Лето, в котором тебя любят

1

Здравствуй, дорогой дедушка, Моисей Шимонович!

Твое последнее письмо вспоминается мне все чаще. Ты писал, что к тебе приходила бабушка. Это было так давно, еще в прошлом веке, четверть века тому.

Я не ответил тебе. Я не знал, что ответить дедушке, который пишет о том, что к нему приходила умершая много лет назад жена. Это было письмо-прощание. Ты так и писал: «Дорогой внучек! Хочу проститься…». Ты никогда до этого мне не писал писем. Ты вообще всю жизнь был немногословным, молчуном. Самое эмоциональное твое выражение – я запомнил: «И что же будет?». Это означало, что ты очень переживаешь по поводу какого-то события. И все.

Вскоре после этого письма Бог призвал тебя. Тебе было за девяносто. Умер ты на руках своего сына – моего отца. Рядом были моя мама – твоя невестка, мой брат – твой любимый внук.

Ты всех нас очень любил. Ты был наш ангел-хранитель.

Я помню твое лицо… Ты был очень похож на Осипа Мандельштама. Открытый добрый взгляд, торчащие в сторону уши, мягкие черты, чистый высокий лоб. Гладковыбритые щеки: ты всю жизнь брился «опаской»: вжик, вжик по ремню. У тебя всегда в хозяйстве были исключительно наточенные и правленые ножи всех форматов и размеров – разделка мяса была твоя стихия, твоя профессия.

Ты приезжал или приходил к нам и точил ножи. И пользоваться ими после этого надо было с особой осторожностью. У меня дома до сих пор в работе твой разделочный топорик для небольших костей. Сколько ему – полвека, больше?

Редкие седые волосы… Помню: младший брат, совсем маленький, – у тебя на плечах, и дергает за них. Ты сидишь на диване и покряхтываешь.

Твоя невестка – моя мама, говорит:

– Папа, что вы терпите? Всыпьте ему как следует!

– Это же ребенок, – с укоризной отвечаешь ты.

А ребенок продолжает выдирать остатки редких седых волос. И только однажды ты не выдержал, не столько от шалостей ребенка, сколько от ворчания невестки. И – даже не шлепнул, нет – просто снял с плеч и слегка пригладил ладонью – в две моих теперешних – пятую точку моего трехлетнего брата… Тот убежал в дальний угол комнаты. Глаза удивленные – очень большие и круглые.

А ты сказал:

– Так нельзя.

И было непонятно, кому это предназначалось. Расстроился и вышел на улицу. Больше ты ребенка так не приглаживал, но и ребенок интерес к твоим волосам потерял.

Мы жили в ракетном дивизионе, где служил мой отец, под Киевом. Ты раз в неделю считал своим долгом возить нам сумки с продуктами.

Отец приходил с дежурства, с трудом поднимал пудовые сумки, которые ты, восьмидесятилетний старик, нес три километра от шоссейной дороги мимо колхозных полей до нашего КПП.

– Папа! Ну, сколько тебе говорить – не таскай такие тяжести!

– Э, надо же кушать.

– Папа, у нас еще с прошлого раза запасы не кончились. Ты никогда не спорил. Просто умолкал и через неделю-две приносил все те же доверху забитые продуктами сумки. Кормить близких – это был твой «пунктик», твой «конек», твоя визитная карточка. Ты слишком хорошо знал, что такое голод и нищета. И ты очень, очень любил своих близких.

Ты уходил, долго, мучительно – у тебя было крепкое сердце и светлые легкие, врач говорил: «Как у юноши!». И это при твоих девяносто четырех! Годы медленно и бесповоротно брали свое. Ты то приходил в свое обычное молчаливо-терпеливое состояние и на все вопросы о здоровье отвечал: «Хорошо», то начинал кряхтеть и ложился, впадая почти в беспамятство. Но даже в это непростое для тебя время, чувствуя малейшее облегчение, ты шел за продуктами и нес их моей семье, или своей младшей сестре, прикованной к постели и живущей со своими уже пожилыми детьми.

Ты вырос в большой семье – двенадцать детей. Ты был вторым. Но я запомнил на всю жизнь: пока оставались живы два твои брата и сестра, ты навещал их. Не они тебя, ты – их. Всех и каждого. Не от случая к случаю. Постоянно, как надежный курьерский. Мы шли к дяде Хаиму, старшему брату, или к дяде Семе, младшему брату, разбитому параличом после инсульта, или к младшей сестре, тете Лизе. И ты нес свою знаменитую сумку с продуктами. Только сейчас я понимаю – это была великая, ничем неистребимая любовь к близким. Ты ничего не говорил, когда я, маленький, семенил рядом с тобой. Мы просто шли навещать родных людей. А потом мы отправлялись к не очень близким. А потом ты шел к просто знакомым. И каждому ты что-то приносил, справлялся о здоровье, молча пил чай или немного говорил, больше для того, чтобы поддержать их беседу. Прощался, уходил, чтобы навестить их вновь. Через неделю – по ближнему, а через месяц – по дальнему кругу. Самая известная твоя фраза: «Таки надо помочь…». И ты это делал, как умел и как понимал. И они все, в каждом круге, каждый раз сначала справлялись не о твоем здоровье, а спрашивали: «Миша, почему тебя так давно не было?». Дядя Хаим, умирая, просил тебя: «Не оставь мою жену». И ты выполнил волю старшего брата – навещал тетю Клару до самой ее смерти. Каждую неделю.

Когда я приезжал на побывку в студенческие и потом семейные годы, ты приходил и говорил:

– Надо сходить к дяде Хаиму, дяде Семе, тете Лизе, – и далее по списку.

И я знал, что это именно надо, и это правильно. Вопрос не обсуждался.

Потом тебя не стало. И на твою вахту заступил твой сын – мой отец. А потом они эмигрировали к родне по маминой линии. Я приезжаю в гости к ним, чтобы ходить в гости к родне. А папа говорит: «Надо позвонить тете Софе, Эдику». Список стал совсем коротким…

А я живу один. То есть не один, но мне не к кому ходить по списку с продуктами в сумке. Разве что к сыну. Но у меня почему-то все не хватает времени. Я много работаю. Или, может, мне слишком мало лет? Ты всегда был стар, а я – просто пожилой.

2

Проходят годы, иногда по ночам мне снится: мы с тобой, милый мой деда, возвращаемся из Киева. Автобус останавливается на шоссе у развилки. Ты выносишь две огромные сумки с продуктами. Мне всего десять лет, и в руках у меня небольшая авоська с печеньем «Юбилейное» и белым хлебом – для приличия.

Ты говоришь:

– Ну, пойдем не спеша, – поднимаешь тяжеленные сумки на вытянутые жилистые руки – ты всегда их носил на вытянутых руках, не перекидывая через плечо – и мы идем три километра по проселочной дороге. И я не понимаю, что ты уже очень старый.

И вскоре ты говоришь:

– Устал? Давай авоську мне.

Я отдаю и прыгаю в сторону на клубничное поле.

– Не ешь грязное! – слышу вдогонку.

3

Я не знаю, не могу уже различить, где в моих воспоминаниях о тебе правда, а где – легенда. Но ведь все легенды – это сконцентрированная правда, приправленная искренней любовью.

Ты был мясник-колбасник – говорят, лучший колбасник Киева! Когда папу вернули служить на Украину, мы ели только твой зельц, твой холодец, твои охотничьи колбаски. Говорят, докторская колбаса – твое изобретение. Ой, я себе представляю, что сейчас начнется где-то в тех местах, которые называются «защита авторских прав»! Ой, да за ради Бога! У нас не осталось патентов, да и разве советская родина их раздавала своим героям? Я не претендую на проценты от товарного знака и продаж. Упаси меня! Но я заявляю все мои права на мою память – память моей семьи, в которой легенда о моем деде гласит: он был лучший колбасник Киева и он создал рецепт докторской колбасы.

Известная драматургическая семья, супруги Александр Корнейчук и Ванда Василевская, чьими именами названы улицы в Киеве, уже после войны в одном и том же бурундучке-ларечке покупали всегда одни и те же колбасы, сделанные одним и тем же мастером – Моисеем Гуревичем…

Ты был из очень бедной семьи. Черта оседлости, двенадцать детей! И все работали всю жизнь с малолетства. В двенадцать ты батрачил на дядю знаменитого тяжелоатлета Григория Новака. Дядя Новака – большой, просто огромный, гренадерского сложения – держал мясную лавку на Бессарабском рынке в Киеве. И пацаненок-батрак Мойша таскал мясные туши и возил их на телеге без скидок на возраст.

А однажды ты таки надорвался и заработал грыжу. Перед самой войной. Ты был бригадиром – старшим мастером колбасного производства. Привезли и скинули с телеги ободранную конскую тушу. И никого не было. И мясо могло испортиться. Ты в одиночку поднял тушу на разделочный стол. А грыжу «переходил», но она еще напомнит о себе. Было тогда тебе под пятьдесят…

Ты был очень сильный. Легенда гласит: еще во времена нэпа, когда ты работал на своих более удачливых родственников все тем же мясником-колбасником, ты на спор переносил фанерный киоск для газированной воды – помните: «Меньше пены!»? Люди зарабатывали на этом споре. Люди, но не ты. Так гласит легенда.

А еще, я слышал своими ушами: ты вдруг за чашкой чая у одной незнакомой тебе до этого старушки впервые в жизни рассказал о себе, похвастался.

Времена все того же нэпа. Вечер. Ты возвращаешься с другом из… оперы. Да-да, ты ходил слушать оперу. Странно, но тогда не крутили американских боевиков. Синематограф демонстрировал всего два-три новых фильма в год. А вот опера, оперетта!..

Я себе представляю: у нас долго хранилась фотография – на ней ты почти молодой, хотя и тогда тебе уже было за тридцать, – перед нэпманским фотографом. Птичка вылетела – и что осталось? Франт с гладко зачесанными темными волосами и усиками, в манишке с бабочкой и приталенном фрачке сидит, забросив нога на ногу, в полосатых брючках-дудочках, ботиночки белые с черными вставками по бокам, в руках – тросточка. Но те же знаменитые уши! Добрейшие уши на свете.

И вот я себе представляю: возвращается такой франт из числа батрачивших на нэпманов-эксплуататоров с товарищем после культурного отдыха в опере… И что же? В темном переулке встретили их урки, и один из них им говорит: «Давайте-таки, гроши». И друг тот, у которого реакция чуть быстрее, ноги чуть длиннее, а сердце нежнее, бежит в тень и оттуда успевает крикнуть очень важную мысль: «Мойша, беги!» Но что делаешь ты? Ты берешь их за шиворот, приподнимаешь над землей, встряхиваешь и стукаешь немножко лбами – и выпускаешь из рук. И они – лежат. И глаза у них немножко закрыты. А ты извиняешься перед Богом и идешь за своим другом.

И чтобы он не слишком пугался и не очень обиделся, отвечаешь ему: «Спасибо, Сеня, за помощь! Уже бегу».

Это ли я слышал своими ушами от тебя? Но глаза мои нарисовали это так, как хотело слышать мое сердце. Ведь ты не будешь сердиться на меня, деда?

4

В годы войны тебя не взяли на войну. Ты тогда уже был стар. Тебя забрали на трудовой фронт. Фронт этот проходил где-то в Средней Азии, в Узбекистане… И ты таки надорвался – и у тебя воспалилась паховая грыжа. И тебе сказали – иди к семье. И ты пошел… Но недавно ты уже проходил этот горький путь…

Семья твоя (моя бабушка и два ее сына, старший – мой дядя, и младший – мой будущий папа) тоже была в эвакуации в Узбекистане. Но между тобой и ними было, может, три раза по сто километров. Твой старший – так гласит легенда – был красив и силен, как ты. И немножко биндюжник, как он сам. И бабушка, встречая его из школы, всякий раз спрашивала: «Что сегодня, Абраша?» И считала за счастье, если ее в школу не вызывают. Но старшего папиного брата боялись все нехорошие люди в округе и любили все друзья и родственники, потому что он был сильным, добрым и справедливым. И никогда ничем не болел. А мой папа, встретивший войну семилетним, рос болезненным ребенком. Бабушка – командир сандружины – вывезла своих на последней машине с ранеными из полуразбомбленного Киева, куда уже входили немцы. И из гражданского населения в последний эшелон не брали никого.

Тогда еще она не знала, что по приезде в узбекский город с непроизносимым названием ее младший сын – мой папа – заболеет тифом, и врач-поляк только посмотрит и скажет: «Не жилец». И будет у него сорок раз по сорок: сорок дней с зашкаливающей температурой. И старший, красивый, сильный брат, никогда ничем не болевший, будет таскать полуживого младшего на закорках в больницу и обратно. И заплатит собственным здоровьем.

А бабушка день и ночь работала на трудодни в колхозе, чтобы им было хотя бы что-то поесть И когда свалился в тифе старший и черная тень простерла крылья над ее двумя сыновьями, она вызвала деда. И его отпустили с трудового фронта на время. Мой папа стал потихоньку оклемываться вопреки прогнозу врача. А старший брат… Это было единственное время, когда мой отец видел своего отца плачущим. Дед сидел денно и нощно у постели умирающего сына, держал его за руку и безмолвно плакал. Просто катились слезы. А пятнадцатилетний мальчик говорил: «Лучше бы я ушел в армию».

А потом мой папа с моей мамой родили и вырастили двух сыновей – меня и младшего брата. И у нас тоже восемь лет разница. И мы родили детей. А дети – внуков.

Но это уже другая история, начало которой там, где сидит наш дед у постели умирающего старшего сына, чтобы жили мы…

Слышите? Метроном: так-так, так-так. Отмеряет отпущенные сроки. И не прерывается род не вопреки, а благодаря любви тех, кто остался в наших легендах. И мы живем за себя и за них. Вечная память тебе, Абрам Гуревич!

…Так гласит легенда, так рассказывает мой папа.

…Моисей Семенович (а по-настоящему Шимонович) идет по дороге к семье. У него воспаленная грыжа, и он не может быстро идти.

Он зарос бородой. В руках у него палка. Он спит, где придется, но он никого ни о чем не просит. Он просто не умеет этого делать. Он только молится Богу перед заходом солнца и ничего не предпринимает в субботу.

У него кончились и деньги, и запасы. Он ест, что подадут. Вечерами он молится Богу, ничего не просит – только благодарит. И идет дальше.

И однажды вечером в мазанку (или как там это называлось), где ютились бабушка с единственным младшим сыном, выжившим после брюшного тифа вопреки прогнозу врача, – в этот, то ли сарай для лопат, то ли склад для зерна, которого не было, постучали.

Бабушка взяла керосинку, открыла дверь. На пороге стоял изможденный старик.

– Нам нечего вам подать, – сказала бабушка. – Разве что лепешку из жмыха и ковш воды. И у нас негде вас разместить.

Старик разомкнул спекшиеся губы и сказал:

– Рива, это я.

Так ли об этом гласит легенда? Но так видит мое сердце… Папа, прости, если оно видит не совсем точно. Бабушка, дедушка – простят. Ведь это наша память, правда?

Врач, который делал деду операцию, был поражен терпению и мужеству этого молчаливого пожилого человека.

Наркоза не было. И врач сказал:

– Дайте ему спирта, пусть выпьет.

– Я не пью, – ответил дед.

– Тогда не смотри.

Дед ничего не ответил и стал смотреть и покряхтывать.

– Ты бы матюгнулся, что ли, – сказал врач.

– Я не умею, – ответил дед.

Он не хотел хоть чем-нибудь мешать человеку, который делал свое дело. А когда врач закончил, дед сказал:

– Спасибо. – И все.

Это рассказывает папа, который слышал, как об этом говорил врач с моей бабушкой…

5

Прости меня, деда, что я не ответил на твое письмо.

Я помню. Лето… Гощу у бабушки. Мы с тобой идем гулять на детскую площадку…

Лето… Мы отдыхаем на речке Ирпень. Бабушка плывет на тот берег и обратно, а ты, не умея плавать, мечешься по берегу и машешь ей рукой, чтобы немедленно возвращалась. А потом ты делаешь мне кораблики из сосновой коры…

Лето… Я валяюсь на диване и швыряю под потолок диванную подушечку. Ты пришел с работы. Устал. Тебе уже много лет. Добрейший, интеллигентнейший человек! Ты всегда повязывал галстук, когда шел на свидание с женщиной. Ты не произнес за всю свою жизнь ни одного худого – не то, что матерного – слова! Любил читать книги и газеты, знал Талмуд и не имел ни одного класса официального образования.

– Мойша, своди ребенка погулять. Он уже с ума сходит. И купи по дороге молока…

Лето… Большое, доброе, светлое лето, в котором тебя любят только за то, что ты есть.

 

Мальчик и комнатные растения

1

Мальчику было три или четыре года. Он точно не знал. Вернее, когда ему было три или четыре, он знал точно. Но потом забыл, потому что потом «три» или «четыре» не имело никакого значения. Потом значение имело двадцать или тридцать. И он знал, что скоро значение будет иметь только – до сорока и после.

В общем, Мальчик был достаточно маленький, чтобы помнить детали, и довольно большой, чтобы запоминать главное и выносить из жизненных событий уроки. Мальчика воспитывали правильно: он уважал старших, в смысле взрослых, не ябедничал и старался не плакать по пустякам, как девчонка.

Ходил Мальчик в детский садик, не в простой, а в исполкомовский. Мама этим очень гордилась, потому что мама была молодая, но уже занимала положение в обществе. Она была начальница целого отдела.

А папа Мальчика носил погоны и служил в штабе. И все у них было хорошо.

Папа часто дежурил, а мама часто задерживалась на работе допоздна, потому что она очень любила свою работу и была ответственной начальницей. А воспитательницы очень не любили задерживаться из-за Мальчика в группе исполкомовского садика. Но каждый раз, когда мама прибегала за ним, уже одетым, сидящим перед своим шкафчиком в раздевалке, воспитательницы говорили маме:

– Какой у вас чудный Мальчик!

Маме это очень нравилось, и она была уверена, что ее Мальчик посещает лучший садик в городе. Мама и сейчас вспоминает: «Тебя очень любили воспитатели. Ты был очень послушный Мальчик».

«Конечно», – отвечает Мальчик, который уже давно не мальчик, но только не для мамы.

Мальчик не помнит лиц воспитательниц, которые его так любили. Они все остались в его памяти без лица. Зато он помнит другое… Сюжеты, события, ощущения.

…Вот в их группе другой мальчик капризничает и швыряет игрушки в детей. Дети разбегаются. Воспитательница строго кричит на этого мальчика. Потом прибегает нянечка. Потом они хватают этого мальчика, стаскивают зачем-то с него короткие штанишки и оставляют в одних чулочках, прикрепленных к пояску на защепки, как у подтяжек. Спереди и сзади, каждый чулочек. Тогда еще не изобрели детских колготок. Непослушного мальчика трясут, как болванчика, у него мотаются руки и голова. Дети наблюдают и смеются. Мальчика ставят в угол в трусах, маечке и чулочках. Он не хочет стоять в углу и визжит во весь голос. А потом кусает воспитательницу за руку. У него уже крепкие зубы. Воспитательница тоже визжит.

Они с нянечкой опять хватают кусачего мальчика, откуда-то достают полотенца, связывают его по рукам и ногам и кладут прямо на рояль, который стоит посреди группы. Дети смотрят и смеются. Связанному мальчику обидно, и он плачет. Никому его не жалко, потому что в исполкомовском садике дети из хороших семей, и они знают, что взрослых надо слушаться и уважать.

Вечером мама, как всегда, приходит за Мальчиком последней.

– У Вас замечательный мальчик, – говорит воспитательница и гладит Мальчика по светлым кудрям, а у него начинает звенеть голова от страха и непроизвольно приподнимаются плечи. – Ты что, зайчонок? – ласково спрашивает воспитательница. – Маму, наверное, заждался.

Мама улыбается. Ей очень приятно, что у нее такой замечательный сын, и воспитывают его такие внимательные воспитатели.

А однажды Мальчик все-таки провинился. Они бегали с ребятами по группе и играли в догонялки. И у него во рту набралась слюна, и он почему-то, сам не знает почему, подскочил к стоящему на подоконнике горшочку с какой-то комнатной ряской и плюнул в него.

А одна девочка заметила, подбежала к воспитательнице и все рассказала. Она не ябедничала, она просто была дежурная и следила за порядком.

Воспитательница подозвала к себе Мальчика и строго спросила:

– Ты зачем плюнул в цветок?

– Я не в цветок, я в горшочек.

Мальчик на свою беду был развитый. Он даже умел читать по слогам и отвечал четко и правильно. В цветок он бы никогда не плюнул, это все равно, что в человека. А в землю – в горшочек – это другое дело. Туда водичку наливают. А однажды он видел, как нянечка протирала подоконник и плюнула в горшок с цветком. Он ничего этого не рассказал воспитательнице, потому что она не спросила, и еще потому, что воспитательница вдруг закричала:

– Вырастили уродов! Все им в жизни задаром достается! Мало того, что труд чужой не уважают, еще и умничать детей учат, начальники сраные!

Конечно, Мальчик не понял, о чем речь и почему кричит воспитательница, но зато понял, что воспитательница почему-то рассердилась на его маму. Ему стало обидно за маму, и он выдернул руку, которую воспитательница схватила и трясла, пока выкрикивала свои обидные слова, обращаясь неизвестно к кому.

– Ах, он еще и брыкается! Придется тебя проучить. Дети, посмотрите на этого нехорошего Мальчика. Он плюнул в цветок, который украшает нашу любимую группу и за которым каждый день ухаживает наша любимая нянечка. Как вы считаете, дети, надо наказать этого нехорошего Мальчика?

– Надо! – радостно закричали дети, и некоторые захлопали в ладоши, как будто их звали поиграть в новую увлекательную игру.

– Все. Садись здесь, – и воспитательница поставила посреди группы детский стульчик. Мальчик послушно сел и улыбнулся. – Ты что лыбишься?

Он не знал, что такое «лыбишься», и пожал плечами. Но тут подошла нянька с полотенцами – и Мальчик испугался. Он это уже видел. Он даже не понял, как они ловко закинули ему руки за спинку стула и связали.

Нянька еще спросила:

– Тебе не больно?

– Нет, – ответил Мальчик. Голос у него дрожал. Ему захотелось писать.

– Вот, дети, вот этот Мальчик, который плюнул в цветок. Сейчас каждый из вас подойдет и плюнет в него, чтобы он навсегда запомнил, что не надо плевать в цветок. И так, дети, будет с каждым, кто станет поступать, как этот Мальчик. Всем понятно? Построились. Начали.

Дети подбегали к нему и плевали, и отбегали, смеясь. Те, которые ждали своей очереди, прыгали и кричали:

– Быстрей, быстрей!

Не все дети плевали одинаково. Некоторые дети больше делали вид – тьфу! А некоторые набирали побольше слюны, пока ждали своей очереди, и норовили попасть в лицо. А одна Девочка подошла и сказала:

– Я не буду. Плеваться некрасиво.

– Как это не будешь? – возмутилась воспитательница, освоившая азы круговой поруки еще со времен своей колхозной беспаспортной, но комсомольской молодости. – Все должны наказать этого Мальчика. Кто не будет, придется того посадить рядом на стульчик.

Девочка рядом сидеть не хотела. Плюнула в Мальчика и заплакала.

Он ей хотел сказать: «Не плачь!» Она ему очень нравилась. Но уже подскочил какой-то мальчик и плюнул ему прямо в глаз.

– Молодец, – похвалила воспитательница.

Исполкомовские сады не были переполнены.

Детей в группе было двадцать. Некоторые стали заходить на второй круг.

– Марвановна, а вот он уже плевал и опять встал.

– Это нехорошо. Нельзя издеваться над человеком. Наказал один раз и хватит. Понял? – восстановила справедливость воспитательница.

Когда экзекуция закончилась, Мальчика отвязали.

– Все понял теперь?

Он молча кивнул головой.

– Иди, умойся.

И он послушно и так же молча пошел в умывальную комнату.

– Вот, гаденыш, хоть бы всплакнул! Что из него вырастет? – зашипела за спиной Мальчика воспитательница без лица.

– А все-таки жалко, – вставила слово пожилая нянька.

– Ну, ты еще рот открой! – возмутилась педагогический работник.

– Что, и меня к стулу привяжешь?

И нянька пошла помогать Мальчику умываться.

Вечером мама опять пришла поздно. Мальчика познабливало.

– Хороший он у вас мальчик. Приболел, похоже, но вот ведь какой молодец, даже не жалуется! – и воспитательница прикоснулась к его голове.

Может, это была другая воспитательница-сменщица? С тех пор они все стали для Мальчика без лица. Он отскочил из-под педагогической руки.

– Взрослеет, – улыбнулась воспитательница.

Мама тоже улыбнулась в ответ и подумала в который раз: «Какой хороший садик!»

2

Кабинет у Ивана Федоровича был большой, просторный и всегда прохладный. В нем проходили все педагогические совещания и деловые встречи.

– Директора приходят и уходят, а кабинеты остаются, – заявил он как-то, начав на заре школы эту перестройку.

В кабинете все было и стильно и уютно: и зашитые батареи, и подвесной потолок, и встроенные шкафы, и зона отдыха.

И только комнатные растения не приживались, как ни старалась хозяйственная и аккуратная секретарша.

– Иван Федорович! Ну вот, опять все цветы завяли! Не пойму. Не климат им здесь, что ли? Но у меня в секретарской растут! А ведь кабинет практически один, только перегородкой разделен.

– Ну, что ж я сделаю! Не любят меня комнатные растения, – улыбался директор.

– Да вы их тоже не жалуете. Ну, зачем в горшках окурки гасите! Видели бы школьники!..

– Придется меня наказать, – вздохнул директор, словно что-то припомнив. – Знаешь, голубушка, убери ты их от греха подальше. И без них здесь красиво.

А вечером, как всегда, опоздав в садик за трехлетним сыном, он обнаружил его, маленького и худенького, в одних трусах и маечке в раздевалке.

Выскочила заждавшаяся воспитательница:

– Иди, дорогой, быстренько одевайся. Вы знаете, Иван Федорович, у вас замечательный мальчик. Просто сегодня он немножко провинился, отнял у девочки яблоко и откусил. Пришлось немного наказать. Ведь это важно, чтобы дети уже в таком возрасте запомнили, что такое «хорошо», а что такое «плохо». Ведь вы же сами педагог, понимаете?

У Ивана Федоровича перехватило горло и сдавило грудь, словно ледяными тисками. Воспитательница уловила что-то в позеленевших до изумруда глазах директора, пискнула:

– Извините, – и мышкой прошмыгнула в группу.

Дома Иван Федорович сказал жене:

– Знаешь, Светочка, ну его на хрен, этот садик! Ты – бухгалтер, можешь работу и на дом брать. Я устрою. А пацана из садика забирай. А то, видит Бог, пригоню бульдозер и снесу к чертовой матери всю эту дошкольную педагогику!

Светлана Александровна мельком взглянула на мужа и поняла: точно снесет, возможностей хватит.

– Как скажешь, дорогой, – и потрепала по короткому ежику темных волос, подернутых ранней сединой.

 

За три «кукареку»

1

Игорек был толст и не то, чтобы совсем неловок, но все же неповоротлив. В салочках и прочих детских играх с догонялками ему почти всегда приходилось «водить». Физические недостатки компенсировались общительностью и незлобливостью характера.

Игорек обладал острым и живым умом, постоянно болел ангинами и имел хороший аппетит. Сангвиник по натуре, склонный к холерическим вспышкам, он, безусловно, переживал свою физическую несостоятельность, но долго на этом не зацикливался.

Он даже не знал, что это подарок Бога – при такой физиологии иметь такой характер. Был бы меланхоликом и – пиши пропало! – превратился бы «жирпромкомбинат» с центнером сомнений и комплексов. Впрочем, опять же, при флегматическом характере жировые отложения перетопились бы в силу. Знаете, есть такие мальчики-увальни, молчуны, которые смотрят исподлобья и, перекатываясь с боку на бок, внушают если не страх, то опасения – лучше не связываться. Игорек, напротив, при всей своей внешней неповоротливости был словоохотлив, шустер и постоянно везде участвовал и во все влипал. Даже уроки физкультуры в начальной школе он воспринимал жизнерадостно, за исключением сдачи нормативов по прыжкам в высоту и по бегу на время.

Впрочем, бег еще куда ни шло. А вот прыгать в высоту он и стеснялся, и боялся. В общем, комплексовал по полной. За школьные годы так и не научился прыгать ни «ножницами», ни «рыбкой». Разбегался, подпрыгивал, как жирный горный баран, поджимая под себя копыта, и всякий раз задевал пухлым задом планку. Его личный рекорд был пятьдесят сантиметров.

Когда он окончательно понял, что высота – не его стихия, он сказал себе: «Нас…ть». И даже уже потом, в восьмом-десятом классах, похудев, как на заказ, основательно и бесповоротно, при сдаче прыжков в высоту заявлял учителю:

– Пишите пятьдесят эсэм, ставьте «два» и отправляйте меня на два лишних круга по стадиону.

2

В первом классе ему было скучно. Он умел читать бегло и любил это дело. Писал вполне сносно. Вычитал и складывал устно в пределах двадцати без проблем. Поэтому в школе он все время искал разнообразия. Учителя удивлялись, как при такой полноте мальчик такой вертлявый, шумный и шустрый! Первый раз за дверь его выставили в первом классе.

Учительница сказала:

– Дети, будем вспоминать, как говорят различные животные. Смотрите внимательно на картинку, – и показала корову. – Кто знает ответ, поднимает руку, и если я на него покажу, он встает и дает полный ответ. Например: «Корова говорит «Му!». Все поняли?

И учительница стала по очереди показывать различных животных. Дети в нетерпении трясли руками. Счастливчики вставали и давали полные ответы:

– Гусь говорит «Га-га!»

Игорек уже устал трясти рукой и поддерживал ее второй. «Ну, почему она меня не замечает?!»

Наконец, рисунок петушка – и учительница указывает на него:

– Ну?

Игорек радостно вскакивает и, одновременно боясь не успеть и желая чем-то блеснуть особо, кричит, как настоящий петух:

– Кукареку! – даже не так, а: – «У-а-е-у!», – зажимая горлом согласные, делая их неузнаваемыми.

Ведь это ж понятно, что петух так не говорит. Он просто кричит, как получается только у него, а люди уже это перевели на человеческий язык.

И для пущей убедительности Игорек хлопает себя ладонями по толстым бокам, как петух крыльями. Имитация называется, и занимаются ею на уроках артистического мастерства в соответствующих вузах, а не на уроках чтения в первом классе общеобразовательной школы. Но даже для развитого первоклассника знать это было слишком мудрено. Дети весело смеются.

«Ну, почему в каждом классе обязательно появляется клоун?» – устало подумала учительница, для которой за шестнадцать лет в школе это был уже пятый набор. Стукнула указкой по столу. Класс притих.

Строго сказала:

– Я просила дать полный ответ, как говорит петух и как мы это читаем и пишем, а не кукарекать во все горло. У нас здесь не курятник, а ты не петух. Садись и будь внимательнее.

Игорек весь зарделся и опустил голову. Пухлые щеки предательски жгло румянцем. Все старания пропали даром. Почему-то он думал, что его похвалят. А вышло наоборот – опозорился перед всем классом!

Соседка по парте, веснушчатая и лопоухая с двумя тощими косичками, толкнула его в бок и ядовито прошептала:

– Жирпром-петух…

«Дура», – подумал Игорек и обиделся на всех.

А учительница продолжала урок:

– Как говорит … – и показала кошку.

И он, сам не понимая, как это вышло, вдруг закричал с места:

– У-а-е-у!

Дети просто заржали. Ванька – друг – схватился за живот и свалился в проход.

Учительница, опытная и уверенная в себе, погрозила ему кулаком, давая шанс все осознать самому.

– Тихо, дети! Смотрим еще, – и показала лягушку.

– У-а-е-у! – это уже был не он. Его рот, его горло, но не он. Ему уже было все равно.

Он сидел высоко на люстре и смотрел сверху на толстого мальчика за третьей партой, который кричал, как петух, и к которому подскочила учительница. Схватила за руку, выдернула из-за парты, подтащила к закрытым дверям и толкнула прямо в них:

– Вон из класса до конца урока! И чтобы стоял у двери молча!

Дети испуганно притихли. Они впервые в своей жизни видели, как выставляют ученика за дверь.

Он вышел в коридор и хотел в сердцах хлопнуть дверью.

Учительница не дала – опыт не пропьешь! – перехватила ручку и прикрыла дверь сама. Порядок и власть в классе были восстановлены.

Он слетел с люстры, просочился за дверь и опять вселился в жирпрома. В глазах защекотало. «Не бу-ду», – сказал себе, потер нос и стал ходить вдоль стены к окну в конце коридора и обратно.

За каждой дверью шел урок. Где – то было совсем-совсем тихо, где-то едва уловимый шум, а за некоторыми дверями – женское сопрано. Значит, и там учителя ругаются.

Дверей было восемь.

Он стал подходить к каждой и прикладывать ухо. Оказалось увлекательно, очень!

«Так можно сразу на всех уроках и во всех классах учиться», – подумал он.

А учительница дала задание детям рисовать палочки в прописи и подумала: «Ничего – всем будет уроком. Надо сразу показать, кто в классе хозяин. А этот, клоун, пусть под дверью поплачет – пока родителям говорить не буду».

Игорек приложил ухо к очередной двери: там шла математика.

– Сколько будет три плюс два? – спрашивала учительница.

– Пять будет, – прошептал Игорек.

– Молодец, – раздалось у него за спиной.

Он вздрогнул и повернулся. Над ним возвышался худой седовласый мужчина со звездой на груди. Игорь знал – это орден за войну.

– Я директор. А ты кто? – протянул руку мужчина.

– Игорь, первоклассник, – вложил свою ладошку мальчик.

– Что ж ты, Игорь-первоклассник, в коридоре учишься?

– Меня выгнали.

Директор взялся за дверную ручку.

– Меня не отсюда выгнали.

– А откуда?

– Оттуда, – и махнул в конец коридора.

– За что ж тебя выгнали?

– Я кукарекнул.

– Кукарекнул или кукарекал? – уточнил директор.

– Кукарекал, – вздохнул мальчик. Директору надо говорить правду.

Директор ничего не сказал и расспрашивать дальше не стал.

– Вот что, дорогой Игорь-первоклассник, раз уж ты не на уроке, пойдем-ка со мной, поможешь. Ты читать уже умеешь?

– Умею.

И они пошли к директору в кабинет.

– Аврора Антоновна, сделайте нам два чая, пожалуйста, – сказал директор пожилой секретарше. – С сахаром. Тебе сколько?

Игорь совсем растерялся и показал два пальца. Директор кивнул.

– Понятно, – сказала секретарша и улыбнулась.

Они вошли в директорский кабинет.

Кабинет был небольшой. Вдоль стен до потолка стояли полки с книгами. К большому письменному директорскому столу приставлен современный темной полировки столик для посетителей, не слишком вписывающийся в остальную древнюю обстановку.

– Присаживайся, – директор указал Игорю на гостевой стул.

– А что помогать?

– Молодец какой! – похвалил директор и подвинул к мальчику стопку из десятка книг. – Вот. Разбери книжки по названиям: те, которые про войну влево, а не про войну – вправо. Сможешь?

– Смогу, – кивнул Игорь. – А картинки смотреть можно, если вдруг не понятно?

– Правильно, – опять похвалил директор. – Там есть внутри фотографии: если не поймешь, то по ним разберешься.

Аврора Антоновна принесла чай в чашках в горошек на блюдцах.

Директор открыл перед собой какую-то канцелярскую книгу и стал бесшумно отхлебывать горячий напиток.

Игорь взял книжку сверху и прочитал название: «Битва за Днепр».

«Это, конечно, про войну, – подумал мальчик. – А вдруг нет? Вот ведь недавно в газете папа дал прочитать заголовок: “Битва за хлеб”. Там совсем не о войне, папа объяснил».

Игорь отхлебнул чай, как директор, открыл обложку. Внутри было написано: «Битва за Днепр. Воспоминания политрука».

У Игоря папа был военный, и слово «политрук» он уже как-то слышал.

Папа у него был замполитом, а мама говорила, что в войну они назывались политруками, и поэтому папа весь такой правильный.

Игорь хотел уточнить у директора, но тот сосредоточенно писал чернильной ручкой-самопиской что-то в своем журнале.

«Надо еще подумать», – сказал себе мальчик и полистал книгу: внутри оказались фотографии. На них изображена война – люди в форме, солдаты, пушки на плотах на реке, «Катюши» с вырывающимся огнем…

Мальчик осторожно закрыл книгу и отложил влево – про войну.

Следующую он сразу захотел открыть и найти в ней фотографии, но потом решил, что это не честно, не правильно. Сначала надо прочитать и понять…

Директор исподлобья поглядывал на Игоря, с каким усердием тот читал и перелистывал книжки.

«Какой славный мальчик! И вот ведь не кукарекает», – и директор покачал головой своим мыслям.

Когда до конца урока осталось десять минут, директор отложил ручку, закрыл журнал:

– Ну, как успехи?

– Только одна не про войну.

– Ну-ка, покажи, – директор взял в руки книгу: «Методика преподавания истории Средних веков – 7 класс». Подумал: «Вся история – про войну, но для этих славных мальчиков «про войну» только то, что про Великую Отечественную. И это правильно».

– Отличная работа, – в очередной раз похвалил директор. – Пойдем, Игорек, в класс.

– А можно я сам? – шепотом попросил мальчик.

– Думаю, да. Ведь тебе можно доверять, – директор не спрашивал, а как будто утверждал.

– Спасибо. До свидания, – Игорь встал и вышел из кабинета.

«Надо будет поговорить с учительницей. А то превратит славного мальчишку в клоуна. Эх, не хватает в школе мужиков!» – подумал директор.

3

…Когда прозвенел звонок, учительница открыла дверь. Игорек терпеливо ждал в коридоре.

– Заходи, и больше дисциплину не нарушай.

На перемене подскочил Ванька:

– Ну, как в коридоре?

– Я директором школы буду. Я у директора в кабинете был.

– Врешь!

– Не вру. Только ты никому не рассказывай, – и Игорек рассказал другу о том, как он отбирал книги про войну.

…Игорек окончил строительный институт и стал дорожником. А директором школы стал Иван Федорович. И когда он встречается с худым и лысым не по возрасту Игорьком, вздыхает:

– Эх, все-таки мне тогда надо было кукарекнуть!

– Кукарекнуть каждый мастак. Надо было ку-ка-рекать. А у тебя на это худосочного духу не хватило бы.

И они поднимают тост за настоящих мужиков, таких, как тот, Первый в их жизни Директор Школы.

 

Прощай, матрас!

1

…Пашка плыл из последних сил. От берега уже слишком далеко! Не вернуться. Он помнил – впереди Турция. Так отец говорил, указывая куда-то на закат морского багрового солнца…

…Мать особо ценила эти вечерние прогулки вдоль Черного моря во время очередного летнего отпуска.

– Дышите, сволочи, морской солью! Вам полезно! – командовала она Пашке с братом.

Брат старательно дышал, а Пашка мучительно ждал конца прогулки, чтобы курнуть перед сном за уличным нужником во дворе съемной хибары. Впрочем, так было не всегда.

Когда Пашка был всего лишь Павликом, и гормональное созревание не жгло соски на хилой пятнадцатилетней грудке, он также старательно реагировал на команду «дышать морской солью».

И втягивал и носом, и «ротом» воздух, пропитанный гниением морских водорослей и дневными прибрежными испражнениями отдыхающих, предпочитающих справлять как минимум малую нужду при очередном заходе в мутную морскую стихию по пояс.

Зайдет в море этакий жирный дядечка, наберет в ладошки водичку, плеснет на «барабан» и грудь энного размера и затихнет, замлеет, будто вдаль смотрит, красотой шири морской любуется. А сам в это время, пакостник, по другой причине балдеет. Тетеньки, впрочем, не лучше, но не так заметно. Забежит такая в море, присядет скоренько до шейки, шеи или шеищи с двойным подбородком и – эх! – выпрыгнула, окунулась, значит, к водичке прохладной привыкла. И неважно, что при этом водичка «плюс» двадцать пять. А малые дети голожопые, те вовсе по простоте душевной да по родительскому наущению на линии море-берег испражняются. Сколько раз мать сама говорила:

– Иди, Павлик, пописай в море. Чего зря письку теребишь?

А вечером:

– Дыши морской солью, паразит!

Вот пусть теперь Санечка дышит, поскольку днем в море по совету матери ходит. А Пашка уж лучше как-нибудь сигаретным дымком обойдется. К тому же он и сам днем не гнушался поддерживать общепринятую пляжную традицию захода в море…

2

…Он плыл из последних сил. Буй остался за спиной. Шансов не было. Назад путь отрезан. А матрас, этот гад полосатый, сине-красный гад, с каждым взмахом Пашкиной руки удалялся в сторону Турции.

«Ну, и… с ней!» – единственная отчаянная мысль сопровождала прощальный Пашкин заплыв…

С кем с ней? С жизнью, видимо, с судьбой, пустой и никчемной…

О, эти вечные пререкания с родной матерью! Эта неудовлетворенность собой, эта боль в сосках! Ох, как жгло! И никакого выхода ничему.

Как-то двоюродный брат, старший на пять лет, на глупый Пашкин вопрос, когда следует начинать, в смысле познавать женщин, ответил насмешливо:

– Ты уже опоздал!

Это была последняя капля личных разочарований, и Пашка впал в глухую депрессию…

Когда-то, лет пять назад, в неизбалованный советский ширпотреб вошли детские трикотажные колготки – верх простоты и совершенства одновременно. Страдания Пашиной матери заключались в том, что если на младшего двухлетнего она могла с успехом напялить этот детский позор мелких пацанов двадцатого века, то на пятиклассника Пашку – получалось не совсем в тему. Впрочем, матери объяснять было бесполезно: тепло, комфортно, удобно, выгодно – и этим сказано все. Тем более, что, если уж госплановский ширпотреб начинал чем-то снабжать, то по гланды и на раз. А потом, когда массы попривыкнут, – уже через «из-под прилавка». Короче, мать заодно с «для мелкого» достала колготки и на несчастного Павлика. И это уже был смертельный аргумент. Добытые в нескончаемой битве за дефицит великовозрастные, откровенно девичьи колготки были торжественно всучены Пашке с комментарием «мать специально ради тебя» и «попробуй не одень, паразит».

– Вот и папа так считает. – И – строгий материн взгляд на отца.

Батя лепечет что-то про «мужское достоинство», которое надо беречь смолоду и добавляет:

– Сашенька же носит.

Младший мужской отпрыск в подтверждение сказанного рыгнул. Пашке до боли в солнечном сплетении захотелось тут же напялить этот тряпочный дар богов мелкому на голову. Почувствовав неладное, мать зыркнула на старшего сына, как обожгла.

Сглотнув слезы, Пашка натянул кое-как колготки, сверху шорты и вышел в мир.

– С коленок подтяни! – неслось вслед.

Но Пашка уже не обращал внимания и мчался по поселку военного дивизиона к сараям с одной мыслью: «Только бы пацаны не засекли».

Там, у сараев, он стаскивал с себя это «бабье» и, причитая: «Бабье, бабье, бабье!», раздирал колготки о случайный гвоздь в сарайной стене и вышвыривал ошметки в выгребную яму.

Потом, нагулявшись с ребятней, возвращался в дом-коттеджик на четыре семьи, по закону военных дивизионов всегда открытый. Незаметно прошмыгивал через веранду, мимо кухни – материнского пристанища – в комнату.

– Это ты, Павлик? Иди кушать.

И все. Никаких воспоминаний о колготках. С матерью главное было – не спорить…

Да, главное было не спорить с матерью. Она в их семье была двигателем прогресса, культуры и добытчиком дефицита. Отец так, сбоку припека, просто зарплату в дом приносил. Из таких последних культурно-прогрессивных материнских добыч и был сине-красный надувной матрас.

– Чтобы не хуже как у людей, – предотпускная покупка «из-под прилавка» от тети Киры за пару билетов на Георга Отса от дяди Бори, который дал их за отремонтированный Пашкиным отцом холодильник.

Впрочем, как уже говорилось, отец в семейном прогрессе был не при делах. Хотя он и не пил, в смысле, не пропивал заработок, но деньги без материного контроля мог сунуть «исключительно в ж…у».

Дискуссии и протесты на эту тему не принимались, поэтому зарплата сопровождала отца исключительно в день получки от кассы до теплых и надежных материных рук.

При этом деньги от главы семейства не «ховались»: но ты скажи, сколько тебе надо и зачем, а не сказал – рубль на обед, и будь доволен…

3

…Матрас уплывал в Турцию. Ну, какого рожна Пашке понадобилось пойти поплавать на этой материнской гордости последних дней?! Мало того, еще и нырнуть с этой скользкой резиновой надувной гадины?! Зачем?!

«Козел, придурок, Атилла ср…ый!» – ругал себя Пашка.

Вопрос мог возникнуть лишь по поводу Атиллы, все остальное было вполне к месту.

Ругая себя, легче помирать, а иного варианта – Пашка отчетливо это понимал – у него уже не было. За спиной мать с вечными колготками и горстью морской соли. Возвращаться без матраса – разрушить семейное счастье и надежды на будущее, вбить крайний кол в хилое тельце проклятущей судьбы. И Пашка заорал отчаянно и безнадежно:

– Га-а-а-а!

Бедный тщедушный пятнадцатилетний мальчик, потерянный в пустом морском пространстве в погоне за дефицитным матрасом, уплывающим под легким морским бризом в неведомую Турцию!..

…Последний раз Пашкина тетрадь с некрасиво написанным заданием была порвана в пятом классе. В довесок – тапочком по затылку.

Главное – не спорить. Пашка встал и молча ушел из дому до вечера. Больше уроки с ним в доме не делал никто и никогда.

– Дура! – сказал он матери лишь однажды посреди улицы, на переходе.

Теперь уж не вспомнить повод. Пустячный, не иначе. Просто ему уже было четырнадцать, а мать по традиции «притормаживала» и продолжала доставать очередными колготками в ином измерении и формате.

Реакция была моментальной – наотмашь чисто по-женски по щеке.

Накануне она решила, что пришла пора объяснить ему разницу между девочкой и мальчиком – «раз отцу все некогда!» – и для чего «винтик» к «гаечке». Пашка чуть не сгорел со стыда за мать и остановил доморощенный урок семейной этики:

– Ма, хватит уже! ЭТОМУ я уж как-нибудь сам научусь. Мать тогда смертельно обиделась и замолчала. И последние дни, сама не понимая с чего, все «пилила» «великовозрастного обалдуя».

– У тебя был шанс. Не надо было спорить, надо было выслушать мать, она плохого не посоветует, – объяснял отец, как лицо наиболее осведомленное о материнских волнениях и состояниях. Об осведомленности, в частности, говорила темнота под глазами от недосыпа.

Чисто из мужской солидарности Пашка скрипел зубами, но терпел, не отвечал на ежедневные материнские выпады, последовавшие после неудачной лекции по сексопатологии. И вот не выдержал, огрызнулся.

– Дура! – посреди уличного перехода.

В ответ – пощечина. Крепкая, основательная. Вот это было уже по-взрослому.

С того дня между ним и матерью стала налаживаться едва ощутимая незаметная нить понимания уважающих друг друга людей.

Нить тонкая, трепетная, могущая порваться в любое мгновение.

И вот надо же – этот проклятый матрас!..

4

Пашка орал посреди открытого моря. С каждым выдохом силы оставляли его. Но кто утверждает, что Бога нет на свете? Где – то там, на чистой волне, в масштабах горизонта, вдали от надоевших человеков, покачивался на своем матрасе мужичок-мыслитель! Ангел, тихий и незлобный, проветривал башку после вчерашней пьянки и секса с Машуткой из прибрежного санатория, токарь высшего разряда, «настрогавший» троих детей, что отправлены с благоверной супругой на лето к маме-теще, – простой советский отдыхающий работяга, знающий цену своим рукам в исключительно непоколебимом валютном измерении – «одна условная единица – пол-литра».

Это чудо, это явление Божье посреди моря безбрежного вялой ручкой утомленного солнцем зацепило плывущий матрас, услышало слабый крик над волнами, хотело было подплыть, но, разглядев пацана, решило:

– Та, пускай.

И отдыхающий токарь стал поджидать выбивающегося из последних сил Пашку.

– Спасибо, – прохрипел Пашка, задыхаясь.

Пашка вцепился в матрас, хотел залезть, не смог, свалился, силы вовсе оставили. Токарь-ангел пожалел пацана, придержал матрас, подтянул Пашку к верху за плавки:

– До берега догребешь?

Пашка слабо кивнул, вытянулся на животе на красно-синей резиновой «скотине» и отправился в обратный путь.

Из невольного путешествия Пашка вернулся через час. Унесенному ветром матрасу и заманенному матрасом Пашке пришлось возвращаться к месту расположения семьи еще добрый километр вдоль бесконечного черноморского многопляжья.

– Где ты был, засранец?! – с ходу налетел на него отец. – Мать вся извелась. Еще и матрас забрал! Совсем мозгов нет?!

Мать взглянула на Пашкино лицо, на котором отсутствовали все эмоции и реакции, кроме смертельной усталости, и сказала отцу, как отрезала:

– Отстань от него. Займись лучше «мелким».

«Мелкий» тут же отреагировал:

– Я хотел на матрасе плавать! – и заныл.

– Так ж…у помочишь, – оборвала мать. – Пусть Паша отдохнет, – и постелила на разогретый солнцем матрас полотенце.

Пашка улыбнулся, лег на спину на прирученного резинового беглеца, закинул руки за голову, закрыл глаза. Кто-то бережно опустил на его голову большую панаму. Не открывая глаз, он знал кто. «Оно того стоило», – подумал.

И почувствовал отсутствие боли в сосках.

 

Шмуля

1

Шмуля, Шмулевич Иоська – молодой да ранний бандюган. Черный, как смоль, кудрявый, темный лицом с каким-то метисовым окрасом, обезьяньей челюстью, толстыми губами, крупными зубами и волоокими, вечно припухшими еврейскими карими глазами с огромными ресницами.

Его боялась вся школа. За ним стояли серьезные пацаны. В классе Шмуля сидел исключительно на первой парте. На уроке, если вдруг на него что-то снисходило, он брал в рот половинку лезвия «Нева», вернее, вытаскивал его откуда-то из-за щеки и показывал на языке учительнице.

Русичку аж передергивало:

– Шмулевич!

– Ща, сжую, – и он отправлял лезвие в рот и схрумкивал его, перетирая волчьей челюстью.

А вот другой урок. Шмуля расстегивает ширинку и громогласно заявляет:

– Ложил я на все это!

– Шмулевич!

– Ща, выйду, – и выходит прямо в окно.

…Классное собрание. Классная, учитель украинского языка и литературы со стажем и званиями, Надежда Захаровна, сухопарая и шустрая, говорит с неистребимым хохляцким акцентом:

– Шо будемо делать с Иосифом Шмулевичем?

Шмулевич за ее спиной присаживается на краешек учительского стола. Улыбается безразлично и крутит в пальцах сигарету.

– Расстрелять! – орет кто-то.

Сорок глоток подхватывают:

– Утопить! Закопать живьем! Подвесить за ноги!

Шмуля ржет. Захаровна оборачивается:

– Встал ровно!

Иоська отрывает зад от учительского стола, принимает позу «полусмирно» и закладывает сигарету за ухо. Классную мы уважали и опасались.

– Значит так, сраная республика ШКИД, уничтожать Шмулевича мы не будемо. Мы его будемо выпускать из восьмого класса со свидетельством на все четыре стороны.

– А если не сдаст экзамены?

– Значит, со справкой, но на все четыре стороны.

Шмуля морщит лоб, напряженно ловя какую-то мысль:

– Это хорошо. Но со справкой – плохо.

– Конечно, плохо. Причем не тоби, а школи.

– Ну, а я шо сделаю?

– Ты ничого не зробиш. Комсомольци?

– Га? – откликаются комсомольцы.

– Пиднялысь.

Встали семеро.

– Ты, – ткнула в меня пальцем, – занимаешься с ним русским. Ты – математикой, ты – физикой…

После собрания мы остались со Шмулевичем.

– Короче, Шмуля, домашнюю мы тебе будем давать «перекатывать», а на контрольных садись рядом с нами.

– Бл., а шо перекатывать? Я вам тетради дам – сразу и пишите.

– Не наглей. За десять минут до урока – перерисуешь. Можешь не все, лишь бы на «трешку» нацарапал…

2

Идем со Шмулей на базарчик. Он с каждого лотка чего-то прихватывает: семечки из мешка, яблочко, грушку. Кто-то ворчит, кто-то матюгается, но не связываются. Через одного «стреляет» у лоточников сигареты. Те нехотя дают.

Под конец хватает кавун – и деру. Сзади крик – но погоня квелая. Кто-то отбежал десять метров – махнул рукой.

– Не связывайся с ним. Это Шмуля. Больше напакостит, если сцепишься, – отговаривают соседи по лоткам.

3

Малороссия. Теплый сентябрьский вечер. Пятница. Затягиваемся болгарскими сигаретами, жуем расколотый о скамейку арбуз, сплевываем семечки.

– Ладно, я пошел, – Шмуля встает и уходит.

– Чем займемся? – спрашивает Неволя.

– Пошли бомбочки кидать, – предлагает Серый.

– С водой? – спрашивает Алик Рыжий.

– С мочой.

Идем к Серому в трехэтажный дом на улице Ленина. Делаем из бумаги бомбочки. Лезем на покатую железную крышу (амбарный замок на чердачной двери висит для виду). У Серого банка с общественным ссаньем. Аккуратно разливаем в бомбочки. Подходим к краю крыши с металлическими перилами. По очереди определяем жертву: бросить надо так, чтобы на голову человеку не попало да и обрызгало не слишком. Совесть еще есть. Остатки.

Первый – Серый. Внизу – девчачий визг. Но мы это уже не видим – бухаемся плашмя животом на разгоряченную крышу.

Последним рискует Алик и попадает прямо на голову мужику.

– А-а-а! – мат-перемат и крик. – Милиция!

Мы мчимся по крыше к спасительному выходу. У самой железной двери с чердака затихаем.

– Ша, мужики! Кажись, сюда бегут, – с лестничной площадки топот и голоса.

Взлетаем обратно на крышу. Бежим к запасной лестнице. Спускаемся. Неволя, самый высокий, – первый. Ступеньки заканчиваются метра за три – три с половиной до земли. Кузнечик, кличка Петра Неволи за прыгучесть, присвоенная ему нашим физкультурником, на несколько секунд зависает над землей на вытянутых руках на последней металлической перекладине. И вот уже кричит снизу:

– Принимаю!

Алика ловим всем гуртом последнего и деру – подальше от места преступления.

– Е! Я банку с мочой забыл на крыше, – бьет себя по лбу Серый.

– Ага, менты сдадут ее на анализ – и нас вычислят, – заржали весело.

– А я бомбочку пустую забыл, – вспоминает Рыжый.

– Еще один нервный. Ну и что?

– Я ее из обложки старой тетради по русскому сделал. Тут мы тормознули с разбегу.

– Рыжий, ты совсем плохой? – поинтересовался Серый.

– Отстань от него, – сказал Кузнечик. – Может, обойдется. Давай покурим?

Мы разместились на детской площадке и достали «ТУ-154». Не сговариваясь, тему закрыли. Вообще-то, большими хулиганами мы не были. Но на пакостные приключения периодически тянуло.

Как-то в прошлом году весной, когда была мода на взрыв-пакеты, швырнули не туда – на высокую меховую шапку тетеньке. Хорошо, пакет за ветку зацепился. Но шапка сверху вмиг выгорела черной залысиной. Тетенька не заметила – машины кругом шумели, а взрывчики серные негромкие были – и мирно продолжила свой путь.

…Другой раз в кабину грузовика снежком влепили. Шофер расторопный оказался. Я тогда не при делах был, но смотрел и, как положено, смеялся над происходящим. Поплатился ухом: шофер воспитывал не щадя, всадил на прощание ногой в пятую точку и, спасибо, отпустил с Богом. Кореша наблюдали из подворотни и веселились по полной.

…Как-то решили перевыполнить план по металлосбору и укатили два пустых газовых баллона, выставленных у частных ворот на замену полными. Город был невелик, хозяин по наводке примчался в школу через час после присвоения нашему классу первого места.

Отделались «неудом» за поведение. Но ведь, что характерно: пока хозяин не нашелся, баллоны в металлолом приняли, и ни у кого вопросов не возникло.

4

В понедельник, на втором уроке, в класс вошла классная в сопровождении капитанши из детской комнаты милиции.

– Смаковецкий, встань!

Алик поднялся белый, как мел.

– Твоя работа? – и она подняла чуть не над головой лицевую обложку тетради по русскому языку со сгибами после бомбочки.

Алик сглотнул слюну. Я ущипнул его сзади, мол, молчи, еще не все потеряно.

– А шо там такое? – подал голос Иоська.

– Шмулевич, тебя не спрашивают. Смаковецкий, это обложка твоей тетради?

– Я отсюда не вижу, – выдавил из себя Алик.

– Я тебе помогу, – Захаровна повернула листок к себе и прочитала: – «Тетрадь по русскому языку ученика восьмого «Г» класса… Смаковецкого Альберта».

– Да, так меня зовут.

– Я тебя спрашиваю, ты знаешь, что из этого листочка была сделана «бомбочка», или как вы это там называете?

– Теперь знаю, – начал приходить в себя Алик.

– Хватит церемониться! Забирайте его, – вставила слово капитанша.

– Так это я бомбочки кидал, – вдруг вмешался Шмуля.

– Ты? А тетрадь Смаковецкого к тебе как попала?

– Так вы же сами сказали, чтобы мы все Шмулевичу помогали учиться. Вот Алик и дал ему тетрадь переписывать, – поспешил прояснить ситуацию Неволя.

– Все так, – подтвердил Иоська.

Захаровна замерла с открытым ртом.

– И ты, значит, набирал мочу и швырял этим в прохожих с крыши? – вступила в права капитанша.

– Шо?! – Шмуля аж поперхнулся. – Да я бы лучше тогда просто им на голову по…ал.

– Шмулевич! – взвизгнула притихшая было на время учительница русского и литературы, на чьем уроке разворачивался весь этот цирк.

– Ну, пописал, – исправился Иоська.

– Не морочь нам голову! На крыше банку с мочой нашли.

– Так и шо? Она моя шо ли? Проведите анализы.

– А гражданин… – начала было капитанша и осеклась. Шмуля заржал:

– Шо на кого-то попало? Так это вода, пусть не беспокоится.

– А…

– А если пахнет, так это он сам с перепугу…

– Шмулевич! – оборвала его русичка.

– Да молчу я.

Когда Иоська под общий гвалт уходил из класса вслед за капитаншей, демонстративно заложив руки за спину, Надежда Захаровна обронила ему в спину:

– Не ожидала от тебя, Шмулевич, такого детского сада. Шмуля остановился. Посмотрел на Алика, потом на Неволю и усмехнулся:

– А это у меня детство в ж…е сыгрануло.

После уроков Иоська поджидал нас возле школы.

– Тебя отпустили?

– А меня и не держали. По мне и так тюрьма плачет, шоб из-за такой мелочи вязать. Впаяли штраф предкам двадцатку. Так шо с вас по пятерке, засранцы. И ишо десятка сверху мне за хлопоты.

– Кто тебе сказал, что…

– Мне никто ничего не говорит. Я просто знаю. Время пошло. Через три дня – гроши. И вообще, хорош в детский сад играть. Учитесь, у вас это краше получается.

Что сказать? Справедливо. Так что наскребли. А с крыш бомбочки бросать перестали. Это оказалось действенней любого комсомольского собрания. Детский сад закончился, а взрослая зона не привлекала. У каждого была своя столбовая дорога. И спасибо Шмуле, на свою он нас не пустил.

 

Двое в лодке с ружьем и собакой

Петр давно хотел приударить за Мариной основательно и бесповоротно. У них уже все было, но слегка: провожалки домой после работы, целовалки-обжималки в подъезде и кинотеатре на последнем ряду. Не было главного. Марина без обиняков заявила о своем целомудрии до свадьбы. Родители зазнобы не только не возражали против такого подхода к делу, но и всячески призывали блюсти девичью честь до официального – постеления? расстеления? или растления? – брачного ложа.

Они больше руководствовались житейской мудростью, традициями и будущей безопасностью семейных отношений повзрослевшей дочери, рассчитывая на длительность их хотя бы на девять месяцев, не менее.

– Чтобы козел, значит, не отвертелся! – и отец потрясал пудовым кулаком.

И если дочь, не дай Бог, опростоволосится до того, как… – то можно не сомневаться, что при помощи материнского совета все будет подано в самом надлежащем виде так, «чтобы козел не только не заподозрил чего-нибудь не то», но и – это главное для козла! – ощутил себя истинным зачинателем рода человеческого, духом божьим во плоти!

Петр, конечно, в те годы юности ни о чем таком сложном и не подозревал. Он беспрекословно верил Марине и безропотно страдал. Хотя бы по той простой причине, что к началу их полупентингового периода с Мариной имел некоторый завершенный сексуальный опыт и возбуждался от поцелуев и целенаправленных прикосновений вполне со знанием дела, которому конец, как говорится, венец…

И вот настал день и час, когда Петр убедил-таки Марину отправиться с ним в поход на моторке по реке на целых три дня с ночевками. При этом была произнесена клятва самурая – харакири, если он себе позволит!.. Это окончательно убедило Марину – позволит еще как!

И она согласилась на путешествие. Для родителей была сочинена легенда о поездке с девочками с работы на выходные к одной подружке в село на Десне. Комсомольский билет был оставлен дома – и совесть чиста.

Все было приготовлено профессионально. Петр не первый раз ездил на моторной лодке на острова на Десну. Правда, делал это исключительно с двоюродными братьями, но с 14 лет и каждый год. И не было в водном походе для него никаких секретов.

В общем, к лодке прилагалась палатка, спальники, одеяла, всякие походно-кухонные принадлежности, паяльная лампа чай кипятить, рыболовные снасти и пр., и пр. Все это Петр выпросил у старшего из двоюродных.

– Возьмешь пса, пусть прогуляется, – и брат кивнул на сеттера, который уже вертелся у ног, яростно махал хвостом и повизгивал от предчувствия свободы.

– Да ты чего? Я же не один буду.

– Значит, так: или с псом на лодке, или вплавь с любимой.

– На лодке.

– То-то. Да, я тебе еще ружьишко дам и пяток патронов. Не дури, но на острове постреляй для виду. Пусть пес разомнется. Мне до охоты не добраться этой осенью, а ему надо.

– А куда мне с птицей потом?

– Дурак! Какая птица? У тебя даже разрешения нет. Так постреляй. Пес стойку сделает на ближнюю птицу. Ты пальнешь. У Тарзана хоть чувство исполненного долга останется.

На том и порешили. И вот со всеми принадлежностями и провизией, с собакой и ружьем в нагрузку, в моторной лодке у причала тихим погожим сентябрьским днем ждал Петр свою возлюбленную.

Впереди были три дня на деснянских заброшенных островах. Но прежде чем до них добраться, влюбленным предстояло отшлюзоваться – пройти шлюзы – из Днепра в Киевское водохранилище, прозванное в народе Киевским морем. Где – то на дне этого грандиозного детища эпохи советского глобализма были похоронены десятки украинских сел. Море по берегам заболачивалось, мелело. Но без него жизнь Киева уже была не мыслима.

Впрочем, Петр не вдавался ни до, ни после в подобные рассуждения. Шлюзы, море, любимая – кайф да и только!

Кайф, как положено, сломала сама любимая: к назначенному времени не просто опоздала, а настолько, что шлюзы закрыли на ночь. Ближайший подъем воды – в пять тридцать утра.

К приходу недотроги Петр был уже в состоянии глухой прострации и не покинул причал не столько из-за природного упрямства, сколько по причине отсутствия дома хозяина лодки, собаки и ружья. Он отбыл в краткосрочную командировку по дорожным делам в качестве прораба. Объявиться же со всеми причиндалами перед супругой брата Галиной, сухопарой и энергичной брюнеткой, было не просто смерти подобно, а подобно мучительному колесованию, четвертованию и вздергиванию на дыбе одновременно.

Сначала Галина бы взревела:

– Шо ж он, скотина, все хозяйство куды ни попадя скинул! – Потом: – Хто ж, така зараза, малому хлопцю пулялку дал? Ще и собаку?! Да шоб он издох, цей пес шелудивый, разом со своим хозяином! – И в заключение: – Гэ! А с кым це ты собрался? Га?! А маты знае? Га?!

Вот это «Га?!» у Галины получалось особенно смачно, за что брат за глаза называл ее гусыня…

Петруха образно представил себе в деталях столь содержательную беседу, которая стопроцентно завершилась бы звонком матери:

– Светочка, а ты знаешь, шо твой хлопчик собрался с ружОм и собакою в моторке моего урода ни ясно с кым у даль светлую?.

Конечным пунктом этого телеграфа стал бы отец.

– Паразит! – взревела бы мать. – Это ж дети твоего братца нашего мальчика с пути сбивают. Это ж из-за них он вместо того, чтобы пойти в институт, занимается лодками и блядками. Ты мне всю кровь выпил за двадцать пять лет, а теперь ребенка хочешь угробить?!

– Двадцать три, – поправил бы отец.

– Что двадцать три?

– …года кровь пью.

– Ах ты, паразит! Еще насмехаешься!

Крик, гвалт, там-тара-рам. Потом три дня лучше не появляться дома. Батя сгоряча и от безысходности и накостылять еще вполне может. Ну а мать жилы вытянет так, что взвоешь. И на хрена мать ему эту отсрочку от армии организовала? Все равно он никуда поступать не собирается. «Все, решено! Вот трахну Маринку – и служить. Хоть поживу как человек». От этих мыслей Петр прямо-таки взвыл на Маринкин образ:

– Где же ты, стерва?!

Как будто она была виновата в их родственной идиллии. В общем, не было в те годы мобильных телефонов. А у Петра не было выхода, кроме как дождаться Маринку. Она появилась через четыре часа от времени Икс.

– Где была?

– Так вышло. Мама где-то выяснила, когда автобус от станции отходит… И раньше уйти – только лишние вопросы.

– Какой автобус?

– Ну я же с девчонками вроде как в гости в село еду.

«Все врет!» – мрачно подумал Петруха и окончательно утвердился в мысли исполнить предначертанное во что бы то ни стало, сухо сказал:

– На шлюз опоздали. Ночуем в лодке, у причала. Завтра в пять тридцать – в море.

Марина неожиданно все приняла ласково и спокойно:

– Не сердись. Все будет, как скажешь.

Петруха незаметно улыбнулся. Отлегло.

– Есть будешь?

– Нет.

– Тогда вот спальник.

Он постелил спальник на дне лодки. Дал девушке одеяло.

– Спи. Завтра рано вставать, – нежность к ней заполнила грудь.

– А ты?

– А я покурю. Поем. Опять покурю. Все равно целоваться у причала не будем. Вон сторож так и крутится. Да и люди вокруг.

И правда: у причала стояла еще пара лодок с такими же – ждущими первого шлюза.

Марина благодарно погладила его по волосам, пожелала спокойной ночи.

Петр открыл первую банку «Завтрака туриста»: перловка и перетертое рыбье месиво из мяса, костей и потрохов.

– Хлопец, выпьешь? – окликнули его из темноты.

– Спасибочки. Нет охоты.

– Ну и зря. Второй раз не предлагаем.

Под утро оказалось, что и впрямь зря. Что уж там в этом завтраке этого «туриста» было – может, просроченный, а может, не надо было две консервных банки наворачивать – но так или иначе, но не сдобренный здоровой самогонкой продукт начал давать о себе знать все настойчивее и требовательнее. Короткая пробежка в гальюн причальный не спасла. В животе урчало и требовало выхода. Но уже было некогда.

Откладывать еще на время, пусть даже на два часа, и так затянувшийся старт к пацанскому счастью было больше невмоготу.

«Перетерплю, – решил Петр. – Проскочим шлюз, пролетим фарватером и в устье Десенки, а там – к ближнему островку пристанем. На все про все меньше часа, а то и минут сорок. Что ему, в первый раз, что ли, с моторкой управляться?»

А для Маринки все было ново. Петром она просто любовалась. Как у него все ладно и быстро получается! Правда, завтракать отказался. «Рано», – сказал. Марина пожала плечами, достала себе яблочко. Не успела спелое доесть, как они уже отшлюзовались и выскочили в открытое море.

А Петр тем временем был уже на грани истерии. Надо сказать, пройти шлюз на моторке не так просто. Вода наполняется, крутит. Лодку мигом затянет, если не зацепиться за пристенный крюк, который всплывает вместе с поднимающейся водой. А тут еще и «ракета» первая с ними в шлюз вошла. Стоит, стерва, посредине, вода вокруг нее кипит, так и затягивает под корабль.

От Маринки толку – ноль. Самому все пришлось: веревку на крюк накинуть, замотать, и веслом еще подгребать, чтобы не относило. Пес, Тарзан этот чертов, как назло, начал нервничать, по лодке метаться. Вскочит, сядет, опять вскочит. А Маринке хоть бы хны – яблочко пожевывает, улыбается. Ничего не соображает. В общем, пока из шлюза выбрались, Петькин желудок, и без того ослабленный туристическим завтраком, от дополнительного напряга и елозенья в лодке вовсе начал выходить из повиновения. И вот ведь надо ж было такому приключиться! Только вылетели на фарватер, только собрался Петька избавиться от лишних газов, наполнивших нутро, – тихо так и без запаха, под рев лодочного мотора и под встречный ветерок (скорость на глиссере хорошая, лодка, задрав нос, просто летит по волне), – как вдруг: трах-тибидох тах-тах, апчхи! – и заглох мотор гребаный.

Остальные все, которые вместе с ними шлюзовались, вперед улетели. Тишина установилась неописуемая. Вода не шелохнется. Утро такое хорошее, теплое. Ранняя осень, лето еще практически. Рыба даже не плещется. И они в моторке посреди водохранилища: пес, девушка Марина и несчастный Петр, в первую минуту не осознавший всю пикантность создавшейся ситуации.

Попытка дернуть и завести оказалась неудачной. Мотор отплюнулся нехотя и онемел окончательно. Прикладывать к железной скотине лишние усилия в своем состоянии Петр остерегся.

Тем временем внутри у лодочника начались настоящие революционные баталии. От газовых атак желудок распирало до рези в глазах. И тут, как назло, Петр вспоминает о ружье, и в голову ему приходит конгениальная мысль:

– Давай, Марина, я продемонстрирую тебе, как ружье стреляет? – а про себя думает: «Присяду на корму, коромысло за борт слегка свешу, ну и под выстрел выпущу лишнее, как положено. А там – на весла и до ближайшего островка, пускай хоть на водохранилище, лишь бы до земли поскорее добраться».

А Маринка, дура такая, ему и говорит:

– Не надо, Петечка. Давай лучше тишину послушаем. Спасибо, что ты меня сюда вывез и мотор заглушил.

– Давай я все-таки стрельну, – Петька из последних сил держится.

– Да что ж ты, толстокожий такой? Давай лучше ко мне поближе – никогда посреди моря не целовалась, – глаза, идиотка, прикрыла, а рот приоткрыла и подбородок к нему тянет.

«Пальнуть ей в челюсть, что ли?» – с тоской подумал Петька. Спорить сил уже не было. Судорожно расчехлил ружье, сгибаясь от боли, вставил патрон.

– Что же ты делаешь? Какой же ты?! – чуть не плача, закричала на него Марина.

– Отстань, – Петр уселся на корму и нажал курок…

Осечки – это все же исключения из правил, а не правило. Но случаются они, как правило, некстати. Тишина раннего теплого сентябрьского утра посреди водохранилища в зеркальных бликах замершей воды таки была нарушена, но не выстрелом из ружья.

Марина расценила это как полное свинство и издевательство. Почему-то вспомнила маму, которая ей говорила:

– С кем ты связалась? Это ж село! Они жрут, пьют и пердят одновременно! Ему ж первым делом надо будет тебя унизить, построить, место указать. Деточка, ты ж из интеллигентной семьи!

«Ах, мама!» – и у Марины навернулись слезы на глаза, она отвернулась в сторону носа моторки, только чтобы этот жлоб не увидел ее слабости.

«Ведь надо ж как все придумал! Отомстил ей за вчерашнюю задержку! И когда? В тот момент, когда она ничего сделать не может, посреди водохранилища, на моторке. Только остается в воду – и вплавь. А она толком плавать не может. Г-споди! Впереди еще ночь и день. Что ж с ней будет?»

От тоски, ужаса и жалости к себе Марина была готова бултыхнуться в воду и стать русалкой.

Тем временем Петр был готов предпринять еще одну попытку, на этот раз вставив дуло себе в рот. Жить не хотелось. То, что выстрел оказался удачным лишь наполовину, было еще полбеды. Окончательная беда осталась в трусах. Кто ж спорит? Нельзя так долго и настойчиво мучить собственное тело, даже во имя большой и светлой любви! К сожалению, эта мудрость приходит в голову в том возрасте, когда уже мучить почти ничего не остается…

Петр, не поднимая глаз, осознавая собственную ничтожность, но еще больше свою ответственность перед девушкой, которая, кроме неприязни, ничего не должна к нему сейчас испытывать, уселся на сиденье посреди лодки, вставил в уключины весла и стал грести, с каждым гребком и наклоном усугубляя свое положение.

Тарзан учуял неладное, начал выть.

Так под вытье пса, молчание отвернувшийся любимой и презрение к самому себе Петр за каких-то двадцать-тридцать минут таки пристал к островку посреди водохранилища. К этому времени он успел убедить себя в том, что не все пропало, тем более что человек склонен привыкать к неудобствам, а все сырое на солнце в конечном счете сохнет. Гребок, наклон, гребок… «Доплывем, сменю трусы», – решил он и успокоился окончательно.

Марина, тем временем глядя на воду перед собой, также вошла в мечтательно-сомнамбулическое состояние. Прощальная мысль перед нирваной – все проходит! – привела девушку в умиротворенное состояние, и она по-своему, но тоже решила: «Не все потеряно». И главное – пес заткнулся. Только всплески весел нарушали тишину. Лодка уткнулась в песок. Пес с визгом бултыхнулся в воду, выскочил на берег и с радостным лаем помчался осваивать окрестности. Петр подтащил суденышко, неприметно сунул газету под рубаху и улетел в кусты посреди островка.

Марина скривила моську: «Ну вот! Ни слова, ни пол-слова, – улетел. Неужто так невтерпеж? Тоже мне, рыцарь!»

Собралась было обидеться. Тем временем появился Петр с какой-то блаженной улыбкой:

– Чай хочешь?

Она пожала плечами. Он не обратил внимания на детали, взял чайник и как есть в брюках пошел в воду, чтобы вроде как набрать воды почище.

Зашел по пояс. Остановился отмокать. Чуть не заплакал от счастья. Вспомнил про Марину. Надо ж как-то поприличнее объяснить, чего это он тут замер:

– Смотри, красота какая!

Ее аж подбросило: «Вот придурок! Там, значит, посреди моря, ему не красота была, а тут!.. Все назло, все по-своему. Садист, домостроевец, эгоист!» – разочарование накатило второй волной.

Захотелось топнуть каблучком об пол. Тем временем он набрал чайник, отмок и вышел.

– Сейчас лампу паяльную разожжем, – пошел доставать.

Не заметил, что вокруг опять воцарилась тишина. Марина упорно отмалчивалась. Заткнулся и убежавший пес.

Пес оказался преданной животиной. В тот момент, когда Марина из чувства приличия (все-таки девушка из интеллигентной семьи) присела на корточки, проявив интерес к тому, как Петр управляется с паяльной лампой (с помощью ее предстояло нагреть чайник, поставленный на песок), подлетел пес с газетным свертком в зубах и вывалил перед ними содержимое своей добычи…

Ночи дожидаться не стали.

После выходки Тарзана Петр сплюнул, хмуро разделся догола, взял мыло и пошел умываться. Вышел из воды, вытерся полотенцем, надел чистые спортивки на голое тело.

Что делала в это время Марина, ему уже было все равно. Когда столкнул лодку на воду, окликнул. Она села. С третьего раза мотор затарахтел…

На причале простились, не глядя друг другу в глаза.

«Пока, пока».

Больше они не встречались…

Кто-то скажет: это все комплексы, кто-то – воспитание. Я говорю: это жизнь. Она точно знает, когда ты имеешь право на близость с тем, кого любишь. Ее не обманешь…

 

Верблюд и дружба народов

1

Мы ехали на посевную. Бесконечно долго и весело. Впрочем, все когда-нибудь кончается. Веселье кончилось быстрее, чем долгая дорога в степи. Выпили все, что пилось и разводилось. Скакать по разгоряченным крышам на вторые сутки стало невмоготу. Песни под гитару шли по третьему кругу, тем более, что выбор был не особо велик. Немного Визбора, немного эмигрантов и так, по мелочи. Самое неприятное в том, что иссякло курево. С этим так всегда. Сколько ни запасайся. А потому на одного запасливого, как ни крути, выпадал десяток «стрелков». И ведь не угостить нельзя, – не по-братски.

Все пять вагонов были забиты студентами-недомерками первого-второго курса, впритык по шестеро-семеро в плацкартных отсеках и по двое-трое – в проходах. Квасить стали еще накануне ночной посадки. И, как полагается, команду: «По вагонам!» выполнили далеко не все. В числе курьезов – не выполнил команду куратор второго вагона, аспирант-первогодок, отправленный надзирать за филологами. Остальные – физики, биологи-химики, географы и историки – своих вертухаев сохранили. Впрочем, помехой они особой не были. Некоторые, напротив, оказались очень даже полезны. Храня свежие воспоминания о веселой студенческой молодости и явно тоскуя о ней в скудной событиями аспирантской подневольной жизни, они не только с охотой вдавались в исторические экскурсы своего студенчества в гитарном кругу молодняка, не только подпевали, запивали, пригубливали, но и разливали из собственных запасов.

Гудеж продолжался всю ночь и весь первый день. Девчонок в этом мужском разгуле набралось на пару купейных отсеков. Их берегли. В проемы, задернутые откуда-то добытыми серыми застиранными простынями, не врывались. С приставаниями не лезли. В основе своей дамы были разобраны еще на большой земле. Они и брались на посевную в качестве поварих-посудомойщиц – по две на бригаду из двенадцати особей мужского пола. При этом в закрепленной бригаде каждая дама имела своего героя – избранника сердца. Мужское заблуждение заключалось в том, что, нам казалось, будто это мы их имели. Во время затянувшегося следования к месту назначения дамы нас в этом не разубеждали. О чем-то без умолку шушукались в своих занавешенных купешках, вызывали по очереди на разговор воздыхателей. Позволяя полюбоваться собой, они периодически присоединялись к компаниям, пригубливали дрянное винцо, извинялись и отплывали в сопровождении все тех же заплетающихся в собственных ногах воздыхателях. Некоторые, как моя Ольга, позволяли себе слегка расслабиться на один-два захода. Но это была лишь дорога.

О, женское вероломство! Они лучше нас знали, что все когда-нибудь кончается землей, чертой оседлости. А там, когда уже нет риска «за борт в набежавшую волну», там уже наступали их законы. И сила красоты сводила с ума двенадцать озабоченных мужиков, беснующихся без армейской компотной добавки… И оли наши вмиг превращались в охотниц за приведениями, выщелкивали себе жертв и получали удовольствие по полной: один таскал цветы, другой пел романсы, третий писал стихи, четвертый тайно от первых трех утешал разгоряченную бабью плоть. При этом надежды питали все, поскольку поцелуи, раздаваемые каждому, за грех не считались. Потом все четверо странным образом узнавали о подвигах и надеждах друг друга и устраивали ристалища, и не только словесные. Дама обмахивалась веером и бросала перчатку победителю. Интеллигенция ср…!

«Да набейте вы ей морду!» – мудро советовали местные. Но мы лицами темнели, разливали, заглатывали, выходили на воздух поговорить на двоих, курили до одури, наносили хук справа недавнему другу, но им, избранницам, которых мы же выволокли в эту широкую степь, чтобы без нас не тосковали, – им, дамам нашего сердца, таким нежным и преданным еще недавно в дороге, фейсов не чистили, даже вожжами по крупу не охаживали. В общем, вырожденцы советского строя, да и только!

А может, и не так все? Может, на самом деле – просто гусары, рыцари чести, настоящие мужчины? Заур в этом ни на минуту не сомневался. Мужчина на женщину руку не поднимет. Мужчина не плачет. Мужчина не предает. И вообще, настоящий мужчина – грузин.

От похмелья Заурий не страдал и в поисках курева вагоны не шерстил. Во-первых, кроме того, что красив, был высок, широк в плечах, в питии вынослив, а к куреву вовсе не пристрастен. И потому, не оценив нашей тоски по вчерашнему веселью, он отправился к даме сердца по имени Наташа. И был допущен ею с согласия попутчиц в отсек на чай с сухариками, поскольку перегаром и табаком не пах, имел вид опрятный и свежий, на зависть оставшимся по ту сторону занавески.

– Грузин, – резюмировал Вовка. И полез остужать голову на крышу вагона. Одна радость – сегодня было прохладно и свежо после утреннего дождя.

– Надолго ли? К полудню солнце все выпарит.

– Заткнись! Не умничай, – Вовка улегся на спину. Я остался сидеть, согнув и обхватив руками колени.

Поезд дернулся. Встал. Степь. Серо-зеленая. К запаху полыни от влаги примешивалось еще что-то сладкое.

– Смотри, – ткнул я Вовку, – верблюд.

– Ну и что?

– Верблюд лежит. У него два горба, наполненные. Можно забраться.

– Иди, забирайся.

– А ты?

– А мне плохо.

– И мне плохо.

– Тогда, какого?..

– Но ведь верблюд! Лежит. Помнишь – «Джентльмены удачи»?

– Я еще и «Двенадцать стульев» помню, – пробурчал Вовка.

Заур не дал развиться больному трепу похмельных придурков на крыше вагона. Красивый, широкоплечий, свежевыбритый, приятно пахнущий грузин, спрыгнув с вагона, шел через степь к застывшему, подогнувшему под себя ноги, верблюду. Шел уверенной размашистой походкой, по-хозяйски. Его заметили. Над вагонами стали всплывать гудящие головы. В проемах дверей появлялись опухшие лица. Кое-кто сполз по поручням на землю.

Верблюд повернул голову в сторону Заура. С крыши не было видно, но казалось, у верблюда глаза расширились и шикарные ресницы вспорхнули вверх. Во всяком случае, жевать верблюд перестал – это точно. Нижняя челюсть так и замерла где-то внизу, приоткрывая тупые крупные зубы. Ни у кого из зрителей, в том числе у верблюда, не было сомнения, что Заур направлялся к несчастному животному с какими-то пакостными намерениями. Для владеющих человеческим языком и находящихся в районе второго вагона эти намерения были яснее лунной ночи. В тихо поющем степном пространстве отчетливо раздавалось женское сопрано:

– Заурчик, приведи его ко мне.

– Вот с…! Что с мужиком делает! – возмутился я.

– Он не мужик, он грузин. К тому же не болеет, – прокомментировал Вовка.

Не болеющий грузин достиг верблюда и встал возле него в раздумье. Ни на морде, ни на шее верблюда ничего, даже отдаленно напоминающего уздечку, петлю или просто веревку, не было. Заур погладил животное по шее и что-то стал ему говорить. С крыши слышно не было.

– Как ты думаешь, он с ним по-грузински или по-русски разговаривает? – поинтересовался Вовка.

– По-казахски, наверное.

– Силен!

Верблюд, однако, на поглаживания и уговоры отреагировал однозначно. Поскольку от подошедшего человека явной угрозы не исходило и вел он себя не шумно, даже ласково, верблюд возобновил жвачку и отвернулся в противоположную сторону. Заур повернулся к вагону.

– Ну, Заурчик! – пропело оттуда.

Заур зашел к верблюду со стороны отвернутой морды и взял животину за уши.

– Опа! – цирк обещал стать зрелищным. Народ вокруг взбодрился.

Верблюд резко мотнул головой, но миролюбивое лежание продолжил.

– А ты сядь на него, – посоветовал кто-то.

– Давай, давай! – стало раздаваться со всех сторон. Заур решительно взялся за передний горб, перебросил ногу.

Со стороны второго вагона раздались аплодисменты и радостное девчачье повизгивание:

– Ой-ой, здорово! Веди его сюда.

Заур сел в межгорбие плотнее и начал настойчиво колотить верблюда по бокам. Корабль пустыни продолжал терпеливо жевать. Лежа.

Вдруг паровоз дал надрывный гудок, рванувший в больных головах, как бомба:

– У-у-у-а-а-а!

Верблюд, наверное, тоже болел. Может, вчера переутомился, может, воды перепил – вон горбы какие! Так или иначе, резкий паровозный рев ему, как и нам, не понравился. Он вскочил на ноги – резко, практически без подготовки – и оказался неимоверно высоким. Я, во всяком случае, со своим ростом вполне прошел бы под ним, лишь чуть наклонившись. Но испытать не удалось. Обнаглевший паровоз взревел второй раз и начал трогаться. Обалдевший верблюд чуть не подскочил на месте и рванул с ходу рысью или иноходью. Бог знает, как это у них называется. Главное – побежал быстро, резво, и, что особенно пикантно, в сторону диаметрально противоположную движению паровоза, который словно стремился наверстать упущенное за прошедшие сутки. Между горбов верблюда во все стороны болталась широкая спина Заура, на глазах уменьшаясь, источаясь. Верблюд входил в игольное ушко степного пространства, растворяясь в нем. Вместе с ним растворялся смелый, уверенный в себе грузин, настоящий мужчина.

– Зау-у-у-а-а-а! – крик заглушил очередной третий и прощальный рев паровоза.

– Вот стерва! – сплюнул Вовка. – Пропал мужик. Вокруг была степь. Голая, пустая, пропахшая полынью, безлюдная, дикая, чужая степь. Ни холмика, ни домика, ни дымка. Только паровоз и дура Наташка с ее бабьими прихотями стрелой неслись через гончарный круг ковыльной поволжской равнины или низменности (кому охота, пусть уточняет у географов в четвертом вагоне). И одинокий грузин на верблюде мчался неведомо куда по этой степи. И только Бог один мог ответить, когда встретятся и встретятся ли верблюд и паровоз, Заур и Наташка.

– Земля круглая, – резюмировал Вовка. – Пошли.

И мы полезли вниз в вагон, рискуя на полном ходу свалиться в эту ставшую в один раз такой опасной степь, поглотившую нашего боевого товарища.

2

Заур трясся на несущемся верблюде, верный себе и своей мужской выдержке. У всего есть начало и конец. Верблюды «тоже люди» и имеют свойство уставать, тем более от бессмысленной скачки.

«Синяки будут, – подумал Заур по-грузински. – Хорошо, не по горам скачем».

– Стой, скотина! – крикнул он по-русски.

Скотина даже ухом не повел и продолжал свою иноходь. Тем временем впереди появились смутные очертания то ли большого шалаша, то ли приземистого круглого домика. Степь оказалась не такой уж ровной – обман зрения. Спуски и подъемы, небольшие овражки открывались неожиданно и лишь тому, кто передвигался по этой степи. Заур скосил глаза вправо-влево, рискованно оглянулся назад. «Железки» и плетущегося по ней паровоза и след простыл. Даже верхушки столбов и строчки проводов не маячили – исчезли за бугром. И опять – во все стороны ровный гончарный круг.

Не прошло и получаса, как верблюд замедлил бег и замер у самой юрты. Это была именно юрта. Заур с межгорбья сползать не спешил: все же высоковато. Полог откинулся, и на свет вышел низкорослый узкоглазый мужичок в высокой странной шапке и полосатом кафтане. Заговорил фальцетом громко, почти закричал, задрав лицо к Зауру. Верблюд почтительно переступал с ноги на ногу, наклонял голову и сопел.

Прокричав что-то не по-русски и, явно, не по-грузински, мужичок похлопал верблюда по шее, назвал его Васей и добавил еще что-то.

Двугорбый стал послушно опускаться на колени: сначала передние – Заур качнулся вперед и вцепился мертвой хваткой в горб, потом задние – Заур выпрямился.

«Интересно, как он тогда вставал?» – подумал Заур. Ни черта не помнил – настолько все быстро произошло!

Васька улегся и опять зажевал, посапывая и грубо мурлыча – не иначе. Заур сполз на бок. Почувствовал дрожащими ногами землю. Узкоглазый подскочил и ткнул грузину прямо в левый глаз правым сухим кулачком. Крепко ткнул. Грузин промолчал. Отвечать не стал. Только спросил:

– Ну и что?

Низкорослый мужичок глянул снизу вверх и вдруг рассмеялся:

– Шайтан, грузин, что ли?

– Заур, – протянул руку.

– Айтуган, – ответил. И добавил: – Казах.

– А почему Айтуган?

– Мать в новолуние родила. А Зайыр, по-нашему, «который на самом деле», можно не сомневаться. Ты на самом деле?

– Я Заур. Но можешь не сомневаться.

– Заходи, – казах откинул полог. – Садись, – указал на подушки сбоку от входа. Сам сел напротив.

Взял белую пиалу. Плеснул из бутылки что-то – Заур не заметил, в глазах еще бегали мушки от недавней скачки.

Протянул гостю:

– Выпьем за знакомство.

Заур принял сосуд. Посмотрел на прозрачную жидкость. «Кумыс, – подумал, – а выглядит как водка». Залпом выпил.

Поперхнулся:

– Совсем как водка.

– Конечно, водка. А ты что подумал, кумыс? У меня Васька. Василиса его дома осталась.

– А ты чего тут?

– Путешествую, – уклончиво ответил Айтуган.

– Я тоже путешествую, – сказал Заур.

– Пешком?

– На паровозе.

– ?

– Студент. На посевную едем.

– А верблюд причем?

– А! Женщина попросила, – махнул рукой на свою глупость.

– Выпьем. За женщин, – хозяин разлил водку. Разломил краюху черного мягкого хлеба. Подал луковицу. Выпили, закусили. Стало хорошо и уютно. На посевную уже не хотелось.

– Что все-таки делаешь.

– По-разному. Сейчас баранов, овец пасу. Потом сено косить буду.

– Косой?

– Зачем? Трактор, косилка. А ты чему, молодой, учишься?

Заур посмотрел в безбородое маленькое личико казаха.

– Не моложе тебя. Русский язык с литературой.

– Это хорошо, – непонятно к чему задумчиво произнес казах и разлил по третьей.

– У меня отец на войне погиб. Как раз в конце. Сегодня поминаю. Выпьем.

Выпили. Помолчали. Казах оказался старым.

– Извини, – сказал Заур.

– Что извиняться? Мне два года тогда было. А у тебя кто?

– Дед. Киев освобождали.

Помянули деда. Выпили.

В степи раздался звук, похожий на стрекот мотоцикла. Затрещал у самой юрты и заглох.

– Петро, – улыбнулся рожденный в новолуние и выросший без отца.

Полог весело отлетел в сторону. В проеме показалось большое круглое лицо: нос картошкой, густые седые усы концами вниз до края подбородка. Крупная голова наголо выбрита. Глянешь – не ошибешься.

– О, ты дывы! Казах, грузин. Хохла ждете?

– Ждем, ждем, – обрадованно зачастил Айтуган.

– А вы как узнали?

– Во-первых, не «вы», а «ты». Ну, а во-вторых, ты себя в зеркало видел? Ну, а как только слово сказал, то и в зеркало смотреть не надо. Отца помянул, Айтуган?

– Помянул.

– И деда моего вспомнили.

– Налейте и мне, хлопцы. И у меня деды. Оба.

Налили. Выпили. Айтуган откуда-то достал инструмент: полугруша с длинным – на вытянутую руку – грифом. Щипнул две струны по очереди. Зачастил пальцами быстро, энергично вступление. Остро запахло степью.

И затянул песню. Долгую. Монотонно-грустную. Как будто дым стал вплетаться в глаза. Грузин зажмурился. Украинец откинулся на подушки. Не заметили, как затих тонкий гортанный голос, смолкли звуки домбры.

Заур без перехода запел «Сулико». Первый куплет по-русски, потом перешел на родной язык.

– Сталин любил, – прокомментировал Петро.

Заур, выводя очередную руладу, кивнул. Дотянул. Умолк, как будто выдохся.

– Эх! – махнул рукой Петро. – Начисляй. – И достал из-за пазухи очередные пол-литра.

– А теперь дозвольте мне завершить этот концерт дружбы народов, – набрал воздуху побольше и грянул, как целый хор, аж тент задрожал:

3

Смеркалось.

Поезд дотягивался неспешно до полустанка. С реальным семафором, маленьким вокзальчиком и полногрудой тетенькой со скрученным флажком в поднятой руке. Первое человеческое явление архитектурное и биологическое в пустынной степи за последние пять часов.

По вагонам поползла неведомо откуда взявшаяся пропитая проводница, роняя на ходу заплетающимся языком:

– Сы-тоянка пи-ять минут.

В густеющих сумерках, посреди перрона возвышались три фигуры. Большая – с опущенной на могучую грудь черной кудреватой головой, маленькая – справа в подпоясанном халате и островерхой шапке, и явно лихого вида, приземистая, но ширококостная, плотная фигура бритоголового запорожца с подобающими усами, в расстегнутой рубахе на голое тело, спортивках, обвисших на коленях, и сандалиях на босых огромных ступнях.

Фигура посредине подняла голову, взглянула на остановившийся поезд, качнулась. Казах и украинец крепко сжали грузина с боков.

– Стоять, шайтан!

– Тримайся хлопец. Твои приихалы.

– Гамарджоба, – гаркнул Заур и снова опустил голову. Мы посыпались из вагонов. Двое с трудом подводили Заура к ступенькам. Уперли. Вдруг Заур вскинулся, повернулся к Айтугану, приподнял – откуда что взялось! – поцеловал в морщинистое лицо молча. Также молча сграбастал за шею Петра, чмокнул куда-то в бритую макушку. И видно потратил остатки сил, стал обмякать. В вагон втаскивали всем тимуровским отрядом. Паровоз свистнул резко, истошно.

– Гарный хлопец.

– Настоящий грузин.

Повернулись, пошли, покачиваясь, к стоящему поодаль мотоциклу.

Зауру освободили нижнюю полку. Свалился. Запрокинул голову.

– Заурчик, – девичья моська с покрасневшим от слез носом вынырнула из-под чьей-то руки.

– Уйди, женщина! – простонал он, приподняв свинцовые веки.

– Поняла? Цирка не будет, – перевел Вовка.

Наташка упорхнула, обиженно всхлипнув.

Поезд монотонно стучал на стыках. Наступила вторая ночь пути. Мрак навалился резко, неожиданно, плотно. Глаз выколи! В степи так всегда. Но вскоре разлился лунный свет. Где-то над поездом серебрился Чумацкий шлях – Млечный путь. А в поезде спал богатырским сном настоящий грузин. И снились ему он, Айтуган и Петро в гимнастерках, в окопе. Улыбались, смотрели друг на друга и улыбались. Или это были не они?

– Распрягайте, хлопци!.. – крикнул спросонья.

– А ты говоришь, он не полиглот, – заметил Вовка.

– Ничего я не говорю. Пошли курить.

И мы опять полезли на крышу. Два еврея. Под звезды. Утром нас ждала посевная.

– Жаль, нас там не было. Вышла бы полная дружба народов, – мечтательно произнес Вовка, затягиваясь.

– А я тебе говорил: смотри – верблюд!

– А Зауру Наташка говорила. Вот так.

 

Ночной марш-бросок с препятствием

1

Вы пробовали в кромешной степной тьме добираться из бани до барака, в который вас поселили всего три дня назад? Не пробовали? Ну и живите спокойно.

А Митек с Робертом имели такой опыт. Как сейчас помню: нас наконец-то довезли на точку и приставили к делу. Восьмерых не приспособленных к сельской жизни студиози мужского пола – заправлять в сеялки пшеницу. Один, значит, на машине, набрасывает на транспортер зерно. Другой держится за брезентовый рукав, направляя его в кормушки сеялки: одна наполнилась – зажал рукав – сунул во вторую, наполнилась вторая – опять перехватил снизу… И так все четыре. За рассыпанное на землю зерно тракторист для понимания лупил по шее. А еще извечный степной ветер, который в дороге так горько-сладко пах полынью, беспрестанно сеял в лицо сухой пшеничной шелухой. К концу дня иссеченное лицо жгло, воспаленные глаза слезились.

На следующий день – менялись. Наученный трактористом и испытанный ветром нижний, заправляющий, перебирался на место кузовного, насыпающего, и давал отдых травмированной молодой кожице. Впрочем, на пятый день наступала адаптация. Кожа дубела, укусы пшеничной шелухи более не тревожили нервные окончания. Так что смена трудового поста не столько облегчала страдания, сколько вносила хоть какое-то разнообразие в монотонность операций: вставил – наполнил – зажал – высунул – вставил – наполнил… Следующий! Подкатывал очередной трактор… – и по новой!.. Пошлые мысли веселили мозг только первое время. Мозг, как и адаптированная кожа, прекращал рефлексию на происходящее. Вставил – наполнил – зажал – высунул – вставил…

После десяти часов пахоты, то есть сеяния, не хотелось ничего. Быстрый и оч-чень сытный обед с жирной бараниной в перерыве проглатывался за пятнадцать минут и уже через час переваривался и выгорал на степном ветру. И все же голод к концу рабочего дня не настигал. Зато баня была вынужденной необходимостью. Во-первых, подыхать в тесной комнате от запаха мужского пота было кислой перспективой. Во-вторых, без водных процедур элементарно не спалось. Тело ныло, чесалось, саднило. Пшеничная шелуха одной ей ведомыми путями набивалась в сеялку трусов, натирала паховые пазухи, непотребно кусалась в небритых зарослях, напоминая некоторым давние или недавние грешки, и требовала немедленной ликвидации как классовый враг.

В общем, «а немытым трубочистам стыд и срам!» Поэтому трубочисты мылись ежедневно и с огромным наслаждением в плохо прогретой баньке в тылу барака, то есть барак стоял к баньке безоконной попкой. Впрочем, помывочная – парной на самом деле не было или нам ее просто не открывали – отвечала соседу-бараку тем же местом. Ни одним окошком не засматривалась на пятидесятилетнего глиномазанного приземистого красавца. Так и стояли они – спина к спине. И было между ними узкой тропкой от силы метров сто, а то и менее.

Главный цимус заключался в том, чтобы успеть помыться дотемна, потому как после падения солнца за горизонт в права вступали сразу несколько правил. Правило первое: темно, хоть пучь глаза, хоть другое что. Даже если в небе звездочки – смотришь под ноги – темно. Где тропка к этому бараку? Тем более что на пути еще и пригорочек всплывал, и пристанище наше под ним располагалось невидимым задом к помытым труженикам, без оконной подсветки. Правило второе: баньку прекращали топить часа за два до нашего посещения.

Кто-то работал исключительно до пяти. Иногда казалось, что протапливали ее максимум на одну вязанку. На большее у традиционно нетрезвого истопника, очевидно, не хватало ни сил, ни терпения. Мы знали его все больше с вечно удаляющейся спины, качающейся из стороны в сторону по немыслимо крутой траектории.

Бригадир утверждал, что зовут неуловимого истопника Гангрен. Может, конечно, врал, но нам повторять это имя в быстро остывающей бане с полутеплой водой доставляло особое удовольствие. Не все ж маты перебирать. Ну и наконец правило третье, самое важное… Как раз о нем и пойдет речь в нашем повествовании.

…И все-таки молодой организм, несмотря на все трудности посевного бытия, требовал расслабона. Расслабон в виде спиртного имелся на центральной усадьбе за десять км от нашего поселения.

Женское сообщество присутствовало на хуторке из пяти домов в сторонке от нашего барака, ближе к вихлястой, как бедра проститутки, степной дороге. Выбор был невелик: молодая фельдшерица Айгюль, первый год после училища по распределению, и наши привозные батрачки-однокурсницы. Оленька моя, успевшая переложить глаз на Заура и закадрить Вовку, одновременно провоцируя меня зырками-касалками на половое возбуждение. И масюся-Люся – полненькая добрая славная миловидная девочка, искренняя отличница и комсомолка. Она никаким боком не вписывалась в остальную когорту прибывших на посевную «избранниц сердца». Люсенька искренне жалела нас всех, была исключительно приспособлена к домашним делам и потому исполняла все женские роли – была и поварихой, и портнихой, и прачкой, и даже сестрой милосердия. Во всяком случае, перевязки наших пораненных пальчиков делала значительно лучше юной фельдшерицы.

Она вообще всю бытовую работу делала так легко, непринужденно, красиво и с таким искренним желанием, что к концу посевной, когда нам на прощание таки не дали бортовую машину, мы по очереди несли Люсю на руках все десять км до центральной усадьбы.

Мне потом долго снилось это: «Что постирать-заштопать, мальчики?» – и глаза светятся. Хотелось взять ружо и застрелить всех фрицев в округе, чтобы даже икать не смели в сторону нашей Родины, где живет такая прекрасная девушка Люся Браунмэйстер из обрусевших поволжских немцев. И ни у кого, заметьте, ни у одного возбужденного, даже в мозгу не было обидеть ее приставанием!

Это было странно и непонятно, но хотели мы других, а влюблены были явно в Люсеньку. Поголовно весь взвод… Женился потом на ней хороший деревенский паренек с геофака. Через два года.

– Я ему завидую, – сказал я тогда Вовке.

– Не ты один, – ответил кореш и пошел отдавать заявление в загс со своей сердечной избранницей, оставив меня на очередном жизненном распутье одного.

Айгюль, Ольга и Люся-масюся в тот вечер были приглашены на тихие посиделки. Шестеро вымытых и причесанных тружеников, одетых в выстиранные Люсей рубахи, чинно сидело в ожидании на раздвинутых вдоль стен панцирных кроватях.

Посреди комнаты стоял сервированный стол: колбаска полукопченая в нарезку, лучок репчатый, сырок плавленый горками, капустка квашенная из каких-то закромов, хлеб черный толстыми ломтями, трехлитровая банка томатного соку, огурчики соленые из бочки на развес, кусок нежирной холодной баранины, десять бутылок «Колоса» – второго и почти последнего после «Жигулевского» советского сорта пива, пара бутылок плодово-ягодного сладкого полупортвейна, и – особый шик! – четыре «пшеничной» с отвинчивающейся крышкой.

Мы были в начале трудового пути и еще не иссякли наши денежные запасы, частью изъятые у родителей, частью накопленные разными путями, вплоть до карточных игр, а также, как водится, выданные досрочно перед трудовым подвигом в виде стипендии.

Изначально по общей договоренности был сформирован общак, вести который поручили старшему из нас мудрому армянину Роберту Каратяну.

Именно его и напарника Митька мы сейчас дожидались из баньки. А припозднились они как раз потому, что ездили на попутках на центральную – закупиться к столу. Дело было в пятницу и с попутками пришлось туговато. Роберт и Митек по договоренности со строгим, но понятливым за чекушку бригадиром были отпущены с работы на два часа раньше. И, несмотря на это, возвернулись они в самый притык к закату. Бегом – в остывающую с каждой минутой баню. Поздно, однако. Солнце рухнуло за горизонт, едва они намылили головы.

Москва объявила двадцать один ноль-ноль. И в действие вступило третье правило. Суть его заключалась в том, что по неведомо кем и когда установленным канонам, движок, дающий свет в барак, баньку и еще в одно связанное с ними и очень важное – можно сказать, главное! – для нашей истории строение, замирал. И наступила кромешная тьма. Мы уже по традиции зажгли вечернюю свечу и поставили в окно, выходящее на дорогу. Девчонки двигались на свет.

Джентльмен Заур зажег еще одну свечу.

Вышел на крыльцо встречать.

– Завтра суббота, – задумчиво произнес всезнающий Владимир Блюмкин.

– Вовка, мы не одни, – толкнул я его в бок.

На крыльце зашумели, заскрипели, загалдели, защебетали. Скрипнула дверь, и стайка наших красавиц впорхнула в комнату. Дохнуло трижды повторенным, с разными телесными оттенками, устойчивым ароматом «Красной Москвы». Девичьи силуэты колебались в полумраке.

Свет свечи с окна пробегал по лицам, не высвечивая все переборы-недоборы малярно-штукатурных работ. И тем самым из-за этой расплывчатой недосказанности эти лица делались многократно привлекательнее и заманчивее.

– Зажжем еще свечу? – предложил бравый грузин, всплывая со свечой в руке за плечами гостий.

– Поручик Ржевский! – чуть не хором гаркнул эскадрон и, осознав свою оплошность, Заур отнес вторую свечу на окно к первой, сохраняя гостеприимный полумрак накрытого стола.

– Придвинуть кровати! – скомандовал кто-то невидимый.

Кровати взвизгнули и подтащились к столу.

– Просим!

Девицы расселись. Взяли гитару.

– Пока ждем наших мужественных коллег, авторов этого прекрасного стола, споем по одной?

И мы спели по одной, потом еще по одной.

После пятой желание выпить и закусить стало почти катастрофическим…

2

– Митек, свет отключили.

– Я как-то заметил.

Сержанты в запасе – за плечами у обоих уже была армия: Митек в универ проскочил после службы по армейской льготе, а Роберт – через два года – на ощупь намылись и опахнулись остывшей водой. Вслепую вытерлись, оделись и вышли в темную степь.

Обогнули баньку и замерли в нерешительности. Тропка под ногами была не различима, а лишь угадывалась шестым чувством.

– Ты впереди, – сказал Роберт.

– Почему это?

– Как бывший танкист – дорогу чувствовать должен.

– А ты как настоящий армянин?

– Вай, я горы чувствую. Запах, снег.

– Горы он чувствует! Говном коровьим пахнет, аж кишки сводит. Тем более не жрамши.

Митек был исключительно прав. Дело в том, что между банькой и невидимым за пригорком бараком находился коровник. Пустой.

Коров то ли на мясо повывели, то ли в другое место перевели на постой, а, может, просто на летний сезон держали под открытым небом, пригоняя в коровник исключительно подоиться и прос…ться.

– Их там под вольным весенним ветром бык охаживает, – говорил всезнающий Блюмкин.

– Так ведь сейчас осеменяют?

– Это не натуральный способ. Можно сказать, даже вредный для коровьего здоровья и отражается на воспроизводстве и качестве молока, – поднимал палец кверху всезнайка.

На том и сошлись. В общем, коров не было. Но запах навозный, насыщенный и стойкий, заполнял все пространство между банькой и бараком. Дизель давал свет и в опустевший коровник в том числе. И поскольку тратить зазря электричество не имело смысла, движок вырубали. И надо ж было такому случиться, что в ту ночь треклятый коровник также, как барак и банька, повернулся тылом к единственной тропинке, на которую встали, пуча глаза и выполняя первое послезакатное правило, сержанты в запасе. Впрочем, знатоки утверждали, что иным местом на тропку коровник никогда и не поворачивался. А так хотелось! Хотя бы в ту ночь. Ракетчик фиксировал темный сгусток спины танкиста, который пробирался впереди на шестом водительском чувстве.

– Как на параде.

– Как на учениях. Ты мне только в ж…у ракету не пусти.

– А ты сам не отстреливайся.

– Это не я – это последствия сытной коровьей жизни. Погодь, – Митек остановился, втянул воздух. – Слышишь? Пахнет крепче.

– Сам ты пахнешь крепче. Давай быстрей, а то там грузин всю водку высосет. Кстати, за ней мы гоняли. Шуруй вперед.

– Как скажешь, ты старший, – Роберт и по званию и по жизни на три года был старше.

Митек сплюнул, сделал три широких уверенных шага и… исчез.

– Эй, ты где, танкист?

– Все в порядке, зяма, – раздалось спереди, но как-то ближе к земле. – Я уже с пригорка спускаюсь.

Роберт шагнул в ночь и почувствовал, как земля уходит из-под ног. Через секунду он стоял по грудь в вонючей навозной жиже.

– Ты чего, сука, делаешь?!

– Выполняю ваш приказ, товарищ генерал, – раздалось справа.

– Предупредить не мог, скотина?!

– Интересно у вас, армян, получается: друзей, значит, в дерьмо посылать, а самим чистенькими оставаться?

– Я тебе сейчас морду начищу, антисемит ср…ый.

– А при чем здесь антисемит? Ты что, еще и еврей? Ну, а насчет ср…ого, извиняйте, вы не лучше.

– Да пошел ты! Давай выбираться.

И они на вытянутую руку уперлись в невидимый скользкий бок выгребной ямы.

– Цепляйся за край.

– Сам цепляйся, не достаю. В танковые малорослых предпочитают брать.

– Я тоже не достаю.

Стали пробовать забраться, но скользкая обгаженная глинистая яма не выпускала, а жижа, как в болоте, не давала шанса для подпрыга.

– Пошли, поищем край пониже.

Двинулись вброд, разводя навоз руками. Где – то посредине поняли, что вовсе потеряли берег.

– Все, заблудились в дерьме, – констатировал Митек.

– Курить есть? – спросил Роберт.

– Есть в брюках. Будешь?

– Козел.

– Скажи еще, антисемит.

И они остервенело стали двигаться вперед.

– Вспомнил! – вдруг закричал Митек.

– Что вспомнил, паразит?

– Историю про лягушку, которая в кувшин со сливками попала. Стала плавать, лупить лапками, пока не сбила сливки в масло. Потом уперлась и выскочила. Интересно, во что коровий навоз сбивается? И, главное, когда это произойдет?

– Тогда, когда ты заткнешься.

– Ты так думаешь? Тогда молчу.

И они продолжили сопеть и хаотично двигаться в кромешной темноте и тишине. Только хлюп из-под рук да чмок где-то внизу – под ногами. Степной ветер пролетал наверху, не принося облегчения. К запаху привыкли, не морщились.

– Э, ракетчик! Я с ума схожу или взаправду вижу в темноте?

– Кажется, глаза привыкли.

– Бере-е-ег!

И они рванули. Достигли на одном марш-броске.

– И что теперь? Все равно не достать до края.

– Есть вариант, – сказал Митек.

– Кричать или утра ждать?

– Ты точно гикнулся, старшой. Кричать – не услышат. Мало того, что задом к нам стоят, еще и бухие уже, не сомневайся. А до утра – вдруг случайно уснем, не выдержим стресса. Упадем и захлебнемся. Не, есть шанс выбраться быстро и без потерь.

– Как?

– Один присел, другой встал ему на плечи, выпрямились. Верхний дотянулся до края, выбрался. Ну и второго вытащил.

– И кто присядет?

– Ты, как командир, пославший бойца в пекло, то есть в дерьмо.

– С какой беды? Кто меня сюда заманил, придурок? Предупредил бы, и я бы вытащил тебя сверху давным-давно.

– Виноват, товарищ генерал, не подумал.

– Тогда лег, отжался!

– Ложиться-то зачем? Короче, давай на спичках вытянем. Спички тоже в брюках?

– А как же!

Достали, разломили одну. Вытянули. Выпало приседать Митьку.

– Ладно. Ты только того – побыстрей взбирайся, а то захлебнусь.

– Не зди, танкист! Задраить люки!

Митек набрал воздух в легкие, зажмурил глаза, присел.

Роберт со своей задачей справился так, как будто отрабатывал навык всю армейскую службу. Вытащил Митька. Легли на спину. Увидели звезды.

– Красота-то какая!

– Лирика это, Роберт! Но жить, правда, хорошо!

– А хорошо жить еще лучше…

– Поползли в баньку, что ли, зяма?

– Пошли. Мы ведь научились видеть в темноте.

– Да, лишая мозгов, Бог награждает другим.

И в одну минуту ставшие философами сержанты в запасе походкой победителей пошли в баню…

Когда в проеме открытой двери, при мерцающем свечном свете возникли фигуры Роберта и Митька в мокрых трусах, с перекинутой через плечо выстиранной в холодной воде одеждой, никто не удивился. Не было сил.

– Ну вы даете, мужики! – вяло икая, сказал Вовка. – На столе уже одна беленькая только осталась и плавленый сырок.

– Чистота – залог здоровья! – веско ответил Митек.

– А водка – вред, – резюмировал Роберт. – Хорошо, что мы не заправились перед этим.

– Кто знает, может, как раз наоборот. Пьяному ведь всегда по колено, а не по грудь, – задумчиво, будто припоминая что-то, пробурчал Митек.

 

Для чего вы приехали в Москву?

1

– Для чего вы приехали в Москву? – Милиционер был явно «лимита». Имел молдавский акцент и был по-крестьянски дотошен. Он держал в руке наши документы, если студенческие билеты можно было счесть за таковые, и в третий раз задавал один и тот же придурковатый вопрос: – Для чиа-во пыре-ехалы у Мав-ску?

И в третий раз поочередно мы объясняли стражу порядка, что «у Мав-ску» мы «пыре-ехали» на два дня в гости к товарищу, который учится в Литературном институте.

– Зачем? – слегка менял пластинку сержант.

– Затем, чтобы навестить товарища и посмотреть Москву.

– Для чи-а-во? – и все начиналось сначала.

– Давай скажем ему, что хотим останкинскую дылду взорвать, – шепнул я Вовке.

Мент уловил звуковые колебания, зыркнул на меня, посмотрел поверх наших голов на виднеющийся недалеко остов всесоюзной телебашни и промолвил многозначительно:

– Вот, – и наконец-то открыл для изучения наши документы.

Уж не знаю, что ему послышалось, но первый этап неожиданного знакомства был преодолен. На дворе стоял январь семьдесят девятого. До Олимпиады было больше года, и московская милиция пока не отличалась особой нервозностью. Настойчивость сержанта больше напоминала стремление выслужиться на новом и перспективном месте.

– Так. Украинец? – спросил он меня, протягивая билет.

– Так точно! – неосведомленность сержанта по поводу стопроцентного варианта «Гуревич» мне явно импонировала.

Интересно, а фамилию Блюмкин как прокомментирует москвич из Молдавии? Милиционер открыл Вовкин студенческий. Я заглянул и обомлел.

В корочке красовалась два на два скуластая квадратная и бритая наголо после армии угрюмая внешность Степана Сорокопяткина. Сомкнутая намертво нитка губ, сведенные брови, боксерский нос. Напротив стоял Владимир Блюмкин. Рыжий, длинноволосый, с крупным горбатым шнобелем, как положено, бледный, худосочный, обросший двухнедельной щетиной, улыбался, размыкая пухлые губы и хлопая длинными ресницами.

«Сец, приплыли», – мелькнуло в голове. Захотелось допить початую бутыль портвейна и дожевать докторскую в нарезку. За нарезку, кстати, пришлось доплатить, и то после долгих уговоров дородной и хамоватой продавщицы:

– Ходют тут всякие… интеллигенты! – И смерила презрительным взглядом. В отличие от милиционера, продавщица безошибочно судила по физиономии, а не по документам.

Молдаванин поразглядывал студбилет, взглянул на Вовку, опять в документ и опять на оригинал. А, наплевать! Помирать так пьяными. Не контролируемый взглядом милиционера, я шагнул из-под фонаря влево, взял с ящика бутылку, повернулся спиной и сделал жадный глоток.

– Для чи-а-аво?..

Я поперхнулся заглоченным портвейном.

Вот же, придурок!

– А, ни-за-хер! – в сердцах ответил Вовка на одном дыхании, неожиданно делая ударение на предлоге и автоматически заложив руки за спину и наклонив голову. Перспектива обезьянника ощутимо дохнула перегаром и мочой.

– Так бы и говорили сразу, – резюмировал милиционер, демонстрируя осведомленность в иностранных языках, и вернул Вовке студенческий билет на имя Сорокопяткина. – Можете следовать по своим делам, – правая рука взметнулась к виску. Лихо отдав честь, милиционер развернулся и, почти чеканя шаг, удалился в направлении незримого мавзолея.

– Рот закрой и передай бутылку, – первым пришел в себя Вовка.

Если бы мент узнал правду о нашем приезде в Москву, то либо разговор с пристрастием, либо психушка нам были обеспечены. Но товарищ оказался Человеком с большой буквы и удовлетворился разглядыванием в полумраке чужого студбилета и Вовкиным «низахер». Непонятно о чем, но звучит вполне по-еврейски.

Мы допили, дожевали и отправились по своим делам: ПОЛУЧАТЬ НОВОЕ БЕЛОГВАРДЕЙСКОЕ ЗВАНИЕ «ПОРУЧИК» из рук самого фельдмаршала. Как вам обстановочка в эпоху развитого социализма?

2

Жили-были мальчики, учились в провинциальном, но очень известном универе. Играли мальчики в игру под названием «Энское гусарство», вместо принятого ЭГУ – энского госуниверситета. Были у мальчиков настоящая шашка и рог. Принимали друг друга в членство – старшие младших – посвящали в гусары. Обряд был смешанный – массонско-грузинский с оттенком одновременно рыцарства, белогвардейщины и пролетарской революционности. Посвящаемый вставал на одно колено. Старший – полковник – протягивал над ним оголенную шашку. Произносилась краткая речь, шашка опускалась на правое плечо. Вновь обретенный собрат поднимался с колен, принимал из рук старших рог с дешевой бормотухой, выпивал. Хором исполнялся куплет приходящей на ум революционной песни типа «Вихри враждебные веют над нами». Принятый в гусарство делал первичный взнос в размере бутылки водки и нарекался «подпоручик». В гробах одновременно переворачивались воеватели за царя и отечество и фанатичные последователи Маркса, последний Николай обнимал Ленина, оба плакали.

И вот наступило время, вернее, мы сами себе назначили время присвоения звания «поручик».

Раздавальщиком званий в палате номер шесть был Бося. Невообразимо упитанный, с обвисшими щеками, циничный, шумный и веселый пьяница Бося был достопримечательностью филологического факультета. «Фефекты фикции» имел просто немыслимые: десятка полтора согласных он произносил, исключительно коверкая. «Лавняйсь. Смилно. Узяу бутыуку, налиу и уыпиу», – относилось еще к более менее различимым фразам. Считалось, что Бося хорошо пишет стихи, много «несет» и не пьянеет и влипает в красивые истории, о которых слагались легенды. Вот лишь одна из таких легенд.

3

Как-то Бося дружил с очередной карамелькой. А надо заметить, несмотря на расплывчатость и непрезентабельность фигуры, слоновью неповоротливость и обезьянье косноязычие, женщин фельдмаршал привлекал и имел всегда. Правда, не подолгу, но зато регулярно. На этот раз девчушка попалась из совсем скромных и была рада красивому ухаживанию, в чем все члены ЭГУ слыли мастаками, потому и принимались в гусары. Жила очередная Босина пассия в одной комнате с отцом алкоголиком.

Слабостью неназванного тестя Бося пользовался по полной. Он заявлялся в гости вечером с бутылкой бормотухи и бутылкой водки и тортом или просто с шоколадкой. Все это выставлялось на стол и разливалось по стаканам. Сначала водка, потом бормотуха для лакировки. Сладкое естественным образом предназначалось для девушки. Отец принимающей стороны принципиально не пил один.

Бося для приличия высасывал стакан водки за весь вечер, услужливо подливая основную долю хозяину. Хозяин под первые два стакана хрумкал капустку собственного засола, а потом просто глотал, утирался, крякал, и как истый алкаш в сто тридцать первый раз начинал одну и ту же песню про свою загубленную жизнь и про дочь проститутку, доставшуюся в нагрузку после умершей три года назад проститутки-жены.

Жену, скорей всего, сырмяжный дядя Сеня уморил самолично своим беспробудным пьянством, бычьей ревностью и рукоприкладством. Однако признаться в содеянном не было ни сил, ни уже умственных способностей.

Дочь обвинения в проституции пропускала мимо ушей или делала вид. Заведомо было известно, что через час самодур-папаша, вылакав все до стеклышка, впадет в недолгий ступор и рухнет на пол, по которому будет оттащен дочерью и ее гостем-студентом за занавеску в углу.

Иногда папашку заволакивали на кровать. Чаще оставляли на прохладном полу, тем более, что ночью Сеня, сладко храпя, сопя и рыгая, находясь в полном вырубоне, мочился под себя.

Такое свойство папашкиной натуры – спать после принятого беспробудно до раннего утра – было очень даже на руку молодым. Они тут же опрокидывались в дочуркину койку, где и кувыркались до зари. В четыре тридцать, дабы не испытывать судьбу, Бося одевался. Пассия – необутая, а заодно и неумытая – провожала его до дверей, позевывая в ладошку и прикрывая сонные карие вишни.

– «С любимыми навек прощайтесь, когда уходите на миг», – произносил Бося умную стихотворную фразу, чмокал девицу в щеку и исчезал до следующего прихода.

И так пару раз в неделю. Вполне достаточно, чтобы девушка не забывала и папашка от рук не отбился. Последний настолько привык к еженедельным появлениям интеллигентного студента, что уже высчитывал дни до приятной беседы и стал ради момента надевать выстиранные дочкой свежие рубахи, а иногда даже чисто выбривался и пах «тройным» одеколоном.

Минус во всей этой плановой ассамблее был только один: Бося нес постоянные расходы. Для всегда скудного студенческого бюджета это было все же ощутимой потерей. И когда первое вожделение слегка поутихло, Бося начал считать деньги и пришел к выводу, что для начала одной бутылки водки будет вполне достаточно, а там, может, и вовсе перейти только на портвейн. Все равно Сеня хмелел после первой же выпитой и мог с таким же успехом вырубиться за пять деревянных, а не за пять плюс рубль две копейки. Помножьте на два – вот и два рубля экономии в неделю. А в месяц это уже восемь, а то и вся десятка.

Задумано – исполнено. И однажды Бося пришел с одной бутылкой пятирублевой водки. Сеня разочарованно хмыкнул. Однако ничего не сказал и на водку налег с прилежностью и рвением. Гость ради такого дела ограничил свою дозу полустаканом. Эффект превзошел все ожидания – папашка вырубился также, как до этого от «белой» и портвейна. По началу Бося испытывал легкое беспокойство и прислушивался к храпу за занавеской. Но постепенно желание взяло свое, и кровать молодых завизжала и заскрипела в отработанных ритмах. Эксперимент удался.

Еще два раза жадный Бося являлся исключительно с одной «беленькой» для закрепления правильного рефлекса. И оба раза все сходило с рук. Да и дочь утверждала, что батя просыпался как всегда после пяти, шлепал в туалет и по возращении громко требовал чаю, который ему, кормильцу, в доме ни одна сука вовремя не подаст, пока не напомнишь. И только одна деталь ускользнула от невнимательного взгляда молодых. Сеня вставал в абсолютно сухих, вытянутых на коленях спортивках, побелевших в соответствующих местах от постоянных протечек и застирываний.

В тот вечер Бося принял решение выставить прощальную водку и со следующего раза перейти исключительно на два портвейна…

…В час ночи в окно мужской комнаты на первом этаже общаги нервно и сильно затарабанили.

В свете октябрьской луны стоял полуголый толстый фельдмаршал, имея вокруг бедер розовую комбинацию. Это была последняя соломинка, за которую он успел ухватиться после того, как на толстый затылок рухнула ширококостная Сенина кувалда.

Как и следовало ожидать, сыграл рояль в кустах. Недопивший свое положенное Сеня среди ночи захотел по-маленькому, а поскольку сил еще было предостаточно, он проснулся и отправился прямиком в общий туалет. В темноте сначала его привлекли скрип и стоны со стороны дочкиной кровати. По приближении к источнику звуков Сеня разглядел в блеклом свете заоконного фонаря широкий мягкий жирный зад вечернего студента. Зад ритмично поднимался и опускался, что сопровождалось скрипом, хрипом и постаныванием снизу. Молодежь появление папашки не слышала, поскольку находилась в том пике полового акта, когда развивается глухариная болезнь. Бося взревел не столько от боли, сколько от начавшегося семяизвержения.

Сзади взревел Сеня:

– Что-о-о?!

– А-а-а! – застонала из-под Боси Сенина дочка, перепуганная насмерть и оттого не способная остановить нахлынувшие спазмы хорошей концовки.

Бося колобком скатился с девки и – за дверь, успев прихватить с полу что-то матерчатое. На улице уже понял, что это были не трусы. Возвращаться почему-то не хотелось. Кое-как натянул комбинашку на жирные бедра и как мог быстро затрусил в сторону общаги, благо та была недалеко.

Из открытой форточки вслед летело:

– Убью, сука!

И девичье:

– Папочка, я больше не буду!..

По преданию, тогда у Боси развилась нервная импотенция на целых 17 дней и родился цикл замечательных сонетов с эпиграфом из Шекспира: «Весь мир театр, а люди в нем актеры…».

4

А вот еще была история.

Особым шиком в те времена было носить джинсы с лейблами, потертые и в обтяжку. То, что все джинсы делались где-то в районе Арнаутской, а сбывались оптом в одном из двориков Дерибасовской, никого не смущало. Времени и среде следовало соответствовать. Бося не был исключением, да и фельдмаршальство обязывало. Имея значительные габариты, в стремлении соответствовать моде Бося вынужден был не только перед одеванием вымачивать джинсы и натягивать их сырыми, но и иметь под ними абсолютно голое тело. На трусы и плавки пространства просто не оставалось.

И вот в таком понтовом виде фельдмаршал отправился со старшими гусарами на пляж вина попить, позагорать и девок покадрить. Купание слонов, естественно, исключалось по причине купального недокомплекта.

В тот июльский волжский денек на островном пляже под мостом посреди реки было как-то никак-то. То ли будний день, то ли стечение обстоятельств, но женское окружение было редким и невзрачным. Бося пропустил пару стаканчиков, затосковал и, сказав, что на него накатило творческое настроение, отправился прошвырнуться по островку.

Через пару часов после ухода фельдмаршала компания слегка взволновалась, еще через полчаса было принято решение отправиться на поиски.

Первый круг ничего не дал. Фельдмаршала на пляже не было. Однако и уйти он не мог, поскольку сандалии сорок пятого размера и джинсовая куртка командующего оставались в распоряжении гусар.

Решили прочесать пространство цепью и с особым тщанием. Результат не заставил себя долго ждать. Босино тело было обнаружено в прибрежных кустах у самой кромки воды. С обнаженным торсом, лицом вниз и полуспущенными джинсами, открывающими взорам случайных прохожих слоновий зад, Бося выглядел Робинзоном Крузо после кораблекрушения.

Волна накатывала, охлаждая лицо фельдмаршала.

– Поднимите ему веки! – скомандовал полковник.

Фельдмаршала оттащили от воды. Перевернули на спину. Веки поднимать было бесполезно. Оба века и подглазных мешка были вздутые, лаконичного иссиня-черного цвета. В щелках едва просматривались узкие строчки взгляда.

– Я им не дал, – произнес опухшими разбитыми губами приподнятый соратниками Бося и демонстративно уронил голову на грудь…

Легенда гласит, что, не найдя женского внимания, достойного его персоны, Бося нашел на свое знаменитое место очередное приключение. Трое мужичков в красивых правильных наколках играли в картишки на потертом, но чистеньком покрывальце.

– Можно с вами?

Мужики переглянулись.

– Отчего ж не можно? Только мы на интерес.

– И я на интерес, – согласился Бося.

Присел. Плеснули портвейн в стакан. Выпили по очереди. Сыграли. Бося, конечно, выиграл.

– Катала? – ухмыляясь, спросил тот, который постарше.

– Угу, – не понимая вопроса, ответил Бося, чтобы не обижать.

Самый молодой из троих заржал, демонстрируя золотые фиксы на верхних зубах:

– Чудила ты, а не катала.

Бося хотел было обидеться и покинуть честную компанию. Старший успокоил и прицыкнул на молодого:

– Не доставай человека.

Пропустили еще по стаканчику. Сыграли еще разок. Бося снова выиграл. Захотелось жить. На этом сказка закончилась.

Когда Бося проиграл деньги, рубашку, часы, нательную серебряную цепочку и остался в одних джинсах, он решил завязать и встал.

– Ты куда? – строго спросил старший. – У нас так не принято. Игра не закончена. Присел!

– Я уже все проиграл.

– Играй на джинсы.

Что оставалось делать? Стали играть. Как водится, Бося проиграл.

– Снимай.

– У меня там это… под ними ничего нет.

Младший подскочил. С разбегу пнул Босю в челюсть. Фельдмаршал обмяк на противоположный бок. Стали стаскивать брюки – точно, голый, паразит! Мужики оказались сердобольными: оттащили в прибрежные кусты, постучали слегка по морде и бросили тело отмокать на бережку. Выигранные трофеи, естественно, прихватили с собой. Джинсы оставили в качестве компенсации и из жалости.

Говорят, и на этот раз Бося вошел в творческое состояние. Две недели пил беспробудно и явил миру поэму «Кого на Руси?..» с эпиграфом на этот раз из Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…». Короче, сюжет в поэме простенький: герой-студент шляется по всяким кабакам, злачным и приличным местам, типа театров и опер, и у всех пытает: кого все-таки в России имеют больше всего?

Работник исполкома говорит: «Меня», директор завода: «Фигушки, меня!» Зэк справедливо утверждает: «Волки позорные, вас бы всех на нары!»

Учитель и медик, те вообще, как заядлые интеллигенты, сразу сопли на кулак наворачивают. А у крестьянина и рабочего и спрашивать не надо было.

Подводя итоги своим скитаниям, студент рассуждает о том, что пора проявить патриотизм и влиться в ряды тех, кого на Руси имеют основательно, долго и на полную катушку. В конце поэмы звучит сентенция, не помню дословно, но смысл такой:

Поэма, распространенная фанатами в списках, стала очередным краеугольным камнем в исключении Боси из универа. В конце концов, фельдмаршала исключили, а он взял и поступил в Литературный институт имени Горького…

5

И вот мы с Вовкой предстали пред светлые очи командарма, где-то в дебрях московской общаги в районе Останкино. Те же высокие потолки. Та же зеленая краска по стенам и коридорная вонь. Фельдмаршал грузно стоит посреди комнаты, пытается хмурить редкие белесые брови. Произносит в своей классической косноязычной манере:

– Плесавуение? – в смысле, «представление».

– Вот, – я передаю бутылку «Пшеничной».

Фельдмаршал благосклонно принимает подношение.

– Ходатайство?

Вовка достает из куртки вчетверо сложенный листок, на котором старшие офицеры, господа полковники, ходатайствуют за нас перед фельдмаршалом о досрочном присвоении звания «поручик». Кратко перечислены наши достоинства в части застолий, готовности выручить товарищей в трудные дни безденежья, преданности общему делу гусарства и преклонения Женщине с большой буквы.

Фельдмаршал берет листок и, не разворачивая, прячет в нагрудный карман джинсовки:

– Завтра. Прошу к столу, господа.

На столе плавленый сырок, банка соленых огурцов, черный хлеб, алюминиевый чайник с водой и три стакана. И даже – о, фельдмаршальская щедрость! – три бутылки «Жигулевского» и бутылка «Солнцедара». Нас ждали. Разлили по первой…

Ночью не спалось. Фельдмаршал вручил ключи от пустых апартаментов. Сваленные в угол горкой матрасы были располовинены на равные стопки. Откуда-то добыли застиранные серые простыни и армейские одеяла. Вместо подушек – одежда. Хорошо!

Перекрестье незашторенного окна делило черное пространство на четыре неравных части. Белые хлопья снега кружились медленно, завораживающе. Не стихающие звуки ночной Москвы пробивались сквозь приоткрытую форточку.

Беспричинная грусть щекотала глаза.

«Для чего вы приехали в Москву?»

«Потому что я люблю»

«Кого любите?»

«Москву»

«Честь имею! Следуйте за своей любовью, господин подпоручик»

«Поручик»

«Прошу прощения, господин поручик»

«Честь имею!»

 

Ночью все кошки серы

1

Первая моя профессия была «обмотчик электромоторов». Вторая – сторож. Первую я осваивал два месяца после девятого класса, зарабатывая на стереопроигрыватель и велосипед. А вот вторая кормила в трудные студенческие годы. И речь пойдет о ней, кормилице. Изначально я имел целых восемьдесят целковых, а через полтора года – сто десять соответственно поднятому разряду! Особенно этот заработок вспоминался в период, когда мне, молодому специалисту, назначенному аж директором, пусть малокомплектной поселковой, но все же школы, положили целых сто двадцать рублей на прокорм семьи из трех человек! Как говаривал один мой знакомый, высшее образование доставляет удовольствие только как процесс, но в качестве результата так же печально, как половой акт.

Надо заметить, что отдельные приработки после школьного опыта я имел с первых дней студенческой жизни – разгрузить-погрузить, подмести-покрасить. Впрочем, как и многие мои товарищи. Но вот постоянная работа по «Трудовой» возникла лишь на втором курсе, когда меня в очередной раз лишили стипендии. То ли за диссидентство, то ли за кудрявость, длинные волосы и словесную гордыню, когда на любое замечание мудрых старших партийных товарищей у юного дарования находился ответ. Не всегда по делу, но – принципиально – в пику. И воткнули эту пику юному дарованию куда следует. И разругалось дарование отчего-то с родной мамой, заявив, что больше сорока рублей в месяц Ему от Них не надо. А если Им жалко положенного на Старшего сына, то Ему и этого не надо. Им было не жалко и больше. Но и у родительского терпения есть предел. В конце концов, в советской стране совершеннолетие наступало в восемнадцать, а не в двадцать один. Так что, извольте отвечать за базар.

Во вневедомственную охрану меня привел мало знакомый паренек с физфака. Сначала представил Старшому. Он отвечал за набор проверенных студентов.

Темная комната без окон. Устойчивый запах туалета. За столом Старшой. Лет двадцать пять, не больше. Настольная лампа горит. Перед Старшим ручка, лист бумаги.

– Фамилия, имя, отчество? Где учишься? Адрес? Зачем работать идешь?

– Кушать хотца.

– Не ерничай, – поднял голову, цепко взглянул в глаза. «Тренируется, зас…нец», – подумал я, но промолчал.

Жизнь учила. Но в целом Старшой мне понравился. Чтобы сказать «не ерничай», надо иметь хоть какое-то образование выше парты. Да и люди оттуда не должны быть другими. Почему я решил, что он оттуда – Бог знает. Скорее всего, он был всего лишь цепочкой в сетевом маркетинге вневедомственной охраны под крылом милиции. Но тогда такие подробности меня мало привлекали, а слово «маркетинг», да к тому же сетевой, было запредельно для слуха и зрения, не то что для понимания. А вот представлять, что тебя для особо важного задания вербует советский «Ноль – ноль – семь», а не нанимает обычный барыга, было все же приятней комсомольскому сердцу.

Старшой перечитал записи, посветил мне лампой в лицо. Процедура начала меня напрягать. Наглость нашла-таки выход: тихо и подло добавил порчи и в без того испорченный воздух. Старшой повел носом с верхней губой вправо-влево.

– Когда, наконец, от параши кабинет перенесут?! – и сразу стал похож на обычного человека. И этим наши агенты всегда в лучшую сторону отличались от их агентов.

– Ты чего лыбишься?

– Сочувствую.

– Молодец. Далеко пойдешь. Короче, тебя примут. Оформляться придешь завтра в отдел кадров с паспортом. «Трудовую» заведут. Зарплату будешь получать у меня по ведомости, раз в месяц. Расписываться будешь в двух местах. Основной оклад – восемьдесят рэ – это твои законные. Премия за переработку, или, как там, выплаты – только расписываешься. Все понял?

– Так точно.

– Служил, что ли? По годам вроде не подходишь.

– Никак нет, просто стараюсь.

– Ну, старайся. Работа ночь через ночь по двенадцать часов. Объекты для охраны тебе будут называть раз в месяц, график дежурства тоже. Где – то дежуришь один, где-то с ведомственным сторожем. Задача – принимать пост вовремя, сдавать в целости и сохранности и не спать. Два раза прогулял или опоздал – гудбай. Вопросы есть?

– Есть. Что такое «гудбай»?

– Английский учить надо. Будешь хорошо работать, через полгода разряд повысят и пятнашка сверху. А потом через полгода еще. Все ясно? Оформляйся и на первый объект – пакгаузы охранять.

У кабинета ждал знакомый:

– Ну как, приняли?

– Уг у.

– Значит, как договаривались?

– Без базара.

И по-честному в течение трех месяцев я отстегивал моему протектору по двадцатке из каждой зарплаты за трудоустройство. Каждый в советской стране зарабатывал, как мог, при этом никто не носил гордых рыночных званий «менеджер», «продюсер». И договоров с наё…ами мелким шрифтом не подписывали. А кидали друг друга меньше. Практически не кидали, потому как государство было жестко правовое, но не демократическое, а рынок держался на честном слове. Теперь рынок держится на законе. Вот только государство на чем держится?

2

Так я стал вохром – сторожем вневедомственной охраны по гражданке, без оружия и лишних инструктажей.

Зима в тот год выдалась снежной и мягкой. И все же по ночам было до «минус» двадцати. Пакгауз – огромная территория деревянных железнодорожных складов. Мне выдавался ватник, свисток и лом с приваренным на конце колуном. Этим оружием я колол старые ящики и прочую деревянную труху для печки. А еще наводил страх на темные фигуры, появляющиеся каждую ночь, после того как дневная сменщица, очередная баба Маня-Вера, дохнув перегаром, при сдаче поста заговорщицки сообщала:

– Седни на четвертый винище разгружали.

Тени, которые, возможно, подслушивали этот бабий шепот, а, возможно, сами разгружали днем винище в четвертый, при свете подвесного фонаря над конторой рисовались крупно через все заснеженное поле пакгауза и переламывались на стенах складов. Самих фигур видно не было. Да и не надо. Я вставал перед фонарем, всовывал в зубы свисток, могучими дрожащими руками поднимал над головой пудовый лом с колуном и свистел. Получалось вполне устрашающе. Красивая огромная тень то ли с берданкой, то ли с гранатометом, – и заливистый, почти милицейский свисток. Красота! А еще собачки, коих вокруг постоянно было пять-шесть. Я их честно прикармливал с первых дней общежитскими объедками из девичьих комнат – они знали мою слабость и всегда сливали бидончик. Собачки служили мне верой и правдой. Может, и поджимали хвосты, но лаяли отменно. Тени рассасывались почти моментально. Мне нравилось играть в операцию «Ы». Молодость брала свое…

Среднестатистическая ночь проходила в четырех обходах территории и отдыхе в каморке, именуемой конторой. Днем здесь кладовщицы принимали и выдавали накладные. А ночью хозяйничал сторож. Пил чай из термоса, жевал свои бутерброды, курил свои сигареты и спал на изрезанном некрашеном, но дубовом большом столе. Некоторые, типа меня, еще и готовились к занятиям, выполняя самую непривычную для этого помещения работу – читали, писали. Совсем особые – сочиняли стихи. Хотелось верить, что в этом я был неповторим…

Если не подтапливать полуразвалившуюся голландку в комнатке кладовщиков, к утру мерзли и ноги в зимних ботинках на два носка, и уши, и пальцы, и нос, из которого начинало предательски капать. А с утра нужно было на занятия в универ, и вид следовало иметь хотя и слегка придурковатый, но вполне бравый. Красные носы и воспаленные глаза вызывали у преподов неадекватную реакцию. Сердобольные доставали: не заболел ли, тайные алкоголики тайно завидовали и третировали: «Ну как головка?», скрытые онанисты-развратники-импотенты пошло подмигивали и намекали на веселую ночку, истосковавшиеся по мужской ласке разведенки томно вздыхали и вопрошали, знают ли родители, как их дитя проводит время. Но все как один делали самый невозможный из всех возможных вывод: у студента на уме все, что угодно, кроме учебы. Поэтому одни начинали спрашивать, что было на прошлой лекции, другие садистски вызывали к доске, третьи просто давали индивидуальное задание к следующему занятию. Выход был один: сдавать вохровый пост выспавшимся, бодрым и свежевыбритым. Это устраивало не только преподов, но и ментов, принимавших вахту в шесть утра. Ответ об отсутствии происшествий был четким, лаконичным и правдоподобным. Потому как минимум за час до прихода стражей порядка я успевал выполнить все утренние процедуры и даже воспользоваться всегда-при-себе станком с бритвой «Нева», обойти объект и сделать, как положено, запись в журнале: «Пост сдал. Происшествий за время дежурства не было». С часу до пяти я вполне высыпался даже с перерывами на обходы, приучив себя быстро выключаться в сон и открывать глаза в мысленно назначенное время. Пятьдесят минут сна. Десять минут обход. Пятьдесят минут сна… Через месяц я мог отправляться на замену Штирлицу, уснувшему ровно на пятнадцать минут в семнадцатой серии по дороге в Берлин. Бывали, однако, и исключения из режима. И тогда – ночью все были кошки…

3

Охрана пакгауза закончилась глухим непониманием между мной и незримыми дневными кладовщиками. Кто-то днем решил, что я расходую слишком много старых тарных ящиков на растопку. И вообще, голландка трескалась от того, что я топил печь ночью. Выход был найден сакраментально: если поезд сходит с рельсов, к стенке ставят стрелочника.

В один прекрасный вечер, заступая на пост, я обнаружил закрытую на амбарный замок комнату кладовщиков. В мое распоряжение были предоставлены темные безоконные сени метр на два с одиноким стулом и загаженным мухами дежурным светильником над входом. Голландка выходила в сени тылом.

К двум часам ночи печь, последний раз топленная еще днем, остыла до прохлады стен. Между мной и топкой – ржавый амбарный замок.

К утру на стуле я окончательно замерз. Оставил записку кладовщикам с просьбой больше не выеживаться и не вымораживать сторожа.

На следующий раз ситуация не изменилась.

В сенях можно было находиться только в сидячем положении. Скакать всю ночь по заснеженному пакгаузу – испытание не для слабонервных.

Дежурство начинало напоминать гулаговскую пытку. Усмирив гордыню – возможно, впервые в сознательной жизни – я оставил повторную записку, уведомив добровольных палачей, что буду вынужден войти под замок.

Когда на третью ночь перемены в обстановке не произошли, я счел себя вправе – замок был снесен вместе с петлей пудовым колуном.

Ночь прошла в тепле и приятстве. Возможно, записка «поцелуйте мой сад, щуки» была лишней. Надо полагать, неведомые мне сатрапы прочитали ее неправильно, заменяя некоторые согласные по собственному скудоумию. Об этом, в частности, я заявил Старшому, подчеркнув, что это вовсе не записка, а часть литературоведческого задания по разбору сказки Салтыкова-Щедрина «Премудрый пескарь».

– Далеко пойдешь, пескарь, – ухмыльнулся Старшой и по принципу «за одного битого вохра двух небитых не найти» не выгнал меня из секретного отряда, а направил на макаронную фабрику.

4

– А если бы ты вез патроны?

– А если б макароны?! Ну, что ты пристал к человеку? Это из старого доброго послевоенного советского фильма с комсомольско-партийным собранием в центре по поводу халатного отношения героя к своим трудовым обязанностям. И ведь что характерно, калибр советских макарон и патронов был одинаков. Это чтобы, значит, в нужный час можно было переналадить производство. Так, во всяком случае, гласили легенды.

В первую же ночь ко мне на проходную пришел бригадир или начальник смены – я никогда особо в подробности не вдавался.

– Значит так, вохр. Производство у нас стратегическое: макароны, сам понимаешь, всегда к бою готовы. Ты на внешнем круге. Внутри у нас свой сторож с собачками. Собачки по территории, как смена заканчивается, бегают свободно. Так что ты после часу на территорию лучше не заглядывай. И вот тебе пачка макарон.

– Зачем это?

– Дают – бери. Бьют – беги. Понял? Будешь от коллектива отрываться… – бригадир чиркнул большим пальцем по горлу. Ногтевой части на пальце не было. Выглядело это одновременно неприятно и смешно.

Я пожал плечами.

– Не понял, – удивился бригадир.

Стало совсем смешно. Я невольно заржал.

– Ты макароны берешь?

– Оставляйте.

– Не нравишься ты мне.

Я промолчал. Маленький кривоногий бригадир-татарин мне тоже не нравился.

В 12-ть закончилась вторая смена. Народ потянулся через проходную.

У каждого в сумке была пачка макарон – к маме не ходи! Заглядывать в сумки меня никто не уполномочивал.

Утром я отдал пачку макарон вахтеру:

– Привет со второй смены.

На следующее дежурство – тот же бригадир. На этот раз с двумя пачками:

– Я в тебе ошибался. Молодец.

– А вареными макаронами нельзя?

Бригадир тяжело задумался.

– Студент?

– Да.

Ничего не сказала рыбка, лишь шмыгнула носом и перекатилась кривоного за турникет.

Дневной вахтер – старик-ветеран дядя Вася, одинокий и вечно полутрезвый, но искренне преданный макаронному делу – уже был готов к принятию ночных данайских даров:

– Я б с тобой в разведку пошел.

На третью ночь «золотая рыбка» пришла с кастрюлькой. В ней были макароны по-флотски с тушенкой. Спросил уважительно:

– Хорошо?

– Хорошо, – удивление решил не показывать. Достал из тумбочки дежурную ложку, плесканул чайку. – Будешь?

– Если токо под маленькую, – сказал бригадир и достал из-за пазухи чекушку.

Капнули в стаканы. Проглотили.

Пустили ложку по кругу.

– Хорошо. Знаешь, пацан, ночь, она дана для свободного дыхания, потому как ночью все кошки – и генерал, и рядовой, и татарин, и еврей.

– Да вы философ.

– Угадал, пацан. Я ведь кандидатскую по философии писал.

– И что?

– Не ту тему выбрал, – ответил уклончиво. Плеснул остатки. Выпили. – Ну, бывай. И вот еще, долго тут не работай. Через месячишко переводись на другой пост под любым предлогом. Людей не переделаешь, а свободу потеряешь.

– Спасибо, – искренне поблагодарил. Предупреждение выглядело как угроза.

Ночью заезжали менты.

– Ну как, крепко несут? – спросил сержант.

– Не замечал.

– Ну-ну. Ты главное – сам на макароны не подсядь. Тут до тебя двоих – одного за другим – за ж…ы прихватили. По году условно. Правда, пенсионеры. Молодому и в натуре вкатают. Что в кастрюльке?

– Ужин.

– Макароны небось?

– С тушенкой.

– Молодец. Далеко пойдешь, – белобрысый сержант похлопал меня по плечу.

Далеко идти не хотелось.

И через месяц, следуя совету бригадира, я выпросил себе другой пост.

Наступил апрель.

Но сначала еще одна ночная встреча…

5

Март в поволжских городах ближе к низовью – благодатное время. Снег ручьями в один присест с горушек, взгорков, пригорков стекает в реку, наполняя ее водой, любовью и зимними отходами благодарных человеков.

И вот уже город чист и свеж. И первые листья. И первые цветы – промелькнули подснежники, пахнуло ландышами. И коты…

О, мартовские коты! О, выразители всех мужских нереализованных за снежную зиму желаний! Как искренне утробно и талантливо выводит каждый из них это свое неповторимое: «Вау-у-а-у!». Мартовские виртуозы крыш и подворотен, джазовый биг-бэнд Мужских Чресел.

Бабки на скамеечках плюются и направляют проклятия в сторону недосягаемого ЖЭКа. Старая дева, учительница химии, с больной головой идет в школу и долбит каждодневными контрольными измотанных весной и химией девятиклассников. Те корпят над высчитыванием валентности и задумывают месть озверевшей вконец училке.

Перед очередным уроком вечно смелый неугомонный двоечник и озорник Васечкин надламывает ножку учительского стула и приставляет к самому краешку сиденья.

В последний момент за три минуты до звонка химию заменяют на литературу по причине разыгравшейся мигрени у химички. Литераторша, пышнотелая крупногабаритная стодвадцатикилограммовая обожательница Пушкина и шоколадных конфет «Грильяж», вплывает в класс.

Класс напряженно молчит, осознавая всю непоправимость момента.

– Здравствуйте, дети! Садитесь, – и учительница грузно опускается на стул.

Падение, грохот, удар тяжелой головы о стену. «Скорая».

Кабинет директора. Исключение Васечкина из школы… на две недели. Смертельная зависть одноклассников. А коты продолжают орать, возбуждая кошачью похоть и напоминая человекам о весне и счастье, пролетающем мимо…

6

Март. Ночь. Очередное дежурство на макаронке. Проходная. Сижу в кондейке за стеклом. Ем положенную порцию макарон по-флотски, прихлебываю чаек, заправленный свежим кипяточком. Взвизгнули пружины уличной двери. У турникета возникла более чем странная фигура. Тощая старуха в ночной рубахе, в домашних тапках на босу ногу. Печеночного цвета продубевшая кожа – вечный загар алкашей – в сплошных морщинах. Глаза текут какой-то слизью. Распущенные редкие свалявшиеся волосы.

Рот с одинокими двумя зубами открылся:

– Шынок спаси, – запах спиртного, перемешанный с гнилью изо рта.

Ночная работа приучает не удивляться и делает нормально циничным.

– Чего надо?

– Меня сын из дому выгнал.

– Дальше что?

– Надо милицию вызвать.

Начала выходить вторая смена. Подошла работница.

– Здравствуй, Маня! Опять бузишь?

– Сын меня выгнал…

– Не пи… – махнула рукой. И ко мне: – Налей ей, дружок, чаю. Она здесь рядом полквартала живет. Милицию не вызывай. Отопьется, будет желание – проводишь. А нет – за дверь выставишь – сама дойдет. На улице тепло.

По ночам и впрямь было уже градусов 12–15.

– Ну, проходи.

Прошла. Села тихо на краешек стула подальше от стола, поджала ноги.

Приняла чай в подстаканнике.

– Сахару не надо. Я так.

Люди выходили. Замечали. Здоровались:

– Здравствуй, Маня.

Подошел бригадир.

– О, Мария Степановна! Сиди, сиди. Пойдем покурим, студент.

Вышли на крыльцо проходной.

– Она у нас кадрами заведовала. А до этого в прокуратуре следователем была. Майор или капитан. Такие дела. Жалко бабу. Ей ведь и пятидесяти нет. С сыном живет. Оба киряют. Ты уж ее не гони, перетерпи. Выговорится, сама уйдет. Она сюда раз в неделю забегает. Не к кому ей больше пойти. Ну, бывай. Хорошей тебе вахты.

Все ушли. Кто-то сердобольный дал Маньке, Марии Степановне, пачку макарон.

Я остался единственным слушателем.

И она заговорила за свою жизнь как могла с повторами и завываниями.

– У меня ведь сын всю жизнь болел. Очень. Его в армию брали, я не хотела, хотела просить ему белый билет. Он все равно ушел. Через год комиссовали – голову застудил. Теперь вот когда болеет – меня бить начинает. А за что? За то, что я ему всю жизнь свою отдала, любимую работу потеряла, мужа… – всхлипнула, утерла под носом. – Сука был этот муж мой. Когда ушел от меня, оставил нас с Ленечкой впроголодь. А Ленечке пять годиков было, болел сильно. Припадки у него были. Не эпилепсия. А так, давление внутри головы подскачет, он и дышать переставал. Температурить ему никак нельзя было. Я его все водочкой протирала, чтобы жар сбить. А этот козел нас оставил. К молодой ускакал. А потом меня еще с работы из-за него выгнали: он на меня в райком жалобу написал, что я мать плохая. А у нас в прокуратуре плохих матерей не держат. Вот я теперь о Ленечке все и забочусь. На фабрике этой в кадрах работала. Весь учет им поставила. Пришел новый директор, не понравилось, что я все за порядок стою. Ему надо было «левых» на работу принимать, чтобы, значит, зарплату тырить. А я не соглашалась оформлять. Вот он меня и уволил. Пригнал проверку, чего-то там докопались. А тут Ленечка заболел, ну, я с ним и села. А мне прогул поставили – и за ворота. Теперь вот ни пенсии по старости, ни по инвалидности. Я тут все к врачам ходила, чтобы по болезни оформили пенсию. У меня ведь сердце больное. Вторая группа. И еще очень нервы слабые. Так они не хотят. Но я своего добьюсь. Меня ведь секретарь обкома знает. Он у нас когда-то в прокуратуре работал. У меня в помощниках ходил. Я вот все собираюсь зайти к нему по старой памяти. Но все болею. Вот подлечусь и завтра прямо пойду… Спасибо тебе за чай. Проводишь меня, старую? А то я сына боюсь, опять бить начнет. А при тебе постесняется.

Мы пошли.

Жила она и впрямь недалеко в пятиэтажной хрущовке.

– Вон мои окошки на первом этаже. Не горят. Спит, наверное.

– Че, мать, проветрилась? – раздалось из темноты от деревьев.

На свет, пошатываясь, вышел парень лет двадцати пяти. Точнее не сказать: лицо опухшее, помятое, чернота под глазами, выдающая больное сердце.

– Ой!

Я встал между ним и Манькой.

– Не боись, братан. Не трогаю я ее. Это она все по «белке» наговаривает. Как недопьет – ей все чудеса в решете мерещатся. Хорошо, сегодня ножик с собой не прихватила. Ступай, мать, домой, там не заперто.

Старуха упорхнула в подъезд.

– Закурить есть, братан?

Я протянул пачку «Примы». Мы присели на скамейку под деревьями. И я прослушал второй раз за ночь вариацию на заданную тему. Надо заметить, что эта разительно отличалась от первой.

– У нас ведь внешне славная семья была. До четырнадцати лет я жил с отцом и матерью. А лет с десяти стал понимать, что отец лямку тянет. Мать, она с каждым годом все истеричнее, как бы это точнее сказать, надрывнее была. То посуду беспричинно кромсать начнет, то слезы в голос, то на меня озвереет, кинется. И все отца денно и нощно пилит: не мужик ты, не стенка, нервы мне все истрепал, жизнь испортил. А сама поначалу по выходным, а потом и через день, к ночи заявляется, и запахом перегарным несет от нее. Вот с десяти лет стал я замечать, что она и дома, пока отец не видит, к шкафчику бельевому подскочит, пошерудит там, приложится к чекушке – и веселеет. На меня, несмышленыша, и внимания не обращала. Потом я уже и разговоры их ночные с отцом в спальне за стенкой стал различать. Однажды видел, как отец сидел за столом один и слезы по щекам у него ка-а-атятся. Долго так. Большие. К краешкам губ. Одна на подбородке зависла. А он сидит посреди кухни на табуретке, руки опустил и в одну точку в стену смотрит не мигая. Неловко мне стало, что подглядел… Последние годы только отец мной и занимался. По больницам водил, на секции, в кружки всякие. Он на заводе токарем высшего разряда работал. Еще на вечернем механическом учился. Мать ведь красивая в молодости была. Они на улице познакомились во время майской демонстрации и сразу сошлись. Мать в прокуратуре работала, на хорошем счету. Те, которые ее знали, до сих пор добрым словом вспоминают. Но вот затянула водка ее. Отец все просил: «Ну найди в себе силы, Машенька, давай закодируемся». А она: «Отстань, козел, и так мне жизнь испортил!» Вот он и отстал. Как-то раз пришли с отцом вечером домой в выходные с реки, а там, в большой комнате на разложенном диване, мать нагишом с каким-то ухарем нараспашку валяются. Оба пьяные в дым. Отец, ни слова не говоря, вывел меня на улицу, велел ждать. Потом собрал вещи свои, мои, и мы ушли с ним. Сначала жить стали в заводской общаге. А потом как-то быстро дали отцу однокомнатную. Ценный, видать, был работник. Мать тем временем из прокуратуры поперли за пьянство. Она даже остепенилась. Пришла к нам как-то трезвая, ухоженная. Давай, говорит отцу, сначала начнем. Отец не захотел. Да и к тому времени женщина у него появилась, тихая, аккуратная, бездетная, лет на пять моложе. Приходила к нам, убирала, стирала, готовила. Иногда оставалась на ночь. Но чаще отец к ней ездил. У нее тоже однокомнатная была. Они подали на обмен. Отец – простая душа! – все это поведал матери. У той глаза почернели. И в крик: «Жизнь мне загубил! Я ради тебя пить бросила! Ты меня предал! Изведу, убью!» Он ее вытолкал за дверь, а сам бледный, как мел. В стенку уперся рукой. Другой – за сердце. Испугался я до ужаса. Не знаю, что и делать. Отец шепчет: «Скорую вызывай и тетю Катю». Так его женщину звали. В общем, инфаркт тогда у отца первый случился. Мы к нему с тетей Катей каждый день ездили. А потом он месяца три или больше дома на «больничном» был. Так пока отец в больнице лежал, тетя Катя обмен провернула. И поселились мы все вместе в двухкомнатной, вот этой, где сейчас, – и он ткнул в сторону дома.

– Чего не спрашиваешь?

– О чем?

– Как мать здесь оказалась.

Я промолчал. Сам расскажет. Собеседник мой закурил еще одну и продолжил.

– Стали мы жить втроем. Хорошо, дружно. Отец с Катей друг на друга не нарадуются. Я крепнуть стал, здоровье наладилось. Только кто-то позавидовал или мать все же сглазила, но случился у отца второй инфаркт – и он из него не выкарабкался. Мне как раз восемнадцать стукнуло. Призвали в армию. Катя провожала грустная такая. Как сейчас помню, прижалась ко мне: «Возвращайся поскорее, сыночка. Одна я совсем». У меня сердце так и захолонуло: жалко ее до слез, и родная она такая стала в ту минуту. Короче, как мать. Помню, подумал тогда: «Вернусь, все для нее сделаю…» А ее через полгода не стало. Какие-то отморозки по весне, когда она домой с работы возвращалась, сумочку из рук вырвали, а саму оттолкнули. Она как-то неловко упала виском о бровку. И не стало моей тети Кати. Мне соседи в армию написали. Командиры отпускать не хотели: «Кто она тебе?» Потом, правда, замполит вмешался. Приехал я уже к Кате на могилку. Поправил крест деревянный, пообещал после армии памятник справить – и обратно на службу. Да неудачно. Послали нас как-то на стройку на объект для семей офицерского состава. Там мне крюком крановым по башке и прилетело. Раскроило крепко. Вставили пластинку и комиссовали. Вот пощупай, – он наклонил голову. Я ткнул пальцем, чтобы не обижать. – Чувствуешь? Вот так. Вернулся, значит, в одинокую квартиру. Пошел автослесарем по армейской специальности. Кате памятник справил, как обещал, оградку. А на душе все кошки скребут. И вот как-то раз возвращаюсь с работы, подходит ко мне синюха. Вид, как положено, замызганный, вокзальный: «Не поможешь рублем на хлебушек?» Как сказала, я ее сразу и признал. Приволок домой, отмыл, в оставшееся от Кати одел. Наутро она отошла, поняла все, на колени бухнулась, прощения стала просить. Она к тому времени и правда на вокзале да в подвалах жила, потому как и вещи все, и квартиру нашу трехкомнатную прокурорскую пропить умудрилась. Проплакали мы с ней на пару весь день. Согласилась она лечь на лечение. Закодировалась. На макаронку устроилась. Началась более-менее сносная жизнь. Жили без скандалов, истерик. За могилами отца и Кати вместе ухаживали. Характер, правда, у матери стал угрюмый, скрытный. Но это, говорят, у большинства бывших случается. Но не привилась хорошая жизнь к ней. Года три назад сорвалась. И покатило по новой. А потом и я к ней присоединился. С бабами у меня как-то все не клеится, все один. Да и башка все чаще болит. Недавно ходил в поликлинику, опухоль нашли. Дали направление в онкологию. Чувствую, недолго мне еще лямку тянуть. С кем мать останется? Кому она такая нужна? А с другой стороны, и слава богу, что от меня приплода не будет: должно же проклятие на ком-то кончится. Как иначе! Без проклятия здесь не обошлось. Кто-то из материных предков подкузьмил. Знать – бы кто. Да только теперь это ни к чему. Мать как-то по пьянке взвыла, что ее мать нагуляла от вертухая в Гулаге. Вот и получилась несуразица. Кто его знает? Мать сейчас всякую фигню сочинит, дорого не возьмет. Она уже давно в другом мире обитает. А ты вот, братан, смотрю образованный. Стишки, небось, сочиняешь. Рассказал бы мою историю, глядишь, и кому-то урок будет. Ну, че, расскажешь?

– Расскажу, – сболтнул я, лишь бы только прекратить этот тяжелый ночной разговор.

– Смотри, ты слово дал. Приду оттуда, проверю, – и подмигнул мне. Протянул руку на прощанье. – Прощай, – и отвернулся, будто и не было разговора.

Знать бы тогда – не бери на себя чужого. Не обещай невыполнимого.

Протаскал я эту историю незримым скарбом за плечами и не понял, как прожил на свой лад. Теперь вот рассказываю чужую, как свою. Прости, братан, через тридцать лет.

Ну что, легче тебе там стало?

7

Лето, ах, лето!

Лето красное, звонче пой!..

Ах, как пелось мне на излете мая в том звонком таксопарке! От струй воды, от хруста бумажек с ленинским абрисом.

Местный сторож сидел на турникете и шлагбауме, гонял чаи и пропускал машины по путевкам. Мой пост был внутри. Располагался я в доминошной, где днем механики забивали «козла» и перекусывали. Ночью – тишь да благодать. В чем заключался глубинный смысл моего присутствия в таксопарке – одному Богу известно. Путевки и выручка курсировали мимо меня. А что касается бензина и запчастей, так, кто знает, кроме начальства, которое присутствовало постоянно (будь то начальник смены или диспетчера), что сливала, что тырила веселая шоферня. Иногда среди ночи прикатывал сам директор, собирал коллективчик у гаражей и тер с мужиками какие-то терки, по-итальянски живописно размахивая руками. Мат звучал громко.

Я как-то спросил отраслевого сторожа:

– Нагоняй дает?

– Не, премию делит. Мужики довольны.

На самом деле мужики были всегда недовольны, но в меру. Начальник знал, что берут они не по счетчику, установленному в каждой желтой «Волге» с шашечками на боках, а по тарифу, крутящемуся в голове шофера и пассажира. Особенно это касалось ночных поездок. Фраза «двойной тариф» была введена задолго до шокового перехода в состояние рынка. Родоначальниками и носителями ее можно справедливо считать советских таксистов. Рынок всего лишь де факто отменил ставший давно не нужным счетчик.

В свою очередь водилы знали, что директор зажимает премию, деля ее среди конторских.

Истина была посредине, когда, как известно, молчание – золото. Причем двустороннее.

Первая моя ночь на новом посту прошла тускло и неинтересно. Попытка слоняться по таксопарку закончилась крепким подзатыльником: «Чего шляешься-высматриваешь? На шлагбауме проверяй».

На следующую ночь был умнее. Затарился пивом – пять бутылок. Угостил таксопарковского сторожа. Сидели на проходной, пили пивко под воблу астраханскую – угощенье соседа по комнате в общаге. Старик размяк, подобрел.

– Ты чего без дела слоняешься?

– А чем заняться?

– Пойдем, покажу, – хитро подмигнул и поманил за собой.

Вошли в доминошную. Старик открыл большой двустворчатый шкаф в углу. Внутри обнаружились… Далее по списку: сапоги высокие сорок первого размера – одна пара, плащ брезентовый длинный с капюшоном пятидесятого размера второго роста – одна штука, шланг резиновый двадцать пять метров – один, ветошь – много.

– Вот, – гордо повел сторож рукой в сторону богатства.

– И что?

– Лопух! Это обмундирование и инструмент для мытья машин. Мойка у нас вечно не работает. Так бабки от вашего ведомства приспособились машины по ночам мыть. Такса – рупь. И шоферы довольны, и бабкам прибавка к зарплате да пенсии. Правда, толку от старых чуть. Три машины вымоют за ночь и уже упер… лись. Да и дежурят чуть не раз в четыре ночи. А ты вон какой шустрый – через ночь скачешь. И деньги, небось, нужны.

– Ну, спасибо, дед, спасибо, родной.

– Долг платежом красен, – поднял вверх указательный палец дед. – С тебя трешка с ночи. Да, а когда мой напарник дежурить будет, – рупь. Но токо не ему, а мне. Сговорились?

– Не вопрос. Но тогда, дед, ты меня ночью за турникет будешь выпускать на проминаж. И ни гу-гу.

– На бл…ки, что ли?

– Да хоть бы и так.

– Ладно. Это дело хорошее, молодое. Если вдруг менты с проверкой наедут, скажу, что ты в срал…ике животом маешься. Они все равно дольше пяти минут тут крутиться не станут.

– Ну, ты просто золотой дед.

– Зря, что ли, в разведке служил, – буркнул дед.

«А по стилю, так больше на интендантские части похоже», – подумал про себя, но вслух не сказал. К чему подначивать хорошего человека?

И началась песня…

Как только в полном облачении с подключенным к крану шлангом я появился в районе мертвой мойки, возле меня скрипнули тормоза.

Из машины выпрыгнул крепкий седовласый мужичок с пышными усами и в клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

– Моем?

– Моем.

– Рупь?

– Так точно.

– Первый раз?

– И это правда.

– Тогда даю инструктаж с обучением и ничего не плачу. Идет?

И мужичок, указывая куда и сколько поливать, стал ловко орудовать ветошью, вытирая подтеки и трудно доступные места. Через десять минут машина блестела от стекол и зеркал до ободов и подкрылок, в салоне чернели чистотой вымытые коврики.

– Такие вот дела. Никаких сложностей. Да и к тому же лето, сухо. Смыл пыль – и готово. Ну, бывай, с богом! – благословил на ударный труд и отчалил.

В первую ночь с непривычки я вымыл десять машин. Отдал трешку старому разведчику и не остался внакладе. Со второй ночи я уже не засиживался, работать начал сразу и слаженно. Итог – двадцатка минус три старому. Дело наладилось. На пятое дежурство я чувствовал себя по сути миллионером, был уважаем и узнаваем королями таксопарка – шоферами.

– Привет, кореш! Моем?

– Как всегда.

И тут появилась она. Подъехала, лихо тормознула и выплыла из машины. Джинсы в обтяжечку. Бедра, упругая попка! Шатенка с короткой стрижкой а-ля парижанка. И глаза, раскосые, зеленоватые. И губы, сладкие пухлые. Рубашка в клетку – мода шоферская – поверх маечки завязана на узелок под высокой грудью, обнаженной почти до самых сосков с ясной глубокой возбуждающей ложбинкой… Голова «побежала».

– Э-эй? Паренек? Машинку мыть хоть будем?

– Сейчас, сейчас, – засуетился, руки предательски задрожали. Не столько мыл машину, сколько обливал себя.

Протянула рупь. Закачал головой, мол, не надо.

– Ну, как знаешь, энтузиаст, – засмеялась. Села за руль, опустила стекло. – Студент? Подрабатываешь?

Опять кивнул.

– Да ты говори, не стесняйся.

– С чего это?

– О, и голос приятный. Когда пост сдаешь, студент?

– В шесть.

– Ну, бывай. Не прощаюсь, – и видение исчезло. Остаток ночи прошел как на автомате. Перед глазами стояла она. Когда уже шел по утренней свежей полуспящей пустой улочке, услышал сзади сигнал. Обернулся. Такси. Она.

– Садись, студент, подвезу.

Так началось мое летнее счастье. Вера была опытной и утонченной, несмотря на всю свою шоферскую разухабистость. Сладко-горькой на вкус. Как она любила, когда я пробегал, едва касаясь губами, путь от бедра через колено, под коленкой и завершал щиколоткой. «Я кончаю», – стонала. Может, врала, но я заводился до состояния пульсара. Что любил я, лучше промолчу, дабы не вызывать зависть у собратьев по перьям и шпагам. Верка и умела, и хотела делать все, что доставляло наслаждение двоим в одной постели. Я задаривал ее цветами, поил «Хванчкарой», водил в рестораны. Мой рекорд по мытью машин к тому времени достигал тридцати, и на ухаживания хватало. Верка сама была не бедной и принимала все как должное. Аристократка!

Я уже не мог без нее и бегал к таксопарку встречать.

– У шлагбаума не стой, как тополь на Плющихе. Не компрометируй. Останавливаться не буду, – сказала, как отрезала.

Так что перехватывал ее на углу за поворотом. Узнавал по цокоту каблучков. После работы она переодевалась в немыслимо короткие юбки, а если до колен – то такие легкие, пышные, красивые… В общем, я ничего не соображал и просто плыл, тонул, захлебывался в этом поющем и пьянящем лете. В конце концов, с таксопарка меня сняли.

Бабкам-сменщицам надоело получать в наследие насквозь промокшие сапоги и плащ, которые к моей смене успевали просохнуть. Старые завистницы нажаловались начальству, и Старшой меня просто отправил в отпуск, честно выплатив заработанные отпускные в размере оклада за минусом переработки. Меня вполне устраивало. С учетом стипендии хватало еще на целый месяц ухаживания за Веркой. Однажды сказал:

– Давай ребеночка сделаем.

Стерва сбросила меня на пол.

– Охр…дел, молодой?! Мне трех абортов уже по гланды. Да и мужу чего скажу?

– Какому мужу? – я обалдел.

– Такому! Ты чего думаешь, кувыркаешься со мной в двухкомнатной квартирке. Тут те и «Грюндик», и стереомагнитофон, и ковры-мебель-зеркала… Это я, что ли, натаксовала?

– А то?

– Ну, совсем телок, – погладила голой ручкой по длинным кудрям. – Нет, дорогой мой Иванушка-дурачок, это все муж-морячок. И кстати, завтра он приходит из рейса. А уже послезавтра прибывает на трехмесячную побывку в родные пенаты. Так что кончилось наше лето, Иванушка.

– Значит, это все…

– Тебе, что, не понравилось?

– Нет, понравилось. Я просто… просто я думал жениться.

– Не надо думать, Иванушка. Надо жить. Мне двадцать восемь. Тебе и девятнадцати нет. Найдешь еще свою спутницу, и не такую б…дь, как я… И не спорь, когда старшие говорят, – и всадила поцелуй прямо в губы, укусила до крови. Все внутри закипело…

Марафон продолжался всю ночь.

Утром она сказала:

– Давай в душик и гудбай. Мне еще прибраться и дух мужской выветрить надо.

– Я приду.

– Только посмей! Шуруй. Долгие проводы – лишние слезы.

– Но…

– Никаких «но»! Сама найду, если понадобишься.

– Тобой попользовались, – резюмировал мудрый Блюмкин. И добавил: – За твои деньги. Гы-гы!

И все же я не выдержал и в один прекрасный вечер приперся к ее дверям и позвонил. Дверь открыл лысый немолодой крупногабаритный дядька в тельняшке и холщовых брюках. На лице была трехдневная щетина. Под глазами – следы ночной усталости и хорошей пьянки.

– Ты кто? – икнул басом.

Из-за плеча морячка вынырнуло Веркино потертое, но все еще такое желанное лицо.

– Это ко мне, дорогой. Мойщик из таксопарка. Машину мне три раза в долг мыл. Верни ему трешку.

Мужик сунул руку в карман, выгреб все, что там было. Взял в клещи мою грабельку и всыпал в ладонь мелочь с парой потертых рублей.

– Все, проваливай. И больше не мелочись, – дверь захлопнулась.

Ну, и ладно. В нагрудном кармане джинсовки у меня лежал билет на завтрашний самолет в Киев, в родные пенаты, после полугодового рейса в море знаний с уловом в виде сданной с грехом пополам сессии.

Утром в комнату заскочил сосед:

– Слушай, тебя там на вахте такая… такая…

Сердце предательски забилось. Стараясь не суетиться, вышел в вестибюль общежитской вахты.

– Такси заказывали? – Вера, Верочка, Верка-стерва собственной персоной. В джинсах в обтяжку, в клетчатой рубашечке с узелком под высокой грудью. Стоит, улыбается пухлыми губками. Зеленоглазая, немыслимая.

– Как ты узнала?

– Не хамите, молодой человек. Старшим надо говорить «вы». Сами вчера вызывали машинку. Разве нет?

Поехали в аэропорт.

– Давай искупаемся? Время еще есть, успеем.

Мы съехали с дороги в лесок к незнакомому мне пруду. Верка мигом сбросила с себя все и прыгнула в воду в чем мама родила. В воде прижала к себе, увлекла.

– Ну, сделай, сделай мне ребеночка, родной мой, миленький мой… Глупый мой Иванушка!

– Ты что плачешь?

– Здесь просто вода везде… И не спорь со старшими! Когда прощались в аэропорту, сказала в последнюю минуту:

– Мы продаем квартиру и уезжаем в Калининград, – и ушла, не оборачиваясь.

Долгие проводы – лишние слезы. Счастья тебе, Вера моя!

8

Та ранняя осень пахла арбузом. Спелейшим астраханским сахарным на вкус.

Начало учебного года – начало вохры. За спиной Одесса-мама с просто мамой, ночными прогулками с девочкой просто Мариной, просто Киев с просто Оболонью, Подолом, Куреневкой и Крещатиком. И возвращение в универ как будто домой. «Все смешалось в доме Облонских» – границы Родины раздвинулись за черту родительской оседлости. Родина оказалась большая, очень большая. И еще очень другая. Особенно по ночам.

На этот раз судьба в лице Старшого подарила мне пост на базарчике – рыночном пятачке, окруженном забором, в районе грузовой территории железки.

Служба была простая. Правда, первые пару ночей прошли в тревожном недосыпе. С полуночи в окошко сторожки начинали постукивать.

– Че надо? – в форточку.

– Бутылку.

– Нету.

– Как так? Здесь бабка дежурила.

– Вот у бабки и спрашивай.

Предприимчивую старушку, открывшую ночную продажу спиртного с наценкой, накрыли и поперли из вохров. Так и достался мне этот сытный осенний пост. На месяц. Так что от добра добра не ищут: шукайте, мужики, в другом месте.

Ночью приходили фуры. Чаще с арбузами.

– Шеф, откроешь?

– Не положено.

– Заплатим.

Чувство самосохранения рекомендовало шуршащими и звенящими не брать.

– Или натурой?

– Два арбуза на выбор.

– Идет.

Впервые в жизни я ложкой в одиночку поедал сахарный пятикилограммовый арбуз. В итоге была испорчена не только ночь. Благодарности почек не было предела. Одного раза хватило. Потом заступал на пост со спортивной сумкой и таскал мужикам в общагу арбузы, дыни, груши, яблоки.

На жмотов наткнулся только однажды:

– Два арбуза? Пошел ты! – разговариваем через форточку.

– Пошел и ты.

– Я те щас рожу начищу.

– Угрожаешь? Придется выполнить профессиональный долг, – набрал по телефону кодовый номер, доложил. – Жди, милиция через пару минут подъедет.

Не успели глазом моргнуть, подкатили. Пригрозили «кутузкой» за наезд. Изъяли полсотки.

– Пацану – арбуз. Без обид?

Экспедитор молча кивнул. Милицейский «козлик» уехал. Открыл ворота, впустил фуру.

– Располагайтесь. Арбуз в сторожку занесете.

– Сам выбирай.

– Как скажешь. Скупой платит больше…

А однажды… я попал в рай.

Стук в окно поднял меня с продавленного дивана. Глянул на будильник при свете заоконного фонаря: час ночи, твою!..

– Открывай, сторож! Я тут работаю, буфетчиком.

Вышел. Приоткрыл высокую калитку на цепочку:

– Ну?

– Вот документ, – кругломордый мужик лет тридцати протянул в щель какую-то корочку. Что написано, не разобрать, зато золотой перстень на пальце при лунном свете хорошо отчеканился.

– Ну, зайди, – впустил. Прикрыл калитку. Вошли в сторожку. Включил свет, рассмотрел пропуск: все так: заведующий буфетом базара номер семнадцать Сидорчук Афанасий Михайлович. – Ух ты, Афоня!

– Кому Афоня, а кому…

– Не продолжайте, пожалуйста. С чем к нам среди ночи?

– Короче, дело такое – поесть-выпить хочешь?

– А как нет, особенно если разбудят ночью.

– Тогда так. У меня там за бортом чувиха дожидается. Где буфет, знаешь? Складская дверь? Вот тебе ключ – бери, что душа пожелает: вино, закуску. Что не доешь – с собой унесешь. Только смотри, сильно не бузи, и курить – на улице. А мне сторожку на пару часов оставь.

– На бабу-то хоть глянуть можно?

– Ну, совсем вохр оборзел! Я в следующий раз и на тебя прихвачу.

– На одном диване, что ли, или в складе на ящиках с вином?

– Придумаем что-нибудь. Все, время пошло. Иди, пока не передумал.

– А то что?

– Ну, иди уже, богом прошу. Девка остынет.

– Аргумент понятен, – и я отправился на склад. Когда снял засов, открыл дверь и включил тусклую лампочку без абажура, от увиденного голова пошла кругом. Окорока и копченые куры на крюках, колбасы и палками и кольцами, сыр целыми головками, консервы всякие!

Особенно соблазнительно смотрелись шпроты и сайра, и картонные ящики с портвейном, и даже буханки черного хлеба, банки с солеными огурцами и помидорами, коробки с конфетами россыпью!.. Это был рай. Но в раю не было главного – ножа.

Я вернулся к сторожке. Постучал для приличия, но громко и настойчиво. За дверью взвизгнула деваха.

Буфетчик явил миру обнаженный торс и распахнутые брюки:

– Ты чего, сука, творишь?

– Нож нужен.

– Ну, сторож, далеко пойдешь! – через секунду сунул мне в руку целый ятаган для разделки мяса. – Держи!

– Ты что, с собой его таскаешь? А консервный нож?

– Урою гада! Этим обойдешься. Пошли! – и он оттолкнул меня от двери, поскакал со мной к буфету, на ходу застегивая штаны. Пропустил вперед и захлопнул за моей спиной дверь, накинул засов, нацепил замок.

– Ты чего, гад, делаешь? – возмутился я.

– А это, чтобы тебе еще какая-нибудь муйня в голову не пришла в сторожку наведаться. Справим дело с девчонкой – выпущу.

– А курить?

– Кури в консервную банку, черт с тобой! Воду из рукомойника только набери.

– А ссать?

– Ведро там же, под рукомойником.

– А по-большому?

– Жри меньше, сторож! Имей в виду, учую непотребный запах, тут и зарою в погребе.

– Спасибо. А я думал, кто за мной уберет?

– Тебя зарою, придурок, со всем твоим дерьмом! – и архангел удалился исполнять мужской долг, пока девка не остыла.

«М-да, и в раю бесплатного сыра нема. Но живем однова, гуляй рванина! Жаль только, нет рядом хорошей компании». В одиночку наелся и напился быстро. Больше не лезло.

Вспомнил о разрешении взять с собой все, что понадкусываю…

– Ну, ты, сторож, точно скотина! – присвистнул буфетчик, когда через пару часов выпускал меня.

На перевернутой пустой таре в недоеденных числились: палка сырокопченой колбасы, вскрытые трехлитровые банки огурцов и помидоров, половина копченой курицы, половина окорока, вскрытые банки шпрот, сайры, «Завтрака туриста» из свинины, полбуханки черного хлеба и отпитая бутылка портвейна. Впрочем, отпитых бутылок было две.

– На х…на ж две бутылки вскрывал?

– От жадности не заметил.

– Многовато, сторож, будет. Отрезай по куску, где жевал, доставай из банок по помидору-огурцу, и проваливай. Бутылки я заберу сам.

– Буфетчик, ты что ж такая гнида? Диван, значит, мой профессиональный продавил, спермой залил! Мне там после тебя еще убирать. Я, можно сказать, должностью рисковал, пост тебе оставил, чтобы ты там с бабой своей кувыркался, а ты… Во мне сейчас совесть взыграет, пойду колоться…

Сидорчук заржал:

– Не, сторож, точно далеко пойдешь. На «вышку», небось, учишься – вон как словами сыпешь. Черт с тобой! Бери, если унесешь.

Я перекидал все в пустой тарный ящик:

– А в сторожке у меня сумка. Ты приходи еще, Сидорчук.

– Нет уж! Больно дорого ты мне обходишься, студент. Так что, сперва буду выяснять, чтобы не попасть на твою смену.

– Как знаешь. Не пожмотился бы на девку, сразу б дешевле вышло.

И Сидорчук опять заржал:

– Ладно, держи пятак. И смотри, днем мне не попадайся.

…Над базарчиком всплывал рассвет. Я думал о том, что ничего в этой жизни не бывает на халяву. И слава богу! Главное – все мы люди, а которые по ночам – все кошки. Ну, а днем нам, конечно, лучше не встречаться. Да и не встретимся – слишком разные дороги. И только желания утробные, простые, делающие нас животными, равными друг другу, дарят нам шанс не сдохнуть от одиночества и не уморить друг друга в погоне за эфемерным счастьем.

9

«Прошу уволить меня по собственному желанию»

Подпись.

– Уезжаешь?

– К жене на Север.

– Ну, бывай. Ты молодец, – Старшой протянул руку. – Меня, кстати, Вадимом зовут.

– Будем знакомы. Если что – вызывай, в ведомости распишусь.

– Обязательно. Точно, далеко пойдешь.

Не помню, кто-то из прошлых знакомых при случайной встрече на просторах канувшей в Лету советской страны сообщил: «Вадима Старшого помнишь? Пристрелили в машине на какой-то разборке».

Вот и все. А в «Трудовой» осталась запись: с… по… Вневедомственная охрана. Сторож.

 

Радугу тебе в печень

1

Раннее сентябрьское утро пахло грибами. Ближний лес манил, чуть паря после ночного легкого дождя. Вот он, лес, рядом, за четырехквартирным бараком напротив: четыре двери, четыре крыльца с навесами, восемь окон – по два на каждую квартиру.

Воскресенье. Начало сентября. Пять утра. Лесной поселок нехотя просыпался. На крыльцо, потягиваясь, в майке и спортивках с вытянутыми коленями вышел сосед Василий. Увидел Алексея Смирнова, крикнул через двор:

– Привет, учитель! Че так рано, радугу тебе в печень?

– Не спится, – не соврал Смирнов.

– Тогда давай покурим, – и Вася протянул вперед пачку «Примы».

Смирнов сошел со своего крылечка, перешел двор с привезенными чурками дров. «Надо бы поколоть», – подумал. Затянулись сладким дымом.

– Может, по грибы?

– Можно.

Один в лес Смирнов не ходил. Сам не деревенский, за два года отработки после института лес так и не освоил, хотя собирать грибы, ягоды ему нравилось, поэтому, что называется, предпочитал садиться на «хвост» местным мужикам.

Вася затушил сигарету в жестянке из-под шпрот, что стояла на перилах крыльца:

– Ну, иди собирайся. Десять минут, радугу тебе в печень!

Смирнов не заставил себя долго ждать, благо все грибное было наготове. Перед уходом заглянул в спальню. Дорогая сердцу супруга сладко спала, как ребенок, почмокивая губами. Повернулась на бок и во сне сбросила одеяло.

От вида любимой наготы у Смирнова засосало под ложечкой. Еще полминуты – и он бы скинул завернутые ниже колен бродни и повторил едва закончившуюся ночь. Как же он любил свою Светланку! Всю без остатка, до каждой ложбинки, до родинки под левой грудью.

«У всех баб под грудью родинки», – говорил когда-то студенческий друг. Свистун! Неправда! Это только у Нее, его любимой, и еще ямочка на щеке, тоже слева. Хотя, конечно, «все бабы» в смысле буквального познания у Смирнова делились на Нее и «до Нее» – в сумме выходило две. Но влюбленному Смирнову этого вполне хватало, чтобы смело утверждать: знаю я этих баб!

Светлана не из них. Она – Женщина, она неповторимая, единственная и вообще… Что «вообще», было неважно. Любовь, которую испытывал к жене Смирнов, прошла серьезное, как он считал, испытание женитьбой на последнем курсе института, рождением дочери и тремя годами совместной жизни, из которых год – в разлуке, пока Смирнов не обосновался в леспромхозовском поселке, куда был отправлен по распределению. Он уже не помнил, сколько труда ему стоило уговорить Светочку покинуть-таки теплое родительское гнездышко и приехать к нему, жить полной семьей. Светочка, находившаяся в отпуске по уходу за ребенком, наконец-то решилась и совершила подвиг на третий год сельской педагогической отработки Смирнова: оставила двухлетнюю с небольшим дочь у матери, ранней пенсионерки – пятидесяти лет по северному сроку – и прибыла в двухкомнатные барачные хоромы истосковавшегося супруга.

– Пока, пока, – прошептал Смирнов.

Взял карандаш и написал на тетрадном листе: «Ты такая красивая во сне! Я – в лес за грибами, Вася позвал. Не переживай. Днем придет телефонист проводить телефон. Оставляю трешку для него. Буду вечером после семи». Подумал немного. Вычеркнул последнюю фразу. «Уходим на два дня. Заночуем в охотничьей избушке на озере. Жди с грибами и рыбой. Любящий тебя Алексей».

Зачем он сочинил про избушку, Смирнов вразумительно ответить не мог. Просто вдруг захотелось испытать судьбу: она не ждет, а я заявлюсь вечером. Опаньки! Скажу: передумали! Или нет, скажу: встретили по пути рыбаков. Те идти отговорили: нет рыбы в озере.

И, обмирая, как школьник-пакостник, Смирнов, оглушенный стуком собственного сердца, оставил записку на трюмо в спальне и на цыпочках удалился. Вышел на крыльцо и с досадой на себя подумал: «Зачем?» Да пускай! Махнул рукой и пошел к крыльцу соседа. А там как раз распахнулась дверь, из которой сначала послышалось женское: «А бутылка тебе на кой ляд, паразит?!», а затем появился сам Василий, бросивший через плечо: «Чтобы ты спросила, радугу тебе в печень!». Хлопнул дверью, сказал с досадой:

– Вот же баба стервозная! Никакого житья. Пока кровь не выпьет, ни из дому, ни в дом не пустит. Твоя-то что?

– Спит.

– Молодец. А мою не уколотишь, хоть всю ночь на ней паши, – резюмировал Василий, и Смирнов почувствовал в его голосе даже какую-то гордость.

«Странные они, эти лесные мужики. Вроде как жен своих ругают, а в то же время и сами, как дети, радуются, что женщины их такие – и коня на скаку…, и их, если надо, обломают. Впрочем, и бабы деревенские недалеко ушли: мужики их лупят, а они только крепчают и от своего не отступят».

Свойство мысли таково, что она не строится фразами, а все больше образами, так что на всю эту философию Смирнову хватило пяти секунд.

А выглядело так, что на слова соседа он интеллигентно выдержал театральную паузу. Василий оценил, хлопнул учителя по плечу и свернул на тропку в лес.

2

Шел Василий, как все лесные мужики, ходко и легко. Смирнов старался не отставать.

– Кузов, учитель, зачем взял? Думаешь, накосим? – спросил Василий. У самого через локоть была переброшена полутораведерная плетеная корзина.

Ничего такого Смирнов не думал. Просто корзины подходящей у него не было, только литра на три. Да и носить в лесу тяжесть на плечах было удобнее. А трехлитровую корзинку он сунул в кузов, чтобы потом в нее грибы собирать.

Тем временем они вошли в лес.

Лес просыпался и парил. Утренняя влага стекала за шиворот. Василий то и дело сворачивал в сторону, исчезал в мелколесье.

Смирнов, как всегда, боялся потерять проводника, наклонялся за попадавшимися грибами, но краем глаза и во все уши следил за присутствием поблизости спутника.

Но как только он терял его из вида, бросал собирать грибы и срывался с места.

В итоге через полтора часа у Василия корзина была наполовину полная исключительно груздями с редкими вкраплениями рыжевато-коричневых волнух. Смирнов же только «дособИрывал» вторую мини-корзинку сборной солянкой: грибы на засолку вперемешку с «обабками» – подберезовиками и моховиками.

– Шабаш! – крикнул Василий. – Привал.

Они расположились у лесного ручья. Василий снял с плеч рюкзак. Смирнов скинул кузов, на дне которого болтался небогатый грибной улов и съестные запасы. Достали нехитрую снедь: бутерброды, тушенку, яйца вареные, сырки плавленые, чай в термосах.

– Свою пока прибереги. Из моих запасов заправимся, – сказал Василий и добавил к столу бутылку «Пшеничной». – Давай по маленькой.

Отвинтил крышку, плеснул в железные кружки. Выпили, закусили. Благодать.

– Еще по чуть-чуть?

Накатили повторно. В бутылке осталась половина, и того меньше. Сомлели. Потянуло на разговор.

– Вот скажи ты мне, учитель, у тебя женка молодая, красивая. На кой ляд ты ее в наш дикий край приволок? Мужики тут ведь голодные, но в теле. Не тебе чета. Они всю жизнь в лесу пашут от зари до зари. Свои бабы до тошноты надоели. А тут накося – такая красавица!.. А офицерье? Да и солдатики в роте лесной тоже не лыком шиты…

– Ты что мелешь, Вася? Водки перепил? – психанул Смирнов.

«Обидчивые мы какие, интеллигенция!..» – подумал Василий.

Вслух ничего не сказал. Опять похлопал примирительно пацана по плечу:

– Будем!

Чокнулись жестяными кружками. Выпили.

– Ну, хорош. Пошагали.

И опять перебежками: от пожни к пожне, через выруба. В конечном счете даже у нерадивого в лесном деле Смирнова ведерко десятилитровое набралось. Ну а Вася, тот и вовсе заполнил всю тару.

– Выходим! – скомандовал провожатый, оценив успехи.

Через полчаса вышли на дорогу.

По ходу дела Василий набрал еще груздей в неведомо откуда взявшийся пакет. У дороги был объявлен привал перед трехкилометровым рывком домой в поселок. Грузди из пакета Вася пересыпал учителю в кузов:

– Теперь порядок. Жена, небось, довольна будет.

«Славный все же мужик, – устало подумал Смирнов. – Всего ничего и побегали – каких-то три часа – и с уловом. А Светланка и не ждет. Думает, до ночи по лесу шаманить грибы будем. Что с нее взять? Городская!»

Как обычно, при мысли о жене Смирнова захлестнула волна нежности, и непроизвольно ком подкатил к горлу. Как он все же ее обожает!

На этот раз к сентиментальным думам о супруге примешалась еще и гордость лесного добытчика: «Она не ждет, не чает, а я почти с полным кузовом грибов». Еще раз приоткрыл крышку: «Ну, не полным, конечно, но больше двух третей – как пить дать».

– Че задумался, учитель? Начисляй, радугу тебе в печень, – Вася уже привычно хлопнул Смирнова по плечу.

Смирнову было хорошо и сладко, и на этот раз он даже не испытал внутреннего дискомфорта от мужицкого панибратства.

Припасы доели, водку допили. Три километра одолели легко и весело, попыхивая на ходу дешевыми сигаретками без фильтра. Посреди двора докурили по последней «приме». Пожали друг другу руки на прощание.

И вдруг Смирнов спросил:

– А ты чего это все радугу в печень суешь?

Вася неловко улыбнулся:

– А вот и не знаю даже. По-молодости весь мат к месту и не к месту вставлял. В армии, под Ленинградом служил, и вовсе обычных слов меньше говорил, чем тудыть-растудыть. На ту пору случилось, с девчонкой я закадрил. В гарнизоне она жила, прапорова дочь. Красивая девчонка, ласковая. На «вышку» училась, умная, ко всему прочему и порядочная, не в пример бате-сквалыге и несуну, ротному старшине, на котором клейма уже негде было ставить. Сказала как-то при очередной встрече: «Не могу я с тобой больше Василий встречаться. У тебя что ни слово, то мат. У меня такое ощущение, что на меня ушат грязи льют постоянно, а ушат этот не кончается». Так и сказала – «ушат грязи». Нет бы «дерьма», а она, видишь, как, и то покраснела вся. Я в роту с увольнительной вернулся и заскучал. Друг пристал: чего и как? Я ему так, мол, да так: «Как мне, – скажи, – без мата быть? Привык настолько, что просто немею и заикаюсь без вставок этих чертовых. В общем, не по мне эта девка. Придется расстаться». «Ну ты, Васька, слабак, что ли?!» – возмутился дружбан и присоветовал найти замену словесную, чтобы вроде как бы и не мат, но и не совсем речь обычная связная. Так, вставочка для передышки. На психолога два курса недоучился, паразит, вот и умничал. И стали мы с ним этот заменитель словесный изобретать. «Вот как ты себе ее, девушку свою, представляешь? С кем сравниваешь?» А она мне все радугу напоминала, светлая такая, акварельная, как будто вот-вот растает. Ну я и сказал. «А как тебя эта радуга достала?» – спрашивал хитрый кореш. «Ты чего несешь? Что значит, достала?» – я аж позеленел. «А что, нет, что ли? Пилит же, учит жизни, как вести себя, что говорить. Не так, что ли?». Его правда, доставала меня зазноба своими нравоучениями как истинная баба. Но нам, мужикам, видимо, того и надо. В общем, рассмеялся я тогда и сказал, что до печенок она меня достает порой. «Ну вот, значит, и будешь вместо мата говорить «радугу тебе в печень», – сказал довольный собой сослуживец. Я потом до очередной увольнительной тренировался, так и привык. Зазноба тогда чуть удивилась, потом улыбнулась и сказала: «Это все же лучше тех неприличных слов, что ты постоянно произносил». Так и сказала «тех неприличных» и опять покраснела. И я окончательно убедился, что она меня любит. Такая вот история про радугу и печень, – и Вася расхохотался своим воспоминаниям.

«Смотри, да он еще и философ», – подумал Смирнов и улыбнулся. Спросил на прощание:

– А что с девушкой стало?

– Да вон она – два шага дойти осталось. Небось, уже ждет со скалкой, радугу тебе в печень! – Вася достал энзэ из нагрудного кармана в жестяной фляжке, спросил: – Будешь?

Смирнов отрицательно покачал головой.

Вася запрокинул голову и вылил водочное содержимое в широко открытый рот, на два глотка. Еще и потряс. Даже не скривился, искусник:

– Ну, бывай, учитель, – хлопнул по плечу, прошел к дому, поднялся на крыльцо, открыл дверь, вошел.

Дверь захлопнулась.

Зазвякало ведро, что-то грохнулось, послышалась громкая брань Васиной жены:

– Ах ты, сучье племя! – Там-тара-рам. – Налакался! Грибник пи…, пи…, пи…!»

Продолжение арии Смирнов слушать не стал.

Хмыкнул про себя, крутанул головой: «Вот она, жизнь, радугу тебе в печень. А моя…» – и снова на сердце стало тепло, и полетел он на крыльях любви к своей, которую не даст в обиду, не заставит переходить на нецензурную лексику в свой адрес, потому что… потому что… Ах, потому что – и все тут, радугу тебе в печень!..

3

…Грудь жгло. Тошнота выворачивала нутро.

«Г-споди, как плохо! Плохо-то как!..»

Смирнов, спотыкаясь, почти бежал к дороге. Руки болтались из стороны в сторону, как у болванчика. Куртка распахнута. Лицо исказила гримаса то ли боли, то ли отчаянья. Ему казалось, сейчас его хватит удар, молния с неба, разрыв аорты изнутри.

– Сука-а-а-а! – Это не он, это из него вопль, перерастающий в волчий вой.

Там, дома, на диване, купленном им в рассрочку на учительскую зарплату молодого специалиста, Светочка, жена любимая, голая в обнимку с каким-то тоже голым…

– Сука-а-а-а! – Смирнова вывернуло.

Он уперся в сосну у дороги и – неожиданно полегчало.

«Что это я? – подумал. – Куда это я? Возьми себя в руки, дерьмо собачье! Это твое…» Что «твое», додумать не смог. В голове интеллигента услужливо запричитал Окуджава:

«Вот именно, пахнет. В моем доме. Я вам устрою сейчас!..»

«Сам виноват, придурок, дебил! Сам спровоцировал – записочку оставил: «Уходим на два дня». А ты, значит, любимая, бл…! сука! встреть телефониста. Вот она и встретила, радугу тебе в печень!..»

Смирнов не заметил, как начал говорить Васяткиной фразой, как развернулся и с тем же выражением лица, размашисто, но уже не бегом, танком попер обратно.

«Где твоя пазуха, Света?! Что же ты натворила?! А ведь лесной мужик предупреждал…»

Смирнов поднялся на крыльцо и рванул ручку все еще не запертой двери. В сенях стоял топор…

4

Василий сразу почувствовал неладное, увидев, как через двор пролетает учитель – сначала без кузова к лесу, а потом, почти сразу, почти бегом обратно.

У него тогда холодок в межреберье пробежал: «Не то что-то, радугу тебе в печень!» – и, накинув куртку, в вытянутых трениках, рванул на крыльцо к учителю. Как раз вовремя. Смирнов стоит, глаза выпучены, шальные, над головой топор, руки трясутся, и шепчет, как артист со сцены, громко и трагично, на галерке слышно:

– Убью, сука, убью!..

А на диванчике Светочка его разлюбимая, титьки на автомате одеяльцем прикрыла, губы зацелованные посиневшие разлепила и, плохо соображая, опухшая, но с откровенным ужасом уставилась на Смирнова. Рядом вытянулся в полном ступоре девственно нагой телефонист, теперь не вспомнить, как и звали. Светка с него одеяло с перепугу сдернула, он и прикрыл ладошками самое драгоценное и тоже на Смирнова уставился, онемев. А под ж…ой сыро так, широко и основательно.

Василий обстановку оценил моментально шестым чувством охотника: «Кина не будет, этот не зарубит. Но со страху топорик кому-нибудь на хозяйство или на башку уронит». Подошел спокойно к Смирнову, взял топорик. «Как он этой пипеткой дрова колет? Учитель, одно слово!».

Смирнов, не сопротивляясь, выпустил орудие мести и обмяк.

– Ну, ты, учитель, даешь! Разве ж этим обрезание делают, радугу тебе в печень! Мы ща лучше ножиком оскопим поганца, – и Василий достал из внутреннего кармана куртки охотничий хорошо наточенный нож с ручкой из оленьего рога и в кожаном чехле. Вытащил ножик, махнул в сторону все еще не пришедшего в себя, все еще бледного специалиста по установке телефонов: – Ты лапки-то с хозяйства сыми. Мне надо прикинуть масштаб работы. Ну, я ведь не шучу, – и грозно шагнул к дивану.

Телефонист затрясся в судорогах, а Светочка выпустила из рук одеяло, оголила грудь.

Василий мимоходом отметил: «Очень даже ничего, упругонькая, не мелкая, сосочки темные, манящие».

Светочка схватилась почему-то за волосы и стала тянуть в стороны, раскачиваться и выть:

– Не надо, дяденька!

И этот, кобелек, тоже вдруг фальцетом стал вторить:

– Не надо! Не надо… – но ручки свои шаловливые не убрал.

В общем, цирк полный и бесплатный, радугу тебе в печень!

– Это не тебе решать, – пресек завывания Василий и, входя в раж, спросил через плечо присевшего к столу Смирнова: – Ну что, хозяин, оскоплять будем сразу или сперва с бабы скальп снимем? – На этих словах кто-то из двоих на диване громко и раскатисто испортил воздух. – Ну вот, видишь, объекты уже подготовились, радугу тебе в печень.

И тут Смирнов рассмеялся, сначала немного истерично, а затем от души раскатисто, до слез…

Алексей вот за этот смех всю жизнь потом про себя благодарил Василия.

Это просто удача какая-то, что он тогда за ним следом забежал.

– Ну, вот, – резюмировал Василий, – благодарите хозяина. Че разлеглись? Трусы на ж…ы – и гудбай. Или как? – обернулся к Смирнову. Тот согласно закивал, все еще вытирая слезы от смеха. – Может, покурим пока? Или посмотреть хочешь, как одеваются, раз, как раздевались, не видел? Тоже стриптиз. Их только попроси теперь. Ну, руки убрал, сколько говорить! – и ткнул ножом в живот телефониста. На этот раз тот послушно, как солдатик, вытянул руки вдоль тела по швам и затрясся. Василий сказал: – Тьфу, стыд и срам, было бы что!..

– Отстань от них, – наконец разомкнул спекшиеся губы Смирнов. – Пошли.

– Вот так. У вас, гниды, пять минут, пока мы с хозяином в огороде курим. И чтобы без баловства. Если какая пропажа в доме обнаружится, из-под земли достану.

И они пошли курить.

Потом, как ведется, напились. И Смирнов не удержался, по пьяни уже спросил:

– Вот ты такой умный на чужой поляне… А сам бы, если вдруг…

Василий ответил сразу, сильно в размышления не впадая:

– Ну, во-первых, если вдруг да кабы, знаешь, где бы выросли грибы. Я ведь в жизни ни от чего не зарекаюсь. Но если бы топор в руки взял, то театра с громким шепотом устраивать не стал – это точно, радугу тебе в печень…

 

Поступок

1

«Ну, что это за дети?!»

Светлана сидела на маленькой кухоньке в своей однокомнатной эмжековской квартирке. Слезы катились по щекам. Не утирала. Вспоминался прожитый день. Вернее, очередной – пережитый в школе.

Когда она, круглая отличница, поступила в педагогический, а потом с красным дипломом под мышкой по свободному распределению примчалась в одну из лучших городских школ, она мечтала.

Нет, она точно знала, что только учителем русского языка и литературы и больше никем ей суждено быть! Этот великий путь, начатый еще ее прадедом в далеком дореволюционном тумане, не прерывался ни на одно поколение. Бабушка и мать были учителями русского языка и литературы. Мама умерла, когда Света еще училась в вузе, и не видела первых дней ее педагогической карьеры.

«И слава богу, что не видела!» – кощунственно подумала Светлана.

Ни мама, ни бабушка. Две дорогие сердцу могилки стояли рядышком на городском кладбище. Недавно Света, как ни трудно, справила общую оградку. Залезла в долги, но оградку сделала. И это грело ее израненное и одинокое сердечко. А что еще?

С мужчинами, как-то так повелось, вот уже третье поколение у них в роду не ладилось. У бабушки юный муж погиб в Отечественную. Мать так и выросла безотцовщиной. А потом и Светланочку вырастила одна. Света даже имени отца не знала, так и жила с отчеством от погибшего на войне деда – Александровна.

Мама так радовалась, когда Светлана поступила в педагогический.

«Не иссякнет традиция, горжусь тобой, доченька! Это самая благородная, самая счастливая профессия на свете!» Так говорила мама.

«Знала бы ты, родная, сколько горя приносит мне эта благородная профессия!» И слезы от жалости к самой себе стали заливать лицо молодой женщины как вешний дождь.

Ну вот сегодня, например. С кем еще в школе могли сотворить такое?! Замечательные дети просто-напросто закрыли ее в учительском туалете. И она не решилась стучать, звать на помощь. Ей было стыдно. Перемена отшумела. Начался урок. Ее искали. А пока отправили на замену свободную от уроков одну из трех завучей. Обнаружена Светлана Александровна была случайно: вахтерша отправилась по нужде. Дежурила в этот день старая, горластая и прямодушная, но очень ценимая директором за характер Анфиса Степановна. «Пока наш Анфис на посту, ни одна муха в стекло не ударит, не то, что школьники напакостят», – с гордостью говорило руководство школы.

Анфиса увидала Светлану Александровну и стала отчитывать на весь вестибюль:

– Ты что ж это, Светка, как плохая ученица в туалетах отсиживаешься? Иван Федорович с ног сбился тебя ищучи, – очень Степановна директора уважала. У них просто любовь была взаимная на профессиональной почве. Первая леди – завуч Ольга Петровна – бывало, говаривала в сердцах: «Вам бы, Иван Федорович, разогнать весь педколлектив и на пару с Анфисой Степановной дела вершить. Все бы тогда идеально было». «А что, Ольга Петровна, – не лез за словом в карман молодой директор, – это мысль. И еще бы детей по домам распустить. Не жизнь – красота! Только вот зарплату нам с вами тогда за что платить будут?» Да, детей по домам распустить в самой большой городской школе – это выглядело круто. Одних первых классов было до литеры «Л». И это при условии, что новостройка стояла всего три года, и самые старшие учились еще только в девятом классе, по-старому стилю.

Анфиса так громко шумела, заглушая слабый лепет оправдания Светочки, что со второго этажа на шум спустился директор:

– Явление Христа народу! Вы откуда, Светлана Александровна?

– В туалете учительском отсиживалась, – встряла всезнающая вахтерша.

Директор удивленно вскинул правую бровь.

– Я… меня дети закрыли, – прошептала, краснея, Светлана Александровна.

– Ну, знаете! А постучать, позвать не судьба была? В конце концов, выбить эту задвижку – велика ли. Да и вообще, с чего вы взяли, что это учащиеся? Может, по ошибке кто-нибудь, – и директор посмотрел на Анфису Степановну. – Да?

Вахта согласно закивала.

«Да нет же, я точно знаю, это дети. Они меня все ненавидят. Они мне мстят», – подумала про себя Светлана. Но вслух ничего не сказала, только голову опустила, как провинившаяся школьница.

– Все – забыли. Быстрей ступайте на урок. Там завуч за вас отдувается.

Светлана Александровна поднялась в класс. Под строгим взглядом маленькой полноватой Татьяны Игоревны в классе царила мертвая, или, как принято говорить в учительской среде, рабочая тишина.

Восьмиклассники уже успели записать дату, «классная работа», разобрать домашнее задание и самостоятельно выполняли упражнение на закрепление предыдущей темы.

– Нашлись? – шепотом спросила завуч. – Ладно, потом расскажете. Я им тут задание вот это дала. Михальчук у доски работает. Принимайте пост.

Как только дверь за завучихой закрылась, с классом произошла незримая перемена. Словно свежий весенний ветерок пробежал.

Напряжение в пальцах, сжимающих шариковые ручки, ослабло, спинные хребты обмякли, морщины лобовые разгладились. Послышались скрипы стульев, шорох листов. Через минуту класс наполнился тем устойчивым гулом, которым сопровождаются уроки иных учителей.

Светлана Александровна знала, что на ее уроках это не предел. К середине гул перерастет в шум, она начнет срываться на крик, в голосе зазвучат писклявые нотки, и вообще, он предательски задрожит, а на глаза станут наворачиваться слезы бессилия.

Дети, сволочи, очень тонко чувствуют все эти обертоны учительской слабости и отвечают двойным накалом.

К концу урока будет ее крик: «Вон из класса!»

А в ответ наглое и уверенное: «А чо я сделал?».

И смех, нет, гогот. Над ней, над ее несостоятельностью.

«Как хорошо было в туалете! Лучше б я там умерла», – подумала Светлана.

Михальчук у доски словно подслушал ее мысли:

– Светлана Александровна, а, правда, что вас в туалете закрыли?

Класс хихикнул. Ей бы ответить, как не бывало: «Да, правда». И продолжать урок в деловом темпе и тоне. А она зарделась, как девчонка, и сразу – в срыв:

– Твое какое дело, Михальчук? У тебя есть задание, работай!

У Михальчука уже ломался голос, прорываясь мужскими басами. Он был самым высоким и здоровым в классе и мог себе позволить в открытую, без стеснения, ухаживать за Машкой из девятого «Г».

Михальчук уже не просто знал анатомию женского тела, а кое-что видел и даже щупал не через тканевую оболочку. Михальчук, который почти на сто процентов был уверен, что в эти майские выходные он наконец-то трахнет Машку на даче… Михальчук, который на прошлой неделе пригрозил отцу, что вообще уйдет из дома, если они с матерью не прекратят ежедневные скандалы друг с другом и наезды на его личное достоинство…

Вот этот великовозрастный и имеющий все основания уважать себя Михальчук тут же поднял перчатку, брошенную слабой ручкой бесталанной учителки. У него не было ни одного основания щадить ее: она пользовалась правом ментора, не понимая, что за закрытой дверью, один на один с взрослеющими детьми, это право надо заслужить.

– А что вы сразу оскорбляете? Я ведь спросил – посочувствовать.

Светлана Александровна расслышала в голосе Михальчука издевательские нотки.

– Вон из класса-а-а, скотина! – двадцать минут на унитазе в запертом темном туалете – да, да, уроды еще и свет выключили! – дали себя знать.

Дальше можно было не продолжать. Оскорбленный в своих лучших чувствах Михальчук швырнул на пол мел и, что есть силы, наступил каблуком, размял, сплюнул:

– Да пошла ты! – подошел к учительскому столу, смахнул классный журнал и прошел нагло и уверенно на свое место.

Класс зашумел:

– Не имеете права!

Книги демонстративно захлопывались, тетради и ручки убирались. Все галдели наперебой. У Светланы Александровны поплыло перед глазами. Кто-то попал ей в щеку жеваной бумагой, пущенной с резинки, натянутой между пальцами. А у нее даже не было сил выбежать из класса. Отступила назад, прижалась к исписанной мелом классной доске и глазами затравленного кролика смотрела на эту беснующуюся неуправляемую ораву. Ноги как-то сами собой подкосились, и она, закрыв глаза, сползла на пол.

Люди, конечно же, сволочи, когда объединены общим порывом толпы. Но ублюдки и уроды – они по одиночке. Взрослеющие дети – не исключение. Класс моментально затих.

Первым к учителке подлетел Михальчук:

– «Скорую»!

Кто-то бросился за медичкой, кто-то побежал за завучем.

Тем временем Светлана Александровна пришла в себя. Михальчук помог ей сесть на стул. Ему вдруг стало жалко эту стройную невысокую беззащитную и на самом деле очень симпатичную женщину.

Присаживая ее на стул, он вдруг проникся к ней каким-то мужским чувством, благодаря которому вырастают потом рыцари. Вдохнул нежный свежий аромат ее духов, прикоснулся – случайно – к упругой груди. В нем происходили неосознаваемые им самим перемены. На секунду подумал о ней как о сестре, которую надо защищать.

– Спасибо, – слабо шепнула Светлана Александровна и вдруг вспомнила имя и добавила: – Саша.

2

…От уроков ее, естественно, освободили.

Директор махнул рукой: «Все, хватит! Будем расставаться: или детей изуродует, или себя угробит. За четыре года – ни недели без приключений. То ей при выходе из класса с приоткрытой двери портфель на голову упадет. То она оставляет двоечника после уроков и мытарит его спящую совесть допросами на тему «когдабудешьучить», а он тем временем все пуговицы с ее пальто, брошенного на парте, лезвием бритвенным срезает. То в шкафу встроенном спрячется очередной шалопай, уснет под ее монотонное жужжание, пробивающееся сквозь устойчивый гул, и вывалится вместе со звонком в конце урока. То в журнале кто-то все колы – зачем колы в журнал ставить! – в четверки переправляет. То во время обеда в столовой кто-то – и, скорее всего, случайно – попадет ей в тарелку супа хлебной коркой, обрызгав очередной будничный наряд. И везде она усматривает злой умысел».

Сколько раз Иван Федорович спрашивал эту в общем-то симпатичную и мягкую женщину:

– Что ж вы о себе такого хорошего мнения, а о детях такого плохого? Прямо всеобщая травля королевы! Светлана Александровна, это школа, это дети. Поверьте мне, они вам ничего не должны и никаких особых чувств к вам не питают. Их поведение – лишь зеркало того, что у вас в голове и в словах. Ну, будьте вы проще, снисходительнее чуть и суше, что ли. Ведь что вас с ними связывает? Урок, предмет – вот и ведите их по этому полю. Расставляйте указатели, связанные исключительно с русским языком и литературой, избегайте оценочных суждений и не домысливайте за них того, чего в них на самом деле нет.

– Скажите еще, что они любят меня.

– Зачем? Зачем вам это? Они любят своих родителей, а потом будут любить своих детей. И мы, в том числе, должны их этому научить. Прежде всего, своим уважением к ним, к их достоинству.

– Сюсюкать, что ли, с ними?

Директор устало вздыхал:

– Идите уже домой, Светлана Александровна. В конце концов, здесь не педагогический вуз. Вы преподаете уже пятый год. Определяйтесь сами.

«И он меня презирает!» Светлана, спотыкаясь, шла домой доплакивать свои обиды…

3

«Вот возьму и отравлюсь», – подумала Света и достала из шкафчика баночку со снотворным. Впервые эта мысль посетила ее еще год назад, когда, перейдя в школу-новостройку, она окончательно осознала – и здесь ничего не складывается. Из той, первой в ее трудовой биографии школы, лучшей в городе, попросила ее уйти лично директриса – народная учительница, педагогическая легенда не только города, но и всей области:

– Знаете, Светочка, я очень хорошо знала вашу маму, ценила ее талант, профессионализм. Буду с вами откровенна: вы пока не дотягиваете до этого уровня. Вы знаете, школа у нас особая, учителя – звезды, профессионалы высочайшего класса, все с категориями. Они не очень расположены натаскивать новичков, справедливо полагая, что каждый должен стать и быть профессионалом самостоятельно. Я не могу сказать, что это идеальные отношения в педагогическом коллективе, но так у нас сложилось: мы, прежде всего, школа состоявшихся Профи с большой буквы. У вас было два года – это достаточный срок, чтобы проявить себя. Поверьте моему опыту, Светочка, если вы останетесь еще хотя бы на сезон, вас просто сметут, и не столько дети, сколько педагоги. Уж е сейчас масса нареканий со стороны преподавателей девятого класса по уровню подготовки ваших учеников. Я понимаю, что это, прежде всего, результат неотлаженной дисциплины на ваших уроках, а не ваших личных знаний. Однако никто за вас урок не построит и учить этому тоже не будет. Возможно, индивидуальные занятия, репетиторство у вас бы пошли значительно лучше. Но, Светочка, это школа, и условия для всех одинаковые – класс не менее двадцати пяти учеников и урок сорок пять минут. И все – понимаете меня, все! – должны не только успешно усваивать знания, но и сдавать экзамены. Ведь есть еще особый контроль – наши родители, в чьих глазах имидж школы на очень большой высоте. Мы сейчас готовимся к аттестации, вы слышали, наверное. Будем заявляться на статус гуманитарной гимназии. В общем, Светочка, я готова вам помочь. Переговорю с директором вновь построенной школы Иваном Федоровичем. Он как раз набирает коллектив. Думаю, там у вас будет хороший шанс все-таки состояться как педагогу. Многие будут так же начинать, как вы. На их фоне вы даже можете оказаться с большим опытом, да и запись о работе в нашей школе – это дополнительные очки в профессиональной карьере. Характеристику я дам вам самую лестную, тем более, что, с точки зрения ваших личных знаний, это вполне обосновано, учитывая ваш красный диплом.

Светлана Александровна поверила директрисе. Ей все понравилось: и школа, и новый коллектив, и директор. Окрыленная, она готовилась все лето. Даже разработала уроки на первое полугодие по всем классам доставшейся ей учебной нагрузки. И часов дали ей сразу на полторы учительские ставки – двадцать восемь! И кабинет, и классное руководство… Через два года от классного руководства она вынуждена была отказаться – дети просто сидели у нее на голове. Родители засыпали руководство школы жалобами: работы с детьми никакой, дисциплины никакой, класс в числе отстающих, с родительским комитетом понимания нет, на детей кричит, деньги на питание теряет и так далее, по списку. И это шестой класс! Вместе с классным руководством ей сократили и педагогическую нагрузку до ставки.

Вот тогда и решила Светочка, одинокая и никем не поддерживаемая, завершить свой путь земной.

Но подумала о маме, о бабушке, дотянула остаток учебного года и уехала к подруге-однокурснице на весь длиннющий учительский отпуск в Ейск на Азовское море.

За два с половиной месяца школа из головы выветрилась напрочь.

Она загорала, купалась в теплом мелком море, пила краснодарское вино, ела черешню и арбузы. И принимала ухаживания отдыхающих мужиков.

– Бросай ты школу, – сказала подруга, которая давно в духе времени переквалифицировалась в предпринимательшу, имела свой магазинчик с различным тряпьем, жила в собственном доме с двумя детьми, мужем, его родителями и заправляла сдачей жилья для отдыхающих: с кем-то списывалась, рассылала рекламу на Севера, и каждый год заводила дополнительное строительство. За пять лет и дом, и двор настолько разрослись за счет всяких пристроек, что это уже с гордостью называлось домашняя гостиница «Вера» – подруга от скромности умирать не собиралась, – где одновременно вмещалось десять семейных пар с детьми.

– Я так не смогу, – с сомнением сказала Светлана.

– А зачем тебе так? Ты из школы уйди, а там как бог на душу положит. Я вот тоже с чужими детьми не могу – поубивала бы всех.

– А я их люблю как солнце, как небо, как воздух, – настаивала на своем Светлана Александровна.

Вера взглянула на подругу как на умалишенную:

– Ты вообще-то сама поняла, что сказала?

Света промолчала. В глубине души она понимала, что это не она сама, это память о бабушке и маме говорит в ней… Она слово дала себе, а значит им, продолжить учительский род.

«Простите меня, мои родные!» Она решила – идти до конца и не сдаваться, не понимая, что это путь в никуда, в надрыв, депрессию, шизофрению. Нельзя быть учителем вопреки! Любовь через силу рождает ненависть…

И вот он – полный крах. Светлана задумчиво рассыпала таблетки по кухонной цветастой скатерке. В дверь позвонили. Почти в отключенном состоянии, на автомате пошла открывать. На пороге стоял Михальчук. В руках у мальчишки, озорника и хулигана, была роза. Одна.

От удивления у Светланы мигом выветрились из головы все обиды. Кто она, в сущности, такая? Одинокая, молодая, зашуганная женским учительским воспитанием в квадрате, двадцатипятилетняя девчонка-сирота…

– Простите меня, Светлана Александровна, – пробасил с порога Михальчук.

– Проходи, Саша, – взяла розу, повела гостя на кухню. Мальчишка встал, как вкопанный, и с удивлением смотрел на рассыпанные по столу таблетки.

– А, это… Порядок навожу в аптечке, старые лекарства выбрасываю. Присаживайся, будем чай пить, – поднесла к краю стола мусорное ведро, смахнула снотворное. – Посмотри, пожалуйста, за чайником. Я на минутку.

Прошмыгнула в комнату, сбросила с себя старый домашний халатик, надела джинсы и новый белый пуловер в обтяжку. Крутанулась перед зеркалом в шкафу.

По глазам Михальчука было видно – оценил. У неискушенных мальчишек всегда все на лице написано.

«Ну, что я за дура! Он же совсем ребенок», – ругнула мысленно себя, но как-то уж больно весело. Отвернулась – скрыть улыбку.

Потом пили чай с вареньем и рулетом. О чем-то ни о чем разговаривали. А потом вдруг Саша сказал:

– Шли бы вы из школы, Светлана Александровна. Не ваше это. Вы вон какая красивая, когда не учите, не срываетесь. А то что? Станете такая же, как химичка-мымра старая…

– Саша!

– Да ладно. Вы ж не побежите рассказывать. А я так, для примера: она на уроках только на нас орет, да на жизнь свою жалится. С котом живет, да и тот от нее скоро на люстре повесится. Ни детей, ни семьи. Одевается как… ну я не знаю, бабка моя деревенская. И что мы на ее уроках учим? Химию эту дурацкую знаем? Она нас, как огня, боится. Другой раз придет, попросит: «У меня голова сегодня болит. Посидите, пожалуйста, тихо одни. Делайте что хотите, но только тихо». А мы, что, звери какие, что ли? Это у нас самые замечательные уроки с ней. Она в лаборантскую свою уйдет и сидит там – не слышно, не видно. Мы сами дисциплину поддерживаем. Тем, которые разбуянятся, – подзатыльник. А если вдруг завуч или еще кто заглянет, делаем вид, что лабораторную выполняем. Как-то звонок прозвенел, а она из своей кондейки все не выходит. Все вышли, а я пошел глянуть: думаю, может, случилось чего. Приоткрыл дверь. А она сидит у столика лаборантского и даже не оглянулась. Перед ней мензурка, а в мензурке – спиртяга. По запаху слышно, что не первая мензурка. Она ее хлобысть, – и в рот опрокинула. Рядом стакан с мутной водой из-под крана – отпила. И опять замерла. Уставилась в окно напротив, только головой из стороны в сторону, как болванчик какой, болтает. Я дверь тихонько прикрыл и выскочил из класса… Вы что, тоже так хотите?

Светлана так ярко себе представила эту картину: неопрятная, вечная брюзга, расплывшаяся, с темными мешками под глазами и нездоровым коричневатым цветом кожи учительница химии выпивает неразведенный спирт из мензурки. Боже мой! Как сразу стали понятны все ее истерики в учительской, стеклянный взгляд, когда о чем-то спросишь, и бесконечные жалобы на все на свете – на жизнь, на детей, на погоду, на директора. И жалость к себе. «Она вампирит», – говорили коллеги и старались с ней не общаться. Неужели такая судьба ждет ее, наследницу знаменитой учительской династии, институтскую отличницу Светочку, Светлану Александровну Киприянову?!

Распахнула испуганно глаза, словно увидела свое будущее. Непроизвольно вырвалось громким шепотом:

– Я так не хочу, – и прикрыла рот. И разревелась. Совсем как маленькая. Но уже не могла удержаться: уперла локти в стол, обхватила голову руками, всхлипывает, а слезы – кап-кап на скатерть.

Михальчук подошел и стал гладить по голове:

– Ну что вы, Светлана Александровна. Я не хотел вас расстраивать. Я просто сказал, как думаю… Мне жалко вас… Нет, не так, вы мне просто нравитесь, Светлана Александровна. Я не хочу, очень не хочу, чтобы вы так вот, как химичка… Вы уйдете из школы, а я закончу девять классов, работать пойду. И… сделаю вам предложение.

Светлана притихла и слушала этого мальчика, не поднимая головы.

«Боже мой! Как так? Ведь вокруг были такие умные, такие опытные, сильные педагоги! Говорили какие-то слова, притворялись. А пришел мальчик, этот маленький принц, гадкий утенок, которого она сегодня при всех унизила, оскорбила, потому что он был ниже ее по статусу, по жизненному смыслу, и она даже не задумалась над тем, имеет ли право, а он пришел к ней со словами извинения и любви, и правды. Ту правду, которую не могли сказать все эти взрослые, все эти умные педагоги, сказал этот мальчик. Точно, понятно, образно. Боже, как же стыдно! Как же ей стыдно! За все, за то, что всегда – и это правда! – думала об учениках только плохо, только как о детях, способных исключительно на шалости, подлости, обман. И никогда она их не любила, никогда! Все это лишь слова пустые, ничтожные слова, ложь в память о матери, о бабушке. Простите меня, родные мои!»

– Спасибо, – прошептала Светлана. Взяла его руку. – И прости меня, пожалуйста.

Сашка растерялся, руку отдернул:

– Я пойду, хорошо?

Не оборачиваясь – к дверям. Она осталась сидеть за столом. Сашка спускался с лестницы, сердце бешено колотилось.

«Зачем он ей сказал про замужество? Это же неправда». Но каким-то шестым чувством понимал – все правильно. Все было правильно. Он просто стал взрослым и сильным. И это было в сто раз важнее воскресной поездки с Машкой на дачу.

4

В понедельник Светлана подала заявление об уходе.

– Учебный год доработаете? – спросил Иван Федорович.

– Доработаю.

– Это правильное решение, Света, – неожиданно мягко, совсем по-свойски, сказал директор.

Она вдруг заметила, какой он в сущности приятный и внушающий доверие мужчина:

– Спасибо.

– Что делать собираетесь?

– Разберусь. На курсы бухгалтеров хочу записаться.

Перед уроком отозвала в сторонку Михальчука:

– Я подала заявление об уходе.

– Вы молодец, – скупо похвалил он, как старший брат.

– Хочу тебя попросить об одном одолжении: дай слово, что пойдешь учиться в девятый класс.

– И не буду просить вашей руки и сердца?

– Саша!

– Хорошо, даю, – и улыбнулся.

Остаток мая пролетел на одном дыхании. На ее уроках все перевернулось на сто восемьдесят градусов. Дисциплина и порядок наладились сами собой. Шалопаи и бездельники превратились в послушных учеников, приходящих на дополнительные занятия по одному слову.

И когда в июне все ее восьмиклассники как один сдали экзамен без проблем и пересдач, ее пригласила к себе завуч и сказала:

– Послушайте, Светочка, не понимаю как, но в вас произошла разительная перемена. Уж не влюбились ли вы? Забирайте заявление: поверьте моему опыту, у вас все пойдет не просто на лад – вас ждут прекрасные успехи на педагогическом поприще.

– Спасибо, Татьяна Игоревна, на добром слове. К сожалению, я не влюбилась. Просто я решила, что уйду, и перестала подозревать детей и комплексовать по собственному поводу. И не отговаривайте, все уже решено.

– Жаль. Но, возможно, вы правы. Ваш пример – иным наука, – философски вздохнула завуч. И обе, похоже, подумали об одном и том же.

И все-таки Светлана слукавила. Вот уже почти месяц как они по выходным встречались с пока еще холостым Иваном Федоровичем и посещали всякие культурно-развлекательные мероприятия.

Потом он провожал ее домой, но напроситься на вечерний чай все еще не решался…

 

Все обошлось – и слава Богу!

Гриша проснулся. А напрасно. Вокруг была разруха из только что перевезенного барахла.

Двухкомнатная, смежная с совмещенным узлом. Первый этаж послевоенного трехэтажного дома. Говорят, пленные немцы строили. Кухня одна чего стоит! Пенал четыре квадрата! Окно, как узкая амбразура. Тараканы, вонь и сырость. Потолки высокие – один «плюс».

Сам не поймет, зачем, но «трешку» свою разменял на это. Вроде как дочери с новоявленным зятем – пусть живут. А сами с женой и сыном – пока в трехкомнатную деревяшку. Было бы здоровье – год-два и на лучший вариант заработает. В общем, все по-честняку. Деньги – доплату – получил вчера в исконных рублях: к своему у Григория доверия было всегда больше. А там глаза боятся – руки делают… В общем, засыпал в развале после переезда Гриша с настроением «прорвемся», а проснулся…

Жена звонит от тестя, где ночевала с сыном:

– Телевизор включи, придурок! Я ж тебе говорила!..

Не любил он, когда она так пасть свою разевала, потому шмякнул на рычаг. Но телевизор включил – и все. Полный абзац! Приплыли, что называется.

«Придурок» – это еще мягко. Из бестолковой речи дикторши было ясно главное: рубль рухнул бесповоротно и напрочь. Вчера доллар был по шесть, а сегодня с ходу – по двадцать. Вчера по шесть, но много… Сегодня по двадцать, но ни х… «Ну очень большие раки!» Называлось – «дефолт».

– Козлы! Гады! – взревел Григорий и стал судорожно одеваться, не попадая в штанину.

На календаре зияло – 17 августа 1998.

Не веря самому себе, надеясь на надежду, которая еще не сдохла, пешкодралом, забыв о возможности иного передвижения, шагом спортсмена-ходока Гриша почти мчался к тем, с кем договорились на обмен. На пороге трехкомнатной деревяшки после капремонта встретил хозяин, мужик одних с Гришкой лет и равного среднего телосложения. Глянул как-то презрительно – или показалось? – сверху вниз и процедил:

– Передумали мы в рублях продавать. Давай доллары – шесть тысяч.

Вчера Гришкины рубли так и стоили, но это было вчера. А сегодня при таком подходе – цена им была в четыре раза меньше.

– Мужик, мы так не договаривались!

– Ты что?! Телевизор посмотри. Шесть штук баксов – и точка.

– Где ж я тебе столько возьму?

– В Караганде, – и оттолкнул Григория от двери. Захлопнул и с той стороны к глазку прильнул. Явно труханул, приметил, что Гришаня не в себе.

– Ой, мама родная! – простонал Григорий практически вслух.

Мысль отключилась. И на этот раз шагом приговоренного к гильотине Григорий поплелся в ставшую одномоментно единственным пристанищем для всей семьи халупу, еще вчера предназначавшуюся в наследство дочери. А была шикарная трехкомнатная, раздельная, большая в доме неполных десяти лет. «Что же ты натворил, урод?!» И Гришка рухнул на проплывавшую мимо скамью, шваркнул себя с двух сторон сжатыми в кулак граблями и застонал.

– Мужик, выпить хочешь?

– Хочу, – и все.

Так шофер «Скорой» Григорий Рябинин растворился в пространстве. За неделю, которую он пил неизвестно где и неизвестно с кем, его уволили с работы: нет человека – нет проблемы. Как могли? Да просто: будучи в состоянии штопора, он действовал по принципу «чем хуже, тем лучше». Клин клином не вышибался. Но раз плохо, пусть будет еще хреновей – и сладкая горечь сдавливала горло.

Приходский батюшка как-то сказал: «Это по-русски». Зимой было дело. Григорий не часто, но церковь посещал. Даже поститься пытался.

И однажды зимним воскресеньем пришел в церковь. На сердце тоска – «кислое настроение», по собственному определению. Горло сжимала привычная в этих случаях сладкая горечь. Вот и надоумил Господь подойти к батюшке и высказать тоску эту непроясненную, жажду опускать себя ниже пояса, когда больно и тоскливо, чтобы было еще больнее и тоскливее.

Батюшка выслушал тогда, не перебивая, и сказал:

– Это по-русски.

На самом деле священнослужитель говорил еще что-то вразумительное и спасительное, кажется, исповедоваться предлагал. Но Григорий тогда запомнил, как ему казалось, самое главное.

И отлегло от сердца. С тех пор у него всегда было оправдание на такие замысловатые случаи, когда жизнь не ладилась и хотелось выть белугой: это по-русски. И можно в запой, в остекленение, в озверение. Сейчас был тот самый случай, как никогда тот.

Супруга верная, правда, имела на эти случаи свое бабье виденье: «Хилые вы мужики, вымороченные. А все почему? Потому что из деревни вас выдернули, а к городу не приставили».

Гриша с женой не спорил. Он вообще с ней не спорил, был чистой воды терпила и подкаблучник. Но уж если впадал в тоску, то игнорировал бабьи прихоти. Да и она, верная и преданная, понимала не по книжкам, что есть «короткий поводок» – и отпускала. Тем более, что совершал незапланированные пробежки по жизни Гришка не часто, все больше сезонно – осень да весна, как язвенник.

– Мужик, выпить хочешь?

«Лето – это маленькая жизнь… Впрочем, если пить, то нету разницы уже… в мусоропровод… два своих ключа…» И все. Сволочь он, этот, как его – Митяев. Песню спел, а я ее теперь проживаю… Пьяный, глубоко небритый человек на закате северного августа, пахнущего арбузом… Вы замечали, что ранняя осень и ранняя весна пахнут арбузом? Осень – реально, весна – фигурально, по памяти, то ли из-за начинающейся оттепели, то ли благодаря уходящему морозу… Глубоко небритый человек сидел на бортике детской песочницы во дворе так и не ставшего своим дома.

Из полуобвалившегося подъезда появилась женщина. Подошла, сказала устало:

– Пойдем домой, Гриша.

– Это не дом, Рая. А я – конченый урод, – он поднимается и подпрыгивающей походкой запойного семенит куда-то в сторону заброшенного парка, к старым железным гаражам и забытому Богом и людьми бомбоубежищу.

– Пропал, мужик, – шипит злобно проходящая мимо соседка.

Когда за спиной, всегда только по злобе, сочувствуют – глаза в глаза, а за спиной – злобствуют.

«Надо идти кормить сына и кошку», – думает Раиса. И также устало идет домой. Неведомо как, самой неведомо, но она знает – надо дать время. Все обойдется. Тяжело ему сейчас. Винит себя сам. Она ему в этом не помощница. Она может только ждать и следить. Она знает, где он. Она навещает это бомбоубежище с гаражами почти каждый день. На глаза не попадается. Он и сам не помнит, как в одно из первых ее посещений отдал ей все деньги, что были с ним: от греха подальше. Она деньги приняла, не удивилась, а оценила – правильный все же у нее мужик. А пока надо ему пережить. Шутка ли, такое навалилось – и квартиру потерял, и работу. Все сразу. В части перенесения душевных невзгод мужики, они ведь слабее. Решила так для себя, вздохнула. И запаслась терпением. Почему-то была уверена, не успеет листва порыжеть и опасть – вернется. А она примет, потому как не может быть иначе. Потому что у НЕЕ мужик нормальный и правильный. Может, у других – другие, но у НЕЕ по-другому быть не может.

И дождалась. В воскресенье утром проснулась от резкой сердечной боли. Не было так никогда. Вообще «движком», как любил говаривать Гриша, он не страдала. «Вот только коробка скоростей у вас, мадам, барахлит: то с места в карьер, но на горку не взобраться. Ну, давай за нас, профессиональных шоферов, по полной», – и Гриша наливал законные сто грамм после субботней баньки и – одним глотком.

Ох, неспроста она про мужа с утра вспомнила и боль сердечная эта, резкая, кинжальная – ох, неспроста. Скоро оделась. Заглянула в гостиную – сын спал, почмокивая губами, сном пятнадцатилетнего богатыря.

«Ну и слава Богу», – оглянулась вокруг с любовью. Как сумела, на что хватило денег, сделала недорогой, но аккуратный со вкусом ремонт. Даже пол перестелила и линолеумом утепленным покрыла. Трубы, батареи, сантехнику – все поменяла. Где-то в долги влезла, где-то отец подсобил: хоть и вредный да самодуристый, а на помощь для своих не жадоба. Вчера газовую плиту новую привезли, установили. И как-то заиграла квартирка новыми гранями. Заполнилась уютом: шторки на кухоньке, гардины в спальне и гостиной, ковры напольные, репродукции на стенах и цветы – везде, на всех подоконниках, даже фикус в углу в кадке. Месяц какой-то и прошел всего. На работе тетки спрашивают: «Рая, как ты одна справляешься? Как кризис вас шарахнул?» Она только плечами пожимает: некогда об этом обо всем думать. Тут еще за Гришей следить нужно, чтобы вовсе мужик не сгинул. Что греха таить, в том, что он вот так сорвался, и себя винила. Не сорвался он, надорвался. Может, если бы дома от нее больше тепла в его сторону было, больше внимания – ведь мужики они, как дети, ласки требуют – то и вторник этот, будь он неладен, легче бы пережил. Не от нее бы рванул, а, наоборот, к ней бы пришел. Пусть бы выговорился, пусть с матом-перематом на власть эту паскудную, на жизнь неудачливую! И выпил бы крепенько, на нее, может, где обидные слова, ушатом вылил. Она бы выслушала да пожалела. А там, глядишь, поутру и втянулся мужик в жизнь, в лямку – не привыкать – и потащили помаленьку с Божьей помощью. Руки есть, ноги целы, здоровье тоже вроде как при них, – что ж на судьбу обижаться?

«Ох, Райка, Райка! Видать задним умом ты только и крепка. Прав Гриша про коробку передач: надо было лишиться, чтобы понять, как же он ей нужен, как дорог. А то последние лет пять только и слышно от тебя было: давай-давай, что ты за мужик, да придурок, чтоб ты без меня делал. Вот и наделал».

С этими грустными мыслями умылась, чаю хлебнула – и в прохладное, можно сказать, морозное утро раннего северного октября.

Пожухлая трава, не скошенная летом нерадивыми коммунальщиками, подернулась сединой утреннего инея. Тонкие ветви тополей и берез, лишенные остатков листвы, заискрились алмазами. Но зелень проступала. То елочка мелькнет в придомовом газоне, то травка заизумрудится вокруг колодца теплотрассы. И от вида этого весеннего цвета еще больше защемило сердце: «Только бы беды с ним не приключилось». Не заметила сама, как долетела до брошенного бомбоубежища, оставляя за спиной на траве влажный след стертого инея (бежала через парковые газоны, сокращая путь, сырости в ногах не чувствовала).

– Где?! – с ходу налетела на прокисшего мужичонку неопределенного возраста, с лицом цвета коры дуба. Он сидел на бункере и пытался согреться под лучами ленивого осеннего солнца.

Мужичок не вздрогнул, с трудом повернул голову в сторону женщины и, узнав, произнес стертым голосом:

– На поиски Гришаня пошел. Утро уже.

– Куда-куда пошел?

– А, – и мужичок махнул вправо от себя.

– Когда?

– У меня часов нет, – и отключил внимание. Потом опять, будто что-то вспомнил: – Пять рублей дашь?

Но Рая уже не слышала и мчалась в непонятную сторону, указанную бомжем. На пути встал детский садик. Заброшенный, как все вокруг. Традиционные беседки, облюбованные местной молодежью, с утра пустовали. На подходе к территории бывшего детского дошкольного учреждения стал попадаться классический мусор современности – пачки из-под сигарет, пустые банки из-под пива, шприцы, презервативы. Рае было не до размышлений на заданную тему под названием «вот она, перестройка» – она лишь мимоходом фиксировала увиденное и невольно подумала о сыне: «Слава Богу, вчера пришел вовремя». Нет, конечно, она была уверена: Володя не из этих. Но после произошедшего с мужем, она даже наедине с собой, даже в мыслях боялась заявлять подобное. Не гневить Бога, не дразнить судьбу! Восприняла как девиз, как заповедь. День прожит – и на том спасибо…

Из ближайшей беседки раздался стон. Не раздумывая, влетела туда. В углу, лицом к деревянной стенке, свернувшись калачиком, прижав руки к животу, лежал ее Гриша. Черная лужа расплылась под боком у него и уже почти застыла. Встала на колени, взяла голову в ладони, поняла – живой!

– Потерпи, родненький, потерпи, Гришенька. Все будет хорошо…

Григорий Ильич очнулся в больнице – чистые простыни, отдельная палата, поперек тела бинты. В животе боль, тупая, терпеть можно. Над ним сестричка, что капельницу сменила:

– Ну вот и славно! Жену сейчас вашу приглашу. Знаете, если бы не она…

– Знаю, – и не узнал собственный голос. Хрип из пересохших губ.

– Ничего, это нормально. Отходите после операции, – сказала понятливая сестричка. – Так я зову супругу?

Григорий Ильич утвердительно прикрыл глаза, сберегая силы. Вошла Рая. Светлая, ясная. Присела рядом, слева. Улыбнулась, взяла его за свободную от капельницы руку. И вдруг прижалась к ней губами.

– Прости меня, Рая, – и из глаз Григория – наконец-то! – покатились чистыми, солеными ручьями слезы.

«Что ж мы с собой делаем? Ведь всего-то и надо порой – сесть рядком да поплакать ладком». Кто из этих двоих так подумал – неведомо. Главное – все обошлось, и слава Богу!

…В конце декабря Григорий Ильич поехал на поезде в Москву за новой фурой, на которой заодно ему предстояло доставить товар в соответствии с выданным путевым листом.

 

Собачья преданность

1

Петрович с собакой идет гулять к морю. Он хочет утопиться. Жизни нет. Сверху и вокруг моросит мерзкий осенний дождь. Вечер. Темно. Редкие фонари лишь подчеркивают пакостность мизансцены.

– О, Господи! – надрывно выдыхает Петрович, в очередной раз прокручивая сегодняшний вечер и от него всю свою женатую жизнь длиной в пятнадцать лет. Упреки, ревность, упреки, скандалы, претензии, капризы. И это вечное: «Ты не мужик! У тебя одни бабы на уме!» Как первое соотносилось со вторым, с трудом укладывалось в голове, но, чтобы сопоставить противоречивые высказывания, необходима была рефлексия. Однако способность «стать мушкой и посмотреть на все со стороны» за продолжительностью внутрисемейной истерии атрофировалась напрочь.

До свидания психоаналитикам с Эйфелевой башни!

Чтобы дурдом был полный, к истерии жены добавились выходки подрастающего поколения. Четырнадцатилетняя дочь – «Курва, стерва, б…!» – орала жена – сошлась с какими-то в черной коже и металлических нашлепках и где-то бесконечно «зависала», то приходя за полночь, то вовсе заявляясь на следующие сутки. Жена металась по квартире от окна к окну, визжала на излюбленную тему «Ты не мужик!» и находила очередное обоснование для прикладывания к запрятанной среди белья бутылке – новому пристрастию последних нескольких лет.

Сын – «правильный подросток», ненавидящий учебу и школу всеми фибрами души, типичный прогульщик и двоечник, с талантливыми руками и музыкальной натурой. Петрович точно знал: через пару-тройку лет этот будет «создавать свою группу».

Впрочем, и это еще не все: теща и тесть жили рядом и наводили порядок, как умели, в дому и быту истеричной дочери. Петрович в расчет не брался. Попытка однажды проститься с порога с нагрянувшей для «посмотреть, как дела», тещей закончилась для Петровича двухдневным воем, метанием тарелок и просыпанием пепла от истерично выкуриваемых супругой сигарет.

Но чем надрывнее и искрометнее были скандалы и стычки, тем ярче после этого было – в постели. Петрович хотел жену до болевых судорог. И она хоть и орала: «Пошел вон! Насильник! Гад!» – несмотря на все эти присказки, сказка получалась исключительно сказочная.

В конечном счете, жена шептала: «Делай что хочешь…», и игра переходила в стадию крайнего сумасшествия. После соития супруга затихала на плече, нашептывая: «Ну, мы же не можем друг без друга, мы любим друг друга, видишь?»

С первой частью постсексуальной тирады Петрович еще соглашался, но вторая просто сводила его с ума. Какая это на хрен любовь?! Еще чуть-чуть, и он прекратит ее мутузить и доминировать с садо-сопровождением исключительно в постели и перейдет на прямое и справедливое рукоприкладство в вертикальном состоянии. И тогда наступит край.

Петрович с ужасом понимал, что уже перешел черту. Тормозные рефлексы стерлись, колодки скрипели и визжали. Остатки то ли воспитания, то ли образования, то ли элементарный страх за последствия не давали Петровичу окончательно сорваться в пропасть алкогольно-шизо-сексуальных наслаждений.

Итог жизни на разрыв – суицидальные настроения.

Здравствуйте, психоаналитики на Эйфелевой башне!

Он идет к морю. Собака, породы овчарка, спущенная с поводка, преданно и весело резвится вокруг да около, забегает вперед, возвращается, трется о брюки, вскакивает на задние лапы, упирается в сто лет не стиранную Петровичеву вечную демисезонную куртку, пытается заглянуть в глаза. Овчарка любит Петровича искренне и бесповоротно. Он знает, на чем держится эта любовь. Петрович, когда принес в дом трехмесячную Берту – Берталомею-Ондрику-Аматист – так дурашливо и многословно принято называть породистых сук и кобелей из контролируемых пометов, получаемых в результате плановой случки, когда папа из чистокровных и мама аристократка (при этом могут они жить за тридевять земель друг от друга, чтобы, значит, близко родственных смешений не было), – в общем, когда Петрович принес этот породистый комочек немецкой овчарки в дом, он уже знал главное правило воспитания домашних животных: раз и навсегда установить, кто в доме хозяин. И, не сумев это сделать когда-то на старте семейной жизни, Петрович с перевыполнением реализовал принцип «кто в доме хозяин» по отношению к собаке. С перевыполнением, потому что Берта, многократно с четырех месяцев до года отрываемая от земли за шкиркухолку рукой хозяина, как учили в клубе собаководства, обожала Петровича. Даже когда он просто икал, воспринимала это как команду к исполнению, и казалось, еще пару раз, – и собака прошагает на кухню, нальет стакан воды и подаст заикавшему хозяину.

Берта под руководством Петровича прошла всю необходимую клубную выучку и дрессуру, имела соответствующие дипломы и медали с выставок, так что если Петрович только шевелил губами по типу «фас», могла сотворить с любым близко движущимся объектом все положенные манипуляции: догнать, напрыгнуть, захватить в челюсть, сжать. Жену Петровича Берта воспринимала исключительно как домработницу-кормилицу, от которой все чаще и все неприятней пахло алкогольным угаром. На днях Берта не выдержала и слегка цапнула женщину, полагавшую себя хозяйкой, за указательный палец, когда она в отсутствие командированного с работы в дальние края Петровича стала этим пальцем махать перед вечно влажным носом Берты, в назидание несчастной собаке, нассавшей в углу перед дверью. А что делать, когда тебя сутками не выводят во двор?!

Петрович, где ты?! Гав!

2

Петрович добрел до моря. Спущенная с поводка Берта резвилась на влажном после мощного отлива – отличительная черта всех северных морей – вонючем от водорослей и прочей гадости берегу.

Гав-гав-гав!

«Мне бы твои заботы, сука!» – ласково подумал про овчарку Петрович и пошел искать камень, большой, тяжелый и плоский.

Утопиться в море, а тем более в холодном, северном, мелком-мелком на прибрежном плоскогорье после отлива, – утопиться в этой луже надо еще было умудриться. Петрович включил мыслительные процессы и принял решение произвести следующие операции. Привязать большой плоский камень к худой шее тридцатишестилетнего интеллигента. Затем в отлив добрести по колено в ледяной воде до ближайшего, метров пятьдесят от берега, островка. Тупо усесться на нем и ждать прилива. Холодная вода, если не поглотит, то уморит судорогой. Большой и плоский не даст всплыть. Финита ля…

И Петрович в руках с камнем, привязанным к шее на собачий поводок, пошатываясь, побрел во всем обмундировании по морю, аки по суху. Зрителей нет. Рефлексия атрофирована. Новую картину Репина «Сбрендивший бурлак» видела только луна, вспухшая свежей оладушкой на черной сковородке неба. Мерзопакостный дождь прекратился, чтобы не мешать.

Берта оторопела, увидев удаляющуюся по «соленому и мокрому» скорбную спину хозяина.

– Стоять, придурок, куда?! – гавкнула Берта.

Придурок впервые не выполнил команды и продолжал брести в черную водную даль.

«И за что ей это? У других хозяева как хозяева, без выдолбонов: прогулка по расписанию, кормежка по звонку, вязка регулярно. А этот – все по настроению. То гулять в два ночи поднимет, то жрать сутки не дает, то в чувствительный нежный собачий нос начинает засосы свои вонючие ставить, не знаешь, куда морду отвести! То поводком ни с того ни с сего огреет. То молчит сутками, то песни орет. Или того смешнее: посадит напротив и трендит нудно так, будто кошка беременная, и слезу роняет, а ей приходится слизывать с морды его бестолковой, чтобы облик знакомый не терял».

И все же она его любила практически без памяти. Да и как иначе? Пять лет на него, паразита, лучших лет своих положила. Зря, что ли? Сначала таскать за шкварник позволяла, поскуливая из уважения, мол, ой боюсь, боюсь. Это мамка еще объяснила, чтобы они, хозяева которые, по первости попривыкли к тебе, расслабились и начали регулярно и правильно выполнять команды «кушать подано» и «пошли гулять», им надо позволить некоторые штучки-дрючки, типа этой. Потом целый год занималась его дрессурой, чтобы он правильно команды ей подавал, чтобы понимал, когда она села, когда встала, когда препятствие с разбегу взяла, когда и кого за места разные ухватила. А потом-таки повязал он ее с кобелем достойным и стал, можно сказать, приемным отцом ее щенятам, семерым красавцам. Всем пацанам без исключения. Можно сказать, роды принял. Ей пришлось еще его, придурка, успокаивать, пока он ей мешал пуповины перегрызать и последы съедать. Ему, видишь ли, какой-то клубный спец сказал, что у сук от этого великое расстройство желудка приключается, а обмывать приплод в слабо-марганцовой водичке – это значительно правильнее и полезнее, чем давать матери вылизывать. Пещерные животные эти люди, вот кто! В общем, все вытерпела. А когда он бледнеть на третьем щенке начал и рот кривить, еще и вылизывала со лба его глупого испарину, чтобы тут в обморок не грохнулся рядом со щенками новорожденными или, того хуже, не срыгнул на них.

И вот после всех этих лет воспитания, этот, с позволения сказать, хозяин отправился в неизвестное мокрое черное и холодное и, похоже, без нее и навсегда? А ей что, к этой вечно кричащей несчастной возвращаться, а потом по ее прихоти в кровать с ней укладываться и выслушивать угарный бред типа: «Пожалей хоть ты меня, скотина»?

«Эй-эй! Хозяин, гав!» И Берта срывается с места, скачет по воде вслед за Петровичем, делает «фас», наплевав на все условности, и хватает его за рукав куртки.

Петрович от неожиданности роняет камень, большой, тяжелый и плоский, худая шея притягивается к воде. Собака не отстает. Петрович падает на ж…у. Становится очень сыро и холодно.

Чтобы не сидеть в воде по пояс, Петрович встает на четвереньки, потом поднимает пятую точку, голова остается притянутой к воде: интеллигентная шея не в силах вытащить большое, тяжелое и плоское, привязанное к ней на крепком кожаном поводке. Успокоившаяся было, псина, видя столь неприличное ракообразное положение хозяина, опять подозревает неладное и с разбегу прыгает на поднятый к небу хозяйский зад. Петрович рушится лицом в море и наглатывается обжигающей соленой горечи – возможность утонуть реальная. Работают рефлексы. Петрович вскакивает на ноги одним рывком. Кожаная петля соскальзывает с камня…

– Сука, даже утопиться не дала! – канючит Петрович, жалкий и несчастный, мокрый и соленый, бредет к берегу по колено в воде.

Счастливая Берта радостно скачет рядом и лижет ему руки теплым шершавым и бесконечно преданным языком…

 

Сон главреда

1

Ночью на затылке главреда открылось еще одно, а возможно, единственное анальное отверстие. Он ощутил на скате головы, в ложбинке между черепом и шеей, мягкую розетку завершения прямой кишки. Тронул рукой и застонал от ужаса и необратимости происшедшего. Во сне. Но во сне он не знал, что это сон. И судорожно прогонял в воспаленном мозгу остатки мыслей, опасаясь при этом лишнего напряжения, поскольку от такого расклада мозг мог самым естественным образом вывалиться наружу, как не переваренная часть съестного.

«Боже! Боже! Что ж это такое? Срочно к врачу. Но к какому?» Проктолог явно не подходил по месту расположения обнаружившегося отверстия. «Но и на работу с этим как идти?!»

Между тем в голове возникли очевидные позывы, более привычные желудочному тракту.

Срочно надо что-то делать!

– Спасите! – закричал главред и… проснулся.

Надо сказать, что хотя и редко, но подобные сны главреду снились. Не то чтобы обнаруживались различные органы и части тела в непредназначенных для них местах, нет. Происходить могла любая другая несуразица, нелепица. Ну, например, он оказывался первоклассником, которого учительница в наказание почему-то на весь урок поставила раком на учительский стол и периодически в подкрепление своих слов, обращенных к детям, шмякала его указкой по выставленному кверху заду. Можно было бы подумать, что в соответствии с теорией Фрейда таким образом главред выпускал на волю свои самые скрытые желания, которые при таких видениях иначе как гомосексуальными не назовешь. Но ж…а и ее составляющие снились ему не всегда и значительно реже в не длинном, но постоянно пополняемом списке кошмарных снов, пугающих откровенной реалистичностью в полной своей неестественности. Несколько раз у него вырастали жабры и рога. Один раз он квакал, как истеричная жирная серая жаба, надувался и взлетал воздушным шаром с вытаращенными жабьими глазами.

В общем, «бред сивой кобылы», или сокращенно БСК, как назвал эти видения он сам, не имели стержневой привязки по сюжету, но отличались двумя устойчивыми моментами, превращавшими их из БСК в знаки судьбы. Во-первых, обычно снов главред во сне не видел, вернее, не запоминал, возможно, потому, что спал крепко и основательно, как все, что он делал, как ему казалось. Во-вторых, и это особенно портило настроение и беспокоило, наступающий после одновременно дурашливых и кошмарных снов день имел неизменное свойство преподносить из ряда вон выходящие сюрпризы, выбивающие из колеи, приносящие материальные и моральные убытки. То автомобиль ломался, то в лифте застревал, то жена устраивала климактерическую истерию в формате «ты меня не любишь, гад!». Самым мелким несчастьем была потеря перчаток. Вот и на этот раз главред пребывал в самом мрачном расположении духа. И даже больше обычного, по причинам особой аллегоричности безумного сна, в котором явно читался намек на то, что у главреда вместо головы именно это, для чего и перекочевало отверстие нижнего этажа на самый верх. Однако, несмотря на традиционное и обоснованное предчувствие беды, день проходил без эксцессов и неожиданностей, вяло доплыл почти до обеда и тут…

В кабинет практически ворвалась ответственный секретарь.

– Шеф, все пропало! – трагический шепот и ни тени улыбки на лице.

Дородная, пышнотелая, крупногрудая, всегда улыбчивая круглолицая ответсек была в печали. Главред на возглас не отреагировал, традиционно держал паузу, отсекая возможность женской истерии. Хотя на ответсека это было не похоже. Если при ее жизнелюбии и жизнестойкости она позволяла себе подобные заявления – причина была. За десять лет совместной работы это был едва ли третий случай.

– Позвонили из департамента информации: губернаторскую СТАТЬЮ приказано снять.

– И что? – неприятно, но не конец света.

И вообще, когда они прекратят свои заказные опусы называть статьями?! Хотя и на том спасибо. Могли вообще именовать очерками или того круче, ЭССЕ. Тогда точно – пиши пропало. Ладно, снесем материал «оттуда», пороемся в «редакторском портфеле», что там залежалось. Придется, конечно, переверстывать полгазеты, не меньше. «СТАТЬЯ» о поездке губера по городам и весям занимала разворот с картинками да еще анонс на четвертуху на первой полосе. Но и такое бывает, не впервой. Что там у них в головах творится – кто знает? Потом все равно все тайное станет явным. Чаще всего ерунда какая-нибудь, нелепица, но продиктованная «высшим политическим соображением». На то они и там, чтобы соображать.

Хуже было другое: главреда напрягал тот факт, что звонок был не ему напрямую, а через ответсека. Это выходило за рамки ими же – теми, которые – установленных правил.

– А то, что, во-первых, почему-то позвонили мне, – подтвердила преданная ответсек.

– А во-вторых?

– Они… – ответсек опять перешла на срывающийся шепот. – Они отдали материал в… – и она назвала вторую газету, кормящуюся из бюджета, но в отличие от главредовской не из областного, а из муниципального, в просторечии, городского.

А вот это уже был… Гром среди ясного неба? Вроде бы нет, он давно находился в состоянии ожидания. Вновь избранный губернатор проводил зачистку, и было вполне логичным – высшее политическое соображение! – назначить на должность главного редактора главной областной газеты своего человечка. Тем более, что на выборах газета явно и преданно отстаивала действующего главу, рвавшегося на второй срок, а если учесть назначение девяностых, то на третий. С другой стороны, новая губернская власть вроде бы выделила бюджет газете по вновь отрабатываемым схемам обязательного тендера, да и губернатор через неделю после инаугурации на встрече с редакторами ведущих СМИ долго руку тряс, улыбался – щурился ленинской улыбкой (и откуда что берется?):

– Вы – лучшие. И это ваша заслуга настоящего профессионала.

Дежурные, но обнадеживающие слова. И вот на тебе, бабушка, Юрьев день! В том месте, где ночью приснился анус, зазудело, как от глистов. Редактор потер затылок. И вдруг почувствовал неописуемую слабость, нет, не слабость, расслабленность во всех частях рыхлого тела, расплывающегося последние пару лет от нервов и брошенного курения. Причем внутри, то есть в голове – а где у нас еще душа с нашим «я» пакостным находится? – было все спокойно. Заднепроходное отверстие в затылке сделало свое дело.

– Да пошли вы все! – вяло буркнул редактор.

Ветер свободы ворвался через главредовские ноздри в расслабленную грудь хилого интеллигента, по-комсомольски вписавшегося в постперестроечное пространство. И в душе еще не пожилого, но уже смертельно уставшего человека, когда-то хорошего журналиста, может, даже нераскрывшегося писателя, расцвел мак от этого чумового ветра свободы, и голова у главреда пошла кругом.

Он встал, распахнул окно.

Посмотрел в зачумленную городскую даль с высоты седьмого этажа и, как истый крепостной, пользуясь царской благостью на право передвижения единственный раз в году, сорвался с места.

– В общем, я пошел, – и направился к выходу из кабинета, прихватив по дороге худосочный, больше для вида, чем для бумаг, редакторский кожаный портфельчик, благородного темно-коричневого цвета на пошлом золотистом замочке.

– А как же?..

– Что? – главред обернулся от двери, встретился с волооким печальным взглядом ответсека. – А-а-а, – протянул понимающе, раскрыл редакторский портфель, достал из недр тетрадочку в черном коленкоровом переплете. – Держи. Это Пашки нашего пропавшего стишки. Полагаю, подойдут для случая, – и растворился за дверью кабинета, незаметно, насколько это было возможно при его габаритах и весе.

2

Ответсек прочитала на белой наклейке: «Александр Цвет. Поморские стансы». Сердце предательски защебетало.

«Ох, Паша, Паша! Нужна была тебе эта коза недоделанная? И что теперь? Где ты теперь?»

И ответсек открыла тетрадь наугад…

Из глаз ответсека предательски выкатились и побежали по морщинам стареющего лица первые две слезы. Она хорошо, очень хорошо знала эти стихи. Наизусть, вот уже двадцать лет. Их Пашка-стервец посвятил ей на последнем курсе филфака. Тогда она была значительно стройнее, и была любовь. И многоопытный цыган Пашка творил с ней все, что хотел. И в приличных местах с приличными постелями типа квартир друзей и дач знакомых, и в неприличных, типа строек, детских площадок и общежитских чердаков. А потом… А потом был суп с котом.

Павлик с тем же юным задором, с которым начал скакать за и на ней, втрескался в кобылу, козу недоделанную, неизвестно откуда выплывшую – то ли к подруге покутить приехала из соседнего городка, то ли по случаю познакомилась с кем-то из Пашкиных малочисленных мужиков-однокурсников на улице и была приведена на очередную попойку. Так или иначе, Пашенька вскипел, вскобелел и взревел одновременно.

Через месяц они уже с этой новоявленной пустышкой снимали квартирку, жили, как говорят, в гражданском браке, а через полгода, к самому Пашкиному диплому, «расписались». Те, что были приглашены на свадьбу, наблюдали заметный округлый животик из-под облегающего платья невесты. Пашка лыбился, целовал прилюдно свою избранницу долго и взасос, так что «Горько!» орать народ уже опасался. И тут – паразит! – во всей своей нахальной красе выставился. И жена, видать, ему под стать: даже платье зауженное сшить не постеснялась. Впрочем, ответсек все это знала с чужих слов, поскольку естественным образом от Пашкиного хамского приглашения на свадьбу – «А что такого?» – отказалась наотрез, еще и пощечину ему влепила. Зря, конечно… Но ведь…

А потом, как водится, прошло время. И жизнь их снова свела. На этот раз – по профессии. Пашка-стервец служил журналистом в их чудной газетенке. Хорошим, надо заметить, журналистом. Да что там хорошим – лучшим. Главред в нем души не чаял. А она… А что она? Перемололо время прошлое – и все. У каждого своя жизнь. У него – семейная, жена, сын. У нее – житуха одинокой бабенки, перебивающейся от случая к случаю. Деток Господь не дал. В общем, ничего личного: работа, работа и еще раз работа…

Пашка, пользуясь особым расположением со стороны начальства и будучи натурой творческой, увлекающейся, периодически выпадал из рабочего процесса на три дня, а то и на неделю. Появлялся так же неожиданно, как пропадал: опухший от пьянства, смурной, растрепанный (будто не заходя домой – сразу же из подворотни или подвала), но обязательно с каким-нибудь исключительным, убийственным материалом.

– Как его жена терпит? – судачили редакционные сплетницы.

Однажды Пашка вовсе пропал: позвонил через неделю, сказал, что увольняется и пришлет по почте заявление. Еще какую-то лабуду нес, мол, встретил девушку своей мечты, с женой разводится, из города этого постылого валит.

А сегодня заявилась какая-то юная особа из неведомых краев (девушка Пашкиной мечты, не иначе) с вопросом: «Не появлялся ли?». Выслушав отрицательный ответ, оставила у главреда тетрадку с Пашкиными стишатами и упорхнула – навсегда.

Тетрадка подвернулась как нельзя кстати. Это, конечно, против правил, заливать рифмоплетством драгоценные газетные страницы. Но коль главред сказал: «Валяй», то почему нет? Его проблема. Тучи сгустились – лишний мазок тушью не помешает, если что. Тут главное – лови момент: редакторское кресло, вот оно, рядом, еще теплое.

И было утро. Настроение у теперь бывшего, как ему казалось, главреда ведущего регионального издания, начинающегося с традиционного ключевого слова «Правда…», а далее по принадлежности, – так вот настроение у относительно пожилого, сделавшего необратимый и заключительный шаг к полтиннику, мужика было отменное. И не только потому, что сны пакостные сегодня не снились и спал он, как положено, аки убиенный. Жена даже отметила:

– Сегодня ты практически не храпел.

Хотя лучше бы за собой следила: такие рулады выводит, мама не горюй! Однако скажи попробуй – обижается. Слабый пол, одно слово.

Потом спросила:

– Ты что, на работу сегодня не идешь?

Он вспомнил вчерашний день, блаженно растекся в улыбке:

– Не-а.

Жена даже напевать перестала от этого детского счастливого «Не-а», как у школьника, у которого отменили уроки. Подошла к широкой семейной постели, на которой на спине, раскинув руки, высунув из-под одеяла бочковое пузо, плыл в полудреме главред.

– Случилось что?

– Почему сразу «случилось»? Просто все в полном порядке. Газету вчера выпустили, сегодня выпуска нет. Могу я себе позволить…

– Конечно, можешь. Я тебе давно говорила: не обвалится там потолок без тебя.

– Точно, не обвалится, – подтвердил главред.

– Слава Богу, поумнел на старости лет, – и жена наклонилась к нему, чмокнула в нос и слегка потрепала пальчиками редкие седые лохмы. – Постригись сегодня, раз свободен.

– Обязательно, дорогая. Что бы я без тебя делал?! Твое воспитание, – в голосе редактора не было даже намека на иронию.

Супруга почувствовала неистребимое желание раздеться и нырнуть в постель к этому обрюзгшему с годами, ноющему и ворчащему, храпящему и сквернословящему, но такому родному, все понимающему, ВЗРАЩЕННОМУ ЕЮ МУЖЧИНЕ.

– Милый, – и она присела на кровать.

Главред почувствовал исходящие от жены флюиды.

От секса он никогда особо не отказывался. Но сегодня, в первый день свободы, ему не хотелось начинать с семейного разврата. И он сказал умно и правильно (опыт не пропьешь!):

– Может, ты тоже не пойдешь на работу, родная!

– Ах, милый! – вздохнула, возвращаясь на бренную землю, главный бухгалтер крупной фирмы и по совместительству жена главреда. – Должен же сегодня хоть кто-то из нас двоих исполнить долг трудовой.

Супруга поднялась с кровати. Главред вздохнул в ответ – впереди маячила новая счастливая свободная жизнь. Может, Рите позвонить по старой памяти?

Жена расслышала во вздохе сожаление и всхлипнула:

– Ничего, дорогой, вечером обязательно наверстаем. Ты только получше отдохни. В холодильнике, кстати, сметанка свежая, – и она игриво, как умеют это только дамы к пятидесяти, подмигнула супругу. – Как же я тебя люблю!

Главред послал жене воздушный поцелуй из подушек и простыней, натянул одеяло до подбородка, прикрыл глаза. Наконец-то от порога прокричала жена:

– До встречи, милый!

Хлопнула входная дверь, и главред провалился в сладкий утренний сон, который может себе позволить только свободный от обязательств и битвы за хлеб насущный человек.

3

И тут ему опять приснился анус на затылке… А что делать? По утрам сны некрепкие, сквозь сумрак небытия прорывается сознание и навязывает нажитое, пережитое и, казалось бы, забытое навсегда.

– Спать! – приказал себе редактор во сне.

Однако поспать не дали. Звонок прозвучал тревожно и омерзительно.

Не разлепляя глаз, нашарил на тумбочке трубку.

– Але! – рвануло гранатой. – Ты что делаешь, придурок?!

Этот голос главреду был знаком. Вечный пресс-секретарь при сменяющихся губернаторах, старый лис Ираклий Климов, жесткий ИКа, нагоняющий страх и икоту на все близвыходящие СМИ. Негласный цензор, честь и совесть. А куда деваться? Бывших секретарей по идеологии, как впрочем, и полковников, а ИКа совмещал в себе оба эти явления, как сказано, не бывает.

– Ну? – рыкнул шестидесятидвухлетний Ираклий на пятидесятилетнего главреда.

– Иду ко дну, – вяло отозвался полусонный главред.

– Шутишь? Ща я тебя буду трахать в твою безмозглую голову, тогда посмотрим на запас твоих шуток. Ты уже подписал себе приговор! – губернский пресс-секретарь перешел на язык прошлых, но столь близких сердцу времен. – Ты какого дьявола материал губерский снял? А?

Что смиряло смишников с Ираклием, так это его профессионализм – тут уж никуда против правды не попрешь. Вот и заказную галиматью из Главного Дома статьей он не назовет, только потому, что она оттуда, не то, что эти новоявленные младопузыри от обдерьмокраченного пиара. Все это пронеслось в мгновение ока в голове главреда. Но главное он уловил и аж привстал на кровати от удивления, глаза распахнулись сами собой. Сердце окутал предательский холодок.

– Погоди, погоди, – несмотря на разницу в возрасте, еще с комсомольских и партийных времен они были на ты. – Как это снял? А разве от вас никто не звонил?

– Ты что?! Совсем офонарел?! Грибов глюконатных объелся? Когда это ТАКОЙ материал снимали не по-моему звонку персонально тебе? Что там у вас произошло?!

Вот теперь главред проснулся окончательно. «Сука! – подумал с тоской и ненавистью. И тут же: – Козел!» Первое предназначалось ответсеку, вернее, ответсечке, а еще вернее, полной ответс…е. В том, что она его просто-напросто подставила, он почти не сомневался. Второе пришлось адресовать самому себе.

Как это произошло? Куда делись мозги, опыт? Ответ, однако, был очевиден: куда могут деться мозги после таких снов. А еще эта девчонка со стихами Пашки-поганца. Да, конечно! Какого рожна он открыл эту тетрадь? Зачем стал читать? Сна было мало? И вот оно – спаялось, срослось. Свободы захотел, козлина!

– М-м-м, – редактор невольно застонал.

– Че воешь? – рявкнул в трубку Ираклий.

Но голос потеплел: эффект был достигнут. Похоже, у главреда что-то там не срослось. Все же вот уже полтора десятка лет, со времен андроповских тисков и горбачевской напасти, главред был из собственной обоймы Климова, а своими людьми пресс-секретарь не разбрасывался.

– Ладно, собирайся. Встретимся в одиннадцать в кофейне на Площади. Подумаем, что делать будем. И еще, ты вот что мне объясни: ну, снял, бог с ним. По чести сказать, я бы сам на твоем месте этим подтерся. Или даже нет, не стал – раздражение пойдет. Но что ты поставил взамен?! У тебя что, литературный журнал местной поэзии? И главное – на целую полосу!

– Не трави душу, Ираклий. Помутнение.

– Помутнение! Ладно, жду. А я пока к губеру загляну – попробую упредить. Даже не знаю, ЧТО и объяснять… Есть еще полчаса, может, придумается что-нибудь. Ну не про звонок же этот неведомый говорить?

– Ни в коем случае!

– Без тебя знаю… Если что умное придумаешь в течение получаса, сам позвони. Я это время буду на месте. Ну а не надумаешь, лучше попусту меня не тревожь. До встречи, – и Климов повесил трубку.

Главред отвалился на подушки и прикрыл лицо руками. «Надо ж так обос…ться!» И опять завыл белугой. «Все, беру себя в руки. Полчаса лежу, ни о чем не думая. Хуже уже не будет. Потом умываюсь, бреюсь и – прогуляться спокойно до встречи с Ираклием. И никаких до этого звонков в редакцию, никаких!»

То, что заговор зрел именно там, было наиболее вероятным выводом из всего происшедшего. «Вот это и надо будет обсудить с Ираклием. Тут ведь, может, даже не под главреда, а под самого Климова клинья вбивают. Это ведь его зона ответственности. Точно! Нити заговора надо искать в молодой нахальной московской команде пиарщиков, завезенных губером еще в период выборов и пристроенных в департамент информации». Туда же приписаны и бюджет, и тендеры. Ираклий все больше походил на министра без портфеля. И молодая столичная, акающая и цедящая слова сквозь зубы поросль давно шипела по углам и писала губеру записки о необходимости введения должности пресс-секретаря в штат департамента. Ираклий как-то накоротке за бутылочкой вискаря поведал главреду эту мерзопакостную внутреннюю чиновничью кухню. Теперь вот всплыло и срослось. И ведь чьими руками! Человека, который стольким обязан Ираклию. Главред опять застонал. На это раз от горького сожаления и стыда…

Вот ведь как бывает. Еще вчера он так радовался неожиданной свободе! Ему так легко и свежо дышалось впервые за последнее десятилетие. Расслабился, прибалдел. И всего-то один звонок, один-единственный звоночек…

И тут вновь раздался звонок. Думая, что это опять Климов, главред вскочил с кровати, схватил трубку и первый прокричал:

– Я слушаю!

На том конце наступила пауза, а потом прошелестело с дрожью:

– Это Матвей.

– А, это ты? – разочарованно протянул редактор, присаживаясь на кровать.

– Смотрю, Пашины стихи напечатал, а для моей сказки места не нашлось…

– Какой сказки? Что ты мне голову морочишь?

– Которую ты мне заказал.

И тут главред включил мозги. Как-то за разговором во время очередной околовластной тусовки, расслабившись под изрядной дозой алкоголя, он сочувственно выслушал стенания местного писателя по поводу непризнанности и отсутствия публикаций, без чего узнаваемость его как явления местной литературы сходит, можно сказать, на нет, а он же ведь далеко не из худших. В итоге, проникшись душой к этому в принципе не плохому и не бесталанному человеку от литературы, а главное – ровеснику, кого особо понимал и принимал, не то, что этих рыночных выскочек, главред возьми да и предложи:

– А напишите-ка вы какую-нибудь этакую философскую штучку-эссе в один из предновогодних номеров! Мы и разместим.

– Правда?

– Зуб даю!

За то и выпили.

Главред забыл случайный треп, а писатель принял все за правду и написал сказку для взрослых и приволок через три дня самолично в редакцию.

В целом сказка получилась ничего, но в формат газеты явно не влезала.

Отказать было не очень ловко, да и писателя этого, вечно грустного, жаль. Вот и придумывал главред разные поводы, почему в этот номер нельзя, да в тот невозможно, надеясь, что человек сам поймет и отстанет.

Человек не понимал и с периодичностью два раза, затем раз в неделю, а потом уже раз в две недели доставал персонально главреда со своей сказкой.

При этом разговор строился так, будто общались два добрых знакомых, интересующихся делами и жизнью друг друга, а истинный повод всплывал как бы между делом. Так, во всяком случае, казалось главреду.

– Привет. Как дела? Что нового в газете?

– Привет. Около дела. Тендер вот выиграли у администрации, теперь затрахают.

– Да, эти могут.

– У самого-то как?

– Тоже ничего. Знаешь ли, повесть вот дописал, в московский журнал думаю послать.

– Хорошее дело. Как там с гонорарами?

– Не знаю. Видишь ли, это ж не ради заработка, а чтобы реноме поддержать. А заработок – ну вот сценарий для очередного корпоратива сдаю.

– Сам-то не ведешь?

– Бывает, если приглашают.

И главред пытался представить корпоратив, который ведет вечно грустный писатель, растягивающий слова и склоняющий голову набок, любящий к месту и не к месту вставлять «знаете ли» и «видите ли». Смешно, конечно.

– Можно тебя спросить еще?

– Спрашивай.

– Как там моя сказка?

– Видишь ли…

И далее главред сочинял какую-то небылицу или почти правду о том, почему опять сказку разместить в ближайший номер не удастся. В конце, как обычно, он сглаживал отказ: сказка просто чудесная, и как только, так сразу. Писатель обязательно говорил «спасибо», желал удачи, и они расходились, как казалось главреду, довольные друг другом.

И вот теперь он вспомнил о том, что накануне был очередной звонок писателя по рабочему телефону. Главред как раз правил губернаторский материал и, завершая диалог старых друзей в традиционном стиле на вопрос «Что со сказкой?» ответил:

– Извини, в ближайшем номере не получится, ставим срочный материал на полторы полосы о поездке губернатора в районы.

Далее главред традиционно пообещал «как только, так сразу», а писатель также традиционно сказал «спасибо» и пожелал удачи.

– Слушай, достал ты со своей сказкой, честное слово! Ну, взрослый же человек. Неужели не понятно? Не будем печатать: в формат не входит.

– А как же стихи Цветкова?

– Дались тебе стихи эти! Это по необходимости.

– Что, материальчик заказной сняли?

– А ты откуда знаешь? – и уже не изморозь страха, а лед подозрения сковал проясненное сознание главреда.

– Так ведь это я ответсеку позвонил.

– ТЫ?! Почему ей?!

– Ну, во-первых, она баба и дура. Во-вторых, ты мой голос знаешь. Видишь ли, я, честно говоря, не думал, что вы такие шустрые и зашуганные: от любого звонка пукаете… – Так и сказал «пукаете»: и откуда что в человеке берется! – Ну, а главное, мне казалось, уж если она тебе доложит, а не доложить не могла, ты первым делом о сказке моей вспомнишь. А ты вот как… Видно, многим наобещал…

– Ну ты и сволочь!

– Да ладно, не сволочнее тебя. Неужто вздрючили?

– С чего взял?

– Дома вот сидишь, меня сволочишь.

– Чтоб я тебя больше никогда…

– Да не вопрос. Сказал бы сразу «нет», а ты – как кошка с мышкой. И вообще, никогда не говори «никогда», – и писатель положил трубку.

Главред постоял несколько секунд, слушая протяжные гудки, потом рухнул на кровать и… засмеялся, нет, заржал истошно и заразительно, до слез облегчения. Катарсис. «Ну, Матвей, ну сукин сын, дай тебе Бог здоровья!» А сказочка-то и вправду была хороша. Да, жаль, не формат…

 

Недосказка от Матвея С.

Мне позвонили:

– Сказку сочините?.. Для газеты. Тема свободная. К завтрашнему дню.

Нормально! Вот так – хлоп! И сказка готова. Но забавно…

Пока ехал с работы, вспоминал. Дома маленькому сказки рассказывали? Вроде как да, но это больше было похоже на Пересказки. Ну, в смысле, «Колобок» в отцовском пересказе или «Красная Шапочка» в мамином варианте между кухней, стиркой и шитьем.

Ну а я, я-то своим детям сказки рассказывал? Было дело. Но тоже все больше Пересказки, а еще лучше читки – перед сном, Маугли, Винни-Пух и еще, еще… Питера Пена, Нарнию, помнится, сам впервые прочитал для себя вслух при самых благодарных слушателях на свете. Упоение! Катарсис!

Но чаще на ночь пелись песни. Колыбельных, кроме «Спать пора» и «Месяц в окошко глядит», не знаю. Застольные или блатные исключались изначально. Особой любовью – на бис – пользовались патриотические. Особенно одна. Вот ее и расскажу, как сказку, вернее, Недосказку с исправлением грустного конца.

В общем, слушай, дружок. Было это давным-давно. В стране с высокими травами, чистыми озерами, густыми лесами и красивыми людьми. Самых красивых и смелых звали Комсомольцы, и бились они за счастье всех людей с силой темною. И скакали они на конях по степи, и рубили саблями врагов. Как-то раз дружина Комсомольская сабель в триста собралась вдали за рекой ночной, тихой. Собралась, огни разожгла. И отправил командир, вожак Комсомольский, отряд боевой в поля, на разведку. И только перебрался отряд через реку, как навстречу им засверкали штыки. И началась сеча.

Смело, дружно бились Комсомольцы. Дрогнул враг, побежал. Помчались бойцы следом за врагом. И был среди них один Боец Молодой самый смелый, самый отважный. Лучше всех он бился с врагом, в самую гущу вражью врезался, рубил саблей направо, налево.

И вдруг Боец Молодой головой вниз поник и упал у ног своего верного боевого друга – Вороного Коня. Сразила отважного Комсомольца вражья пуля, прямо в грудь молодую попала. Раскинул он свои сильные руки, закрыл карие очи и прошептал запекшимися губами:

– Конек мой Вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих…

…На этой трагической ноте песня кончалась, отряд возвращался из разведки к дружине.

И дети мои каждый раз просили: «Еще!». И я пел на бис, думая, как же старая песня проникает в души моих детей! Что же в ней есть такое, что связь поколений – как на ладони? И я сам напеваю до кома в горле…

И только теперь я понял – в другом дело, в другом. Не получалось сказки никак, не было в ней счастливого конца. И просили дети «еще» в надежде, что вот сейчас придет этот счастливый сказочный конец. А песня не дарила его. Взамен этого предлагала суррогат всеобщей классовой победы над врагом, что было идеологически очень правильно и оправдывало гибель одного – пусть самого красивого, самого сильного, но всего лишь одного – Молодого Бойца…

А в сказках не бывает Всего Лишь Одного Принца или Принцессы. В сказках есть Единственный Принц и Единственная Принцесса. Пришло время дописать конец у Недосказки…

…И услышал Молодого Бойца друг его верный Конь Вороной, и помчался что было сил за реку к дружине боевой Комсомольской. Увидал Комсомольский Вожак Коня Вороного одного, без своего товарища, понял: беда с Молодым Бойцом приключилась. Кликнул дружину – триста сабель – сам в седло взлетел и вслед за Вороным Конем помчался к месту, где, раскинув руки и закрыв свои очи карие, лежал бездыханный Молодой Боец.

И склонился над ним Комсомольский Вожак, и сказал:

– Что ты, парень?! – и упала на грудь Молодого Бойца скупая слеза. И затянулись раны. А с неба пошел дождь.

Вздохнул всей грудью Молодой Боец и сказал:

– Спасибо вам, мои дорогие товарищи.

И стали они жить долго и счастливо, и прогнали всех врагов, потому что были они один за всех и все за одного.

Такая вот сказка накануне 2000 года про 1919-й у меня получилась. Теперь можно рассказывать. Но жаль, дети подросли. А внук и внучки не рядом.

А у вас с Недосказками как? Не оставляйте на потом: дети вырастают, так и не узнав счастливого конца…

 

Мамино царство

Сначала я подумал: зачем это мне? Тем более, что в части питания, последние лет …дцать я предпочитаю не готовить, а «немножко покушать». И так, чтобы вкусно – в зависимости от погоды и настроения. Сегодня стол китайский, завтра – японский, потом – уха, тройная царская под водочку …М-м-м! Желательно в ресторации. При чем здесь еврейские рецепты? Впрочем, если повар иудей, то тогда – кошерное любое кушанье. Нет, кажется, не так, свинина исключается. А я вполне свининку на косточке под…ское пивко.

С другой стороны, конечно, поскольку за столом все-таки вкушаю яства я собственной персоной – стол выходит еврейский. Стул потом, кстати, тоже.

В общем, нечем мне особо в фетише на тему «Национальная кухня» хвастаться. Ерничанье одно. Не то, что рецептов, ни одного названия толком не помню или не знаю. Да, господа журналисты, не вздумайте вставить в мой монолог какой-нибудь списанный из кулинарного сборничка рецепт еврейского блюда с замысловатым названием до того, как я не попробую это поварское произведение в вашем исполнении. А то неловко получится, если вдруг кое-кто из читателей поведется, приготовит, а потом при случае напишет в газету, почему и за что некоторых все-таки следует не любить…

Так что по первости хотел я отказаться от удовольствия поучаствовать в столь – искренне! – добром и обаятельном проекте. Но потом подумал… Ох уж эти мне потомдумки!

Подумал и понял, что хочу рассказать о своем ощущении еврейской кухни. Потому что это сладкая память детства и горько-соленое от расставаний и встреч чувство родства с настойчивой кислинкой набившей оскомину житейской мудрости, которую почему-то называют исторической.

Что такое еврейская кухня? Это Мамино Царство. Сначала тумбочка и керосинка в невероятных размеров коммунальной соломбальской кухне с огромной печью в углу и накрытый сосновый стол в комнате.

Я хожу под стол пешком, поэтому Мамино Царство большое, нежное и безумно… вкусное. Воскресенье – селедочка слабосоленая, лучок, картошечка вареная под пение репродуктора: «С добрым утром, с добрым утром и хоро-о-о-шим днем!».

Это я потом усвоил, что вкуснее под рюмочку, холодненькую, запотевшую. Текучая горечь, глоток – и соленый ломтик рыбки, и горький штришок-плюс репчатого кружочка, и пресного крахмала кусочек. Хорошо-то как!

Мама теперь знает, что я взрослый, и предлагает сама: «Рюмочку, сынок?» Хорошо быть взрослым. Жаль только, что теперь Мамино Царство – еврейская кухня не каждый день, и даже не по воскресеньям, а однажды, по случаю, при встрече через несколько лет, если смогу, если прилечу к ней в Лос-Анджелес. Правда, там эта «кухня» называется русской. А какой она еще была? Салат оливье, домашние пирожки со «всем на свете» от мяса до фасоли, рыбные котлетки, рассольник и борщ, неповторимый Мамин борщ – некоторые полагают, что это украинское блюдо. Ну, иногда рыбка-карп фаршированная, еще реже мясное кисло-сладкое. Да, и, конечно, куриный бульон, наваристый, желтый и прозрачный одновременно, с мацой, если приспичит. Американцы знакомые, по случаю, любят у мамы чего-нибудь перехватить – «отличная русская кухня!».

Я гощу у мамы. Мама меня кормит, ухаживает. Папа ей помогает. Мамино Царство. Я говорю:

– Мама, дай рецепт для «Правды Северо-Запада».

Мама не благоговеет, она не знает такую газету, но мне доверяет и говорит:

– Игорек, мне много лет, я не готовлю по рецептам, просто всегда готовлю, чтобы было вкусно. Возьми, дорогой, рецепт из кулинарной книги и скажи, что от мамы.

– Мама, я не могу лгать. И потом, на столе разве еврейская кухня?

– Какой же ты еще глупый! Это стол на еврейской кухне – здесь готовит твоя мама. Поэтому любое блюдо подойдет.

– Мама, и даже это мясо в апельсиновом маринаде из китайского ресторанчика через дорогу?!

Мама вздыхает и по традиции отвечает вопросом:

– А кто тебе его подал?

Я беру в руки палочки и отправляю в рот «немножко суши» – мама знает мое странное пристрастие и прикупила это не «слишком съедобное», на ее взгляд, кушанье. Я проглатываю рис с сырой рыбой, прикрываю глаза и блаженно думаю: «Вот она, еврейская кухня!».

Слышу мамин голос:

– Сала кусочек будешь?

– Свиное?

– Нет, рыбное!

– Конечно, да, мама.