1

– Для чего вы приехали в Москву? – Милиционер был явно «лимита». Имел молдавский акцент и был по-крестьянски дотошен. Он держал в руке наши документы, если студенческие билеты можно было счесть за таковые, и в третий раз задавал один и тот же придурковатый вопрос: – Для чиа-во пыре-ехалы у Мав-ску?

И в третий раз поочередно мы объясняли стражу порядка, что «у Мав-ску» мы «пыре-ехали» на два дня в гости к товарищу, который учится в Литературном институте.

– Зачем? – слегка менял пластинку сержант.

– Затем, чтобы навестить товарища и посмотреть Москву.

– Для чи-а-во? – и все начиналось сначала.

– Давай скажем ему, что хотим останкинскую дылду взорвать, – шепнул я Вовке.

Мент уловил звуковые колебания, зыркнул на меня, посмотрел поверх наших голов на виднеющийся недалеко остов всесоюзной телебашни и промолвил многозначительно:

– Вот, – и наконец-то открыл для изучения наши документы.

Уж не знаю, что ему послышалось, но первый этап неожиданного знакомства был преодолен. На дворе стоял январь семьдесят девятого. До Олимпиады было больше года, и московская милиция пока не отличалась особой нервозностью. Настойчивость сержанта больше напоминала стремление выслужиться на новом и перспективном месте.

– Так. Украинец? – спросил он меня, протягивая билет.

– Так точно! – неосведомленность сержанта по поводу стопроцентного варианта «Гуревич» мне явно импонировала.

Интересно, а фамилию Блюмкин как прокомментирует москвич из Молдавии? Милиционер открыл Вовкин студенческий. Я заглянул и обомлел.

В корочке красовалась два на два скуластая квадратная и бритая наголо после армии угрюмая внешность Степана Сорокопяткина. Сомкнутая намертво нитка губ, сведенные брови, боксерский нос. Напротив стоял Владимир Блюмкин. Рыжий, длинноволосый, с крупным горбатым шнобелем, как положено, бледный, худосочный, обросший двухнедельной щетиной, улыбался, размыкая пухлые губы и хлопая длинными ресницами.

«Сец, приплыли», – мелькнуло в голове. Захотелось допить початую бутыль портвейна и дожевать докторскую в нарезку. За нарезку, кстати, пришлось доплатить, и то после долгих уговоров дородной и хамоватой продавщицы:

– Ходют тут всякие… интеллигенты! – И смерила презрительным взглядом. В отличие от милиционера, продавщица безошибочно судила по физиономии, а не по документам.

Молдаванин поразглядывал студбилет, взглянул на Вовку, опять в документ и опять на оригинал. А, наплевать! Помирать так пьяными. Не контролируемый взглядом милиционера, я шагнул из-под фонаря влево, взял с ящика бутылку, повернулся спиной и сделал жадный глоток.

– Для чи-а-аво?..

Я поперхнулся заглоченным портвейном.

Вот же, придурок!

– А, ни-за-хер! – в сердцах ответил Вовка на одном дыхании, неожиданно делая ударение на предлоге и автоматически заложив руки за спину и наклонив голову. Перспектива обезьянника ощутимо дохнула перегаром и мочой.

– Так бы и говорили сразу, – резюмировал милиционер, демонстрируя осведомленность в иностранных языках, и вернул Вовке студенческий билет на имя Сорокопяткина. – Можете следовать по своим делам, – правая рука взметнулась к виску. Лихо отдав честь, милиционер развернулся и, почти чеканя шаг, удалился в направлении незримого мавзолея.

– Рот закрой и передай бутылку, – первым пришел в себя Вовка.

Если бы мент узнал правду о нашем приезде в Москву, то либо разговор с пристрастием, либо психушка нам были обеспечены. Но товарищ оказался Человеком с большой буквы и удовлетворился разглядыванием в полумраке чужого студбилета и Вовкиным «низахер». Непонятно о чем, но звучит вполне по-еврейски.

Мы допили, дожевали и отправились по своим делам: ПОЛУЧАТЬ НОВОЕ БЕЛОГВАРДЕЙСКОЕ ЗВАНИЕ «ПОРУЧИК» из рук самого фельдмаршала. Как вам обстановочка в эпоху развитого социализма?

2

Жили-были мальчики, учились в провинциальном, но очень известном универе. Играли мальчики в игру под названием «Энское гусарство», вместо принятого ЭГУ – энского госуниверситета. Были у мальчиков настоящая шашка и рог. Принимали друг друга в членство – старшие младших – посвящали в гусары. Обряд был смешанный – массонско-грузинский с оттенком одновременно рыцарства, белогвардейщины и пролетарской революционности. Посвящаемый вставал на одно колено. Старший – полковник – протягивал над ним оголенную шашку. Произносилась краткая речь, шашка опускалась на правое плечо. Вновь обретенный собрат поднимался с колен, принимал из рук старших рог с дешевой бормотухой, выпивал. Хором исполнялся куплет приходящей на ум революционной песни типа «Вихри враждебные веют над нами». Принятый в гусарство делал первичный взнос в размере бутылки водки и нарекался «подпоручик». В гробах одновременно переворачивались воеватели за царя и отечество и фанатичные последователи Маркса, последний Николай обнимал Ленина, оба плакали.

И вот наступило время, вернее, мы сами себе назначили время присвоения звания «поручик».

Раздавальщиком званий в палате номер шесть был Бося. Невообразимо упитанный, с обвисшими щеками, циничный, шумный и веселый пьяница Бося был достопримечательностью филологического факультета. «Фефекты фикции» имел просто немыслимые: десятка полтора согласных он произносил, исключительно коверкая. «Лавняйсь. Смилно. Узяу бутыуку, налиу и уыпиу», – относилось еще к более менее различимым фразам. Считалось, что Бося хорошо пишет стихи, много «несет» и не пьянеет и влипает в красивые истории, о которых слагались легенды. Вот лишь одна из таких легенд.

3

Как-то Бося дружил с очередной карамелькой. А надо заметить, несмотря на расплывчатость и непрезентабельность фигуры, слоновью неповоротливость и обезьянье косноязычие, женщин фельдмаршал привлекал и имел всегда. Правда, не подолгу, но зато регулярно. На этот раз девчушка попалась из совсем скромных и была рада красивому ухаживанию, в чем все члены ЭГУ слыли мастаками, потому и принимались в гусары. Жила очередная Босина пассия в одной комнате с отцом алкоголиком.

Слабостью неназванного тестя Бося пользовался по полной. Он заявлялся в гости вечером с бутылкой бормотухи и бутылкой водки и тортом или просто с шоколадкой. Все это выставлялось на стол и разливалось по стаканам. Сначала водка, потом бормотуха для лакировки. Сладкое естественным образом предназначалось для девушки. Отец принимающей стороны принципиально не пил один.

Бося для приличия высасывал стакан водки за весь вечер, услужливо подливая основную долю хозяину. Хозяин под первые два стакана хрумкал капустку собственного засола, а потом просто глотал, утирался, крякал, и как истый алкаш в сто тридцать первый раз начинал одну и ту же песню про свою загубленную жизнь и про дочь проститутку, доставшуюся в нагрузку после умершей три года назад проститутки-жены.

Жену, скорей всего, сырмяжный дядя Сеня уморил самолично своим беспробудным пьянством, бычьей ревностью и рукоприкладством. Однако признаться в содеянном не было ни сил, ни уже умственных способностей.

Дочь обвинения в проституции пропускала мимо ушей или делала вид. Заведомо было известно, что через час самодур-папаша, вылакав все до стеклышка, впадет в недолгий ступор и рухнет на пол, по которому будет оттащен дочерью и ее гостем-студентом за занавеску в углу.

Иногда папашку заволакивали на кровать. Чаще оставляли на прохладном полу, тем более, что ночью Сеня, сладко храпя, сопя и рыгая, находясь в полном вырубоне, мочился под себя.

Такое свойство папашкиной натуры – спать после принятого беспробудно до раннего утра – было очень даже на руку молодым. Они тут же опрокидывались в дочуркину койку, где и кувыркались до зари. В четыре тридцать, дабы не испытывать судьбу, Бося одевался. Пассия – необутая, а заодно и неумытая – провожала его до дверей, позевывая в ладошку и прикрывая сонные карие вишни.

– «С любимыми навек прощайтесь, когда уходите на миг», – произносил Бося умную стихотворную фразу, чмокал девицу в щеку и исчезал до следующего прихода.

И так пару раз в неделю. Вполне достаточно, чтобы девушка не забывала и папашка от рук не отбился. Последний настолько привык к еженедельным появлениям интеллигентного студента, что уже высчитывал дни до приятной беседы и стал ради момента надевать выстиранные дочкой свежие рубахи, а иногда даже чисто выбривался и пах «тройным» одеколоном.

Минус во всей этой плановой ассамблее был только один: Бося нес постоянные расходы. Для всегда скудного студенческого бюджета это было все же ощутимой потерей. И когда первое вожделение слегка поутихло, Бося начал считать деньги и пришел к выводу, что для начала одной бутылки водки будет вполне достаточно, а там, может, и вовсе перейти только на портвейн. Все равно Сеня хмелел после первой же выпитой и мог с таким же успехом вырубиться за пять деревянных, а не за пять плюс рубль две копейки. Помножьте на два – вот и два рубля экономии в неделю. А в месяц это уже восемь, а то и вся десятка.

Задумано – исполнено. И однажды Бося пришел с одной бутылкой пятирублевой водки. Сеня разочарованно хмыкнул. Однако ничего не сказал и на водку налег с прилежностью и рвением. Гость ради такого дела ограничил свою дозу полустаканом. Эффект превзошел все ожидания – папашка вырубился также, как до этого от «белой» и портвейна. По началу Бося испытывал легкое беспокойство и прислушивался к храпу за занавеской. Но постепенно желание взяло свое, и кровать молодых завизжала и заскрипела в отработанных ритмах. Эксперимент удался.

Еще два раза жадный Бося являлся исключительно с одной «беленькой» для закрепления правильного рефлекса. И оба раза все сходило с рук. Да и дочь утверждала, что батя просыпался как всегда после пяти, шлепал в туалет и по возращении громко требовал чаю, который ему, кормильцу, в доме ни одна сука вовремя не подаст, пока не напомнишь. И только одна деталь ускользнула от невнимательного взгляда молодых. Сеня вставал в абсолютно сухих, вытянутых на коленях спортивках, побелевших в соответствующих местах от постоянных протечек и застирываний.

В тот вечер Бося принял решение выставить прощальную водку и со следующего раза перейти исключительно на два портвейна…

…В час ночи в окно мужской комнаты на первом этаже общаги нервно и сильно затарабанили.

В свете октябрьской луны стоял полуголый толстый фельдмаршал, имея вокруг бедер розовую комбинацию. Это была последняя соломинка, за которую он успел ухватиться после того, как на толстый затылок рухнула ширококостная Сенина кувалда.

Как и следовало ожидать, сыграл рояль в кустах. Недопивший свое положенное Сеня среди ночи захотел по-маленькому, а поскольку сил еще было предостаточно, он проснулся и отправился прямиком в общий туалет. В темноте сначала его привлекли скрип и стоны со стороны дочкиной кровати. По приближении к источнику звуков Сеня разглядел в блеклом свете заоконного фонаря широкий мягкий жирный зад вечернего студента. Зад ритмично поднимался и опускался, что сопровождалось скрипом, хрипом и постаныванием снизу. Молодежь появление папашки не слышала, поскольку находилась в том пике полового акта, когда развивается глухариная болезнь. Бося взревел не столько от боли, сколько от начавшегося семяизвержения.

Сзади взревел Сеня:

– Что-о-о?!

– А-а-а! – застонала из-под Боси Сенина дочка, перепуганная насмерть и оттого не способная остановить нахлынувшие спазмы хорошей концовки.

Бося колобком скатился с девки и – за дверь, успев прихватить с полу что-то матерчатое. На улице уже понял, что это были не трусы. Возвращаться почему-то не хотелось. Кое-как натянул комбинашку на жирные бедра и как мог быстро затрусил в сторону общаги, благо та была недалеко.

Из открытой форточки вслед летело:

– Убью, сука!

И девичье:

– Папочка, я больше не буду!..

По преданию, тогда у Боси развилась нервная импотенция на целых 17 дней и родился цикл замечательных сонетов с эпиграфом из Шекспира: «Весь мир театр, а люди в нем актеры…».

4

А вот еще была история.

Особым шиком в те времена было носить джинсы с лейблами, потертые и в обтяжку. То, что все джинсы делались где-то в районе Арнаутской, а сбывались оптом в одном из двориков Дерибасовской, никого не смущало. Времени и среде следовало соответствовать. Бося не был исключением, да и фельдмаршальство обязывало. Имея значительные габариты, в стремлении соответствовать моде Бося вынужден был не только перед одеванием вымачивать джинсы и натягивать их сырыми, но и иметь под ними абсолютно голое тело. На трусы и плавки пространства просто не оставалось.

И вот в таком понтовом виде фельдмаршал отправился со старшими гусарами на пляж вина попить, позагорать и девок покадрить. Купание слонов, естественно, исключалось по причине купального недокомплекта.

В тот июльский волжский денек на островном пляже под мостом посреди реки было как-то никак-то. То ли будний день, то ли стечение обстоятельств, но женское окружение было редким и невзрачным. Бося пропустил пару стаканчиков, затосковал и, сказав, что на него накатило творческое настроение, отправился прошвырнуться по островку.

Через пару часов после ухода фельдмаршала компания слегка взволновалась, еще через полчаса было принято решение отправиться на поиски.

Первый круг ничего не дал. Фельдмаршала на пляже не было. Однако и уйти он не мог, поскольку сандалии сорок пятого размера и джинсовая куртка командующего оставались в распоряжении гусар.

Решили прочесать пространство цепью и с особым тщанием. Результат не заставил себя долго ждать. Босино тело было обнаружено в прибрежных кустах у самой кромки воды. С обнаженным торсом, лицом вниз и полуспущенными джинсами, открывающими взорам случайных прохожих слоновий зад, Бося выглядел Робинзоном Крузо после кораблекрушения.

Волна накатывала, охлаждая лицо фельдмаршала.

– Поднимите ему веки! – скомандовал полковник.

Фельдмаршала оттащили от воды. Перевернули на спину. Веки поднимать было бесполезно. Оба века и подглазных мешка были вздутые, лаконичного иссиня-черного цвета. В щелках едва просматривались узкие строчки взгляда.

– Я им не дал, – произнес опухшими разбитыми губами приподнятый соратниками Бося и демонстративно уронил голову на грудь…

Легенда гласит, что, не найдя женского внимания, достойного его персоны, Бося нашел на свое знаменитое место очередное приключение. Трое мужичков в красивых правильных наколках играли в картишки на потертом, но чистеньком покрывальце.

– Можно с вами?

Мужики переглянулись.

– Отчего ж не можно? Только мы на интерес.

– И я на интерес, – согласился Бося.

Присел. Плеснули портвейн в стакан. Выпили по очереди. Сыграли. Бося, конечно, выиграл.

– Катала? – ухмыляясь, спросил тот, который постарше.

– Угу, – не понимая вопроса, ответил Бося, чтобы не обижать.

Самый молодой из троих заржал, демонстрируя золотые фиксы на верхних зубах:

– Чудила ты, а не катала.

Бося хотел было обидеться и покинуть честную компанию. Старший успокоил и прицыкнул на молодого:

– Не доставай человека.

Пропустили еще по стаканчику. Сыграли еще разок. Бося снова выиграл. Захотелось жить. На этом сказка закончилась.

Когда Бося проиграл деньги, рубашку, часы, нательную серебряную цепочку и остался в одних джинсах, он решил завязать и встал.

– Ты куда? – строго спросил старший. – У нас так не принято. Игра не закончена. Присел!

– Я уже все проиграл.

– Играй на джинсы.

Что оставалось делать? Стали играть. Как водится, Бося проиграл.

– Снимай.

– У меня там это… под ними ничего нет.

Младший подскочил. С разбегу пнул Босю в челюсть. Фельдмаршал обмяк на противоположный бок. Стали стаскивать брюки – точно, голый, паразит! Мужики оказались сердобольными: оттащили в прибрежные кусты, постучали слегка по морде и бросили тело отмокать на бережку. Выигранные трофеи, естественно, прихватили с собой. Джинсы оставили в качестве компенсации и из жалости.

Говорят, и на этот раз Бося вошел в творческое состояние. Две недели пил беспробудно и явил миру поэму «Кого на Руси?..» с эпиграфом на этот раз из Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…». Короче, сюжет в поэме простенький: герой-студент шляется по всяким кабакам, злачным и приличным местам, типа театров и опер, и у всех пытает: кого все-таки в России имеют больше всего?

Работник исполкома говорит: «Меня», директор завода: «Фигушки, меня!» Зэк справедливо утверждает: «Волки позорные, вас бы всех на нары!»

Учитель и медик, те вообще, как заядлые интеллигенты, сразу сопли на кулак наворачивают. А у крестьянина и рабочего и спрашивать не надо было.

Подводя итоги своим скитаниям, студент рассуждает о том, что пора проявить патриотизм и влиться в ряды тех, кого на Руси имеют основательно, долго и на полную катушку. В конце поэмы звучит сентенция, не помню дословно, но смысл такой:

Поэма, распространенная фанатами в списках, стала очередным краеугольным камнем в исключении Боси из универа. В конце концов, фельдмаршала исключили, а он взял и поступил в Литературный институт имени Горького…

5

И вот мы с Вовкой предстали пред светлые очи командарма, где-то в дебрях московской общаги в районе Останкино. Те же высокие потолки. Та же зеленая краска по стенам и коридорная вонь. Фельдмаршал грузно стоит посреди комнаты, пытается хмурить редкие белесые брови. Произносит в своей классической косноязычной манере:

– Плесавуение? – в смысле, «представление».

– Вот, – я передаю бутылку «Пшеничной».

Фельдмаршал благосклонно принимает подношение.

– Ходатайство?

Вовка достает из куртки вчетверо сложенный листок, на котором старшие офицеры, господа полковники, ходатайствуют за нас перед фельдмаршалом о досрочном присвоении звания «поручик». Кратко перечислены наши достоинства в части застолий, готовности выручить товарищей в трудные дни безденежья, преданности общему делу гусарства и преклонения Женщине с большой буквы.

Фельдмаршал берет листок и, не разворачивая, прячет в нагрудный карман джинсовки:

– Завтра. Прошу к столу, господа.

На столе плавленый сырок, банка соленых огурцов, черный хлеб, алюминиевый чайник с водой и три стакана. И даже – о, фельдмаршальская щедрость! – три бутылки «Жигулевского» и бутылка «Солнцедара». Нас ждали. Разлили по первой…

Ночью не спалось. Фельдмаршал вручил ключи от пустых апартаментов. Сваленные в угол горкой матрасы были располовинены на равные стопки. Откуда-то добыли застиранные серые простыни и армейские одеяла. Вместо подушек – одежда. Хорошо!

Перекрестье незашторенного окна делило черное пространство на четыре неравных части. Белые хлопья снега кружились медленно, завораживающе. Не стихающие звуки ночной Москвы пробивались сквозь приоткрытую форточку.

Беспричинная грусть щекотала глаза.

«Для чего вы приехали в Москву?»

«Потому что я люблю»

«Кого любите?»

«Москву»

«Честь имею! Следуйте за своей любовью, господин подпоручик»

«Поручик»

«Прошу прощения, господин поручик»

«Честь имею!»