Во втором эшелоне было промозгло, словно на улице, то есть, так же, как в первом.

На третьей полке, под самым потолком, поросшей бордовым мохом теплушки, мерно шевелилась шинель. В вагоне было душно, тесно и немилосердно воняло немытой пластмассой. Что тут поделаешь? Таков запах игрушечных войн. Солдаты, сидевшие друг у друга на головах, молчали и пукали. Иногда пели песню про «Зенитку и штык». Три дня назад её впервые исполнил в их коллективе капитан Макак Дервишев. По его словам, эта песня была стара, как сама Понарошкия, и ему пел её в качестве колыбельной ещё его дед, а его деду — его дед, а деду его деда, то есть, его прадеду, довелось услышать её ещё в годы империалистической войны, разыгравшейся, как известно, из-за революции в Кондуите, а точнее, из-за того, что оный переворот не поддержала Швамбрания.

Отдельные фольклористы иногда утверждают, что песня «О Штыке и Зенитке» родилась на следующий же день после того, как в небо нашей планеты поднялся первый в мире бомбардировщик. Звучит эта песня так:

Штык — это тот же еловый ствол в условиях високосного года! Штык — это, когда забивают гол хорошие парни в ворота отпетых уродов! Зенитка — это оружие слабых людей, не знающих, что такое небо. Небо не для бравады в кругу блядей, а небо, которому аэропланов трэба! Таким образом, зенитка — глупая тёлка, а штык — завсегда молодец! просто дубу сосна — не ёлка, а пуле шрапнель — не отец! Просто небу хороших парней потрибно одно, А небу плохих — потрибно сплошное говно!

Сын полка, резиновый носорожек, Альберт Мошонкин хотел уж было совсем расстроиться, ибо натурально заслушался около-песнью в соответствие со свойственной его возрасту мерой серьёзности в отношении к жизни, но тут, как нельзя более кстати, ему на голову свалился вонючий сапог капитана Дервишева. Шинель не мгновение замерла.

— Цыц! — скомандовал старшина Борзой, упреждая подростковую вонь.

— Ну почему? — попытался завозражать шёпотом юный Мошонкин.

— Капитан — он же и командир, дура! У него сапог свалится — нам манна небесная!

— Эт-то точно! — послышался сверху голос пробудившейся небритой макаки.

— Как спалось? Что снилось, товарищ капитан? — осведомился Борзой и с лукавинкой в левом глазу отдал честь.

— Да снилось мне, что обрёл я наконец сын, старшина. Вольно!

— А у Вас есть сын? — искренне оживился рядовой Мошонкин.

— У всех есть сын… — вздохнул Дервишев.

— А дочь? — не унимался тупорылый маленький носорожек.

— Эхе-хех… — опять вздохнул макака и запел а капелла:

Чтоб вы сдохли, грёбаные люди! Чтоб у вас оторвалися муди! Чтоб у вас отяжелели веки! Чтоб вы стали, как один, калеки! Чтобы все вы, гадочеловеки, так и не увидели бы Мекки! А в святом Иеру-а-салиме вы бы стали сами не своими! Вас бы всех поставить к Стенке Плача От последнего ублюдка вплоть до мачо! Чтобы в светлый день Армагеддона участь равного постигла б вас гондона! Чтобы поняли вы все, как мы страдали, от того, что нас игрушками считали! Так-то! Оу-вау! Оу-вау! Послушай блюз! Скоро сдохнетё все — а я лишь перекрещусь!

— Эк командир у нас заворачивает! Аж на слезу пробивает! — сказал старший борзой и действительно разрыдался.

— Фифти-фьють! — подхватил бесчеловечную песню случайный артиллерийский снаряд и с грохотом разорвался в вагоне-рэсторане.

Однако на сей раз никто не погиб.

— Занять оборону! — скомандовала Макака. И Время остановилось…