Под ногой было скользко, как ни в какую. То ли осень была такая, то ли уже сдвинула брови зима, да немного обосралАсь; но ботинки невольно выбирали скорее просто мокрое, нежели скользкое.

Третий год шла война. Маришенька, сколь не исхЯтривалась, не могла ни чем выманить у Наташи ствол Коковани.

И вилась вьюном, и мерцала слезьми, — да всё хоть бы «хны». Ивой шумела вовсю, пока Наташа тренировала волю свою. Уж и хлопала пистолетами Маришенькою нареченная, — Кокованя же оставался верен супруге.

«Ах, отчего не могу растроИться и я?!» — вопияла Маришенька. И солома горела многими кубометрами прежде, чем соглашалась, что не дано.

Ветхие крыши уносил соленый военный ветер, лязгали танчики; пумпоны своим солдатам даже запретила носить.

Война — нехитрое дело. Хитрое дело — мир. Проворное, хитрое, подлое, злое.

«Ты кто, Кассомос?!» — я подъемлю свой голос когда-нибудь. «Мир ли ты, Кассомос, или случайная совокупность зарядов?!»

Но сейчас сей хозяин мертв. Некому голос возвысить. Некому настроить рояль. Я сегодня играл на нем в «хоть бы хуй». Левая стала хуже работать. Это оттого, что практики живой игры стало мало, сплошная работа с секвенсором, но от Вики Морозовой я недаром-таки ушел. В полном топырь дерьме, без каких-либо перспектив. Оттого и мертв Кассомосов Создатель. Оттого и Маришенька вечно хочет войны, как и всякой русской. Действительно, всё бы ему налететь на кого с дубьём.

Это все циклы, тетраэдры, кафедральный собор, светотехника. Эмбриопассиасимплициссимусплемутрок. Это надо особо запомнить. Особенно той особе, каковая не Наталия есть. О Маришеньке память в сердце своем сохранить хочу… Сократить себе жизнь… Это честно. Это… чувство.

Повесть сия началась с нудного объяснения расстановки сил на фронтах отечественной некоммерческой литературы. Соответственно, и стрекозка Наташа, как и муха Маришенька, есть все-таки не столько живые существа, сколь идеальные софистические фигуры. Да и откуда с-под мертвого пера персонажам живым?! Сами подумайте тоже…

Ощущение, что я мёртв впервые возникло у меня в ноябре 1995-го года, что и с блеском описано на страницах моей тогдашней повести «Достижение цели». Впоследствие это чувство то появлялось, то исчезало вновь, то вновь вспыхивало с новой силой, но нельзя, например, не отметить, что мой аудио-альбом «девичьих» песен, объединённый общим названием «Новые праздники», явно несет в себе черты мертворожденности, т. е. созидания мёртвого.

Напротив же, мой второй серьезный роман под тем же злосчастным названием «Новые праздники» несет в себе вполне положительно живые заряды и преисполнен пафоса продолжения жизни и после духовной смерти.

Такой вот я человек. Тетраэдр Наташа и кристаллическая решетка Маришенька чешутся у меня в волосах. Это со мною так ветер играет. Он дует — у меня чешется.

Нельзя, например… но… можно все-таки всё! Я снова, как Лермонтов… Но на сей раз котенком вольным в прериях катиной новой квартиры, что нынче так близко к моему фамильному склепу.

Мы обязательно все погибнем. Смиренно ли, даже нехотя, Кассомос поглотит всея-всея всю, или же загрызет в припадке бешенства — это не есть основной вопрос философии, но сознание, конечно, первично. Неочевидно это только самым законченным, отпетым бы даже лучше, тупицам.

Маришенька надевает венецианскую маску. Хочется девушке праздника; хочется вечного карнавала, дык ведь и Наташа лицо свое тут искалечила: до неузнаваемости изменила ее война. В танке горела? Нет. В самолете ль шла на таран? Н-нет. Гримасы ужаса лишь застыли на личике Наты. Ужаса перед Аллой, распятой викингами; перед Анной с отрубленной головой в ея ж животе; перед Аликой, четвертованной дважды.

Были и впредь золотистые стрелы-специфики, но фигуру ведь ей не пробьешь. А тем пАчее, ежоль щит. Но приходит и счастью конец, как и горю, конечно, но ясней излагай…

Все это когда-то читалось всем. Когда-то так входилось вдруг в раж, и из под рук моих удивительные вещицы выползвзлетали. Теперь чего нет, того нет.

Музей закрыт на ремонт. Игры прекращены. Мелкими дырочками пошла кирпичная белесая стенка. Буду выдержан впредь, когда оживу, но это абсурд, потому что я не оживу никогда.

Мама волнуется, не колю ли я себе тайком героин. Нет, не колю. Кончилась золотая осень, что так Пушкин любил, но ему никто почему-то не предлагал.

Я сижу в норе. Я сыт. Мне абзолюдно начхать в Космос. Я хочу вечно Кате помогать с переездом…