Наш ремонт подходил к концу. Шел март месяц. Поздним вечером седьмого числа, я принес домой две здоровые коробки, извлек оттуда системный блок своего и понынешнего IBM-386 и довольно хуевый, вследствие чего дешевенький монитор EGA, ещё не зная, что из-за его EGAшности я до сих, тогда туманно представляемых, пор не смогу поставить себе Windows и, соответственно, Word; соединил всю эту байду воедино, подключил столь же хуевенькую, как и весь этот, блядь, агрегат, лучше которого я пока так ничего, очевидно, и не заслужил у Небесного Папы, клавиатурку — единственную часть компьютера, которую осенью я смог позволить себе заменить на «получше»; прибрался ради этого праздника обретения собственности в комнатке, закончил около двух часов ночи, сел возле него, зверька, с наслаждением перекурить; решил, что я непременно должен дать ему имя; не задумываясь, назвал его с особо трогательным цинизмом «Любимая» и подошел к телефонному аппарату.

Более чем нельзя сказать, что я не понимал, что поздравлять с уже вступившем в свои права Международным Женским Днем такое охуевшее по жизни существо как ИмЯречка есть полное безрассудство, которое со всей неизбежностью ещё более ускорит процесс моей мужской дискредитации, внезапно начавшийся в ее недавний новогодний приезд, но… мой деструктивный мозг уже дал неоспоримую команду беспокойным рукам — набрать длинный, но сам собой заучившийся наизусть международный немецкий номер.

Мы говорили около сорока минут. Я, недавно столь жизнерадостно поздравленный любимой с днем своего рождения, ожидал, конечно, что она скажет мне, что я мудак, что нашел ее с чем поздравить, но все-таки не предполагал, что она начнет мне в монологическом режиме объяснять, какое я говно, в противовес всем ее восхвалениям моей мистической природы в период первых наших, овеянных романтическим ореолом, половых актов. Она, моя бедная задроченная Германией русская пианистка, стала мне объяснять, что у меня, мол, очень мощное (это ее любимое словечко «мощное») Эго, и все себе по жизни я рулю сам, что и моя наладошечная хиромантия подтверждает, где не отображено почти ничего из того, что со мной было, а то, что отображено, ничуть не похоже на правду. И потому ее я, стало быть, не люблю, а просто, мол, поймал кайф от этого чувства влюбленности и бесконечно синтезирую его, а объект при этом для меня, дескать, неважен. «Ты не меня любишь — ты себя любишь!» — говорила мне моя Имярек в ночь на восьмое марта. И ничего она, дескать, ко мне не чувствует, и все ее во мне раздражает: голос, интонации, слова, мои амбиции и прочее-прочее. Я молчал, и мне очень нравилось, как она трогательно меня обличает. моё правое полушарие хуело от всего этого бреда, от чего, соответственно, вздымались у меня дыбом рыжие, тогда ещё длинные волосы, но левое молча ловило кайф от Непобедимой Душевной Красоты моей бедной дурочки Имярек. Ах, как она была красива, когда с болезненным безучастием поливала меня говном. Как красива была моя глупая заебанная авангардистской жизнью и, что уж говорить, количеством прожитых в этом дерьме лет бедная моя, единственная моя охуевшая девочка. И мне совершенно нечего было ей возразить не по той причине, что она, конечно, полная идиотка и говорила такую хуйню, вместо того, чтобы мне что-нибудь жизнеутверждающее напеть, но по той причине, что мы неслучайно вообще так быстро после знакомства оказались в постели, потому что я такой же идиот, как и она, и слушая ее поебень, болезненно ловил себя на том, что все то, что говорит она обо мне, не раз думал также и я, только в ее адрес.

Тогда-то, блядь, кошка и пробежала. Такая, знаете, невъебенных размеров разлучница-кошища по имени Судьба. Имярек спросила меня, купил ли я ей так называемый «полонтин». Предыстория такова: мы с ней ходили по ВДНХ перед самым ее последним отъездом, из которого она, в сущности, уже не вернулась ко мне, искали тривиальные шахматы для каких-то ее немецких друзей и даже такой хуйни не могли найти. Зато нашли полонтин. Это такой огроменный шелковый платок. Девочка моя его увидела, и все ее женское существо так и запрыгало. «Представляешь», — восклицала моя пляшущая от восторга измученная жизнью Имярек, — «меня же можно всю целиком в него завернуть! Он такой большой — а я такая маленькая! Правда, здорово?!» Но почему-то у нее не получилось его тогда купить, и мы договорились, что я без нее его куплю и пришлю. Это, как вы понимаете, было ещё в январе, а восьмого марта в ходе своей обвинительной речи, узнав, что я все ещё его так и не купил по причине отсутствия выходных дней, она сказала мне, что я все вру, что нигде я не работаю, а просто говно-человек. Такие дела. Мне было нечего ей сказать.

Хотя это ее несправедливое негодование подействовало. В ближайшее же воскресенье я договорился с Серегой, что приду на работу не в девять утра, а в одиннадцать, зная при этом, что приду только в полдень, и купил-таки этот ебаный полонтин. Потом, со временем, когда появилась возможность переслать, Имярек наградила меня трогательным женским «спасибо», на секунду даже позабыв, что я говно-человек, в чем она уже к моменту выказания благодарности совершенно не сомневалась по-моему. Уж не знаю, кто ее, такую маленькую, там теперь в этой сраной Германии в такой большой полонтин заворачивает. Не знаю. Да и знать не хочу. Заебало все.

Но тогда ещё нет. Не заебало, то бишь. Такие дела.

Мы уже почти закончили, уже успев начать процесс репетиций в нашем старом составе Другого Оркестра моих «попсовых» песен (теперь с высоты пройденного пути я уже смело заключаю слово «попсовые» в кавычки. Управдом из меня, боюсь, не вышел), переругиваясь с Сережей, скандаля с ним, кляня совместно распиздяя-Мэо, который вечно приезжает на репетиции, как будто ему там сто баксов должны или он, наоборот, должен, что в его случае, сколь ни парадоксально, одно и то же, — когда я сочинил очередную свою песенку, запавшую в мою дурацкую душу, как «Моря и реки», хоть и далеко уже не вторую и даже не третью.

В этой песни речь шла подсознательно о все той же глупой, вот-вот должной кинуть меня, Имярек. О том, как некая девочка-лирическая героиня живет на земле, и все как всегда хуево и печально, но вот есть у нее, у девочки, в душе некий топографический образ. Светлый ли, темный ли, не ведает героиня, но влечет он ее невъебенно, словно Мекка иных добросовестных мусульман. Есть там и еле заметное указание на то, что вроде она как бывала уже в этом «маленьком городе», а может и нет. Но нет никаких сил забыть этот образ из снов, образ города, который ей снится, и в котором она всякие там клевые, «мощные», как говорит Имярек, сны видела. Образ загадочного и трепетного, может быть даже околоэротического сна, в котором ей снится «маленький город», в котором ей снится сон о том же самом «маленьком городе», в котором снятся такие сны. Короче, такая фишка, как с кувшинами Магомета, про архетип взаимопроникновений всего во все, и про то, о чем в русских сказках говорится, что, мол, в том ларце заяц, а в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце игла, а на острие иглы смерть, которая хуй проссышь, чего она такое есть вообще.

И очень нравилось мне, что текст простой-простой, как четыре копейки, по сравнению, конечно, не с Ларисой Черниковой, которая мне, кстати, искренне нравится, а со всей мрачной культурологической подоплекой, изложенной выше. И ритмика такая прикольная была, изначально отсылающая к латинским джазАм, небезысвестным нашему, блядь, народу. И мелодийка была такая полиритмичная в рамках четырёх, заметьте, четвертей, похожая чем-то, как я потом подумал, на мелодийку суперхита, на который кто только потом римэйков не делал. А сама эта мелодийка, как уже сильно потом я узнал, принадлежала все той же, ещё незнакомой мне тогда, но замечательной Сьюзан Веге. Вы, наверно, не понимаете, о чем я говорю. Я бы вам напел, вы бы сразу вспомнили. Эту мелодийку все знают. Но, увы! Литературка — не музычка!..

И вообще такая там была общая аура, как в возникшей несколько позже и столь поразившей меня песенке Кристины Орбакайте «Без тебя», где, кстати, тоже про город и про девочку, которая такая маленькая в этом грозном безучастном городе, такая охуевшая, такая одна-одинешенька, такая маленькая опять же, а город такой большой, что он совсем не полонтин, а опасность. Того гляди — проглотит бедную беззащитную девочку. Ужас! И вообще я вам обещаю, что к этой Орбакайтиной песенке мы вернемся ещё несколько позже. По разным причинам. Многое проиллюстрирую я вам ещё.