Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. У нас с вами тут что? Неужели дела какие? Да на хуй кто из нас кому нужен! Посему мы и сказку разводим, хуем по пизде водим, вовнутрь боимся.

Я поэтому в этой, блядь, главке, буду вполне себе краток.

Февраль. Мы стали репетировать все мои песни (пять старых и хуеву тучу новых) вживую: Мэо на барабанах, Вова на басу, я на клавишах, да Ваня на гитаре. С Мэо ничего не вышло. Зато одновременно с тем, как с ним ничего не вышло, все очень даже удачно вышло у меня с деньгами, и я купил уже столь хорошо знакомый мне «Alesis». Мы репетировали до самого конца марта. Я уже не расчитывал ни на какую Н. Я хотел дуэта двух девочек. А ля группа «Восток», а ля «Ace of base». Мне нравилось, как мы будем смотреться на концертах: двое черненьких (Ваня и Н-2, которую можно было бы не называть цифрой, если бы я хотел позволить себе придать огласке ее ни чем не похожее на Н-1 имя) двое рыженьких (я и некая С., но не та о которой так много говорят большевики, а жена одного ваниного друга) и бас-гитарист. Но ничего не вышло. Хуй с ним совсем. Зато нам было приятно целых два месяца друг с другом чай пить.

В это время я начал работать на «бочковской» студии дежурным и ночным сторожем. Это было сугубо бартерное соглашение в обмен на часы записи. Мне там нравилось.

Апрель. Я оухел от всех. Меня все заебали, а также я заебал сам себя. Я решил, что не имею права нести ответственность за такое количество вовлеченных в проект людей, которые что бы ни говорили, все равно всегда на все надеятся и будут надеяться. Я понял, что я могу взять ответственность максимум только за одного человека, за вокалистку, которой я ещё не знал. Но ответственность брал наперед.

Меня заебало все. Попсовое текстописание ради денег у меня сидело в печенках. Я по-прежнему делал все, что от меня требовали, но меня это несказанно раздражало. В глубине моего авангардного подсознания все-таки очень прочно сидела неприязнь ко всей этой хуйне, которую я хоть и научился делать и слушать, но душа продолжала хотеть чего-то иного. В попсе меня в свое время купила искренность эмоций, которой не было и не могло быть в тех песнях, которые мне давали для заполнения вокальных рыб текстами. Я пытался что-то сделать, но делать того, что я считал нужным и клевым, естественно, было нельзя. Наиболее известной песней с моим текстом стал хит в среде полных безшеих уебищ «Уголек». По этому поводу нас со столь же несчастным, как и я, Игорем Кандуром — автором музыки, позвали на совковую очень представительную передачку «Песня года», где мы чего-то там напиздели про всю хуйню, а потом передача пошла в эфир по первому каналу ровно в международный женский день, и ее увидели как раз все те люди, которым совершенно не следовало бы ее видеть. Они все, разумеется, решили, что у меня все охуительно и я, блядь, устроился в жизни. Хули, по телевизору показали!

Короче говоря, я решил сделать все на «Ensoniq’е», чтобы никого ничем не парить, а потом часть инструментов прописать живьем. Короче сделать так, как делают все попсисты. К тому времени я уже перестал заботиться о стандартах и решил сделать то, чего душа просит. А просила она полной оторванности и полного электронного отвяза в рамках технических возможностей. Я сел трудиться. И опять сделал хуеву тучу аранжировок на многострадальную «Пойду за моря и реки». Как вы понимаете, каждый раз это была совершенно новая музыка, как и на студии у Эли, как и на только что отгремевших зимних репетициях с живым составом.

Честно говоря, я уже ничего не понимал: что я делаю, зачем, на хуй мне это нужно, зачем я вообще живу, зачем с невъебенной аккуратностью «бартерно» дежурю на студии, чего происходит, чем все кончится. Я просто сел и опять решил, что бля буду, все закончится хорошо. Катино предсказание по-прежнему имело надо мной силу.

Я не буду рассказывать, сколько раз закидывало глупые «энсоничьи» мозги, как сгорали все мои, казавшиеся такими удачными очередные аранжировки, как на следующий день я садился и все делал заново, потом опять все сгорало, и я опять делал, совершенно запретив себе задаваться вопросом «зачем». Я обязан был это сделать. Мне это было важно и нужно. А зачем я не знал. Хотя, конечно, каждый раз, когда что-то ломалось или сгорало, я впервую очередь начинал свои уже набившие оскомину диалоги с Богом: почему, мол, он мне так мешает. Что это может значить: то, что он не хочет, чтобы я это сделал, или же то, что он просто хочет меня как следует испытать прежде чем одарить меня своей благодатью. Мне не было понятно. Поэтому я решал, как выгодней мне, что это испытание, и продолжал, извините за выражение, работу.

Давно уже вся моя жизнь превратилась в сплошное делание этих песен. Повторяю, я уже ничего не понимал, кроме того, что я обязан их закончить во что бы то ни стало. Но заниматься ими все время я не мог, потому что в течение светового дня в мои обязанности входило сидеть в комнате отдыха и следить за тем, чтоб всегда был готов чай для какого-нибудь там Ромы Суслова из «Вежливого отказа».

Что-то делать для своих песен, я мог только ночью. Это уже нисколько не грузило меня, ибо время приобрело какие-то совершенно новые формы. Когда ты чего-то ждешь, время всегда превращается в хуй знает что. Я уже привык, что день — это ночь, а ночь — это день. Я уже привык ложиться спать в районе десяти утра, и просыпаться ровнехонько в five’o’clock. Лишь однажды, когда я вышел из студии с полным отсутствием каких бы то ни было мыслей в мудацкой своей голове, меня поразило слишком яркое солнце для того времени, каким я его считал в момент окончания работы над песенками. Также меня поразило количество явно не только что проснувшихся людей, деловито семенящих по улице; да дети, спешащие в школу. Но и к этому я скоро привык.