Только что, спустя почти цельные сутки, я действительно ненадолго уснул и опять ничего не увидел. А ночной мой сон прервали мои ближайшие не-друзья, семейная парная сладость, дабы я проснулся и поехал с ними, что называется, «за компанию», ковролин покупать, дабы их гнездо ещё безукоризненней воссияло над миром. Там, куда мы поехали покупать, начался в самый момент приезда обыкновенный авгУстовский дождик, и у нас за сигаретой, в ожидании каких-то очередных чудес, состоялся коротенький разговорчик с мужской половинкой этого трогательного и вышеозначенного шоколада:

— Ну чего, — говорю я, — гитару-то попишем в воскресенье? (Ибо мне вроде как обещано было.)

— Ну… (пауза ленивая)… ну… гитару-то мы попишем, но я вообще-то хотел ремонт у себя поделать.

— Ну понятно. Ну как сложится.

— Да попишем, попишем. (Отцепись, типа, хотя вслух и не говорится. В смысле, сегодня почему-то не говорится. Видимо, пожалеть меня решил Сильный Мира Сего. И на том спасибо.)

А что я могу сделать? Вы сами виноваты, что все это так долго уже продолжается. Что я вам всем, видите ли, надоел. Все правильно. Я никого не виню. Кого, как говорится, ебет чужое горе! Но все-таки что-то мешает мне согласиться, что так и должно быть, что так и нужно, что так мне и надо, и по-другому никогда не было и не будет. Что мешает? Любовь к себе? Вряд ли. Не верю.

Что это вообще за хуйня! Почему мир, как я его вижу, так справедлив ко всем, кроме меня? И почему, почему, почему, почему, почему же то, что так очевидно, очевидно только мне одному?!

Что ты будешь делать! Скука моя вперед меня родилась. Я хочу быть жизнерадостным и великим, но я рыцарь печального образа и, как это им, печальным рыцарям, генетически присуще, я представляю собой клинический случай совершенного ничтожества.

Но и это бы не беда, если бы меня сей печальный факт хоть сколько-нибудь волновал, если б я переживал из-за этого, расстраивался, казнился — так ведь ничуть не бывало! Сознание себя ничтожеством не будоражит в моей душе ни хуя. Чего-то во мне определенно сломалось. Какой-то рецептор, реагирующий на всякие ужасы в системе самоосознания. То есть, вот, представьте себе, каждый день последние полтора года делаю в себе удручающие открытия и не испытываю никакой боли или воли к преодолению. Так, разве что только латентная депрессуха, постепенно заполняющая своими хуевыми битами и байтами все те файлы, в которых хранились у меня потускневшие от времени воспоминания о каких-то там жизненных радостях, которые вроде как уже и не у меня были, а у кого-то другого. По крайней мере, я об этом уже, как сказано несколькими строчками выше, ничего не помню.

Хотите, смейтесь, а хотите вообще все это говно не читайте, но когда уже более двух лет назад я писал «Псевдо», я действительно верил, что мир не может не измениться, если я все скажу от души: и как мне больно, и как мне радостно и т. д., одним словом, не утаю от Коллективного Сознательного ни хуя. И я на полной серьезке писал о самых банальных и трогательных вещах, и поднимал самые банальные и вроде как действительно важные вопросцы, полагая, что мир не может после этого не измениться. Я ведь почти оргазмические чувства испытывал! Да и хуй бы со мной. Теперь не верю. Ебись все красным конем! Какое там! Да хоть ты тресни, всем всё по хуям и до мозга влагалищ! Да и мне же первому. Может я и вру. Очень страшно читать «Ни дня без строчки» Олеши или позднего Стриндберга и понимать, что ты их ровесник, даром что по цифрам неполных двадцать пять. Вот чего.

Между тем, нет ничего более ядовитого, чем человеческие слюни. В метафорическом значении эти слюни ещё опасней. Я не верю, и это, пожалуй, основное, что я чувствую. Вряд ли что-то там впереди. Если и да, то скорей всего какая-нибудь хуйня. Я вообще, кажется, как это ни удивительно, понял сам для себя, чем хотелось бы с вами поделиться, но сделаю это чуть позже, потому что я договорился с одним из не-друзьёв совершить вечернюю прогулку по Садовому. Вернусь, расскажу, если не забуду, или не решу, что это хуйня полная. Впрочем, я уже и сейчас так думаю. До встречи, тем не менее.