© В.М. Хрусталев, составление, вступительный очерк, комментарии, 2008
© ООО «Издательский дом «Вече», 2008
Владимир Иосифович Гурко (1862–1927) – видный государственный и общественный деятель Российской империи начала XX века, член Государственного Совета, человек правых взглядов. Его книга «Царь и царица» впервые вышла в свет в эмиграции в 1927 г. На основании личных наблюдений Гурко воссоздает образ последней российской императорской четы, показывает политическую атмосферу в стране перед Февральской революцией, выясняет причины краха самодержавного строя. В свое время книгу постигло незаслуженное забвение. Она не вписывалась в концепции «партийности» ни правого лагеря монархистов, ни демократов, также потерпевших в России фиаско и находившихся в эмиграции.
Авторство книги часто приписывалось брату Владимира Иосифовича, генералу Василию Иосифовичу Гурко (1864–1937), которому в данном издании посвящен исторический очерк, составленный на основе архивных документов.
© В.М. Хрусталев, составление, вступительный очерк, комментарии, 2008
© ООО «Издательский дом «Вече», 2008
В.М. Хрусталев
Братья Гурко в истории России
Предисловие
Книга бывшего члена Государственного Совета Владимира Иосифовича Гурко «Царь и царица» (Париж, 1927) вышла в свет восемьдесят лет назад. Однако перед российским читателем в нашей стране в полном объеме и отдельным изданием она появляется впервые. Часто ее авторство в современных научно-популярных исторических работах и кратких биографических справках ошибочно приписывают его брату, генералу Василию Иосифовичу Гурко. Это, очевидно, происходит потому, что их инициалы полностью совпадают, а генерал В.И. Гурко был известным военным начальником в годы Первой мировой войны, некоторое время перед Февральской революцией исполнял должность начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего в Могилеве и непосредственно подчинялся императору Николаю II. Более того, часто встречается некоторая путаница при изложении биографий трех братьев Гурко, и отдельные эпизоды из их деятельности ошибочно приписываются вместо одного другому. В исторической литературе, а также в некоторых архивных документах и мемуарах, чтобы различать братьев, генерала В.И. Гурко часто называют под фамилией Ромейко-Гурко.
Несомненно, что при написании многочисленных воспоминаний и труда «Царь и царица» член Государственного Совета Владимир Иосифович Гурко (1862–1927) использовал не только свой личный опыт наблюдения, но и данные о жизни царской четы из непосредственного общения с родными братьями.
Стоит подчеркнуть, что биографические сведения о сложном жизненном пути генерала Василия Иосифовича Гурко (1864–1937) в исторической литературе довольно скудны. Хотя он сделал блестящую военную карьеру, достигнув во время Первой мировой войны поста от командира дивизией до командующего Особой армией и начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего, а вскоре после Февральской революции (в марте – мае 1917 г.) являлся главнокомандующим армиями Западного фронта. Однако за несогласие с военной политикой Временного правительства он был смещен с должности, обвинен в принадлежности к контрреволюционному заговору и выслан из России. Позднее, находясь в эмиграции, Василий Иосифович Гурко способствовал Белому делу и входил в состав руководства Русского общевоинского союза (РОВС). Возможно, некоторая пелена таинственности вокруг имени генерала являлась результатом его целенаправленных усилий. Безусловно, он имел некоторые основания в известные периоды своей жизни избегать публичности, поскольку судьба его складывалась отнюдь не просто.
Однако вернемся к эмигрантскому изданию. Стоит подчеркнуть, что представляемая читателям книга В.И. Гурко «Царь и царица» имеет некоторое своеобразие. Это не только воспоминания и размышления известного государственного и общественного деятеля. Одновременно, по признанию многих, данный труд является результатом исследования и одной из лучших политических биографий последней российской императорской четы Романовых, удачной попыткой выяснения «их духовного облика». В ней автор воссоздает яркий образ императора Николая II и его супруги Александры Федоровны, показывает политическую атмосферу перед Февральской революцией и делает попытку показать влияние «темных сил» на общую ситуацию в стране, выясняет причины краха самодержавного строя. Рецензенты в эмигрантских периодических изданиях подчеркивали, что В.И. Гурко в данном труде удалось с честью справиться с трудной задачей, обнаружив «много психологического чутья и отличное понимание механизма, управляющего людскими поступками. Книга его – прежде всего книга умного человека». Однако имеются и негативные отзывы. Так, например, американский исследователь (выходец из России) Виктор Кобылин, имевший доступ ко многим эмигрантским изданиям, пишет: «В этих высказываниях Гурко мы видим и неприязнь, и мелочность, и то, что так характерно было для высшего света – пересуды о Государе и Государыне, ну, совсем как в свое время было в лакейской, где слуги сплетничали о своих барах».
Правда, стоит обратить особое внимание, что историк В.С. Кобылин бросает не по адресу обвинения в этом генералу Василию Гурко, как якобы автору данного произведения, а не его брату, члену Государственного Совета Владимиру Гурко. К сожалению, относительно авторства книги это далеко не единичное заблуждение. Тому есть причины. Владимир Иосифович Гурко при написании многочисленных исторических воспоминаний придерживался принципа не упоминания о себе, а уделял главное внимание событиям и людям, которые его окружали. Тем не менее в труде «Царь и царица» имеются краткие упоминания, что именно конкретно ему были предложения с намеками на вхождение в состав царского правительства в 1916 г. В частности, он указывает: «Так, ко мне лично два раза приезжал от Распутина один из близких ему людей, с которым он был знаком, а именно Г.П. Сазонов, с просьбой познакомиться с Распутиным и принять его. При этом Сазонов говорил: “Мы ищем способных людей, которые могли бы управлять страной”. …Мне известно, что с подобными же предложениями Распутин, через третьих лиц, обращался ко многим, причем, насколько я знаю, ответ на эти предложения получался неизменно отрицательный».
Со своей стороны заметим, что книгу члена Государственного Совета В.И. Гурко «Царь и царица» постигло незаслуженное забвение. Она не вписывалась в концепции «партийности» ни для правого лагеря монархистов, ни для также потерпевших в те годы в России фиаско и находившихся в эмиграции демократов. Сторонники самодержавия имели большие претензии к братьям Гурко. Они упрекали Владимира Гурко, хоть и принадлежавшего к правым, за активное участие в «Прогрессивном блоке» и относительную оппозицию царскому правительству. Они не могли простить и его брата генерала Василия Гурко за то, что тот в бытность начальником штаба Ставки в Могилеве противодействовал перед Февральской революцией некоторым мероприятиям царского правительства по укреплению военных сил (на случай общественных беспорядков) в Петрограде и состоял членом масонской «Военной ложи». С другой стороны, в свою очередь, лагерь либералов не мог забыть генералу В.И. Гурко письма сочувствия, которое он написал 4 марта 1917 г. уже поверженному и опальному императору Николаю II. Позднее это письмо было опубликовано в периодической печати и послужило формальным поводом для Временного правительства (незадолго до Октябрьского переворота большевиков) высылки его за границу, как «врага завоеваниям революции». Заметим, что братья Гурко в годы Гражданской войны в России, а также находясь в эмиграции, принимали деятельное участие в Белом движении и принадлежали к «Монархической лиге». По этим причинам в Советском Союзе произведение «Царь и царица» числилось в «спецхране» под грифом «секретно», как явно контрреволюционное и антисоветское. После окончания Второй мировой войны из Праги (Чехословакия) в состав ЦГАОР СССР (ныне Государственный архив РФ) в Москву попала часть документальных материалов и библиотеки бывшего Русского зарубежного исторического архива (РЗИА), где также находилось упомянутое произведение Гурко. К сожалению, все это уникальное белоэмигрантское наследие также на долгие годы оказалось в «спецхране» и только с распадом Советского Союза было рассекречено.
Полное издание в России книги Владимира Иосифовича Гурко «Царь и царица», которое ныне выходит в серии «Царский дом», снабжено составителем именными и тематическими комментариями, рядом приложений, которые помогут читателю лучше ориентироваться в описываемых исторических событиях той далекой эпохи. Стоит подчеркнуть, что каждый смертный человек в силу различных причин часто тенденциозен в своих взглядах, и это не следует забывать, особенно при ознакомлении с такой категорией исторических источников, как личные дневники, письма и воспоминания. Поэтому читателю необходимо иметь не только хотя бы общие представления об авторе самого произведения, но и его ближайшего окружения, и атмосфере того времени. Только в сопоставлении и анализе различных данных залог успеха к выяснению реальных событий.
В связи с тем, что биография генерала Василия Иосифовича Гурко до сих пор малоизученная, то составитель и издательство «Вече» посчитали рациональным поместить в данном издании исторический очерк, посвященный жизненному пути как его самого, так и его родственников, которые оставили заметный след в истории России. На сегодняшний день российский читатель имеет возможность познакомиться с деятельностью члена Государственного Совета Владимира Иосифовича Гурко по изданным в последние годы в нашей стране мемуарам.
Стоит особо подчеркнуть, что В.И. Гурко при написании своего труда «Царь и царица» (Париж, 1927) использовал опубликованные частично к тому времени дневники и письма династии Романовых, воспоминания приближенных к царской семье.
Однако при цитировании им этих источников иногда встречаются неточности, что можно объяснить или редакторской правкой данного произведения эмигрантским издательством, или, возможно, использованием различных вариантов перевода, т. к. императрица Александра Федоровна свои письма и дневники в основном писала на английском языке. Такие места книги составителем отмечены в комментариях. Стоит обратить внимание, что В.И. Гурко достаточно часто предвзято трактует те или иные события, выхватывая их из контекста исторической обстановки, и тем самым иногда наносит ущерб объективности. Он также дает порой жесткие характеристики отдельным политическим и государственным деятелям, которые в отзывах современников не всегда однозначны. Составитель и издательство в этих случаях при комментировании текста сочли уместным сослаться и на другие авторитетные исторические свидетельства, отличающиеся от мнения автора.
Передача текста книги В.И. Гурко соответствует современным правилам орфографии и публикации исторических документов. Текст издания воспроизводится полностью, все отточия принадлежат автору. Утраченные слова и части слов исторических источников, восстанавливаемые по смыслу, приводятся нами в квадратных скобках. Сохранены стилистические и специфические особенности произведения. Кроме того, в текстуальных примечаниях составителем дается перевод с французского и латинского языка отдельных слов и фраз, который отсутствовал в оригинале первого издания. Издание дополнено рядом приложений документальных материалов.
Сегодня с высоты 90-летнего «юбилея» свершения Февральской революции многие из нас невольно сопоставляют события нашего времени «великих перемен», в чем-то поразительно похожих, с той далекой эпохой. Это неудивительно, т. к. мы являемся очевидцами многих исторических уроков, которые уже проходила многострадальная наша отчизна. Читателю разобраться в этом спектре калейдоскопа событий, несомненно, позволит в какой-то степени данная публикация. Стоит также подчеркнуть, что высказанному когда-то известному мнению одного из прежних «великих и мудрых мира» сего, что «история учит, что она ничему не учит», можно противопоставить народную мудрость, что только нерадивым ученикам «урок не впрок».
Время, а особенно человеческая жизнь, быстротечны, и относительно скоро в нашей стране будет отмечаться 100-летний юбилей свершения Февральской революции. Задумаемся, в какой стране мы будем жить к тому времени?! Некоторые из наших соотечественников застали времена крушения царского самодержавия, пережили жестокие репрессии тоталитарного режима и трагедию распада Советского Союза, времена, когда события начала XX столетия уже в конце его вновь отразились как в зеркале, почти с такими же не менее ущербными последствиями для нашего отечества. Мировая держава рухнула в очередной раз, но, слава богу, коллективный народный разум в этот раз уберег россиян от нового кровопролития гражданской войны. Однако, как в первые годы советской власти, когда трудовой люд долго восстанавливал хозяйство страны, имея за ориентиры достижения Российской империи в 1913 г., так и теперь многие из старшего поколения наших соотечественников вспоминают с ностальгией об относительно благополучной для большинства жизни в Советском Союзе. При каждой смене государственного строя в нашей державе за последний век, к сожалению, начиналось обычно с пения «Марсельезы» или «Интернационала», т. е. со знаменитых и беспощадных призывов: «до основания мы разрушим». Крушили основательно, вместо того чтобы строить справедливое общество от уже достигнутых позитивных результатов. Часто вожди оказывались только временщиками, а благие намерения выливались лишь в «тернистый путь» лишений и новых несчастий для простого народа. Все те же пресловутые «грабли», на которые неоднократно наступала Россия, кажется, вновь маячат на нашем пути. Стоит ли на них наступать еще раз?! История отечества, по нашему твердому убеждению, должна быть лишь связующим звеном между прошлым и будущим. Она должна являться только усвоенным уроком для взвешенных выводов и правильных действий, для общего блага страны и каждого простого гражданина, а не служить лишь для оправдания тех или иных поступков оказавшихся часто случайных лиц у руля государства, которое когда-то занимало 1/6 часть земного шара. Попробуем связать и проследить историческую нить времен, которую неоднократно пытались оборвать и начать сначала, но на свой лад временщики России. Хочется надеяться в скорое возрождение былого могущества нашей державы, благополучие и лучшую долю простого народа.
Братья Гурко в истории России. Жизненный путь генерала Василия Иосифовича Гурко (1864–1937)
Братья Гурко происходили из рода, оставившего заметный след в военной истории России. Дед их в 1840-е гг. командовал Кавказской линией. Мать – Мария Андреевна Гурко (1842–1906) – урожденная графиня Салиас де Турнемир, дочь графа Андре Генри Салиас де Турнемир и Елизаветы Васильевны Сухово-Кобылиной, известной писательницы (Евгении Тур). В 1862 г. Мария Андреевна вышла замуж за полковника Иосифа Владимировича Гурко и в дальнейшем занималась воспитанием детей, пока супруг участвовал в многочисленных военных кампаниях и поднимался по ступеням карьеры гвардейского офицера. Он достиг значительных высот и стал героем России. Генерал-фельдмаршал Иосиф Владимирович Гурко (1828–1901) был одним из главных авторов победы России в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг., командовал передовым отрядом русских войск, одержал верх в ряде блестящих баталий над турками, лично руководил боями под Горным Дубняком и Телишем, снял осаду с Шипки, совершил переход через Балканы. Кавалер ордена Св. Георгия 3-й и 2-й степеней. Впоследствии он временный Петербургский генерал-губернатор (апрель 1879 – февраль 1880), генерал-губернатор Одессы (1882–1883), Варшавский генерал-губернатор и командующий войсками Варшавского военного округа (1883–1894). Член Государственного Совета с 1886 г.
В семье генерал-фельдмаршала И.В. Гурко родилось шесть сыновей: Владимир (1862–1927), Василий (1864–1937), Евгений (1866–1891), Дмитрий (1872–1945), Николай (1874–1898) и Алексей (1880–1889). Большинство из них унаследовали традиционную для семьи профессию военного.
У генерала Василия Иосифовича Гурко к началу Первой мировой войны из пяти братьев по разным причинам в живых осталось только двое.
Старший брат, Владимир Иосифович (1862–1927) – действительный статский советник, камергер императорского двора. Он заведовал земским отделом МВД, был товарищем министра внутренних дел с 1906 г. в министерстве П.А. Столыпина (уволен по обвинению в финансовых махинациях, так называемое «дело Лидваля»). Поводом для увольнения послужило то, что В.И. Гурко заключил с предпринимателем Э.П. Лидвалем договор о поставке хлеба в голодающие губернии, выдав ему 800 тыс. руб. Поставки же были исполнены лишь в небольшой части, не покрывавшей выданного аванса. Суд в октябре 1907 г. приговорил Гурко к отстранению от государственной службы на три года за превышение власти и неосторожность. Известный государственный деятель СЮ. Витте заметил по этому поводу: «Если бы это был не Гурко, а кто-нибудь другой, то наказание было бы гораздо более строгим». Общественность была убеждена: Сенат замял дело. Однако Владимир Гурко сумел через некоторое время продолжить карьеру, но на политическом поприще. В 1909–1910 гг. он управляющий делами Постоянного Совета объединенного дворянства. Вскоре Владимир Гурко стал членом Государственного Совета по выборам от тверского земства (с 1912 г.), являлся одним из виднейших ораторов верхней палаты российского парламента и лидером кружка внепартийного объединения. Он один из инициаторов создания и организаторов деятельности оппозиционного «Прогрессивного блока». В самом начале Февральской революции ходили упорные слухи о смене ненавистного всем министра внутренних дел А.Д. Протопопова членом Государственного Совета В.И. Гурко. Однако слухи в действительности не подтвердились. После свершения бурных революций 1917 г. он активный участник Гражданской войны в России, один из руководителей «Правого центра». Способствовал организации в Москве в 1918 г. офицерской группы по спасению царской семьи в Екатеринбурге под руководством капитана Павла Петровича Булыгина. В середине 1918 г. был одним из руководителей «Национального центра» – монархической организации в Москве, тесно связанной с немецким послом графом Мирбахом. В Киеве Владимир Иосифович Гурко устанавливает контакт с «Советом национального объединения России» и безуспешно пытается добиться тесного сотрудничества между атаманом Войска Донского П.Н. Красновым, придерживающимся германской ориентации, и Добровольческой армией генералов М.В. Алексеева, Л.Г. Корнилова и А.И. Деникина, хранящей верность союзникам по Антанте. Позднее Владимир Гурко тесно сотрудничал с руководством Вооруженными силами Юга России (ВСЮР). Он лично предпринимал меры для установления деловых связей с Англией и Францией по оказанию военной помощи белым армиям в России с целью свержения режима большевиков. В частности, бывший член Государственного Совета Владимир Иосифович Гурко делился воспоминаниями об этом периоде: «Я не упомянул, говоря о приезде в Одессу генерала Ballard, что он, придавая особое значение (очевидно оттого, что в Яссах выразителем мнений делегации случайно пришлось быть мне) моей поездке на Запад и желая облегчить мой проезд во Францию, трудный уже по одному отсутствию сколько-нибудь налаженных морских сообщений, отправился на своем миноносце в Ялту и привез оттуда письмо императрицы Марии Федоровны к ее сестре, вдовствующей королеве английской – Александре. Снабдил он меня, кроме того, чем-то вроде открытого листа к английским военным властям, в котором, изобразив меня посланцем императрицы, просил об оказании мне всяческого содействия для проезда в Англию». После деловой поездки в Европу он опять вернулся в Россию. При крушении белогвардейского движения эвакуировался в Турцию. Позднее эмигрировал во Францию, продолжал активную деятельность против режима большевиков, являлся членом Парламентского комитета, претендовавшего на роль «всеэмигрантского правительства». Владимир Иосифович скончался в Париже 18 февраля 1927 г. в возрасте 65 лет.
«Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу, 1917–1918» (Архив русской революции. Т. 15. Берлин, 1924), «Царь и царица» (Париж, 1927), «Черты и силуэты прошлого» (Стенфорд, 1939; М., 2000).
Младший брат, Дмитрий Иосифович (1872–1945), как и отец, избрал военную карьеру. Образование получил в Пажеском корпусе (1893) и Николаевской академии Генштаба (1900). Выпущен был в лейб-гвардии Уланский Его Величества полк. Участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах, кавалер золотого оружия и ордена Св. Георгия 4-й ст. Командир 18-го гусарского Нежинского полка (1914–1915). Дослужился до чина генерал-майора (1915). Исполнял должность начальника штаба 14-го армейского корпуса. После Февральской революции был командующим 16-й кавалерийской дивизией. Получил очередной чин генерал-лейтенанта. В Гражданскую войну находился на Северо-Западе России, поддерживал генерала П.Р. Бермонт-Авалова, действовавшего на территории Латвии и командовавшего Западной армией, ездил от его имени в штаб ВСЮР к А.И. Деникину. В 1920 г. эвакуировался из Одессы и покинул Россию. В эмиграции во Франции – товарищ председателя, затем председатель Объединения лейб-гвардии Уланского Его Величества полка, с 1937 г. в Брюсселе (Бельгия). Умер 19 августа 1945 г. в Париже в возрасте 73 лет.
Перейдем теперь к краткому изложению жизненного пути генерала Василия Иосифовича Гурко (1864–1937), чтобы лучше понять как его самого, ту эпоху, в которой он жил, так и опубликованный его старшим братом, очевидно, их совместный труд «Царь и царица» (Париж, 1927). Вероятно, всякий из нас согласится с мнением, что индивидуальность каждого человека невозможно разглядеть и понять лишь по послужным спискам. Наша главная задача: выяснить и показать политические позиции, жизненные принципы и отношение к происходившим событиям генерала В.И. Гурко. В изложении очерка будем стараться максимально придерживаться объективных исторических источников и документальных фактов, представляя делать выводы самим читателям, ибо народная мудрость гласит: «Сколько человек, столько мнений».
Пристально всмотримся в черты коллективного портрета представителей «сильных мира сего» той далекой эпохи, чтобы лучше понять как их самих, так и ход исторических событий во всем их тесном переплетении и многообразии. До сих пор, почти век спустя, о династии Романовых можно встретить взаимоисключающие отзывы и характеристики. Архивные документы дают возможность развеять устоявшиеся мифы, относительно семьи императора Николая II и восстановить фактографическую достоверность событий. Сегодня общепризнано, что в истории России XX века есть еще множество «белых пятен», которые только теперь начинают исчезать. Последние дневники царской четы, переписка, воспоминания и другие источники позволяют взглянуть по-другому на многие факты. Попробуем восстановить картину обстановки в державе, которую пытается анализировать в своем труде член Государственного Совета В.И. Гурко, и выяснить позиции главных политических сил к началу 1917 г., т. е. переломному рубежу истории Российской империи. Тем более это важно сделать в наше время, 90 лет спустя после свершения Февральской революции, положившей начало глобальным переменам в нашей стране, и когда мы опять в конце XX и начале XXI столетий оказались во многом в схожей ситуации.
Василий Иосифович Гурко (Ромейко-Гурко) родился 8 мая 1864 г., потомственный дворянин, уроженец Петербургской губернии. Образование получил в Ришельевской гимназии (Одесса), Пажеском корпусе (1885) и Николаевской академии Генерального штаба (1892). Выпущен он был в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. С 26 ноября 1892 г. старший адъютант штаба 8-й пехотной дивизии, с 4 июня 1893 г. обер-офицер для поручений при штабе Варшавского военного округа. В 1893–1894 гг. командовал эскадроном лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. С 20 сентября 1894 г. штаб-офицер для особых поручений при помощнике командующего войсками Варшавского военного округа. С 9 сентября 1896 г. штаб-офицер для поручений при командующем войсками того же военного округа. Во время Англобурской войны 1899–1900 гг. он состоял российским агентом (атташе) при войсках буров, где, кстати сказать, впервые познакомился с А.И. Гучковым, который позднее оказал значительное влияние на его судьбу.
Василий Иосифович относился к числу поклонников, поразивших воображение многих современников поступка А.И. Гучкова, который вместе с братом Федором явились в Южную Африку в качестве волонтеров для участия в войне на стороне буров против англичан. В этой военной кампании Александр Иванович проявил храбрость, граничившую порой с безрассудством. В течение нескольких месяцев он принимал участие в боевых действиях, попал в плен к англичанам, был ранен в ногу. В результате ранения он стал прихрамывать, но возвратился на родину в ореоле славы. Однако о дальнейшей бурной деятельности А.И. Гучкова в России расскажем позднее, а сейчас вернемся к биографии нашего героя.
Василий Гурко с 11 декабря 1900 г. младший делопроизводитель канцелярии Военно-ученого комитета Главного штаба, с 6 апреля 1901 г. военный агент (атташе) в Берлине. С 24 ноября 1901 г. состоял в распоряжении начальника Главного штаба. Участник Русско-японской войны 1904–1905 гг.: штаб-офицер для поручений при Управлении генерал-квартирмейстера штаба Маньчжурской армии. Кавалер золотого оружия. На Русско-японской войне рядом с Василием Иосифовичем Гурко оказались многие в недалеком будущем известные военачальники, которые отличились уже на фронтах Первой мировой войны. В их числе был знаменитый генерал А.И. Деникин (1872–1947), оставивший потомкам интересные мемуары, освещающие в том числе события конца 1904 г. в Русско-японской войне и упоминающие о В.И. Гурко: «Ввиду значительного усиления отряда ген. Ренненкампфа 18 декабря [1904 г.] последовал приказ о сформировании для него штаба корпуса. Начальником штаба был назначен полковник Василий Гурко, я же сохранил должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии…» В конце 1904 г. В.И. Гурко получил очередное воинское звание генерал-майора. С 25 марта 1905 г. он командир 2-й бригады Урало-Забайкальской сводной казачьей дивизии. С 20 апреля 1906 г. командир 2-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. С 3 октября 1906 г. по 12 марта 1911 г. – председатель Военно-исторической комиссии по описанию Русско-японской войны.
В 1908–1910 гг. В.И. Гурко активно сотрудничал с тогдашним председателем думской Комиссии по государственной обороне, лидером партии октябристов А.И. Гучковым. На этом моменте следует остановиться подробнее. В 1908 г. со стороны Государственной Думы усиливается внимание к армии, к ее бедственному положению после поражения в Русско-японской войне. Прежде всего, Дума добилась права обсуждать ассигнования на оборону более конкретно, чем это делалось ранее. Для реализации этого права необходимы были эксперты и специалисты в военной области. В мемуарах генерала А.И. Деникина по этому поводу говорится:
«С 1908 года интересы армии нашли весьма внимательное отношение со стороны Государственных Дум 3-го и 4-го созыва, вернее, их национального сектора. По русским основным законам вся жизнедеятельность армии и флота направлялась верховной властью, а Думе предоставлено было рассмотрение таких законопроектов, которые требовали новых ассигнований. Военное и морское министерства ревниво оберегали от любознательности Думы сущность вносимых законодательных предположений. На этой почве началась борьба, в результате которой Дума, образовав “Комиссию по государственной обороне”, добилась права обсуждать по существу, “осведомившись через специалистов”, такие, например, важные дела, как многомиллионные ассигнования на постройку флота и реорганизацию армии.
“Осведомление” шло двумя путями: при посредстве официальных докладчиков военного и морского ведомства, которые давали комиссии лишь формальные сведения, опасаясь, что излишняя откровенность, став известной левому сектору Государственной Думы, может повредить делу обороны, и путем частным. По инициативе А.И. Гучкова и ген. Василия Гурко, под председательством последнего, образовался военный кружок из ряда лиц, занимавших ответственные должности по военному ведомству, который вошел в контакт с умеренными представителями Комиссии по государственной обороне. Многие участники кружка, как ген. Гурко, полковники Лукомский, Данилов и другие, играли впоследствии большую роль в Первой мировой войне. Все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка – “младотурок”. На совместных с членами Думы частных собраниях обсуждались широко и откровенно вопросы военного строительства, подлежавшие внесению на рассмотрение Думы. Военные министры Редигер и потом Сухомлинов знали об этих собраниях и им не препятствовали. Так шла совместная работа года два, пока в самом военном кружке не образовался раскол на почве резкой и обоснованной критики частным собранием некоторых, внесенных уже в Думу, без предварительного обсуждения в нем, законопроектов. Об этом узнал Сухомлинов и встревожился. Лукомский и трое других участников вышли из состава кружка. “Мы не могли, – писал мне впоследствии Лукомский, – добиваться, чтобы Дума отвергла законопроекты, скрепленные нашими подписями”. В отношении других, более “строптивых” “младотурок”, в том числе и самого Гурко, Сухомлинов, после доклада Государю, принял меры к “распылению этого соправительства”, как он выражался, предоставив им соответственные должности вне Петербурга».
Однако военный министр генерал В.А. Сухомлинов в своих позднее опубликованных в эмиграции воспоминаниях трактовал эти события на свой лад:
«Гучков ополчился против меня еще в 1910 г. после того, как убедился в несходстве наших с ним взглядов на назначение военной силы в стране.
Я находил, что солдат, от рядового до генерала, должен быть чужд всякой политике, так как назначение вооруженных сил государства – отстаивать и охранять внутреннее и внешнее благополучие страны, оберегая честь и достоинство родины и поддерживая мировое взаимоотношение государств между собою; поддерживая одновременно с сим порядок мирной жизни и труда населения, – войска являются силою, на которой зиждится данный строй государства.
Будучи членом Государственной Думы, А.И. Гучков, как лидер определенной политической группы, с своей партийной точки зрения желая быть в курсе дел военного ведомства, с целью привлечь армию на свою сторону и в интересах захвата власти и судьбы России, приложил все усилия к тому, чтобы, пользуясь своей ролью в Государственной Думе, расширить, в целях наибольшей осведомленности, круг знакомства в среде Генерального штаба, из числа лиц, служащих в управлениях военного министерства; всему этому, из понятных каждому побуждений охраны военных секретов, – я сочувствовать не мог, но мне трудно было бороться с этим, при существовавших более чем дружеских отношениях его с генералом Поливановым.
Так как я не скрывал от своих сослуживцев отрицательного моего отношения к Гучкову и даже некоторых из них, попавших в цепкие его объятия, предупреждал от увлечения идейностью Гучкова, то естественным был тот поход, который предпринял Гучков против меня и в Думе и в прессе».
Любопытно отметить, что эти события позднее, т. е. после Февральской революции, а именно 2 августа 1917 г. были предметом рассмотрения Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) Временного правительства, где А.И. Гучков подробно поведал: «С Поливановым меня связывает общая работа в 3-й Государственной Думе. Мы его застали в качестве товарища министра, с ним работа в комиссии по государственной обороне была особенно тесно сплетена. Первый министр, с которым приходилось иметь дело, ген. Редигер, и его помощник, ген. Сухомлинов, появлялись в комиссии государственной обороны и в Думе редко; т. е. Редигер появлялся редко, а Сухомлинов и совсем не появлялся, и поэтому вся общая работа связывала комиссию обороны и Думы именно с Поливановым. Поливанов ценился очень высоко в наших кругах, как человек очень умный, очень знающий, весьма работоспособный и чрезвычайно добросовестный. Мы привыкли уважать его мнение, и не потому, что оно всегда было обставлено обильным материалом, но потому, что оно всегда было искреннее. Мы привыкли к тому, что когда Поливанов на чем-нибудь настаивает, это действительно нужда, которая является чрезвычайно острой, а по другим его объяснениям мы привыкли понимать, что тот или другой вопрос не так уж настоятелен. Так что он нас не обманывал и не скрывал ничего от нас в официальных заседаниях комиссии и Думы. Затем мы ценили его еще и потому, что работа наша в 3-й Думе поддерживалась, между прочим, некоторым кружком, который мы составили сами и в который входило несколько членов Государственной Думы, работавших в комиссии обороны, и несколько молодых генералов и офицеров Генерального штаба, с генералом Гурко во главе. Кружок этот являлся первоначальной лабораторией, где разрабатывались и обсуждались различные вопросы, которые потом шли в комиссию обороны и Думы. Многие вопросы, поднятые по инициативе Думы, возникали впервые в этом кружке. Кружок Генерального штаба был занят составлением истории русско-японской войны; все это люди, которые практически проделали эту войну, теоретически изучали ее материалы. Это был кружок талантливых генералов и офицеров, во главе которых стоял генерал Гурко. В этот кружок мы иногда приглашали генерала Поливанова, который в частной беседе давал нам возможность ознакомиться с другими сторонами дела и с тем материалом, который, может быть, в официальном обсуждении до нас не дошел бы, так что в нем мы видели полное желание осветить нам все закоулки военного ведомства. Разумеется, Поливанов, как и все мы, относился отрицательно к деятельности военного министра Сухомлинова, но он, как честный служака, против своего шефа никакого похода не вел. Когда же я, убедившись в том, что препятствием к разрешению военного дела является личность Сухомлинова, повел против него поход, и поход этот вылился в той бурной форме, из которой образовалась так называемая мясоедовская история, Сухомлинов заподозрил Поливанова: выходило так, будто Поливанов мне в походе помогает. А так как он со мной расправиться не мог, то и расправился с Поливановым, донес на него Государю, что, дескать, интригует, а главным образом политически окрашен в младотуреческий цвет. Поливанов был внезапно уволен и оставался не у дел, в тени, кажется, членом Государственного Совета».
В опубликованных уже в советские времена дневниках А.А. Поливанова также имеются сведения об этой истории, читаем его запись от 8 декабря 1907 г.: «К 81 /2 час. веч. приехал к военному министру дабы участвовать в беседе с делегацией из 12 человек Комиссии по обороне Государственной Думы. Между прибывшими были: Гучков, Звегинцев, Хвощинский, Крупенский, Безак, гр. Бобринский, Балашев, Плевако, кн. Шервашидзе, кн. Шаховской. Потом перешли в кабинет, где военный министр изложил им программу Министерства, сначала по личному составу, потом по материальной части. Я доложил о тех расходах (2.133 мил.), которые были исчислены для нужд армии; Гучков просил меня назвать главные статьи расходов».
Заметим, что по утверждению генерала В.И. Гурко инициатором создания этой группы офицеров был член Комиссии по государственной обороне III Государственной Думы А.И. Звегинцев, близкий к А.И. Гучкову. В любом случае Гучков предложил генералу Гурко собрать группу офицеров для обсуждения военных реформ, которая должна была поднять уровень тех проектов, которые рассматривала комиссия. В качестве условия своего согласия Василий Иосифович поставил разрешение подобной деятельности со стороны военного министра А.Ф. Редигера и начальника Генерального штаба Ф.Ф. Палицына. Участник этих совещаний А.С. Лукомский позднее в своих воспоминаниях по этому поводу писал следующее: «В конце 1908 года, с разрешения военного министра Редигера, подтвержденного новым военным министром генералом Сухомлиновым, генерал В.И. Гурко, на своей частной квартире, собирал представителей различных отделов военного министерства – с целью знакомить лидеров различных партий Государственной Думы и желающих членов комиссии обороны Государственной Думы с различными вопросами, их интересовавшими, и более детально и подробно разъяснять причины необходимости проведения тех или иных законопроектов. Члены Государственной Думы на эти собеседования приглашались персонально председателем комиссии обороны Государственной Думы. На этих собеседованиях сообщались такие секретные данные, которые считалось невозможным оглашать не только в общем собрании Государственной Думы, но даже и на заседаниях комиссии обороны. Это общение и даваемые разъяснения в значительной степени облегчали проведение различных законопроектов».
В круг офицеров, привлеченных к работе, входило в разное время от 10 до 12 человек, среди них был и М.В. Алексеев, занимавший тогда должность 2-го генерал-квартирмейстера в Главном управлении Генерального штаба. Сам А.И. Гучков позднее свидетельствовал об этих собраниях: «Видя во мне человека, желающего восстановить нашу военную мощь после этого ослабления, созданного японской войной, они, в очень, правда, дискретной форме, помогали мне ориентироваться в военных вопросах, указывая главные потребности. Они не были в числе главных моих осведомителей, они мне язвы военного ведомства не раскрывали, а просто давали те или другие советы. Вот откуда это началось».
Следует отметить, что генерал В.И. Гурко пользовался некоторой популярностью и в рядах правого политического лагеря, к которому принадлежал искушенный царедворец генерал П.Г. Курлов, возглавлявший в 1907 г. Департамент полиции, а позднее был помощником или, как тогда называли, товарищем министра внутренних дел. Он, в частности, объяснял в своих воспоминаниях своеобразие характера и позиций генерала В.И. Гурко: «С ним я познакомился еще в 1907 году, когда он заканчивал в Петербурге работы, связанные с Японской войной. Вас. И. Гурко поражал меня быстротой ума с твердостью своего характера, так что я просил П.А. Столыпина разрешить мне предложить ему должность начальника штаба отдельного корпуса жандармов, ввиду предполагавшегося тогда ухода занимавшего этот пост генерала Гершельмана, но, к сожалению, встретил категорический отказ министра. Генерал Вас. И. Гурко состоял в довольно близких отношениях с А.И. Гучковым, а, следовательно, занимая перед революцией должность начальника штаба Верховного главнокомандующего, осложнял борьбу, которую приходилось в то время правительству вести с Гучковым, как с вдохновителем Военно-промышленного комитета и его рабочей группы, ставшей определенно на явно революционную почву. Я думаю, что такое направление генерала Вас. И. Гурко не было ему свойственно, – это он и доказал письмом к Государю Императору после революции, за что и был заключен “освободителями” в Петропавловскую крепость, и что такое временное уклонение в сторону оппозиции – вина П.А. Столыпина. Брат генерала Гурко – Владимир Иосифович, бывший товарищем министра внутренних дел, являлся одной из самых крупных фигур бюрократии, выдающегося ума, непреклонного характера и крайне монархического направления, – и мог бы сыграть очень серьезную роль, если бы остался в рядах правительства. Предание его суду по делу Лидваля не могло не вызвать в нем обиды и даже озлобления, несмотря на то, что клевета и грязь по обвинению его в корыстных побуждениях на суде были всецело опровергнуты и Влад. И. Гурко – убежденный монархист – был избран Тверским земством в члены Государственного Совета. В открытую оппозицию правительству он не стал, но не был в силах отрешиться от известных на него нападок. Оскорбление, нанесенное этим процессом семье Гурко, справедливо гордившейся службой их отца, героя Турецкой войны и фельдмаршала, не прошло бесследно и для генерала Вас. И. Гурко, в чем, по моему мнению, и надо искать причины его уклонения влево перед самой революцией».
Другие современники тех событий, в том числе В.Н. Коковцов, отмечали, что Владимир Иосифович Гурко на службе в МВД проявлял задатки недюжинного парламентского бойца, по существу – готового премьера, вызвала, очевидно, ревность П.А. Столыпина, который поспешил под первым удобным предлогом отделаться от слишком яркого и самостоятельного «товарища», т. е. своего помощника. В результате судебного скандала Владимир Гурко принужден был оставить министерство.
Отставка товарища министра В.И. Гурко вызвала многочисленные толки в столичных салонах аристократов. Так, влиятельная генеральша А.Г. Богданович 16 ноября 1906 г. пометила в дневнике: «Все газеты травят Гурко, который упорно молчит, не защищается. Если все это верно, то положение его безвыходное. Мнение всех, кто знает Гурко, что этот человек всегда сумеет выскочить из всякого положения – ужасный нахал». Однако год спустя она меняет свое мнение. Так, например, А.Г. Богданович 26 октября 1907 г. записала в своем дневнике: «Насчет Гурко многие говорят, что он слишком строго наказан – отрешен от должности и 3 года не имеет права вступить ни на какую службу». Через день, т. е. 28 октября, еще одна запись: «Сегодня самарский предводитель Наумов сказал, что вчера многие предводители ездили к Гурко расписаться, – находят, что слишком строг вынесенный ему приговор. Стишинский убежденно говорил, что признает Столыпина двуличным, что он ведет ту же политику, которую вел Витте, но он менее талантлив, чем Витте. Говорит, что Столыпин предал Гурко суду из зависти, так как в нем видел опасного соперника в Думе, куда пришлось бы ехать и говорить там Гурко, который бы затмил своими речами его, Столыпина. Что Столыпин кадет, в этом Стишинский не сомневался. Каких людей он удалил за бытность свою теперь премьером – его, Стишинского, Ширинского-Шихматова, Гурко и Шванебаха – все это люди с ярко известным всем направлением. По мнению Стишинского, следовало сделать Гурко выговор, но не признавать его виновным. Сказал он, что все сословные представители высказывались именно за выговор, а это осуждение – прямо дело рук Столыпина».
Многие сторонники Владимира Гурко считали, что он стал жертвой своих консервативных, истинно монархических политических убеждений. Спустя всего несколько месяцев после приговора суда император Николай II помиловал его и назначил в 1910 г. камергером Высочайшего двора.
Позднее, находясь в эмиграции, бывший член Государственного Совета Владимир Иосифович Гурко констатировал в своих мемуарах: «Я смотрел на события из окошка этого ведомства (МВД. – В.Х.), смотрел, следовательно, несомненно односторонне и вовсе не намерен этого скрывать. Мои беглые заметки, представляющие краткую хронику времени, непосредственно предшествовавшего и сопутствовавшего встряске, испытанной Русским государством в царствование Николая II, хронику, иллюстрированную некоторыми личными воспоминаниями, если и имеют какую-либо цену в смысле сырого исторического материала, то лишь как освещение этих событий с точки зрения чиновника, в течение почти всей своей государственной службы убежденного, что Россия, русский народ не доросли еще до самоуправления, а ее интеллигентские слои представляли не творческие, а разрушительные элементы. Увы, со временем я убедился, что, с другой стороны, жизнь народа, предъявляемые ею разнообразнейшие требования переросли силы бюрократии, переросли и форму государственного управления. Удержаться эта форма вообще не могла, так как перестала соответствовать психике интеллигентных слоев населения – этого, как ни на есть, основного фактора народной жизни. В этом, на мой взгляд, и заключалась в то время трагедия русской государственной власти».
Однако мы вернемся к изложению хронологии и последовательности событий. По некоторым сведениям, которые встречаются в исторической литературе, генерал В.И. Гурко являлся членом масонской «Военной ложи». Тема эта малоисследованна, и на первых порах большинство работ ограничивалось разработкой причин революции, т. е. так называемой версии «жидо-масонского заговора». Историк Борис Иванович Николаевский (1887–1966) подчеркивал: «Но для изучения вопроса о русском масонстве по существу вся эта литература не только ничего не дает, но и определенно играет роль затемняющего фактора: имеющиеся в ней крупицы правды так безнадежно тонут в огромной массе злостной лжи и бредовых измышлений столь специфического характера, что вся она в целом только отталкивает беспристрастного читателя, вызывая у него, в качестве первой и более чем естественной реакции, желание как можно дальше отойти от этой темы, вокруг которой переплелись так много нечистых и нечестных интересов». Далее перечисляя трудности для ученых изучения темы, он отмечает особенности масонских организаций: «Это исключительное отсутствие материалов объясняется абсолютной законспирированностью масонской организации в России. …Масонская организация не только конспирировала все без исключения стороны своей деятельности, но и облекала тайною факт своего существования. Мне неизвестно ни одного случая, когда эта организация как таковая выступила более или менее публично перед внешним миром с заявлением о своем существовании и о своих задачах: ни одного случая, когда кто-либо из ее членов публично же признал факт своей принадлежности к ней».
Одной из первых к этой теме обратилась Нина Николаевна Берберова (1901–1993). В частности, она указывала, что в петербургскую «Военную ложу» в этот период «входили А.И. Гучков, ген. Вас. Гурко, Половцев и еще человек десять – высоких чинов русских военных».
Другое подтверждение мы находим в исследовании генерала Н.А. Степанова «Работа Военной ложи», которое в какой-то степени проливает свет на неизвестные стороны деятельности Василия Иосифовича Гурко. В работе указывалось следующее:
«Началось с приглашения, разрешенного военным министром генералом Редигером, офицеров в Государственную Думу, в качестве специалистов по техническим вопросам военных кредитов. Но вскоре брат А.И. Гучков негласно образовал постоянный кружок для обмена мнениями по военным текущим вопросам, в состав которого вошли члены Государственной Думы Савич Н.В., Крупенский П.Р., граф Бобринский В.А. и некоторые офицеры, преимущественно генерального штаба (Н.Н. Янушкевич, А.С. Лукомский, Д.Ф. Филатьев и др.), из служащих в Главных управлениях Военного министерства, во главе с генералом Василием Иосифовичем Гурко. К этому кружку примыкали свыше генералы Поливанов А.А. и Мышлаевский А.З.
Конституционные собрания происходили сперва на квартире генерала В.И. Гурко. Особенным вниманием хозяина дома пользовался Генерального штаба полковник Василий Федорович Новицкий, который в составе небольшой группы революционно настроенных офицеров издавал в 1906 году газету “Военный Голос”, закрытую после обыска и ареста членов редакции».
Н.А. Степанов прямо называет учредителями «Военной ложи» А.И. Гучкова и генерала В.И. Гурко.
Имеются любопытные, но противоречивые сведения по этому делу в опубликованных позднее эмигрантских воспоминаниях генерала В.А. Сухомлинова, бывшего военного министра царского правительства, который писал следующее:
«Когда я принял министерство, мне и в голову не приходило, что вне этого ведомства народилась еще какая-то комиссия вне ведения военного министра, состоящая из военных чинов под председательством Гучкова, при Государственной Думе. Совершенно случайно я узнал об этом; список участников, 8 или 10 человек, был вскоре у меня в руках. В нем, между прочим, значился генерал Гурко, редактор истории японской кампании, полковник барон Корф и др. чины военного ведомства.
Я доложил об этом Государю, как о факте ненормальном, и о том, что все эти чины давно уже стоят во главе списков кандидатов на различные должности, а потому просил разрешения по мере открытия вакансий всех их выпроводить из столицы. Государю этот выход очень понравился, он улыбнулся и сказал:
– Вполне одобряю – так и сделайте.
Я так и сделал: открывшаяся вакансия первой кавалерийской дивизии в Москве была предоставлена генералу Гурко…».
Относительно дальнейшей деятельности в этот период указанной выше нами масонской организации генерал Н.А. Степанов отмечал: «Одновременно собрания “Военной ложи” были взяты под надзор полиции, в военных кругах Петрограда пошли разговоры “о наших младотурках”. В правительственных кругах генерала Гурко называли “красным”. Вследствие этого работа народившихся масонских лож, в том числе и военной, замерла – ложи “заснули”. Но это не помешало существованию младотурок среди офицеров, главным образом Генерального штаба».
Утверждение генерала Н.А. Степанова, что «работа народившихся масонских лож, в том числе и военной, замерла», не вполне соответствует действительности. Масоны действовали чрезвычайно конспиративно. Известный историк Б.Н. Николаевский собрал множество тому доказательств. Так, например, он приводит любопытную запись беседы с известным масоном А.Я. Гальперном, который свидетельствовал о методах работы масонских лож: «Я сам вошел в ложу, кажется, в 1911 году. Привлекли меня Керенский и Барт, присяжный поверенный, сын Г.А. Лопатина. Во время первых разговоров речь шла о моем отношении к вопросу о желательности создания организации, которая согласовывала бы действия разных политических партий, поскольку они борются против самодержавия, и не думаю ли я, что моя принадлежность к одной из партий может явиться причиною вступления в такую организацию? Когда выяснилось мое положительное отношение к этим задачам и моя готовность вступить в такую организацию, мне поставлен был вопрос, не смутит ли меня несколько необычная форма новой организации, которая стремится к объединению людей на необычной в России основе – морального сближения. Попутно – правда, очень поверхностно – было упомянуто, что вступление в ложу связано с некоторым ритуалом, и здесь же было сделано предложение вступить в эту организацию».
Далее, описав ритуал обряда, масон А.Я. Гальперн продолжал:
«Когда с моих глаз сняли повязку, я увидел, что на собрании присутствуют: Демьянов (впоследствии товарищ министра юстиции), член Государственной Думы Виноградов, Керенский, Барт, Яков Яковлевич Брусов – петербургский архитектор, А.И. Браудо, Сергей Дмитриевич Масловский (Мстиславский), Переверзев (позднее министр юстиции), Макаров. …
Конспирация в организации выдержана была очень последовательно и строго. Члены одной ложи не знали никого из других лож. Масонского знака, по которому масоны в других странах опознают друг друга, в России не существовало. Все сношения ложи с другими ячейками организации происходили через одного председателя ложи – Venerabl’я. Членов ложи, которые раньше состояли в различных революционных организациях, поражала выдержанность и последовательность конспирации. Позднее, когда я был секретарем Верховного Совета и знал по своему положению почти всех членов лож, мне бывало почти смешно видеть, как иногда члены разных лож меня же агитировали в духе последнего решения Верховного Совета, не догадываясь, с кем имеют дело».
Далее А.Я. Гальперн подчеркивал роль Верховного Совета масонов в России:
«Создавая новые ложи, Верховный Совет пытался группировать их по роду занятий. Именно таким образом были созданы ложи думская, военная, литературная. Особенно важное значение в жизни организации имела Думская ложа, руководству которой Верховный Совет уделял исключительно большое внимание. В нее входили депутаты Ефремов, Коновалов, Орлов-Давыдов, Демидов, Виноградов, Волков, Степанов, Колюбакин, Некрасов, Керенский, Чхеидзе, Скобелев, Гегечкори, Чхенкели (стоял вопрос о привлечении Головани, но его кандидатура была отклонена, так как Керенский высказался против, он считал его болтуном), – кажется все. Задачи этой группы во многом аналогичны задачам Прогрессивного блока 1915–1917 гг., только с левым уклоном…
Очень характерной для настроений большинства членов организации была ненависть к трону, к монарху лично за то, что он ведет страну к гибели. Это был патриотизм в лучшем смысле слова, революционный патриотизм. Наиболее сильно это настроение выступало, конечно, в годы войны, но в основе оно имелось и раньше. Конечно, такое отношение к данному монарху не могло не переходить и в отношение к монархии вообще, в результате чего в организации преобладали республиканские настроения, можно сказать, что подавляющее большинство членов были республиканцами, хотя республика и не была зафиксирована догматом организации».
Необходимо отметить, что в числе членов первых масонских организаций в России были и аристократы. Так, например, в исторической литературе говорится, что в 1907 г. в Петербурге «открылась “Полярная звезда”, председателем которой был избран посвященный в январе того же года во Франции блестящий аристократ-помещик, друг великого князя Николая Михайловича граф Алексей Орлов-Давыдов. Собирались в его особняке на Английском бульваре, он же полностью взял на себя содержание ложи».
В числе масонов вскоре оказался не только великий князь Николай Михайлович, но позднее и его брат великий князь Александр Михайлович. В исторической литературе упоминается, что в 1911 г. в Петербурге в “Карме” председательствовал внук Николая I великий князь Александр Михайлович, ее членами были Беклемишев и чиновник министерства иностранных дел А.П. Веретенников». Однако состав масонских лож не был стабильным, часто менялся, и они то сворачивали свою деятельность, то, наоборот, ее активизировали, в зависимости от ситуации.
Заметим, что уже в 1909 г. только в Петербурге функционировали три масонских организации: «Полярная Звезда», «Феникс» и «Военная ложа», которые сыграли определенную роль в подготовке Февральской революции и куда входили многие видные общественные деятели России. Однако об этом расскажем позднее, а сейчас проследим за дальнейшей военной карьерой Василия Иосифовича Гурко.
Он получил очередной чин генерал-лейтенанта от кавалерии в 1910 г. С 12 марта 1911 г. начальник 1-й кавалерийской дивизии. В момент вступления в должность Гурко дивизия стояла недалеко от Москвы. В состав дивизии входил 1-й Донской казачий полк, знакомство с которым генерала В.И. Гурко состоялось, со слов сотника Крюкова, в достаточно курьезной обстановке:
«Вдруг вижу, по шоссе полным ходом несется автомобиль и так весь и содрогается, так и подпрыгивает на ходу, при ударах на ухабинах. Кто это, думаю, сломя голову так несется? Того и гляди, автомобиль перевернется, да шею ездокам свернет. И только я это успел подумать, как автомобиль вдруг скользнул вбок, блеснул лакированной покрышкой и, с размаху врезавшись в канаву, перевернулся, вертя колесами в воздухе… Седоки полетели вверх тормашками. У меня сердце упало. Ну, думаю, капут обоим… Только вижу, седок, описав сальто-мортале в воздухе, вместо того, чтоб упасть, ловко этак, как мячик, пружинисто присел на ноги и тотчас же вскочив, побежал к неподвижно лежащему на снегу шоферу и поднял его. Потом шофер, хромая, поддерживаемый седоком, полез к автомобилю, а седок направился ко мне. Вижу, – генерал, маленький такой, сухонький, из себя не то так видный, а ловкий, собранный, хорошей тренировки; лицо вострое, резкое, бритое, мужественное, с широким лбом и выпуклыми чертами, точно отлитое из бронзы. Взор властный, орлиный, так и впивается начальственным оком из-под густых, суровых, нависших бровей. На голове фуражка этак набекрень, а волосы, как воронье крыло, назад гладко зачесаны на висках. Пальтишко легкое, летнее, не боится, знать, зимы, сидит на нем как влитое, в обтяжку, и если бы не генеральские алые отвороты, так сказал бы, что молоденький корнет, уж больно ловко и щегольски он его носит… Генерал потребовал коня и тут же с места стал объезжать полки и наблюдать их учение. … А шофера-то пришлось отправить в госпиталь. Бедняга весь расшибся. Оно, может быть, и Гурко-то расшибся, да виду не подал, провел все учение и вместе с нами вернулся домой».
С этой кавалерийской дивизией генерал В.И. Гурко вступил в Первую мировую войну и действовал в Восточной Пруссии в составе знаменитой 1-й армии генерала П.К. Ренненкампфа. Во время Восточно-Прусской операции находился в числе войск, направленных в поддержку 2-й армии генерала А.В. Самсонова. 18 августа 1914 г. Гурко занял Алленштейн (в районе Танненберга).
Однако вскоре военная удача отвернулась от русских войск, и они подверглись тяжким испытаниям. В рукописных воспоминаниях казачьего начальника В.А. Замбржицкого отмечались за этот период кровопролитные бои дивизии В.И. Гурко:
«Да, подошли к нам минуты испытаний… Это было тогда, когда немцы только что разгромили Самсонова под Сольдау, а затем обрушились на зарвавшуюся вперед армию Ренненкампфа, грозя отрезать ее с тыла. Наша дивизия прикрывала его левый фланг, и нам пришлось выдержать всю силу удара обходных корпусов, предназначавшихся Ренненкампфу, и не будь Гурко, прямо скажу, несдобровать бы всей первой нашей армии… А положение было не то, что скверное, – отчаянное прямо, и я не представляю себе, как мы оттуда живыми ушли! Как сейчас помню бой у села Петрашка. Навалились на нас 3 немецкие пехотные дивизии и конница, да еще с тяжелой артиллерией. А у нас что? Легкие конные пушечки, так разве ими отобьешься?.. А местность то лесистая по краям, все перелески да перелески, того и гляди, обойдут немцы. Да посередке открытое поле, и за пригорочком лежат наши казаки, а где разбросались уланы и казаки. Гвоздят немцы по бугру, и все чемоданы, все чемоданы, так и чешут, так и сносят, так и мнут. Невмоготу терпеть, нет никакой мочи, ну просто не выдерживает сердце. Пригнулись мы, в землю вросли, про себя молитву “Живый в помощи Всевышнего” читаем. Тянет сползти с проклятого бугра, уйти куда-нибудь, и бежать, бежать без оглядки назад из этого сплошного ада. А не смеем! Мы-то лежим, а он, Гурко, т. е. стоит во весь рост на этом бугру и хоть бы что! Точно не по нему-то бьют, точно не вокруг него столбом рвутся и воют снаряды, точно не смерть витает, не убитые и раненые валяются и корчатся, а сладкая музыка играет, и ангелы песни поют. Стоит это он себе, по своей привычке стеком по носку сапога хлоп-хлоп, и нет-нет парой слов перекинется с адъютантом своим Арнгольдом. Далеко видать алые генеральские лампасы… Штаб весь ушел давно, Гурко его назад отослал, а сам с Арнгольдом остался. И пока стоит он здесь, на бугре, не смеем и мы уйти… А там, из-за перелесков, вдруг выносится конная немецкая бригада из двух полков и летит на нас в атаку. Ну, пропали, думаем! Только вижу, махнул рукой Гурко нашему резерву – трем сотням. Те вмиг на коня, и марш-марш, на немца колонной поскакали… Господи ты, Боже мой, что тут было!.. А Гурко стоит все с той же легкой усмешкой, застывший в спокойной, бесстрастной позе. Затаив дыхание, глядим и мы туда, где сейчас решается судьба. Что-то будет? Вдруг видим, немецкая бригада дрогнула, замедляет ход, идет все тише, тише и сразу повернув, шарахнулась в сторону, уходит от наших казаков… Не приняла боя… Что тут было. Мы как лежали, так всею цепью сразу поднялись и с криками “ура” бросились на немцев. Гусары, уланы, драгуны, казаки – все один перед другим старались отличиться на глазах любимого начальника. Шли в атаку и пешие, и конные, не обращая никакого внимания на огонь… В этот день мы потеряли половину личного и конного состава, но удержали за собой позиции… Армия Ренненкампфа была спасена».
Генерал В.И. Гурко в октябре 1914 г. за боевые заслуги был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени. С 9 ноября 1914 г. он уже командир 6-го армейского корпуса. В начале ноября, после прорыва германскими войсками позиций 2-го армейского корпуса, Гурко активными действиями исправил положение и 9 (22) декабря вынудил германскую армию остановить наступление. Он 21–23 января 1915 г. по приказу генерала Н.В. Рузского провел операцию по возврату захваченного немцами фольварка Воля-Шидловская. Несмотря на возражения Гурко, не желавшего ненужной гибели войск, штаб фронта настоял на операции, в которой корпус Гурко (увеличенный до 6 дивизий) потерял около 40 тыс. человек, так и не добившись значительных успехов.
Накануне проведения этой операции, т. е. 16 января 1915 г., штаб и позиции 6-го армейского корпуса генерал-лейтенанта В.И. Гурко посетил великий князь Андрей Владимирович, который сделал следующую запись в своем дневнике:
«В 111/2 часов я на моторе выехал на Гузов в штаб 6-го армейского корпуса к генералу Гурко. Поговорив немного, мы вместе поехали на позиции, где были крепостные орудия, и присутствовали при стрельбе. Разрывы были видны простым глазом. Молодой прапорщик, командир взвода, очень симпатичный и расторопный, давал отличные ответы на задаваемые вопросы, и было видно, что он вполне в курсе дела. Когда я его спросил, хорошо ли ты знаешь свои 120-пудовые 6-дм пушки, он мне с гордостью ответил: “Я – крепостник, Ваше Императорское Высочество!” Т. к. стрельба шла интенсивная и по телефону командир батареи беспрестанно давал приказания, то разговаривать долго было трудно, и мы пошли назад. Неприятель начал пристреливаться к батарее. Шрапнели рвались по сторонам, но мы благополучно вышли из сферы огня и вернулись в штаб. Батарея стреляла при мне на 3 версты 100 саженей по высоте Шидловской. Была слышна пулеметная и ружейная трескотня, и ясно видны разрывы чемоданов».
В конце мая – начале июня 1915 г. генерал Гурко провел две операции на Днестре, в ходе которых разбил два австро-венгерских корпуса и взял в плен свыше 13 тыс. солдат и офицеров, захватил 6 орудий и свыше 40 пулеметов. За эти действия он 3 ноября 1915 г. был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени. После того как генерал П.А. Плеве получил назначение главнокомандующим армиями Северного фронта, В.И. Гурко 6 декабря 1915 г. возглавил 5-ю армию (утвержден был на этой должности 21 февраля 1916 г.).
Он часто проявлял инициативу, которую не всегда поддерживали высшие военные начальники. Так, например, штабс-капитан М.К. Лемке, служивший при Ставке верховного главнокомандующего в Могилеве, писал в своих воспоминаниях: «23 декабря 1915 г. Командующему V армией Гурко приказано держать один корпус в Режице. Он предлагает иное, хочет войти в переговоры и доносит Алексееву, что думает по этому поводу. Начальник штаба ответил: “Думаю, что выработка плана должна вестись не переговорами и соглашениями, а указаниями штаба фронта, это – его работа, соглашение с левым соседом установит мой штаб”».
Далее Лемке отмечал не очень уступчивый характер Гурко: «В виду Высочайшего смотра 29 января [1916 г.] некоторых частей V армии Плеве и Гурко успели поссориться и один на другого взвалить в телеграммах к начальнику штаба всевозможные обвинения в бестолковости и пр., конечно, не так категорически выраженные. Что же будет перед боем и после неудачного боя?»
Однако это не препятствовало В.И. Гурко успешному продвижению по служебной лестнице. В 1916 г. он получил очередное воинское звание генерала от кавалерии. Во время общей наступательной операции Северного фронта 8–12 (21–25) марта 1916 г. предпринял безуспешное наступление силами 13-го, 27-го и 28-го армейских корпусов от Якобштадта. Операция успеха не принесла, а 5-я армия потеряла около 38 тыс. человек. Справедливости ради отметим, что армия не совсем была готова к наступлению, как свидетельствует в воспоминаниях М.К. Лемке «Гурко (V армия) донес, что может начать операцию не 5-го, а только 8 марта. Алексеев доложил об этом царю с видимым неудовольствием, отметив, что, очевидно, Гурко не принял во время нужных мер… Что-то и эта операция начинается шершаво…»
Однако неудача не обескуражила Гурко, который продолжал выступать с различного рода инициативами. Так, например, в тех же воспоминаниях М.К. Лемке указывается: «После мартовской операции Гурко подал мысль, нельзя ли путем затопления и заболачивания отогнать немцев от Якобштадта и увеличить плацдарм. Крейслер исполнил это задание и залил водой реки, на которой устроил плотину, громадное пространство. Немцы должны были отойти. Затем зимой гидротехническая организация обледенила крутой берег Двины и сделала его совершенно неприступным для атаки. Все здесь пока неизвестно».
Любопытно отметить, что весной 1916 г. генерал В.И. Гурко был замечен императрицей Александрой Федоровной. Так, например, она в своем письме к супругу от 5 марта 1916 г. отмечала: «Г[енерал]-м[айор] Гурко от имени 5-й армии телеграфировал мне из Двинска, благодаря за мои поезда-склады, которые там стоят и очень помогают полкам. Мне отрадно узнать, что эти небольшие учреждения Мекка так хорошо работают».
К концу мая 1916 г. в состав 5-й армии Гурко (при начальнике штаба генерале Е.К. Миллере), развернутой в районе Якобштадта, входили 13-й, 19-й и 38-й армейские корпуса, а также 2-й Сибирский корпус. С 14 августа 1916 г. генерал В.И. Гурко уже командующий Особой армией, созданной на базе военной группы генерала В.М. Безобразова, в которую входили войска Гвардии, 1-й и 30-й армейские корпуса, а также 5-й кавалерийский корпус.
Весьма любопытна предыстория назначения на эту должность В.И. Гурко, о чем имеются сведения в мемуарах генерала А.А. Брусилова, который на тот момент был командующим Юго-Западным фронтом: «На мой фронт приехал председатель Государственной Думы Родзянко и спросил разрешения посетить фронт, именно Особую армию. Уезжая обратно, он послал мне письмо, в котором сообщал, что вся гвардия вне себя от негодования, что ее возглавляют лица, неспособные к ее управлению в такое ответственное время, что они им не верят и страшно огорчаются, что несут напрасные потери без пользы для их боевой славы и для России. Это письмо мне было на руку, я препроводил его при моем письме Алексееву, с просьбой доложить Государю, что такое положение дела больше нетерпимо и что я настоятельным образом прошу назначить в это избранное войско, хотя бы только на время войны, наилучшее начальство, уже отличившееся на войне и выказавшее свои способности. В конце концов, все вышеперечисленные лица были сменены, и командующим этой армией был назначен Гурко, человек, безусловно соответствующий этому назначению, но, к сожалению, было уже поздно, да и не все смененные лица были заменены столь удачно».
Свое участие в смене высшего командования гвардейских частей на фронте не отрицал председатель Государственной Думы М.В. Родзянко, который в тот период был в Луцке и встречался с сыном Георгием. Он командовал ротой лейб-гвардейского Преображенского полка, принимал непосредственное участие в боях и свои наблюдения о трудностях на фронте поведал при свидании влиятельному отцу. В своих воспоминаниях М.В. Родзянко указывал: «Под впечатлением всего виденного и слышанного я отправил подробное письмо Брусилову, а Брусилов, прибавив к моему письму свой собственный доклад, переслал и то и другое в Ставку. В результате генерал Безобразов, его начальник граф Игнатьев, великий князь Павел Александрович и профессор Вельяминов были смещены».
Об этой перемене командования армии сообщил Николай II в письме супруге от 13 августа 1916 г.: «Я на место Драгомирова выбрал ген. Гурко, который командует 5-й армией и знаком с работой в большом штабе, – я намерен назначить его вместо Безобразова». Через три дня, т. е. 16 августа, император в очередном письме императрице Александре Федоровне вновь упоминает об этом вопросе: «Я послал свой приказ бедняге Безобразову, так как Гурко уже отправился занять его пост. Эта встреча для нас обоих будет не из приятных!». На следующий день, 17 августа 1916 г., Николай II вновь упоминает о генерале Гурко: «Вчера я принимал Гурко, имел с ним серьезный разговор, а затем мы совещались втроем с Алексеевым. Слава Богу, он, кажется, как раз такой человек, в каком я нуждался. Он отлично понимает, как себя надо держать с гвардией и т. д. Безобразов еще не приезжал».
В свою очередь, Александра Федоровна в ответном письме супругу от 18 августа также отметила: «Я очень рада, что ты доволен Гурко – тот ли это, который у нас лежал и которого кн. Гедройц спасла во время японской войны?». На вопрос императрицы Александры Федоровны относительно генерала В.И. Гурко, Государь отвечает в письме от 19 августа: «Ты спрашиваешь, который Гурко получил новое назначение? Это – тот маленький генерал, который командовал 1-й кавалерийской дивизией в Москве. Гротен одобрял его, как начальника. До сих пор он командовал 5-й армией в Двинске, а теперь Драгомиров назначается на его место. Слава Богу, известия хорошие – в первый день нашего наступления мы взяли в плен 300 офицеров и более 15 000 австрийских и германских солдат».
Стоит подчеркнуть, что император Николай II чувствовал некоторую неловкость перед своим однополчанином, давним товарищем по службе генералом В.М. Безобразовым. В своем очередном письме от 18 августа 1916 г. он сообщал Александре Федоровне: «Ну вот, вчера я принял Безобразова, имел с ним длинный разговор и остался доволен тем, как он себя держал, это еще раз показало мне, какой он честный и порядочный человек! Я дал ему двухмесячный отпуск. Он намеревается пройти курс лечения на кавказских водах и просит дать ему любое назначение в армии. Я обещал ему, если его здоровье позволит и если откроется вакансия в одном из гвардейских корпусов, назначить его туда! Он был очень хорош во главе армейского корпуса – почему не дать ему после высокого поста более низкий, на котором он со своими способностями может принести пользу?
Гурко, с которым я на днях об этом говорил, сказал мне, что это разумная система – назначать генералов, которые, конечно, ни в чем не провинились, – обратно на их предпоследние посты, как было с Шейдеманом или Мищенко, и т. д. Я совершенно с этим согласен».
Однако гвардейские части в составе Особой армии под командованием В.И. Гурко были недолго. После августовского наступления Юго-Западного фронта из Особой армии в 8-ю и 9-ю армии были переданы все войска Гвардии и 30-й армейский корпус. Вместо этого Особая армия была усилена: 34-й армейский корпус (генерал-лейтенант П.П. Скоропадский) из состава 2-й армии, 26-й армейский корпус (генерал-лейтенант Миллер) из состава 10-й армии и 25-й армейский корпус (генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов) из 4-й армии. Особая армия генерала В.И. Гурко 10 (23) сентября в составе 1-го, 25-го, 26-го, 34-го армейских и 1-го Туркестанского корпусов была передана в состав Юго-Западного фронта. На генерала В.И. Гурко командующим фронтом генералом А.А. Брусиловым было возложено нанесение главного удара на Ковель, несмотря на рекомендации Ставки, предлагавшей выбрать направлением главного удара Трансильванию. Гурко были переданы правофланговые 39-й и 40-й армейские корпуса из 8-й армии и 4-й Сибирский армейский корпус из резерва фронта. Намеченное на 17 (30) сентября русское наступление было сорвано ударом германской группы генерала Г. фон Марвица, нанесшего поражение 4-му Сибирскому армейскому корпусу под Синюхами (корпус потерял около 6 тыс. человек, в том числе 3 тыс. пленными). Особая армия вместе с 8-й армией 19 сентября (2 октября) вступили в бои с противником, получившие название «5-е Ковельское сражение». Гурко продолжал ожесточенные атаки до 22 сентября (5 октября), когда из-за нехватки артиллерийских снарядов операция была остановлена. После этого 8-я армия была переброшена в Лесистые Карпаты, а ее части вошли в состав Особой армии генерала Гурко, численность которой достигла 12 армейских и 2 кавалерийских корпусов. Считая, что управление таким большим количеством войск затруднительно, Гурко разделил армию на северную и южную группы. В последних числах сентября он провел трехдневное 6-е Ковельское сражение, в котором успеха русские войска вновь не добились, понеся неоправданно большие потери.
Необходимо отметить, что после того как император Николай II возложил на себя обязанности Верховного главнокомандующего, положение на фронте стабилизировалось. Наметились позитивные сдвиги в военных поставках на фронт оружия, боеприпасов и т. п. Наладилась деловая атмосфера в Ставке в Могилеве. Протопресвитер русской армии и флота Г.И. Шавельский об этом писал в воспоминаниях:
«С переездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в царскую. Явилось много новых людей, ибо Государь приехал с большой свитой. Лица, составлявшие свиту Государя в Ставке, делились на две категории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; свиты его величества генерал-майоры: В.И. Воейков, князь В.А. Долгоруков, гр. А.Н. Граббе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хирург СП. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил то в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны 1-го ранга Н.П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Ставке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Павлович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф.
Из великих князей в Ставке находились: Сергей Михайлович, бывший начальник артиллерийского управления, Георгий Михайлович, состоявший в распоряжении Государя. Особый поезд на вокзале занимал Борис Владимирович, Наказной атаман всех казачьих войск. Часто появлялся в Ставке Александр Михайлович, заведовавший авиационным делом; реже Верховный начальник Санитарной части принц А.П. Ольденбургский. Не знаю, в качестве какого чина, но почти всегда находился в Ставке Кирилл Владимирович (летом 1916 года генерал Алексеев как-то жаловался мне: “Горе мне с этими великими князьями. Вот сидит у нас атаман казачьих войск великий князь Борис Владимирович, – потребовал себе особый поезд для разъездов. Государь приказал дать. У нас каждый вагон на счету, линии все перегружены, движение каждого нового поезда уже затрудняет движение… А он себе разъезжает по фронту. И пусть бы за делом. А то какой толк от его разъездов? Только беспокоит войска. Но что же вы думаете? Мамаша великого князя Мария Павловна, – теперь требует от Государя особого поезда и для Кирилла… Основание-то какое: младший брат имеет особый поезд, а старший не имеет… И Государь пообещал. Но тут я уже решительно воспротивился. С трудом удалось убедить Государя”), а в ноябре 1916 г. появился и Павел Александрович. Великий князь Михаил Александрович все время находился на фронте».
Тем временем политическая оппозиция пыталась осуществлять прессинг на царское правительство и втягивала все большее число военных в свою сферу, чтобы повлиять на положение дел в борьбе за власть и усилить свое воздействие. Императрица Александра Федоровна в письме к Николаю II от 20 сентября 1916 г. с тревогой указывала на это явление: «…Пожалуйста, душа моя, не давай доброму Алексееву начать играть роль с Гучковым. Родзянко и тот теперь образуют одно и стараются обойти Алексеева, притворяясь, будто никто, кроме них, не может работать. Он должен заниматься исключительно войною, – остальные отвечают за то, что происходит в тылу…»
На следующий день, т. е. 21 сентября 1916 г., еще одно письмо с ее предостережением: «…Нужно вырвать Алексеева у Гучкова с его скверным влиянием… Родзянко, Гучков, Поливанов и компания интригуют гораздо больше, чем это наружу видно (я чувствую), для того, чтобы вырвать разные вопросы из рук министров».
О «подрывной деятельности» А.И. Гучкова знали силовые органы царского правительства. Так, например, жандармский генерал А.И. Спиридович характеризовал ситуацию следующим образом:
«В борьбе с правительством весомую роль сыграл Гучков, который вел опасную, конспиративную работу по организации заговора против Государя среди высшего состава армии. В этом деле ему помогал Терещенко. Он с Коноваловым прикрывал революционную работу рабочей группы Военно-промышленного комитета. Рабочие не верили, конечно, ни Гучкову, ни Коновалову, но, признавая их пользу в подготовке революции, шли с ними рука об руку. В данный момент Гучков широко распространял свое письмо к генералу Алексееву, в котором он выступал против отдельных членов правительства. В нем он распространял такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог бы быть повешен по всем статьям закона куда более заслуженно, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов.
Штюрмер доложил Государю о происках Гучкова и о письме Гучкова к Алексееву.
Государь допросил Алексеева. Тот ответил, что он не переписывается с Гучковым. Этим дело и закончилось. Слабость правительства и генерал Алексеев спасли тогда Гучкова. Верил ли Государь в его революционную деятельность – трудно сказать. Но царица правильно оценила весь приносимый им вред и правильно считала, что его надо арестовать и привлечь к ответственности».
Со своей стороны заметим, что письмо Гучкова к генералу Алексееву от 15 августа 1916 г. было впервые опубликовано в советские времена. Оно содержало ряд секретных сведений о поставках вооружений и т. п. Вместе с тем в нем Гучков резко критиковал царское правительство: «Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и ваш доблестный фронт, и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. …Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоострые и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны. Надвигается потоп, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик».
Об имеющихся связях между А.И. Гучковым и генералом М.В. Алексеевым имеются сведения в дневниках и воспоминаниях М.К. Лемке. Так, например, в записи от 12 февраля 1916 г. он указывал: «По некоторым обмолвкам Пустовойтенко мне начинает казаться, что между Гучковым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд Михаил Савич, а также еще кое-кто».
Генерал А.И. Деникин определенно утверждал, что борьба «Прогрессивного блока» с царским правительством находила, «несомненно, сочувствие у Алексеева и командного состава». Речи В.В. Шульгина и П.Н. Милюкова 1 ноября 1916 г. в Государственной Думе, свидетельствовал он, «читались и резко обсуждались в офицерских собраниях». Один «видный социалист и деятель городского союза» говорил генералу Деникину, что, побывав впервые в армии в 1916 г., он был поражен, «с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т. д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи».
Как свидетельствовал тот же М.К. Лемке, в позиции М.В. Алексеева отражался необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко еще в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в Бога… Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи…»
«Армия наша, – продолжал он развивать свою мысль, – наша фотография… С такой армией в ее целом можно только погибать… Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы… поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками». На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны… никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться».
Таким настроениям в немалой степени способствовали поджигательские речи, звучащие с трибуны Государственной Думы. Атака велась систематически и продуманно, под флагом критики и строгой законности, и лидеры оппозиции твердили, что они все делают для пользы России, для освобождения народа от ига «темных сил», и что поэтому они не против царя как такового; что они настоящие «монархисты» и являются не «оппозицией Его Величеству», а «оппозицией Его Величества»…
Другими словами, что они против окружающих царя неверных слуг, для пользы же самого царя.
В то же время, 1 ноября 1916 г. лидер «Прогрессивного блока» П.Н. Милюков произносит в Государственной Думе речь, в которой прозрачно обвиняет царицу в измене. Впоследствии многие называли эту речь штурмовым сигналом революции!
Опытной рукой направляются слухи о дворцовом перевороте, о предстоящей неизбежной революции, о попытках царского правительства подготовки сепаратного мира с немцами и т. п.
Ползет клевета. Царь женат на немке, которой Германия конечно ближе, чем Россия! Царица – изменница России!
А за первой клеветой другая.
Царица неверная царю жена! Наследник? Да разве вы не знаете, что он не сын царя Николая? Наследник ведь сын генерала Орлова. А о Гришке Распутине слышали?
Под видом вседозволенной критики «святого старца» на страницах газет на самом деле чернили царскую семью и метили в основы государственного строя. Так велась кампания по подготовке общественного мнения для предстоящих переворотов в стране и царском дворце.
Член Государственной Думы, монархист В.В. Шульгин признавал: «Раздражение России… действительно удалось направить в отдушину, именуемую Государственной Думой. Удалось перевести накипевшую революционную энергию слова в пламенные речи и в искусные звонко звенящие “переходы к очередным делам”. Удалось подменить “революцию”, т. е. кровь и разрушение – “резолюцией”, т. е. словесным выговором правительству. Но… в минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью потушить революцию, мы невольно становились ее поджигателями».
Всякое слово обличения царского правительства и «темных сил» в такой обстановке моментально подхватывалось многоголосым эхом оппозиции, а всякое слово увещания правительства все больше глохло, как «глас вопиющего в пустыне». Император Николай II понимал, что в таких условиях каждая уступка правительства побуждает оппозицию к выставлению все новых и новых требований.
Стоит отметить, что в ноябре 1916 г., сразу же после знаменитой и скандальной речи Милюкова в Государственной Думе, императору Николаю II монархистами предлагался план разгрома оппозиции. Позднее этот документ оказался в следственных материалах делопроизводства по «темным силам» в составе Чрезвычайной Следственной Комиссии (ЧСК) Временного правительства. В документе под заголовком «Записка, составленная в кружке Римского-Корсакова и переданная Николаю II князем Голицыным» говорилось:
«В настоящее время уже не представляется сомнений в том, что Государственная Дума, при поддержке так называемых общественных организаций, вступила на явно революционный путь, ближайшим последствием чего по возобновлении ее сессии явится искание ею содействия мятежно настроенных масс, а затем ряд активных выступлений в сторону государственного, а весьма вероятно, и династического переворота, надлежит теперь же подготовить, а в нужный момент незамедлительно осуществить ряд совершенно определенных и решительных мероприятий, клонящихся к подавлению мятежа…»
Далее предлагалась конкретная программа действий, состоящая из 9 пунктов. Отметим лишь некоторые из них:
«I. Назначить на высшие государственные посты министров, главноуправляющих и на высшие командные тыловые должности по военному ведомству (начальников округов, военных генерал-губернаторов) лиц, не только известных своей издавна засвидетельствованной и ничем не поколебленной и не заподозренной преданностью Единой Царской Самодержавной власти, но и способных решительно и без колебаний на борьбу с наступающим мятежом. …
II. Государственная Дума должна быть немедленно Манифестом Государя Императора распущена без указания срока нового ее созыва.
III. В обеих столицах, а равно в больших городах, где возможно ожидать особенно острых выступлений революционной толпы, должно быть тотчас же фактически введено военное положение (а если нужно, то осадное), со всеми его последствиями…»
Это были предложения крайних правых, на которые император не пошел, т. к. стремился удержать ситуацию в равновесии, без резких шараханий из крайности в крайность.
Определенные круги оппозиции отдавали себе отчет, что с Николаем II договориться трудно, а с императрицей Александрой Федоровной просто невозможно, поэтому необходим переворот с выдвижением на трон более покладистого монарха. Конечно без помощи военных в таком деле не обойтись, кроме того, необходима была поддержка дипломатов. Если в армии существовала определенная оппозиция влиянию царицы на государственные и военные дела, то дипломатов Антанты стали запугивать перспективой заключения «распутинской кликой» сепаратного мира. Утверждалось даже, что экономический кризис в стране царское правительство создает искусственно, чтобы иметь повод вскоре предательски завершить войну за спиной союзников.
Такая тактика приносила определенный успех «Прогрессивному блоку». Это подтверждает, например, дневниковая запись французского посла в России Мориса Палеолога от 10 декабря (по новому стилю) 1916 г.: «Что политику России делает камарилья императрицы, факт несомненный. Но кто руководит самой этой камарильей? От кого получает она программу и направление?»
Сложившуюся обстановку в стране ярко характеризовал в своих мемуарах великий князь Александр Михайлович, который писал следующее:
«С наступлением лета 1916 года бодрый дух, царивший на нашем теперь хорошо снабженным всем необходимым фронте, был разительным контрастом с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молниеносном наступлении генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом.
“Правда ли, что царь запил?”
“А вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?”
“Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?”
“А вам рассказывали о последней выходке Распутина?”
И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины.
Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Ники тем или иным способом встряхнуться. Если Государь сам не мог восстановить порядка в тылу, он должен поручить это какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз. И с каждым разом Ники казался мне все более и более озабоченным и все меньше и меньше слушал моих советов, да и вообще чьих бы то ни было».
На императора пытались оказать влияние ближайшие родственники. Многие великие князья помнили завет императора Александра II: «Лучше начать сверху, чтобы не началось снизу». В ноябре 1916 г. к Николаю II обращается с письмом великий князь Николай Михайлович, требуя проведения реформ и уступок оппозиции. Предварительно содержание его он демонстрировал многим знакомым и родственникам. В частности, в письме он указывал императору:
«Ты часто выражал волю вести войну до победы. Но неужели же ты думаешь, что эта победа возможна при настоящем положении вещей?
Знаешь ли ты внутреннее положение империи? Говорят ли тебе правду? Открыли ли тебе, где находится корень зла?
Ты часто говорил мне, что тебя обманывают, что ты веришь лишь чувствам своей супруги. А между тем слова, которые она произносит, – результат ловких махинаций и не представляют истины. Если ты бессилен освободить ее от этих влияний, будь, по крайней мере, беспрерывно настороже против интриганов, пользующихся ею как орудием.
Удали эти темные силы, и доверие твоего народа к тебе, уже наполовину утраченное, тотчас снова вернется.
Я долго не решался сказать тебе правду, но я на это решился с одобрения твоей матери и твоих двух сестер. Ты находишься накануне новых волнений. Я скажу больше: накануне покушения. Я говорю все это для спасения твоей жизни, твоего трона и твоей родины».
Послание осталось без ответа.
Среди некоторой части приближенных Николая II преобладали фатализм и вера в судьбу, а поэтому и пассивное отношение к событиям. «Морской волк», преданный друг Николая II адмирал К.Д. Нилов в присущей ему простоватой манере твердил: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре – это все равно». Адмирал оказался провидцем.
Начальник штаба Верховного главнокомандующего, генерал М.В. Алексеев все чаще болел, ему необходим был курс лечения и отдых от напряженной работы. В своем письме Николай II из Ставки 7 ноября 1916 г. сообщал супруге:
«Вчера я принял Сиротинина, и он доложил мне, что, по его мнению, необходимо сделать с Алексеевым. Ему нужен отдых в Крыму в течение 6–8 недель. Они надеются, что этого будет достаточно, чтоб поправился и набрался сил. Сегодня утром я сказал это Алексееву, и он, конечно, подчиняется их предписанию.
В качестве своего заместителя на это время он усиленно рекомендует Гурко. Я тоже думал о нем и поэтому согласился на этот выбор. Я недавно видел Гурко, все хорошего мнения о нем, и в это время года он свободно может уехать из своей армии на несколько месяцев».
В ответном письме императрица Александра Федоровна от 8 ноября 1916 г. писала:
«Это вполне правильно, что Алексеева отправляют для длительного отдыха в Крым, это крайне необходимо для него, – там тихо, воздух и настоящий покой.
Я надеюсь, что Гурко окажется подходящим человеком, – лично не могу судить о нем, так как не помню, чтоб когда-либо говорила с ним, – ум у него есть, только дай ему Бог души. Рада буду его повидать теперь, по приезде».
Справедливости ради стоит отметить, что новое назначение генерала В.И. Гурко было воспринято среди высших военных начальников далеко не однозначно. Так, например, контр-адмирал А.Д. Бубнов, выполнявший в тот период должность помощника начальника Морского управления при Ставке и примыкавший к либеральному лагерю, указывал в своих воспоминаниях:
«Генералу Алексееву был предписан врачами продолжительный отдых на юге. По его совету для временного исполнения обязанностей начальника штаба Верховного главнокомандующего Государь призвал генерала В.И. Гурко.
Служебное положение, которое занимал генерал Гурко, не предназначало его для занятия столь высокого поста, ибо он был младше всех главнокомандующих фронтами и многих командующих армиями. Но о нем было известно, что он очень решителен, тверд характером и либерально настроен. Видимо, именно эти его свойства заставили остановить на нем выбор генерала Алексеева, потерявшего надежду сломить упорство Государя.
О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую оба они унесли с собой в могилу. Но факт тот, что с его назначением распространились слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры.
Однако проходили дни за днями, во время которых борьба престола с общественностью все более и более ожесточалась, и чувствовалось, что приближается развязка, а никакого влияния генерала Гурко на ход событий не было заметно, так что вернувшийся через полтора месяца к своим обязанностям генерал Алексеев застал все еще в худшем положении.
Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению, или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще традиционное верноподданническое чувство; или, наконец, быть может, слухи об его намерениях были плодом вымысла приведенных в отчаяние и опасающихся за судьбу своей родины людей – трудно сказать. Но, во всяком случае, надежды, возлагавшиеся на него в Ставке, ни в малейшей степени не оправдались».
По свидетельству последнего дворцового коменданта В.Н. Воейкова, принадлежавшего к правому лагерю монархистов и находившегося в это время в Ставке при императоре: «Еще не вступая в исполнение своих обязанностей, генерал Гурко по дороге в Могилев, как говорит генерал Брусилов, жаловался на создавшиеся в Ставке осложнения из-за сплетения военных вопросов с вопросами придворной жизни и внутренней политики».
Подтверждает этот факт и сам генерал А.А. Брусилов в своих воспоминаниях, но с несколько другим, т. е. в свою пользу толкованием: «Между тем Алексеев заболел и уехал лечиться в Крым, а на его место был вызван Государем для временного исполнения должности наштаверха командующий особой армией ген. Гурко, который по дороге заехал ко мне. Он был очень озабочен своим новым назначением, хотя и временным, и говорил, что его очень затрудняет не военное дело, ему отлично известное, а придворная жизнь со всевозможными осложнениями того времени и необходимость для успеха войны касаться также внутренней политики и личных сношений с министрами, которые менялись тогда молниеносно. Что мог я ему на это ответить? Я ведь вполне разделял его мнение о трудности его положения вследствие нашей никуда не годной внутренней политики и мог только посоветовать ему, поскольку его сил хватит, бороться с влиянием Царского Села. Вместе с тем я убедительно просил его настоять на том, чтобы возможно более упорядочить довольствие войск, так как к этому времени подвоз продовольствия, обмундирования и снаряжения начал все более и более хромать; я же знал, что от армии можно потребовать всего, что угодно, и что она свой долг охотно выполнит, но при условии, что она хорошо, по времени года, одета и сыта. На этом мы временно и расстались».
Генерал В.И. Гурко с 10 ноября 1916 г. по 17 февраля 1917 г. во время болезни и отпуска генерала М.В. Алексеева исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего, номинально оставаясь во главе Особой армии (замещал Гурко на посту командующего армией генерал П.С. Балуев). В дневнике императора Николая II от 10 ноября 1916 г. имеется следующая запись: «В 4 ч. принял ген. Рузского. В 6 ч. поехал с Алексеем (имеется в виду цесаревич. – В.Х.) в кинематограф. Перед обедом принял ген. Гурко, кот. будет исполнять врем. должность начальника штаба, пока Алексеев пробудет в отпуску. Вечером принял Григоровича». На следующий день еще одна запись: «Сегодня принял первый доклад Гурко и долго с ним потом разговаривал».
За политическими событиями в России пристально и настороженно следили многие иностранные дипломаты. Так, например, французский посол в Петрограде Морис Палеолог в своем дневнике за 11/24 ноября 1916 г. с нескрываемой тревогой записал: «Отставка Штюрмера официально объявлена сегодня утром. Трепов заменяет его на посту председателя Совета министров; новый министр иностранных дел еще не назначен. С точки зрения военной, которая должна преобладать над всякими другими соображениями, назначение Трепова доставляет мне большое облегчение. Во-первых, заслуга Трепова в том, что он не терпит Германии. Его пребывание во главе правительства, значит, гарантирует нам, что союз будет лояльно соблюдаться, и что германские интриги не будут больше так свободно развиваться. Кроме того, он – человек энергичный, умный и методичный; его влияние на различные ведомства может быть только превосходным.
Другая новость: генерал Алексеев получил отпуск. Временно исполнять его обязанности будет генерал Василий Гурко, сын фельдмаршала, бывшего героя перехода через Балканы.
Отставка генерала Алексеева мотивирована состоянием его здоровья. Правда, генерал страдает внутренней болезнью, которая заставит его в ближайшем будущем подвергнуться операции; но есть, кроме того, и политический мотив: император решил, что его начальник главного штаба слишком открыто выступал против Штюрмера и Протопопова.
Вернется ли генерал Алексеев в Ставку? Не знаю. Если его уход является окончательным, я охотно примирюсь с этим. Правда, он всем внушает уважение своим патриотизмом, своей энергией, своей щепетильной честностью, своей редкой работоспособностью. К несчастью, ему недоставало других, не менее необходимых качеств: я имею в виду широту взгляда, более высокое понимание значения союза, полное и синтетическое представление о всех театрах военных операций. Он замкнулся исключительно в функции начальника Генерального штаба высшего командования русских войск. По правде сказать, миссию, высокую важность которой недостаточно понял генерал Алексеев, должен был бы взять на себя император; но император понимал это еще меньше, в особенности с того дня, как единственным истолкователем союза при нем сделался Штюрмер.
Генерал Гурко, заменивший ген. Алексеева, – деятельный, блестящий, гибкий ум; но он, говорят, легкомыслен и лишен авторитета».
Основания у дипломатов стран Антанты к опасению за благополучие положения на русском фронте были. Положение внутри Российской империи было неблагополучным. Политическая атмосфера борьбы за власть все более накалялась. Так, например, генерал-майор Свиты императора Д.Н. Дубенский в дневниковых записях конца 1916 года отмечал:
«В конце ноября, по служебным делам, мне пришлось приехать из Ставки в Петроград. Государь оставался в Могилеве, и отъезд Его Величества в Царское Село предполагался в половине декабря.
Столица поразила меня после тихой, спокойной, деловой и серьезной жизни в Ставке. – Там и Государь, и Штаб, и все учреждения с утра до вечера работали и были заняты серьезными, неотложными делами, вызываемыми громадной войной. Почти все были чужды других интересов. Те слухи, которые доходили из столицы до Могилева, мало сравнительно интересовали занятых людей, и только та или другая бойкая газетная статья, речь Пуришкевича в Государственной Думе, какая-либо особо злобная и крупная сплетня о Царском Селе или о Распутине заставляли толковать о Петроградских вестях более напряженно.
Здесь в Петрограде – наоборот, весь город жил не столько серьезной политикой, сколько пустыми слухами и пошлыми сплетнями. Появилась положительно мода ругать в обществе Правительство и напряженно порицать Царское Село, передавая ряд заведомо лживых и несообразных известий о Государе и его семье. Газеты самые спокойные и более, так сказать, правые, подобно «Новому Времени», все-таки ежедневно стремились указывать на ту или иную, по их мнению, ошибку Правительства. Государственная Дума, руководимая прогрессивным блоком, с августа 1916 года, определенно вела открытую борьбу с Правительством, требуя, как наименьшего, ответственного Министерства.
Бывало, вернешься домой, повидаешь гвардейских офицеров, близких знакомых, разных общественных деятелей и лиц служебного мира, поговоришь с ними и невольно поразишься всем тем, что услышишь.
Точно какой-то шквал враждебной Правительству агитации охватил наш Петроград, и, как это ни странно, в особенности старались принять в ней участие наш высший круг и нередко и сами правящие сферы. Все вдруг стали знатоками высшей политики, все познали в себе способности давать указания, как вести Великую Империю в период величайшей войны. Почти никто не упоминал о трудах Государя, о стремлении его помочь народу вести борьбу с врагом успешно. Наоборот, все говорили о безответственном влиянии темных сил при Дворе, о Распутине, Вырубовой, Протопопове, о сношениях Царского Села даже с Германской Императорской Фамилией. Лично я стоял далеко от всего этого шума столичной жизни, так как, находясь в Ставке при Его Величестве, мало бывал в Петрограде во время войны.
После Нового Года, на короткое время, я уехал в Москву. Там в Первопрестольной шли те же совершенно разговоры, как и в Петрограде.
Торгово-промышленный класс, имевший огромное влияние и значение в Первопрестольной, руководил общественным мнением. Фабриканты, заводчики, получая небывалые прибыли на свои предприятия во время войны, стремились играть и политическую роль в государстве. Их выражение – «промышленность теперь все» – не сходило с языков. Московская пресса – «Русское Слово» (Сытина) и «Утро России» (Рябушинских) – бойко вели агитацию против Правительства и Царского Села».
Одновременно с назначением на должность генерала В.И. Гурко произошло назначение и нового председателя Совета министров Александра Федоровича Трепова. Глава правительства с первых своих шагов попытался заручиться поддержкой Гурко, о чем можно судить по свидетельству воспоминаний А.А. Мосолова: «Трепов назначен был председателем Совета министров… Я зашел к Александру Федоровичу за день до его поездки в Ставку с докладом Государю. Доклад этот, сказал он мне, для него решающий, так как он везет четыре указа об отставке министров. Если Государь все подпишет, ему, Трепову, удастся составить министерство, подающее надежды. Если нет, ему придется уйти, так как он считает, что положение безвыходное. Трепов меня расспрашивал о том, как двор принял его назначение. Я ему сказал, что знал, и, между прочим, заговорил о Распутине: с ним нужно считаться. Он согласился, но сказал, что не может с ним ни в коем случае иметь общение, как бы обстоятельства ни повернулись.
Мы сговорились, что я его встречу на вокзале при его возвращении в Петербург и что, едучи домой, он мне расскажет, как прошел доклад (потому что его будут ждать несколько министров и другие лица).
Я встретил Трепова. В карете он мне сказал, что кончилось почти благополучно. Указы об отставке трех министров у него в портфеле, четвертый подписан, но остался у Государя, и это – указ о Протопопове. В последнюю минуту доклада царь оставил его у себя в столе, сказав:
– Оставьте его мне. Я вам его пришлю еще сегодня вечером или завтра утром.
Подъезжая к дому, Трепов просил меня приехать к нему на следующий день в 8 часов утра, так как с 9 часов начнутся у него приемы. До того времени он надеялся получить телеграмму о том, послал ли ему вечером Государь отставку Протопопова; если нет, то, по его и моему мнениям, было мало шансов, чтобы он ее получил.
В 8 утра я застал Трепова в кабинете, в здании Министерства путей сообщения. Телеграммы не было. Телеграмму эту А.Ф. ожидал, как впоследствии я узнал от В.И. Гурко, бывшего тогда начальником штаба Верховного главнокомандующего. Гурко мне так рассказывал эпизод:
– За высочайшим завтраком я виделся с Александром Федоровичем, приехавшим с первым докладом к Государю. Затем, после доклада, он зашел ко мне уговориться, может ли он в случае надобности переговорить со мной из Петербурга по телефону для доклада спешных вопросов Государю, и вместе с тем пояснил, как для составления кабинета ему важно получить указ об отставке Протопопова. Этот указ уже подписан, почему он меня просит об этом после обеда доложить Государю, поскольку ему важно иметь ответ к утру.
После обеда Гурко докладывал императору, и тот ответил ему, что, вероятно, на следующее утро отправит указ. На следующее утро царь дал уклончивый ответ. Поэтому Гурко и не послал Трепову телеграмму.
Трепов объяснил мне свой проект распределения министерских портфелей и свое затруднение от незнания, принята ли отставка Протопопова. Он предполагал, в крайнем случае, назначить Протопопова министром торговли, а Шаховского – внутренних дел, имея в виду потом сделать еще новое перемещение, но лишь бы не оставлять первому портфеля внутренних дел.
А.Ф. Трепов при наличии четырех свободных министерских портфелей надеялся дать их лицам, пользующимся доверием общественности и Думы. Доколе Протопопов оставался министром внутренних дел, этих лиц привлечь было невозможно. К сожалению, память мне изменяет, и я не могу перечислить этих лиц. Но помню, что кабинет этого состава неминуемо бы произвел успокаивающее на общественность впечатление».
Еще более «потаенные пружины» закулисной борьбы с А.Д. Протопоповым и попытками ограничить влияние императрицы Александры Федоровны на государственные дела вскрывают воспоминания жандармского генерала А.И. Спиридовича, который писал по этому поводу: «Польщенный высоким назначением, Трепов высказал императору откровенно свое мнение о текущем политическом моменте и просил снять Протопопова с поста министра внутренних дел. Государь согласился. Согласился он и на смещение еще двух министров, которые были непопулярны, потому как являлись поклонниками Распутина. В тот же день Штюрмер и Трепов выехали в Петроград, а Государь на следующий день послал царице обычное письмо, в котором сообщал о намеченном уходе Протопопова. Государь писал, между прочим: “Мне жаль Протопопова. Он хороший, честный человек, но у него нет твердой позиции, одного определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни (когда обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека Министерство внутренних дел, да еще в такие времена. Только прошу тебя, не вмешивай в это нашего Друга. Ответственность несу я и поэтому хочу быть свободным в своем выборе”.
Трепов, которого Государь назначил на должность премьера, был старым, убежденным бюрократом с большим жизненным и административным опытом, умным, ловким и энергичным человеком, понимающим необходимость совместной работы с Государственной Думой. Предлагая Государю уволить некоторых министров, он намеревался сформировать такой кабинет, который бы устраивал Думу. Но он не мог предложить Государю подходящего министра внутренних дел. Только он сам подходил тогда на эту должность. Не мог не помнить Трепов и того, что фамилию его семьи общественность связывала с правыми взглядами. Еще недавно имя Трепова было для левых крайне ненавистным.
10-го числа Штюрмер и Трепов вернулись в Петроград и были приняты императрицей. Хитрый Штюрмер воздержался говорить царице о предстоящих больших переменах. Трепов был откровеннее. В Петрограде оппозиция уже трубила победу над Протопоповым. Бадмаев и сотоварищи нажали на Распутина, на Вырубову. Царица, получив 11-го числа письмо от Государя, была поражена. В проекте Трепова, которого она вообще не любила и считала, что он дружит с Родзянко, она увидела интригу, направленную главным образом против ее влияния. И царица употребила все свое влияние, чтобы помешать плану Трепова, чтобы спасти прежде всего, Протопопова».
В одном из писем императрицы Александры Федоровны к супругу в Ставку от 14 декабря 1916 г. мы читаем: «Трепов ведет себя теперь, как изменник, и лукав, как кошка, – не верь ему, он сговаривается во всем с Родзянко, это слишком хорошо известно». Дни А.Ф. Трепова как премьер-министра были сочтены. Так был упущен еще один шанс добиться приемлемого компромисса и выйти из политического кризиса.
Со своей стороны отметим, что появление Протопопова на политической сцене было проявлением не столько «темных сил», сколько порождением самой думской оппозиции, что и вызывало столь ожесточенную борьбу «Прогрессивного блока» за его смещение.
«Маленький Протопопов – большое недоразумение», – бросил в конце 1916 г. крылатую фразу А.И. Гучков. Но при этом «забыл», что в интервью с журналистами по поводу назначения Протопопова сам заявил: «У Протопопова хорошее общественное и политическое прошлое. Оно целая программа, которая обязывает». Сказано достаточно определенно. Подлинная суть «большого недоразумения» с Протопоповым состояла в том, что породила Протопопова Дума, та партия, которую возглавлял Гучков. По выражению российского историка А.Я. Авреха: «Унтер-офицерская вдова сама себя высекла – вот глубинная причина ненависти Думы и “общественности” к своему недавнему соратнику».
Протопопов удержался в правительстве, но Трепов пробыл на посту премьер-министра ровно пять недель – с 19 ноября по 27 декабря 1916 г.
Генерал В.И. Гурко также ощущал себя «калифом на час». В самом деле, его положение на новой высокой должности было своеобразно и, очевидно, обязывало принимать решения с некоторой оглядкой, чтобы не повредить своей карьере. Посудите сами, во-первых, он недавно командовал только Особой армией и находился в подчинении командующего Юго-Западным фронтом генерала А.А. Брусилова. Таким образом, теперь главнокомандующий фронтом оказался, хотя и временно, но все же в подчинении своего бывшего подчиненного. Во-вторых, Гурко только временно исполнял эту должность, и шансов закрепиться на ней практически не было никаких, а завистников, готовых «подставить выдвиженца или выскочку», добавилось. Каждый командующий фронтом при планировании операций отстаивал важность своего направления, но рассчитывать В.И. Гурко на поддержку генерала М.В. Алексеева было трудно, хотя последний и пытался регулярно вмешиваться в дела Ставки из Севастополя по телефону.
Генерал А.С. Лукомский, который тоже получил новое назначение в Ставку, делился своими воспоминаниями: «В октябре до нас дошли слухи, что начальник штаба Верховного главнокомандующего, генерал Алексеев, серьезно заболел и временно будет замещен генералом Василием Иосифовичем Гурко.
Во время одной из моих поездок на фронт, если не ошибаюсь, 20 октября / 2 ноября, я получил из Ставки, за подписью генерала Гурко, телеграмму с предложением срочно приехать в Могилев.
На другой же день я выехал из Молодечно.
Приехав в Могилев, прямо с вокзала, в 8 часов утра я поехал в штаб.
Генерал Гурко меня сейчас же принял и предложил мне принять должность генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандующего.
Я ответил, что мне нужно прежде всего знать, известно ли о том, что мне предлагается эта должность, генералу Алексееву, с которым мне придется, в случае его выздоровления, продолжать совместную службу.
Генерал Гурко мне ответил, что генералу Алексееву это известно и что Государю императору он также докладывал о моем предполагаемом назначении; что Его Величество согласен и что он, генерал Гурко, представит меня Государю в это же утро, перед своим докладом о положении дел на фронте.
Разговаривать больше не приходилось, и я поблагодарил за сделанное мне предложение.
После представления Государю я попросил разрешение у генерала Гурко вернуться в штаб 10-й армии, сдать дела генерал-квартирмейстеру штаба армии и взять свои вещи.
Получив разрешение, я в тот же день выехал в Молодечно; через несколько дней, вернувшись в Могилев, принял должность генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандующего.
С особым удовольствием вспоминаю совместную службу с генералом Гурко.
Он поразительно быстро схватывал суть дела, давал всегда вполне определенные и ясные указания. При этом он не вмешивался в мелочи и, в пределах поставленной задачи, предоставлял своим ближайшим помощникам вполне самостоятельно вести работу.
Кроме того, он всегда вызывал своих помощников на проявление ими личной инициативы, и если вновь высказываемую мысль или замечание против указания, даваемого генералом Гурко, докладчик умел правильно и обоснованно подтвердить, то он соглашался и никогда не упорствовал на своем первоначальном указании».
На новом посту Василий Иосифович Гурко проявил властный характер (в отличие от мягкого Алексеева), активно противостоял попыткам союзников ускорить любой ценой русское наступление в 1917 г. Он провел реорганизацию армии, состоявшую в том, что полки 4-батальонного состава сведены в 3-батальонные, а из освободившихся 4 батальонов были сформированы третьи дивизии корпусов. Действующие дивизии также выделяли небольшое количество пулеметов и обоза, артиллерию для них Гурко, очевидно, надеялся получить от союзников. Хотя кризис со снарядами был преодолен, и положение в русской артиллерии к этому времени стало действительно неплохим. К февралю 1917 г. реорганизация была в целом завершена.
Стоит заметить, что в ноябре – декабре 1916 г. тяжелые бои шли только на Румынском фронте на позициях 9-й и 4-й армий. На всем остальном фронте было спокойно. В.И. Гурко при планировании кампании 1917 г. вместе с генералом А.С. Лукомским разработал план, предусматривавший перенос стратегического решения на Румынский фронт и Балканы. Русская армия готовила наступление против Австро-Венгрии в начале 1917 г. с целью нанесения сокрушительного разгрома и выведения из войны. Для этого и требовал дополнительной поставки артиллерии от союзников генерал В.И. Гурко.
По плану генерала Гурко, для усиления мощи удара по австро-венгерским войскам. Ставка Верховного главнокомандования должна была отказаться от масштабных операций на других участках фронта. Генералы Рузский и Эверт категорически высказались против этого плана, и он был поддержан только генералом Брусиловым. Являясь лишь исполняющим обязанности начальника штаба, Гурко не смог настоять на принятии разработанного им плана, и прибывший в Ставку в феврале Алексеев изменил его положения.
Освещая сложившуюся ситуацию, генерал Ю.Н. Данилов позднее делился своими воспоминаниями:
«В ноябре 1916 года в тылу фронта наших западных союзников, в Шантильи, собралась междусоюзническая конференция для обсуждения вопроса о характере военных действий на 1917 год. Принято было решение начать общее наступление на всех союзных фронтах раннею весною, чтобы не выпустить из рук инициативы, и вести его возможно большими силами.
В результате этой общей мысли нашей Ставкой было предложено главнокомандующим армиями разработать их собственные предложения. Предложения эти должны были в течение декабря доложить Государю как Верховному главнокомандующему для постановки им уже окончательного решения. …
Совещание в Ставке было назначено на 17 декабря, каковому сроку генерал Рузский и я прибыли в Могилев.
Начавшись с утра, оно шло под председательством Государя и в присутствии генерала Гурко, замещавшего больного начальника штаба генерала Алексеева. Однако после перерыва для завтрака в среде совещавшихся почувствовалось какое-то замешательство. Стал передаваться шепотом слух о получении из Царского Села какой-то важной телеграммы, требовавшей спешного отъезда Государя из Ставки в столицу. Совещание было скомкано. Оно шло довольно беспорядочно, прерывалось какими-то дополнительными сведениями, получавшимися из Царского Села и оставшимися для нас секретными, и, наконец, в 4 часа пополудни Государь действительно спешно выехал из Могилева.
Стало при этом известно, что в ночь на тот день в Петрограде был убит Распутин и что потрясенная таким событием императрица вызвала к себе императора.
С отъездом председательствовавшего в совещании Государя суждения собравшихся были сведены к менее серьезным текущим вопросам. Генерал Гурко, очевидно, не мог взять на себя самостоятельное решение вопроса о характере будущих действий, и, таким образом, наш съезд закончился без определенных выводов. Мы вернулись домой, смущенные перерывом столь важного совещания из-за гибели Распутина и не ориентированные, в каком направлении вести боевую подготовку армий на 1917 год».
Однако генерал Ю.Н. Данилов, причастный впоследствии к принудительному отречению Николая II в Пскове, несколько исказил события в своих воспоминаниях, о чем имеется несколько свидетельств участников совещания.
Если кратко констатировать, то 17 и 18 декабря 1916 г. в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве состоялось совещание под председательством Верховного главнокомандующего Николая II. На совещании обсуждались планы кампании на 1917 г. в соответствии с решениями, принятыми во французской Главной квартире в Шантильи 2 ноября 1916 г. Решения совещания сводились к следующему: союзные армии должны были подготовить к весне 1917 г. совместные и согласованные наступательные операции, которые имели бы целью придать кампании этого года решающий характер. Впредь же в целях воспрепятствования противнику вернуть себе инициативу действий в течение зимы предписывалось продолжать уже начатые наступательные операции в пределах допустимых климатическими условиями отдельных фронтов. Кроме того, к первой половине февраля должны были быть подготовлены совместные наступательные действия силами и средствами союзных армий. В соответствии с этими планами союзников операции на русском фронте летом 1917 г. предполагалось выполнить следующим образом. Главный удар должен наносить Юго-Западный фронт на львовском направлении силами 11-й и 7-й армий с вспомогательными ударами в направлении на Сокаль и Мармарош Сигет; Румынский фронт проводит наступательную операцию с задачей разгромить находящегося перед ним противника и занять Добруджу. Что же касается Северного и Западного фронтов, то они должны были подготовить вспомогательные удары на участках по выбору самих главнокомандующих. На совещании в Ставке по предложению генерала В.И. Гурко было решено провести крупную реорганизацию в действующей армии: сформировать в каждом армейском корпусе по одной новой дивизии за счет изъятия четвертых батальонов из пехотных полков. Таким образом, в корпусе вместо 32 батальонов (по 16 батальонов в каждой из двух дивизий) иметь 36 батальонов (по 12 батальонов в каждой из трех дивизий). Корпуса сами должны были снабдить новые формирования командным составом и обозами. Вновь сформированным дивизиям артиллерия не придавалась, потому они имели как бы легкий маневренный характер для быстрого сосредоточения на определенном участке с целью развития успеха.
В дневнике самого императора Николая II от 17 декабря 1916 г. имеется краткая запись: «Завтракали все три главнокомандующих… После чая в штабе происходило совещание по военным вопросам до обеда и затем от 9 ч. до 121/2 ч.». На следующий день, 18 декабря, новая запись: «После обедни пошел к докладу Лукомского – нового ген. – квартирмейстера, а затем на заседание главнокомандующих. После завтрака оно продолжалось еще полтора часа. В 31/2 поехали вдвоем в поезд. Через час уехали на север. День был солнечный при 17 мороза. В вагоне все время читал».
Свидетелем отъезда Государя из Могилева в столицу оказался протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский, который позднее писал в воспоминаниях:
«Погода стояла отвратительная: дул пронизывающий холодный ветер, моросил дождь, со снегом. Мы все, чтобы укрыться от стужи, зашли в соседний барак. К нам подошел командир конвоя гр. Граббе.
– Почему такой экстренный отъезд? – спросил я его.
– Не знаю, – ответил он.
– А верно ли, что «старец» убит? – Тот же ответ.
– Да вы не прячьтесь за свое: не знаю! Секрета не выдадим. Да и секрета нет. Если убит, – уже весь Петроград говорит об этом, – настаивал я.
Граббе лукаво улыбался и твердил:
– Не знаю, не знаю.
Отогревшись немного, мы вышли к поезду. В это время Государь, с палкой в руке, возвращался с прогулки. Несмотря на резкий холод, он был в одной гимнастерке. Сопровождавшие его: Воейков, Долгоруков и, кажется, Мордвинов тоже, насколько помню, были в гимнастерках. Лица Свиты даже в костюмах старались подражать Государю. Как раз в этот момент к поезду подъехал ген. Гурко. Он сразу подошел к Государю, и они вдвоем начали прохаживаться вдоль поезда. Как сейчас представляю фигуру Гурко: левую руку он заложил за спину, а правой размахивает, что-то доказывая Государю. Царь держится ровно, часто заглядывает в лицо Гурко. Я продолжаю следить за Государем, пытаясь разгадать, как он переживает известие. Мои усилия напрасны: ни одно слово, ни одно движение Государя не выдают его беспокойства. Умел он скрывать свои мысли и чувства!
На следующий день я выехал в Петроград».
Атмосферу этого дня и последующего ближайшего времени весьма подробно описал в своих рукописных воспоминаниях флигель-адъютант императора полковник А.А. Мордвинов:
«В тот день, когда было получено в Ставке известие об убийстве Распутина, оно пришло сразу после нашего завтрака, Государь, видимо, о нем уже знал, мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. Гуляли мы долго, о многом говорили, но в разговоре Государь ни словом не обмолвился о свершившемся. Когда мы вернулись через два часа домой, некоторые сотоварищи по свите, бывшие с нами, настойчиво мне указывали: “А ты заметил, как Государь был сегодня особенно в духе? Так оживленно и весело обо всем говорил… Точно был доволен тем, что случилось?” Это же довольное выражение лица у Государя заметил и велик[ий] князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.
По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа или какой-либо необычной оживленности я тогда у Государя не заметил, но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем, по крайней мере по внешности, ни сильного волнения, ни тревоги или раздражения. Его тогдашнее настроение только лишний раз подтверждало мое всегдашнее убеждение, что этот человек не играл большой роли в его внутреннем мире. Правда, в тот же вечер мы выехали из Могилева в Царское [Село]. Но этот отъезд был предположен еще заранее, и наше возвращение было ускорено лишь по просьбе императрицы на несколько часов. Флигель-адъютант Саблин, бывший в те дни в Царском Селе и говоривший по поводу событий как с Государем, так и с императрицей, даже уверял, что они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорили об этом как об очень печальном факте, но не больше!! Думается, все же по отношению к императрице это свидетельство не совсем точно.
Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце, в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.
Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какой жадностью, усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи и с каким суетливым любопытством стремились все проникнуть за стены Александровского дворца. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце. Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и Государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было тоже как-то не по себе. “Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет намного теплее и уютнее, чем здесь…”
Там наверху, в одной из их скромных спален, они все четверо забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого человека не было больше в живых, а потому, что, вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо начало приближаться. Я старался, как мог, рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе: невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал. Взбаламученное море всяких политических страстей, наговоров, похвальбы и самых решительных угроз действительно слишком близко подступало к этому цветущему, монастырскому островку.
“Отхлынет! Не посмеет!” – успокаивал я самого себя. Как всегда, я верил в человеческое сердце и как всегда забывал, что у людской толпы такого сердца нет…»
Следует отметить, что армия все больше втягивалась в политические дела, и некоторые генералы пытались влиять на ход событий. Императрица Александра Федоровна обращала на это внимание Николая II в своем письме еще от 4 декабря 1916 г.: «Не забудь запретить Гурко болтать и вмешиваться в политику. Это погубило Николашу и Алексеева. Последнему Бог послал болезнь, – очевидно, с целью спасти тебя от человека, который сбился с пути и приносил вред тем, что слушался дурных писем и людей, вместо того чтобы следовать твоим указаниям относительно войны, а также и за его упрямство. Его тоже восстановили против меня…»
Заметим, что столь эмоциональное послание императрицы объяснялось тем, что царская чета была в курсе дел и общих планов политической оппозиции, которая в своей борьбе за власть рассчитывала на поддержку военных. Так, например, позднее в бумагах архива Николая II Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства обнаружила три списка или, вернее, три варианта предполагаемого состава «министерства доверия» (кадетский, октябристский и Государственного Совета), за которое с царем воевал «Прогрессивный блок». По списку «октябристов» на пост председателя Совета министров политической оппозицией предполагалось назначить А.И. Гучкова, на пост министра внутренних дел – князя Г.Е. Львова. По списку Государственного Совета в «министерстве доверия» пост министра внутренних дел должен был занять родной старший брат генерала Василия Гурко правый член Государственного Совета и «Прогрессивного блока» Владимир Иосифович Гурко.
Через десять дней, т. е. 14 декабря 1916 г., еще одно предостерегающее письмо императрицы в Ставку супругу: «…Я бы спокойно и с чистою совестью перед всею Россией отправила бы Львова в Сибирь (это делалось за гораздо меньшие проступки); Милюкова, Гучкова, Поливанова – в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена; почему ты на это не так смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России – их грех гораздо хуже, чем все, что только могли сделать Сухомлиновы; запрети Брусилову и т. д., когда они приедут, касаться каких-нибудь политических вопросов».
Насколько права оказалась императрица, можно судить по высказыванию П.Н. Милюкова в томе первом его книги «История Русской революции», в которой он открыто пишет: «Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась, как мы видели и ранее, и сознаюсь, что для успеха этого движения Государственная Дума уже много сделала своею деятельностью во время войны и специально со времени образования Прогрессивного блока». В трудах П.Н. Милюкова имеются и более откровенные признания: «Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю».
Близкое мнение с мнением императрицы высказывал в своих мемуарах последний дворцовый комендант В.Н. Воейков: «Еще в декабре 1916 года, когда генерал Гурко временно исполнял обязанности начальника штаба верховного главнокомандующего, Государь поручил мне переговорить с ним по поводу проявления им во время ежедневных докладов слишком большого интереса к делам внутренним, причем Его Величество добавил, что, по его мнению, делает это Гурко под влиянием Гучкова. Посетив в тот же день генерала Гурко и начав с ним разговор на эту тему, я, к сожалению, довести его до конца не мог, так как после произнесения мною фамилии Гучкова у моего собеседника явилось такое безотлагательное дело, которое ему совершенно не позволило меня дослушать. Явное подтверждение правильности мнения Государя о генерале Гурко как о человеке, попавшем под влияние Гучкова, получилось значительно позже: после революции, при посещении фронта “не торгующим купцом” А.И. Гучковым, находившимся тогда в апогее своей военной славы, произошли на митинге в армии генерала Гурко трогательные излияния чувств взаимной благодарности – генерала Гурко и Гучкова…»
Великий князь Михаил Александрович был близок к императору, чем пытались воспользоваться не только военные начальники, но и многие политические деятели. Так, например, о попытках такого влияния свидетельствуют воспоминания члена IV Государственной Думы Я.В. Глинки:
«В 5 ч. дня 3 января Родзянко посетил великий князь Михаил Александрович, который спросил Родзянко, как он полагает, будет ли революция, на что он [Родзянко] ответил, что ее не будет, но что положение серьезно и что необходимо принять меры к замене правительства лицами общественного доверия, которые примут на себя эти обязанности, когда будут устранены безответственные влияния. На вопрос, кто же может быть во главе, Родзянко ответил, что указывают на него, Родзянко, и что он не сочтет возможным отказаться, если условия, указанные выше, будут выполнены. Он просил обо всем, возмущающем общество, доложить Государю и просить его, чтобы ему, Родзянко, была, наконец, назначена аудиенция. Великий князь обещал. Между прочим, в разговоре великий князь спросил, чего хотят – ответственного министерства? Родзянко ответил: “Ваше Высочество, конечно, читали резолюции, разве там об этом говорится?” И они оба решили, что там об этом ничего не говорится».
В самом деле, как мы отмечали выше, сведения о факте встречи с Родзянко мы находим в дневнике Михаила Романова.
Обращает внимание, что М.В. Родзянко в несколько ином, более выгодном для себя свете преподносит свидание с великим князем Михаилом Александровичем в своих поздних мемуарах:
«8 января ко мне на квартиру неожиданно приехал великий князь Михаил Александрович.
– Мне хотелось бы с вами поговорить о том, что происходит, и посоветоваться, как поступить… Мы отлично понимаем положение, – сказал великий князь.
– Да, Ваше Высочество, положение настолько серьезное, что терять нельзя ни минуты и спасать Россию надо немедленно.
– Вы думаете, что будет революция?
– Пока война, народ сознает, что смута – эта гибель армии, но опасность в другом. Правительство и императрица Александра Федоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии. Этого нация не снесет, и если бы это подтвердилось, а довольно того, что об этом ходят слухи, – чтобы наступила самая ужасная революция, которая сметет престол, династию, всех вас и нас. Спасти положение и Россию еще есть время, и даже теперь царствование вашего брата может достичь еще небывалой высоты и славы в истории, но для этого надо изменить все направление правительства. Надо назначить министров, которым верит страна, которые бы не оскорбляли народные чувства. К сожалению, я должен вам сказать, что это достижимо только при условии удаления царицы. Она вредно влияет на все назначения, даже в армии. Ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица. Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти – мы будем идти к гибели.
– Представьте, – сказал Михаил Александрович, – то же самое говорил моему брату Бьюкенен. Вся семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают только изменники. Все порядочные люди ушли… Но как быть в этом случае?
– Вы, Ваше Высочество, как единственный брат царя, должны сказать ему всю правду, должны указать ему на вредное вмешательство Александры Федоровны, которую в народе считают германофилкой, для которой чужды интересы России.
– Вы считаете, что необходимо ответственное министерство?
– Все просят только твердой власти, и ни в одной резолюции не упоминается об ответственном министерстве. Хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны. Такое лицо составит кабинет, который будет ответственен перед царем.
– Таким лицом могли бы быть только вы, Михаил Владимирович: вам все доверяют.
– Если бы явилась необходимость во мне, – я готов отдать все свои силы родине, но опять-таки при одном условии: устранении императрицы от всякого вмешательства в дела. Она должна удалиться, так как борьба с ней при несчастном безволии царя совершенно бесплодна. Я еще 23 декабря послал рапорт о приеме и до сих пор не имею ответа. Благодаря влиянию царицы и Протопопова царь не желает моего доклада, и есть основание предполагать, что Дума будет распущена, и будут назначены новые выборы. У меня есть сведения, что под влиянием разрухи тыла начинаются волнения и в армии. Армия теряет спокойствие… Если вся пролитая кровь, все страдания и потери окажутся напрасными, – возмездие будет ужасным.
– Вы, Михаил Владимирович, непременно должны видеть Государя и еще раз сказать ему всю правду.
– Я очень прошу вас убедить вашего державного брата принять меня непременно до Думы. Ради Бога, Ваше Высочество, повлияйте, чтобы Дума была созвана и чтобы Александра Федоровна с присными была удалена.
Беседа эта длилась более часу. Великий князь со всем согласился и обещал помочь».
Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко пытался в своих политических комбинациях использовать все свое влияние, в том числе симпатии ряда членов императорской фамилии, для достижения поставленной цели. Он афиширует свое могущество и перед своими коллегами по Государственной Думе, о чем делился в своих воспоминаниях Я.В. Глинка:
«4 января (1917 года. – В.Х.). Родзянко мнит себя председателем Совета министров. Он говорит: “Один только я и могу сейчас спасти положение, а без власти этого сделать нельзя, надо идти”. Моих возражений он не слушает, а на мои указания, что только ответственное министерство может вывести из затруднения, машет рукою.
Вечером он призывает меня. Посылается повторный доклад с ходатайством о высочайшей аудиенции. Снова возбуждает разговор о возможном составе кабинета с ним во главе. Он выслушивает спокойно мои горячие возражения. Улыбается особою саркастическою улыбкою, когда я говорю, что его большое имя и авторитет нужны для Думы. Видя его улыбку, я говорю: “Вы правы, быть может, в действительности это и не так, но видимость такова, и ее по текущему времени надо поддерживать”. На эту реплику он мне ответил: “Перед женою и ближайшими сотрудниками человек великим не бывает. Кого же тогда вести [на пост премьера]: князя Львова мне не хочется, насажает кадет, я его не люблю”. – “Почему [нет], когда это будет сделано по соглашению с Вами”[, – возразил я].
Через некоторое время он вынимает из кармана листик с расписанием министров и против председателя Совета министров, где единственно не было заполнено, пишет “кн. Львов”. Далее список содержал следующие имена:
Министр внутренних дел – кн. Куракин
Иностранных дел – Сазонов
Юстиции – Манухин
Финансов – Шингарев
Торговли – Гучков
Военный – Алексеев
Морской – Григорович
Путей сообщения – Герценвиц
Народного просвещения Государственный контролер – Тимашев
Едучи домой, Родзянко мне говорит: “Теоретически Вы правы, и Вы ужасно меня смущаете, так же как и Савич”. – “Я Вас не смущаю и не насилую, я высказываю свой взгляд, который себе усвоил и от которого отступить не могу, я Вас не останавливаю, как Савич, но путь нахожу неверным”.
Про Савича же он высказывается так: “Я очень уважаю этого человека, но я его понять не могу. Он убеждает меня, что все образуется и без нас. Бесталанное командование ни к чему хорошему не приведет, но этим смущаться нечего, ибо за нас все сделают союзники. Во внутренних делах мы также ничего не добьемся, и потому надо сидеть смирно и выжидать событий. Русский народ все переможет, никакой революции не будет, и все образуется”.
В тот же вечер Родзянко был у Гурко – начальника Штаба Верховного главнокомандующего, который инкогнито прибыл в Петроград, он сообщил Родзянке, что уверен, что если Думу распустить, то войска перестанут драться».
Сохранился еще один очень любопытный документ товарища председателя IV Государственной Думы, кадета и масона Н.В. Некрасова, который он собственноручно написал 2 апреля 1921 г. следователям ВЧК после ареста. В кратком биографическом очерке он показывал чекистам, что перед Февральской революцией «рост революционного движения в стране заставил к концу 1916 г. призадуматься даже таких защитников “гражданского мира”, как Милюков и другие вожди думского блока. Под давлением земских и городских организаций произошел сдвиг влево. Еще недавно мое требование в ЦК к.-д. партии “ориентироваться на революцию” встречалось ироническим смехом, – теперь дело дошло до прямых переговоров земско-городской группы и лидеров думского блока о возможном составе власти “на всякий случай”. Впрочем, представления об этом “случае” не шли дольше дворцового переворота, которым в связи с Распутиным открыто грозили некоторые великие князья и связанные с ними круги. В этом расчете предполагалось, что царем будет провозглашен Алексей, регентом – Михаил, министром-председателем – князь Львов или генерал Алексеев, а министром иностранных дел Милюков. Единодушно сходилось все на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли».
Генерал В.И. Гурко регулярно являлся для доклада Николаю II, когда тот находился в своей резиденции в Царском Селе. В частности, об этом имеются краткие упоминания в дневнике императора от 8 и 9 февраля 1917 г. Всего за январь и первую половину февраля генерал Гурко, судя по записям камер-фурьерских журналов, посетил Александровский дворец по служебным делам семь раз. Читаем дневниковую запись Николая II от 13 февраля: «Хороший не холодный день. С 10 час. принял: Григоровича, Риттиха и Гурко. Последний меня задержал настолько, что я опоздал вовсе к службе и пошел наверх к Ольге и Алексею. Завтракал Замойский (деж.) по случаю моего Уланского праздника. Принял Абациева – командира 6-го Кавказского армейского корпуса…» Несколько позднее, уже после Февральской революции сам генерал В.И. Гурко на одном из совещаний военных расскажет о теме разговора, о котором упомянул в дневниковой записи император. Запомним это, т. к. к этому разговору мы еще вернемся.
Относительно посещения генералом В.И. Гурко императора Николая II имеется дневниковая запись гофмейстерины императрицы Александры Федоровны, княгини Е.А. Нарышкиной от 8/21 февраля 1917 г: «Император принял генерала, приехавшего из армии. Разговор: Какое впечатление на вас произвел Петроград? Много толков, но, к несчастью, среди разговоров много верного. Следовало бы жить в мире с Думой и отставить Протопопова. Император горячо воскликнул: “Никакой возможности жить в мире с Думой, я сам виноват, я их слишком распустил. Мои министры мне не помогали. Протопопов один мне поможет сжать их в кулак (показал сжатый кулак)”. Резко отпустил, не владея собой. Обедала у Бенкендорфов. Из чужих никого. У нас опасения насчет Думы».
Стоит отметить, что последний протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский так характеризовал по личным наблюдениям в своих эмигрантских воспоминаниях проявление жесткого курса императора и правительства перед крушением самодержавия: «По указанию из Царского, Государь взял твердый курс и теперь, во избежание волнений, попросту отклоняет всякий разговор, могущий так или иначе обеспокоить его. Мера достаточно действительная для многих, кто, служа царю верой и правдой, хотел бы сказать ему горькую, но нужную правду… Какой же смысл говорить правду, когда ты знаешь, что в лучшем случае, не дослушав, отвернутся от тебя, и в худшем, как беспокойного или даже революционера, выгонят тебя? И все же находились люди, которые, рискуя и тем, и другим, продолжали попытки раскрыть Государю глаза. К числу таких лиц принадлежал временный заместитель генерала Алексеева генерал В.И. Гурко. Хотя в Ставке он был калифом на час, но держал он себя чрезвычайно смело, совершенно независимо. Даже когда он говорил с великим князем, чувствовалось, что говорит начальник штаба, первое лицо Ставки после Государя. И перед Государем он держал себя с редким достоинством. Вот он-то, как передавали мне тогда близкие к нему люди, а после и он сам, не раз настойчиво говорил с Государем и о Распутине, и о все разрастающейся, грозящей катастрофой, внутренней неурядице. Но выступления Гурко, как и выступления всех лиц этого лагеря, были бесплодны. Государь всецело подчинился влиянию Царского Села и упрямо шел по внушенному ему оттуда пути».
К изменению политической обстановки в стране чутко присматривались различные партии, в том числе социал-демократы и большевики, дожидаясь своего часа. Так, например, А.Г. Шляпников еще в декабре 1916 г. в письме в Швейцарию в ЦК большевиков сообщал В.И. Ленину и Г.Е. Зиновьеву о проводимой революционной подрывной работе, положении дел в стране и на фронте. Воспроизведем некоторые фрагменты из этого письма:
«Отношение русского правительства и Думы к германскому предложению о мире возмутило широкие круги обывателей и интеллигенции. Даже патриотический элемент недоволен решением Думы, ее «принципиальным» нежеланием вступать на почву обсуждения мирных предложений. Наши организации используют этот факт как яркую иллюстрацию захватных идеалов русской буржуазии и правительства. “Мирным” планам господствующих классов воюющих стран мы противопоставляем необходимость прекращения бойни помимо правительств, через головы их. На днях выйдет по этому случаю одна прокламация Петербургского Комитета.
Бюро предполагает также выпустить листовку, и, может быть, удастся поставить периодический центральный орган… Работы в этом направлении ведутся. …
Настроение солдат весьма напряженное. Ходят слухи о бунтах в армии. Сообщают, что идут беспорядки в Двинске, но на какой почве – неизвестно. Передают, что царь “уволил” командующего генерала Алексеева за его “оппозиционность” и назначил на его место генерала Гурко, 2 декабря Гурко заменен другим. К 6 декабря Дворянский съезд, думцы и Гос. Совет готовились к приему у царя. Наши царские холопы приготовили уже речи, но “неожиданно” были поражены: царь уехал на фронт, отказываясь их принимать. Своим обращением к Питириму и пожалованием ордена генералу “Куваке” (имеется в виду дворцовый комендант Воейков. – В.Х.) он ясно показал свое неудовольствие буржуазией… Вообще “общество” полно всяких слухов и толков. Сообщают, что будто еще летом было совещание некоторых военных кругов действующей армии из командиров корпусов, дивизий и некоторых полков, на котором обсуждался вопрос о низложении царя Николая II. Вообще даже убежденные монархисты и те очень смущены всем, что творит царское самодержавие. …
В конце прошлой недели были провалы. Арестовали типографию ПК; провалилось 6000 брошюр “Кому нужна война” и 3000 экземпляров четвертого номера “Пролетарского голоса”. В типографии и на складе арестовано 24 человека. Были еще аресты среди печатников. В общем, большие провалы, размеры которых пока не выяснены».
Следует отметить, что в конце 1916 г. в столице ходили многочисленные слухи о немецких шпионах и проведении «некоторыми кругами» якобы подготовки заключения Россией с Германией сепаратного мира. Чтобы пресечь подобные разговоры, император Николай II дал распоряжение генералу Гурко о подготовке проекта специального приказа обращения к армии от Верховного главнокомандующего. В этом царском рескрипте от 12/25 декабря 1916 г., обращенном к армии, а также к российскому народу и союзникам по Атланте, отражались патриотические настроения доведения мировой войны до победного конца: «Время для заключения мира еще не пришло… Россия еще не выполнила задачи, поставленные перед ней войной… Обладание Константинополем и проливами… восстановление свободной Польши… Мы остаемся твердыми в нашей уверенности в победе. Бог пошлет свое благословение нашему оружию. Он покроет его неувядаемой славой и даст нам мир, достойный наших славных дел. Мои дорогие воины, это будет мир, за который грядущие поколения будут благословлять вашу священную память!»
Генерал А.С. Лукомский позднее отмечал значение обнародования этого документа: «Этот приказ и по слогу и по характеру изложения совершено не подходит к обыкновенным Высочайшим приказам, но составитель его, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Гурко, руководствуясь общими указаниями Государя, хотел ясно и полно указать причины, по которым, в этот период, нельзя было и думать о каком-либо мире с Германией.
Надо было учесть, что в некоторых частях уже чувствовалось утомление войной, и в тылу все более и более развивалась пропаганда за прекращение борьбы.
Обращает на себя внимание в приказе указание о создании после войны свободной Польши.
Это заявление, от царского имени, было сделано впервые.
Об этом, по-видимому, многие забыли, так как в прессе неоднократно делались указания, что о создании свободной Польши было заявлено впервые Временным правительством после мартовской революции».
Стоит также отметить комментирование этих событий историком СП. Мельгуновым:
«Когда в конце 1916 г. германское правительство обратилось к державам Антанты с приглашением начать мирные переговоры и когда, по словам жены Родзянко, в Петербурге очень опасались заключения мира, император Николай, по инициативе Гурко, ответил приказом, что время для достижения мира еще не наступило, так как “достижение Россией созданных войною задач, обладание Царьградом и проливами, равно как и создание свободной Польши из всех трех ее, ныне разрозненных, областей, еще не обеспечены”. А в это самое время трудовая группа Государственной Думы считала невозможным отказаться обсуждать германское мирное предложение.
История должна разойтись с показаниями современников. Их сознание так было проникнуто уверенностью, что страх перед народом слепит глаза правительства, что председатель Следственной комиссии Временного правительства, Муравьев, не задумываясь, серьезно ставил вопрос Воейкову: был ли разговор о том, чтобы открыть 1 марта фронт немцам. Такое сообщение поместила благородная “Русская Воля”. Великую несправедливость поместил и Плеханов, сказавший впоследствии на Всероссийском совещании Советов, что “царь не хотел защищать Россию”, что “царь и его приспешники на каждом шагу изменяли ей”».
Однако вернемся к последовательности событий. Опубликование еще одного императорского рескрипта в январе 1917 г. на имя вновь назначенного председателя Совета министров князя Голицына предписывало правительству посвятить особое внимание продовольственному вопросу и транспорту, и работать в согласии с Думой и земствами, что возбудило надежды демократической общественности, которым, однако, не суждено было осуществиться.
В России в начале 1917 г. все ожидали решительных перемен, и политическая оппозиция начала «сжигать мосты». Особой активностью отличались думские лидеры «Прогрессивного блока», т. к. срок полномочий IV Государственной Думы скоро истекал, предстоящие выборы не могли гарантировать их прежнего положения, а также личную неприкосновенность. Представителям оппозиции необходимо было набирать политические очки или попытаться решительно переломить ситуацию в свою пользу. Так, например, в воспоминаниях председателя Государственной Думы М.В. Родзянко имеется описание одного из конспиративных совещаний, которое происходило на его квартире: «С начала января приехал с фронта генерал Крымов и просил дать ему возможность неофициальным образом осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения. У меня собрались многие из депутатов, членов Государственного Совета и членов Особого Совещания. С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что, пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, – не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу и временные успехи сводят к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:
– Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю. Времени терять нельзя.
Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:
– Генерал прав – переворот необходим… Но кто на него решится?
Шидловский с озлоблением сказал:
– Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова:
“Если придется выбирать между царем и Россией – я пойду за Россией”.
Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:
– Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения – пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием…
Много и долго еще говорили у меня в этот вечер. Чувствовалась приближающаяся гроза, и жутко было за будущее: казалось, какой-то страшный рок влечет страну в неминуемую пропасть».
Со своей стороны заметим, что трудно поверить в искренность уверений тонкого политика и искушенного царедворца Родзянко. Вскоре события показали, и стало достаточно ясно, у кого и как «слово» расходится с «делом».
Относительно боевого генерала А.М. Крымова (1871–1917) следует заметить, что в его политической позиции не все было однозначно. Во многих взглядах он был введен в заблуждение, что несколько для него прояснилось, когда он побывал в Петрограде. Возможно, этим можно объяснить то, что Крымов практически никак не проявил себя в дни Февральской революции, а затем принял активное участие в «корниловском мятеже» против Временного правительства. Стоит в этой связи упомянуть еще об одной встрече генерала Крымова с генералом Дубенским в начале 1917 г.:
«В пояснение сего расскажу случайную встречу мою (в начале февраля) с генералом Александром Михайловичем Крымовым. О нем говорили как о выдающемся боевом начальнике, и имя его пользовалось большим уважением в Ставке. Я помню, как при каком-то сообщении о боях в Карпатах, где была дивизия Крымова, Государь сказал: “Там этот молодец Крымов, он управится скоро…”
Вот этого-то генерала Крымова, недавно прибывшего в Петроград, я встретил у начальника Главного штаба генерала Архангельского. Мы все трое были сослуживцы по Мобилизационному отделу Генерального штаба еще до войны и потому говорили откровенно и свободно. Генерал Крымов, большой, полный, в кавказской черной черкеске, с Георгием на груди, ходил по известному круглому кабинету начальника Главного штаба и указывал на целый ряд ошибок во внутренней политике, которые, по его мнению, совершил Государь. Он возмущался, негодовал, и когда мы спрашивали его, откуда почерпнуты им сведения о каких-то тайных сношениях Двора с Германией, он отвечал:
– Да так говорят…
Мы стали разъяснять Крымову и указывать, что многое в его словах преувеличено, извращено и передано в искаженном виде. Наш приятель стал задумываться, меньше возражал и в конце концов сказал: “Где все это знать у нас в Карпатах…”.
Генерал Крымов был человек горячий, неглупый, безусловно порядочный, но увлекающийся.
– А в Ставке часто бывал Распутин? – спросил он меня.
– Да он никогда там не бывал. Все это ложь и клевета.
– А мы на фронте слышали, что он был там вместе с царицей. Как это досадно, что подобные сплетни достигают позиций и тревожат войска, – сказал уже смущенно Крымов.
Крымов передал нам, что у них ходит слух о сепаратном мире и о том, что есть сношения между Царским [Селом] и Вильгельмом. Говорил он уже как о явных баснях, но вносящих сомнения, смуту.
Грустно было слушать подобные толки и сознавать силу подобной интриги, начавшей доходить из столиц до армии и подтачивающей доверие к ее Верховному Вождю».
Насколько глубоко мысль о предательстве запала в среду военных, говорят строки из дневника генерала В.И. Селивачева:
«Вчера одна сестра милосердия сообщила, что есть слух, будто из Царскосельского дворца от Государыни шел кабель для разговора с Берлином, по которому Вильгельм узнавал все наши тайны. Страшно подумать о том, что это может быть правда – ведь какими жертвами платит народ за подобное предательство!»
Популярный в России генерал А.А. Брусилов позднее признавался: «Доходили до меня сведения, что задумывается дворцовый переворот, что предполагают провозгласить наследника Алексея Николаевича императором при регентстве великого князя Михаила Александровича, а по другой версии – Николая Николаевича, но все это были темные слухи, не имевшие ничего достоверного. Я не верил этим слухам потому, что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну; зная свойства характера Алексеева, я был убежден, что он это не выполнит».
Словам демократически настроенного генерала А.А. Брусилова как бы вторил монархист царедворец П.Г. Курлов: «Потерявшее голову великосветское общество, в особенности после убийства Распутина и связанных с ним последующих высылок великих князей Дмитрия Павловича и Николая Михайловича, громко говорило о необходимости дворцового переворота. Эта мысль встречала сочувствие среди некоторых членов царствовавшего дома, причем указывалось на великого князя Михаила Александровича, как на будущего императора, хотя он, искренно любивший своего брата и его семью, стоял вне каких-либо политических групп. Все это завершилось чисто революционными выступлениями в Государственной Думе, направляемыми членами Прогрессивного блока».
Однако не все было однозначно в лагере страждущих демократических перемен. Если верить утверждениям члена Государственного Совета Владимира Гурко, то князь Г.Е. Львов и М.В. Челноков присутствовали на заседании «Прогрессивного блока» в Петрограде в январе 1917 г. и выразили мнение, что «Россия не может победить при существующем режиме и что ее единственное спасение в революции. Это мнение не встретило сочувствия: петроградские члены Прогрессивного блока открыто заявили, что пойти на революцию во время войны – значит стать изменником родины».
Этот спектр точек зрения на ситуацию нам можно дополнить выяснением позиций демократов и социалистов, о чем позднее писал комиссар Временного правительства Б.В. Станкевич: «Какого-нибудь участия в заговорщических кружках того времени я не принимал. Лишь в конце января месяца (1917 года. – В.Х.) мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К возможностям народного наступления все относились определенно отрицательно, боясь, что, раз вызванное, народное массовое движение может попасть в крайне левые русла и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды. Но это не поколебало общей решимости покончить с безобразиями придворных кругов и низвергнуть Николая. В качестве кандидатов на престол назывались различные имена, но наибольшее единодушие вызывало имя Михаила Александровича, как единственного кандидата, обеспечивающего конституционность правления».
В то же самое время лидер «Прогрессивного блока» и партии кадетов П.Н. Милюков вместе со своими сторонниками, строили далеко идущие политические планы: «Во всяком случае, мысль о дворцовом перевороте выдвигалась теперь на первый план; с нею приходилось считаться в первую очередь. И в среде членов блока вопрос был поставлен на обсуждение. Всем было ясно, что устраивать этот переворот – не дело Государственной Думы. Но было крайне важно определить роль Государственной Думы, если переворот будет устроен. Блок исходил из предположения, что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен от престола. Блок соглашался на передачу власти монарха к законному наследнику Алексею и на регентство до его совершеннолетия – великому князю Михаилу Александровичу. Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю. Разговоры на эти темы, конечно, происходили в эти дни и помимо блока. Не помню, к сожалению, в какой именно день мы были через М.М. Федорова приглашены принять участие в совещании, устроенном в помещении Военно-промышленного комитета. Помню только, что мы пришли туда уже с готовым решением, и, после обмена мнений, наше предложение было принято. Гучков присутствовал при обсуждении, но таинственно молчал, и это молчание принималось за доказательство его участия в предстоящем перевороте. Говорилось в частном порядке, что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной – вплоть до вмешательства «лейб-кампанцев», как это было в XVIII веке; что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д. Мы ушли, во всяком случае, без полной уверенности, что переворот состоится, но с твердым решением, в случае если он состоится, взять на себя устройство перехода власти к наследнику и к регенту. Будет ли это достигнуто решением всей Думы или от ее имени или как-нибудь иначе, оставалось, конечно, открытым вопросом, так как самое существование Думы и наличность ее сессии в момент переворота не могли быть заранее известны. Мы, как бы то ни было, были уверены после совещания в помещении Военно-промышленного комитета, что наше решение встретит поддержку общественных внедумских кругов».
Следует отметить, что тревожная атмосфера ожидания господствовала во многих слоях населения столицы. Все это давало питательную почву для распространения разного рода провокационных слухов. Так, например, в дневнике профессора М.П. Чубинского в середине января 1917 г. встречаются подобного рода записи:
«По городу ходят вздорные слухи: одни говорят о покушении на Государя, другие о ранении Государыни Александры Федоровны. Утверждают (и это очень характерно), будто вся почти дворцовая прислуга ненавидит Государя…
Как это ни невероятно, но сегодня из очень осведомленного источника я услышал, что на Государыню Александру Федоровну действительно было покушение; в нее якобы стрелял офицер гвардейского стрелкового батальона, который был задержан и убит на месте».
События продолжали идти своим чередом, и каждая реальная политическая сила предпринимала все меры, чтобы склонить создавшуюся взрывоопасную ситуацию в свою пользу. Страна все больше и больше втягивалась в критическую обстановку, выход из которой был только в решительных действиях, для чего необходимо было использовать любую возможность.
В Петрограде 16 января 1917 г. открылась Союзная военная конференция, деятельное участие в подготовке и проведении которой принимал генерал В.И. Гурко. Конференция стала также полем соперничества противоборствующих сил в России, каждая из которых стремилась доказать союзникам по Антанте свою дееспособность.
Союзники ждали от России новых усилий и жертв на фронтах мировой войны во имя общей победы. Так, например, французский посол Морис Палеолог относительно планов этой конференции еще 14/27 декабря 1916 г. записал в своем дневнике следующее: «В то время как Франция из всех сил налегает на хомут союза, Россия делает лишь половину или треть усилий, на которые она способна. Это положение тем серьезнее, что заключительная фаза войны, может быть, началась, и в таком случае важно знать, будет ли у России время наверстать все, что она потеряла, раньше, чем решится участь Востока.
Итак, я желаю, чтобы на совещаниях предстоящей конференции делегаты правительства республики постарались заставить императорское правительство принять программу очень точную и очень подробную, которая, в некотором роде, вооружила бы императора против слабости его характера и против предательского влияния его бюрократии… Что касается области стратегической, то нахождение генерала Гурко во главе штаба Верховного главнокомандующего позволяет нам надеяться, что можно будет составить план очень точный и очень обстоятельный…»
В Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве давно велись работы по проработке вопросов, которые были чрезвычайно актуальными для совместного обсуждения Россией на военной конференции с представителями союзного командования Антанты в Петрограде в январе 1917 г. Генерал-квартирмейстер А.С. Лукомский по этой проблеме писал следующее:
«Кроме значительной текущей работы по оперативной части, генерал-квартирмейстерская часть была занята подготовкой к конференции с представителями союзного командования, ожидавшейся в Петрограде в январе 1917 года, и в подготовке крупных операций, намечавшихся весною 1917 года.
Неуспех русских армий в 1915 году естественно нарушил согласованность действий с нашими союзниками.
Кампанию 1916 г., если бы она была обдумана совместно между нашим и французским главнокомандованиями, вероятно, можно было провести более целесообразно. Правда, как мною уже указывалось, успехи Юго-Западного фронта и угроза нашего вторжения на территорию Австро-Венгрии спасли в 1916 году Италию, но недостаточная продуманность операции на нашем фронте и несогласованность их с операциями на англо-французском фронте дали возможность германскому командованию еще раз спасти от разгрома австро-венгерскую армию, остановить наше наступление и, к концу кампании 1916 года, захватив инициативу в свои руки, – создать серьезную угрозу нашему левому флангу на Румынском фронте.
Последнее заставило нас направить на юг все, что было возможно, и отказаться от каких-либо мало-мальски серьезных активных операций на всем остальном фронте.
Французское главное командование совершенно правильно оценивало обстановку и настаивало на том, чтобы были выработаны основания для полной согласованности в действиях на всех фронтах: англо-французском, итальянском и русском.
Были предположения о возможности признать французское главное командование за Верховное и ему подчинить действия на всех фронтах.
Против этого предположения были возражения в том смысле, что французское главное командование, находясь слишком далеко и фактически лишенное возможности быть в курсе всего происходящего на русском фронте, не будет в силах принимать всегда правильные решения, а ошибочные решения могут повлечь за собой катастрофические последствия.
Но не отрицая необходимости строго обдумать и согласовать план кампании 1917 года, на которую надеялись как на решающую всю войну, русское Верховное командование придавало ожидавшейся конференции союзников чрезвычайно серьезное значение. Надеялись, что будет выработан общий план действий и согласовано время для начала общих операций».
В день открытия Союзной военной конференции в Петрограде на ней были представители от России: министр иностранных дел Покровский, военный министр генерал Беляев, морской министр Григорович, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Гурко, генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович, министр финансов Барк, министр путей сообщения Войновский, товарищ министра иностранных дел Нератов, новый российский посол в Лондоне Сазонов. Чуть менее представительными по своему составу были делегации от Англии, Италии, Франции.
В своем дневнике 18 января 1917 г. Николай II кратко записал: «В 11 час. принял членов съехавшейся конференции – от Англии, Франции и Италии, всего 37 чел. Поговорил с ними около часа. В 12 час. у меня был Сазонов, назначенный послом в Англии».
На следующий день 19 января французский посол Морис Палеолог отмечал в своем дневнике:
«Я пригласил на завтрак Коковцева, Трепова, генерала Гурко, Думера и генерала Кастельно.
Оживленный и задушевный разговор. На сей случай Коковцев спрятал поглубже свой слишком законный пессимизм. Трепов говорит откровенно об опасностях внутреннего кризиса, который переживает Россия; но в его словах, а еще больше, может быть, в его личности такая сила энергии и повелительности, что зло кажется легко поправимым. Генерал Гурко выказывает себя еще стремительным, чем обыкновенно. Я чувствую, что вокруг меня реет живительная атмосфера, принесенная Думером и Кастельно из Франции.
В три часа заседание конференции в Мариинском дворце…
Покровский председательствует, но его неопытность в дипломатических делах, его кротость, его скромность мешают ему вести совещание, которое несется по течению. …
Но вот председатель дает слово начальнику штаба Верховного главнокомандующего.
Своим звонким и прерывающимся голосом генерал Гурко читает нам ряд вопросов, которые он хочет предложить конференции в области военных операций.
Первый вопрос приводит нас в изумление, так как он формулирован в следующих выражениях: “Должны ли будут кампании 1917 года иметь решительный характер? Или не следует ли отказаться добиться окончательных результатов в течение этого года?”
Все делегаты, французские, английские и итальянские, энергично настаивают на том, чтоб были начаты сильные и согласованные наступления на различных фронтах в возможно кратчайший срок.
Но генерал Гурко дает нам понять, что русская армия не в состоянии будет начать большое наступление до того, как будет подкреплена шестьюдесятью новыми дивизиями, сформирование которых было недавно решено. А для того, чтоб эти дивизии составить, обучить и снабдить всем необходимым материалом, понадобятся долгие месяцы, может быть, год. До тех пор русская армия в состоянии будет начать лишь второстепенные операции, которых, однако, достаточно будет того, чтоб удержать врага на восточном фронте.
Вопрос слишком серьезен, чтобы конференция пожелала высказаться без мотивированного мнения генералов.
Другие вопросы, которые прочитывает нам генерал Гурко, являются лишь следствием первого или имеют отношение к задачам технического характера. Поэтому весь список вопросов передается на рассмотрение в военную комиссию».
О проведении Союзной военной конференции выражал свои взгляды английский посол в России Джордж Бьюкенен: «29 января прибыли союзные делегаты, и вечером под председательством министра иностранных дел Покровского состоялось предварительное собрание конференции. Великобритания была представлена лордом Мильнером, лордом Ривелстуком, генералом сэром Генри Вильсоном и мною; Франция – г. Думергом, генералом Кастельно и Палеологом; Италия – синьором Шалойя, генералом Руджери и Карлотти, итальянским послом. 31 января делегаты были приняты императором, а 3 февраля все мы были приглашены на торжественный обед в Царскосельском дворце. В качестве старшины дипломатического корпуса я имел честь сидеть по правую руку от императора, и Его Величество разговаривал со мною в течение большей части обеда. Единственные вопросы, на которые я обратил его внимание, были продовольственный кризис и численность русской армии».
Любопытно сравнить с вышеизложенными событиями запись в дневнике французского посла в России Мориса Палеолога о Высочайшем приеме участников конференции 21 января 1917 г.:
«Император принял сегодня в особой аудиенции первых делегатов конференции. Думер энергично высказался за необходимость ускорения общего наступления. Император ответил:
– Я вполне с вами согласен.
Я предпочел бы согласие менее абсолютное, более оттененное, умеренное даже несколькими возражениями.
Думер затронул затем вопрос о левом береге Рейна. Он основательно развил все стороны: политическую, военную, экономическую этого важного вопроса, который царит, так сказать, в нашей национальной истории, потому что он ставился между Францией и Германией уже в эпоху Лотара, и над знаменитым “договором о дележе”, подписанном в Вердене в 1843 г., нам полезно подумать еще и теперь.
После внимательного рассмотрения Николая II признал законность гарантий, которых мы требуем, и обещал содействовать тому, чтоб они были включены в мирный договор.
Думер заявил затем, что союзники должны были бы сговориться насчет того, чтоб не признавать за Гогенцоллернами права говорить от имени Германии, когда наступит время для переговоров. Эта идея, которую император давно лелеял и о которой он несколько раз говорил со мной, и он обещал Думеру поручить рассмотреть вопрос с точки зрения исторической и юридической своему министру иностранных дел.
Далее обменялись несколькими словами о будущем союзе, о братских чувствах, соединяющих с этих пор и навсегда Францию и Россию и пр. После этого аудиенция кончилась.
В восемь часов парадный обед в Александровском дворце. По правде сказать, торжественность выражается только в ливреях, освещении и серебре; меню отличается крайней простотой, совершенно буржуазной простотой, которая составляет контраст всегдашней роскоши императорской кухни, но к которой принуждают моральные обстоятельства во время войны…»
Конференция имела всеобщий относительный успех. Британский военный атташе в России А. Нокс подчеркивал: «Накануне революции перспективы кампании 1917 года были более ясными, чем те, что были в марте 1916 года на кампанию этого года… Русская пехота устала, но она была менее усталой, чем 12 месяцев назад». Французский посол Морис Палеолог также с удовлетворением отмечал: «Между генералом Кастельно и генералом Гурко полное доверие. Генерал Кастельно настаивает на том, чтоб русское наступление началось к 15 апреля, чтобы совпасть с французским наступлением, но генерал Гурко считает невозможным начать операцию в значительном масштабе раньше 15 мая…»
Отметим со своей стороны, что настроение в русской армии на тот момент было неплохим, ее резервы составляли 1 млн 900 тыс. воинов, а призыв 1917 г. должен был прибавить еще 600 тыс. человек. Очевидно, наиболее неблагоприятные прогнозы на кампанию 1917 года были у германского командования в отношении Восточного фронта и истощения ресурсов Тройственного союза на проведение активных боевых действий. Немцы особенно опасались за те участки позиций, где оборонялись австро-венгерские формирования.
Одновременно с усилением боеспособности действующей армии царским правительством предпринимались меры по укреплению безопасности столицы в случае военной угрозы со стороны неприятеля или возникновения беспорядков. Одной из таких мер было выделение Петрограда в особый военный округ с подчинением его военному министру, а не командующему Северного фронта генералу Рузскому, как это было ранее. Это насторожило оппозицию. Так, например, М.В. Родзянко писал: «Мне сообщили, что петроградскую полицию обучают стрельбе из пулеметов. Масса пулеметов в Петрограде и в других городах вместо отправки на фронт была передана в руки полиции.
Одновременно появилось весьма странное распоряжение о выделении Петроградского военного округа и о передаче его из действующей армии в непосредственное ведение правительства с подчинением командующему округом. Уверяли, что это делается неспроста».
Позднее следователи ЧСК Временного правительства пытались выяснить в деталях эти обстоятельства при допросах арестованного последнего военного министра царского правительства генерала М.А. Беляева: «Апушкин. – Будьте добры сказать по вопросу о предполагавшемся выделении Петроградского округа в особую административную единицу с подчинением его военному министру.
Беляев. – На одном из первых докладов я получил приказание провести вопрос о выделении города Петрограда. Государь император по этому поводу высказал, что главнокомандующий Северным фронтом находится на театре военных действий и что его интересы обращены на линию Двинск – Рига, а не Петроград. Петроград входил в Северный фронт, и, следовательно, он был подчинен генералу Рузскому, который находился во Пскове…» Далее бывший военный министр уточнял: «В это время Государь находился в Царском Селе и, кроме того, в это время начиналась конференция, и у нас происходили предварительные обсуждения. Здесь находился начальник штаба Верховного главнокомандующего, и поэтому Государь приказал мне переговорить с ним». На вопрос следователя: «Почему же Государь вам поручил переговоры с начальником штаба?», бывший военный министр ответил: «Затрудняюсь ответить, почему. Может быть, он одновременно приказал переговорить и генералу Гурко. Во всяком случае, я получил приказание от Государя обсудить этот вопрос и представить по этому поводу соображения. Я отлично помню, что это было в воскресенье; я воспользовался пребыванием в Петрограде Гурко и с ним имел по этому поводу переговоры. Когда я был у генерала Гурко, тут же находился и начальник штаба главнокомандующего Северным фронтом генерал Данилов. Тут как раз и были намечены те основы, на каких этот перевод должен быть совершен. Было установлено, что произойдут необходимые письменные сношения; затем генерал Рузский представил свои соображения, на основании которых приходил к выводу, что это было неосуществимо…»
Несмотря на то что генерал Н.В. Рузский пытался противодействовать осуществлению предложенного плана, вопрос был уже предрешен, и его необходимо было исполнять. Император Николай II поручил также военному министру генералу М.А. Беляеву о возбуждении вопроса относительно «перехода Кронштадта из ведения сухопутного ведомства в морское».
В этот же период царские власти предприняли меры по нанесению превентивного удара по революционно настроенным организациям. Так, например, эту ситуацию начала 1917 г. в своих воспоминаниях комментировал А.Г. Шляпников: «Когда царскому правительству стало известно, что Рабочая группа при Центральном военно-промышленном комитете организует “народ” вокруг Государственной Думы и становится на нелегальный путь, Протопопов решил арестовать ее. Рабочая группа ЦВПК вместе с группой Областного в. п. комитета состояла из 16 членов. Наиболее активными из них были К.А. Гвоздев, И.Е. Брейдо, И.И. Емельянов, Ф.Я. Яковлев, И.В. Васильев и В. Абросимов, оказавшийся провокатором. Во второй половине января Протопопову удалось произвести арест части Рабочей группы.
Этот арест внес большое возмущение в круги, связанные с военно-промышленными комитетами и деятелями Прогрессивного блока. 29 января происходило заседание Центрального военно-промышленного комитета с представителями прогрессивных фракций Государственной Думы. Гучков сообщил об аресте Рабочей группы ЦВПК и указал, что группа под влиянием современного режима занималась политическими вопросами. Политическая деятельность группы была комитету известна, и в общих чертах комитет был с ней солидарен.
Когда среди членов заседания поднялся вопрос относительно основательности предъявленных группе обвинений, то член Государственного Совета Гурко заявил, что в настоящее время к этому аресту нельзя подходить с юридической меркой, что положение вещей в России таково, что даже умеренные политические партии и буржуазно-дворянские организации вынуждены вступить на путь открытой борьбы с правительством. И было бы странно, если бы рабочие организации в такое время остались бы в стороне от политической борьбы. Рабочая группа военно-промышленного комитета не явилась исключением и в этой борьбе, которую она вела, и военно-промышленному комитету следовало бы, по его мнению, заявить себя солидарным с Рабочей группой.
Большую сенсацию произвело на этом заседании выступление П.Н. Милюкова, который разошелся с общим настроением заседания, выразил удивление, что военно-промышленный комитет стоит еще на старой точке зрения, согласно которой общественные организации, подобные Земскому союзу, Союзу городов и военно-промышленным комитетам, могут играть политическую роль. По мнению Милюкова, такую точку зрения следовало бы давно оставить. Союзы должны заниматься исключительно теми культурно-техническими задачами, для которых они созданы. Руководство же политической жизнью страны должно остаться у единого в настоящее время в России Прогрессивного блока Государственной Думы. Его взгляды не нашли сторонников на собрании и вызвали отрицательное отношение большинства. Предложение солидаризоваться с оценкой переживаемого страной политического момента было принято».
Не будем продолжать разбираться в политических позициях различных группировок, но из всего видно, что сила общего вектора действий против царского правительства все более увеличивалась. Попытки официальных властей перехватить инициативу оказались тщетными.
Несмотря на нараставший размах революционного движения, правящие круги продолжали считать выступление войск против правительства невозможным, во всяком случае до окончания войны. В этом убеждали царскую семью командующий Петроградским военным округом генерал С.С. Хабалов и министр внутренних дел А.Д. Протопопов. Однако положение все обострялось, оппозиция начала «сжигать мосты». Кризис власти приобрел необратимый характер, правительство катастрофически теряло популярность, контроль и влияние.
15 февраля 1917 г. прибыл из Измаила вместе с великим князем Кириллом Владимировичем батальон Гвардейского Экипажа и расположился в Александровке, рядом с Царским Селом. Это в какой-то мере оказалось вопреки воле императора, который просил генерала В.И. Гурко вернуть какой-нибудь лейб-гвардейский кавалерийский полк или еще лучше дивизию на отдых с фронта в окрестности Петрограда. На этот счет можно найти критическое замечание в одном из писем императрицы Александры Федоровны, направленном Николаю II в Ставку: «Гурко не хочет держать здесь твоих улан, а Гротен говорит, что они вполне могли бы разместиться».
Наконец, в Ставку в Могилев после продолжительной болезни и вынужденного отпуска прибыл из Крыма генерал М.В. Алексеев, и генерал В.И. Гурко 18 февраля вернулся к своим прежним обязанностям командующего Особой армией.
Император Николай II, по свидетельству дворцового коменданта В.Н. Воейкова, был спокоен за положение дел в Петрограде и готовился по просьбе генерала М.В. Алексеева на короткое время поехать в Ставку для обсуждения вопросов планируемого наступления на фронте.
Между тем министр внутренних дел А.Д. Протопопов, чувствуя приближение кризиса, пытался скрыть свой нарастающий страх. Он намеревался прибегнуть к решительным контрмерам. Четыре гвардейских кавалерийских полка были отозваны с фронта в Петроград, а полиция стала обучаться стрельбе из пулеметов. Однако лейб-гвардейская кавалерия так и не была переведена в столицу. В Ставке планы подавления народных волнений с помощью армии вызвали ропот неудовольствия, и генерал Гурко отменил этот приказ.
Позднее царский министр внутренних дел А.Д. Протопопов на допросах ЧСК Временного правительства давал подробные показания на этот счет: «Когда стала предвидеться возможность революционного движения в Петрограде, согласно сведениям Департамента полиции, я спросил градоначальника Балка, выработаны ли меры, которые надо принять для сохранения порядка (это было в декабре прошлого года или в январе). Эти меры были двух родов: доставка продовольствия (шло через министерство земледелия), как мера предупредительная, и борьба с движением, если оно возникнет, с помощью полицейской и военной охраны. Балк мне сказал, чтобы я не беспокоился по этому поводу, что у него на дому происходят совещания под председательством Хабалова, где вырабатывается план распределения полиции и войск по полицеймейстерствам с тем, что в каждом будет особый начальник военных частей. В основание плана принято распределение охраны, действовавшее в 1905 году, но, конечно, тогда войск было больше, теперь же приходится полагаться более на полицию, конную стражу, жандармов и учебные команды запасных батальонов. Всего около 12 тысяч человек, а в 1905 г. было более 60 тысяч, как я слышал. По поводу охраны я говорил также с ген. Вендорфом, пережившим движение 1905 г., и, помнится, просил Курлова быть на совещании у Балка. Курлов там был, кажется, раз и больше не ездил, сказав мне, что там он лишний, и дело обойдется без его участия. От Балка я получил дислокацию полиции и войск на случай беспорядков; она предполагала меры сначала полицейские, затем войсковые. Составлена была на четыре дня, кажется. Эту дислокацию я представил царю, который ее у себя оставил. Позже я слышал от царя, что он приказал ген. Гурко прислать в Петроград части гвардейской кавалерии (помнится, улан) и казаков, но что Гурко выслал не указанные части, а другие, в том числе моряков (кажется, 2-го гвардейского экипажа), считавшихся менее надежными (пополнялись из фабричного и мастерового контингента). Царь был этим недоволен; я ему выразил удивление, как Гурко осмелился не исполнить его приказа? Настаивал ли Государь далее на исполнении своего приказа – не знаю».
Великий князь Александр Михайлович позднее с сожалением констатировал в воспоминаниях об этой ситуации: «Хлебные хвосты в Петрограде становились все длиннее и длиннее, хотя пшеница и рожь гнили вдоль всего Великого сибирского пути и в юго-западном крае. Гарнизон столицы, состоявший из новобранцев и запасных, конечно, был слишком ненадежной опорой в случае серьезных беспорядков. Я спросил у военного начальства, собирается ли оно вызывать с фронта надежные части? Мне ответили, что ожидается прибытие с фронта тринадцати гвардейских кавалерийских полков. Позднее я узнал, что изменники, сидевшие в Ставке, под влиянием лидеров Государственной Думы осмелились этот приказ Государя отменить».
Однако вернемся к изложению последовательности событий. За день до отъезда Николая II из Царского Села в Ставку во дворец прибыл А.Д. Протопопов. Вначале он встретился с императрицей Александрой Федоровной. Она сказала, что император настаивает на отъезде на месяц в Ставку и что она не сможет заставить его изменить принятое решение. Тут в комнату вошел Николай II, отвел в сторону Протопопова и сообщил, что намерен вернуться из Ставки через три недели. Протопопов возбужденно ответил: «Сейчас такое время, Государь, что вы нужны и здесь, и там… Я боюсь надвигающихся событий». Император Николай II, пораженный тревогой министра, обещал, что если это будет возможно, он вернется через неделю.
До председателя Государственной Думы М.В. Родзянко дошли сведения, что царь созывал некоторых министров во главе с председателем правительства князем Н.Д. Голицыным. На данном совещании обсуждался вопрос о последствиях возможного решения о даровании «ответственного министерства». Возможно, Николай II желал показать министрам, что над ними тоже занесен «дамоклов меч», чтобы подтолкнуть их на решительные меры. А может быть, он только зондировал их общий настрой и для себя выяснял позиции членов правительства к обострившейся политической ситуации. Совещание показало, что престарелый шестидесятисемилетний князь Н.Д. Голицын был доволен таким возможным поворотом дела, который снял бы с него непосильную ношу. Но вечером 20 февраля его снова вызвали в Царское Село. Николай II сообщил ему, что он уезжает на короткое время в Ставку. Когда князь Голицын напомнил царю, что тот собирался ехать в Думу и говорить о даровании ответственного министерства, то Николай II спокойно ответил, что он изменил свое решение.
Что вызвало такое изменение решения? Можно только догадываться. Известно было, что в Могилев вернулся после продолжительной болезни генерал М.В. Алексеев. Великий князь Михаил Александрович передал в разговоре с «венценосным братом», что в Ставке выражают неудовольствие его длительным отсутствием. Возможно, Николай II еще раз решил взвесить все аргументы и прояснить до конца обстановку, прежде чем принимать такой ответственный шаг.
В самой Ставке тем временем создалась достаточно нервная и неопределенная атмосфера, о чем писал генерал А.С. Лукомский: «Продолжительное отсутствие из Ставки Государя, хотя на фронте было сравнительно спокойно, создавало ненормальное положение вещей и всех нервировало.
Циркулировали упорные слухи, что Государь в Ставку не вернется и состоится назначение нового главнокомандующего. Говорили о возможности назначения великого князя Николая Николаевича…
Сведения, приходившие из Севастополя о состоянии здоровья генерала Алексеева, давали основание предполагать, что он не вернется на должность начальника штаба. Но около середины – конца февраля была получена телеграмма, что генерал Алексеев возвращается».
Тревогу, изложенную генералом А.С. Лукомским, разделял генерал-майор Д.Н. Дубенский, который являлся редактором журнала «Летопись войны 1914–1917 гг.», состоял в Свите императора в качестве официального историографа военных действий. Он вел ежедневные записи в Ставке о происходивших событиях. Позднее он допрашивался следователями ЧСК Временного правительства, которым показал в ходе дознания следующее:
«Председатель. – Под 11–12 февраля вы делаете такую запись (читает): “17 февраля вступает в должность генерал-адъютант Алексеев, у него остается Гурко. Говорят, что Ставка будет в Царском, т. е. там останется Государь и очень ограниченный при нем состав. Если это осуществится, будет неладно. Влияние Александры Федоровны вырастет, а это не на пользу интересам России”.
Дубенский. – Опять-таки должен сказать, что когда я это писал, то, я помню, я не хотел сказать, что будет явная измена, но вообще такое влияние женское в таком серьезном деле, как в Ставке, где с утра до вечера все должны работать, влияние Александры Федоровны и всей женской компании несомненно имело бы ужасное действие. …
Председатель. – 22 февраля, в среду, вы начинаете свою запись словами (читает): “Отъезд Государя в Ставку. Этот отъезд был неожиданный, многие думали, что Государь не оставит императрицу в эти тревожные дни. Вчера прибывший из Ялты ген. Спиридович говорил, что слухи идут о намерении убить Вырубову и даже Александру Федоровну, что ничего не делается, дабы изменить настроение в царской семье, и эти слова верны”. Почему вы делаете эту запись? Как вы объясняете этот неожиданный отъезд в эти тревожные дни?
Дубенский. – У меня 21-го был Спиридович (жандармский генерал. – В.Х.), который только что приехал из Ялты; он часа полтора сидел и рассказывал то, что я записал. Он признавал, что уезжать из Петрограда невозможно, потому что тут накопляются такие события, которые, по его мнению, должны были бы Государя остановить. … Насколько я припоминаю, кажется, было так: Государь ехал на короткое время, 1 марта он должен был вернуться сюда, и решено было, что он поедет, а 1 марта вернется, и уже тут были разговоры о создании нового ответственного министерства, был целый ряд соображений; но, очевидно, что-то произошло, что мне, вероятно, было неизвестно, почему мы вдруг, внезапно уехали. Какие были соображения, я не могу вам объяснить. Вероятно, Алексеев его вызвал или были какие-нибудь события, о которых я не знаю».
Император Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску верных войск в окрестности столицы. Перед тем как покинуть Петроград, он подписал Указы Сената как об отсрочке заседаний, так и о роспуске Думы, не поставив на обоих документах даты, и вручил их на непредвиденный случай князю Н.Д. Голицыну, с твердым обещанием возвратиться из Ставки не позднее чем через восемь дней. Однако в воспоминаниях генерала А.А. Брусилова, который детально описывал ситуацию перед Февральской революцией, имеется странная, на первый взгляд, и настораживающая фраза: «Но в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте».
Очевидно, А.А. Брусилов был в курсе дела и знал, что во время нахождения М.В. Алексеева в Севастополе на лечении к нему приезжали для переговоров представители А.И. Гучкова и «Прогрессивного блока». После длительной беседы генерал Алексеев якобы ответил двум посетившим его делегатам Государственной Думы: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду».
В своем исследовании «Очерки русской смуты» генерал А.И. Деникин о посещении генерала М.В. Алексеева в Севастополе представителями «некоторых думских и общественных кругов» говорит следующее: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета.
Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, “и так не слишком прочно держится”, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага.
Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося переворота.
Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за сим посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась.
Пока трудно выяснить детали этого дела. Участники молчат, материалов нет, а все дело велось в глубокой тайне, не проникая в широкие армейские круги. Тем не менее некоторые обстоятельства стали известны… предполагалось вооруженной силой остановить императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение Государю отречься от Престола, а в случае несогласия, физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович.
В то же время большая группа Прогрессивного блока земских и городских деятелей, причастная или осведомленная о целях кружка, имела ряд заседаний для выяснения вопроса, “какую роль должна сыграть после переворота Государственная Дума”. Тогда же был намечен и первый состав кабинета, причем выбор главы его, после обсуждения кандидатур М. Родзянко и князя Львова, остановился на последнем».
Влиятельный деятель масонского движения А.Я. Гальперн также свидетельствовал: «Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений – о переговорах Г.Е. Львова с генералом Алексеевым в Ставке относительно ареста царя, о заговорщических планах Крымова (сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то заговора (Маклаков был старым французским масоном, но в русское масонство он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд сообщений в разговорах и даже заговорщических планах различных офицерских групп. Настроения офицеров в это время были вообще очень интересны, я присматривался к ним и сам, многое слышал от других, и основное, что меня поражало, – это полное отсутствие преторианских чувств, полный индифферентизм по отношению к царской семье. Политической активности в офицерских кругах было немного, преобладало пассивное ожидание неизбежного.
Организационно братство к этому времени достигло своего расцвета. В одном Петербурге в ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге, Москве, Киеве, Риге, Ревеле, Нижнем, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Кутаисе, Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове».
А.Ф. Керенский, правда, с чужих слов, подтверждал, что с генералом М.В. Алексеевым велись такого рода «беседы о перевороте» с осени 1916 г. Генерал, якобы соглашавшийся тогда с планами высылки императрицы, в Севастополе решительно отказал Гучкову в поддержке. Сложно точно утверждать, как было дело в действительности, т. к. многие политические деятели и военные сразу же после Февральской революции намекали на свою причастность к заговору. Заметим, что позднее многие из них уже в эмиграции так же усердно открещивались от него.
Тем временем в Петрограде оппозиция возлагала на генералов Алексеева и Гурко большие надежды. Сам Гучков признавал: «Он был настолько осведомлен, что делался косвенным участником». Следует заметить, что если верить данному заверению, то даже только это уже неплохой результат для осуществления заговора. Хотя, находясь в эмиграции и размышляя на эту тему, Гучков писал, что он до сих пор «остался в неуверенности» относительно того, «удалось ли бы нам получить участников, в лице представителей высшего командного состава… скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план».
По сведениям министра внутренних дел царского правительства А.Д. Протопопова, А.И. Гучков вел переговоры с генералом В.И. Гурко, но проведенное в начале 1917 г. полицейское расследование это не подтвердило.
В письме к Мельгунову тот же Гучков категорически сообщал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось». Правда, Мельгунов едва ли поверил этому, т. к. в своих трудах он отмечал, что в практике масонов был заведен порядок всячески отрицать свое участие в политических событиях.
В материалах ЧСК Временного правительства имеются показания бывшего царского министра внутренних дел А.Д. Протопопова от 28 июля 1917 г., где отмечалось: «А.И. Гучков считался человеком влиятельным в военной среде и сторонником перемены бывшего государственного строя. Царь особенно его не любил и общение с ним считал предосудительным. За Гучковым Департамент полиции следил, и о посещавших его лицах велся список. Донесение о посещении его генералом Гурко, полученное через агентуру департамента, было мною представлено царю; с царем же я имел разговор по поводу писем Алексеева к Гучкову и его ответов. Эти факты (письма Алексеева) были известны царю из другого неизвестного мне источника; знал ли он и о посещениях Гурко, не знаю; но царь, помимо департаментских сведений, имел сообщения, что я ранее также замечал. А.И. Гучков, по сведениям Департамента полиции, ранее делал собрания военных (на Сергиевской, дом не знаю) и членов Думы; это было до меня, и я докладов по этому поводу не делал, но, как я предполагаю из его разговоров о Гучкове, он был в курсе дела».
С другой стороны, в воспоминаниях генерала А.С. Лукомского, который активно участвовал в Белом движении в годы Гражданской войны, имеются следующие любопытные сведения: «В обществе было и будет много споров о том, “кто сделал революцию?”
Как мне передавали, А.Ф. Керенский, которого как-то упрекнули в том, что он был одним из руководителей революционного движения в феврале и марте 1917 года и что этим он сыграл в руку немцам, – будто бы ответил: “Революцию сделали не мы, а генералы. Мы же только постарались направить ее в должное русло”.
Указывают и на то, что Чхеидзе, один из главных деятелей Совета рабочих и солдатских депутатов, в первые дни революции своей растерянностью доказал, что и социалистические партии никакого участия в начале революции не принимали.
От многих представителей конституционно-демократической партии (кадет) я лично слышал, что вообще они были против революции, а тем более – в период войны».
Как ни странно, но получается из всего сказанного, что никто не был виноват в произошедших событиях в Петрограде и Ставке, впоследствии получивших наименование Февральская революция. Во всяком случае, в глаза каждому со стороны наблюдающему бесспорно бросается тот факт, что долг присяги был нарушен многими генералами, кто знал о подготовке переворота, не говоря уже об участниках, а также непосредственно вовлеченных общественных и государственных лиц при его воплощении в жизнь.
Справедливости ради стоит отметить, что в дни Февральской революции многие великие князья оказались не на высоте положения и не смогли повлиять на ход событий. Командующий гвардией великий князь Павел Александрович пытался найти компромисс с оппозицией, предлагая принять так называемый «Манифест великих князей», в котором гарантировались бы политические уступки и предполагалось в перспективе что-то вроде конституционной монархии. Этот документ появился 1 марта 1917 г. и в нем, в частности, от имени царя предполагалось провозгласить:
«…Мы предоставляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжить прерванные Указом нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы и поручаем председателю Государственной Думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами озаботится созывом Законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта новых основных законов Российской империи».
Под этим Манифестом поставили свои подписи великие князья Михаил Александрович, Кирилл Владимирович и Павел Александрович.
2 марта 1917 г. Павел Александрович обращается с письмом к Кириллу Владимировичу:
«Дорогой Кирилл,
Ты знаешь, что я через Н.И. (имеется в виду адвокат Н.Н. Иванов. – В.Х.) в контакте с Государственной Думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Брасовой (супруга великого князя Михаила Александровича. – В.Х.). Может быть, это только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески, всеми способами, сохранить Ники Престол. Если Ники подпишет Манифест, нами утвержденный, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и Временного Правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо. Крепко тебя и Ducky (великая княгиня Виктория Федоровна. – В.Х.) обнимаю. Твой дядя Павел».
В тот же день Кирилл Владимирович кратко ответил на послание дяди:
«Дорогой Дядя Павел,
Относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни лишь слухи. Я совершенно с тобою согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы работать ясно и единомышленно с нашим семейством, прячется и только сообщается секретно с Родзянкой. Я был все эти последние дни совершенно один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю Кирилл».
Однако великий князь Кирилл Владимирович своеобразно действовал в эти дни, «спасая положение». На некоторое время он стал героем на страницах периодической печати. Так, например, газета «Русская Воля» в воскресном номере 5 марта 1917 г. посвятила ему следующий материал:
«ПРИБЫТИЕ НОВЫХ ЧАСТЕЙ
Вечером 28-го февраля члены Гос. Думы И.Н. Ефремов и В.П. Шепеляев по поручению Комитета Гос. Думы ездили встречать на Балтийский вокзал части войск, прибывшие из местностей, расположенных вне Петрограда. Среди прибывших нескольких тысяч солдат народной армии находилась школа прапорщиков. Все части прибыли во главе с своими офицерами.
Для встречи этих полков великим князем Кириллом Владимировичем был предоставлен в распоряжение депутатов автомобиль. И.Н. Ефремов и И.В. Титов встретили войска частью у Балтийского вокзала, частью на самом вокзале и частью по дороге к Нарвской заставе.
ОБРАЩЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КИРИЛЛА ВЛАДИМИРОВИЧА
Сегодня днем великий князь Кирилл Владимирович довел до сведения временного Исполнительного Комитета Гос. Думы о том, что состоящий под его командой Гвардейский экипаж отдает себя в распоряжение временного Комитета.
ОБРАЩЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КИРИЛЛА ВЛАДИМИРОВИЧА К ДЕПУТАТАМ
Когда члены Гос. Думы поехали на автомобиле великого князя Кирилла Владимировича к его дворцу, великий князь встретил их у подъезда и в присутствии сопровождавшего депутатов конвоя и собравшегося народа обратился к ним с приветственным словом:
– Мы все, – сказал великий князь, – русские люди. Мы все заодно. Нам всем надо заботиться о том, чтобы не было излишнего беспорядка и кровопролития. Мы все желаем образования настоящего русского правительства.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КИРИЛЛ ВЛАДИМИРОВИЧ В ГОС. ДУМЕ
1 марта, в 4 часа 15 минут дня, в Таврический дворец приехал великий князь Кирилл Владимирович.
Великого князя сопровождали адмирал, командующий Гвардейским экипажем и эскорт из нижних чинов Гвардейского экипажа.
Великий князь прошел в Екатерининский зал, туда же был вызван председатель Гос. Думы М.В. Родзянко. Обращаясь к председателю Гос. Думы, великий князь Кирилл Владимирович заявил:
– Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России. Сегодня утром я обратился ко всем солдатам Гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь я могу заявить, что весь Гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Гос. Думы.
Слова великого князя были покрыты криками “ура”.
М.В. Родзянко поблагодарил великого князя и, обратившись к окружающим его солдатам Гвардейского экипажа, сказал:
– Я очень рад, господа, словам великого князя. Я верил, что Гвардейский экипаж, как и все остальные войска, в полном порядке выполнят свой долг, помогут справиться с общим врагом и выведут Россию на путь победы.
Слова председателя Гос. Думы были также покрыты криками ура.
Затем М.В. Родзянко, обратившись к великому князю, спросил, угодно ли ему будет остаться в Гос. Думе? Великий князь ответил, что к Гос. Думе приближается Гвардейский экипаж в полном составе, и что он хочет представить его председателю Гос. Думы.
– В таком случае, – заявил М.В. Родзянко, – когда я вам понадоблюсь, вы меня вызовете.
После этого М.В. Родзянко возвратился в свой кабинет. Ввиду того, что все помещения Гос. Думы заняты, представители комитета петроградских журналистов предложили великому князю пройти в их комнату.
Вместе с великим князем в комнату журналистов прошли адмирал Гвардейского экипажа и адъютант великого князя».
В своих воспоминаниях даже председатель Государственной Думы М.В. Родзянко, приложивший столько усилий к совершению переворота, признавал: «Прибытие члена Императорского Дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собой явное нарушение присяги Государю Императору и означало полное разложение идеи существующего государственного строя не только в умах общества, но даже среди членов Царствующего Дома».
Появление великого князя Кирилла Владимировича с Гвардейским экипажем под красным флагом 1 марта у Государственной Думы (еще до отречения императора Николая II) имело большое психологическое и деморализующее влияние на офицеров и воинские части, державших нейтралитет к происходящим событиям, а также на сторонников самодержавия.
Начальник штаба Кавказской кавалерийской дикой дивизии П.А. Половцов, находившийся в это время в Петрограде, позднее делился своими впечатлениями: «Из числа грустных зрелищ, произведших большое впечатление, нужно отметить появление Гвардейского Экипажа с красными тряпками, под предводительством великого князя Кирилла Владимировича. Нужно заметить, что в Думе ясно обозначилось два течения: одни хотели сохранить идею какой-то закономерной перемены власти с сохранением легитимной монархии, другие хотели провозглашать немедленно низложение династии. Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было еще усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начинавшееся словами: «Мой дворник и я мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все», и кончавшееся заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развивается красный флаг. А про разговоры, якобы имевшие место между великим князем и Родзянко, по Думе ходили целые легенды. /…/ Говорят, будто у солдат-рабочих царило такое обалдение, что на голосовании вопроса о монархии и республике 210 из 230 солдатских депутатов голосовали за монархию и что вожаки решили подождать, пока почва не будет лучше подготовлена для борьбы. Если такой случай и был, то это просто доказывает, что у них сумятица была хуже нашей».
Упоминания П.А. Половцова об отношении большинства солдат к монархии или республике, невольно напоминает ситуацию на Сенатской площади во время восстания декабристов 1825 г. Тогда мятежные рядовые солдаты выступали в Санкт-Петербурге с возгласами за нового императора Константина Павловича и его жену Конституцию.
Двадцать лет спустя великий князь Кирилл Владимирович объяснил свой роковой шаг как попытку поддержать дисциплину в рядах своих подчиненных. В воспоминаниях, рассчитанных на массового читателя, он писал: «Меня заботило только одно: любыми средствами, даже ценой собственной чести, способствовать восстановлению порядка в столице, сделать все возможное, чтобы Государь мог вернуться в столицу». Однако многие из современников событий свидетельствовали и открыто говорили о «позорном поведении» великого князя. Одним из главных упреков в его адрес приводился текст послания Кирилла Владимировича, с которым тот обратился в решающий момент событий к воинским частям царскосельского гарнизона:
«Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к новому Правительству. Уверен, что и вы, и вверенная вам часть также присоединились к нам. Командир гвардейского экипажа свиты Его Величества Контр-адмирал Кирилл».
Князь В.А. Оболенский, принадлежавший к радикальному крылу кадетов, анализируя бурные события в России, писал: «Вспыхнувшая в конце февраля 1917 года революция не была неожиданностью. Она казалась неизбежной. Но никто не представлял себе – как именно она произойдет и что послужит поводом для нее… Революция началась с бунта продовольственных “хвостов”, а этот бунт вспыхнул потому, что министр земледелия Риттих, заведовавший продовольствием Петербурга, испугавшись уменьшения подвоза хлеба в столицу, отдал расположение отпускать пекарням муку в ограниченном размере по расчету 1 фунта печеного хлеба в день на человека. Ввиду сокращения хлебных запасов эта мера была вполне разумной, но лишь при одновременном введении системы хлебных карточек… Все были уверены, что начавшийся в Петербурге бунт будет жестоко подавлен… 26 февраля Керенский был уверен в том, что не сегодня – завтра его арестуют… Но этот ряд стихийно-хаотических действий создал перелом в истории России, перелом, называемый Февральской революцией. На следующий день открывалась новая страница русской истории».
На начальной стадии беспорядков достаточно было кому-то из великих князей возглавить твердой рукой верные еще полки, и события могли принять совершенно иной характер. В стане восставших особенно до 28 февраля не было никакой уверенности в своей победе. Был момент, когда даже лидеры социалистических партий считали, что революционная волна пошла на спад. Так, знаменитый комиссар Временного правительства А.А. Бубликов признавался: «Ведь в Петербурге была такая неразбериха. Петербургский гарнизон уже тогда был настолько деморализован, на «верхах» так мало было толку, порядка и действительно властной мысли, что достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено. Больше того, его можно было усмирить даже простым перерывом железнодорожного сообщения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. Мне это, сидя в Министерстве путей сообщения, было особенно ясно видно».
В результате во время Февральского переворота все произошло почти по сценарию А.И. Гучкова. Император Николай II стремился переломить ситуацию, но скоро понял, что попал в сети масштабного заговора. Он еще пытался выиграть время, прояснить ситуацию, спутать карты заговорщикам и оппозиции, но все безуспешно. Не имели результата все доводы царя, что «правительство доверия», ответственное перед Государственной Думой, по предполагаемому на утверждение составу на самом деле будет состоять из людей неподготовленных и в ближайшем же времени, при первых трудностях оно «умоет руки», нанеся тем непоправимый вред государству во время ожесточенной войны. В конечном итоге, как всем хорошо известно, Николаем II был подписан «Манифест об отречении», практически на условиях, продиктованных победителями. В своем дневнике он с горечью записал: «Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев – всем главнокомандующим. В 21/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»
Стоит отметить, что на обратном пути в Ставку (Могилев) бывший император получил две телеграммы, в которых командир 3-го конного корпуса граф Ф.А. Келлер, а также командир Гвардейского кавалерийского корпуса Хан Гуссейн Нахичеванский, предлагали Государю себя и свои войска для подавления «мятежа». Николай II не воспользовался этим и только поблагодарил генералов, очевидно, не желая давать повода к разжиганию гражданской войны.
Архивы хранят многие тайны. Так, например, имеется журнал заседания Временного правительства и представителей Думы от 2 марта 1917 г. (т. е. до фактического отречения императора Николая II), в котором записано: «Засим министр иностранных дел доложил, что Совет рабочих депутатов по вопросу о дальнейшей судьбе членов бывшей императорской фамилии высказался за необходимость выдворения их за пределы Российского государства, полагая эту меру необходимой как по соображениям политическим, так равно и небезопасности их дальнейшего пребывания в России. Временное правительство полагает, что распространять эту меру на всех членов семьи дома Романовых нет достаточных оснований, но что такая мера представляется совершенно необходимой и неотложной в отношении отказавшегося от престола бывшего императора Николая II, а также и по отношению к великому князю Михаилу Александровичу и их семьям. Что касается местопребывания этих лиц, то нет надобности настаивать на выдворении за пределы России, и при желании их оставаться в нашем государстве необходимо лишь ограничить их местопребывание известными пределами, равным образом как ограничить и возможность свободного их передвижения». Документ показывает, что новые правители России были практически едины во взглядах на дальнейшую участь представителей династии Романовых. Таким образом, события, связанные с отречением Николая II, и ведение переговоров с великим князем Михаилом Александровичем о троне были только фарсом. Если «думцы» и члены Временного правительства могли заранее знать через генерала Рузского, что царь был готов 2 марта (во второй половине дня) подписать манифест об отречении от престола, то относительно великого князя Михаила Александровича ничего еще не было известно. На его счет могли строиться только планы. Если следовать логике, то получается, что Временным правительством шансы на престол других потенциальных претендентов, т. е. цесаревича Алексея и великого князя Михаила Александровича (с «ограничением их местопребывания», как отмечалось в журнале), уже не воспринимались всерьез. Политическим деятелям от «Прогрессивного блока», по всей вероятности, необходимо было только подтвердить или создать видимость легитимности своего правительства. Управлять государством Российским они решили самостоятельно. Вскоре Временное правительство рядом действий «добровольному акту» отречения Николая II (вероятно, в знак благодарности за «бескровный переворот») был придан характер «низложения императора», что послужило поводом экстремистам (включая большевиков) для дальнейшего углубления революционного процесса.
Успешности осуществлению переворота способствовала выбранная тактика председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, а также молчаливое согласие верховного главнокомандования русскими армиями.
2 марта 1917 г. Временный комитет Государственной Думы послал в Ставку генерал-адъютанту М.В. Алексееву, а также генералам А.А. Брусилову и В.И. Гурко следующую телеграмму: «Временный комитет Государственной Думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. Настоящее время власть будет передана Временным комитетом Государственной Думы Временному правительству, образованному под председательством Георгия Евгеньевича Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих войск, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полного порядка для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира двадцать пятого армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова. Во имя спасения Родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать генерала Корнилова в Петроград. Благоволите срочно снестись с ним и телеграфировать срок приезда генерала Корнилова в Петроград».
Такого же содержания телеграмма была послана в действующую армию командиру двадцать пятого армейского корпуса генералу Корнилову. В этой телеграмме Комитет обращался к генералу Корнилову с просьбой во имя спасения родины не отказать принять на себя должность главнокомандующего в Петрограде и незамедлительно прибыть.
Одновременно с этим были посланы циркулярные телеграммы председателям губернских земских управ и городским головам губернских и областных городов.
Телеграммы эти были следующего содержания:
«Власть окончательно перешла в руки Временного комитета Государственной Думы. Члены старого правительства арестованы, находятся в Петропавловской крепости. Образуется Временное правительство, о составе которого немедленно будут извещены все места и лица губерний и областей России. Временный комитет предлагает соблюдать полное спокойствие, не прерывать работу, обращая усиленное внимание на правильный ход работ, на оборону и продовольствие населения».
Вместе с тем была послана телеграмма и Кавказскому наместнику, текст этой телеграммы был следующий: «Власть окончательно перешла в руки Временного комитета Государственной Думы. Члены старого правительства арестованы и находятся в Петропавловской крепости. Образуется Временное правительство, о составе которого немедленно будут извещены все места и лица всех губерний и областей России. Уверен, что Ваше Императорское Высочество окажет полное содействие Временному комитету и сделает немедленное распоряжение об устранении условий, препятствующих непосредственным сношениям Комитета с подчиненными Вам властями и учреждениями, также немедленно облегчит условия цензуры газет».
Ход произошедших судьбоносных для России событий кратко изложил в своих воспоминаниях генерал А.С. Лукомский, где имеются любопытные детали, повлиявшие на окончательное решение императора об отречении от трона:
«2/15 марта, после разговора с А.И. Гучковым и В.В. Шульгиным, Государь хотел подписать манифест об отречении от престола в пользу Наследника.
Но, как мне впоследствии передавал генерал Рузский, в последнюю минуту, уже взяв для подписи перо, Государь спросил, обращаясь к Гучкову, можно ли будет ему жить в Крыму.
Гучков ответил, что это невозможно; что Государю нужно будет немедленно уехать за границу.
– А могу ли я тогда взять с собой наследника? – спросил Государь.
Гучков ответил, что и этого нельзя; что новый Государь при Регенте должен оставаться в России.
Государь тогда сказал, что ради пользы Родины он готов на какие угодно жертвы, но расстаться с сыном – это выше его сил; что на это он согласиться не может.
После этого Государь решил отречься от престола за себя и за Наследника, а престол передать своему брату великому князю Михаилу Александровичу.
На этом было решено, и переделанный манифест был Государем подписан.
Перед отречением от престола Государь подписал Указ об увольнении в отставку прежнего состава Совета министров и о назначении председателем Совета министров князя Львова. Приказом по армии и флоту и Указом Правительствующему Сенату Верховным главнокомандующим Государь назначил великого князя Николая Николаевича.
Все это с курьером было послано в Ставку для немедленного распубликования.
Получив телеграмму о том, что Государь отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, в Ставке стало ясно, что на этом дело не кончится.
Во-первых, по основным законам о престолонаследии царь мог отречься от престола только за себя; за своего же наследника он отрекаться от престола не мог.
Во-вторых, приходящие отрывочные и недостаточно ясные телеграммы указывали, что отречение Государя вряд ли удовлетворит довлеющий над комитетом Государственной Думы Совет рабочих и солдатских депутатов.
В-третьих, было крайне сомнительным, чтобы великий князь Михаил Александрович, по свойствам своего характера, согласился в такую минуту стать императором.
И действительно, из Петрограда была получена телеграмма, что великий князь Михаил Александрович со своей стороны отрекся от престола.
Председатель Государственной Думы прислал телеграмму, что надо задержать манифест, объявляющий о вступлении на престол великого князя Михаила Александровича, чтобы не произошло путаницы.
На фронты были посланы подробные разъяснения происходивших событий.
3/16 марта Государь вернулся из Пскова в Могилев.
Настроение в Ставке было подавленное.
Никто не верил, что новое Временное правительство, формируемое в Петрограде, с князем Львовым во главе, окажется на должной высоте».
Бывший император Николай II беспрепятственно вернулся в Ставку (в Могилев) для сложения с себя полномочий верховного командования, и, возможно, в глубине души его еще теплилась надежда на поддержку армии против «крамолы» и изменение ситуации в свою пользу. Однако он вскоре окончательно убедился, что надеяться на чудо было бессмысленно.
4 марта к нему в Ставку из Киева приехали великий князь Александр Михайлович и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Великий князь ярко запечатлел эту встречу в своих воспоминаниях: «По приезде в Могилев поезд наш поставили на “императорском пути”, откуда Государь обычно отправлялся в столицу. Через минуту к станции подъехал автомобиль Ники. Он медленно прошел по платформе, поздоровался с двумя казаками конвоя, стоявшими у входа в вагон его матери, и вошел. Он был бледен… Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Вдовствующая императрица никогда мне потом не рассказывала, о чем они говорили. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги и, конечно, курил. Мы обнялись… Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко, все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от Престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел еще одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем.
– Даже он! – сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».
Далее описывая события, великий князь Александр Михайлович подчеркнул: «Генерал Алексеев просит нас присягнуть Временному правительству. Он, по-видимому, в восторге: новые владыки, в воздаяние его заслуги перед революцией, обещают назначить его Верховным Главнокомандующим!..
Мы стоим за генералом Алексеевым. Я не знаю, как чувствуют себя остальные, но лично не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили данной присяге».
Великий князь Александр Михайлович в приведенных выше нами воспоминаниях упомянул: «Вдовствующая императрица никогда мне потом не рассказывала, о чем они говорили». Однако в дневниках императрицы Марии Федоровны, которые она вела на датском языке, мы имеем сегодня возможность прочитать следующую запись от 4 марта 1917 г.: «Спала плохо, хотя постель была удобная. Слишком много волнений. В 12 часов прибыла в Ставку, в Могилев, в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание! Мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. Там также были Фредерикс, Сергей Михайлович, Сандро, который приехал со мной, Граббе, Кира, Долгоруков, Воейков А. Лейхтенбергский, Ежов и доктор Федоров. После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию, затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и Ники (невероятно!) – отречься от престола в пользу своего сына. Но Ники, естественно, не мог расстаться с сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали с Граббе. Он был в отчаянии и плакал. Ники пришел в 8 часов ко мне на ужин. Также был Мордвинов. Бедняга Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, и мы оба плакали. Он оставался до 11 часов…»
Временное правительство получило по царскому манифесту некоторую условную «легитимность» на управление державой, и казалось, теперь ничто не могло препятствовать всеобщему желанию доведения войны до победного конца. Вместе с царем от власти были удалены министры, которые противодействовали «Прогрессивному блоку». По выражению французского министра вооружений социалиста Альберта Тома, свершилась «самая солнечная, самая праздничная, самая бескровная русская революция». Россия стала самой демократичной страной в мире, что приветствовали союзники по Антанте. Однако короткое время спустя постановлением Временного правительства (из десяти членов первого состава которого не менее пяти были членами масонских лож) бывший царь и его семья были подвергнуты домашнему аресту. В журнале № 10 заседания Временного правительства от 7 марта 1917 г. было записано:
«Слушали: 1. О лишении свободы отрекшегося императора Николая II и его супруги. Постановили: 1. Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село».
Таким образом, «добровольное отречение» Николая II уже выглядело как его низложение. Продолжался процесс и «углубления революционных преобразований». Скоро выяснилось, что положение на фронте не улучшилось. Многие политические лидеры оказались подвержены «звездной болезни» и занялись расширением сфер своего личного влияния. Вместо укрепления армии и тыла для общей победы на фронте, со стороны Временного правительства шли только громкие декларации и новые заверения в верности союзникам по Антанте. Многие выдвиженцы «нового порядка» на практике оказались дилетантами, но чтобы удержаться на плаву, продолжали щеголять революционной фразеологией и козырять своей «незаменимостью» для достижения подлинной свободы для всех граждан страны. Среди генералитета назревало недовольство таким положением дел, но все по-прежнему считали себя сторонниками новой власти и нового порядка, т. к. одни своими действиями, а другие своим бездействием помогли ей встать у руля управления страной.
Вскоре произошли значительные изменения, и прежде всего в высшем командном составе действующей армии. Перемены начались с Верховного главнокомандующего, о чем читаем в воспоминаниях генерала А.С. Лукомского: «Если не ошибаюсь, 10/23 марта в Могилев приехал великий князь Николай Николаевич.
Генерал Алексеев и я поехали с докладом в поезд великого князя.
Великий князь нас принял и сказал, что он получил письмо от председателя Временного правительства, в котором князь Львов указывает, что великому князю по многим соображениям невозможно быть Верховным главнокомандующим, и просит его в командование не вступать.
Вместо доклада мне пришлось написать проект ответной телеграммы от великого князя председателю Временного правительства о том, что должность Верховного главнокомандующего великий князь принимать не будет.
А между тем великий князь Николай Николаевич, пользовавшийся большой популярностью в армии, был единственный человек, который мог бы железной рукой поддержать дисциплину в армии, не допустить ее до развала и довести войну до конца.
Но, естественно, великий князь представлялся опасным для “завоеваний революции” и недопущение его к занятию поста Верховного главнокомандующего надо было ожидать».
Таким образом, «новая власть» и «новый порядок» попытались застраховать себя от неожиданных сюрпризов со стороны своих прежних союзников генералов и возможных среди них приверженцев «старого строя».
31 марта 1917 г. генерал В.И. Гурко сменил генерала А.Е. Эверта на посту главнокомандующего армиями Западного фронта. Он своею властью попытался поднять дисциплину на фронте. Так, например, 7 апреля поводом для публикации газеты «Новое Время» послужил приказ генерала Гурко «о недопустимости арестов и устранения начальников по приговорам офицерско-солдатских советов». Эти действия нового главнокомандующего Западным фронтом были восприняты «демократическим лагерем» как покушение на завоевания революции и демократические свободы.
2 мая 1917 г. состоялось заседание в Ставке в Могилеве по обсуждению вопроса о проекте «Декларации прав военнослужащих». На заседании присутствовали Верховный главнокомандующий М.В. Алексеев, генералы А.А. Брусилов, В.И. Гурко, А.И. Деникин, А.М. Драгомиров, Д.Г. Щербачев, Я.Д. Юзефович и несколько чинов Ставки. В итоге совещание приняло осуждающую резолюцию по проекту декларации. Позднее генерал Деникин делился своими воспоминаниями: «Кто-то подал мысль – всем главнокомандующим ехать немедленно в Петроград и обратиться к правительству с твердым предостерегающим словом и с решительными требованиями. Такая демонстрация должна была по мысли предлагавшего произвести большое впечатление и, может быть, остановить разрушающее течение военного законодательства. Ему возражали: прием опасный, это наша последняя ставка, и неудача выступления может дискредитировать окончательно военное командование… Но предложение было все-таки принято, и 4 мая состоялось в Петрограде соединенное заседание всех главнокомандующих, Временного правительства и Исполнительного комитета с. р. и с. д.».
Далее Деникин приводит подробные извлечения из сохранившегося у него отчета об этом совещании. В частности, на этом совещании 4 мая выступил с пространной речью генерал В.И. Гурко: «С чувством грусти пришли мы сюда. Вы видите, что авторитет военных начальников глубоко подорван. Я думал, что волна революции уже достигла верха и дальше пойдет улучшение, но – я ошибся.
Если вы хотите продолжать войну до желательного нам конца, то необходимо вернуть армии власть.
А между тем мы получили проект декларации. Гучков не нашел возможным подписать ее и ушел. Я должен сказать, что если штатский человек ушел, отказавшись ее подписать, то для нас, начальников, она неприемлема. Она создаст полное разрушение всего уцелевшего.
А ведь она должна дойти до самой маленькой ячейки – до роты. Коснусь вопроса об отдании чести. Можете назвать его приветствием, но оно должно быть обязательным. В самом элементарном обществе установлено взаимное приветствие и считается оскорблением, если один из знакомых умышленно не приветствует другого. Войдите в шкуру тех, кто на этой почве столкнется в бою. Какие отношения признаются декларацией нормальными, если узаконить это неуважение к начальнику.
Дом не строят из одних кирпичей. Если вы введете декларацию, то армия рассыплется в песок.
Надо торопиться. Время не терпит. Необходимо создать нормальные условия для совместной работы тех, кто вместе отдает Родине свою жизнь и свое здоровье. Если вы не сделаете этого теперь, то скоро уже ничего не будет.
Я расскажу Вам один эпизод из периода, когда я временно исполнял должность начальника штаба Верховного главнокомандующего.
13 февраля с. г. я долго убеждал бывшего царя дать ответственное министерство. Как последний козырь я выставил наше международное положение, отношение к нам союзников, указал на возможные последствия, но тогда моя карта была бита.
Наше международное положение я хочу охарактеризовать теперь.
Прямых указаний, как реагируют наши союзники на наш отказ от продолжения борьбы, нет. Мы не можем потребовать, чтобы они высказали свои сокровенные мысли, но подобно тому как на войне нам часто приходится решать вопрос “за противника”, так и здесь попытаемся разобраться, решая “за союзников”.
Начать было легко, но волна революции захлестнула нас. Я надеюсь, что благодаря здравому смыслу мы переживем все. Если же этого не будет, если союзники убедятся в нашем бессилии, то при принципах реальной политики у них будет единственный выход – заключить сепаратный мир. И при этом они даже не нарушат обязательств, так как ведь мы обязались драться совместно, а теперь стоим. Если же один дерется, а другой, как какой-то китайский дракон, сидящий в окопах, ожидает результата драки, то согласитесь, что у того, кто дерется, может возникнуть мысль о сепаратном мире. И этот мир будет заключен, конечно, на наш счет. От наших союзников австро-германцы ничего получить не могут – финансы расстроены, а естественных богатств нет; наши финансы тоже расстроены, но у нас есть огромные нетронутые естественные богатства. Но к такому решению союзники придут, конечно, в крайности, так как это будет не мир, а длительное перемирие. Отъевшись на наш счет, воспитанные на идеалах XIX века, германцы вновь обрушатся на нас и наших бывших союзников.
Вы, может быть, возразите – если это возможно, то отчего бы не заключить нам сепаратный мир раньше. Тут я прежде всего затрону нравственную сторону. Ведь обязалась Россия, а не ее бывший самодержец. Мне был известен, когда вы этого еще не знали, факт двоедушия Романова, заключавшего вскоре после 1904–1905 года союз с Вильгельмом, когда еще действовал франко-русский союз. Свободный русский народ, сам ответственный за свои поступки, не может отступиться от своих обязательств. Но если даже откинуть моральную сторону, то остается сторона физическая. Если только мы начнем переговоры, то в тайне это остаться не может. Через 2–3 дня об этом узнают наши союзники. Они тогда также вступят в переговоры и начнется аукцион – кто больше даст. Союзники, конечно, богаче нас, но борьба там еще не кончена, а, кроме того, за наш счет наши противники могут получить значительно больше.
С точки зрения именно международного положения нам надо доказать, что мы еще можем воевать. Я не буду продолжать революционизирование армии, так как если это продолжится, то мы можем оказаться не в состоянии не только наступать, но даже и обороняться. Оборона еще гораздо труднее. В 1915 году мы отступали – начальники приказывали и их слушали; вы могли требовать с нас, так как мы воспитали армию. Теперь положение иное – вы создали нечто совершенно новое и отняли у нас власть; накладывать теперь ответственность на нас нельзя – она ляжет всецело на ваши головы.
Вы говорите – “революция продолжается”. Послушайте нас – мы больше знакомы с психологией войск, мы пережили с ними и славные и печальные страницы. Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг и довести Россию до состояния, когда вы можете продолжать свою работу. Иначе мы вернем вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг, и вас проклянет та же демократия. Так как именно она пострадает, если победят германцы; именно она останется без куска хлеба. Ведь крестьяне всегда просуществуют своей землей.
Про прежнее правительство говорили, что оно “играет в руку Вильгельма”. Неужели то же можно сказать про вас? Что же это за счастье Вильгельму! Играют ему в руку и монархия, и демократия.
Армия накануне разложения. Отечество в опасности и близко к гибели. Вы должны помочь. Разрушать легче, и если вы умели разрушить, то умейте и восстановить».
Судя по тексту, создается двойственное впечатление от этой речи. Очевидно, Гурко волновался, и в ней достаточно много сумбура, не хватает железной и убедительной логики, хотя суть была ясна, что в армии нужна дисциплина. В то же время в речи присутствуют предостережения новой власти от ошибочных действий, скрытые обвинения в развале армии, напоминание об ответственности и прозрачные угрозы за все уже содеянное. Этого ему новый военный министр А.Ф. Керенский не простил, тем более что предпринял неудачную попытку как-то смягчить ситуацию и успокоить генералов. Правительство в конце совещания получило еще одно категорическое заявление Гурко: «Мы с вами (возражение Скобелеву и Церетели) рассуждаем в разных плоскостях. Главное основное условие существования армии – дисциплина. Мерило стойкости части это тот процент потерь, который она может понести, не теряя боеспособности. Я 8 месяцев пробыл в южноафриканских республиках и видел там части двух родов: 1) небольшие, дисциплинированные и 2) добровольческие, недисциплинированные. И вот, в то время как первые при потерях даже до 50 % продолжали вести бой и не теряли боеспособности, вторые, несмотря на то что составлены были из добровольцев, отдававших себе отчет, за что они сражаются, уже после 10 % потерь оставляли ряды и бросали поле битвы; и не было силы, которая могла бы заставить их драться. Вот разница между войсками дисциплинированными и недисциплинированными.
Мы просим дать дисциплину. Мы все делаем и убеждаем. Но необходим и ваш авторитетный голос.
Надо помнить, что если противник перейдет в наступление, то мы рассыплемся, как карточный дом.
Если вы не откажетесь от революционизирования армии, то возьмите сами власть в свои руки».
Результаты совещания вскоре принесли свои плоды, но не те, на которые рассчитывал генералитет. Уже 9 мая А.Ф. Керенский, отдав предварительно приказ о недопущении ухода со своих постов старших военных начальников «из желания уклониться от ответственности», утвердил злополучную «Декларацию». Чем руководствовался Керенский, идя на конфликт с генералами при принятии данного документа? На этот вопрос, с нашей точки зрения, отвечает комиссар Временного правительства на Северном фронте В.С. Войтинский, который верно характеризовал политическую ситуацию в стране на тот момент: «Солдатская масса встречала вступление социалистов в правительство с подлинным энтузиазмом; особенно радовало ее то, что министром земледелия будет Чернов и что военное министерство из рук ненавистного Гучкова переходит в руки “товарища Керенского”. В дни, когда Керенский переменил свой выигрышный, эффектный пост “министра юстиции революции” на бесконечно тяжелое положение военного министра при непопулярной и безнадежно проигранной войне, он был подлинным кумиром солдатской толпы. Полковые комитеты и митинги один за другим выносили резолюции, обещавшие ему беспрекословное повиновение. На заводах такого энтузиазма не замечалось. Но и здесь у нового правительства было больше друзей, чем противников».
По-другому констатировал происходившие события дипломат Морис Палеолог: «Военный министр Гучков подал в отставку, объявив себя бессильным изменить условия, в которых осуществляется власть, – “условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России”.
Генерал Гурко и генерал Брусилов просят освободить их от командования.
Отставка Гучкова знаменует ни больше ни меньше, как банкротство Временного правительства и русского либерализма. В скором времени Керенский будет неограниченным властелином России… в ожидании Ленина».
Близкие взгляды к Морису Палеологу, т. е. с критической точки зрения деятельности Временного правительства, позднее выразил в своих воспоминаниях генерал А.И. Лукомский: «Новый военный министр, А.И. Гучков, говорил, что он примет все меры к поддержанию дисциплины в армии и будет пресекать все попытки к ее развалу. Но первые же его шаги в качестве военного министра, предпринятые с целью освежения командного состава, были неудачны.
Среди старших начальников были действительно такие, которых надо было убрать; но военный министр принялся за это слишком решительно и довольно неосмотрительно.
Был составлен список всех старших начальствующих лиц, начиная от командующих армиями до начальников дивизий включительно, и затем г. Гучков предложил нескольким генералам, которым он доверял, поставить, против всех помещенных в списке, отметки о годности и негодности.
Затем, по соглашению с генералом Алексеевым, было уволено со службы свыше ста генералов из числа занимавших высшие командные и административные должности.
Это, в свою очередь, вызвало колоссальное перемещение и на более низких должностях.
В этот период такую операцию было производить рискованно.
Затем г. Гучков, ходом событий, был увлечен на соглашательский путь с крайними элементами, и кончилось это тем, что, увидев полную свою беспомощность и неминуемую гибель армии, как регулярной силы, он отказался от поста военного министра».
После обнародования в приказе по армии и флоту «Декларации прав военнослужащих» генерал Гурко 15 мая подал Верховному главнокомандующему и министру-председателю Временного правительства рапорт о том, что при создавшейся в армии из-за обнародования «Декларации» ситуации он «снимает с себя всякую ответственность за благополучное ведение дела» и просит отставки от занимаемой должности. За этот демарш он указом Временного правительства от 22 мая 1917 г. был не только смещен с должности, но и в дальнейшем с запрещением назначать его на пост выше начальника дивизии. В журнале № 88 заседания Временного правительства от 24 мая 1917 г. было записано о назначении: «Главнокомандующего армиями Западного фронта генерала от кавалерии Василия Ромейко-Гурко – в распоряжение Верховного главнокомандующего».
Комментируя эти события, генерал А.И. Деникин писал: «Керенский уволил Верховного главнокомандующего Алексеева, главнокомандующих Гурко и Драгомирова за сильную оппозицию “демократизации” армии».
В дневнике великого князя Андрея Владимировича от 17 июня 1917 г. по этому поводу имеется любопытная запись, которую он сделал в Кисловодске: «Здесь рассказывают, что Гурко написал Керенскому, после отставки и назначения начальником дивизии, что после объявления Декларации прав солдата дисциплину поддерживать нельзя, и предлагает Керенскому покомандовать дивизией, а он будет военным министром, на что имеет больше прав и многолетней практики.
Как говорят, Гурко назначается начальником штаба верховного. Что ни день, Керенскому по морде дают, и глотает он эти оплеухи, преисправно».
В это время было уволено или смещено со своих постов до 60 % высших офицеров. После Февральской революции (по 10 августа 1917 г. включительно) были сняты с должности 140 генералов, в том числе два верховных главнокомандующих (М.В. Алексеев, А.А. Брусилов), пять главнокомандующих армиями фронтов (В.И. Гурко, А.Е. Гутор, Н.В. Рузский, В.В. Сахаров, Н.Н. Юденич), семь командующих армиями (Л.Н. Белькович, А.А. Веселовский, М.Ф. Квецинский, Н.М. Киселевский, Л.П. Леш, Р.Д. Радко-Дмитриев, Г.В. Ступин), шесть главнокомандующих, командующих и главных начальников военных округов (Д.П. Зуев, А.З. Мышловский, П.А. Половцев, Е.А. Рауш-фон-Траубенберг, Н.А. Ходорович, М.И. Эбелов), 26 командиров корпусов, 56 начальников пехотных и 13 начальников кавалерийских и казачьих дивизий, инспекторы артиллерии: армии – 1, корпусов – 11, а также 13 командиров артиллерийских бригад. Среди этих генералов лишь 16 были сняты по несоответствию занимаемой должности (74 – «за болезнью», 33 – «по обстоятельствам настоящего времени», т. е. не желали продолжать службу в условиях проведения Временным правительством «демократизации армии», что привело в конечном счете к ее разложению).
Стоит отметить, что позднее А.Ф. Керенский, находясь в эмиграции, пытался снять с себя ответственность за развал боеспособности русской армии. В частности, он перекладывал вину на других, в том числе на генерала В.И. Гурко: «Впрочем, сама пехота разваливалась по-разному. Сильнее всего влияние подрывной пропаганды большевиков и германских агентов в так называемых “третьих дивизиях”, возникших не ранее января 1917 года. Злосчастную реформу по формированию боевых корпусов из трех дивизий вместо двух, которую вместе с большинством офицеров Генерального штаба сильно не одобрял генерал Алексеев, осуществил в отсутствие последнего (в то время генерал Алексеев лечился в Крыму) генерал Гурко, временно исполнявший в Ставке Верховного главнокомандующего обязанности начальника Генерального штаба. В эти самые “третьи дивизии” входили части, от которых хотело избавиться, признав непригодными, командование уже существовавших дивизий. Их составляли бесформенные, дезорганизованные, недисциплинированные солдатские массы, технически очень плохо оснащенные. Инспектируя позже разные фронты, я выслушивал бесконечные жалобы на проклятые “третьи дивизии”, ставшие настоящим рассадником трусости, анархии, разложения. Именно в рядах пехоты большевистские и германские агенты сосредоточили свои подрывные усилия, только там добиваясь реальных успехов. Там скапливались самые темные, невежественные, ультрареакционные элементы, которые исполняли приказы злейших врагов освобожденной России. Именно там в ответ на революционные приказы и требования звучал дикий крик: “К черту войну! Разбегаемся! Вы уже напились нашей крови!” Эти подонки понимали только язык грубой силы. И когда Временное правительство применяло силу, она действовала».
Через некоторое время относительно генерала В.И. Гурко последовали новые репрессии со стороны А.Ф. Керенского. На 16 июля 1917 г. в Ставке, в Могилеве, было объявлено совещание. Керенский предложил генералу Брусилову пригласить по его усмотрению авторитетных военачальников для того, чтобы выяснить действительное состояние фронта, последствия июльского разгрома и направление военной политики будущего. Как оказалось, прибывший по приглашению Брусилова генерал Гурко не был допущен на совещание по личному распоряжению Керенского.
Через короткий промежуток времени последовало новое распоряжение: «Приказываю, ген[ерала] от кавал[ерии] В.И. Гурко арестовать впредь до распоряжений.
Министр-Председатель А.Керенский».
21 июля 1917 г. генерал подвергся аресту и был заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Формальным поводом к аресту послужило его письмо к Николаю II, которое генерал В.И. Гурко написал (после отречения императора) 4 марта 1917 года. Позднее, т. е. 21 сентября 1917 г., текст этого письма был опубликован газетой «Биржевые Ведомости».
Начальник контрразведки Петроградского военного округа Б.В. Никитин позднее писал в своих мемуарах:
«Арестовывать генерала ездил Козьмин со своим адъютантом. Они привезли его в Штаб, на квартиру Козьмина, а оттуда через два дня водворили в Петропавловскую крепость.
24 июля утром меня зовет новый начальник Штаба Багратуни. Он передает мне небольшую папку и говорит:
– Вот дело генерала Гурко. Военный министр приказал произвести расследование. Поручите его контрразведке.
Отвечаю:
– Я не знаком с генералом Гурко и никогда его не видел, но предвижу заранее, что бывший начальник кавалерийской дивизии и начальник Штаба Верховного – генерал Гурко – отнюдь не шпион.
– Что вы, что вы, конечно нет! – даже вздрогнул Багратуни от такого резкого слова.
– Ну а в таком случае контрразведка, которая преследует только шпионов, этим делом заниматься не может, и разрешите мне вам его вернуть.
Багратуни явно неприятно; он отстраняет протянутую папку: Да, вы правы, совершенно верно; но не торопитесь, подождите. Я потом вам скажу.
В этот же день я случайно оказался в кабинете Багратуни, когда у него была супруга генерала Гурко. Симпатичная, с большими глазами, эта женщина приходила протестовать, и что было особенно тяжело видеть, обращалась к начальнику Штаба с полной уверенностью, что он также возмущен случившимся. Она говорила, что это первый случай за все время Петропавловской крепости, чтобы в нее кого-нибудь посадили без “ордера”, как это было сделано с ее мужем. (Я слышал, будто бы прокурор отказался вообще подписать какой бы то ни было ордер). Как бы ища защиты, она часто поворачивалась в мою сторону. Багратуни отвечал что-то неопределенное, а я не мог на нее смотреть.
Вернувшись к себе, я решил сам ознакомиться с делом, облетевшим с таким треском всю печать. И чего только не говорили о нем в газетах со слов услужливых осведомителей: контрреволюция, переписка с низложенным монархом, заговор, – ну, словом, сразу все темы для бесконечного бульварного романа. Как же не увлекаться такими сообщениями, если газеты приводят подлинные слова самого министра Некрасова, произнесенные им на ночном заседании в Зимнем Дворце: “Генерал Гурко в своем плане пишет, что все верные слуги Государя в силу обстоятельств должны только на время приноровиться к новым порядкам и принять соответствующий вид”.
Открыв небольшую папку, называемую “Дело генерала Гурко”, я нашел в ней всего только один лист бумаги, а именно письмо Гурко к Государю.
Таким образом, будем точны: прежде всего, не переписка, а одно письмо. Оно было на четырех страницах и имело дату 2 марта. Генерал писал только что отрекшемуся Императору. По содержанию письмо не только не заключало какого-то плана, но там не было ни совета, ни даже малейшего намека, что можно исправить случившееся. Гурко заменял одно время генерала Алексеева по должности начальника Штаба Верховного главнокомандующего, т. е. был сподвижником Государя. Но 2 марта это был просто близкий человек, который хотел высказать только свое душевное сочувствие тому – другому, хоть чем-нибудь его поддержать в великом горе, которое на него обрушилось. И слова утешения больше касались Воли Божьей.
Отсюда видно, что министр Некрасов в своем пересказе далеко ушел от действительности. В письме была одна фраза, касающаяся Наследника. Генерал писал, что, может быть, для мальчика все будет к лучшему: он в тиши окрепнет, будет расти в спокойной обстановке, учиться, наберется знаний, а пути Божьи неисповедимы: кто знает, – может быть, сам народ когда-нибудь призовет его. Против этого места на полях стояли красным карандашом большие и малые восклицательные знаки.
На этом письмо, а с ним и все дело Гурко заканчивается.
При всем желании не найти там ни контрреволюции, ни заговора, ни даже той малой мухи, из которой можно бы сделать слона.
Но что поистине было исключительного на этих четырех страницах, так это совсем не то, что писал генерал Гурко, а собственноручная резолюция начальника кабинета военного министра, поставленная чернилами на полях письма:
“Военный министр приказал привлечь генерала Гурко по 126 статье уг. ул. Полковник Барановский” (Это статья старого Уголовного Уложения применялась к виновным в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в государстве общественного строя.)
Вряд ли царские архивы Министерства юстиции видели такие рискованные надписи. Если в те отдаленные времена инсценировались процессы и министры тоже «приказывали» следственной власти подгонять обвинения под определенные статьи, то они не писали таких откровенных резолюций на официальных бумагах; а тем более на тех, кои представляли собой вещественные доказательства.
При этом важно еще заметить, что даже независимо от заключения по существу всего дела за это письмо Гурко никак нельзя было подвести ни под какую статью: согласно декрета правительства, все действия, направленные в защиту старого строя и имевшие место до 4 марта, подлежали полной амнистии. На основании этого декрета были, например, амнистированы в Ораниенбауме офицеры, стрелявшие 3 марта из пулемета. Письмо Гурко было от 2 марта и на него, в довершение всего, распространялось и действие названного декрета».
Под давлением Б.В. Никитин дал делу ход, которое вскоре завершил следующим образом: «Звоню в контрразведку, вызываю Каропачинского; прошу немедленно приехать. Он быстро появляется.
– С вами, Всеволод Николаевич, я начал контрразведку. А вот вам и мое последнее дело. Произведите лично расследование о генерале Гурко.
Вижу удивленное лицо Всеволода Николаевича. Передаю ему досье, предлагаю прочесть письмо. Конечно, я не позволил себе указывать, какого ожидаю заключения. Надо знать характер Каропачинского. Он всегда ревниво оберегал независимость судебных решений, он никогда не мирился с давлением извне на следственное производство. Для него сама по себе резолюция Барановского уподоблялась большому красному флагу, которым размахивают на корридах в Испании.
Я только сказал ему:
– Даю вам 48 часов на производство расследования.
– Зачем так много? услыхал я короткий ответ.
Уже на другой день он привозит мне законченное расследование. Внизу, перед подписью выведена трафаретная фраза: Состава преступления не найдено, а потому постановил дело прекратить.
Но он был бы не Каропачинский, если бы и здесь не проявил своей инициативы. Меня ждал сюрприз.
– Вы знаете, Борис Владимирович, у нас до сих пор каждый день бывают товарищи прокурора Судебной Палаты, которым мы передаем разные дела. Так я предложил сегодня одному из них тоже подписать постановление после меня, что он и сделал. Таким образом, и заключение прокурорского надзора уже имеется.
Подписываю препроводительную бумагу.
– Возьмите внизу мою машину, отвезите от меня все это прокурору Палаты и вручите ему лично.
Бедный Всеволод Николаевич! Ему так влетело, что когда через полчаса он вернулся обратно, то еле переводил дыхание; а на лице еще оставались красные пятна, но глаза смеялись.
– Никогда не видел прокурора в таком состоянии: он так рассвирепел, что я даже слова не мог вставить.
– Как? – воскликнул я. – Прокурор не согласился с мнением контрразведки?
– Нет, об том и речи не было. Он только выражал неудовольствие за такую поспешность в производстве расследования.
Я не напоминал больше Багратуни о деле Гурко. Сам же он, надо отдать ему справедливость, тоже никогда меня о нем не спрашивал».
Однако этим все не ограничилось. По требованию властей «дело генерала Гурко» было передано на новое расследование в ЧСК.
По ходатайству его жены Эмилии Николаевны перед Временным правительством генерал Гурко в конце июля был переведен из Трубецкого бастиона в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости, где ей разрешили поместиться рядом с ним.
В дни так называемого Корниловского мятежа, вновь было затронуто «дело Гурко», о чем имеется любопытное свидетельство комиссара Временного правительства (бывшего члена Временного комитета Государственной Думы) П.М. Макарова. Он 5 августа 1917 г. прибыл к Савинкову для урегулирования военного конфликта между Ставкой и Временным правительством, а также о посредничестве в этом деле генерала М.В. Алексеева. В своих рукописных и неизвестных до сих пор воспоминаниях он писал: «Савинкова мне не пришлось увидеть сразу, так как у него сидели делегаты Дикой дивизии. С ними шли переговоры об отказе в наступлении на Петербург. Они вскоре вышли. Я, войдя к Савинкову, сообщил ему о приходе Алексеева и о деле его прихода. В это время доложили о приходе генерала Гурко. Савинков просил меня остаться. Мне довелось услышать весь их разговор. Дело шло о том, что Гурко, только что выпущенный из-под ареста, по-видимому, был опять по чьему-то распоряжению арестован, или должен был быть арестован, то он приехал сам к Савинкову объясняться по этому поводу. Мне очень понравился тон, в котором он повел разговор. При всей внешней корректности и крайней сдержанности, все было проникнуто ужасной иронией по отношению к распоряжениям Временного правительства, односторонним и крайне бестолковым. Савинков молча и сдержанно выслушал нападки Гурко. У меня получилось впечатление, что формально Гурко, конечно, был прав и что Савинкову приходилось на этот раз, оправдывая Временное правительство, приводить малоубедительные и неискренние доводы, которые приводились раньше его политическими противниками, когда они были у власти. Противно было то, что старые приемы власти Временное правительство применяло только по отношению к своим противникам справа. Те же, которые были в тысячу раз опаснее и грознее для правительства, к ним применялись другой язык и другие приемы. Их не третировали как государственных преступников, а с ними полемизировали как с политическими единомышленниками, разошедшимися только в деталях. Кончилось тем, что Савинков все-таки сказал, что ему придется, исполняя волю Временного правительства, задержать его и арестовать. Гурко молча выслушал это, раскланялся и ровным военным шагом пошел к выходу, но дверь отворилась и в дверях появился Алексеев.
– Что ты тут делаешь? – спросил его Алексеев.
Что ответил Гурко, я не мог расслышать за дальностью расстояния, так как кабинет был велик. Они попрощались, поцеловавшись, и два сослуживца и, может быть, друга расстались с тем, что один из них пошел помогать тем, которые только что арестовали другого. Вслед за Гурко ушел и я».
14 сентября последовало увольнение генерала В.И. Гурко со службы. В сентябре 1917 г. по решению Временного правительства он, как контрреволюционер, был выслан через Архангельск за границу.
Подобные действия Временного правительства вызывали протесты со стороны многих военных и общественных деятелей. Так, например, генерал М.В. Алексеев в письме к председателю Государственной Думы М.В. Родзянко от 25 июля 1917 г. заступался за генерала Гурко: «Еще одно дело. Припомните, сколько разврата внесли громкие проповеди, мерзкие дела Ленина, Зиновьева, Троцкого, Луначарского, Каменева, Коллонтай и пр. Эти негодяи были неприкосновенны. Призывы к бунту на словах и в печати, захват чужой собственности… не вменялись в вину. “Боритесь с ними словом!”…пока те не совершили преступного деяния (как будто не совершали!). Вот что значит быть под покровительством “комитета преступления”, т. е. Совета Раб. и Солд. депутатов.
Зато с какою легкостью и с какой постыдною внешнею обстановкою арестуют генерала Гурко, всю жизнь свою отдавшего на служение родине. Дело не стало за ордером Керенского. Одного письма (!) оказалось достаточным для такого шага. А деятельность, а служба? Что за дело… было письмо.
Или мелкая трусость людей, везде и во всем усматривающих грозный призрак “контрреволюции”, или, – извините, – мелкая месть человеку, который пришелся не по душе и которого безнаказанно, пользуясь властью, можно запятнать перед Россией. Я склонен думать, что личное нерасположение сыграло в этом деле большую роль, чем что-либо другое».
Участник Гражданской войны генерал-майор В.А. Замбржицкий, воевавший против большевиков в составе Донской армии и ВСЮР, в своих рукописных воспоминаниях, написанных в октябре 1925 г. в Праге, свидетельствовал: «Керенский, видя в лице Гурко опасного противника и желая от него отделаться, вызывает его в Петроград под предлогом совещания. Здесь его неожиданно хватают и сажают в Петропавловку. Настояниями его жены после месячного сидения Гурко был выпущен и выехал за границу, в Англию. Там ему тотчас же предложили в командование английскую армию на французском фронте. И во время последнего германского наступления на Париж весною 1918 года это был он, что выдержал наижесточайший удар немцев и остановил их натиск… Его армия спасла Париж, но он потерял в этом бою свою жену… Война была выиграна союзниками…
В своих исканиях, в своих поступках, в своих отношениях к Родине, царю, военной службе, начальству, сослуживцам и подчиненным, в своих отеческих взглядах, одним словом, во всем, что руководило его побуждениями, Гурко был, что называется, рыцарь без страха и упрека!»
Следует отметить, что генерал В.И. Гурко вышел из масонства в 1917 г. В июле – августе 1918 г. он, находясь в Париже, активно «предлагал» свою кандидатуру английскому правительству на роль руководителя антибольшевистских сил на Севере России. По некоторым сведениям летом 1918 г. генерал Гурко был в числе создателей и активных участников среди русских эмигрантов «Монархической лиги». Так, например, белогвардейский генерал А.С. Санников, делая доклад на Особом совещании А.И. Деникина 12 октября 1918 г. о результатах поездки в г. Яссы для переговоров с представителями иностранных государств, сообщил: «Я имел также свидание со светлейшей княгиней Волконской, приехавшей из Парижа. Она привезла сведения, которые просила передать генералам Деникину и Краснову, а также Милюкову. Она сообщает, что в Париже, Лондоне и Берне объединилась группа лиц, занимавших прежде видное общественное положение в России, под председательством генерала Гурко и образовала так называемую монархическую лигу. Эта группа выработала проект будущего государственного устройства России. Образ правления в России, согласно проекту, должен быть конституционно– монархический. На престол должен вступить по принципу преемственности великий князь Алексей, а за ним – великий князь Михаил Александрович. Законодательные палаты могут называться по-прежнему: Государственная Дума и Государственный Совет, причем Государственный Совет должен быть органом не законодательного, а совещательного значения; он должен состоять из представителей науки, опытных администраторов и вообще специалистов по разным отраслям государственной жизни. Назначение министров производится верховной властью. Проект признает также институт ответственного министерства. Принимая во внимание, однако, ненормальное состояние государства, признается нежелательным проведение этого института в чистом виде в течение первых пяти лет. Группа Гурко повела переговоры с французскими правительственными кругами, которые отнеслись весьма сочувственно к их идее – установление в России конституционной монархии; таковое же отношение группа Гурко встретила и со стороны общественных деятелей Франции. Французские круги готовы поддержать осуществление программы Гурко как в материальном отношении (денежном), так и вооруженной силой. Однако они, учитывая давление на них со стороны их социалистических партий, отказываются взять на себя почин установления в России монархии. Инициатива, согласно их желания, должна исходить от самих русских, а они будут ее энергично поддерживать. В Англии консервативные круги также сочувственно относятся к проекту, но демократические партии пока считают, что Россия должна быть Единой Демократической Республикой. Обратного взгляда держится Америка: она желает установить в России федеративную республику и весьма сочувственно относится к Уфимскому правительству».
Стоит отметить, что большинство русских эмигрантов первой волны придерживалось монархических убеждений. Кадет П.Н. Милюков в одной из своих работ, в частности, отмечал: «Было принято считать в демократической печати, что 85 % эмигрантов являются сторонниками монархии и только 15 % могут считаться республикански настроенными». Первые монархические организации в русском зарубежье появились в 1918 г., а в 1919 г. уже были созданы их первые периодические издания. Генерал В.И. Гурко принимал участие в учреждении одного из первых объединений монархических организаций – «Союз Верных». К 1920 г. «Союз Верных» смог создать сеть ячеек по всей Европе и даже в Советской России. Руководство их осуществлял «Тайный верх», в который входили: Н.Е. Марков 2-й, князь А.А. Ширинский-Шихматов, генерал В.И. Гурко, атаман П.Н. Краснов, сенатор А.А. Римский-Корсаков. Организация оказывала помощь при выдвижении П.П. Скоропадского в гетманы на Украине, в формировании отрядов для Добровольческой армии А.И. Деникина и по некоторым данным в создании Северо-Западной армии генерала Н.Н. Юденича.
В 1920 г. командующий германскими войсками в Прибалтике генерал Рюдигер фон дер Гольц приглашал генерала В.И. Гурко руководить формировавшейся армией из бывших русских военнопленных против большевиков. Однако Гурко отказался от предложения немцев, оставшись верным союзникам по Антанте.
Советские спецслужбы отслеживали деятельность активных деятелей РОВС в эмиграции, опасаясь антибольшевистских восстаний и возможного еще одного вооруженного похода белогвардейцев на СССР. В частности, в Центральном архиве ФСБ РФ имеются документы разведки середины 1920-х годов, в которых сообщалось, что в случае военного вторжения на советскую территорию формирований РОВС «их возглавит великий князь Николай Николаевич, а его помощником в качестве начальника штаба будет генерал В.И. Гурко».
В эмиграции Гурко после ряда переездов из страны в страну наконец поселился в Италии. Он активно участвовал в деятельности Русского общевоинского союза (РОВС), одно время также занимал пост председателя Союза инвалидов. После смерти первой супруги Эмилии Николаевны Гурко (урожденная Мартынова), вторым браком был женат на француженке. От этого брака у генерала Гурко в 1935 г. во Франции родилась дочь Екатерина. Однако девочка в возрасте двух лет осталась сиротой, т. к. оба родителя неожиданно скончались в 1937 г. По другим сведениям, дочь генерала Екатерина Васильевна Гурко в 1946 г. переехала в Рабат (Марокко) вместе с матерью Софьей Гурко (в девичестве Trarieox, дочь министра юстиции). После смерти матери вернулась во Францию. Многие годы трудилась в канцелярии Западноевропейского экзархата Московского патриархата во Франции, затем в храме Новомучеников и исповедников российских в Париже. Монашеский постриг приняла от митрополита Филарета (Вахромеева) в Минске (1983).
Перу В.И. Гурко принадлежат книги: «Война и революция в России» (Нью-Йорк, 1919), «Россия 1914–1917 гг. Воспоминания о войне и революции» (Берлин, 1922).
Умер генерал Василий Иосифович в Риме 11 февраля 1937 г. в возрасте 73 лет.
Кандидат исторических наук, главный специалист ГА РФ
В.М. Хрусталев.
Приложения
Приложение № 1
РЕЦЕНЗИЯ
В.И. Гурко. Царь и царица. Изд. «Возрождение». Париж, 1927
Книга Гурко представляет собою чрезвычайно интересную попытку найти окончательную и исчерпывающую формулу, характеризующую личность последнего русского самодержца и его злополучной супруги. Гурко приводит мало новых фактов, пользуясь преимущественно опубликованными уже материалами (главным образом письмами императрицы). Из данных, впервые получающих огласку, следует отметить сообщение о подробностях расследования, произведенного в 1911 году Мандрыки и раскрывшего царю и царице всю правду о Распутине. Доклад Мандрыки вызвал тогда удаление Распутина от двора, но впоследствии «старец» нашел способ не только восстановить свое положение, но и безмерно его усилить.
Задача, которую поставил себе Гурко, не из легких: и Николай II и Александра Федоровна были натуры во многом противоречивые и притом крайне замкнутые; к тому же высокий сан их исключал возможность близкого и непосредственного наблюдения. Учитывая эти трудности, надобно сказать, что Гурко вышел с честью из положения. Он обнаруживает много психологического чутья и отличное понимание механизма, управляющего людскими поступками. Книга его – прежде всего книга умного человека.
Можно поверить ему, когда он говорит, что старался быть беспристрастным: изложение его носит характер спокойный, и оценки почти всегда лишены предвзятости. Тем суровее звучит обвинительный приговор, выносимый им царю и царице – если не как людям, то как правителям. Столь же беспощаден автор и в отзыве своем об окружении императорской четы. По его убеждению, моральное разложение двора способствовало в неменьшей степени крушению монархической власти, чем характер последних ее носителей.
П.В.
Письмо генерала В.И. Гурко бывшему императору Николаю II по поводу его отречения от престола
4 марта 1917 г.
Ваше Императорское Величество Всемилостивейший Государь.
В столь тяжелые дни, которые переживает вся Россия и которые всего болезненнее не могут не отразиться на Вас, Государь, позвольте мне, движимому душевным влечением, обратиться к Вам с настоящими строками.
Я надеюсь, что в этом Вы усмотрите лишь потребность сказать Вам, в какой мере я и, уверен, многие миллионы верных сынов России болезненно восприняли высоковеликодушный поступок Вашего Величества, когда Вы, влекомые чувством желания блага и целости России, предпочли принять на себя все последствия и наибольшую тягость разворачивавшихся событий – нежели ввергнуть страну во все ужасы длительной междоусобной брани, или – что еще хуже – возможности хотя бы временного торжества вражеского оружия. Поступок, за который история и благодарная память народная в свое время воздаст Вам, Государь, должное.
Сознание, что в такую минуту Вы не колеблясь решились на акт величайшего самопожертвования ради целости и блага Вашей страны, коей по примеру Ваших венценосных предков Вы всегда были первым и наиболее верным слугой и радетелем, да послужит Вам, Государь, достойной наградой за принесённую на алтарь Отечества неизмеримую жертву.
Я не нахожу слов, чтобы выразить мое преклонение перед величием совершенного Вами государственного подвига, перед величием принесенной Вами за себя и за Вашего наследника – жертвы.
Я вполне понимаю, что Вы не решились отдать для государственного служения Вашего единственного сына, которому через три с половиною года суждено было бы принять в свои еще слишком юные руки бразды правления. Тем более что мало надежды, что к тому времени жизнь России войдёт в ровное и спокойное течение.
Но пути Всевышнего неисповедимы, и не Он ли Вами руководил, не сохраняете ли Вы Вашему сыну возможность более правильного и неспешного воспитания до более зрелых лет и более обширного изучения государственных наук и более полного познания людей и жизни. Дабы к тому времени, когда после ряда лет бурного проявления государственной жизни, нарушенной недавними событиями, взоры всех благомыслящих людей в России, вне сомнения, обратятся на Него, как на надежду России, чтобы Он во всеоружии приобретенных познаний и жизненного опыта мог бы быть призван к принятию своего законного наследия на благо, счастье и величие России.
Но, даже не заглядывая в столь сравнительно отдаленное будущее, нельзя не предвидеть и той возможности, когда страна и народ после горького опыта, пережитых внутренних волнений – времени шатания, государственного неустроения и форм правления, до которых исторически и социально народ русский еще далеко не развился, – страна и народ вновь обратятся к своему законному Государю и помазаннику Божию, ожидая и прося у него нового, быть может еще большего государственного и личного подвига.
Прошлая история народов нас учит, что в этом нет ничего невозможного, а исключительность тех условий, при которых произошел Государственный переворот в столице, и то обстоятельство, что для большинства народа это было такою же неожиданностью, как и для Армии, связанной близостью врага внешнего, – дает основание предполагать, что это весьма вероятно.
Возможность этого, однако, невольно заставляет думать о тех событиях, которые ныне происходят в столице: тогда как Временное правительство объявило и проводит в жизнь полную амнистию всем политическим заключенным – оно одновременно заключает в тюрьмы Ваших бывших верных слуг, которые если в чем-либо в глазах нового правительства и погрешили, то, во всяком случае, действовали в пределах существовавших и существующих законов. Такой поступок является к тому же нарушением как раз той свободы, которую выставляют на своем знамени люди, захватившие власть.
Но есть и другая сторона всего этого. Если предвидеть возможность проявления желания страны вернуться к законному порядку, то надо, чтобы те, которые составят ядро, могущее сплотить вокруг себя людей, которые дорожат не минутной властью, а лишь стремятся к правильному развитию и постепенному эволюционированию русского народа, – не были бы остановлены воспоминанием, что в годину временного крушения их идеалов не было достигнуто, хотя бы чрезвычайными мерами, спасение личной свободы, а быть может и жизни тех, большинство которых в свое время верою и правдою служили своей Родине и Царю, руководствуясь, хотя быть может и устарелыми, но все же законно действовавшими законами.
Позволяю себе, Государь, обратить Ваше внимание на это обстоятельство потому, что среди громадности тех событий, которые столь быстро надвинулись на Вас, Вы легко могли упустить из виду всей важности такого шага – шага, который в будущем может иметь неисчислимые последствия и для Вас, Государь, и Вашей Династии и для будущей судьбы России.
Памятуя Ваше всегда благосклонное ко мне отношение за те немногие месяцы, что я волею Вашею был призван быть Вашим ближайшим помощником в деле Верховного Главнокомандования, – я льщу себя надеждою, что Вы столь же благосклонно примите излияние души, наболевшей за эти грозные дни жизни России, и будете верить, что мною руководило лишь чувство преданности Русскому Венценосцу, преемственно воспринятой от моих предков, всегда имевших мужество и честность в тяжелые дни Государственной жизни России выражать своим Государям свое откровенное мнение и неподдельную правду.
Примите же, Государь, мои искренние пожелания увидеть Вам более светлые дни, которые одновременно должны быть и порой новой зори обновленной в пережитых испытаниях России и чувства безграничной преданности Вашего, Государь, верноподданного Василия Гурко.
г. Луцк.
Сообщение газеты «Русское Слово»
24 мая 1917 г.
Отставка ген. Гурко
Увольняется от должности главнокомандующий Западным фронтом генерал Гурко.
Причина отставки
Несколько времени назад генерал Гурко прислал Временному правительству письмо, в котором в очень резких выражениях критиковал некоторые действия правительственных агентов в области военного управления.
Частые случаи неповиновения отдельных войсковых частей начальникам ген. Гурко объясняет теми же указанными им неправильными распоряжениями.
После получения этого письма Временное правительство постановило уволить генерала Гурко от занимаемой им должности главнокомандующего Западным фронтом и назначить его начальником дивизии в Казанском военном округе.
Последнее назначение является сильным служебным понижением и вызвано, как говорят, резким тоном письма генерала Гурко.
Сообщение газеты «Кавказский край»
28 мая 1917 г.
Приказ Керенского об отставке ген. Гурко
Керенским издан приказ по армии и флоту по поводу рапорта главнокомандующего Юго-Западным фронтом Гурко, в котором он снимает с себя всякую нравственную ответственность за благополучное ведение порученного ему дела вследствие создавшихся условий в армии.
Сложение с себя всякой нравственной ответственности является свидетельством несоответствия генерала Гурко своему назначению; без нравственной ответственности перед Родиной Гурко не может более занимать своего высокого важного поста и отчисляется от должности главнокомандующего, причем военному министру поручается снестись с верховным главнокомандующим о назначении Гурко на должность не выше начальника дивизии.
Временное правительство ограничивается этой мерой лишь в виду прежних боевых заслуг Гурко.
Впредь подобные поступки начальствующих лиц будут караться с большей строгостью вплоть до понижения их на самые низшие должности.
Приложение № 2
Распоряжение А.Ф. Керенского об аресте генерала В.И. Гурко
20 июля 1917 г.
Приказываю, ген[ерала] от кавал[ерии] В.И. Гурко арестовать впредь до распоряжений.
Министр-Председатель А. Керенский.
27/VII.
Приложение № 3
Из хроники «Известий ЦИК» (Петроград) – «Контрреволюционный заговор»
25 августа 1917 г.
Официальный список высылаемых из России
Мы имеем возможность на основании официальных сведений сообщить полный список лиц, высылаемых за границу на основании закона об остракизме. В этот список входят отставной генерал В.И. Гурко, бывшая фрейлина А.А. Вырубова, редактор «Земщины» С. Глинка-Янчевский, доктор Бадмаев, И.Ф. Манасевич-Мануйлов и гвардии штабс-ротмистр Г. Эльвенгрем.
Эльвенгрем играл довольно активную роль в союзе георгиевских кавалеров. Согласно его собственным показаниям, данным на допросе следственным властям, Эльвенгрем состоял вице-председателем этого союза. Эльвенгрем был прикомандирован к генеральному штабу. Во всех выступлениях союза он принимал деятельное участие, пользуясь в союзе большой популярностью.
Всем высылаемым предъявляется следующий текст приказа: «На основании п. 2 указа Временного правительства от 2-го сего августа, определяющего исключительные полномочия министров военного и внутренних дел, по взаимному их соглашению, такой-то, деятельность которого особо угрожает обороне государства, внутренней безопасности и завоеваниям революции, обязан немедленно покинуть пределы Российского государства».
Отъезд перечисленных выше лиц должен состояться сегодня, 25 августа, однако большинство из них заявило о невыполнимости предписания ввиду отсутствия средств и невозможности в такой короткий срок ликвидировать свои дела. Кроме того, возникли затруднения в смысле изготовления заграничных паспортов. Вследствие этого высылка всех состоится в субботу. Всех до Торнео будет сопровождать особый конвой, а также представители военной и гражданской власти.
Из воспоминаний А.А. Танеевой (Вырубовой): «Страницы из моей жизни»
24 августа [1917 г.] вечером, только я легла спать, в 11 часов, явился от Керенского комиссар с двумя «адъютантами», потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех господ, по виду евреев; они сказали, что я, как контрреволюционерка, высылаюсь в 24 часа за границу. Я совладала с собой, хотя рука дрожала, когда подписывала бумагу: они иронично следили за мной. Я обратилась к ним с просьбой отложить отъезд на 24 часа, так как фактически не могла в этот срок собираться: у меня не было ни денег, ни разрешения взять кого-нибудь с собой. Ко мне, как опасной контрреволюционерке, приставили милиционеров. Заведующий моим лазаретом, Решетников, и сестра милосердия Веселова вызвались ехать со мной. 25-го появилось сообщение во всех газетах, что меня высылают за границу: указан был день и час. Близкие мои волновались, говоря, что это провокация. Последнюю ночь мои родители провели со мной, из нас никто не спал. Утро 26-го было и холодно и дождливо, на душе невыразимо тяжело. На станцию поехали в двух автомобилях, причем милиционеры предупредили ехать полным ходом, так как по дороге могли быть неприятности. Мы приехали первыми на вокзал и сидели в зале 1-го класса, ожидая спутников. Дорогим родителям разрешили проводить меня до Териок. Вагон наш был первый от паровоза. В 7 час. утра поезд тронулся, – я залилась слезами. Дядя в шутку называл меня эмигранткой. Несмотря на все мучения, которым я подвергалась за последние месяцы, «эмигрантка» убивалась при мысли уезжать с родины. Казалось бы, все готова терпеть, лишь бы остаться в России. Наша компания контрреволюционеров состояла из следующих лиц: старика редактора Глинки-Янчевского, доктора Бадмаева, пресмешного «божка» в белом балахоне с двумя дамами и маленькой девочкой, с черными киргизскими глазками, Манусевича-Мануйлова и офицера с георгиевской ленточкой в петлице и в нарядном пальто, некоего Эльвенгрема. Странная была наша компания «контрреволюционеров», не знавших друг друга. Стража стояла у двери; ехал с нами тот же комиссар-еврей, который приехал ко мне ночью с бумагой от Керенского. Почему-то теперь он был любезный. В Белоострове публика заметила фигуру доктора Бадмаева в белом балахоне и начала собираться и посмеиваться. Узнали, что это вагон контрреволюционеров; кто-то назвал мою фамилию, стали искать меня. Собралась огромная толпа, свистели и кричали. Бадмаев ничего не нашел умнее, как показать им кулак; началась перебранка, – схватили камни с намерением бросить в окна. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы поезд не тронулся. Я стояла в коридорчике с дорогими родителями ни живая ни мертвая. В Териоках – раздирающее душу прощанье, и поезд помчался дальше.
Но случилось еще худшее. Подъезжая к Рихимякки, увидела толпу солдат в несколько тысяч на платформе; все они, видимо, ждали нашего поезда и с дикими криками окружили наш вагон. В одну минуту они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Давайте нам Великих Князей. Давайте генерала Гурко», – кричали они, вбежав ко мне. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, – они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я – переодетый Гурко. Вероятно, мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них – высокий, худой, с бледным добрым лицом (Антонов) – обратился с громкой речью к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Он сумел на них подействовать, так что солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон к паровозу для дальнейшего следования в Гельсингфорс. Антонов сказал мне, что он социалист, член Гельсингфорского совета и что их комитет получил телеграмму из Петрограда, – они предполагали, что от Керенского, – о нашей высылке, и приказание нас захватить; как они мчались в автомобиле, надеясь захватить также Великих Князей и генерала Гурко, и что мы в сущности представляем для них малую добычу, и что они нас задержали до тех пор, пока не получат разъяснения Правительства о причине высылки контрреволюционеров за границу. Он сел около меня, и видя, что я плачу от нервного потрясения, только что пережитого страха, ласково успокаивал меня, уверяя, что никто меня не обидит и, выяснив дело, отпустят. Мне же лично дело это не представлялось настолько простым: казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас. Вероятно, и с генералом Гурко так же бы разделались, но он был умнее и уехал в Архангельск к англичанам.
Из журнала № 5 заседания Особого совещания при генерале А.И. Деникине
12 октября 1918 г.
Председательствовал: главнокомандующий армией генерал-лейтенант Деникин.
Присутствовали: генерал от кавалерии Драгомиров, В.А. Лебедев, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-майор Романовский, В.А. Степанов, И.О. Гейман, генерал-лейтенант Макаренко и А.А. Нератов.
1. Прилагаемый при сем доклад генерала Санникова о впечатлениях, вынесенных им из обмена мнениями с политическими деятелями и представителями иностранных держав в Яссах.
Принять к сведению.
[Приложение к пункту 1] Доклад генерала Санникова на Особом совещании
12 октября 1918 г.
Прибыв в Яссы, я, будучи у французского посланника, застал у него совещание четырех союзных посланников. Посланниками я был встречен очень радушно, и они обещали сделать для Добровольческой армии все возможное. У них установился на Добровольческую армию взгляд, как на политический центр, вокруг которого группируются все государственно мыслящие люди, могущие воссоздать Российское государство.
В настоящий момент они, к сожалению, легальным способом не могут осуществить доставку снарядов для Добровольческой армии. В беседе с военным французским агентом я, между прочим, предложил вопрос о возможности получения снарядов для Добровольческой армии через Украину при помощи соглашения с немцами, но союзные посланники в один голос заявили, что никакого общения с немцами союзники допустить не могут. Мне удалось заручиться через посредство полковника Ковалькова доставкой нам нелегальным способом известного количества снарядов в обмен на хлеб и сосредоточить эти снаряды к Дунаю. Хлеб расценен по 17 руб. 60 коп. франко Новороссийск*. Эта цена очень выгодная, если учесть, что отпускаемые нам снаряды оценены очень низко: патрон – 2 коп., 6 дюймовая бомба – 20 руб. По полученным мною накануне отъезда из Одессы сведениям можно рассчитывать, что боевые припасы будут сосредоточены к Дунаю в течение ближайших недель; дальнейшая отправка этого груза морем будет исполнена распоряжением вице-адмирала Ненюкова.
Союзные посланники просят поспешить с принятием мер к обезвреживанию Новороссийска, как пункта, обеспечивающего связь с Добровольческой армией. Нужно сказать, что все имущество, оставленное нашими войсками в Румынии, наши союзники рассматривают как русское общегосударственное.
Затем я побывал у Братьяно, которым был встречен очень любезно. Он обещал мне, что окажет самое широкое содействие Добровольческой армии в деле получения снарядов, если Добровольческая армия в свою очередь пришлет им зерно, в котором они очень нуждаются. От него я узнал, что в Румынии готовится переворот, в результате которого Братьяно вновь займет ответственный пост.
Наш посланник Поклевский-Козелл, с которым мне случалось беседовать, выразил полное желание быть представителем Добровольческой армии в Яссах. Он очень озабочен установлением постоянной связи с Добровольческой армией, хотя бы при помощи курьеров. Его, по-видимому, по-прежнему признают представителем Российского государства, и отношение к нему союзников продолжает быть столь же корректным, как это было до российского развала.
Генерал Щербачев просит дать ему полномочия, которые ему обещал еще генерал Алексеев, чтобы он мог поехать в Париж в качестве официального представителя Добровольческой армии.
Я имел также свидание со светлейшей княгиней Волконской, приехавшей из Парижа. Она привезла сведения, которые просила передать генералам Деникину и Краснову, а также Милюкову. Она сообщает, что в Париже, Лондоне и Берне объединилась группа лиц, занимавших прежде видное общественное положение в России, под председательством генерала Гурко и, образовала так называемую монархическую лигу. Эта группа выработала проект будущего государственного устройства России. Образ правления в России, согласно проекту, должен быть конституционно-монархический. На престол должен вступить по принципу преемственности великий князь Алексей, а за ним – великий князь Михаил Александрович. Законодательные палаты могут называться по-прежнему: Государственная Дума и Государственный Совет, причем Государственный Совет должен быть органом не законодательного, а совещательного значения; он должен состоять из представителей науки, опытных администраторов и вообще специалистов по разным отраслям государственной жизни. Назначение министров производится верховной властью. Проект признает также институт ответственного министерства. Принимая во внимание, однако, ненормальное состояние государства, признается нежелательным проведение этого института в чистом виде в течение первых пяти лет. Группа Гурко повела переговоры с французскими правительственными кругами, которые отнеслись весьма сочувственно к их идее – установление в России конституционной монархии; таковое же отношение группа Гурко встретила и со стороны общественных деятелей Франции. Французские круги готовы поддержать осуществление программы Гурко как в материальном отношении (денежном), так и вооруженной силой. Однако они, учитывая давление на них со стороны их социалистических партий, отказываются взять на себя почин установления в России монархии. Инициатива, согласно их желания, должна исходить от самих русских, а они будут ее энергично поддерживать. В Англии консервативные круги также сочувственно относятся к проекту, но демократические партии пока считают, что Россия должна быть Единой Демократической Республикой. Обратного взгляда держится Америка: она желает установить в России федеративную республику и весьма сочувственно относится к Уфимскому правительству.
Выезжая из Одессы, я виделся с сенатором Вороновичем, председателем как раз того съезда хлеборобов, стараниями которого был избран гетман Скоропадский. По его словам, хлеборобы очень недовольны гонением на русский язык, школу и т. д. И усилением самостийности. Когда Скоропадскому указали на недопустимость притеснения русских, то он сказал: «Неужели вы думаете, что я, русский генерал, забыл, кому раньше служил. Мои поступки вынуждаются известными обстоятельствами. Гонение на русских это дань времени, а сам я, как и прежде мечтаю о Великой России».
Имеются сведения, что за последнее время среди украинских крестьян сильно проявляется монархическое настроение, особенно это явно в Черниговской губернии. Там восстанавливаются императорские памятники, а в одном из селений памятник Александру II даже позолотили. Также могу засвидетельствовать, что в волостях Одесского уезда обнаружился большой спрос на портреты Николая Николаевича и вообще царской фамилии.
Мне случилось также беседовать с одним из членов директората в Кишиневе, который сообщил мне, что в Бессарабии наблюдается сильное возбуждение против румын, не только со стороны интеллигенции, но и крестьян. В несколько месяцев, благодаря политике Румынского правительства, в Бессарабии проявилось такое русофильское течение, о котором и не помышляли прежние наши власти. Румынам приходится держать в Бессарабии шесть пехотных дивизий. Очень часты случаи покушений на румынских солдат и офицеров. Поклевский говорит, что румыны сами признают непрочность своего положения в Бессарабии. Настроение в Бессарабии преимущественно монархическое.
Группа Гурко полагает, что с разрешением вопросов об установлении в России конституционно-монархического образа правления нужно спешить, так как Уфимское правительство сконцентрировалось и представляет свои требования. Нужно, чтобы голос Добровольческой армии как можно скорей был услышан в Париже и Лондоне.
Протокол вел прапорщик Гейферт.
В.И. Гурко
Царь и царица
1
Мученическая кончина царской семьи, а тем более испытанные ею несказанные нравственные мучения, перенесенные с таким мужеством и высоким подъемом духа, обязывают относиться к памяти покойного Государя и его супруги с особливой почтительностью и осторожностью.
Эти страдания – сравнительно недавнее прошлое. Впечатление совершенного в Екатеринбурге злодеяния столь живо и неизгладимо, что чрезвычайно трудно подходить к определению умственного склада и духовного облика царя и царицы путем беспристрастного объективного анализа, всецело подчинив ему волнующие нас чувства. Но разобраться в сложных и разнообразных причинах разрушения русской государственности без выяснения основных свойств Николая II и его супруги невозможно. Участие в государственной жизни России и влияние на ход событий не только царя, но и покойной царицы слишком для этого значительно; оно должно быть признано едва ли не решающим.
Николай II, а в равной с ним степени и Александра Федоровна, принадлежат отныне истории, и думается, что чем скорее отдельные лица попытаются извлечь правду из множества противоречивых, тенденциозных и далеко не беспристрастных отзывов современников об этих глубоко несчастных носителях царского венца, тем легче будет будущему историку отделить последствия властвования Николая II и деятельного вмешательства Александры Федоровны в дела государственного правления от их внутренних душевных качеств. Ныне, пока еще живы многие лица, близко знавшие Николая II и Александру Федоровну, легче, не впадая в грубые ошибки, восстановить их духовный образ.
Дать верную характеристику убиенной царицы задача не легкая, настолько природа ее была сложная, многогранная, а в некоторых отношениях даже противоречивая. Рассудительность и страстность, мистицизм и непоколебимая верность воспринятым ею отвлеченным теориям и усвоенным принципам каким-то странным образом в ней настолько переплетались и уживались, что порой решительно недоумеваешь, чем вызвано то или иное принятое ею решение – порывом ли ее страстной природы, слепой ли верой в нечто, навеянное ей тем лицом, которое она почитала за выразителя абсолютной истины, или неуклонным соблюдением укоренившегося в ней принципа?
Одно лишь можно утверждать с уверенностью, а именно, что по природе своей Александра Федоровна была прежде всего страстная, увлекающаяся женщина, с необыкновенной настойчивостью и жаром преследующая раз намеченную цель. Присущая же ей рассудительность была лишь продуктом полученного ею англо-протестантского воспитания, пропитавшего ее рационализмом, равно как высокими и стойкими принципами пуританизма. Вследствие этого во всех повседневных делах, не захватывавших ее личных, жгучих интересов, она отличалась рассудительностью. Но, коль скоро вопрос касался того, что живо ее затрагивало, неудержимая страстность брала верх.
В одном лишь отношении природа и полученное воспитание сошлись вполне, – они выработали в Александре Федоровне абсолютную правдивость, а отсюда прямоту и определенность высказываемых ею суждений. В этом отношении царица не сходилась характером со своим супругом, напоминавшим, по скрытности и умению таить свои истинные чувства и намерения, византийство Александра I.
В частной семейной жизни Александра Федоровна была образцом всех добродетелей. Безупречная, страстно любящая супруга, примерная мать, внимательно следящая за воспитанием своих детей и прилагающая все усилия к их всестороннему развитию и укреплению в них высоких нравственных принципов; домовитая, практичная и даже расчетливая хозяйка – вот как рисуют Александру Федоровну все ее приближенные. Наряду с этим она неизменно интересовалась широкими отвлеченными вопросами общего, даже философского, характера, а женская суетность была ей абсолютно чужда; например, нарядами она вовсе не интересовалась.
Во всех конкретных, доступных ее пониманию, вопросах Государыня разбиралась превосходно, и решения ее были столь же деловиты, сколь и определенны.
Все лица, имевшие с ней сношения на деловой почве, единогласно утверждали, что докладывать ей какое-либо дело, без предварительного его изучения, было невозможно. Своим докладчикам она ставила множество определенных и весьма дельных вопросов, касающихся самого существа предмета, причем входила во все детали и в заключение давала столь же властные, сколь точные указания. Так говорили лица, имевшие с ней дело по различным лечебным, благотворительным и учебным заведениям, которыми она интересовалась, равно и заведовавшие кустарным делом, которым ведал состоявший под председательством Государыни Кустарный комитет.
Вообще Александра Федоровна была преисполнена инициативы и жаждала живого дела. Мысль ее постоянно работала в области тех вопросов, к которым она имела касательство, причем она испытывала упоение властью, чего у ее царственного супруга не было.
Николай II принуждал себя заниматься государственными делами, но по существу они его не захватывали. Пафос власти ему был чужд. Доклады министров были для него тяжкой обузой. Стремление к творчеству у него отсутствовало.
Всего лучше чувствовал себя Николай II в тесном семейном кругу. Жену и детей он обожал. С детьми он состоял в тесных дружеских отношениях, принимал участие в их играх, охотно совершал с ними совместные прогулки и пользовался с их стороны горячей неподдельной любовью. Любил он по вечерам громко читать в семейном кругу русских классиков.
Вообще более идеальной семейной обстановки, нежели та, которая была в царской семье, представить себе нельзя. На почве общего разложения семейных нравов, как русского, так и западноевропейского обществ, семья русского самодержца представляла столь же редкое, сколь и сияющее исключение.
Общественная среда, бывшая по сердцу Николаю II, где он, по собственному признанию, отдыхал душой, была среда гвардейских офицеров, вследствие чего он так охотно принимал приглашения в офицерские собрания наиболее знакомых ему по их личному составу гвардейских полков и, случалось, просиживал на них до утра.
Гнусная, кем-то пущенная клевета, что Николай II имел пристрастие к вину и чуть ли не страдал алкоголизмом, – абсолютная ложь. Проведя целую ночь в офицерском собрании, Государь, возвратясь под утро во дворец, принимал ванну и тотчас же приступал к своим ежедневным занятиям, причем его докладчики и представить себе не могли, что он провел бессонную ночь.
К тому, что называется кутежом, у Николая II не было склонности даже в самые молодые годы. Привлекали его офицерские собрания царствовавшей в них непринужденностью, отсутствием тягостного придворного этикета; любил он и беседы, которые там велись об охоте, о лошадях, о мелочах военной службы; нравились ему солдатские песни, веселые рассказы, смешные анекдоты, до которых он был охотник; во многом Государь до пожилого возраста сохранил детские вкусы и наклонности. В его дневнике перечисляются любимые им развлечения, и все они ребячески наивны. Так, например, мы читаем: «баловался голыми ногами в ручье». Был он любителем физического труда, которому усиленно предавался и после отречения. Привлекал его и спорт во всех его видах, о чем можно судить по записям того же дневника, но он уделял ему лишь незначительную часть своего времени.
Главной отличительной чертой его характера была всепроникающая самоотверженная преданность исполнению того, что он почитал своим царским делом. Даже ежедневными своими прогулками, которыми, судя по тому же дневнику, он особенно дорожил, он часто жертвовал для исполнения своих разнообразных царских обязанностей. Исполнял он эти обязанности и занимался государственными делами с необыкновенной усидчивостью и добросовестностью, но делал это из принципа, почитая своим священным долгом перед врученной ему Богом державой посвящать служению ей все свое время, все свои силы; тем не менее живого интереса к широким вопросам государственного масштаба Николай II не испытывал.
Характерны в этом отношении некоторые записи дневника Николая II, относящиеся ко времени его возвращений из Ливадии, где он почти ежегодно некоторое время отдыхал: «Опять министры с их докладами!» – читаем мы, например.
Министры знали, насколько их доклады утомляли Государя, и старались по возможности их сокращать, а некоторые стремились даже вносить в них забавные случаи и анекдоты. Особенно отличался в этом отношении министр внутренних дел известный анекдотист Н.А. Маклаков; прибегали к этому средству и некоторые другие; так, в дневнике статс-секретаря А.А. Половцова отмечено, что при посещении министра иностранных дел, графа Муравьева, одним из его сотрудников, Муравьев с озабоченным видом ему сказал: «Думаю, чем бы я мог завтра на моем докладе рассмешить Государя».
Впрочем, краткости докладов министров весьма содействовала способность царя на лету с двух слов понять в чем дело, и ему нередко случалось перебивать докладчика кратким досказом того, что последний хотел ему разъяснить.
Да, в отдельных вопросах Николай II разбирался быстро и правильно, но взаимная связь между различными отраслями управления, между отдельными принимаемыми им решениями от него ускользала.
Вообще синтез по природе был ему недоступен. Как кем-то уже было замечено, Николай II был миниатюрист. Отдельные мелкие черты и факты он усваивал быстро и верно, но широкие образы и общая картина оставались как бы вне поля его зрения.
Естественно, что при таком складе его ума абстрактные положения с трудом им усваивались, юридическое мышление было ему чуждо.
Обладал Николай II исключительной памятью. Благодаря этой памяти его осведомленность в разнообразных вопросах была изумительная. Но пользы из своей осведомленности он не извлекал. Накапливаемые из года в год разнообразнейшие сведения оставались именно только сведениями и совершенно не претворялись в знание, ибо координировать их и сделать из них какие-либо конкретные выводы Николай II был не в состоянии. Все, почерпнутое им из представляемых ему устных и письменных докладов, таким образом, оставалось мертвым грузом, использовать который он, по-видимому, и не пытался.
Общепризнанная черта характера Николая II – его слабоволие, было своеобразное и одностороннее.
Слабоволие это состояло в том, что он не умел властно настоять на исполнении другими лицами выраженных им желаний, иначе говоря, не обладал даром повелевать. Этим, между прочим, в большинстве случаев и обусловливалась смена им министров. Неспособный заставить своих сотрудников безоговорочно осуществлять высказываемые им мысли, он с этими сотрудниками расставался, надеясь в их преемниках встретить более послушных исполнителей своих предположений.
Однако если Николай II не умел внушить свою волю сотрудникам, то и сотрудники его не были в состоянии переубедить в чем-либо царя и навязать ему свой образ мыслей.
Мягкохарактерный и потому бессильный заставить людей преклоняться перед высказанным им мнением, он, однако, отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений. Говоря словами Сперанского про Александра I, с которым Государь имел вообще много общего, Николай II не имел достаточно характера, чтобы непреклонно осуществить свою волю, но не был и достаточно безволен, чтобы искренно подчиниться чужой воле. Стойко продолжал он лелеять собственные мысли, нередко прибегая для проведения их в жизнь к окольным путям, благодаря чему и создавалось впечатление двойственности его характера, которая столь многими отмечалась и ставилась ему в упрек.
Насколько Николай II в конечном результате следовал лишь по путям собственных намерений, можно судить по тому, что за все свое царствование он лишь раз принял важное решение вопреки внутреннему желанию, под давлением одного из своих министров, а именно 17 октября 1905 г., при установлении народного представительства.
Впоследствии Витте, в особой поданной им записке, стремился убедить царя, что манифест означенного числа был издан не по его, Витте, настоянию, так как он тогда же указывал и на другой выход из создавшегося в стране положения – на принятие драконовских мер против возникших народных волнений, и лишь прибавил, что он – Витте – для этого не пригоден. Но обмануть царя Витте не удалось, и Николай II сохранил к нему определенно неприязненные чувства.
Основной причиной указанного внешнего слабоволия Николая II была его в высшей степени деликатная природа, не дававшая ему возможности сказать кому-либо в лицо что-нибудь неприятное. Вследствие этого, если он признавал необходимым выразить кому-либо свое неудовольствие, то делал это неизменно через третьих лиц. Таким же образом расставался он со своими министрами, если не прибегал к письменному, т. е. заочному их о том извещению.
Происходило это, как вообще у мягкосердечных людей, не решающихся причинять огорчение своему собеседнику, не от сожаления к огорчаемому, а от невозможности переделать себя и заставить перешагнуть через испытываемое при этом тяжелое чувство.
Доказательством именно указанного происхождения слабоволия Николая II может служить, между прочим, и то, что личной приязни к своим сотрудникам, даже долголетним, Николай II не питал совершенно. Ни в каких личных близких отношениях ни с одним из них он не состоял и с прекращением деловых отношений порывал с ними всякую связь. Можно даже утверждать обратное, а именно, что чем дольше сотрудничал он с каким-нибудь лицом, тем менее дружественно он к нему относился, тем менее ему доверял и тем охотнее с ним расставался.
Причины этого, на первый взгляд, непонятного явления были разнообразны.
Тут сказывалась и свойственная Государю склонность увлекаться новыми лицами и даже новыми мыслями. К тому же, можно сказать, что в течение всего своего царствования Николай II искал такое лицо, которое бы добросовестно и умело осуществляло его мысли, оставаясь при этом в тени и не застилая собою его самого.
В каждом своем новом сотруднике он надеялся найти именно такого человека, и этим обусловливался тот фавор, которым пользовались в течение некоторого времени все вновь назначаемые министры. Продолжался этот период тем короче, чем большую инициативу и самостоятельность проявляло новое, призванное к власти лицо.
В проявлениях инициативы со стороны своих министров Николай II усматривал покушение узурпировать часть его собственной царской власти. Происходило это не только от присущего ему обостренного самолюбия, но еще и потому, что у него отсутствовало понимание различия между правлением и распоряжением, вернее говоря, в его представлении правление государством сводилось к распоряжениям по отдельным конкретным случаям. Между тем фактически всероссийский император силою вещей мог только править, т. е. принимать решения общего характера и широкого значения, распорядительная же часть поневоле всецело сосредоточивалась в руках разнообразных начальников отдельных частей сложного государственного механизма и всего ярче выявлялась в лице отдельных министров.
При отмеченном отсутствии в сознании Государя точного разграничения понятий правления и распоряжения, на практике получалось то, что чем деятельнее был данный министр, чем большую он проявлял активность и энергию, тем сильнее в сознании царя укреплялась эта мысль о посягательстве на его, царскую, власть и тем скорее такой министр утрачивал царское доверие. Именно эту участь испытали два наиболее талантливых сотрудника Николая II – Витте и Столыпин.
Любопытно, что Государь и сам признавал, что нахождение данного лица в должности министра ослабляло к нему его доверие. В дневнике А.Н. Куропаткина имеется этому прямое подтверждение. Куропаткин, усматривая, что доверие к нему Государя уменьшается, просил однажды царя об увольнении его от должности военного министра, добавив при этом, что, коль скоро он перестанет быть министром, он будет надеяться, что царское доверие к нему вновь возрастет, на что ему в ответ Государь откровенно сказал: «Как это ни странно, но в этом отношении Вы, пожалуй, правы».
Ревнивым отношением к лицам, им самим поставленным во главе отдельных отраслей управления, объясняется и стремление Государя пользоваться указаниями людей безответственных, не облеченных никакой властью. Николаю II казалось, что стоящие в стороне от управления государством, посягать на его прерогативы никак не могут, а потому, следуя их советам, он был убежден, что проявляет непосредственно свою личную волю. Отсюда становится понятным и то влияние, которым в течение известного времени пользовались такие безответственные советчики, как кн. В.П. Мещерский и виновник японской войны А.М. Безобразов, а также приближенные ко двору, но не имевшие по своей должности никакого касательства к государственным делам дворцовые коменданты П.П. Гессе, Д.Ф. Трепов, В.Н. Воейков и, наконец, друг царицы, А.А. Вырубова.
Стремление принимать решения помимо соответствующих министров проявилось у Николая II уже в первые годы его царствования. Ярким примером в этом отношении является случай, имевший место в 1897 г. с неким Клоповым, мелким новгородским землевладельцем. Названный Клопов, введенный во дворец одним из великих князей, был человек необыкновенно чистый, далеко не глупый, но совершенно неприспособленный к какому-либо практическому делу за полным отсутствием в его действиях системы и методики. Представлял он при этом какое-то странное смешение духа произвола со стремлением к установлению абсолютной справедливости. Всякая несправедливость, всякая нанесенная кому-либо обида его глубоко волновали и возмущали, и он готов был попрать все порядки и все законы для восстановления прав обиженного, не соображая, что, нарушая закон для восстановления справедливости по отношению к отдельному лицу, он тем самым разрушает весь государственный строй и гражданский порядок. Словом, он принадлежал к числу тех фантазеров, которые мечтают путем личного усмотрения исправить все те людские неустроения, которые закон в его формальных проявлениях ни уловить, ни тем более, упразднить не в состоянии.
Вот этого-то Клопова, прельстившись его идеальной настроенностью, Государь лично командировал в 1897 г. в местности, постигнутые недородом, для доклада об истинном положении населения и о степени действительности мер, принятых для обеспечения его достаточным питанием. Государь лично дал Клопову необходимые на эту командировку средства, в размере, впрочем, весьма ограниченном – всего 300 рублей, – но, кроме того, снабдил его собственноручной запиской, в силу которой власти должны были беспрекословно исполнять все предъявляемые Клоповым требования.
Первым действием Клопова было обращение с этой запиской в Министерство путей сообщения для получения свободного бесплатного проезда по всем железным дорогам России. Получив соответственное для этого удостоверение, Клопов пустился в путь, причем первой его остановкой был город Тула, где он и не замедлил предъявить местной администрации свою полномочную грамоту. Можно себе представить смущение местной власти, конечно, не замедлившей доложить об этом невиданном случае министру внутренних дел, каковым был в то время И.Л. Горемыкин. Смущен был, разумеется, в свою очередь, и министр, но, однако, не задумался тотчас объяснить Государю бесцельность и совершенную невозможность командировок безответственных лиц, вооруженных, по воле царя, почти неограниченными полномочиями. В результате Клопов был вызван обратно в Петербург, полномочие от него отобрано, и тем формально все дело и кончилось. Однако сношения Государя с Клоповым не прекратились, и он продолжал в течение довольно продолжительного периода оставаться одним из закулисных царских советчиков по разнообразнейшим вопросам внутреннего управления.
2
Неудача с командировкой Клопова, однако, не отняла у Государя желания и в дальнейшем, минуя министров, проявлять свое личное усмотрение в государственных делах. Убедившись в невозможности распоряжаться непосредственно в вопросах, касающихся текущего повседневного управления страной, Николай II перенес свое внимание в другую область, где, ему казалось, имеется большой простор для его личной инициативы, для его свободного личного усмотрения. Он заинтересовался сферой международных отношений, и в этом, думается, и надо искать причину нашей воинственной дальневосточной политики.
Дабы уразуметь происхождение этой политики, надо припомнить, что Николай II до воцарения своего впервые прикоснулся к государственной деятельности именно на Дальнем Востоке. Первое его публичное выступление в качестве наследника русского престола произошло на русских берегах Тихого океана, куда он прибыл после своего морского путешествия по странам Азиатского Востока. Но этого мало. Вернувшись в столицу после поездки через всю Сибирь, он был назначен председателем Комитета по сооружению Сибирского железнодорожного пути, имевшего задачей не одно только это сооружение, но и общее развитие Сибири, и в том числе наших дальневосточных владений. Таким образом, покойный Государь, еще в бытность наследником, подошел к управлению Россией со стороны Дальнего Востока и вопросов, связанных с укреплением там нашего владычества.
Естественно, что вопросы эти привлекали его особенное внимание и были ему ближе знакомы, а тем самым и более дороги, нежели всякие иные.
До Николая II ни один русский император, ни до, ни после воцарения, не посетил Сибири и Дальнего Востока, и потому молодой Государь здесь чувствовал себя пионером. Его юное воображение неизбежно должно было рисовать ему возможность навсегда связать свое имя с дальнейшим развитием русской государственности и расширением наших пределов на берегах Тихого океана. В этой мысли его горячо поддерживали и некоторые из его спутников на Восток, с которыми он во время этого путешествия сблизился. Среди них в этом отношении особенно выделился кн. Э.Э. Ухтомский. В составленном им подробном описании путешествия, прошедшем до опубликования через личную цензуру цесаревича, Ухтомский развивал ту мысль, что задачи России на Дальнем Востоке необъятны, открывают неограниченные возможности и требуют особливого внимания. При этом в своей последующей публицистической деятельности Ухтомский усиленно доказывал, что Россия на Западе и вообще на Европейском материке достигла крайних пределов своего возможного владычества, которое при этом настолько окрепло, что не требует дальнейших забот об его вящем укреплении. Наоборот, на Дальнем Востоке исторические задачи России еще далеко не исчерпаны и туда именно должна быть направлена энергия русского народа.
Мысль эта встретила у молодого Государя тем более благодарную почву и живой отклик, что в неведомых ему и далеко не вполне им постигаемых сложнейших вопросах управления коренной Россией он поневоле был вынужден следовать указаниям своих министров и на опыте убедился, что осуществлять здесь те смутные общие мысли, которые у него возникали, он не в состоянии. Здесь был прочно установленный, быть может, рутинный, но тем тверже соблюдаемый порядок разрешения государственных вопросов, и всякие экспромтные планы даже самодержцу было не под силу привести в исполнение. Случай с Клоповым ему это доказал на деле.
Под этим двойным давлением, а именно: под влиянием воспринятых в юношестве ярких впечатлений своего путешествия по азиатским владениям России и под гнетом чувства своего бессилия проявить личную инициативу в делах управления ядром государства, Николай II должен был роковым образом направить свои взоры к Сибири и к берегам Тихого океана и там искать возможности не только руководить деятельностью министров, но и самостоятельно распоряжаться.
Такому направлению мыслей Государя, несомненно, способствовали и некоторые министры, а среди них в особенности Витте. Они чувствовали, что в какой-либо области необходимо предоставить Государю возможность осуществлять возникающие у него мысли. Такой областью им, естественно, представлялись Сибирь и Дальний Восток, которые имели в их глазах наименьшее значение, где они сами не проявляли никакой инициативы и где вообще всякие опыты были сопряжены, по их мнению, с наименьшим риском для нормального развития государства.
Устремить внимание Николая II в сторону Тихого океана старался, кроме того, и император Вильгельм (имеется в виду германский император Вильгельм II. – В.Х.). Он рассчитывал таким путем парализовать деятельное участие России в разрешении европейских международных вопросов и стать самому суперарбитром Европы, чего он всемерно добивался. Известно то приветствие, которое Вильгельм II сигнализировал Государю, отплывая в июне 1897 г., после посещения им Петербурга, из вод Балтики: «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана». Характерно, что непосредственный толчок на занятие нами Порт-Артура дал тот же Вильгельм II занятием китайского порта Киао-Чжоу.
Та необычайная легкость, с которой нам удалось вскоре после этого получить в свое обладание Квантунскую область, а вслед за этим обеспечить себе исключительное положение в Маньчжурии, вероятно, также повлияли на дальнейшее отношение Николая II к Дальнему Востоку.
Продолжительное, совершенное на лошадях, путешествие через всю Сибирь имело вообще пагубное влияние на политические взгляды Николая II. Оно вселило в Государе превратное представление о степени мощи русского государства. Безбрежные, малонаселенные сибирские пространства и исключительное богатство широко обеспеченного землей сибирского населения должны были привести наследника к убеждению, что Россия всесильна. Последовавшая по первому нашему требованию уступка нам Китаем целой области, конечно, еще более упрочила это убеждение. На этой почве разыгрывается фантазия. Воображению Николая II рисуется возможность подчинить русскому владычеству и иные азиатские страны. В дневнике Куропаткина имеется определенное утверждение, что Государь мечтал не только о присоединении Маньчжурии и Кореи, но даже о захвате Афганистана, Персии и Тибета.
Таким образом, политическая мысль Николая II, как это ни странно, колебалась между двумя крайностями: с одной стороны, он интересовался лишь вопросами мелкими, второстепенными и только в их пределах проявлял свою личную волю, а с другой – предавался мечтам совершенно фантастическим, где мысль его выходила из пределов его огромного царства и получала нереальные очертания.
Любопытно, что одновременно с этим Государь, видимо, сознавал свое слабоволие (в одном из писем к императрице он прямо говорит о своей крошечной воле – my tiny will) – искренно этим мучился, постоянно пытался его побеждать и случалось, что побеждал. Победа над самим собою его глубоко радовала. Так, когда он настоял, вопреки решительным возражениям всего состава правительства, на принятии на себя во время войны верховного командования армией, он испытал, как это видно из его писем к Александре Федоровне, чувство необыкновенного удовлетворения. Такая победа, увеличивая его уверенность в самом себе, давала ему, кроме того, силу настоять на своем при последующих разногласиях со своими сотрудниками. Можно даже предполагать, что несколько таких побед, в особенности если бы последующие события оправдали правильность проявленной им решимости, как это было в вопросе о верховном главнокомандовании, поселили бы в нем абсолютную несговорчивость. Глубоко заложенная в нем по наследству от его пращура, императора Павла, склонность к произволу могла бы тогда сказаться в полной мере.
Необходимо, кроме того, иметь в виду, что главной причиной уступчивости Николая II своим министрам в вопросах широкого государственного значения была его неуверенность в самом себе, подкрепленная сознанием своей малой компетентности в сложных политико-экономических проблемах. Дело в том, что те разнообразные, но разрозненные сведения, которыми он обладал по различным частным вопросам, конечно, не могли ему дать общего понимания основных законов, господствующих в сложных социальных строениях и сношениях.
Именно поэтому в вопросах частных, не захватывающих какой-либо стороны государственного строительства, где данное решение не имело, или казалось, что не имело, общего широкого значения, Николай II проявлял необыкновенную настойчивость, переходящую в упрямство. В этих вопросах министры были совершенно бессильны отговорить Государя от осуществления высказанного им намерения.
Но было одно лицо, воле которого он никогда не мог противостоять, забиравшее над ним с годами все большую власть, – страстно любимая им супруга. С несговорчивыми министрами Николай II справлялся путем простого увольнения в отставку, что было ему тем легче, ибо к ним лично, как я уже упоминал, он вовсе не привязывался. В ином положении была Александра Федоровна. Расстаться с ней он и мысли не допускал, а потому молча, порой стиснув зубы, выносил ее гнет, выйти из-под которого он, однако, неоднократно стремился. Не имея достаточно мужества оказать ей явное сопротивление, он прибегал в таких случаях к пассивной обороне. Так он систематически не отвечал на некоторые, обращаемые к нему царицей, предложения и вопросы.
«Я тебе четыре раза телеграфировала о Хвостове (кандидат Александры Федоровны в министры внутренних дел), и ты мне все не отвечаешь», – писала Государыня в сентябре 1915 г.
Если Николай II не решался прямо возражать против политических планов и проектов Александры Федоровны, то всемерно оттягивал их осуществление, что вызывало, например, такие замечания в письмах царицы: «Ты, мой друг, немного медлителен».
Но подобный образ действий возможен был лишь, когда Николай II был в разлуке с женой. При непосредственном общении с ней он лишен был возможности так действовать. Императрица это вполне сознавала и, не обинуясь, ему это высказывала: «Я ненавижу, – писала она ему, – когда мы врозь. Другие тобой сейчас завладевают».
Тем не менее абсолютного внутреннего подчинения воле Государыни, даже в самый последний период царствования, у Государя не было, и, быть может, никогда за всю свою женатую жизнь не приложил он столько усилий к отстаиванию собственных намерений, как именно в последний год царствования. Так, при внимательном просмотре всех, изложенных в письмах царицы, требований, обращенных к Государю, выясняется, что многие из них остались неисполненными.
Правда, что некоторые пожелания императрицы, свидетельствующие, между прочим, о непонимании ею русского государственного строя и пределов усмотрения даже самой деспотической власти, Государь фактически не мог исполнить.
К числу подобных желаний относятся: исключение из Государственного совета епископа Никона, входившего в его состав по избранию духовенства, одновременная смена всех членов Св. Синода и, наконец, требование, чтобы у председателя Государственной Думы было отнято придворное звание. Каким-то непостижимым образом Государыня не понимала, что демонстративное исключение из состава лиц, облеченных придворным званием, избранника всего народного представительства было бы равносильно открытому разрыву со всем культурным населением страны и привело бы не к нанесению ущерба влиянию и значению Родзянко, а, наоборот, к созданию ему среди взбаламученной общественности исключительной популярности.
Время, когда выражение царской немилости приводило к тому, что общественность мгновенно отшатывалась от лица, ей подвергшегося, давно миновало, и на практике происходило часто обратное.
Если Николай II не умел повелевать другими, то собой он, наоборот, владел в полной степени.
Действительно, самообладание его было исключительное, а соблюдение того, что он почитал своим долгом, достигало необычайной самоотверженности.
Сказалось это с первого момента вступления на престол.
Как это видно из его дневника, еще накануне предаваясь детским забавам, он, став монархом, сразу влёг в рабочий хомут и распределил почти все свое время между своими разнообразными царскими обязанностями, невзирая на то что встретил он свое восшествие на престол, помимо испытываемого горя от смерти любимого отца, вообще с большим огорчением. Он имел в виду как раз в это время стать командиром столь любимого им л[ейб]-гв[ардии] Гусарского полка и с сожалением увидел крушение этой своей мечты, что откровенно и высказал. Тут уже вполне ясно выявился уровень его умственных влечений: командование кавалерийским полком его больше привлекало, нежели управление великой империей.
Безграничное самообладание Николая II ярко свидетельствовало, что слабоволие его было лишь внешним и что внутренне он был, наоборот, до чрезвычайности упорен и непоколебим.
О степени самообладания Николая II можно судить хотя бы потому, что никогда его не видели ни бурно гневным, ни оживленно-радостным, ни даже в состоянии повышенной возбужденности. Можно было даже думать, что ничто его не затрагивает за живое, не возмущает, не огорчает и не радует, словом, что он отличается необыкновенной флегматичностью и индифферентизмом.
Между тем, по утверждению всех лиц, имевших возможность по ежедневной близости к царю проникнуть в его внутреннюю природу, Николай II отнюдь не был индифферентен. Многие вопросы он принимал очень близко к сердцу, а некоторые явления вызывали в нем сильнейший гнев, который он тем не менее имел силу всецело скрывать под маской спокойствия и даже равнодушия. Овладевавшие им в минуты гнева чувства выражались, по словам его приближенных, лишь в том, что глаза его становились как бы пустыми, вперились в пространство, причем он производил впечатление человека, ушедшего мыслью куда-то вдаль и ничего не только не замечающего, но и не видящего.
Внешний индифферентизм Государя, его кажущаяся бесстрастность сильно вредили его популярности, способы создания которой были ему вообще совершенно чужды.
Так, в Петербурге с возмущением передавали о том, как Государь легко отказался в пользу Японии, ради заключения с ней мира, от половины острова Сахалина. Посол Сев[еро]-Американских Штатов, по совету которого была сделана эта уступка, приехал во дворец, когда царь играл в теннис. Когда доложили о приезде посла, он спокойно прекратил игру, а затем, после переговоров с ним, решивших судьбу Сахалина, вернулся к прерванной партии, не выказывая ни малейшего волнения. Утверждали также, что он отнесся спокойно, если не равнодушно, к гибели нашего флота в 1905 г. у Цусимы. Между тем из письма Государя к императрице, от 12 июня 1915 г., выясняется, что значительно меньшее по своему значению поражение наших войск, а именно победа германцев под Сольдау в сентябре 1914 г., вызвало у Николая II сердечный припадок. «Я начинаю ощущать, – пишет он по этому поводу, – мое старое сердце. Первый раз, ты помнишь, это было в августе прошлого года после Самсоновской катастрофы, а теперь опять».
Самообладание, умение скрывать свои истинные чувства было у Государя столь постоянно, что наиболее часто видевшие его лица, в том числе и министры, никогда не знали истинного его отношения к ним, не могли они даже определить, какие их слова, предположения и действия не соответствовали желаниям Государя, вследствие чего увольнение их от занимаемой должности было для них в большинстве случаев неожиданностью. Так произошло увольнение Поливанова, получившего извещение Государя о том, что он решил расстаться с ним как с военным министром, непосредственно после доклада, на котором речь шла, между прочим, о вопросах, составляющих предмет следующего очередного доклада Поливанова Государю. То же самое испытал в ноябре 1916 г. председатель Совета министров Горемыкин, которого Николай II ценил, однако, едва ли не более всех остальных своих сотрудников.
Выработанное Николаем II необыкновенное умение таить про себя свои чувства сослужило ему впоследствии огромную службу. Именно оно дало ему возможность перенести с таким необыкновенным достоинством и спокойствием все ужасы заточения в Тобольске и в Екатеринбурге.
Исключительное самообладание давало царю силы проводить целые часы за неустанным чтением представляемых ему докладов и подробных записок. В этом тягостном и неинтересном для него занятии он полагал главное исполнение своего долга и не отступал от него. «Я никогда не позволю себе идти спать, – говорил он, – пока совсем не расчищу моего письменного стола».
Понятно, что при таких условиях императрица, – в течение всей своей замужней жизни свидетельница самоотверженного служения Николая II, – писала из Тобольска, что она в особенности возмущена черной неблагодарностью страны к Государю, очевидно, не постигая, что люди благодарны не за добрые по отношению к ним намерения, а лишь за плоды работы в их пользу.
Будучи почти в равной степени со своим супругом человеком долга и неизменного соблюдения определенных принципов, Александра Федоровна далеко не всегда была в состоянии побороть свои чувства и настроения.
Насколько воля Николая II сосредоточивалась почти всецело на нем самом и внешне почти не проявлялась, настолько, наоборот, у царицы сила ее воли вся выявлялась наружу. Она умела настоять на исполнении другими ее пожеланий, которые она высказывала в императивной форме, но собою она владела далеко не всегда, и случалось, весьма бурно выражала овладевавшие ею в данную минуту чувства, впадая даже порою в истерические припадки. К ним она, по-видимому, прибегала в крайних случаях и сознательно для получения согласия Государя на то, с чем он упорно не соглашался. Устоять перед истерикой страстно любимой им женщины Николай II не был в состоянии, в чем будто бы в отдельных случаях и сознавался.
3
Одним из характерных явлений того периода царствования Николая II, который протекал после введения в русский государственный строй народного представительства, была необыкновенно частая смена ближайших сотрудников царя – начальников отдельных отраслей управления.
Министры, большинство из коих чрезвычайно дорожило своим положением и не отличалось непоколебимой стойкостью политических убеждений, именно с этого времени почему-то оказались в глазах Государя сотрудниками непослушливыми, не желающими усваивать его взгляды и безоговорочно их исполнять.
Объяснения этого явления надо, думается, искать, между прочим, в том, что ограничения царской власти, провозглашенного манифестом 17 октября 1905 г. и закрепленного в 1906 г. новым содержанием Основных Законов [Российской] Империи, Николай II определенно не признавал. Правда, самого факта издания этого манифеста он никогда не мог простить ни себе самому, ни тем, которые его к тому подвинули, и в душе, по-видимому, лелеял мысль манифест этот со временем отменить, но тем не менее упразднения самодержавия он в нем не усматривал.
После издания октябрьского манифеста не все отдаваемые царем приказания были осуществимы; исполнять их министры были не в состоянии, а Государь усматривал в высказываемых ими возражениях игнорирование его державных прав и внутренне сердился.
Надо в особенности отметить, что представление Николая II о пределах власти русского самодержца было во все времена превратное.
«Империя Российская управляется на твердом основании законов, от неограниченной самодержавной власти исходящих», – гласили наши Основные Законы прежнего, до 1906 г., издания, что означало подчиненность этим законам и самодержавного царя. До учреждения народного представительства от воли Государя зависело самовластно и единолично отменить закон и издать новый, но поступить вопреки действующему закону он права не имел. Между тем Николай II до самого конца своего царствования этого положения не признавал и неоднократно, по ничтожным поводам и притом в вопросах весьма второстепенных, нарушал установленные законы и правила, совершенно игнорируя настоятельные возражения своих докладчиков.
Видя в себе прежде всего помазанника Божьего, он почитал всякое свое решение законным и по существу правильным. «Такова моя воля», – была фраза, неоднократно слетавшая с его уст и долженствовавшая, по его представлению, прекратить всякие возражения против высказанного им предположения.
Regis voluntas suprema lex esto – вот та формула, которой он был проникнут насквозь. Это было не убеждение, это была религия.
Своеобразное представление о природе и пределах власти русского царя было внушено Николаю II еще в начале века двумя лицами, известными – первый своей ограниченностью, а второй – раболепной подлостью, а именно: министром внутренних дел Д.С. Сипягиным и проникшим к тому времени ко двору кн. В.П. Мещерским. В дневнике статс-секретаря А.А. Половцова, под 12 апреля 1902 г., значится, что именно эти лица убедили Государя, что «люди вообще не имеют влияния на ход человеческих событий, а что всем управляет Бог, помазанником коего является царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению. Если царские веления современникам не нравятся, то это не имеет значения. Результат действий, касающихся народной жизни, обнаруживается лишь в отдаленном будущем, и лишь тогда получают сами эти действия правильную оценку. Согласно сему, – добавляет хорошо осведомленный благодаря своим обширным связям Половцов, – Государь никого больше не слушается и ни с кем не советуется».
Царствование Николая II превращалось таким путем в принципе в то самое, что утверждал еще в 1765 г. фельдмаршал Миних: «Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, – говорил Миних, – что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует».
Возвести это положение в догму суждено было Николаю II. Не на основании какой-либо системы, или вперед начертанного плана, и не в путях преследования твердо определенных целей стремился он править великой империей, а как Бог ему в каждом отдельном случае «на душу положит».
Игнорирование закона, непризнание ни существующих правил, ни укоренившихся обычаев было одной из отличительных черт последнего русского самодержца. Такие, по существу мелкие, но резко нарушавшие законный порядок, факты, как производство лиц, состоящих на гражданской службе, в военные генеральские чины (Н.М. Оболенский, П.Г. Курлов, Татищев), награждение орденом Св. Владимира с присвоением орденскому знаку ленточки, присвоенной ордену Св. Георгия, с явным нарушением статутов обоих этих орденов (генер[ал] Лукомский); приказание оставить на своих местах, после объявления войны Германией, двух германских подданных, подлежавших поселению в концентрационном лагере (садовника в Ливадии и царского егеря); отмена собственной властью штрафа, наложенного директором Императорских театров на балерину Кшесинскую, невзирая на горячие возражения министра Императорского двора, указывавшего, что такое распоряжение подрывает самые основы власти (на эти возражения следовал ответ: «Такова моя воля»); открытие определенным лицам, по личному повелению царя, крупных кредитов в Государственном Банке, наконец, замена домашним арестом предварительного тюремного заключения лицу, обвинявшемуся в государственной измене (Сухомлинов), – все эти, повторяю, по существу мелкие факты, не имеющие отношения к крупным государственным интересам, свидетельствуют о том, что у Николая II было совершенно неправильное представление о пределах власти, принадлежавшей ему, даже по силе прежних Основных Законов, действовавших в России до 1906 г. Кроме того, у Государя отсутствовало понимание того значения, которое имеет для сохранения прочности государственного строя соблюдение установленных порядков, прежде всего самим императором.
Тут опять-таки сказывались наследственные черты, перешедшие к нему от императора Павла. По условиям времени черты эти не могли ни чувствоваться, ни тем более выявляться в определенных действиях так ярко и резко, как сто лет перед тем, но по существу они были одинаковы.
Еще более превратное, нежели у Николая II, представление о пределах власти русского императора было у Александры Федоровны. Удивляться этому не приходится. Выходя замуж за русского царя, она была глубоко убеждена, что власть его, не только фактически, но и в силу действующего в России закона, беспредельна. Манифест 17 октября 1905 г. в ее представлении власть эту не изменил; он лишь устанавливал новый на будущее время способ издания законов, соответственно коему в нормальном порядке проекты новых законов подлежали, прежде утверждения их царской властью, обсуждению законодательных палат, причем, однако, одновременно оставался открытым и прежний способ их издания, а именно в порядке ст. 87 новых Основных Законов. Во всяком случае, в ее представлении, манифест этот силы собственных велений русского царя, касающихся отдельных вопросов, не подрывал. Поэтому ни Государь, ни царица особого значения законам вообще не придавали, так как были искренно убеждены, что законы обязательны лишь для подданных русского царя, но до него самого никакого касательства не имеют.
Непоколебимо убежденные в том, что до 1906 г. власть русского самодержца была безгранична, царь и царица были оба того мнения, что Основные Законы 1906 г. существа этой власти ни в чем не изменили. Впрочем, последнее было до известной степени верно, но как раз в обратном смысле: уже со времен Николая I, т. е. после кодификации наших законов Сперанским, русские монархи по закону безграничной властью вообще не обладали.
О том, как относилась Александра Федоровна к этому вопросу, можно видеть из следующего. Однажды, во время войны в Ставке Государыня подошла к главноуправляющему Собственной Его Величества Канцелярией по принятию прошений, обращаемых к монарху, В.В. Мамантову, и резко ему заметила, что подведомственная Канцелярия недостаточно внимательно относится к обращаемым к Государю через ее посредство прошениям, оставляя большинство из них без последствий. Со своей стороны Мамантов поспешил ответить, что, кроме ходатайств о денежных пособиях, на удовлетворение коих имеется в ведении Канцелярии сравнительно незначительная сумма, все остальные прошения он имеет право докладывать Государю лишь после предварительного сношения с подлежащими министрами и выражения ими их мнения о степени допустимости отступления в каждом данном случае от общеустановленного порядка. Весьма недовольная этим ответом, Государыня резко сказала: «Кто обращает внимание на министров?» (т. е., в сущности, на законы, соблюдение коих они отстаивают).
Это в корне неправильное представление о власти русского царя проистекало у Александры Федоровны как от незнания русской жизни (причем едва ли она даже когда-либо прочла наши Основные Законы), так и от того обстоятельства, что, прибыв в Россию, она почти тотчас же превратилась в царствующую императрицу, окруженную раболепным двором, где ни один человек не решился разъяснить ей, что Россия не сатрапия, а власть царя не есть власть деспота, основанная на личном произволе, но опирается на твердый закон, соблюдать который Государь обязан наравне со всеми своими подданными.
Если бы императрица Александра Федоровна хотя бы некоторое время прожила в России на положении супруги наследника престола, она бы убедилась, что пределы личного усмотрения русского царя строго определены в самом законе.
Александр III твердо стоял на почве охранения самодержавия, но одновременно он был и строгим блюстителем закона, законности и установленных правил и порядков.
Между тем властная природа Александры Федоровны никогда не могла примириться с возможностью ограничения в чем-либо воли ее супруга. К этому вопросу она относилась, можно сказать, с болезненной напряженностью. Отсюда ее постоянные напоминания в письмах Государю: «Ты – самодержец, ты владыка и повелитель, ты – глава Церкви», «Ты – самодержец – помни это», «Как они смеют (члены Св. Синода) не исполнять твоих велений?» – Благодаря ее настояниям приняты были Государем такие, по меньшей мере, произвольные решения, как личная отмена постановления Св. Синода о переводе иеромонаха Илиодора из Царицына, где он определенно бесчинствовал, в г. Новосиль Тульской губернии. Узнав об этом решении, первоприсутствующий член Синода, митрополит Антоний, был настолько им потрясен, что с ним случился удар.
К категории подобного рода распоряжений относится и единоличное разрешение, вернее, предписание, ставленнику Распутина, епископу Варнаве, канонизировать бывшего Тобольского епископа Иоанна Максимовича. Оба эти решения вызвали множество толков и явное негодование как среди общественности, так и у иерархов Церкви. Последовавшее после отречения Николая II постановление Св. Синода, начинающееся со слов: «Божья воля совершилась» и заключавшее укоризну по адресу свергнутого строя, – объясняется, надо полагать, именно этими явными вторжениями Государя в область вопросов, решение коих от светской власти не зависело.
Надо, впрочем, сказать, что взаимоотношения власти государственной, светской, олицетворяемой Государем, и власти духовной, сосредоточенной в Св. Синоде, законом никогда точно установлены не были. Наше законодательство в этой области, сплетавшееся с правом каноническим, никогда кодифицировано не было и представляло собою лес дремучий. За кодификацию этих законов принялся было один из помощников статс-секретаря Государственного Совета князь Жевахов, признанный, между прочим, именно поэтому подходящим кандидатом на должность товарища обер-прокурора Св. Синода, но дело это завершения не получило.
Упомянутое отношение Св. Синода к старому строю после его свержения произошло, впрочем, главным образом вследствие постепенного исключения из состава Синода, по настоянию Александры Федоровны, почти всех стойких иерархов, блюдущих достоинство Церкви и свое личное.
Первым последствием превращения Св. Синода при последнем обер-прокуроре (ставленнике Распутина – Раеве), в учреждение сервильное, – было поднесение Синодом Государыне, по отношению которой непосредственно перед этим раздавались в его среде частые укоризны, особой благословенной грамоты за ее уход за ранеными и попечение о жертвах войны, а вторым, логически неизбежным последствием, – осуждение Синодом же того строя, за сохранение которого еще накануне молились. Таково неизбежное свойство всякой сервильной коллегии: преклонившись из личных соображений перед одной властью, она спешит при ее крушении от нее отречься и преклониться перед заменившей ее новой властью.
Примечательно, что Николай II, неоднократно превышавший свою власть в отдельных частных случаях, ни разу по собственному побуждению не нарушил закона в вопросах общегосударственного значения. В этих вопросах он почти неизменно соглашался со своими докладчиками. Самые причины расхождения Государя с ближайшими своими сотрудниками именно это и обнаруживают. Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а особенно если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной.
Степень личной преданности министра Государю всегда измерялась именно этим последним обстоятельством.
Вследствие этого в большинстве случаев разномыслие между царем и его министрами сводилось к тому, что министры отстаивали законность, а царь настаивал на своем всесилии. В результате сохраняли расположение Государя лишь такие министры, как Н.А. Маклаков или Штюрмер, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов. Но трагизм был в том, что этих министров за их противозаконное угодничество принималась всячески травить общественность, и в конечном результате Государю приходилось с ними расставаться, так как до момента полного порабощения его воли волей императрицы он постигал, что нельзя доводить общественность до белого каления, что существуют такие моменты, когда власть, даже деспотическая, не может не считаться с общественным мнением.
Насколько ревниво Государь старался охранять свои самодержавные права, а инициативу в управлении страной считал своей прерогативой, видно, между прочим, из его отношения к Государственному Совету прежнего состава, который, до издания манифеста 17 октября 1905 г., обладал лишь совещательным голосом. Учреждение это, в которое входили исключительно старые испытанные слуги самодержавия, не пользовалось фавором Николая II только потому, что Совету случалось по делам общегосударственным высказывать свое мнение, иногда выходившее за пределы вопросов, непосредственно переданных на его рассмотрение.
Особенно ярко проявилось это отношение Государя в 1900 г., когда Государственный Совет осмелился выразить пожелание об отмене права волостных судов приговаривать лиц крестьянского сословия к телесному наказанию. На означенном мнении Государственного Совета Николай II резко написал: «Это будет тогда, когда я этого захочу».
Нужно отметить одно весьма любопытное явление: несмотря на свои деспотические наклонности и всегдашнее стремление использовать в полной мере казавшуюся ему неограниченной царскую власть, Николай II ни на своих отдельных сотрудников, ни на Россию в целом не производил впечатления сильного человека. Обаяния его властности никто не чувствовал.
Происходило это потому, что в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух, по существу совершенно противоположных, свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя – властным авторитетом личности – Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним.
Отсюда понятно, почему подрывалось в корне значение всех принимаемых царем мер, как бы они ни были круты сами по себе, какими бы последствиями ни грозило игнорирование ими.
Таким образом, обладание царской власти в стране, столь сильное при Александре III, постепенно ослабевало даже в массах; наконец, исчезло совсем…
При этих условиях ее крушение было неизбежно.
4
Если Государь, за отсутствием у него необходимой внутренней мощи, не обладал должной для правителя властностью, то императрица, наоборот, была вся соткана из властности, опиравшейся у нее к тому же на присущую ей самонадеянность.
Властность эта сказалась еще до вступления ее в брак. Весьма характерна в этом отношении запись, внесенная ею в дневник Николая II почти тотчас после ее приезда в качестве нареченной невесты наследника в Ливадию:
«Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя, – вписывает в дневник цесаревича только что прибывшая в Россию принцесса Алиса. – Ты – дорогой сын твоего отца и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты».
В этой записи уже ясно слышны те ноты, которые впоследствии столь громко зазвучали в ее письмах к Государю периода великой войны. Из этих же писем выясняется настойчивость императрицы: чем большее она встречает противодействие своим желаниям, тем она становится напористее, прибегая решительно ко всем доступным ей средствам. Тут и ссылка на мнение «нашего Друга», тут и неотступная просьба и усиленная ласка, в которой под бархатными словами местами проглядывает гневное чувство.
Властность царицы была настолько велика, что окружающая клика, для внушения императрице тех или иных своих желаний, старалась воздействовать именно на это столь мощно у нее развитое чувство. Можно даже с уверенностью сказать, что и Распутин, в качестве советчика по политическим вопросам, а в особенности впоследствии Протопопов, были ей любы, потому что они поддерживали и воспевали ее всемогущество.
Действительно, представляется весьма сомнительным, мог ли бы Распутин, невзирая на все свое влияние, заставить царицу отказаться от осуществления какого-либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить. Прославление неограниченного самодержавия было, во всяком случае, одним из основных козырей в руках лиц, понемногу захвативших Александру Федоровну в свою тонкую, пропитанную ядом лести, липкую паутину.
Нельзя при этом не отметить, что в то время как Государь черпал уверенность в правильности своих решений в сознании, что они ему внушаются свыше, и на собственный разум при этом не полагался, царица, при всей своей религиозности, искала доводы в пользу предпринимаемых ею действий в собственных размышлениях, которые в последний период царствования лишь увенчивались санкцией лица, почитаемого ею за боговдохновенного.
Влияние Распутина на царицу в вопросах государственных построено было главным образом на том, что и он, и его клика умели внушить Александре Федоровне сознание, что она одна способна отстоять самодержавную власть русского царя, которую, сама, по всей вероятности, этого не сознавая, она стремилась фактически всецело присвоить себе. Больше того: при проведении тех или иных лиц на министерские посты Распутин и его alter egо, А.А.Вырубова, стремились лишь незаметно подсказать своих кандидатов царице, и только после того как императрица как будто сама на них останавливалась, они подкрепляли ее выбор одобрением и благословением Распутина.
В данном случае проявлялась одна из слабых струн природы Александры Федоровны, а именно отсутствие у нее дара распознавать внутреннюю сущность людей. Отличить лиц, истинно преданных как ей лично, так и монархическому строю, от обыкновенных льстецов она не умела, что и привело в конечном счете к исключению из числа приближенных и к удалению от двора кн. В.Н. Орлова, А.А. Дрентельна и состоявшей при великих княжнах в качестве воспитательницы СИ. Тютчевой, глубоко преданных царскому дому, но не скрывавших своего отрицательного отношения к Распутину и занятому им при дворе положению.
Внешней причиной удаления этих лиц послужило то, что они передавали в городе многое из происходившего во дворце, причем будто бы преувеличивали и даже извращали роль Распутина. Но это была лишь гласная причина. На деле же царица добивалась их удаления, считая их за людей, стремившихся парализовать ее влияние на Государя. Чрезвычайно характерна в этом отношении фраза, заключающаяся в ее письме Государю от 17 сентября 1915 г.: «Некоторые, – пишет Государыня, – боятся моего вмешательства в государственные дела (все министры), а другие видят во мне помощника во время твоего отсутствия (Андронников, Хвостов, Варнава). Это доказывает, кто тебе предан в настоящем смысле слова».
Таким образом, в представлении Александры Федоровны, степень преданности Государю окружающих его лиц измерялась степенью их признания благотворности участия царицы в государственном управлении. Иначе говоря, всякое лицо, боровшееся с ее пожеланиями и мнениями, было нетерпимо и причислялось к врагам царской четы.
В частности, удаление СИ. Тютчевой произошло по следующей причине.
Воспитательница великих княжон крайне негодовала на то, что Распутин бывает в их комнате и даже кладет свою шапку на их кровати. Императрица же заявила, что она не видит в этом ничего дурного. Тогда возмущенная СИ. Тютчева обратилась к Государю. Он согласился с ее мнением и сказал, что переговорит по этому поводу с Государыней. Результатом же переговоров царя и царицы явилось немедленное удаление Тютчевой от двора.
Надо, однако, признать, что власть прельщала Александру Федоровну не из тщеславия, а как орудие для осуществления широких замыслов общего значения. Если порой она убеждала своего супруга использовать свою власть по отношение к отдельным лицам и в частных случаях, то лишь когда вопрос ее очень близко касался и сильно волновал. В общем же, она не хотела нарушать установленного порядка, и если порой именно к этому приходила, то бессознательно, ибо и самый порядок ей не был известен. Строю ее мышления анархия была совершенно чужда.
По существу, царицу занимали, захватывали ее мысли, а порой и волновали вопросы широкого значения. Так, в тех же письмах своих к Государю она касается самых разнообразных тем. Тут и своевременное обеспечение городов, а в частности столицы, продовольствием и топливом, и понижение, в интересах бедных людей, цен за проезд по городскому трамваю, (чем она одновременно обнаруживает свое незнакомство с русским строем вообще и, между прочим, с основами городского самоуправления); тут и необходимость наблюдения за производством заводами боевых припасов. И надо признать, что, в общем, суждения ее по этим вопросам отличаются здравым смыслом и подсказаны горячим желанием облегчить положение неимущих и содействовать благоустройству в стране. С большим мужеством, ввиду ее немецкого происхождения, высказывается она против поднятой во время войны травли балтийских немцев и бессмысленности преследования лиц, носящих немецкие фамилии.
В этом отношении ярко сказывается, насколько Александра Федоровна отличалась рассудительной деловитостью и практичностью, коль скоро ее природный здравый смысл не был затемнен излишней страстностью.
Проявляется в переписке с Государем и ее принципиальность. Характерно в этом отношении ее замечание по поводу предложенного Распутиным способа получения средств для благотворительности путем награждения богатых банкиров чинами и орденами. «Неужели, – говорит она, – надо прибегать к таким дурным способам для получения денег на помощь страждущим!»
Но, увы, не одна страстность порой лишала Государыню способности разбираться в событиях; была этому и иная еще причина – присущая ее характеру почти безграничная самоуверенность и самонадеянность. Александра Федоровна никогда в правильности своих суждений не сомневалась и всякую зародившуюся у нее мысль почитала за безусловно верную, не подлежащую оспариванию.
О степени ее самоуверенности красноречиво свидетельствуют опять-таки ее письма Государю, в которых вообще с такой необыкновенной четкостью и выпуклостью выступают все черты ее характера. Я имею в виду в данном случае ее сообщения Государю о разговорах, которые она имела с графом П.Н. Игнатьевым (министром народного просвещения) и с очень близким ко двору лейб-медиком С.С. Боткиным. По поводу этих разговоров она пишет, что «разъяснила им, в чем они ошибаются, и теперь они это поняли». Таким образом, Александре Федоровне представлялось, что достаточно ей было поговорить с кем-либо, только бы он не принадлежал к числу ее врагов, которых она видела повсюду, чтобы ее собеседник сразу поумнел.
Это не преувеличение. Так, 30 августа 1915 г. она пишет Государю по тому же поводу: «Я говорю вовсю. Необходимо всех встряхнуть и показать, как следует думать и поступать», – а 4 сентября: «Приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действию городских микробов».
Неменьшую самоуверенность проявляет царица, когда говорит о присущей ей энергии и твердости воли, в недостатке которых она мягко, косвенно, но постоянно упрекает царя: «На мне надеты невидимые штаны. Я ношу бессмертные штаны». – «Уверяю тебя, я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны, я вижу, что присутствие моих черных брюк в Ставке необходимо, такие там идиоты».
Невзирая на то что Николай II всемерно отстаивал безграничность своей власти, которую он, как я уже указывал, подчас даже превышал, тем не менее сама по себе власть его не прельщала и не захватывала, поскольку она не касалась возможности удовлетворения личной прихоти и в вопросах по существу малозначащих. Отстаивал Государь свое самодержавие по причинам исключительно принципиального свойства. Во-первых, он был глубоко и искренно убежден, что самодержавие – единственная форма правления, соответствующая России. Во-вторых, он считал, что при венчании на царство он дал обет передать своему наследнику власть в том же объеме, в котором сам ее получил.
Теорию эту поддерживала и царица. Проповедовали ее и крайне правые, фанатично доказывая, что русский самодержавный царь не имеет права чем-либо ограничить свою власть. Соответственно этому и Николай II почитал себя в праве отречься от престола, но не в праве сократить пределы своих царских полномочий. Придерживаясь такой теории, оставалось признать, что неизбежное во времени изменение формы правления может произойти в России только насильственным путем, но этим самым как бы узаконивались и оправдывались всякие революционные действия. То обстоятельство, что теория эта не выдерживает никакой критики, для Государя не имело значения, так как с годами он все более был склонен основывать свои действия не на велениях разума, а на исходящих свыше внушениях, которые он определял словами: «Так мне Бог на душу положил».
Именно то обстоятельство, что Государь, пропитанный религиозностью, глубоко верил, что власть ему вручена самим Богом, обязывало его относиться к своему служению с уже указанной мною величайшей самоотверженностью, а теократическая точка зрения превращала «Le bon plaisir du roi» в «la supreme volonte de Dieu».
Если бы Николай II дал волю своим естественным наклонностям, то, вероятно, предпочел бы заниматься тем цветоводством, которому, как он заявил при отречении, он впредь посвятит свое время, а царские обязанности сложил бы на другие плечи.
Весьма вероятно, что именно вследствие тяжести для него шапки Мономаха отрекся он так легко от престола и за себя и за наследника, переложив всю эту тяжесть на своего младшего брата. При этом он, очевидно, не входил в обсуждение вопроса о том, насколько великий князь Михаил Александрович способен и в силах управлять великой империей. Эти силы ему, очевидно, должен был дать тот же Бог, коль скоро он воссядет на престол.
Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился.
Россия для Государя отнюдь не была «вотчиной», хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: «наша матушка Россия» не были пустым звуком. Но в чем реально состояла польза России – он себе сколько-нибудь точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.
Иначе относилась к России Александра Федоровна. Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия экономически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3 сентября она говорит по этому доводу: «Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из-за границы… Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других».
Однако на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние своего мужа и сына.
«Я борюсь за моего господина и за нашего сына», – восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.
В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, – это степень их предполагаемой преданности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, – вопросы второстепенные для императрицы. Она ищет прежде всего преданности царю, чем и подтверждается ее взгляд на империю как на личную собственность рода Романовых. Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены и матери, и русской царицы одновременно, ибо заботится о семейном достоянии Романовых.
Глубокое изменение в ее чувствах к России произошло уже после отречения Государя, после испытанных ею и всей ее семьей всевозможных страданий.
Пройдя через горнило этих страданий, она как бы совершенно очистилась от земной суеты, властолюбия и честолюбия.
Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что Государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского престижа закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с Государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России.
Письма ее из Тобольска к А.А. Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью.
«О Боже, спаси Россию, – пишет она 10 декабря 1917 г. – Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир. – И дальше: – Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
«Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительнее, чем это…» – пишет заточенная царица, когда до нее доходят в марте 1918 г., сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков.
«Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут… уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».
Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи, – сколько благородного чувства!
Как бы ни относиться к государственной деятельности убиенной царицы, как ни расценивать последствия этой деятельности, нельзя без умиления читать приведенные строки.
5
Если рассудок Александры Федоровны подчас затемнялся ее неудержимой страстностью, если на ее решения пагубно влияли присущие ей властность и самоуверенность, то все же главной причиной тех глубоких ошибок, в которые она впала в последние годы царствования Николая II, была другая сторона ее духовного облика, с годами приобретавшая все большую власть над нею и понемногу превратившаяся в определенно болезненное состояние, а именно ее всепроникающий, глубокий мистицизм.
Члены гессенского дома, к которому принадлежала императрица, были подвержены мистицизму с давних пор во многих поколениях. В числе своих предков они, между прочим, считают причисленную к лику святых Елисавету Венгерскую, почитая ее за образец, которому должно следовать. На почве мистицизма завязалась долголетняя тесная дружба матери Александры Федоровны с известным теологом Давидом Штраусом. Повышенной религиозностью, переходящей в мистицизм, была преисполнена и сестра Государыни, великая княгиня Елизавета Федоровна.
В Александре Федоровне глубокая религиозность проявлялась с молодости, наружно выражаясь, между прочим, в том, что она долгие часы простаивала на коленях на молитве.
Побуждаемая той же религиозностью, она восприняла перед вступлением в брак православие всем своим существом. Последнее оказалось для нее задачей не трудной; в православии она нашла обильную пищу для своей природной склонности к таинственному и чудесному.
Именно этим надо объяснить ее решимость переменить веру, на что, как это видно из дневника Государя, первоначально она не соглашалась.
Действительно, Александра Федоровна, перейдя в православие, отнюдь не проявила к нему того довольно равнодушного отношения, которым отличалась с семидесятых годов прошлого века русская культурная общественность. Она, наоборот, пропитала православием все свое существо, притом православием приблизительно XVI в. Обрела она глубокую веру не только во все догматы православия, но и во всю его обрядовую сторону. В частности, прониклась она глубокой верой в почитаемых Православной церковью, святых. Она усердно ставит свечи перед их изображениями и, наконец, и это самое главное, – проникается верой в «божьих людей» – отшельников, схимников, юродивых и прорицателей.
Войти в сношение с людьми этого типа Государыня стремится с первых лет своей жизни в России, и находятся лица, которые поставляют ей таковых в таком количестве, что царский дворец приобретает в этом отношении характер старосветских домов замоскворецкого купечества. С заднего крыльца, разумеется, по чьей-либо рекомендации, проникают такие лица во внутренние покои дворца, где императрица с ними иногда подолгу беседует, а гофмаршальская часть обязывается их радушно угощать.
Царица по этому поводу даже говорила, что ей известны высказываемые по ее адресу упреки за то, что она охотно видится и беседует со странниками и различными «божьими людьми». «Но моему уму и сердцу, – прибавляла она, – подобные люди говорят гораздо больше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой рясой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами?»
Одновременно она углубляется в чтение творений Отцов Церкви. Творения эти были ее настольными книгами до такой степени, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть времени, стояла этажерка, заключавшая множество книг религиозного содержания, причем книги эти в большинстве были не только русские, но и написанные на славянском языке, который Государыня научилась вполне свободно понимать.
Любимым ее занятием, наподобие русских цариц допетровского периода, стало вышивание воздухов и других принадлежностей церковного обихода.
Образчики ее мистицизма, переходящего в грубое суеверие, имеются в ее письмах к Государю. Столь неожиданная для доктора философии Кэмбриджского университета, коим она числилась, вера в чудодейственность гребешка, подаренного Государю Распутиным, свидетельствует о полном порабощении некоторых сторон ее духовного облика.
По поводу этого гребешка Александра Федоровна 15 сентября 1915 г. пишет Государю: «Не забудь перед заседанием министров подержать в руках гребешок и несколько раз расчесать волосы его гребнем». Еще более удивительна фраза, помещенная ею в письме от 9 сентября: «Моя икона с колокольчиком действительно научила меня распознавать людей. Эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвонил бы, если бы они подошли ко мне с дурными намерениями».
На почве духа православной веры зародилась у нее, а затем утвердилась в сознании мысль о том, что соль земли русской – ее простой народ, а высшие классы разъедены безверием и отличаются развращенностью.
Для укрепления в ней этого взгляда сыграло огромную, решающую роль другое обстоятельство, наложившее на ее отношение к различным слоям русского народа весьма определенный оттенок, с годами все ярче выступавший. Я имею в виду те условия, в которых она очутилась по прибытии в Россию, почти совпавшем с ее вступлением в роль царствующей императрицы, а именно тот прием, который она встретила как со стороны некоторых членов императорской фамилии, так и многих видных членов петербургского общества. Каждое ее слово, каждый жест, все, вплоть до покроя платья, которое она надевала, – подвергалось жестокой критике, и находились услужливые люди, которые доводили это до ее сведения. Утверждали даже, что великая княгиня Мария Павловна ей однажды прямо сказала: «lа sоciete vous deteste», – что было, конечно, преувеличением. Неприязнь к молодой Государыне исходила со стороны лиц, составлявших двор вдовствующей императрицы. Эти лица не хотели примириться с тем, что появлялся новый двор, ставший выше их, и прилагали все усилия, чтобы сохранить среди петербургского общества первенствующее, хотя бы по симпатиям, положение.
Естественно, что понемногу, далеко не сразу, у Александры Федоровны тоже народились недобрые чувства к петербургскому обществу, и в этом кроется одна из причин, если не главная, того, что она обернулась к русским народным массам и в них искала сочувствия, которого петербургская знать ей не выказывала.
Мало того, на этой же почве появилась у Государыни, принявшая со временем определенный болезненный характер, мнительность по отношению к людям. Едва ли не большинство царской семьи и общества превратились в ее глазах в ее личных коварных врагов. Малейшая критика ее слов и действий или хотя бы непризнание ее абсолютной мудрости являлись в ее глазах неопровержимым признанием вражды к ней. Тем большим доверием, тем большей симпатией пользовались те, кто соглашался с ее предположениями, восхвалял ее решения, умело высказывал ей безграничную преданность. Под этим же влиянием развивается у Государыни и падкость к лести.
Не подлежит сомнению, что уверенность императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена на убеждении, что простой народ, русское крестьянство, обожает своего монарха. В этом убеждении ее поддерживали и главари «Союза русского народа», забрасывавшие ее телеграммами от имени каких-то фантастических, не то десяти, не то двадцати пяти тысяч отделов этого «Союза».
Руководители «Союза» вводили в заблуждение и самого Государя. Так, однажды, на докладе Родзянко по поводу его указаний на растущее недовольство в народных массах, Государь ему сказал: «Это не верно. У меня ведь тоже есть своя осведомленность, – и, указав на лежащую у него на столе объемистую пачку бумаг, прибавил: – Вот выражения народных чувств, мною ежедневно получаемые: в них высказывается любовь к царю».
Как было Николаю II и Александре Федоровне не верить этим заявлениям, когда при каждом путешествии вглубь России несметные народные толпы с неподдельным восторгом встречали и провожали царскую чету, когда в Костроме, при посещении царской семьей колыбели их рода, в год трехсотлетия царствования Дома Романовых, народная толпа в истерическом восторге бросилась вслед за отходящим от пристани царским пароходом прямо в Волгу (благо берег ее был отлогий, а глубина незначительная)? Когда не далее как месяца за два до революции императрица в Новгороде была вновь свидетельницей вызванного ее приездом народного восторга? Сопровождавшая ее в этом путешествии А.А. Вырубова не преминула при этом заявить: «Ну, что скажут теперь, после этого приема, думские болтуны?» – а императрица, со своей стороны, подчеркнула то обстоятельство, что ее встретили с пышными адресами представители и местного земства, и городского самоуправления, причем добавила: «Как врут те, которые утверждают, что Россия меня не любит!»
Чтобы выяснить первопричину того холодного, если не враждебного отношения, которое Александра Федоровна встретила как при русском дворе, так и среди петербургского общества, надо вернуться к тем обстоятельствам, которые предшествовали ее браку с русским императором.
Молодая принцесса Алиса Гессенская, потеряв в 8 лет от роду свою мать, воспитывалась у бабушки, королевы Виктории, в Англии. Уже 14-ти лет, в 1884 г., попадает она в Россию, где гостит у своей старшей сестры, великой княгини Елизаветы Федоровны. Здесь молодая экзальтированная девушка впервые знакомится с русской церковной службой. После холодного по обстановке протестантского богослужения торжественность православного церковного обряда с его в душу проникающими песнопениями производит на нее чарующее впечатление. В том же направлении влияют на нее и те военно-церковные торжества, которыми русский императорский двор отличался от всех западноевропейских королевских дворов. Торжества эти в России, отличаясь исключительной азиатской роскошью, сохранили вместе с тем отпечаток московского периода русских царей, когда власть мирская и власть церковная, переплетаясь и взаимно друг друга пополняя, составляли единое целое.
Это должно было особенно пленить мистически настроенную девушку. К тому же случай захотел, чтобы она впервые познакомилась с обиходом русского императорского двора в день одного из отличавшихся исключительным великолепием больших придворных балов. В обстановке этого бала знакомится она и со своим будущим супругом, юным 16-летним наследником русского престола. Молодые люди, состоящие к тому же в довольно близком родстве (по отцу принцессы они – троюродные брат и сестра), сразу загораются взаимной симпатией. Между ними завязывается детский наивный флирт, вызывающий со стороны других их родственников-сверстников по возрасту обычные в этих случаях шутки и поддразнивания. Однако вся их детская идиллия этим пока и ограничивается. Иной, более серьезный, характер приобретает она при следующем посещении России принцессой Алисой, происшедшем, однако, лишь 5 лет спустя, а именно в 1889 г. В этот приезд принцесса Алиса проводит довольно продолжительное время в Петергофе, уже в качестве гостьи самой царской семьи. Возникшая за пять лет перед тем взаимная симпатия между будущими супругами не только укрепляется, но приобретает характер сильного чувства. Темь не менее никаких дальнейших реальных последствий и этот вторичный приезд принцессы Алисы в Россию не имеет. При последующем приезде принцессы Алисы к ее сестре в Москву, в августе 1890 г., наследнику, невзирая на все его желание, родители не разрешают свидания с ней. В связи с этим в Петербурге, где уже успело укрепиться убеждение в предстоящем браке с нею наследника, распространяется слух, что приезжая принцесса, при ближайшем знакомстве с ней, не пришлась по душе родителям цесаревича и что мысль об этом браке оставлена. Не так думала сама принцесса. Имея, очевидно, основания полагать, что завязавшийся у нее роман с наследником русского престола кончится их браком, она, вернувшись в Англию, принимается за изучение русского языка, знакомится с русской литературой и даже приглашает священника русской посольской церкви в Лондоне и ведет с ним продолжительные религиозные беседы, т. е., в сущности, знакомится с догматами православной веры.
Горячо ее любящая королева Виктория, конечно, была в курсе всего этого и решилась помочь внучке с осуществлением ее мечты. Она обращается с письмом к великой княгине Елизавете Федоровне. Сообщая ей о явном увлечении принцессы Алисы Россией и всем русским, она наивно спрашивает, не полюбилась ли ее внучка во время пребывания своего в России какому-либо члену русского Императорского дома? Ей-де это важно знать, так как в утвердительном случае, ввиду того, что члены русского Императорского дома по общему правилу могут жениться только на женщинах православного исповедания, она в качестве опекунши своей внучки не будет ее конфирмовать по правилам англиканской церкви, а подготовит к принятию православия. Само собой разумеется, что это был лишь дипломатический способ подхода к вопросу, так как королева Виктория не могла не знать того, о чем толковали в это время при всех королевских дворах Европы, а именно, что полюбившийся принцессе Алисе русский великий князь не кто иной, как наследник русского престола. Знала, разумеется, и Елизавета Федоровна о тех нежных чувствах, которые возникли между ее младшей сестрой и наследником, и поспешила со своей стороны оказать им возможное содействие. Однако сочувствия по этому вопросу ни у Александра III, ни у императрицы Марии Федоровны она не встретила. Ей было отвечено, что наследник еще слишком молод для вступления в брак, что он должен совершить в ближайшем времени, для расширения своего умственного горизонта, кругосветное путешествие, должен, кроме того, пройти различные стадии военной службы, а что, впрочем, если принцесса Алиса и наследник друг другу и симпатичны, то ничего серьезного тут быть не может, кроме обыкновенных детских чувств, столь часто возникающих между кузенами и затем бесследно проходящих.
На этом вопрос о браке Николая Александровича с принцессой Гессенской как бы заканчивается. Наследник отправляется в дальнее плавание, а принцесса Алиса получает конфирмацию по правилам англиканской церкви.
Прошло довольно много лет, в течение которых вопрос осложнился еще тем, что между русским Императорским домом и владетельным принцем Гессенским, Людовиком IV, отцом принцессы Алисы, пробежала черная кошка. Людовик IV прельщается женой русского представителя при своем дворе, некоей г-жой К., и выражает желание развести ее с мужем и на ней жениться. Узнав об этом, Александр III резко сообщает Людовику IV, что в случае, если он своего намерения не оставит, Россия отзовет раз навсегда своего представителя при княжестве Гессенском.
Так проходит еще четыре года.
В 1893 г., когда наследнику уже исполнилось 23 года, у Государя Александра III появляются первые признаки той болезни, которая осенью 1894 г. унесла его в могилу. Старший по возрасту в роде Романовых, великий князь Михаил Николаевич, обеспокоенный тем, что наследник, быть может, завтрашний император, не женат, а потому не имеет и не может иметь законного мужского потомства, – решается указать Александру III на необходимость наследнику вступить в брак. Царь, признавая в принципе, что это желательно, говорит, что принуждать к этому сына он не желает: «Поговори с ним сам, – говорит он великому князю Михаилу Николаевичу, – тебе это легче, нежели мне».
Великий князь тотчас принимает на себя эту миссию. Беседа его с наследником очень скоро выясняет, что наследник не только согласен вступить в брак, но даже стремится к этому, но желает он жениться на определенной девушке, на брак с которой родители его, по-видимому, не согласны, а без благословения родителей он жениться не может. Девушка же эта – принцесса Алиса Гессенская, к союзу с которой, когда этот вопрос возбуждался в 1890 г. великой княгиней Елизаветой Федоровной, его родители отнеслись отрицательно.
Великий князь Михаил Николаевич, продолжая свои дипломатические переговоры между членами царской семьи, сообщил свой разговор с наследником императору и императрице. Узнав о чувстве сына к принцессе Гессенской, родители его поспешили согласиться на его желание, причем сказали, что если они высказались в 1890 г. против этого брака, то лишь потому, что почитали цесаревича еще слишком молодым для вступления в брак и были убеждены, что его чувство к принцессе Алисе лишь мимолетное детское увлечение, столь часто возникающее между двоюродными и троюродными братьями и сестрами в годы их ранней молодости. Коль скоро, однако, это чувство сохранилось и даже окрепло в течение 4-х лет, то они, конечно, не противятся их браку.
Однако согласие императрицы Марии Федоровны на брак сына с любимой им девушкой, по-видимому, не изменило ее внутреннего отношения к будущей своей невестке. То обстоятельство, что принцесса Гессенская прибыла в Россию и вступила в состав русской Императорской семьи в скорбные дни последних недель жизни тяжело страждущего Александра III, вероятно, еще более отдалило Марию Федоровну от ее заместительницы на роли царствующей Государыни.
6
Отчуждению царицы от петербургского общества значительно содействовала внешняя холодность ее обращения и отсутствие у нее внешней приветливости. Происходила эта холодность, по-видимому, преимущественно от присущей Александре Федоровне необыкновенной застенчивости и испытываемого ею смущения при общении с незнакомыми людьми. Смущение это препятствовало установлению ею простых, непринужденных отношений с лицами, ей представлявшимися, в том числе с так называемыми городскими дамами, а те разносили по городу анекдоты про ее холодность и неприступность.
Надо сказать, что петербургское общество было в этом отношении избаловано с давних пор. Русские императрицы исконно отличались очаровательной любезностью и простотой. Императрица Мария Федоровна обладала чарующей приветливостью и умением сказать каждому ласковое слово. Пробыв в России многие годы на положении супруги наследника престола, она в совершенстве усвоила приемы непринужденного, но одновременно царственного ласково-любезного обращения, причем за это время успела вполне ознакомиться со всем личным составом бюрократического и светского Петербурга. Поэтому во время приемов она знала, о чем говорить с представлявшимся ей, знала, что интересует каждого ее собеседника, положение и родство которого ей были неизменно известны. В результате получалось впечатление, что императрица сама интересуется лицом ей представлявшимся или хотя бы его близкими.
В ином положении очутилась Александра Федоровна. Она оказалась в Петербурге, как в лесу, и, надо сказать правду, не приложила никаких усилий к тому, чтобы разобраться в нем и приобрести симпатии общества. Так, на всех парадных вечерах и приемах Мария Федоровна обходила собравшихся и продолжительно с ними беседовала, а Александра Федоровна ограничивалась разговорами с приближенными и стремилась скорее удалиться во внутренние покои.
Обстоятельство это обратило на себя внимание общества. Отзвук этого имеется в дневнике того же ст[атс]-секретаря Половцова. Под 6-м мая 1902 г. там записано: «После завтрака (во дворце по случаю царских именин) обыкновенный cercle, совершаемый Марией Федоровной в назидание молодых величеств, остающихся в углах и разговаривающих лишь с двумя-тремя приближенными…»
Внешняя холодность Александры Федоровны неизменно приписывалась будто бы присущей ей надменности. Между тем именно надменности у нее не было. Было у нее сильно развитое чувство собственного царского достоинства и немалая доза почти болезненно щепетильного самолюбия, но надменность ей была совершенно чужда.
В домашней обстановке она, наоборот, отличалась чрезвычайной простотой и к людям, находившимся в ее личном услужении, относилась с необыкновенной внимательностью и даже лаской. Так, няня наследника, М.И. Вешнякова, которую в царской семье звали Меричкой, отзывалась о Государыне не иначе, как о святой женщине, заботливо входящей в нужды всех лиц, непосредственно ее окружающих. В письмах императрицы также проглядывает эта черта. Она печется о здоровье придворных служащих и даже пишет о них Государю.
Затрудняло сближение Александры Федоровны с петербургским обществом и отсутствие у нее точек близкого с ним соприкосновения. Благодаря тому, что вдовствующая Государыня по-прежнему оставалась во главе обширного ведомства учреждений императрицы Марии (женское воспитание), а также сохранила за собой главенствующую роль в делах Российского общества Красного Креста, молодая императрица оказалась вне круга обычной деятельности русских цариц.
В течение продолжительного времени она была лишена возможности применить свою кипучую энергию, удовлетворить свою жажду живого дела. У нее не было поводов и возможности войти в более близкое соприкосновение с лицами, не принадлежащими к ограниченному кругу приближенных ко двору.
Впрочем, по отношению к обществу Александра Федоровна, по-видимому, и принципиально считала нужным держаться на почве строгого придворного этикета, неукоснительное соблюдение которого было обязательным во всех маленьких немецких княжествах.
В этих княжествах, в том числе и в княжестве Гессенском, княжеская власть, раздавленная прусским владычеством, была только призрачной, и соблюдение этикета оставалось единственным способом сохранения за владетельным домом некоторого внешнего престижа.
Этим с детства привычным традициям следовала Александра Федоровна и в России. Но они не всегда соответствовали обычаям русского двора и вызывали нарекания. Так, например, императрица Александра Федоровна представлявшимся ей дамам, в том числе и пожилым, протягивала руку для целования прямо к губам, что у многих порождало возмущение. Недовольные говорили: «Императрица Мария Федоровна, пользующаяся всеобщими симпатиями, неизменно старается, невзирая на свой возраст, не допускать дам до целования своей руки, а вчерашняя принцесса захудалого немецкого княжества, где даже умерших хоронят стоя, иначе они окажутся за пределами своей родины, демонстративно на этом настаивает».
С годами эта смущенность, охватывавшая Александру Федоровну при приеме ею незнакомых или малознакомых ей лиц, не только не исчезла, а, наоборот, усилилась, и по мере того как Государыня все больше приходила к убеждению, что она окружена враждебно настроенными к ней людьми, ее манера обращения с посторонними действительно могла производить впечатление отталкивающей надменности. Так, осенью 1915 г. во дворец прибыла депутация от Св. Синода, привезшая Государыне благословенную грамоту за ее деятельность на пользу раненых; Государыня была столь смущена, что заявила о невозможности для нее выйти к прибывшим архипастырям, так как чувствует, что горловая спазма лишит ее способности промолвить хотя бы несколько слов. Надо было употребить много усилий, чтобы убедить ее выйти к иерархам Церкви, причем маленький наследник принимал в этих уговорах очень деятельное участие. Понятно, что прием, оказанный Государыней при таких условиях, отличался натянутостью и холодностью!
Не привлекала к тому же симпатий и наружность Государыни. В красивых, правильных чертах ее лица, определенно германского типа, не сказывалась порывистая страстность ее натуры, в них отражалась величавая флегматичность. Впрочем, с годами и на этом лице можно было заметить перемену: опущенные углы рта, – вероятно, следствие пережитых разочарований в людях и накопившейся в душе горечи, – сообщили чертам императрицы еще большую холодность и даже оттенок презрительности.
Всецело побороть природную застенчивость не удалось и Николаю II до самого конца его довольно продолжительного царствования. Застенчивость эта была заметна при всяком его выступлении перед многолюдным собранием, и выработать внешние приемы непринужденного царственного общения со своими подданными ему так и не удалось. Внешним образом смущение Государя выражалось, например, в столь известном постоянном поглаживании усов и почесывании левого глаза.
То, что так легко давалось их царственным предшественникам, что в совершенстве осуществляли Александр III и вдовствующая императрица Мария Федоровна, никогда не было усвоено Николаем II, а в особенности его супругой.
Техника царского ремесла имеет свои трудные стороны, но и свое немаловажное значение, хотя бы с точки зрения степени достигаемой популярности. Эта техника Николаю II и Александре Федоровне была совершенно чужда и даже недоступна. Но у Государя отсутствие непринужденности в общении с незнакомыми ему лицами искупалось чарующим выражением его глаз и теми особыми флюидами личного обаяния, которые обвораживали всех впервые к нему приближавшихся. Императрица, наоборот, всех обдавала холодом и вызывала у своих собеседников отнюдь не симпатичные к себе чувства. Она не умела покорять сердца, даже наиболее склонные преисполняться любовью и благоговением к царствующим особам. Так, например, в женских институтах, состоявших в ведении вдовствующей императрицы, где всегда господствовала традиция экзальтированного преклонения перед членами царской семьи, Александра Федоровна при своих посещениях оставалась холодна как лед. Не только императрица Мария Федоровна, но и покойный Государь умели вызывать в институтках совершенно непринужденное к себе отношение, порождавшее в них восторженную любовь к носителям царской власти. Но от Государыни Александры Федоровны воспитанницы института не слышали ни одного приветливого слова, не видели ни одного ласкового жеста.
Последствия взаимной, с годами всевозраставшей между обществом и царицей отчужденности, принимавшей подчас характер антипатии, были весьма разнообразны и даже трагичны.
Роковую роль в этом отношении сыграло щекотливое самолюбие Александры Федоровны.
Когда в последний месяц царствования к ней обратились с личными письмами некоторые члены петербургского общества, умоляя ее ради спасения России от гибели перестать вмешиваться в дела государственного управления, она пришла в такое возмущение, что потребовала немедленного принятия репрессивных мер против этих лиц. Одного из них, а именно Н.П. Балашева, носившего звание первого чина двора, она желала даже сослать в Сибирь, и лицам ее окружающим, которые понимали всю невозможность подобной расправы, стоило большого труда убедить Государыню не настаивать на этом. Другой автор такого же письма к императрице, жена члена Государственного Совета, кн. Б.А. Васильчикова, была-таки выслана из столицы в свое имение в Новгородской губернии с воспрещением выезда из него. В результате мера эта вызвала возмущение со стороны лиц наиболее консервативного, определенно монархического образа мыслей и демонстративное посещение четы Васильчиковых всеми членами Государственного Совета.
Всего ярче выступает отношение Александры Федоровны к обществу в переписке ее с королевой Викторией. Английская королева, узнав о том, что молодая русская царица не завоевала симпатии петербургского общества, писала ей приблизительно следующее: «Нет более трудного ремесла, нежели наше царское ремесло. Я царствую более сорока лет, царствую в моей родной стране, которую знаю с детства, и тем не менее каждый день я раздумываю над тем, что мне надо сделать, чтобы сохранить и укрепить любовь ко мне моих соотечественников. Каково же твое положение и сколь оно безмерно труднее! Ты находишься в чужой стране, в стране, тебе совершенно незнакомой, где быт, умственное настроение и самые люди тебе совершенно чужды, и все же твоя первейшая обязанность – завоевать любовь и уважение».
На это письмо Александра Федоровна будто бы отвечала: «Вы ошибаетесь, дорогая бабушка, Россия не Англия. Здесь нам нет надобности прилагать какие-либо старания для завоевания любви народа. Русский народ почитает своих царей за божество, от которого исходят все милости и блага. Что же касается петербургского общества, то это величина, которой можно вполне пренебречь».
«Мнение лиц, составляющих это общество, и их зубоскальство не имеют никакого значения. Зубоскальство – их природная особенность, и с ней так же тщетно бороться, как напрасно придавать ей какое-либо значение».
Я, конечно, не ручаюсь за достоверность приведенных писем, но, во всяком случае, они ходили в Петербурге по рукам и, разумеется, не способствовали установлению добрых отношений между молодой царицей и тем единственным внешним миром, с которым она входила в непосредственное соприкосновение.
Досужая болтовня великосветского, посещавшегося всеми великими князьями, яхт-клуба, – этого центра столичных политических и светских сплетен, где перемывали косточки всех и каждого и где не щадили и императрицы, действительно, не заслуживала со стороны императрицы иного отношения. Распространению по городу неблагоприятных для Государыни рассказов впоследствии способствовали удаленные от двора из-за их борьбы с влиянием Распутина кн. В.Н. Орлов и СИ. Тютчева. Отнюдь не желая нанести ущерб царской семье, они, однако, своими рассказами о близости Распутина к царице и о том влиянии, которым он у нее пользуется, существенно содействовали укреплению почти неприязненного отношения к Государыне не только петербургского, но уже и московского общества (к коему принадлежала СИ. Тютчева). Переходя из уст в уста, рассказы их, естественно, извращались и, наконец, приобретали совершенно невозможный характер.
Между тем то, что говорилось в высшем обществе, постепенно передавалось в другие общественные круги обеих столиц, а затем, через лакейские и дворницкие, уснащенное и облепленное грязью, переходило в народные низы, где производило уже определенно революционную работу.
Провинция, стоявшая неизмеримо дальше от всех столичных пересудов, заражалась ими в меньшей степени, по крайней мере, в народной массе, а потому естественно, что там каждое появление царицы вызывало по-прежнему бурю народного восторга.
Изоляция от внешнего мира, в которой жила царская чета, отчасти вследствие того, что она избрала своим постоянным местопребыванием не самую столицу, а пригород, способствовала развитию неблагоприятных слухов.
До Александра III русские государи состояли в личных тесных отношениях со своими ближайшими сотрудниками, и тем более с лицами своей свиты, а вообще почти со всем офицерским составом гвардии. Они знали их всех в лицо и благодаря наследственной способности членов Дома Романовых запоминать всех, хотя бы однажды им представленных, безошибочно называли каждого по его фамилии.
Прежде довольно значительный круг лиц нередко приглашался к царскому столу, причем после обеда государи принимали близкое участие в происходившей общей непринужденной беседе. С момента воцарения Александра III положение это резко изменилось.
Убедившись, в особенности за последние годы царствования Александра II, в пагубности того влияния, которое оказывала на Государя непрестанная борьба около престола разнообразных и противоречивых течений, приводившая к неустойчивости и отсутствию последовательности в государственной политике, Александр III, едва ли не сознательно, удалился из столицы, рассчитывая в тишине Гатчины освободиться от той тучи сплетен, пересудов и противоречивых мнений, которые в конечном результате не могли не оказать влияния на его отношение как к отдельным, поставленным им у власти, лицам, так и к проводимой им политике.
Окруженный несколькими близкими друзьями, как-то: Воронцовым, Черевниным, Рихтером и кн. В. Оболенским, которым он отнюдь не дозволял вмешиваться в государственные вопросы и даже говорить о них, Александр III действительно оградил себя от интриг, могущих его свернуть с твердо начертанного им пути. Но это породило другое зло – отчужденность от общества, отчужденность от жизни и незнакомство с новыми, выдвигавшимися ею запросами и настроениями.
Существование в заколдованном кругу, куда лишь с трудом и смутно проникают те течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют народную волю, для монарха столь же опасно, как постоянное выслушивание городских сплетен и выдерживание перекрестного огня неизменно плетущихся вокруг него интриг.
Но таково положение всех царствующих: либо полная отчужденность, либо невольное впитывание в себя множества разнообразных нашептываний и подсказываний, разобраться в коих тем более трудно, что в правдивости и в личном бескорыстии различных сообщений и указами монарх никогда не может быть уверен.
Приведу по этому поводу мнение великой княгини Елизаветы Федоровны об окружении Николая II и его супруги. На слова одного видного судебного деятеля, выразившего сожаление, что Государь не видит никого, кроме его ближайшего окружения, и что если ему неудобно общаться с парламентариями, то он мог бы все же видеть людей из мира литературного, художественного и научного, великая княгиня с живостью ответила: «А почему же не парламентариев? Ведь при нынешней обстановке достаточно прожить один год при дворе, чтобы утратить всякую веру в людей».
В первые годы своего замужества императрица Александра Федоровна сознавала весь вред этого одиночества. Так, в одном опубликованном письме к своей немецкой приятельнице, графине Рантцау, она, говоря о том, что ее муж молод и неопытен, добавляет с явным неудовольствием: «Его окружают тесной толпой родичи – великие князья и великие княгини».
Впрочем, существовавший с давних пор при дворе обычай собирать по воскресеньям за царским столом на так называемых фамильных обедах всех членов царствующей династии был нарушен. Но это лишь уменьшило, если не упразднило совершенно, возможность для царя и царицы услышать свободный, независимый голос людей. Дело в том, что если общих семейных собраний не было, то отдельные члены Императорской фамилии зато весьма часто принимались царской четой, в особенности же великий князь Сергей Александрович, женатый на сестре Государыни, и великий князь Александр Михайлович, женатый на сестре Государя, – оба весьма честолюбивые.
Ограничение близкого общения с людьми семейным и придворным кругами не оградило, однако, Николая II от слухов, сплетен и интриг. Не только придворные, но и большинство членов Императорской фамилии не довольствовались своим общественным положением. Властолюбие и честолюбие были развиты в их среде в степени чрезвычайной, и захватить влияние на царя, проникнуть к широкой власти многие из них стремились безудержно.
Это вело к бесконечным интригам и соревнованию между ними, переходившему порой в зависть и взаимную вражду. Каждый, преследуя свою цель, при этом передавал царю и царице в соответствующем освещении не только события, совершавшиеся в стране, но также поступки и намерения своего противника.
Александра Федоровна сознавала это, а поэтому понятно желание ее вырваться из заколдованного круга придворной жизни, прийти к непосредственному соприкосновению с народной массой и там узнать ту правду, которую среди ближайшего окружения, она понимала, искать было тщетно. Одна из существенных причин ее расположения к Распутину состояла именно в том, что она почитала его за выразителя народной мысли.
Изолированность Государя приводила еще к тому, что с преобладающим большинством избранных им министров он сколько-нибудь близко знакомился лишь после их назначения. Той среды, того слоя, из которых они черпались, он совершенно не знал, а потому, естественно, что при выборе своем он останавливался либо на лице, случайно его прельстившем в кратковременной беседе, либо на указаниях все тех же окружавших его немногочисленных приближенных, преимущественно весьма порядочного, но ограниченного министра Императорского двора гр. Фредерикса, неизменно рекомендовавшего на любую должность бывших офицеров л[ейб]-гв[ардии] Конного полка, коим он некогда командовал.
7
Вмешательство Александры Федоровны в дела государственного правления проявилось далеко не сразу после ее брака. Пока в стране все было более или менее спокойно и никакие семейные обстоятельства не омрачали озаренную глубокой взаимной любовью жизнь царской четы, ни врожденная властность царицы, ни ее болезненный мистицизм на управлении страной не отражались.
Впитав в себя смолоду правило, что жены не должны вмешиваться в деловую сторону жизни своих мужей, Александра Федоровна в течение долгого времени ограничивалась тем, что в домашнем быту с места захватила в свои руки всю власть.
Существенно содействовало ее отчужденности от вопросов политических и то, что Государь, освободившись от докладов своих министров, был рад в домашней обстановке забыть о своих государственных заботах и всецело предавался в кругу семьи тем мелким домашним интересам, к которым он вообще питал природную склонность.
В этот первый период своего царствования Николай II неоднократно советовался со своей матерью, императрицей Марией Федоровной, влияние которой нередко и сказывалось, но с супругой своей, к тому же еще не успевшей сколько-нибудь близко ознакомиться с русской политической жизнью, бесед на широкие государственные темы он, по-видимому, не вел вовсе.
Впервые обратила царица усиленное внимание на вопросы, касающееся управления государством, лишь в 1905 г., после того как в стране возникло бурное революционное движение. В сознании ее тогда впервые возникла мысль о том, что власть ее супруга отнюдь не столь прочна, как это ей до тех пор представлялось, и что для укрепления пошатнувшегося трона необходимо принять энергичные меры.
В это же время, тоже впервые, обратился за советами к своей супруге и Николай II, причем даже стал передавать на ее просмотр издаваемые им государственные акты. Так, через ее цензуру прошел акт, помеченный 18 февраля 1905 г., гласивший о незыблемости самодержавия.
Однако и в ту пору влияние царицы на государственное управление было, в общем, второстепенное и притом сказывалось лишь спорадически. Оно и понятно, так как никаких сношений со стоящими во главе управления страной министрами она не имела и вообще не находилась непрерывно в курсе государственных дел.
Не имел значения в течение продолжительного времени и патологический мистицизм царицы, реально обнаружившийся по совершенно иному поводу, а именно вследствие долгого отсутствия у царской четы потомства мужского пола. При последовательном рождении четырех дочерей, несбывавшаяся каждый раз надежда на рождение сына – преемника царской власти – глубоко печалила царскую семью.
Современное научное знание человеческого организма не дает возможности пособить этому обстоятельству какими-либо естественными способами, а посему в подобных случаях люди вообще склонны обращаться к разным чудодейственным приемам, как-то: заклинаниям и иным суеверным действиям. Неудивительно, что к ним же прибегла преисполненная мистицизма Александра Федоровна.
Приглашенный к этому времени во дворец французский шарлатан, некий Рhiliрре, настолько сумел убедить царицу, что он в состоянии обеспечить ей путем внушения мужское потомство, что она не только вообразила себя беременной, но даже чувствовала все физические симптомы этого состояния. Лишь после нескольких месяцев так называемой ложной беременности, весьма вообще редко наблюдаемой, Государыня согласилась на освидетельствование себя врачом, который и определил, что никакой беременности у нее нет.
Этот случай конкретно выявил истерическую природу Александры Федоровны.
Из писем императрицы видно, что ловкий шарлатан сумел уже в то время обнаружить слабую сторону ее умственного склада, а именно ее безграничную властность и болезненное отстаивание самодержавных прав своего супруга. Так, в одном из писем Государю она прямо говорит по поводу невозможности установления в России конституционного образа правления: «Ты помнишь, и Мr. Рhiliрре говорил то же самое».
Сумел этот проходимец прельстить и Государя, подтверждая то положение, которое ранее того внушал ему Д.С. Сипягин. В уже цитированном мною дневнике Половцова, под 1-м сентября 1902 г. отмечено: «Филипп внушает Государю, что ему не нужно иных советчиков, кроме представителей высших духовных небесных сил, с коими он, Филипп, ставит его в сношение».
«Отсюда, – продолжает Половцов, – нетерпимость какого-либо противоречия и полный абсолютизм, выражающийся подчас абсурдом. Если на докладе министр отстаивает свое мнение и не соглашается с мнением Государя, то через несколько дней получает записку с категорическим приказанием исполнить то, что было ему сказано».
Однако царица все же решилась расстаться с Филиппом после того, как Департаменту полиции, через своего агента в Париже, Рачковского, удалось его разоблачить. Государыня уступила, ибо в данном случае ее глубокие личные интересы затронуты не были, а после справок, полученных о Филиппе от французского правительства, сохранять его при дворе было невозможно. Но, как видно из писем Александры Федоровны к Государю, она этим справкам не доверяла, приписывала все интригам Рачковского и до конца сохраняла веру в мудрость французского шарлатана. Насколько в данном случае императрица повлияла и на Государя, можно судить по тому, что он приказал немедленно убрать Рачковского из Парижа после сделанных им разоблачений о Филиппе, несмотря на то, что благодаря сведениям, доставлявшимся Рачковским о заграничной деятельности русских революционеров и замышляемых ими террористических актах, его присутствие там было существенно важно даже с точки зрения личной безопасности Государя.
Иные условия создались ко времени появления при дворе Распутина. Тогда уже обнаружилась у наследника та ужасная, наследственная в Кобургском доме, болезнь, которой он страдал. Болезнь эта – гемофилия – происходит от слабости стенок кровеносных сосудов, которые при малейшем напряжении лопаются и вызывают трудноостанавливаемое и постоянно угрожающее фатальным исходом кровотечение; врачами эта болезнь почитается за неизлечимую.
Приблизительно ко времени появления первых приступов этой болезни судьба, к великому несчастью России, привела в Петербург Григория Распутина, хвалившегося обладанием какой-то чудотворной силой.
Было ли это простой случайностью, или, как некоторые утверждали, Распутин употреблял особые обоюдоострые лекарства своего приятеля, бурята Бадмаева, вообще занимавшегося врачеванием при помощи каких-то тибетских средств, но, во всяком случае, моменты улучшения здоровья наследника и облегчения его острых болей во время припадков несколько раз совпадали с посещениями его Распутиным. Врожденная склонность Государыни к мистицизму и безумное беспокойство за сына сыграли в данном случае роковую роль: Государыня почти сразу настолько уверовала в Распутина, что сочла его за Богом посланного человека, имеющего специальную миссию – спасти и сохранить наследника русского престола.
Это был, впрочем, не единственный случай проявления неоспоримой в представлении царской четы сверхъестественной силы Распутина.
Наибольшее впечатление не только на царя и царицу, и на всех при этом присутствовавших, произвел Распутин действием своего внушения на Вырубову, тяжело пострадавшую во время железнодорожной катастрофы. Положение ее было очень опасное, по мнению врачей, почти безнадежное. Она находилась в забытьи, но при этом в бреду постоянно повторяла: «Отец Григорий, помолись за меня!
Распутин, узнавший лишь случайно о тяжелом состоянии Вырубовой, немедленно отправился в автомобиле, который, кстати сказать, ему предоставила графиня Витте, в госпиталь, в Царское Село. Войдя без предупреждения в палату, в которой лежала Вырубова и где в это время находились Государь, Государыня, А.С. Танеев – отец Вырубовой, и женщина врач – кн. Гедройц, Распутин подошел к больной, взял ее за руку и внушительно сказал: «Аннушка, проснись, поглядь на меня!»
К общему изумлению, Вырубова раскрыла глаза и, улыбаясь, сказала: «Григорий, это ты? Слава Богу!»
Сказав присутствующим: «Поправится», – Распутин, шатаясь, вышел в соседнюю комнату и там от произведенного огромного волевого усилия упал в продолжительный обморок. Случай этот приведен СП. Белецким в его письменных показаниях, данных им учрежденной Временным правительством Чрезвычайной следственной комиссии. В совершенно тождественной версии передавали его и многие лица, близкие ко двору.
Произошло это вскоре после того, как товарищ министра внутренних дел, Джунковский, представил Государю свой первый доклад о бесчинствах, творимых Распутиным. Ознакомившись с этим докладом, Николай II серьезно разгневался на пресловутого старца. Приведенный нами случай с Вырубовой восстановил у Государя веру в Распутина.
Судьба благоприятствовала старцу и в дальнейшем. Судя по показаниям того же Белецкого, Распутин боялся продолжительных разлук царя с царицей, опасаясь, что во время таких разлук Государь выйдет из-под влияния Александры Федоровны и ему сумеют открыть глаза и показать, что в действительности представляет собою Распутин.
Во время войны, убедившись, что Государь дольше остается в Ставке и реже возвращается в Царское [Село], когда при нем находится сын, Распутин задумал убедить царицу, что долговременное пребывание на фронте наследника вообще вредно, а в частности, что поездки по фронту для него могут быть гибельны. Государь не поддался, однако, этим убеждениям и вопреки советам Распутина в начале декабря 1915 г., отправляясь в объезд Южного фронта, взял наследника с собой. Случилось, что в самом начале этой поездки у наследника в вагоне открылось кровотечение носом. Государь немедленно повернул поезд обратно в Ставку, а оттуда, так как кровотечение продолжалось, почти тотчас вернулся в Царское Село.
По прибытии в Царское Распутину было немедленно сообщено по телефону о болезни наследника с тем, чтобы он тотчас же приехал.
Вот выписка из показаний Белецкого по этому поводу:
«Но он (Распутин) в тот день не поехал в Царское и, как потом передавал, сделал это сознательно, чтобы “помучился Государь”, и только по телефону передал, чтобы положили наследника в кровать, а сам выехал лишь на следующей день утром. Приехал он оттуда в торжествующем настроении и заявил, “что теперь Государь будет слушаться его советов”. После этого, действительно, не только увеличилось его влияние во дворце, но на время прекратились и выезды наследника в Ставку».
Увеличилась у Николая II и Александры Федоровны вера в правильность советов Распутина и после того, как принятие Государем верховного командования армией не только не имело тех дурных результатов, которых опасались министры, а, наоборот, вызвало, если не в причинном, то в хронологическом порядке заметное улучшение нашего положения на фронте.
Между тем в той упорной борьбе, которую вынес Государь по поводу задуманного им личного возглавления армии, его усиленно поддерживал Распутин, и Государыня это впоследствии неоднократно напоминала царю.
Таким образом, стечением ряда случайных обстоятельств, глубоко верующая Александра Федоровна пришла к непоколебимому убеждению, что Распутин, как он сам себя называл, – Божий человек. При этом малограмотный, но умный и весьма хитрый мужик, быть может, при помощи гипнотического воздействия сумел понемногу внушить Государыне, что не только здоровье наследника, но и самая судьба династии связаны с его личной судьбой.
Это убеждение Государыня запечатлела и в письме Государю от 4 ноября 1916 г. Она пишет: «Если бы у нас не было Его (Распутина), все бы уже давно было кончено – я в этом совершенно убеждена».
Высказывал такую же уверенность Распутин и другим лицам. По словам того же Белецкого, он убежденно говорил: «Меня не будет и их не будет».
При этом Распутин утверждал, что он обладает даром безошибочно определять степень преданности тех или иных лиц царствующему дому.
Вера Государыни в божественную силу Распутина была безгранична. Усматривая в его безграмотных и нарочито затуманенных телеграммах какой-то глубокий, сокровенный смысл, она их тщательно переписывает на отдельном листе и снабжает ими своего супруга. Ему же она сообщает все новые, получаемые ею от Распутина, телеграммы, причем неизменно настаивает на исполнении всех его советов. Само собой разумеется, что и доверие ее к Распутину также было безгранично. Получив секретный маршрут путешествия Государя по фронту, она пишет: «Я, конечно, никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы он тебя всюду охранял».
Предлагая Государю на ту или иную должность своего кандидата, она неизменно сообщает об его отношении к Распутину. Так, о князе Урусове (редакторе «Правительственного Вестника»), которого она прочит на пост обер-прокурора Св. Синода, она поясняет в скобках: «Познакомился с нашим Другом».
Говоря о кандидатуре на ту же должность Гурьева (директора канцелярии Св. Синода), она пишет: «Любит нашего Друга». Относительно петроградского градоначальника кн. Оболенского она утверждает: «Он стал лучше с тех пор, как слушается советов нашего Друга». Про А.Н. Хвостова и его кандидатуру на пост министра внутренних дел она решительно заявляет: «С тех пор, как и наш Друг за него высказался, я окончательно уверовала, что это лучшее назначение».
Передает Александра Федоровна Государю и указания Распутина, касающиеся способа ведения войны и направления наших усилий на ту или иную часть фронта. Мало того, с очевидной непоколебимой верой в чудотворную силу Распутина, Александра Федоровна сообщает Государю, что, узнав о наших каких-то военных операциях, успеху которых помешал туман, Распутин «выразил сожаление, что не знал об этих операциях раньше, ибо в таком случае тумана бы не было, но что, во всяком случае, туман впредь мешать нам не будет».
Надо, однако, признать, что Распутин, проводя своего кандидата, сперва тщательно старался выяснить степень приемлемости его самой Государыней, и лиц ей неугодных поддерживать не решался, хотя бы это и входило в его расчеты. Так, например, он состоял в близких сношениях с Витте, а в особенности с его супругой, но, зная отношение к нему царской четы, и заикнуться о нем не смел.
В соответствии с этим, Распутин первоначально проводит всех своих кандидатов на министерские должности через третьих лиц, причем непременным посредником является А.А. Вырубова, на которую влияние его было безгранично. Сам Распутин решается определенно высказаться за то или иное лицо лишь после того, как ему, через ту же Вырубову, становится известно, что ей удалось убедить царицу в полной пригодности его кандидата для замещения намеченной для него должности. Таким образом, Распутин действует только наверняка, хорошо понимая, что если его указание хотя бы однажды будет отвергнуто, он утратит значение оракула, советы коего обязательны.
Впрочем, в большинстве случаев мысль о кандидатуре того или иного лица возникает не у самого Распутина, а у третьих лиц, лишь прибегающих к его содействию для осуществления своих замыслов.
Личную инициативу проявляет Распутин почти исключительно в делах церковного управления, а также в вопросах, касающихся удаления от власти лица, выказавшего ему враждебность. Подобных лиц Распутин уже по собственному почину стремится всемирно очернить и не останавливается ни перед какими средствами для их отдаления от царской семьи. Так, по его наговорам преисполняется Александра Федоровна определенной неприязнью к великому князю Николаю Николаевичу.
Если причины, приведшие царицу к глубокой вере в чудодейственную силу Распутина и в непогрешимость его советов вполне понятны, то труднее постичь, на чем было основано то неоспоримое влияние, какое возымела на Александру Федоровну Вырубова. Правда, по общему отзыву близко знавших ее лиц, женщина эта отличалась чрезвычайной хитростью, которая и заменяла ей наличность сколько-нибудь выдающегося ума и хотя бы поверхностное знакомство с политическими вопросами. Она старалась завоевать симпатию Государыни, убеждая ее в своей безграничной преданности всей царской семье, а в особенности самому царю, по отношению к которому она, по-видимому, даже прикидывалась влюбленной. Сообразив, что пленить царицу можно отнюдь не раболепством и не безукоризненным исполнением придворного этикета, так как в искренность чувств, высказываемых блюдущими этот этикет, Александра Федоровна успела извериться, А.А. Вырубова, в то время еще девица Танеева, при первом же своем появлении при дворе в качестве свитской фрейлины прикинулась необычайной простушкой до такой степени, что первоначально была признана непригодной для несения придворной службы. Это даже побудило императрицу усиленно содействовать ее свадьбе с морским офицером Вырубовым, потому что путем замужества ее служба при дворе сама собою кончалась без нанесения ей обиды, что было бы, разумеется, неизбежным последствием простого исключения ее из числа свитских фрейлин.
Между тем брак Вырубовой оказался весьма неудачным: не прошло и года, как молодые супруги сначала разъехались, а затем и формально развелись. По-видимому, царица считала себя до некоторой степени ответственной за этот брак и в известной мере даже обязанной смягчить его последствия. Ввиду этого Вырубова часто приглашается ко двору, и императрица старается ее утешить выказыванием ей особенного внимания, которое Вырубова очень ловко использует. То обстоятельство, что она не имеет никакого официального положения при дворе, не только не мешает ее сближению с царицей, а, напротив, содействует ему. Но в представлении Государыни умело высказываемые Вырубовой чувства беспредельной преданности царской семье получают характер полной искренности, так как, по ее мнению, чувства эти не могут проистекать из каких-либо личных видов: императрица была далека от мысли, что положение друга царицы более завидно, чем положение лица, принадлежащего по должности к ее окружению. Находится, наконец, и иная почва для их сближения, а именно общая любовь к музыке. Обладая обе некоторым голосом, они занимаются пением дуэтов, что приводит к их ежедневному продолжительному общению. Еще большей связью является впоследствии их слепая вера в Распутина.
По мере того как А.А. Вырубова становится ближе к царице, она превращается в посредника между нею и Распутиным.
Дело в том, что царица вполне понимала, что близость ко двору простого мужика с общежитейской точки зрения в глазах общества представляется чем-то ненормальным и вызывает множество толков. Ввиду этого она стремится скрыть посещения дворца Распутиным и даже самые приезды Распутина из Петербурга в Царское Село. С этой целью Распутин приезжает в Царское Село не по железной дороге, где его проезд, вследствие его оригинальной фигуры, привлекающей всеобщее внимание, не может пройти незамеченным, а в автомобиле по шоссе. С той же целью свидания царицы с Распутиным, а позднее и с некоторыми другими лицами, происходят не во дворце, а в помещении Вырубовой. Таким образом, Вырубова становится понемногу тем центром, где сосредоточиваются усилия всех, добивающихся достигнуть той или иной цели непосредственно через царскую семью.
Вообще нельзя даже определить границы той огромной роли, которую играла А.А. Вырубова в последний период царствования императора Николая II. Без ее непосредственного участия и деятельной помощи Распутин, невзирая на все свое влияние, достичь ничего не мог. Оно и понятно, так как непосредственные сношения пресловутого старца с царицей были, в общем, чрезвычайно редки, и учащать их он, по-видимому, и сам не стремился, весьма тонко соображая, что частое общение с ним может лишь ослабить, а не то и совершенно уничтожить его авторитет. Наоборот, Вырубова была в ежедневных сношениях со всей царской семьей, в точности изучила особенности характера Государыни и научилась в совершенстве приемам воздействия на нее. В сущности, в той потрясающей драме, которую пережила страна в течение двух последних лет поверженного строя, роли Распутина и Вырубовой настолько тесно переплелись, что выяснить степень значения каждого из них в отдельности нет никакой возможности. Если общественность была в особенности возмущена ролью Распутина, а Вырубову отодвигала на второй план и интересовалась ею гораздо меньше, то это исключительно потому, что близость к царице женщины, принадлежавшей к петербургскому обществу и ничем особенным не отмеченной, не представлялась ничем анормальным, тогда как близость безграмотного мужика, ведущего явно распутную жизнь, была для всех и каждого обстоятельством, настолько выходящим из рамок обычных явлений, что вызывала всеобщее негодование. Между тем, повторяю, определить, кто из этих двух людей нанес больший реальный вред строю, – нельзя. В сущности, сила их проистекала из согласованной совокупности их действий.
Занятое Вырубовой положение, несомненно, тешило ее природное, с течением времени все более и более разыгравшееся честолюбие. Весьма возможно, что она была при этом искренно убеждена, что служит интересам царской четы.
8
Если у Государыни вера в Распутина была безгранична и всеобъемлюща, то вера Государя в него ограничивалась, по-видимому, убеждением, что он обладает целительной силой по отношению к наследнику. На государственный разум Распутина, на его умение распознавать людей Николай II не полагался, и если тем не менее, его кандидаты назначались на высокие посты, то лишь благодаря усиленным настояниям царицы. Однако и этим настояниям он стремился не подчиняться и, во всяком случае, не сразу им следовал.
Из переписки царской четы ясно видно, что царице приходится долго и упорно настаивать на назначении или увольнении того или иного лица, чтобы наконец этого достигнуть, причем некоторые ее кандидаты так и не проходят, а все назначения, состоявшиеся в Ставке, т. е. вдали от Александры Федоровны, сделаны вопреки ее желанию. Так назначены были Самарин – обер-прокурором Св. Синода и генерал Поливанов – военным министром; так был уволен Штюрмер и заменен Треповым.
Если императрица просто не верила лицам, утверждавшим, что Распутин предается пьяному разгулу, что он хвастает своей близостью к царской семье, и почитала эти утверждения за простую клевету, распускаемую ее личными врагами, то Государь, наоборот, в душе сознавал, что рассказы эти, хотя, быть может, преувеличены, но имеют какое-то основание и даже неоднократно высказывал Распутину свое явное по этому поводу неудовольствие. Если царь тем не менее не отдалил Распутина от двора, то лишь вследствие того, что, с одной стороны, верил в его незаменимую для поддержания здоровья и даже жизни наследника целебную силу, а с другой, – потому что не мог преодолеть настояний Государыни. Чрезвычайно характерна в этом отношении фраза, сказанная Государем в 1911 г. Столыпину, усиленно убеждавшему его выселить Распутина в его родное село Покровское, с воспрещением выезжать оттуда: «Я знаю и верю, Петр Аркадьевич, – сказал Государь, – что Вы мне искренно преданы. Быть может, все, что Вы мне говорите – правда. Но я прошу Вас никогда больше мне о Распутине не говорить. Я все равно сделать ничего не могу».
Ранее этого, когда Распутин еще никакого влияния на политику не имел и вся беда сводилась к тому, что в царские чертоги проник разгульный бахвалившийся мужик, о чем усиленно гласила мирская молва, Государь выставлял и другой довод. Он говорил, что Распутин никакими правами им не облечен, а то обстоятельство, что он бывает во дворце, что он с ним беседует, – решительно никого не касается. «Это моя частная жизнь, – заявлял Государь, – которую я имею право, как всякий человек, устраивать по моему личному усмотрению…»
Но в том-то и сила, что у монархов частной жизни нет. Они живут как бы в заколдованном кругу, где все творящееся за его пределами во многом для них неведомо и непонятно, куда отзвуки жизни доходят с большим трудом. Но за то вся жизнь самих монархов, каждый их жест на виду у публики и обсуждаются ею со всех сторон. В этом случае можно сказать, что если для глаз царя стены его дворца непроницаемы и заслоняют окружающий мир, то для глаз общества они прозрачны и даже напоминают собою оптическое стекло, представляющее все в преувеличенном виде.
Впоследствии многие не могли понять, каким образом Александра Федоровна настаивала на святости Распутина, несмотря на то что ей со всех сторон твердили, что Распутин – грязный, хвастающийся своей близостью к ней, мужик. Да, ей многие это говорили, даже из числа лиц наиболее близких ко двору; многие, но не все, ибо были и такие, которые, наоборот, поддерживали ее в убеждении, что Распутин чудотворец и провидец.
Среди них главную роль играла, разумеется, А.А. Вырубова.
Наконец, надо иметь в виду, что Распутина ввел во дворец весьма умный иерарх Церкви епископ Феофан, что его поддерживал в течение долгого времени другой епископ, который тоже пользовался всеобщим уважением, – Гермоген, что за Распутина стоял и царский духовник, священник Васильев, бывший в дружбе с товарищем обер-прокурора Св. Синода Даманским, к которому также проник Распутин, что среди самих министров, и притом по существу отнюдь не распутинцев, были и такие, которые если не поддерживали Распутина, то и не восставали против его присутствия во дворце, и что среди них был даже Горемыкин, с места решивший, что борьба с Распутиным ни к чему не приведет, а посему лучше и вопроса о нем не поднимать.
При таких условиях сам собою возникает вопрос: почему Государыня обязана была поверить именно тем, кто бранил Распутина, а не тем, кто его отстаивал? Борьба с Распутиным была, несомненно, очень трудная, сопряженная со многими неприятностями. Так, например, для Государственной Думы борьба эта была совершенно безнадежной.
Тот грубый натиск на Государя, который произвели и первая и вторая Государственные Думы, вселил в Александру Федоровну убеждение, что учреждение это вообще представляет собою сборище врагов династии как таковой и в особенности ее личных врагов. О степени достоверности того, что говорилось с трибуны Государственной Думы, Александра Федоровна могла судить по тому, что с этой самой трибуны весьма прозрачно намекалось на ее будто бы германские симпатии и даже на ее измену русскому делу. Она, сосредоточившая все свои мысли на достижении победы над германцами, не могла не быть возмущена такой клеветой и не могла не утратить всякой веры во все, что произносилось с этой трибуны.
Испытывая с самого прибытия в Россию недружелюбное к себе отношение со стороны столичного общества, не могла она придавать значения и тому, что говорилось в этом обществе, коль скоро внутреннее чувство утверждало ее в обратном.
Ненависть столичного общества к Распутину Государыня объясняла себе, между прочим, и тем, что он принадлежал к крестьянству, а не к тому избранному кругу, который почитал доступ во дворец своим исключительным правом. Между тем членов этого общества Государыня величала не иначе как «бриджистами», а то обстоятельство, что Распутин принадлежал к народным массам, в глазах царицы было его большим преимуществом: она думала, что слышит от него как бы голос земли.
Словом, основным виновником того, что вера Государыни в Распутина осталась до конца непоколебимой, была та среда, которая поставляла такое множество лиц, согласных ради достижения власти, ради карьеры не только пресмыкаться перед распутным мужиком, но еще всячески его превозносить в своих беседах с Государыней. Это были все те же Хвостовы, Штюрмеры, Белецкие и многие другие, которые, прекрасно зная, что такое Распутин, и вполне сознавая весь вред, наносимый обаянию царского имени одним фактом его близости к престолу, тем не менее поддерживали его престиж в глазах царицы.
Как могла поверить Государыня в продажность Распутина, в его дикий грязный разгул, когда высший иерарх Церкви, митрополит петербургский Питирим, относился к Распутину с таким почтением, что не только звал его к себе обедать, но еще сажал его на почетное место рядом с собою?
В то же время до царицы доходили через Вырубову собственноручные письма уважаемых архипастырей, в которых они просили Распутина оказать им содействие в получении белого клобука – символа митрополичьего достоинства.
Подобные письма Распутин неизменно доводил до сведения императрицы, не без основания полагая, что они послужат доказательством того, что люди заведомо почтенные не гнушаются иметь с ним дело и даже просят его заступничества. Снабжал он эти письма и своими резолюциями, вроде следующей: «ни достоин», положенной им как раз на обращении того архиепископа (предпочитаю имени его не называть, – он остался в России, но к большевикам не пристал), который стремился к митрополичьей кафедре.
А давний знакомый царицы, генерал Шведов, принимавший видное участие в работе Красного Креста, кстати сказать, проныра, не брезгавший никакими способами для устройства своей судьбы и наполнения своего кармана, называл Распутина не иначе как «отец Григорий». Царице это было известно, и она, в свою очередь, отмечает это в письмах к Государю.
Да почему царица обязана была слушать хуливших Распутина, большинство которых она почитала за своих личных врагов, а не тех, которые верили в святость Распутина или, по крайней мере, притворялись, что верили, причем считались Государыней за верных ее друзей?
Нет сомнения, что при совокупности всех этих обстоятельств борьба с Распутиным, в смысле изменения к нему отношения царицы, была чрезвычайно трудна, но, однако, не невозможна. Нужно было лишь составить единый дружный фронт и представить ей неопровержимые доказательства шарлатанства и развращенности Распутина, чтобы в корне изменить ее отношение к нему. До чрезвычайности чистая натура Александры Федоровны совершенно не выносила людской грязи и никаких компромиссов в этом отношении не допускала. Доказательством возможности поколебать ее веру в Распутина может служить то, что произошло летом 1911 г., в самый разгар бесчинств, творимых иеромонахом Илиодором в Царицыне.
Этот наглый проходимец, поддерживаемый честолюбивым епископом саратовским Гермогеном и имевший за собой в то время опору в лице Распутина, отказался исполнить состоявшееся о нем постановление Св. Синода о переводе его из Царицына в г. Новосиль Тульской губернии. Запершись в монастыре, который он построил под самым Царицыным на собранные им пожертвования и которому он придал характер крепости, Илиодор ежедневно произносил зажигательные проповеди, собиравшие толпы народа. В проповедях этих Илиодор, под личиной патриотизма и преданности самодержавному русскому царю, всемерно поносил не только светскую, как местную, так и центральную, власть, но и Св. Синод. Посланный Синодом для увещевания Илиодора епископ Парфений ничего добиться от него не мог. Государь, не имея возможности разобраться в этом деле, ввиду противоречивых данных, сообщаемых ему, с одной стороны, гражданской властью, а с другой – Распутиным через посредство императрицы, решил послать на место какое-либо лицо, пользующееся его особым доверием с тем, чтобы узнать всю правду. Таким лицом был избран один из флигель-адъютантов Государя, А.Н. Мандрыка (впоследствии Тифлисский губернатор), в преданности которого Государь был уверен. Выбор этот был, однако, подсказан Государю через посредство царицы тем же Распутиным, рассчитывающим на то, что двоюродная сестра Мандрыки была настоятельницей Балашевского монастыря и находилась всецело под влиянием Гермогена, а, следовательно, признавала авторитет Илиодора, а главное – Распутина. Соответственные указания при отъезде Мандрыки в Царицын и были посланы ей Распутиным.
Расчет Распутина, однако, не оправдался. А.Н. Мандрыка на месте не только разобрался в сущности дела, которое он должен был разъяснить, но еще выяснил и причастность к этому делу самого Распутина. Кроме того, раскрылась для Мандрыки и личность самого Распутина, побывавшего незадолго перед тем в Саратовской губернии и посетившего некоторые из тамошних женских монастырей. В монастырях этих он предавался определенному разврату, заставлял монахинь мыть себя в бане и втягивал их в отвратительные оргии, одновременно хвастаясь своей близостью к царю и царице.
Вернувшись в Царское Село, А.Н. Мандрыка сделал Государю в присутствии царицы подробный, длившийся более двух часов, доклад. В величайшем волнении передал он все, что выяснил о Распутине, причем закончил словами, что для всякого, подобно ему глубоко почитающего царскую семью, совершенно невыносимо слышать, как священное имя царя и царицы соединяется с именем грязного развратного мужика.
Факты, доложенные Мандрыкой, а в особенности искренность его тона (доклад его закончился случившимся с ним почти истерическим припадком), очевидно, произвели глубокое впечатление на царскую чету.
Но не дремало тем временем и распутинское окружение. Была выписана из Саратова упомянутая настоятельница Балашевского монастыря, причем добились ее приема Государыней. Цель преследовалась определенная – разрушить веру в доклад Мандрыки путем очернения его самого устами его близкой родственницы. Одновременно Государь со своей стороны вызвал ездившего в Царицын от Синода епископа Парфения, который всецело подтвердил данные, сообщенные Мандрыкой.
В результате Распутину было приказано немедленно выехать из Петербурга, и казалось, что наконец удалось раз навсегда удалить от двора этого вредоносного человека.
Так смотрел на это и Столыпин, тщетно до тех пор стремившийся добиться высылки Распутина.
Оказалось, однако, что удаление одного Распутина недостаточно, так как на месте оставалось все его окружение, а в особенности А.А. Вырубова, которая принялась понемногу восстанавливать веру Александры Федоровны в боговдохновенность Распутина и вселять в нее убеждение в лживость доклада Мандрыки. При этом Вырубова продолжала поддерживать письменные сношения с уехавшим из Петербурга Распутиным. Когда почва у царицы была достаточно подготовлена, дано было знать об этом Распутину, который и решил употребить крайнее средство для возвращения своего ко двору. Сумел он при этом так поставить вопрос, что о нем лично как будто и речи не было. Он обратился к Государыне, в телеграмме на ее имя, с мольбой о прощении Илиодора и оставлении его в Царицыне, говоря, что в противном случае наследнику грозит великая опасность. Перед этой угрозой царь и царица не устояли. Постановление Синода о перемещении Илиодора из Царицына в другую епархию было Государем самолично отменено, а Распутин вновь вернулся ко двору, сильнее чем когда-либо.
Инцидент этот доказывает, что сила Распутина, или, вернее, невозможность раскрыть Государыне истинную его сущность, зависела от той всесильной поддержки, которой он пользовался у лиц, принадлежавших к ближайшему окружению царицы, в особенности у Вырубовой, сумевшей завладеть безграничным доверием Александры Федоровны.
Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость, вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг. Если бы эти люди действительно, были под гипнозом Распутина, если бы они сами верили в его сверхъестественные способности, то можно было бы удивляться их наивности, но порицать их было бы не за что, но дело в том, что все ставленники Распутина прекрасно знали ему настоящую цену.
Но вот тщета людских чаяний и расчетов: почти все эти лица поплатились жизнью за свое мимолетное возвышение!
Впоследствии говорили, что вред, проистекающий от приближения Распутина к царской семье, произошел не от самого этого приближения, а от того, что его разблаговестили и расшумели лица, стремившиеся с Распутиным бороться. Согласно этому мнению, главными виновниками того страшного урона, который Распутин нанес царскому ореолу, были те члены Государственной Думы и других крупных общественных организаций, которые публично с трибуны разоблачали роль Распутина и рисовали истинную его сущность.
Относительно преувеличения влияния Распутина ныне, после опубликования писем императрицы к Государю, говорить не приходится, но нельзя согласиться и с тем, что главный вред произошел от разоблачения той роли, которую играл при дворе этот зловещий, роковой человек. Нет, вред, им приносимый, был и непосредственный. Ведь ему Россия обязана тем, что правящий синклит в последний, распутинский, период царствования становился все непригляднее и вызывал к себе, благодаря своей близости к этому человеку, и отвращение и возмущение; ему Россия обязана и тем, что осенью 1915 г. Государь изменил принятое им решение и, вместо призыва к власти лиц, пользующихся доверием общественности, уволил от должностей всех министров для общественности приемлемых.
Для всех и каждого было совершенно очевидно, что продолжение избранного Государыней и навязанного ею Государю способа управления неизбежно вело к революции и к крушению существующего строя. Только такие слепые и глухие ко всему совершавшемуся люди, как столпы крайних правых, вроде Струкова, Римского-Корсакова и др., могли думать, что замалчиванием можно спасти положение, но люди, глубже вникавшие в события, ясно видели, что без очищения верхов, без внушения общественности доверия к верховной власти и ее ставленникам спасти страну от гибели нельзя. Да и замалчивать можно лишь то, что еще не получило широкой огласки, что скрыто от лиц, ищущих повода скомпрометировать престиж царской власти. Но ведь про Распутина говорила вся Россия, причем вся Россия знала про то ненормальное положение, которое занял на ступенях трона полуграмотный, развратный, пьяный мужик. Само собой разумеется, что стоустая молва преувеличивала при этом близость Распутина к царице и «к былям небылиц без счета прилагала». Революционные силы, конечно, также пользовались распутиниадой для того, чтобы развенчать ореол царского имени в народной массе.
Наконец, разглашению влияния Распутина существенно содействовал он сам, рекламируя, где только мог, свою близость к царской семье. Дошел он даже до того, что во время одного из своих пьяных пиршеств, а именно в загородном московском ресторане «Яр», в пьяном виде, указывая на надетую на нем расшитую рубашку русского покроя, кричал: «Сашка сама шила!»
9
События последнего периода царствования Николая II столь тесно сплели его имя, равно как имя Александры Федоровны, с именем Распутина, что, пытаясь разобраться в основных свойствах ума и характера последнего русского самодержца и его супруги, поневоле приходится останавливаться и на этом роковом для России человеке.
Чем был Распутин по существу, обладал ли он какими-либо исключительными силами и способностями, принадлежал ли он к какой-либо религиозной секте, наконец, был ли он орудием врагов России, и если был, то сознательным или бессознательным? Вот вопросы, которые ставила себе русская общественность перед революцией, ставит себе и поныне, ибо почитать их за вполне выясненные и решение их в том или ином смысле признавать общепризнанным – до сих пор нельзя.
Итак, прежде всего, обладал ли Распутин какими-то оккультными способностями? На этот вопрос, как на многие другие, проливают некоторый свет данные, собранные Чрезвычайной следственной комиссией, учрежденной Временным правительством для расследования действий министров царского правительства.
Судя по этим данным, приведенным, между прочим, в статье члена комиссии, б[ывшего] прокурора Виленской судебной палаты А.Ф. Романова, напечатанной во второй книге «Русской летописи» (Париж, 1922 г.), Распутина отнюдь нельзя признать личностью заурядной; природа его была сложная, не сразу поддающаяся разъяснению.
Родился Распутин в 1871 г. в селе Покровском Тюменского уезда Тобольской губернии. Смолоду обнаружил он бурный темперамент, проявлявшийся то в повышенной религиозности и столь присущем русскому человеку богоискательстве, то в чрезвычайной физической страстности, переходящей в эротоманию.
Впрочем, медицина давно установила сочетание у людей экзальтированных сочетание религиозного фанатизма с повышенной половой страстностью.
Как бы то ни было, у Распутина уже в молодые годы чередовались периоды крайнего разгула с приступами покаяния, молитвенного экстаза и влечения к паломничеству по святым местам.
Посетил он в такие периоды, по-видимому, все главнейшие русские монастыри, побывал он и в Иерусалиме.
В период молитвенного углубления были им написаны и его духовные размышления, составленные, вопреки распространенному мнению о подделке, им самим, как это установила, по словам А.Ф. Романова, специальная экспертиза.
Словом, в Распутине совмещались две крайности – явление, также свойственное русской природе и имеющее, однако, одну общую основу – бурную страстность. По меткому выражению Достоевского, про таких лиц «никогда вперед не знаешь, в монастырь ли они поступят, или деревню сожгут».
Можно, кроме того, считать вполне установленным, что Распутин обладал силою гипнотического внушения, доходившей до степени необычайной. Каким-то внутренним напряженным сосредоточением своей воли он, в отдельных случаях, достигал результатов столь же неожиданных, сколь и исключительных. Впрочем, судя по показаниям б. товарища министра внутренних дел Белецкого, он эту силу в себе воспитывал не только лично сам, но и обращался с этой целью к профессиональным гипнотизерам, у которых брал практические уроки.
Впрочем, вдаваться в эту столь до сих пор малоисследованную область я не намерен. Несомненно, однако, что и положительная наука все более склонна признавать за неоспоримые факты многое из того, что сравнительно недавно считалось измышлением грубого суеверия и непроходимого невежества. Сила воздействия человеческого духа на материальные явления все более научно подтверждается, а сфера этого воздействия все более расширяется.
Но можно одновременно с этим утверждать, что у большинства лиц, обладающих таинственной внутренней силой, проявляется она лишь спорадически и сравнительно редко, причем при разгульной жизни легко утрачивается. Вследствие этого однажды провозгласившие себя чудотворцами и прорицателями вынуждены для поддержания своего обаяния прибегать к заведомым фокусам, иначе говоря, просто превращаться в шарлатанов.
Таков был по всем данным и Распутин, т. е. в отдельных случаях, при помощи концентрации своей воли, он становился посредником между какой-то неведомой оккультной силой и производимыми ею материальными явлениями, но в большинстве случаев он был лишь хитрым шарлатаном, умело пользующимся случайным стечением обстоятельств для укрепления своего положения.
По вопросу о принадлежности Распутина к какой-либо определенной секте можно прийти к еще более определенному выводу. Дело в том, что вопрос этот весьма интересовал группу членов Государственной Думы еще в 1912 г. в связи с распространившимися тогда сведениями о возраставшем влиянии Распутина при Дворе, а в особенности об его систематическом вмешательстве в дела Православной церкви. А.И. Гучков решил этот вопрос вынести на трибуну Государственной Думы. Надо было, однако, найти для этого какой-нибудь законный повод. Таким поводом явилась наложенная администрацией кара на газету «Голос Москвы» за напечатание ей открытого письма некоего Новоселова, образовавшего в Москве особый духовно-религиозный кружок. В письме этом говорилось о той опасности, которой подвергается Православная церковь от вмешательства в ее действия и распоряжения отдельных лиц, с православием имеющих мало общего.
Таким образом, дабы связать запрос по поводу административной кары, наложенной на «Голос Москвы», с Распутиным, надо было выяснить, поскольку он в православном смысле является еретиком и принадлежит ли он к недозволенной законом религиозной секте. Подозревался же Распутин в принадлежности к хлыстовству.
Обратились с этой целью к известному знатоку русского сектантства Бонч-Бруевичу, тому самому, который впоследствии объявился убежденным большевиком и стал управляющим делами Совета народных комиссаров.
Бонч-Бруевич через посредство баронессы В.И. Икскуль охотно познакомился с Распутиным, вел с ним продолжительные беседы на различные темы, причем выказал к нему некоторую симпатию. Результат своего знакомства с Распутиным и его религиозными воззрениями Бонч-Бруевич доложил в собрании членов октябристской партии. Пришел он к тому выводу, что ни к какой определенной секте Распутин не принадлежит и в состав ее не входит, но ближе всего его взгляды подходят именно к хлыстовству. Доклад Бонч-Бруевича был, однако, в общем, для Распутина благоприятным.
К такому же выводу пришла в 1917 г. и вышеупомянутая Чрезвычайная следственная комиссия.
Запрос, внесенный в Государственную Думу весной 1912 г., по поводу Распутина, впрочем, по существу никогда Государственной Думой обсужден не был. Он был передан в общем порядке в комиссию по запросам, которая, ввиду близкого уже в то время окончания полномочий 3-й Государственной Думы, его не рассмотрела, вследствие чего он автоматически отпал. Тем не менее один факт внесения этого запроса и те несколько слов, которые были сказаны по его поводу А.И. Гучковым, произвели огромное впечатление в широких общественных кругах, едва ли не впервые узнавших таким путем о значении той роли, которую играл Распутин. К этому надо прибавить, что крайне левые, как думские, так и общественные круги, никогда с Распутиным и его влиянием не боролись. В их глазах он, очевидно, лишь содействовал тому, чего они и добивались – крушению государственного и общественного строя.
К каким бы сектантским взглядам Распутин ни был склонен, во всяком случае, во время своих паломничеств, благодаря беседам с представителями духовенства, со старообрядческими начетчиками и несомненному общению с различными сектами он нахватался множества текстов и разнообразных отрывков из Священного Писания. Это давало ему возможность уснащать свою речь множеством цитат, которыми он, отчасти сознательно, отчасти вследствие своего невежества, затуманивал смысл своих речей.
Усвоить его рассуждения было вообще затруднительно, но именно к этому и стремятся все выдающие себя за прорицателей.
С таким умственным багажом, в период религиозной настроенности, появляется Распутин в Петербурге и здесь, отчасти при помощи присущего ему искреннего богоискательства, отчасти путем притворства и хитрости, очаровывает мистически настроенного ректора Петербургской Духовной академии (впоследствии епископа Кронштадтского) Феофана; проникает затем к честолюбивому, но горячо верующему епископу саратовскому Гермогену.
Через этих двух иерархов знакомится он с товарищем обер-прокурора Св. Синода Даманским, и, наконец, постепенно расширяя круг своего знакомства, образует около себя кружок всецело подчиняющихся его влиянию заведомо истеричных женщин, из которых некоторые уже ранее состояли его поклонницами. Среди них оказывается и А.А. Танеева, впоследствии по кратковременному браку Вырубова. Немалую роль в установлении за Распутиным в известных кругах репутации лица, осененного особой благодатью, играет и Г.П. Сазонов, редактор-издатель газеты «Россия».
Наконец, при помощи Феофана и Вырубовой проникает Распутин во дворец, как раз во время одного из острых болезненных кризисов наследника, и здесь ему, как я уже упомянул, не то посчастливилось случайно, не то удалось сознательно связать свое посещение с улучшением состояния здоровья наследника.
При дворе, в присутствии царицы Распутин держит себя, разумеется, вполне чинно, умело сохраняя при этом все внешние приемы простого безыскусного русского человека и выказывая полное пренебрежение к придворному этикету. Так, к царю и царице он обращается неизменно на «ты» и держится с ними вполне непринужденно. Само собой разумеется, что он стремится выказать при этом чрезвычайную религиозность и присущим ему красочным языком непрестанно говорит о Божьей благодати и ее разнообразных проявлениях. При этом он выказывает полное презрение к мирским благам и не только лично ничего для себя не добивается, но даже отказывается от всяких материальных пособий, что не мешает ему, когда его положение укрепляется, проводить ходатайства других лиц, которые и снабжают его за это денежными средствами.
По мере пополнения своих средств он обзаводится собственной квартирой, сперва на Английском проспекте, а потом на Гороховой. До тех пор он жил то на квартире Даманского, то у Сазонова, у которых и питался.
Расширяя свои связи в мире высшего духовенства, он начинает вмешиваться в дела Св. Синода. Его стараниями возводится в сан епископа некий Варнава, лишенный всякого образовательного ценза. Распутин добивается назначения на Петербургскую митрополичью кафедру Питирима взамен восставшего против распутинского вмешательства в дела Церкви митрополита Владимира, переведенного из-за этого в Киев, и, наконец, внушает императрице желание немедленно канонизировать бывшего Тобольского епископа Иоанна Максимовича, прах которого покоился в Тобольске.
Последнее ему понадобилось, во-первых, для того, чтобы похвалиться у себя на родине степенью своего значения, а, во-вторых, и это едва ли не главное, он, конечно, надеялся, что на открытие мощей приедут царь и царица, причем посетят проездом и его родное село Покровское.
Однако по мере расширения круга лиц, ублажавших Распутина, по мере увеличения у него самого денежных средств его плотская страстная природа берет все более верх, а боговдохновенность и даже религиозность понемногу исчезают.
Дикие кутежи, иногда сопряженные со скандалами, повторяются все чаще, наконец, принимают почти хронический характер.
Особенную огласку получает один скандал, произведенный им на пароходе на Волге, когда капитан парохода, невзирая на похвальбу Распутина о близости к царской семье, ссадил его на берег, и другой – в московском загородном ресторане «Яр», о котором я уже упомянул выше.
Усиленное потребление вина, страстное влечение и наглое приставание к женщинам выступают все ярче наружу и становятся достоянием все более широких кругов. Перед теми лицами, от которых он не мог скрыть своего поведения, но с мнением которых по тем или иным основанием считался, он оправдывался положением, проповедуемым некоторыми русскими сектами – «не согрешишь – не покаешься». Таким лицом была, между прочим, и Вырубова, неизменно скрывавшая от царицы развращенность Распутина, но сама отнюдь не находившаяся в неведении его поведения.
Первоначально своей близостью ко двору Распутин пользовался только для вмешательства в церковные дела, в чем ему одно время помогали близкие сношения с Феофаном и с Гермогеном.
Но дружба с ним этих лиц продолжается недолго. Убедившись в истинных свойствах Распутина, они прилагают все усилия к его развенчанию, но оказывается уже поздно. Положение его при дворе настолько окрепло, вера в него Государыни настолько утвердилась, что все старания Гермогена и Феофана не только остались тщетными, но еще они же сами от этого пострадали: Гермоген ссылается в Жировецкий монастырь, Феофан из Кронштадта переводится в какую-то отдаленную от столицы епархию.
По мере того как слух о влиянии Распутина распространяется, причем влияние его значительно преувеличивалось, различные ловкие люди решают им воспользоваться для достижения своих целей через его посредство.
Не следует при этом забывать, что людская молва изображала Распутина весьма различно. Наряду со слухами о его влиянии и возможности добиться через его посредство чего угодно распространялось и то, что он святой человек, бессребреник, который помогает обращающимся к нему людям из побуждений христианской любви.
Все это приводит к тому, что у Распутина организуются формальные приемы и число посетителей на них достигает многих десятков. При этом среди обращающихся к нему за той или иной помощью наряду с теми, которые подкрепляют свои прошения материальными подношениями и обещаниями крупных денежных сумм, бывают и такие, которые не только ничего не приносят, но еще и сами просят о денежной помощи.
Как это на первый взгляд ни странно, но Распутин стремился помочь и тем, и другим. Дело в том, что у самого Распутина, по мере его возвышения, неудержимо развивалось своеобразное честолюбие. Играть видную роль, быть почитаемым за всемогущую силу, стать на равную ногу с людьми, находящимися по общественному положению неизмеримо выше его, – все это тешило его самолюбие, и он охотно поддерживал и такие просьбы, исполнение которых не приносило ему лично никаких прямых выгод. Возможно, впрочем, что он рассчитывал таким путем увеличить в общественном представлении степень своей силы, что и на деле вело к ее фактическому разрастанию.
Дела, которые брался проводить Распутин, делились на две резко различные категории. Одни из них касались устройства судьбы сравнительно маленьких людей: выдачи им пособий, увеличения получаемой пенсии, продвижения на службе в ее низших степенях. По отношению к таким людям он в большинстве случаев ограничивался снабжением их короткими записками к знакомым и незнакомым ему высокопоставленным лицам. Записки эти, неизменно начинавшиеся со слов «милай, дорогой», для некоторых лиц, увы, имели такую обязательную силу, что снабженные ими просители были обеспечены в удовлетворении своих ходатайств.
Но была и другая категория дел, исполнение коих приносило Распутину крупную выгоду. Просьбы эти касались различных денежных дел, как-то: концессий, получения поставок и казенных подрядов, а во время войны к этому присоединились еще просьбы о зачислении куда-либо в тыл призванных в войска.
Прямых ходатайств со стороны Распутина о предоставлении кому-либо ответственных должностей, однако, не поступало. Известен лишь один случай, когда по просьбе Распутина покровительствуемый им управляющий Пермской казенной палатой Ордовский-Танаевский был назначен губернатором и притом в его родную Тобольскую губернию, о чем Распутин известил его облетевшей всю Россию столь характерной для него телеграммой: «Доспел тебя губернатором».
Понемногу пьяный разгул, в который его сознательно втягивали стремившиеся в том или ином отношении его использовать, различные беспринципные дельцы и карьеристы, сначала заглушает, а затем и окончательно уничтожает в нем ту его вторую природу, которая по временам влекла его к покаянию, аскетизму и молитвенному экстазу. В результате к тому времени – приблизительно к началу 1915 г., – когда он, через посредство всецело порабощенной им Вырубовой, получает весьма значительное влияние на императрицу, мысли его направлены уже исключительно к обеспечению собственного благосостояния.
Так, согласно упомянутым выше показаниям СП. Белецкого, в то время, когда последний имел с ним дело, в конце 1915 г., у Распутина не было никаких идейных побуждений и к каждому делу он подходил с точки зрения личных интересов или интересов Вырубовой. Эти последние интересы Распутин мог по справедливости почитать за собственные.
Наконец, дошло до того, что в совершенно интимном кругу Распутин перестал даже прикидываться «Божьим человеком». Он, например, не обижался, когда приставленный к нему А.Н. Хвостовым, в целях его охраны, жандармский офицер Комиссаров, сумевший войти с ним в дружбу, на его попытки вернуться в разговоре к духовным темам, бесцеремонно ему говорил: «Ты божественность-то эту брось; будем говорить попросту!»
10
Ненормальное положение, занятое Распутиным на ступенях трона, оказало несомненное влияние на повышение революционной настроенности в русской общественности. Но с исторической точки зрения небезынтересно выяснить и другой вопрос, далеко еще не разрешенный, а именно: действовал ли Распутин исключительно по собственным побуждениям или он был по временам орудием в чьих-то чужих руках, и в таком случае, пользовались ли им различные люди только для своих личных целей или же он попадал в руки и к агентам врагов России?
Для разъяснения этого вопроса надо прежде всего обратиться к определению характера лиц, составлявших окружение Распутина. По составу своему окружение это было до чрезвычайности пестрое и разнообразное. Наиболее близкие ему люди принадлежали к числу искренно поверивших в его боговдохновенность. Собирались эти приближенные в период самого разгара распутинской известности, преимущественно у него на квартире, в большинстве случаев по воскресеньям «на чай» или «на уху». Постоянными посетителями этих собраний, в достаточной степени многолюдных, были почти исключительно женщины, как А.А. Вырубова, девица Головина; его давнишние почитательницы – г-жи Лахтина и Гущина, а также некоторые другие, менее им прельщенные, как, например, фрейлина Никитина, служившая связью между Распутиным и Штюрмером.
В сущности, все эти женщины были определенные психопатки, едва ли не страдавшие половой психопатией.
Иногда в этом кружке появлялись и случайные посетители и посетительницы, приводимые простым любопытством и желанием поближе посмотреть на человека, которому молва приписывала исключительную силу и значение. Бывали здесь, разумеется, и лица, стремившиеся использовать Распутина в своих личных целях, но политическим центром кружок этот не был. Для большинства в этом кружке Распутин был божество, искренно почитаемое выразителем велений, исходящих свыше.
Так продолжалось приблизительно до начала 1915 г., когда к Распутину проложили дорожку различные честолюбцы, сулившие ему великие блага за проведение их к верхам власти.
Едва ли не первым из таких был кн. Шаховской, добившийся через Распутина и неизбежную в подобных случаях Вырубову назначения министром торговли и промышленности. Следом за ним избрал тот же путь, снедаемый честолюбием, А.Н. Хвостов, впервые завязавший сношения с Распутиным еще в бытность свою нижегородским губернатором. Уже тогда он решил, что скорее добьется своих честолюбивых замыслов, если перейдет в ряды общественности, разумеется, той, которая выставляла на своем знамени беспредельную приверженность самодержавному строю и носителям царской власти. В 1912 г. он попадает в члены 4-й Государственной Думы и, хотя никаких особенных талантов здесь не проявляет, но все же умудряется быть избранным в лидеры крайней правой фракции нижней законодательной палаты, где, конечно, продолжает выставлять на показ свою преданность царской власти. Убедившись, однако, что этого недостаточно для получения министерского портфеля, он обращается к другим средствам, а именно к сближению с тем же Распутиным, а в особенности с А.А. Вырубовой.
Летом 1915 г. возникает парламентский блок и одновременно завязывается в среде Совета министров борьба двух резко противоположных течений. Одно из них, возглавляемое членами Совета, пользующимися симпатиями и доверием прогрессивно настроенных общественных кругов, настаивает на сближении с общественностью, другое, наоборот, утверждает, что на общественное мнение не следует обращать никакого внимания.
В это самое время А.Н. Хвостов начинает усиленно посещать Вырубову. При этом он ей твердит о своей преданности царю и царице и пытается доказать, что он один способен, будучи поставлен во главе внутреннего управления страной, справиться со всеми задачами, выдвинутыми войной. Само собой разумеется, что он одновременно высказывается против всяких соглашений с парламентские блоком, называя такое соглашение не иначе, как капитуляцией власти перед безответственными политиканами, побуждаемыми исключительно личными честолюбивыми замыслами. Выражает он, конечно, и преклонение перед Распутиным. Г[оспо]жа Вырубова, уже увлеченная к тому времени своей ролью закулисной силы, без участия которой не решается ни один важный государственный вопрос, принимает на себя роль предстательницы перед царицей за А.Н. Хвостова и, совместно с Распутиным, достигает назначения этого беспринципного честолюбца на должность министра внутренних дел. Усердно содействует этому назначению тоже завязавший к этому времени близкие отношения с Вырубовой бывший директор Департамента полиции СП. Белецкий, который, в свою очередь, одновременно назначается товарищем министра внутренних дел.
С появлением у власти этих двух лиц, отличавшихся необыкновенной природной склонностью к интриге, все важные правительственные назначения происходят не иначе, как согласно задуманным ими тайным планам. Прежде всего, они стремятся всецело подчинить своим замыслам Распутина, а затем, заручившись его сообщничеством, они, отчасти через его посредство, отчасти путем своего личного воздействия, превращают Вырубову в свое послушное орудие.
В этих видах они заключают с Распутиным определенное соглашение, согласно которому за ежемесячное денежное вознаграждение, выплачиваемое ему из сумм Департамента полиции, Распутин соглашается помимо них никаких дел не проводить и никаких ходатайств не поддерживать. Цель здесь преследовалась двойная: с одной стороны, они хотели таким путем сделаться полными господами положения, с другой – надеялись успокоить общественное мнение, встревоженное влиянием Распутина, по возможности завуалировав это влияние.
В этот период, конца 1915 г. и начала 1916 г., все высшие назначения происходят не иначе, как согласно планам, выработанным А.Н. Хвостовым совместно с Белецким, причем надо признать, что они искали людей, способных, по их мнению, успешно справиться с соответствующими отраслями управлением.
Доказательством этого служат происшедшие за тот период назначения таких лиц, которых ни Вырубова, ни Распутин совершенно не знали и даже не подозревали, что своим возвышением они обязаны их влиянию. Так именно происходит назначение А.Н. Волжина обер-прокурором Св. Синода и А.Н. Наумова министром земледелия. Правда, удержаться на своих должностях эти лица не могли, так как сойтись с Распутиным определенно не пожелали, а он этого не прощал и принялся уже по собственному почину их всячески дискредитировать.
Хвостов, как известно, тоже сравнительно недолго удержался у власти.
Убедившись, что Распутин понемногу перестает соблюдать заключенное с ним соглашение, что влияние его, получившее самую широкую огласку, вызывает всё нарастающее общественное негодование и способно привести существующей строй к катастрофе, Хвостов, ничем не смущаясь, задумывает просто насильственно устранить самого Распутина, т. е. прекратить его земное существование. Узнав об этом намерении и, вероятно, сомневаясь в его удачном осуществлении, а также думая лично больше выгадать, защищая Распутина, Белецкий раскрывает замысел Хвостова. Немедленным последствием является увольнение Хвостова от должности, причем не избегает опалы и сам Белецкий, также в скорости отставленный от всякой власти.
С падением Хвостова и Белецкого закулисная работа Распутина и Вырубовой временно несколько ослабевает, пока новый образовавшийся кружок, центром которого является тибетский знахарь Бадмаев, не захватывает того положения, которое сумели перед тем себе создать Хвостов и Белецкий.
В этом кружке цену Распутину знали вполне, ничего сверхъестественного в нем не видели, а просто хотели его использовать для осуществления собственных честолюбивых замыслов или материальных домогательств. Тут собирались такие определенно беспринципные люди, как А.Д. Протопопов, через этот кружок проникший к Вырубовой, а через нее в министры внутренних дел; тут был и П.Г. Курлов, б. товарищ министра внутренних дел при Столыпине, впоследствии, благодаря близости к этому кружку, вновь проникший на прежнюю должность. Тут же входил Распутин в соприкосновение с дельцами из промышленных и банковских кругов; имелась, по-видимому, в этом кружке связь и с влиятельными лицами среди еврейства. Наконец, тут же вертелись такие, сравнительно мелкие, но пронырливые и ловкие сошки, как Андронников и полужурналист, полуагент Департамента полиции Манасевич-Мануйлов, которые, впрочем, уже давно сошлись с Распутиным.
Под чарами Распутина здесь никто не был. Здесь шла совершенно определенная ловля высоких должностей и материальных благ. Принадлежа сами к категории людей ловких, хитрых и беззастенчивых, к тому же будучи весьма далекими от всякой мистики, грубыми реалистами-циниками, они отдавали себе вполне ясный отчет в том, что представлял собою Распутин.
Ни о какой божественности здесь речи не было, а говорили ясно и определенно о способе достижения вполне конкретных целей.
Были ли среди этой пестрой компании лица, являвшиеся агентами врагов России?
Точно и документально установить этого нет возможности, причем надо заметить, что следственная комиссия, учрежденная Временным правительством, опросившая всех бывших министров, имевшихся у нее под рукой, продолжать свои изыскания в среде, могущей иметь связи с Германией, даже не пыталась.
Думать, однако, что сам Распутин был мало-мальски сознательным агентом Германии, нет решительно никаких оснований. То обстоятельство, что проведенные им к власти министры не отвечали своему назначению, решительно еще ничего не доказывает, как не доказывает и то, что лиц, состоящих у власти, но относящихся к нему враждебно (хотя бы они более или менее соответствовали основной цели момента победы над Германией), он стремился развенчивать и устранять из состава правительства.
Все личные интересы Распутина теснейшим образом зависели от сохранения существующего строя и укрепления престола. Рубить сук, на котором он сам так плотно уселся, очевидно, совершенно не входило в его расчеты.
Не исключено и то, что Распутин, желая укрепить положение династии, искренно стремился найти людей, способных довести войну до благополучного конца, обеспечить торжество России и утвердить в ней земский мир.
Разобраться, однако, в степени государственных способностей людей он не был в состоянии, и ввиду этого все его рекомендации и были неудачны. Да и выбор у него был ограниченный, ибо какой мало-мальски порядочный человек мог обратиться к Распутину за протекцией, да и вообще знаться с ним? Правда, что Распутин иногда поддерживал и таких людей, которых, может быть, по слухам, он считал пригодными для руководства той или иной отраслью государственного управления, хотя они к нему вовсе не обращались, но он сам, по-видимому, искал с ними знакомства.
Так, ко мне лично два раза приезжал от Распутина один из близких ему людей, с которым я был знаком, а именно Г.П. Сазонов, с просьбой познакомиться с Распутиным и принять его. При этом Сазонов говорил: «Мы ищем способных людей, которые могли бы управлять страной».
Само собой разумеется, что Сазонов при этом решительно отрицал порочные наклонности Распутина, а в доказательство прибавил, что Распутин у него неоднократно ночевал рядом со спальней его дочерей.
– Ну, посудите сами, – говорил Сазонов, – допустил ли бы я это, если бы не знал лживости всего распускаемого про Распутина?
Со своей стороны я заявил, что для меня личные качества Распутина имеют значение второстепенное. Будь он чист как голубь, вред, им наносимый, от этого ничуть не уменьшается. Посторонние влияния на ход государственного правления, в особенности если они исходят не только от людей безответственных, но еще к тому же совершенно некомпетентных, – неизменно приводят к крушению существующего строя.
Мне известно, что с подобными же предложениями Распутин, через третьих лиц, обращался ко многим, причем, насколько я знаю, ответ на эти предложения получался неизменно отрицательный.
Не сомневаюсь, однако, что были и такие, которые вошли этим путем в сношение с Распутиным, но они молчали, ибо никто не разглашал своего знакомства с этим грязным типом, боясь клейма общественного мнения.
Да, вред, нанесенный Распутиным, огромный, но старался он работать на пользу России и династии, а не в ущерб им. Внимательное чтение писем императрицы, заключающих множество преподанных Распутиным советов, приводит к убеждению, что среди этих советов, в большинстве случаев азбучных и наивных, не было ни одного, в котором можно усмотреть что-либо мало-мальски вредное для России.
Действительно, что советовал Распутин?
«Не ссориться с Государственной Думой», «заботиться о народном продовольствии», «увеличить боевое снабжение армии», «беречь людской состав армии до достаточного снабжения войска оружием».
Относясь очень отрицательно к самому факту войны с Германией, утверждая даже, что, если бы он был при царе в дни, предшествовавшие войне, он убедил бы его войны отнюдь не допускать, Распутин наряду с этим говорил, что, коль скоро войну начали, необходимо довести ее до победы.
В вопросах чисто военных он тоже проявлял обыкновенный здравый разум. Словом, при всем желании найти в его советах что-либо, подсказанное врагами России, – этого не удается.
Обозначает ли это, однако, что вокруг Распутина не было лиц, стремившихся его использовать во вред России?
Германия, организовавшая такую широкую сеть шпионажа во всех враждебных ей странах, разумеется, не могла не попытаться использовать и Распутина в своих целях. Но если германские агенты и пробовали воздействовать на верховную власть через Распутина, то, конечно, скоро убедились в полной невозможности этого достигнуть. Но могла быть у них и другая немаловажная цель, а именно: иметь точное осведомление о том, что происходит в царском окружении, какое там господствует настроение, продолжает ли Государь столь же твердо держаться союза с западными державами, не замечается ли в нем колебания по вопросу о дальнейшем ведении войны против Германии, не проявляет ли он признаков утомления от затянувшейся войны, – все это для Германии представляло первостепенный интерес. Конечно, самое подробное осведомление по этим вопросам мог дать, сам того не подозревая, Распутин.
А что именно с этой целью, в надежде, быть может, почерпнуть и другие более конкретные сведения, хотя бы, например, о наших чисто военных планах и предположениях, германский Генеральный штаб направлял некоторых из своих тайных агентов к Распутину, – это весьма возможно. Разбираясь в окружении Распутина, легко усмотреть среди близко стоявших к нему лиц и таких, которые по своему нравственному уровню были способны из-за личной выгоды решительно на всякое предательство. Таковы были, несомненно, и кн. Андронников, и Манасевич-Мануйлов, и все же, думается, что они не были германскими агентами.
Правда, известно, что из числа людей, часто видавшихся с Распутиным, некоторые усиленно угощали его в дорогих ресторанах и доводили его до состояния полного опьянения, когда язык его развязывался окончательно и он охотно выкладывал все, что ему было известно о происходящем в Царском Селе.
На некоторых из них пало подозрение нашей контрразведочной организации по обвинению их в работе на пользу наших врагов. Против них было даже возбуждено судебное преследование, не доведенное до конца вследствие разразившейся революции.
Могли ли они использовать получаемые ими сведения во вред России? – другой вопрос; думается, что никакого реального значения сведения эти не имели.
В заключение не могу не повторить еще и еще раз, что в особенности вреден и в особенности преступен был не Распутин, а та среда, которая его восприняла из неудержимого желания per fas et nefas либо разыгрывать политическую роль, либо проникнуть к власти, либо достигнуть почестей и материальных благ.
В результате получилось то, что, проникнутая исключительно высокими принципами, жаждущая принести пользу России и обеспечить ей победу над Германией, кристально чистая женщина была захвачена в паутину, которую неустанно и ловко плели вокруг нее умственно ограниченная истеричка, хитрый шарлатан и присосавшиеся к ним, ради достижения своих низменных личных целей, беззастенчивые и беспринципные карьеристы, жадные дельцы и всевозможные мелкие авантюристы.
Появление человека, сумевшего внушить доверчивой, мистически настроенной царской чете, что он обладает даром прозорливости и исцеления, было лишь простой случайностью. Это обстоятельство только ускорило процесс распадения государственности, но само по себе породить его не могло.
Можно даже с уверенностью сказать, что и без происшедшего благодаря Распутину резкого изменения путей и способов достижения власти крушение русской государственности, при том нравственном разложении правящего слоя, которое столь ярко выявила распутинская эпопея, было, во всяком случае, не за горами.
Приложения
Телеграмма английского короля Георга V императору Николаю II
1916 г.
До меня дошли сведения из многих источников, включая сюда один нейтральный, вне всякого сомнения, весьма к нам благорасположенный, что германские агенты в России производят большие усилия, чтобы посеять рознь между моей страной и твоей, вызывая недоверие и распространяя ложные сведения о намерениях моего правительства. В частности, я слышал, что распространяется и находит себе в некоторых слоях веру слух, что Англия собирается воспротивиться владению Россией Константинополем или сохранению его за ней. Подозрение такого рода не может поддерживаться твоим правительством, которое знает, что соглашение от марта 1915 г. было выработано моим правительством при участии лидеров оппозиции, которые тогда были специально приглашены в совет и которые теперь являются членами правительства.
Но меня огорчает мысль, что в России могут существовать какие-либо сомнения в искренности и твердости намерений Британии.
Я и мое правительство считает обладание Россией Константинополем и прочими территориями, определенными в договоре, заключенном нами с Россией и Францией в течение этой войны, одной из кардинальных и перманентных гарантий мира, когда война будет доведена до успешного конца.
Я самым серьезным образом надеюсь, что, если ты найдешь это желательным, ты дашь инструкции своим министрам, чтобы они по этому вопросу или по каким-либо другим входили с моим правительством в самые откровенные объяснения или же ты сам сносился бы непосредственно со мной.
Ты знаешь, мой дорогой Ники, как я тебе предан, и я могу тебя уверить, что мое правительство относится к твоей стране с такими же прочными чувствами дружбы. Мы решили не отступать от обещаний, которые мы сделали как твои союзники. Так не допускай же, чтобы твой народ был вводим в заблуждение злостными махинациями твоих врагов.
Джорджи.
Телеграмма императора Николая II английскому королю Георгу V
1916 г.
Благодарю тебя за откровенность, с которой ты выразил мне твое огорчение по поводу того, что в моей стране могут существовать сомнения в искренности Британии.
Я писал тебе несколько раз, как я счастлив, что чувства глубокой дружбы к Англии все более и более укореняются в моем народе, моей армии и флоте. Конечно, имеются отдельные лица, не разделяющие этого взгляда, но я постараюсь справиться с ними. Я считаю более серьезным явлением, требующим борьбы с ним, влияние некоторых наших банков, которые были до войны в германских руках и влияние которых чувствуется сильно, но невидимо, в особенности в медленном исполнении заказов на изготовление военных материалов, амуниции и пр.
Я уже неоднократно обращал на это внимание моего правительства. Я надеюсь, что г. Барк справится с этой трудностью.
Я убежден, что краткое официальное сообщение моего правительства, устанавливающее, что Англия и Франция рассматривают обладание Россией Константинополем и проливами как неизменное условие мира, успокоило бы все умы и рассеяло всякое недоверие.
Ники.
Секретная телеграмма английского посла в России Дж. Бьюкенена императору Николаю II
Петроград, Июня 6/19 1916 г.
Ваше Величество всегда разрешали мне говорить откровенно обо всех делах, которые могли прямо или косвенно содействовать успешному исходу этой войны и заключению мирного договора, имеющего явиться гарантией против возобновления войны в будущем, поэтому я осмеливаюсь почтительнейше обратиться к Вашему Величеству по одному вопросу, который, я опасаюсь, может в момент, подобный настоящему, серьезно увеличить затруднения союзных правительств.
Я действую совершенно по собственной инициативе и на свою личную ответственность, и я должен просить у Вашего Величества прощения за то, что предпринимаю шаг, противный, как мне известно, всякому дипломатическому этикету.
До меня дошли упорные слухи, что Ваше Величество возымели намерение освободить г-на Сазонова от его обязанностей министра иностранных дел Вашего Величества. Так как мне невозможно просить об аудиенции, я решаюсь на это личное обращение к Вашему Величеству и прошу, прежде чем Вы примете окончательное решение, взвесить серьезные последствия, какие может иметь отставка г-на Сазонова на важные дипломатические переговоры, проводимые сейчас, и на еще более важные переговоры, которые не замедлят обновиться по мере продолжения войны.
Г-н Сазонов и я работали вместе почти шесть лет над созданием между нашими странами тесных контактов, и я всегда рассчитывал на его поддержку, чтобы превратить союз, который был закреплен настоящей войной, в союз постоянный.
Невозможно преувеличить услуги, оказанные им делу союзных правительств благодаря такту и способностям, выказанным им во время чрезвычайно трудных переговоров, проводимых нами с начала войны. И я не могу скрыть от Вашего Величества огорчения, которое я почувствую, потеряв в нем сотрудника в решении задачи, все еще стоящей перед нами.
Разумеется, я мог быть введен в совершенное заблуждение, и, может быть, г-н Сазонов, которого я не видел с тех пор как он уехал в отпуск, вынужден выйти в отставку в силу расстроенного здоровья. В этом случае я буду еще более сокрушаться об его уходе.
Еще раз почтительнейше прошу у Вашего Величества простить меня за это личное к вам обращение.
Бьюкенен.
Письмо великого князя Николая Михайловича императору Николаю II
22 апреля 1916 г.
К сожалению, на сей раз я хочу поделиться с Тобой некоторыми мыслями прямо до меня не касающихся, но в связи с которыми связано мое личное ходатайство. Вот в чем дело. Скоро пойдет третий год небывалой войны. Думается, что с каждым месяцем мы приближаемся к развязке. Мне мнится, что победа будет на нашей стороне и союзников, а в худшем случае ни победителей, ни побежденных не будет и война прекратится от финансового истощения народов. Другого исхода борьбы я не допускаю.
Так или иначе, необходимо уже теперь (два слова подчеркнуто. – В.Х.) подготовиться к выбору тех людей, которым будут вверены на будущем совещании или международной конференции поддерживать честь и величие России. Эти избранники (вероятно 5 или 6 человек) не должны быть ни бюрократами, ни бумагомарателями, ни люди с душой чиновника.
Для такой почетной задачи нужны люди самостоятельные, имеющие образовательный ценз в широком смысле этого слова, и лица смелые, не боящиеся мнения ни газет, ни различных сфер нашей болотной столицы. На будущей конференции предстоит задача нелегкая – держать все время высоко знамя своей Родины, не уступая ни врагам, ни союзникам по тем вопросам, которые могут затронуть величие Царя и интересы России. Думая и передумывая все обстоятельства, которые уже возникают на предварительных переговорах, меня тревожит все то, что могло бы случиться тогда, когда дело дойдет до выработки условий мира на будущей конференции. Потому я дерзаю обратить Твое серьезное внимание на вопрос о выборе лиц для этой сложной работы, не только по министерству иностранных дел, но и по ведомству военному, морскому и финансов.
Теперь перехожу к личному ходатайству. Я бы желал попасть в число этих избранников, несмотря на то что я великий князь, заранее отказываюсь от всех преимуществ, связанных с титулом.
Очевидно, прецедентов таких еще не бывало и, может, моя мечта испугает господ Сазоновых и Извольских, но и война тоже незаурядная и без прецедентов. Ты хорошо знаешь мои качества и мои недостатки. Язык мой без костей, я могу вспылить и наговорить дерзостей, но я не боюсь ни людей, ни клеветы, многому учился в молодых годах и научился в зрелом возрасте, ровно ничего не ищу, но хотел бы принести действительную пользу именно Тебе и нашей дорогой России. По этому вопросу я уже неоднократно беседовал с Твоей матушкой и сестрой Ксенией, и обе они усиленно поддерживали мое стремление, а потому, не откладывая в долгий ящик, и решили теперь же совсем откровенно Тебе передать мои соображения, может быть смелые, но искренние, на Твое благоусмотрение. Еще много времени все обдумать и обсудить, а может быть, когда-нибудь и лично с Тобой побеседовать на эту тему, которая не дает мне покоя ни днем ни ночью, особенно припоминая, как историк, все бывшие конгрессы печальной памяти. Прошу принять мои поздравления с наступающим днем ангела Ее Величества.
Весь Твой Николай М[ихайлович].
Письмо императора Николая II великому князю Николаю Михайловичу
24 августа 1916 г.
Ц. Ставка.
Дорогой Николай,
Сердечно благодарю тебя за два письма и за приложения.
Разговоры и заметки о румынских политич[еских] деятелях 1912 г. очень любопытны, особенно в переживаемые дни. Письмо Бьюкенена тоже интересно. Сомневаюсь, чтобы разноплеменная и разгромленная Австрия могла оправиться и стать тем двуличным государством, каковым мы его знали до войны! Ведь вследствие ее пакостной политики в течение многих десятилетий на Балканах не было мира и спокойствия. А в последние годы она сделалась послушным орудием Германии. Только правильным разрешением польского и чешского вопросов у нас на западе и балканского у нас на юге, я думаю, Россия, наконец, получит надежный заслон своих европейских границ. А владея прочно проливами и небольшою областью вокруг Царьграда, с полного уже согласия наших союзников, мы этим отрежем навсегда Германию от поползновений в Малой Азии!
При случае еще поговорим об этом животрепещущем вопросе.
Всего хорошего.
Сердечно твой Ники.
Письмо великого князя Николая Михайловича императору Николаю II
21 сентября 1916 г.
Вдумываясь все больше о вопросе будущих мирных переговоров, а главное предварительных работ, где все должно будет взвешено и учтено, я позволяю себе доложить еще следующие соображения. Если война еще продолжится, скажем, год времени, то тем не менее надо подготовляться к конференции теперь же. Как это осуществить на деле? Полагаю, что хорошо бы было создать вневедомственную комиссию из лиц по Твоему выбору, которым дать вполне точные указания, осведомить их со всеми предыдущими соглашениями и договорами между союзниками и, не медля, приступить к занятиям. Комиссия эта должна одновременно исследовать исторический, географический и особенно этнографический ход событий и ознакомиться со всеми подробностями научной техники сложных международных вопросов будущего. Если бы выбор председателя такой комиссии пал бы на меня, то я ручаюсь закончить дело с успехом и с таким расчетом, чтобы не попасть врасплох ко дню окончания военных действий. Но при выборе членов комиссии надо считаться со сложными обстоятельствами и с обстановкой внутри России, где доверие вообще к Правительству более чем подорвано. Поэтому было бы желательно приобщить к делу и занятиям комиссии таких лиц, которые по своему общественному положению вселяли доверие не только Тебе одному, но и вообще большинству твоих подданных. Не надо забывать, что и ответственность членов комиссии будет велика и перед Тобою, и перед Родиной. Такая комиссия, по моему убеждению, должна быть замкнутой и состоять из ограниченного числа членов. Смею предложить из состава Государственного Совета Самарина и Наумова, двух бывших министров, но людей порядочных, высокочестных и любящих Россию; оба они люди вполне независимые, а из Государственной Думы Шульгина и Н.Н.Львова, пользующихся доверием сочленов по Думе и вполне благородных по своему характеру. Первый – националист, второй – группы независимых депутатов. Все четверо Тебе лично известны, но не ведаю, насколько они Тебе симпатичны. Если к такому составу добавить одного военного, одного моряка, одного финансиста и одного дипломата (например, князя Григория Трубецкого или Н.Н. Шебеко), то девяти (9) членов достаточно для плодотворной работы.
Во Франции и Англии такие подготовительные комиссии давно уже действует, и особенно удачно идет работа у французов по инициативе Бриака и под его руководством.
Теперь несколько слов о том, как я себе представляю ход работ в комиссии, а также роль министра иностранных дел и отношения комиссии с ним. Должно стремиться к единству работы и необходимо, чтобы министр проникся убеждением, что комиссия есть только временный, вспомогательный орган, а не враждебное для него учреждение. Только при такой постановке вопроса я согласился бы стать членом или председателем означенной комиссии. Если вообще Ты признаешь образование вневедомственной комиссии желательным, то она должна быть негласной, т. е. без опубликования в «Правит[ельственном] Вестнике» указа об ее возникновению, а согласно Твоего устного распоряжения, конечно, через министра иностранных дел. Если высказанные мною мысли по созданию такой комиссии заслужили бы Твое одобрение и Ты поручил бы мне вести это дело, то я попросил бы в качестве секретаря иметь при себе лицо, с которым я привык заниматься, например, член Имп[ераторского] Ист[орического] общ[ества] князь Н.В. Голицын или профессор А.С. Лаппо-Данилевский. Собрания комиссии могли бы происходить у меня во дворце, где и был бы сосредоточен весь необходимый архив для работ.
Возможно, что повторение моих забот о скорейшем осуществлении какого-либо органа или комиссии для подготовления материалов для мирных переговоров Ты найдешь назойливостью с моей стороны. В таком случае прости меня великодушно, ибо что у кого болит, тот о том и говорит. /…/
Дополняю еще некоторыми подробностями писанное раньше. /…/ Все девять членов комиссии были бы коренными русскими: Самарин, Наумов, Шульгин, Львов, князь Григ. Трубецкой, ген. Беляев, адмирал… и Феодосьев, а только у меня одного течет немецкая кровь, но ее охлаждение и полнейшее притупление шло с самой моей колыбели.
Предлагаю короткую схему тех вопросов, которые пришлось бы разбирать проектируемой комиссией.
1) Что полезно приобрести России в Европе и на Востоке, а что вредно в земельном отношении. Выгоды экономические, политические и социальные. Способы управления вновь приобретенными землями.
2) Какие виды наших союзников: Франции, Англии, Италии и Японии на их земельные приобретения?
3) Как помочь территориальному восстановлению Сербии, Черногории и Бельгии?
4) Польша???
5) В связи с приобретениями в Малой Азии – постановка Армянского вопроса.
6) Дальнейшая судьба Персии.
7) Что обещано Румынии?
8) Как поступить с Болгарией.
9) То же самое с Грецией.
10) Виды нашего Правительства и союзных держав по разглашении А<вежи>.
11) Те же вопросы относительно Германии.
12) Военные и морские вопросы.
13) Будущее в связи с Гаагской конференцией и как понимать международные права посла «клочка бумаги» (chiffou de papice) Бетмана-Гольвеча.
14) Оккупация союзными войсками вражеских стран до исполнения всех пунктов мирного договора.
15) Вопрос о контрибуциях и финансовая сторона дела.
16) Должна ли будущая мирная конференция состоять только из держав Согласия или работа должна наладиться совместно с вражескими государствами: Германией, Австрией, Болгарией и Турцией?
17) Что выгоднее для нас и для наших союзников.
Вот приблизительно те главные вопросы, которые придется обсудить подготовительной комиссии. Личность министра иностр[анных] дел ни при чем, лишь бы, кто бы он ни был, но проник мыслью пользы дела и не смотрел на работающих, как на врагов. Из указанных 8-ми фамилий я особенно ценил бы сотрудничество трех: Шульгина, Н.Н. Львова и князя Григория Трубецкого; на остальных я не настаиваю, но, например, генерал Беляев, хотя не умен, но осведомлен, Самарин тоже не орел, но ценим Москвой, Наумов мне лично симпатичен. Ты видишь, что я вполне откровенен, но при нынешнем безлюдье ищешь благородных сынов Родины, русских по духу, честных, бескорыстных и не политиканов.
Сознаюсь, что за последнее время я даже устал, много чего перечитал и все занят этими мыслями; поэтому хотел бы отдохнуть, хоть на недели две, погреться, т. к. здесь слякоть и холод настали ранее обыкновенного. Вероятно, в конце месяца поеду в Крым к Ксении, заехав, может быть, в Киев на день или два.
Еще раз извиняюсь за назойливость.
От всей души Твой Николай М[ихайлович].
Письмо Михаила Александровича императору Николаю II
11 ноября 1916 г. – Гатчина.
Дорогой Ники,
Год тому назад, по поводу одного разговора о нашем внутреннем положении, ты разрешил мне высказывать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым.
Такая минута настала теперь, и я надеюсь, что ты верно поймешь мои побуждения и простишь мне кажущееся вмешательство в то, что до меня, в сущности, не касается. Поверь, что в этом случае мною руководит только чувство брата и долга совести.
Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас. Перемена в настроении самых благонамеренных людей – поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целость государственного строя.
Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, – объединила к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае.
Не думай, прошу тебя, что я пишу тебе под чьим-либо влиянием; эти впечатления я старался проверить в разговорах с людьми разных кругов, уравновешенными, благонамеренность и преданность которых выше всякого сомнения, и, увы – мои опасения только подтверждаются.
Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России.
При моей неопытности я не смею давать тебе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества (а теперь это вся Россия) явного недоверия, ты найдешь верный выход из того положения, в котором мы находимся, и в таком решении ты, конечно, получишь опору как в Государственном Совете, так и в Думе, которые в этом увидят не уступку, а единственный правильный выход из создавшегося положения во имя общей победы. Мне кажется, что люди, толкающие тебя на противоположный путь, т. е. на конфликт с представительством страны, более заботятся о сохранении собственного положения, чем о судьбе твоей и России. Полумеры в данном случае только продлят кризис и этим обострят его.
Я глубоко уверен, что все изложенное подтвердят тебе все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроением страны и общества. Боюсь, что эти настроения не так сильно ощущаются и сознаются у тебя в Ставке, что вполне понятно; большинство же приезжающих с докладами, оберегая свои личные интересы, не скажут резкую правду.
Еще раз прости за откровенные слова; но я не могу отделаться от мысли, что всякое потрясение внутри России может отозваться катастрофой на войне. Вот почему, как мне ни тяжело, но любя так, как я тебя люблю, я все же решаюсь высказать тебе без утайки то, что меня волнует.
Обнимаю тебя крепко, дорогой Ники, и желаю здоровья и сил.
Сердечно любящий тебя Миша.
Письмо великого князя Александра Михайловича императору Николаю II
25 декабря 1916 г.
Дорогой Ники!
Тебе угодно было, 22-го декабря, дать мне высказать мое мнение по известному вопросу, и попутно пришлось затронуть почти все вопросы, которые волнуют нас, я просил разрешения говорить как на духу, и ты дал мне его.
Я считаю, что после всего мною сказанного я обязан говорить дальше. Ты невольно мог подумать, слушая меня: ему легко говорить, а каково мне, который должен разбираться в существующем хаосе и принимать те или другие меры и решения, подсказываемые мне с разных сторон.
Ты должен понимать, что я, как и все болящие душой за все происходящее, часто задавал себе вопрос, что бы я сделал на Твоем месте, и вот я хочу Тебе передать то, что мне подсказывает душа, которая, я убежден, говорит верно.
Мы переживаем самый опасный момент в истории России, вопрос, стоит быть ли России великим государством, свободным и способным самостоятельно развиваться и расти, или подчиниться германскому безбожному кулаку, все это чувствуют, кто разумом, кто сердцем, кто душою, и вот причина, почему все, за исключением трусов и врагов своей родины, отдают свои жизни и все достояние для достижения этой цели. И вот в это святое время, когда мы все, так сказать, держим испытание на звание человека в его высшем понимании, как христианина, какие-то силы внутри России ведут Тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. Я говорю Тебя и Россию вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может, но нужно помнить, что царь один править таким государством, как Россия, не может, это надо раз навсегда себе усвоить, и, следовательно, существование министерства с одной головой и палат совершенно необходимо; я говорю палат, потому что существующие механизмы далеко не совершенны и не ответственны, а они должны быть таковыми и нести перед народом всю тяжесть ответственности, немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и на Тебе одном.
Чего хочет народ и общество, очень немного, власть (я не говорю избитые, ничего не значащие слова, твердую или крепкую власть, потому что слабая власть это не власть) разумную, идущую навстречу нуждам народным, и возможность жить свободно и давать жить свободно другим. Разумная власть должна состоять из лиц первым делом чистых, либеральных и преданных монархическому принципу, отнюдь не правых или, что еще хуже, крайне правых, так как для этой категории лиц понятие о власти заключается: «править при помощи полиции, не давать свободного развития общественным силам и давать волю нашему никуда не годному, в большинстве случаев, духовенству».
Председателем Совета министров должно быть лицо, которому Ты вполне доверяешь, он выбирает себе и ответствен за всех других министров, все они вместе должны составлять одну голову, один разум и одну волю, и каждый по своей специальности проводит общую политику, а не свою, как это мы видим теперь, ни один министр не имеет права высказывать Тебе свои взгляды на общую политику; он является докладчиком по своей узкой специальности, если же Ты хочешь услышать их мнение по общим вопросам, то таковое они могут высказывать только в Совете министров, под Твоим личным председательством; при министерстве объединенном трудно ожидать, чтобы Ты услышал противоречия в их мнениях, но оттенки, в связи с делом, порученным каждому из них, конечно, могут быть, и необходимо, чтобы Ты их слышал.
Я принципиально против так называемого ответственного министерства, т. е. ответственного перед Думой, этого допускать не следует, надо помнить, что парламентская жизнь у нас в самом зародыше, при самых лучших намерениях тщеславие, желание власти и почета, будут играть не последнюю роль, и, главное, при непонимании парламентского строя, личной зависти и проч. человеческих недостатках министры будут меняться даже чаще, чем теперь, хотя это и трудно. Как председатель, так и все министры должны быть выбраны из числа лиц, пользующихся доверием страны, и деятельность которых общеизвестна, конечно, не исключаются и члены Думы. Такое министерство встретит общее сочувствие всех благомыслящих кругов, оно должно представить тебе подробную программу тех мер, которые должны проводиться в связи с главной задачей момента, т. е. победы над германцами, и включить те реформы, которые могут проводиться попутно, без вреда для главной цели, и которых ждет страна. Программа эта после одобрения Тобой должна быть представлена Думе и Государственному Совету, которые вне сомнения ее одобрят и дадут полную свою поддержку, без которой работа правительства невозможна, затем, опираясь на одобрение палат и став твердой ногой и чувствуя за собой поддержку страны, всякие попытки со стороны левых элементов Думы должны быть подавляемы, с чем, я не сомневаюсь, справится сама Дума, если же нет, то Дума должна быть распущена, и такой роспуск Думы будет страной приветствоваться.
Главное условие, чтобы раз установленная программа ни в коем случае не менялась, и правительство должно быть уверено, что никакие побочные влияния на тебя повлиять не могут и что Ты всей своей неограниченной властью будешь свое же правительство поддерживать, теперь замечается как раз обратное, ни один министр не может отвечать за следующий день, все разрознены, министрами назначаются люди со стороны, которые никаким доверием не пользуются и, вероятно, сами удивляются, что попадают в министры, но так как людей честных вообще мало, то у них не хватает смелости сознаться перед тобой, что они не способны занимать посты, на которые назначаются, и что их назначение для общего дела приносит только вред, их поступки граничат с преступлением.
1 января 1917 г. – Первую часть письма писал в вагоне по пути в Киев, до сегодняшнего дня был так занят, что не было свободной минуты.
Состоявшиеся с тех пор назначения показывают, что Ты окончательно решил вести внутреннюю политику, идущую в полный разрез с желаниями всех Твоих верноподданных, эта политика только наруку левым элементам, для которых положение: чем хуже, тем лучше, составляет главную задачу; так как недовольство растет, начинает пошатываться даже монархический принцип и отстаивающие идею, что Россия без царя существовать не может, не имеют почвы под ногами, так как факты развала и произвола налицо; продолжаться долго такое положение не может, опять повторяю, нельзя править страной, не прислушиваясь к голосу народному, не идя навстречу его нуждам не считая его способным иметь собственное мнение, не желая признавать, что народ свои нужды сам понимает.
Сколько ни думал, не могу понять, с чем Ты и Твои советники борются, чего добиваются. Я имел два продолжительных разговора с Протопоповым, он все время говорил о крепкой власти, о недопустимости уступок общественному мнению, о том, что Земский и Городской союзы, а также военно-промышленные комитеты суть организации революционные, если бы его слова отвечали истине, то спасения нет, но, к счастью, это не так, конечно, нельзя отрицать, что в этих организациях существуют левые, но ведь масса не революционна, и вот мерами запрещений, разных стеснений и подозрений искусственно толкают нетвердых в своих убеждениях людей в лагерь левых.
Можно подумать, что какая-то невидимая рука направляет всю политику так, чтобы победа стала немыслима, тот же Протопопов мне говорил, что можно опереться на промышленные круги, на капитал; какая ошибка. Во-первых, он забывает, что капитал находится в руках иностранцев и евреев, для которых крушение монархии желательно, тогда не будет препятствий для их хищнических аппетитов, а затем, наше купечество ведь не то, что было прежде, достаточно вспомнить 1905 г.
Когда подумаешь, что Ты несколькими словами и росчерком пера мог бы все успокоить, дать стране то, чего она жаждет, т. е. правительство доверия и широкую свободу общественным силам, при строгом контроле, конечно, что Дума, как один человек, пошла бы за таким правительством, что произошел бы громадный подъем всех сил народных, а следовательно, и несомненная победа, то становится невыносимо больно, что нет людей, которым бы Ты доверял, но людям, понимающим положение, а не таким, которые только подлаживаются подо что-то непонятное.
25 января. – Как видишь, прошел месяц, а письмо мое я еще не послал, все надеялся, что Ты пойдешь по пути, который Тебе указывают люди, верные Тебе и любящие Россию не за страх, а за совесть. Но события показывают, что Твои советники продолжают вести Россию и Тебя к верной гибели, при таких условиях молчать является преступным перед Богом, Тобой и Россией.
Недовольствие растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между Тобой и Твоим народом. (Когда я говорю народом, я понимаю в смысле тех, которые понимают нужды народные, а не тех, которые представляют из себя стадо, которое пойдет за человеком, умеющим увлечь толпу). Между тем народ Тебя любит и глубоко верит в достижимость полной победы и внутреннего устроения без всяких потрясений, но при условии существования правительства, состоящего из лиц чистых и пользующихся доверием страны, без этого нет надежды на спасение Престола и, следовательно, Родины.
Посмотри, что делается в союзных нам странах, править государствами призваны самые способные люди, без различия их убеждений; ведь все сознают, что в минуту, когда решается судьба мира, когда от победоносного окончания войны той или другой стороны зависит самое свободное существование целых государств, что в такую минуту нет места ни личным симпатиям, ни интересам тех или других партий, есть одно – призыв всех наиболее способных людей к делу спасения родины, именно к спасению родины, вопрос ведь в самом бытии России, как великой могущественной державы. Ведь никогда в истории Российского государства не было более благоприятных политических условий, с нами наш бывший исконный враг Англия, недавний Япония и все другие государства, которые видят и чувствуют всю силу нашу и в то же время присутствуют при совершенно необъяснимом явлении, нашем полном внутреннем нестроении, которое с каждым днем ухудшается, и видят, что не лучшие, а худшие силы правят Россией в такой момент, когда ошибки, сделанные сегодня, отразятся на всей истории нашей, и они невольно начинают в нас сомневаться и видят, что Россия собственных своих интересов и задач не сознает, т. е. скорей не Россия, а те, которые ею правят.
Такое положение продолжаться не может, Ты, вероятно, читал обращение к Тебе новгородского дворянства, ведь так можно говорить только тогда, когда глубоко сознаешь ту пропасть, на краю которой мы стоим, и уверяю Тебя, что все Тебе истинно верные люди именно так и думают.
Приходишь в полное отчаяние, что Ты не хочешь внять головам тех, которые знают, в каком положении находится Россия, и советуют принять меры, которые должны вывести нас из хаоса, в котором мы все сегодня находимся.
Ты, вероятно, думаешь, что те меры, которые принимает правительство, выведут Россию на светлый путь, на путь победы и полного возрождения, и считаешь, что мы все, которые держимся обратного мнения, заблуждаемся, но ведь для проверки оглянись назад и сравни положение России в начале войны и сегодня, неужели это сравнение не может убедить Тебя, на чьей стороне правда. В заключение скажу, что как это ни странно, но правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию, народ не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу.
Твой верный Сандро.
Письмо великого князя Николая Михайловича императору Николаю II
11 января 1917 г. – Грушевка.
Получив Ваше письмо на Новый год, я в тот же день подчинился Вашему повелению и вечером 1 января отправился в путь. Ввиду того, что мне неизвестны причины моей высылки из столицы, а совесть моя чиста, как хрусталь, то позволю себе обратить Ваше внимание на создавшуюся обстановку. Утратив Ваше доверие, потому в Вашей записке Вы не удостоили меня ответом на этот вопрос, затрудняюсь определить, каким образом в будущем я могу оставаться докладчиком по делам Имп. Исторического общества, а также по делам юбилейной Комиссии чествования памяти Императора Александра II.
Потому прошу Вас уволить меня от председательствования в этих обществах и комиссии. Мое увольнение от этих обязанностей не может иметь значения для успешного окончания войны.
Может быть, одновременно Вы изволите меня также уволить в отставку, а так как я еще чувствую себя здоровым и бодрым, то Вы разрешите мне сражаться против врага в рядах союзных войск.
Вот те соображения, которые мне пришли на ум, живя одиноко в Грушовке.
Да хранит Вас Господь!
Весь Ваш Николай М[ихайлович].
Из протокола № 59 заседания Совнаркома о переводе Николая II в Петроград для предания суду
29 января 1918 г.
СЛУШАЛИ: 21. О передаче Николая Романова в Петроград для предания его суду.
([Доклад] Н. Алексеева).
ПОСТАНОВИЛИ: 21. Поручить Н. Алексееву представить в Сов[ет] Нар[одных] Комис[саров] к среде все резолюции Крест[ьянского] съезда по этому вопросу.
Из протокола № 66 заседания Совнаркома о подготовке следственного материала по делу Николая II и эвакуации его из Тобольска
20 февраля 1918 г.
Председательствует: Вл. Ильич Ленин.
Присутствуют: Трутовский, Алгасов, Урицкий, Алексеев, Прошьян, Колегаев, Штейнберг, Карелин, Покровский, Виноградов, Ломов, Ольминский, Раскольников, Шляпников, Менжинский, Боголепов, Аксельрод, Бонч-Бруевич, Козьмин, Альтфатер, Сокольников, Беренс, Сталин, Красиков, Бриллиантов, Козловский, Крыленко, Правдин, Петровский, Свердлов.
СЛУШАЛИ: 1. Протокол заседания Комиссии при Совете Народных Комиссаров от 20 февраля 1918 года.
ПОСТАНОВИЛИ: 1. Утвердить.
Пункт: 1) Поручить Комиссариату юстиции и двум представителям Крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова. Вопрос о переводе Николая Романова отложить до пересмотра этого вопроса в Совет Народных Комиссаров. Место суда Николая Романова не предуказывать пока. /…/
Из протокола № 3 заседания Президиума ВЦИК об охране Николая II и переводе его в Москву [30]
1 апреля 1918 г.
СЛУШАЛИ: 11. Сообщение об охране бывшего царя:
1) об увеличении караула;
2) о жаловании;
3) о пулеметах и ручных гранатах;
4) об арестованных: Долгорукова, Татищева, Гендрикова и учителя английского языка. (Устное сообщение делегата отряда особого назначения).
ПОСТАНОВЛЕНО: I. Сообщить отряду особого назначения по охране бывшего царя Николая Романова следующее распоряжение:
1) Просить отряд продолжать нести охрану впредь до присылки подкрепления.
2) Предписать отряду оставаться на своем посту и ни в коем случае не оставлять поста до приезда назначенного ВЦИК подкрепления.
3) Усилить надзор над арестованными, а граждан Долгорукова, Татищева и Гендрикова считать арестованными и, впредь до особого распоряжения, предложить учителю английского языка или жить вместе с арестованными, или же прекратить сношения с ними.
4) Деньги для отряда, пулеметы, гранаты будут присланы немедленно с отрядом от ВЦИК.
II. Поручить комиссару по военным делам немедленно сформировать отряд в 200 чел. (из них 30 чел. из Партизанского отряда ЦИК, 20 чел. из отряда лев[ых] с.-р.) и отправить их в Тобольск для подкрепления караула и в случае возможности немедленно перевести всех арестованных в Москву.
(Настоящее постановление не подлежит оглашению в печати).
Председатель ВЦИК Я. Свердлов.
Секретарь ВЦИК В. Аванесов.
Из протокола № 5 заседания Президиума ВЦИК о назначении подкрепления отряду по охране Николая II и переводе царской семьи на Урал
6 апреля 1918 г.
СЛУШАЛИ: 13. По вопросу о бывшем царе Николае Романове.
ПОСТАНОВЛЕНО: В дополнение к ранее принятому постановлению поручить т. Свердлову снестись по прямому проводу с Екатеринбургом и Омском о назначении подкрепления отряду, охраняющему Николая Романова, и о переводе всех арестованных на Урал.
Сообщить СНК о настоящем постановлении и просить о срочном исполнении настоящего постановления. /…/
Председатель ВЦИК Я.М. Свердлов.
Секретарь В.А. Аванесов.
Письмо председателя ВЦИК Я.М. Свердлова Уралоблсовету о переводе царской семьи в Екатеринбург
9 апреля 1918 г.
Дорогие товарищи!
Сегодня по прямому проводу предупреждал Вас о поездке к Вам подателя т. Яковлева. Мы поручили ему перевезти Николая на Урал. Наше мнение: пока поселите его в Екатеринбурге. Решайте сами, устроить ли его в тюрьме или же приспособить какой-либо особняк. Без нашего прямого указания из Екатеринбурга никуда не увозите. Задача Яковлева – доставить Николая в Екат[еринбург] живым и сдать или председ[ателю] Белобородову, или Голощекину. Яковлеву даны самые точные и подробные инструкции. Все, что необходимо, сделайте. Сговоритесь о деталях с Яковлевым. С товар[ищеским] прив[етом]
Я. Свердлов.
Сообщение газеты «Новая жизнь»: Слухи об убийстве Николая Романова
18 июня / 5 июня 1918 г. Вторник. Москва.
Вчера по городу распространился слух об убийстве в Екатеринбурге Николая Романова.
В виду того, что этот слух основывался на сообщениях, будто бы полученных в совете комиссаров союза северных коммун, наш корреспондент обратился за проверкой этих слухов к председателю совета комиссаров петербургской коммуны Зиновьеву, который заявил, что никаких сведений, подтверждающих слух об убийстве Николая Романова, советом комиссаров не получено. (Соб. кор.).
Сообщение газеты «Новая жизнь»: Михаил Романов
18 (5) июня 1918 г. Вторник. Москва.
Исчезновение Михаила Романова из Перми, как выясняется, произошло ровно семь дней тому назад. В виду того, что телеграммы в Пермь не доходят и сообщение с Пермью, по-видимому, прервано, трудно установить, бежал ли Михаил Романов, вследствие недосмотра своей стражи, или же он воспользовался вступлением в город чехословаков. Известие об исчезновении Михаила Романова не было опубликовано немедленно по его получении, так как власти рассчитывали его вновь задержать.
Сообщение газеты «Новая жизнь»: Мирбах у Чичерина
20 (7) июня 1918 г. Четверг. Москва.
Вчера Комиссариат иностранных дел посетил германский посол гр. Мирбах. В беседе Мирбаха с представителями комиссариата был затронут и рассмотрен ряд мелких деловых вопросов.
Кроме того, беседа коснулась распространившихся за последние дни слухов, связанных с именем Николая Романова. По поводу версии о том, что точные сведения о событиях в Екатеринбурге имеются якобы в германском посольстве, гр. Мирбах указал, что эта версия лишена какого бы то ни было основания.
В дальнейшей беседе была затронута тема о внутреннем положении советской республики, к каковому вопросу германский посол проявил большой интерес.
Передовица газеты «Правда»: Николай Романов
19 июля 1918 г.
«Нам нужен царь!» – провозгласил недавно словоохотливый Родзянко. Но когда чехословацкие друзья этого матерого помещика, уже освободившие Михаила Романова, стали подбираться к бывшему венценосцу, чтобы выкрасть его из-под бдительного караула екатеринбургских пролетариев, и, выкрасив рабочей кровью облезлую корону, снова водрузить ее на этой пустой голове, ружейные выстрелы оборвали жизненный путь Николая Романова. Его больше нет, и как бы ни молились святые игумены о его здравии, ему уже не воскреснуть.
Николай Второй был в сущности фигурой жалкой. Но поставленный волею истории на пост самодержавного деспота в эпоху жесточайшей ломки всех отношений, он неизбежно стал символом звериного режима крови и насилий над народом, режима кнута, палки, виселицы, пытки, утонченного разврата, религиозного словоблудия, военных авантюр и лицемерного миролюбия, режима, возведшего на престол публичный дом и церковное богослужение.
Помазанный на царство в 1894 году, одновременно розовым маслом в церкви и красной кровью задавленных рабочих и крестьян на Ходынке, Николай Второй через 10 лет после начала своей царской карьеры бросил Россию в водоворот войны. Подражал своему истинно русскому папаше, расстреливавшему лучших сынов русского народа и, вероятно, поэтому нацепившему на себя ярлык профессионального «Миротворца». Николай, протягивая оливковую ветвь мира на Гаагской конференции, лихорадочно готовился к бойне. Внутренний режим этого ставленника диких помещиков был так хорошо, что даже господа либералы были пораженцами, а сам Павел Милюков заседал с Азефом на заграничных террористических конференциях. Только Иудушка либерализма Петр Струве кричал тогда: «Да здравствует армия!» Все остальные ждали с нетерпением разгрома царских войск.
Этот разгром развязал силы революции. 9 января были расстреляны последние надежды на царя. Режим кровавой диктатуры трусливого и злобного помещика, чувствовавшего, что почва уходит из-под его ног, был разоблачен перед всей страной. В испуге Николай обращался за помощью к своему родичу Вильгельму. Его агенты осаждали банкирские конторы Парижа. Было пущено в ход все: обман, клятвопреступление, убийство из-за угла, провокация, свинец, порох, звонкий металл заграничных биржевиков. Декабрь 1905 года залил кровью всю Россию, и, как вехи самодержавия, стали выситься виселицы. Николай задушил революцию. Карательные экспедиции в Латвии, подвиги царских башибузуков и палачей превосходит все описания. Ведь они перепиливали пилами живых людей, агенты благочестивейшего царя!
Самодержавная шайка, хозяйничавшая во главе с Николаем в России, оставила по себе хорошую память. Столыпин Вешатель, чуть ли не самолично поровший крестьян, создавший Азефа и убитый потом одним из маленьких Азефов; Пуришкевич и Марков-второй, в качестве «парламентских представителей» самодержавия доказавшие, что «у нас нет парламента», своей непарламентской руганью истинно русского трехэтажного образца; Сашки Косые и Половневы, в воровских притонах организовавшие убийство своих политических противников; Грегусы, превзошедшие в деле пыток святых деятелей испанской инквизиции; лихие генералы Ренненкампфы и Мины, рубившие сплеча головы рабочим и крестьянам и продававшие свои окровавленные шпаги «внешнему врагу», – вот те герои самодержавия, которые под именем «христолюбивого воинства» и «властей предержащих» благословлялись митрополитами, архиереями и попами.
Отправив спать в сырой земле десятки тысяч своих подданных, Николай воскресил средневековый строй со всеми его прелестями. Дело Бейлиса, с обвинением «жидов» в употреблении христианской крови, этот неслыханный процесс, который должен был подготовить громил и сутенеров к распарыванию животов целого народа, прекрасно иллюстрирует жалкого прохвоста, сидевшего на царском троне.
Война 1914 года, в которую, после бешеной подготовки на суше и на море, бросил Россию Николай, снова нанесла удар царскому самодержавию.
В предсмертной тоске цеплялся кровавый режим за смазанные сапоги шарлатана Распутина, устремляя пьяные глазки к небу, плакал, молился, развратничал и снова душил, громил, терзал русский народ. Все трещало. Все рушилось. Крах был неизбежен, и суд истории пришел.
Мартовская революция убила самодержавие политически. Но когда его хотели воскресить, в бозе был расстрелян физически носитель этого подлого «порядка».
Николай Второй был не только олицетворением варвара-помещика, этого невежды, тупицы и кровожадного дикаря. В нем текла и «благородная» кровь английских королей и германских императоров.
С двух сторон он был связан с империализмом разбойничных государств Европы. Там будут плакать о нем. У русских рабочих и крестьян возникает только одно желание: вбить хороший осиновый кол в эту проклятую людьми могилу.
Сообщения газеты «Правда» о расстреле Николая II
19 июля 1918 г.
В Президиуме Всер. Ц.И.К.
18 июля состоялось первое заседание Президиума Ц.И.К. 5-го созыва, председательствовал тов. Свердлов, присутствовали члены Президиума: Аванесов, Сосновский, Теодорович, Владимирский, Максимов, Смидович, Розенгольц, Митрофанов и Розин.
Расстрел Романова
Председатель тов. Свердлов оглашает только что полученное по прямому проводу сообщение от Областного Уральского Совета о расстреле бывшего царя Николая Романова.
В последние дни столице красного Урала Екатеринбургу серьезно угрожала опасность приближения чехословацких банд. В то же время был раскрыт новый заговор контрреволюционеров, имевший целью вырвать из рук Советской власти коронованного палача. Ввиду всех этих обстоятельств Президиум Уральского Областного Совета постановил расстрелять Николая Романова, что и было приведено в исполнение 16 июля.
Жена и сын Николая Романова отправлены в надежное место. Документы о раскрытом заговоре высланы в Москву со специальным курьером. Сделав это сообщение, тов. Свердлов напоминает историю перевода Николая Романова из Тобольска в Екатеринбург, когда была раскрыта такая же организация белогвардейцев в целях устройства побега Николая Романова. В последнее время предполагалось предать бывшего царя суду за все его преступления против народа, и только развернувшиеся сейчас события помешали осуществлению этого суда.
Президиум Центрального Исполнительного Комитета, обсудив все обстоятельства, заставившие Уральский Областной Совет принять решение о расстреле Николая Романова, постановил:
Всероссийский Ц.И.К., в лице своего Президиума, признает решение Уральского Областного Совета правильным.
Материалы
Затем председатель сообщает, что в распоряжении Ц.И.К. находится сейчас чрезвычайно важный материал и документы Николая Романова: его собственноручные дневники, которые он вел от юности до последнего времени; дневники его жены и детей; переписка Романова и т. д.
Имеются, между прочим, письма Григория Распутина к Романову и его семье. Все эти материалы будут разобраны и опубликованы в ближайшее время.
Из вещественных доказательств архива следователя по особо важным делам Н.А. Соколова:
Депеша немецкой дипломатической миссии в Москве министру иностранных дел Германии
24 июля 1918 г.
Чичерин мне вчера сказал на мой запрос, можем ли мы считать обеспеченной жизнь германских принцесс, включая царицу, что, насколько ему известно, царица перевезена в Пермь. Чрезвычайно маловероятно, чтобы Чичерин в этом вопросе говорил правду. Чичерин избегал всяких уверений, но лишь высказал мнение, что, если за ними не будет вины, с ними ничего не случится. В этом вопросе правительство по отношению к нам более предубеждено, чем ранее. Было бы опасно для принцесс высказать в этом вопросе больший интерес. Относительно местопребывания великой княгини Сергию (имеется в виду великая княгиня Елизавета Федоровна. – В.Х.) ничего не известно.
Рицлер.
Из воспоминаний члена Государственного Совета Владимира Иосифовича Гурко: «Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу 1917–1918 гг.»
Московский правый центр довольно продолжительное время верил в возможность сговориться с немцами и при их помощи свергнуть большевиков. Велись по этому поводу двумя командированными с этой целью членами центра переговоры с советником германского посольства Ритцлером. Были, впрочем, и другие посредники между представителями Германии и русскими общественными деятелями. Живое участие принимал в этом деле, между прочим, и бывший обер-прокурор Св. Синода в кабинете Витте кн. Алексей Д. Оболенский, высказывавший даже во время войны германофильские чувства. На частном совещании по этому вопросу в квартире Оболенского принимал, между прочим, участие специально приехавший с этой целью из Петрограда бар. Б.Э. Нольде.
Была и вторая причина, которая склоняла некоторых членов правого центра к соглашению с Германией и ее правительством, – надежда таким образом спасти жизнь Государя и его семьи. Опасность, которой подвергалась Царская семья, была для всех очевидна и отвратить ее возможно было только мощной иностранной интервенцией. Страны согласия, даже если бы они к этому стремились, защитить Государя лишены были возможности. Наоборот, Германия, зависимость от которой советской власти была очевидна, думалось, в состоянии была оказать эту защиту. В этих видах некоторые члены правого центра во главе с Кривошеиным вели переговоры с германским представителем в Москве. В переговорах этих я не участвовал и в подробности их не был посвящен, однако отчетливо помню, что хотя немцы и говорили, как это упомянуто в показании Кривошеина, приведенном в книге Соколова, излагающей произведенное им следствие о гибели Царской семьи, что их интересует лишь судьба великих княгинь немецкого происхождения, однако одновременно они утверждали, что Царь находится в безопасности и что они имеют при нем своих людей, которые его охраняют. По целому ряду мелких подробностей, которые теперь ни воссоздать, ни припомнить я не в состоянии, у меня тогда создалось определенное убеждение, что немцы были весьма заинтересованы охранением жизни тех членов Царской семьи, которые могли занять русский престол. Все опубликованные с тех пор данные лишь укрепили меня в этом убеждении. Для меня совершенно ясно, что вывоз Царской семьи из Тобольска произошел по германской инициативе и что ездивший в Тобольск за Государем Яковлев был в связи с германцами. Не оценили лишь немцы той опасности, которой подвергался Государь при проезде через захваченные большевиками края.
Мне сдается, что дело происходило так. Германцы неоднократно требовали от Московской центральной власти доставления к ним Государя. В последний раз произошло это как раз после убийства их посла Мирбаха, когда они заявили намерение ввести в Москву часть своих войск. Большевики этому самым решительным образом воспротивились. Тогда немцы отказались от этого намерения, под условием передачи им русского Императора. Большевики на это согласились, одновременно тогда же решив, что уничтожат всю Царскую семью, сваливши ответственность на какие-нибудь местные учреждения. Так они и сделали, своевременно уведомив Екатеринбургский большевицкий комитет о предстоящем отъезде Царя. Действительно, если бы Яковлев, везший Государя, был только агентом большевиков и действовал на основании их искренних намерений, то ему не было никакой надобности утверждать, что везет Государя в Москву, и затем усиленно стараться это исполнить. Он бы прямо сказал, что везет его в Екатеринбург. Московская большевицкая власть, с другой стороны, никогда не могла сама возыметь мысль о переводе Государя в Москву – слишком это был рискованный для них шаг. Пошли на это, да и то лишь на словах, только по настоянию германцев.
Во всяком случае, я утверждаю, что убийство Государя было для германцев не только совершенно неожиданным, но и весьма нежелательным событием. Именно гибель Царя изменила их отношение к вопросу о свержении большевиков. Немцы тогда еще вполне понимали то, чего вожди белого движения понять не сумели, а именно: что всякое антибольшевистское движение, не возглавляемое непререкаемым, в представлении народных масс, да и не их одних, авторитетом, не сулит успеха. Их отношение к группе, ведшей с ними переговоры об оказании помощи в деле свержения большевиков, резко изменилось именно со времени получения известия о гибели Государя. До этого момента они говорили о возможности прибытия в Москву из Смоленска, где они находились, некоторых немецких воинских частей, для непосредственного участия в перевороте; после этого они определенно заявили, что непосредственного участия в перевороте принять не могут, и лишь усиленно убеждали представителей правого центра произвести его собственными силами, говоря, что они с своей стороны лишь помогут косвенно, дав возможность русским контрреволюционным силам проникнуть в склады оружия, а также заставив к ним примкнуть будто бы всецело от них зависящий один из латышских батальонов.
Что же касается убийства Государя, то германцы не скрывали своего крайнего смущения по этому поводу и даже огорчения.
Повторяю, таковы были намерения лишь одной части германских правящих кругов, намерения, основанные именно на убеждении, что при наличности в их власти русского Императора они могут обеспечить прочное восстановление порядка в России без опасения, что в таком случае страна эта в той или иной мере вновь станет в ряды противников Германии.
Коль скоро непререкаемого представителя царской власти в России не стало, и эта часть германских правителей отступилась от мысли сменить в России большевицкую власть какой-либо иной.
Фото с вкладки
Императорская семья. Фото 1910-х гг.
Император Николай II и Александра Федоровна. Фото 1900-х гг.
Опечатывание урны по окончании голосования по выборам в Городскую Думу. Санкт-Петербург. 1906 г.
Император на торжественном открытии Государственной Думы и Государственного Совета. Зимний дворец. 27 апреля 1906 г.
В.М. Пуришкевич. Фото 1900-х гг.
Н.Е. Марков 2-й. Фото 1910-х гг.
В.В. Шульгин. Фото 1900-х гг.
А.И. Гучков. Фото 1910-х гг.
Анна Вырубова. Фото 1900-х гг.
Илиодор (Труфанов). Фото начала XX в.
Одно из ежедневных сборищ поклонниц Распутина у него в столовой
И.Ф. Манасевич-Мануйлов. Фото 1910-х гг.
А.Н. Хвостов. Фото 1910-х гг.
В.А. Сухомлинов. Фото 1910-х гг.
А.Д. Протопопов. Фото 1900-х гг.
Б.В. Штюрмер. Фото 1910-х гг.
С.П. Белецкий. Фото 1910-х гг.
Д.Ф. Трепов. Фото 1900-х гг.
Дворец Юсупова на Мойке. Место убийства Григория Распутина. Фото 1910-х гг.
Мертвый Распутин. Полицейское фото. 1916 г.
Император Николай II и Александра Федоровна перед объявлением манифеста о войне с Германией. Фото 1914 г.
Патриотическая демонстрация студентов в Одессе. Фото 1914 г.
Император Николай II и главные военачальники. Страница из английского издания. 1914 г.
Император Николай II среди офицеров штаба Верховного главнокомандующего. Царская ставка. Сентябрь 1914 г.
Императрица Александра Федоровна, великие княжны Ольга и Татьяна среди раненых офицеров. Царскосельский дворцовый лазарет. Фото 1915 г.
Ставка императора в Могилеве. Приемная Николая II. Фото 1915—1916 гг.
Император Николай II беседует с генералом Н.В. Рузским и начальником Генерального штаба генерал-лейтенантом Н.Н. Янушкевичем. Фото 1914—1916 гг.
Императрица Александра Федоровна с дочерьми в Ставке. Могилев. 15 октября 1915 г.
Император Николай II и цесаревич Алексей в Ставке. Могилев. Фото 1915—1916 гг.
Очередь за хлебом в Петрограде. Начало 1917 г.
Баррикады на Литейном проспекте в Петрограде. Февраль 1917 г.
Поезд, в котором император подписал манифест об отречении. Фото 1917 г.
Отречение императора Николая II. Открытка 1917 г.
А.Ф. Керенский инспектирует казачий полк, вернувшийся с фронта. Фото 1917 г.
Александра Федоровна с дочерьми в Тобольске. Последнее фото. 1918 г.
Император Николай II в Царском Селе после отречения. Фото 1917 г.
Комната в Ипатьевском доме – место трагедии
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem
FB2Library.Elements.SectionItem