1

На арену истории вступали двадцатые годы: наметом буденновской конницы; железным шагом пролетарских Таращанского и Богунского полков; маршем Перекопских дивизий; стачечными пикетами английских горняков; отрядами защитников гамбургских баррикад…

Под знаменем III Интернационала шли победоносные двадцатые годы.

В пушечном гуле белопольских армий, в жестокой пурге кулацких восстаний, в огне кронштадтского мятежа наступали трудные двадцатые годы.

«Ночь кончается в Туре» — назовет свою книгу французский писатель-коммунист Жан Фревиль.

В 1920 году в Туре ветеран революционных битв Марсель Кашен, двадцатилетний Морис Торез, уже испытанный боец пролетарского движения, пламенный трибун Поль Вайян-Кутюрье и многие другие, чьи имена дороги рабочим Франции, закладывают основы великой партии коммунистов.

Ее незапятнанное знамя будет реять в политических боях с буржуазией и в стычках с реакцией. Оно подымется символом братской помощи республиканской Испании и протестом против угнетения Марокко и Туниса.

В дни тяжких испытаний, незримое, оно будет шелестеть над головами франтиреров. Оно прошумит грозным предупреждением поджигателям войны и клятвой генерального секретаря Коммунистической партии Франции — Тореза: «Никогда народы Франции не будут воевать против Советского Союза!»

«Спасите человеческую правду, спасая правду русскую!» — взывает Барбюс.

Для того чтобы родились эти слова, мир Барбюса должен был неизмеримо расшириться. «Только тот видит правильно, кто смотрит далеко», — таксам Барбюс определил свое новое видение мира. Барбюс разоблачает палачей русской революции, правителей, организовавших нашествие четырнадцати государств на молодую республику. Его публицистика мускулиста, она бьет с размаху, она не дает противнику подняться.

Меньше всего Барбюса соблазняет роль воинствующего одиночки. Как никогда, он чувствует потребность объединения.

Первый, к кому обращается мысль Барбюса, — это его великий соотечественник. В 1917 году Ромен Роллан сказал добрые слова об «Огне». Это было неожиданно. Он показал тем самым свое отношение не только к борьбе с насилием вообще — свое отношение к империализму.

С двойственным чувством прочитал Барбюс статью Ромена Роллана в «Журналь де Женев». Тронуло искреннее волнение, с которым автор статьи писал об «Огне». Но было еще нечто, привлекшее Барбюса: весь дух статьи.

В ней Роллан не был самим собой, не был автором книги «Над схваткой». И, может быть, это был новый Роллан? Он выглянул в окно своей «башни из слоновой кости». Значит ли это, что он готов выйти из нее и спуститься на землю? На землю, где дуют жестокие ветры классовых битв, где в огне и муках рождается новый мир? Не подать ли ему руку. Руку друга, на которую он может опереться? Барбюс был готов на это.

До войны они были слишком далеки друг от друга. Писателя-философа, вероятно, покоробила грубая чувственность барбюсовского «Ада», и шум, поднятый вокруг «неприличного» романа, оскорбил его слух.

В годы войны Барбюс ловил отголоски споров вокруг книги Роллана «Над схваткой». Без размышлений он отринул позицию автора, позицию абстрактного гуманизма. Как могло быть иначе? Барбюс был в самой гуще схватки. Солдату, стоявшему сутками в воде по пояс, были чужды абстракции, рождавшиеся у Роллана на вольных просторах «нейтральной» Швейцарии.

Когда у парижских книгопродавцев появилась новая книга Роллана «Клерамбо», Барбюс схватил ее с надеждой. И не разочаровался. Он нашел в ней нечто близкое, почти родное. Если отшельник из Веве так перестрадал войну, Барбюс готов протянуть ему руку.

Так началась дружба-полемика, дружба — вечный спор и постоянное взаимное влечение.

Два высоких, чуть сутулых человека стоят друг против друга в редакции «Юманите». Взгляд Роллана задумчив, туманен, у него бледное лицо, несущее следы глубокой мысли. Барбюс порывист, нетерпелив, напорист. Их взгляды скрестились. Они как бы говорили: «С тобой будет нелегко, но и без тебя уже невозможно».

Они пришли к мысли о необходимости создания новой организации и нового издания — «Клярте» («Свет»).

Этим словом кончается манифест организации, написанный Барбюсом. Журнал назван чисто по-барбюсовски: символично и броско. «Пусть и группа называется «Клярте», — предложил Роллан. «Свет» и «Ясность» — это самые человеческие слова.

Читатели «Юманите», любимой газеты всей трудовой Франции, называемой дружески-фамильярно «ЮМА», нашли в первомайском номере известие о создании международного объединения интеллигенции «Клярте» и о его составе.

Барбюс и Роллан открывали список имен известных всему человечеству мастеров культуры: Анатоль Франс, Поль Вайян-Кутюрье, Георг Брандес, Томас Гарди, Бласко Ибаньес, Эптон Синклер, Альберт Эйнштейн, Стефан Цвейг…

Могучее сообщество. «За такими можно в огонь и воду!» — с радостью говорили одни. Другие исподволь начинали собирать силы противодействия. Третьи настороженно молчали.

Что объединило людей и художников столь разных направлений? Какой флаг поднялся над строгим зданием «Клярте»?

Верность идее освобождения человечества. Поддержка народных масс, идущих к власти ради справедливой перестройки общества. Решимость соединиться с массой борцов против чудовища империализма, против губительного лицемерия лжепатриотов, против гнусности морали, скрывающей жадность хищника.

Такие мысли были положены в основу объединения.

Слова об «общем строе» «боевого отряда» на страже культуры придавали манифесту звучание сигнала к атаке.

Так создавался «интернационал мысли». Он просуществовал недолго, и некоторые из участников его в бурном течении времени утратили боевой дух зачинателей «Клярте». И все же этот союз оставил на страницах истории печать благородных стремлений — разить империализм и отвести от молодой Страны Советов руку ее палачей.

«Клярте» впервые соединила Анри Барбюса и Ромена Роллана.

Роллан дивился энергии, боевитости Барбюса. Он не мог, как Барбюс, искать схватку, но уже был готов прикрыть собрата в ее разгаре.

Новый друг овладел мыслями Роллана, как овладевает образ воображением художника. Вот такими могли бы быть в жизни сильные духом люди, которых Роллан изображал в своих книгах. Даже сам Жан-Кристоф Крафт!

При встречах они все чаще обращаются к имени русского титана. Они решили писать ему, привлечь его к их общему делу.

— Какие у вас сведения о Горьком? — спрашивает Роллан.

— Увы, неважные. У него туберкулез, он сам написал мне об этом из Берлина. Теперь он уже, вероятно, в Шварцвальде.

— Но ведь он обещал писать в «Клярте»?

— Да, как только почувствует себя лучше. — Барбюс помолчал немного. — Чем только платить будем? Наш бюджет — это чистая символика. Двадцать пять франков за страницу — становится даже стыдно.

— Дорогой друг, надо знать Горького. Ваш тариф только убедит его в независимости «Клярте», в том, что наши руки чисты.

И все же что-то сильно беспокоило Роллана в тактике Барбюса. Горячность и резкая прямота, ярая ненависть к зачинщикам войн и страстная революционность — не угрожают ли они устоявшемуся идейному миру Роллана?

Автор «Жана-Кристофа», хранитель духовных ценностей человечества, встревожен. Он опасается «крайностей» Барбюса, а в особенности его прямолинейных сторонников.

Признав необходимость борьбы против войны, Роллан еще живет в «царстве Духа и Разума». Только на несколько ступенек он спустился вниз из своей башни с надписью: «Над схваткой». Но, пройдя эти несколько ступенек, он увидел, что нужно отдать правде Барбюса все — проститься со всеми своими абстрактными святынями.

Тогда и начались разногласия. Незаметно для самого себя, честного сторонника революции, Роллан оказал услугу всевозможным прекраснодушным жрецам «независимости Духа», тем, кто стал «более роялистом, чем сам король». «Ролландистами» в пору расцвета деятельности группы «Клярте» называли Жоржа Дюамеля, Пьера Жана Жува, Стефана Цвейга и других «подданных царства Духа», боявшихся революционных мер и предпочитавших позицию «над схваткой» борьбе с капитализмом.

3 декабря 1921 года подписчики «Юманите» с изумлением прочли статью Анри Барбюса, впервые употребившего термин «ролландизм». Он объявил войну «политике невмешательства в политику».

«Как ни переворачивай в разные стороны слово «политика», оно от этого не перестанет означать «осуществление», — в области, где все надо осуществить и где чистая идея улетучивается или так и остается чистой идеей», — писал Барбюс.

Так начался жаркий спор между «ролландистами» и «кляртистами», как называли сторонников Барбюса.

«Я поднял перчатку», — сказал Роллан и в январе 1922 года в открытом письме, напечатанном в брюссельском журнале «Ар либр», вступил в «генеральное сражение». Роллан снова напоминал девиз Клерамбо: «Один против всех». Разумеется, он чувствовал всю несостоятельность этого девиза. Приходилось прибегать к туманным разъяснениям: «Один против всех — это тот, кто спасает сокровище, принадлежащее всему человечеству, сокровище, которое в пылу битвы оно рискует потерять».

Как много нужно будет пройти великому мыслителю, чтобы понять истину Горького: «Один и все!» Роллан признается в своих заблуждениях, он скажет: «Горький открыл мне глаза на мои ошибки».

Пока же в споре с Барбюсом Роллан со страстью фанатика пытается примирить позицию индивидуализма с симпатией к революции.

И все же Барбюс очень дорожил им. И потому, что Роллан был ему лично близок. И потому, что это имя помoгaлo привлекать к движению «Клярте» других колоссов мысли. Но даже Роллану Барбюс не может уступить ни крупицы своих убеждений. Его бесит расплывчатость мысли, размывание действенной революционной страсти в потоке общих фраз.

А ретивые «кляртисты», такие, как Марсель Мартинэ, закусив удила, стремились вовлечь Барбюса в травлю Роллана. Они отказывали Роллану в праве называться революционером.

Атмосфера накалялась. «Какое вы имеете право выносить такие решения, что кто не думает, как вы, тот уже стоит за порогом революции?» — пишет Роллан в феврале 1922 года.

«Кляртисты» вещали: «Цель оправдывает средства», они призывали интеллигентов отказаться «от щепетильности в вопросах чести». И как часто бывает, крайние взгляды высказывались неустойчивыми. Марсель Мартинэ, так «непримиримо» бившийся с «ролландистами», позднее совсем отошел от рабочего движения, так и не сделав ничего существенного для народа.

Барбюс не поощрял нападки «бешеных» на «ролландистов», ранившие и самого Роллана. Его критика была дружеской, тактичной. Он боялся оттолкнуть Роллана. Он разоблачал «софистов с того берега», которые пользовались именем Роллана всуе. Он оберегал от клеветы «человека, которым заслуженно гордится эпоха».

Вот почему личные отношения между двумя великими французами оставались дружескими, несмотря на горячую полемику. «Я всегда восхищался тем поразительным умением владеть собой, какое проявлял Барбюс в самый разгар схватки, перед лицом противников, часто допускавших язвительный тон», — писал позднее Ромен Роллан.

Однако нападки Мартинэ сделали свое дело. Со злобной радостью Мартинэ и его единомышленники расширяли пропасть между Ролланом и «Клярте». Не выбирая выражений, не щадя авторитетов, они наскакивали на противников. Это переполнило чашу терпения. В последней статье, помещенной в «Ар либр» в апреле 1922 года, Роллан — восстал против «фанатической узости некоторых революционеров». Он снова подчеркнул свою симпатию к Барбюсу с мудростью, доступной мыслителям широкого масштаба, и отделил его от «кляртистов».

Роллан остро ощущал наступление реакции. Он уехал из Франции 30 апреля 1922 года, вновь избрав своим пристанищем Швейцарию.

В Вильнёве Роллан не был одинок. «Мое относительное отдаление от Парижа приблизило меня к остальному миру», — записал он в дневнике. Возникли многослойные связи с прогрессивными деятелями всего мира, Европы и Азии. Пришло увлечение гандизмом.

На некоторое время оборвались дружеские нити, связывавшие Роллана с Барбюсом, но они снова будут вместе в правом бою, в наступлении на фашизм.

…В своем дневнике Роллан вспоминает, что в детстве он молил бога, неведомого бога, сделать его великим или послать ему смерть! «Еще и теперь я прошу его: «Сделай так, чтобы я каждый день шел вперед — или убей».

Барбюсу было по пути только с теми, кто «каждый день шел вперед». О своем пути он мог бы сказать словами Роллана:

«Дорога была крутая, каменистая. Но вопреки всему прекрасная. Было из-за чего кровавить ноги».

…Много сил отнимала у Барбюса «Клярте», особенно борьба мнений в группе. И все же эта организация делала свое дело. Ее ядро составляли те, кто считал политическую программу группы близкой к целям и задачам III Интернационала.

В ноябре 1922 года важное событие всколыхнуло «Клярте», дало новые силы участникам организации. В редакции журнала собрались разные по темпераменту, характеру, даже по убеждениям, но живущие одной всеобъемлющей идеей люди: Барбюс, Франс, Вайян-Кутюрье и другие.

В глубоком и строгом молчании они слушали Барбюса, в руках которого была телеграмма Ленина. Имя Ленина вошло в жизнь каждого из них. Нельзя было разделять передовые взгляды времени, не зная Ленина, не видя в нем знамени эпохи.

В словах Ленина, исполненных мудрости, они слышали понимание и поддержку:

«Дорогие друзья!

Пользуюсь случаем, чтобы послать вам наилучший привет. Я был тяжело болен и более года не мог видеть ни одного произведения вашей группы. Надеюсь, что ваша организация «des anciens combattants» сохранилась и растет и крепнет не только численно, но и духовно в смысле углубления и расширения борьбы против империалистической войны. Борьбе против такой войны стоит посвятить свою жизнь, в этой борьбе надо быть беспощадным, все софизмы в ее защиту надо преследовать до самых последних уголков.

Лучшие приветы.

Ваш Ленин» [12]В. И. Ленин , Соч., т. 33, стр. 396.

Вероятно, наиболее бурно, восторженно, глубоко воспринял эти слова Барбюс. Пусть были трудности и тернии. Однако его линия была верна. Дело «Клярте» нужно международному движению. Письмо Ленина было признанием их дела.

Из-под пера Барбюса снова пулеметными очередями вылетают острые, разящие статьи против врагов мира, против империализма.

Барбюс атакует, но вместе с тем он показывает, какой рассвет, какая ясность ждет за гранью ночи, прошитой пулями, озаренной пламенем битвы. Журнал «Клярте» расхватывается многоликим читателем.

Среди массы людей, с ожиданием и надеждой разворачивающих «Клярте», есть могучее ядро — вчерашние окопные братья.

Они не были людьми «потерянного поколения». Наоборот, эти люди обрели, они нашли правду. Вышедшие из их среды солдаты мира Барбюс, Вайян-Кутюрье и Лефевр помогали углублять эту правду в сознании бывших фронтовиков.

Собратья по окопам, к которым они обращались, хорошо понимали, что им не могут посулить никакого рая. Фронтовики-трибуны не сулили ничего. Они звали не складывать оружия, не терять боевого духа, сохранить его для наступления на империализм.

В эти годы была написана еще одна антивоенная книга. Она появилась в шуме одобрения, отголоски которого слышны еще и сегодня: «На западном фронте без перемен». Ее автор Эрих-Мария Ремарк заклеймил войну, обнажил ее ужасы и… оставил в безнадежности и растерянности своих читателей. Ему нечего было сказать им, кроме того, что «война — это подло». Глубоко человечная и прочувствованная, книга эта была, однако, лишена крыльев. Ее идеи не поднимали, а обессиливали. Антиимпериалистский дух ее находил отклик в душе бывших солдат. Но в ней не было просвета. И ей предпочитали «Речи борца» и уже вышедшую к тому времени отдельным изданием «Ясность» Барбюса. Прочитав их, человек убеждался, что он чего-то стоит, что он может многое сделать и многое предотвратить. Нужно только единение.

Барбюс любил повторять это слово. Герои его книг находили радость в солидарности. Без нее человек попадал в тупик, его подстерегали отчаяние и безнадежность. Герои-одиночки Ремарка не поняли этой непреложной истины века. Герои Барбюса ее обрели.

В мае 1920 года Барбюс открыл в Женеве I конгресс Интернационального союза фронтовиков. Этому предшествовали отклики на манифест Союза комбаттанов, демонстрации, митинги. Правительство встревожено популярностью этой организации. Начинаются аресты и обыски. Реакционная пресса пускается на гнусные измышления о руководителях союза.

Тревожные, напряженные дни. Их тревогу, напряжение, трудности Барбюс разделял с друзьями. В своем большом труде он идет рядом с Марселем Кашеном, Морисом Торезом, Вайяном-Кутюрье — руководителями Коммунистической партии Франции. Между ними не было разногласий, они одинаково оценивали обстановку и в равной степени принимали на себя удары реакции.

Статья Барбюса «С ножом в зубах» была прямым и суровым обращением к интеллигенции, набатным призывом стать на сторону социалистической революции. Статья, резкая, не оставляющая сомнений в позиции автора, создала ему особое положение в литературе и обществе.

«Неистовый комбаттан» был неистов и в любви и в ненависти. И он получил сполна все, что заслужил: любовь одних и ненависть других. И чем острее был политический момент, тем выше вздымались волны любви и ненависти вокруг Барбюса.

 

2

Здоровье Барбюса, подорванное войной, заставляло его «продлевать лето». Зимой он жил в Антибе. Из окон виллы «Селестина» широко открывалась перспектива. Старый город, выдаваясь далеко в море, встречал его прибой древними стенами крепостей, придававшими Антибу суровый и романтический вид.

Город амфитеатром спускался к морю, обвитый спиралями дорог. Во всем облике Антиба было что-то мужественное, напоминавшее о его героическом сопротивлении австрийцам в начале прошлого века. И это не смягчалось бело-розовой пеной фруктовых садов, затопляющей веснами склоны холмов.

Вилла «Селестина» была невелика. На второй этаж вела провинциальная деревянная лестница с крутыми ступенями. Барбюс работал в маленькой комнате с окнами, распахнутыми в густую синь моря. Зимой в доме топили печи. Барбюс любил, отрываясь от работы, подбрасывать в огонь сосновые поленья, глядеть на пламя, прислушиваться к треску сухого дерева.

В комнате царили хаос и табачный дым, как везде, где он работал.

Все, что здесь стояло: стол, стулья и даже кровать, было завалено бумагами. Они торчали из ящиков комода, устилали пол. Это было наводнение, поток бумаг затоплял комнату. Барбюс стоял у окна, небрежный и живописный в своем рабочем костюме — зеленой куртке и коричневом жилете. Его руки были в непрерывном движении, нервные, худые, с тонкими, очень выразительными пальцами. Он отбрасывал прядь волос, падавшую на висок, стряхивал куда попало пепел папиросы, теребил концы своего кашне.

Он диктовал секретарю: это были ответы на бесчисленные письма, адресованные группе «Клярте», или рукопись книги «Речи борца». Литературная и организационная работа переплетаются: Барбюс не умел и не хотел их разделять. Он диктует своим низким, чуть дрожащим голосом.

Аннет Видаль делает свою работу точно, деловито и с тем вдохновением, которое дается глубоким пониманием хода мыслей ее шефа.

Как она попала сюда? Как это случилось?

В январе 1920 года Аннет Видаль встречала Маргариту Кашен, приехавшую из Антиба. В вокзальной сутолоке были сказаны слова, повернувшие жизнь маленькой женщины, — ни одна из собеседниц ни в коей степени не предугадывала этого!

Просто Маргарита Кашен попросила:

— Наш друг Анри Барбюс живет в Антибе. Он мучается без секретаря. Может быть, вы ему поможете, постенографируете.

Нет, Аннет не умела стенографировать. И вместе с тем она не хотела отказывать: она уже знала Барбюса по его книге. Она хотела его увидеть. Она нерешительно ответила, что может ненадолго поехать в Антиб. Ей достаточно было провести несколько часов в этой странной комнате, полной дыма и беспорядка, где все было подчинено бешеному темпу работы ее хозяина. И вот она уже захвачена удивительной атмосферой, наполнявшей «Селестину».

«Я приехала помочь ему в течение нескольких дней и осталась на пятнадцать лет», — напишет она позднее в своих воспоминаниях.

В Антибе необыкновенно красивая, мягкая зима. Однажды утром яркая зелень деревьев покрывается блестящим на солнце белым покровом. Туи под окном похожи на святочные елки, посыпанные бертолетовой солью. Лавры несут неожиданную ношу со всем достоинством своей вечнозелености. Идет снег. Снег, падающий в море… Растворяющийся в море, поглощаемый им, бесследно исчезающий. Как символ тленности человеческой жизни. Как напоминание. Как memento mori.

Барбюс вспоминает строки, когда-то тронувшие его: «Символ жизни людской, бесконечно слабый и нежный, в море, все пожирающее, падает снег»… Но что-то в нем самом сильно, решительно изменилось. И человеческая жизнь представляется ему уже не в образе снега, а скорее — моря. Вечного, стремительного, животворящего.

В Антибе, как всегда, мобилизация, боевая тревога, аврал, несмотря на то, что это всего лишь рабочая комната. Поток свежего воздуха, целебной смеси ароматов моря, солнца и только что выпавшего снега, не в состоянии заполнить ее. Так прочно поселились здесь другие запахи: табака и кофе — спутников рабочей поры Барбюса.

В этот день с его неожиданным морозцем, снегом и чистотой Аннет пришла, разгоряченная спором, из которого только что вышла, ну, конечно же, победительницей! О чем был спор? О судьбах мира. Таково наше время. Споры ведутся на уровне эпохи. Решается судьба поколений. Барбюс отлично понимает эту девушку, живущую в самом центре, в самой точке кипения политических страстей. Крайность ее воззрений созвучна ему.

Разматывая шарф, румяная с мороза, с блестящими глазами, маленькая, подвижная, как ртутный шарик, Аннет мелькает в разных углах комнаты: одновременно она собирает листы рукописи — у ее шефа такой беспорядок, — налаживает машинку и рассказывает, все еще погруженная в недавний спор:

— Дискуссии идут сейчас всюду. Они разбивают дружбу и раскалывают семьи. В нашей семье все трое — на разных позициях… Второй Интернационал себя изжил: надо понимать!

Барбюсу нравилась прямолинейность этого крошечного солдата революции.

— Вы, конечно, на крайних позициях?

— Я не на крайних, я на справедливых. Я за Третий Интернационал.

Он согласен с ней. Он всем сердцем с русской революцией, с коммунистической партией, с Вайяном и Кашеном. Но, может быть, его деятельность будет менее эффективной, если он и организационно свяжет себя с партией?

Его прямодушный секретарь Аннет не разделяет этих сомнений. И, может быть, она права.

Черноволосая голова маленькой девушки склоняется над рукописью, ее пальцы летают по клавишам машинки. Аннет Видаль не только секретарь. Это сама юность Франции, ее боевитость, ее порыв, ее страстность вошли в дом Барбюса.

Идет тревожный 1923 год.

Французские войска вступают в Рур. Коммунистическая партия Франции раскрывает глаза массам на этот акт. Она обрушивается на политику насилия и захвата. Она пророчески заявляет, что Пуанкаре-Война льет воду на мельницу германского реваншизма. Она призывает французских солдат брататься с немцами.

Коммунистическая пропаганда имеет огромный успех. Французские солдаты отказываются стрелять в безработных Эссена. В Дуйсбурге и Дортмунде солдаты отбрасывают винтовки и обнимают своих врагов. В строю вспыхивает песня: это «Интернационал». На штыках карабинов загораются красные лоскутки. Они как обещание, как клятва, как знак того, что это оружие не обратится против братьев.

Буржуазная пресса подымает привычный вой о «заговоре», об «измене родине». Разворачивается пожелтевший альбом с адресами опытных провокаторов.

Компартию обвиняют в антифранцузской пропаганде. За дымовой завесой воплей об «антипатриотизме» коммунистов Пуанкаре подписывает ордера на аресты. Схвачены все деятели партии, даже пользующийся депутатской неприкосновенностью Марсель Кашен. В тюрьму Санте брошены руководители партии и унитарной конфедерации труда.

Как всегда в решающие поворотные моменты, политические авантюристы, случайные элементы, маловеры спешат покинуть корабль партии, выходящий в открытое море большой политики, готовый к генеральным боям за рабочее дело.

Партия только выигрывает от их ухода.

В тяжелые дни репрессий против коммунистов раздается мужественный голос Барбюса: «Я с вами. На всю жизнь. Я ваш».

18 февраля Барбюс сказал Аннет:

— Сейчас я продиктую вам… — Это было заявление в секцию Французской Коммунистической партии VII округа Парижа.

Барбюс — член коммунистической партии! Это произвело впечатление на всю Францию. Посыпались письма, запросы: что побудило его? Автор «Огня» с коммунистами? Тут было над чем задуматься среднему человеку.

Ему пятьдесят лет. Он вступает в Коммунистическую партию Франции зрелым, видавшим виды солдатом Он не чувствует бремени годов. И теперь, когда он вошел в братство, скрепленное великими идеями коммунизма, силы его удесятерились. Он становится коммунистом в тяжелые дни борьбы и репрессий, когда над партией нависли грозовые тучи.

«…Мы могли поздравить себя с блестящим приобретением: автор книги «В огне» Анри Барбюс, основатель республиканской Ассоциации бывших воинов, вступил в коммунистическую партию», — записал в своей книге «Сын народа» Морис Торез.

Политические преследования Барбюса принимают ощутимые формы.

На заседании съезда Международной ассоциации комбаттанов Барбюс, обращаясь к старым фронтовикам и французской оккупационной армии в Германии, говорил: «Если вам прикажут выступить против ваших немецких братьев, которые в своей груди и сердце носят солидарность с другими пролетариями, никогда этого не делайте. Поймите, на чьей стороне стоит ваше дело и ваша судьба, прежде чем совершить преступление послушания вашим руководителям».

Основываясь на этих словах, французская юстиция выдвигает против Барбюса обвинение в подстрекательстве к неповиновению приказам командования. Это опасное обвинение, оно зиждется на законе 1921 года, грозящем суровой санкцией каждому, кто в любой форме будет призывать войска к невыполнению их обязанностей. Начинается следствие. Барбюс вынужден переступить порог Дворца правосудия на площади Нотр-Дам в качестве обвиняемого.

Друзья предупреждают Барбюса: возможен обыск, может быть, арест. Однажды вечером он сжигает в камине письма. Он смотрит на охваченные огнем страницы и вспоминает дорогу, пройденную вместе с людьми, исписавшими их словами доверия и любви.

Он передает рукопись новой книги Аннет Видаль, и она увозит ее с собой в Париж. Он провожает ее до станции, настороженный, собранный, готовый ко всему.

Но даже прожженные политические махинаторы не решились привлечь к суду Анри Барбюса.

В 1925 году вышел последний номер журнала «Клярте» с декларацией Барбюса: «Осуждаете ли вы войну? Да или нет?» Более сотни писателей, художников, ученых подписали протест против войны в Марокко.

Их манифест напечатан на обратной стороне оттиска картины Стейнлена «Цивилизация»: по пустыне, залитой кровью, по трупам негров движутся дикие отряды завоевателей.

Это было вызовом пацифизму, культу Духа и Интеллекта. Факты призывали к антивоенным действиям.

Поднялся вой со стороны «благонамеренных». Французские ученые взяли в штыки манифест Барбюса. Они вещали: «Интеллигенция на стороне родины». В их воплях вскипала грязная пена ура-патриотических речей 1914–1915 годов.

Реакция активизировалась. Она привлекала на свою сторону неустойчивых, бывших энтузиастов «Клярте». Отступники становятся раболепными слугами империализма.

«Тем теснее нужно сплотить тех, кто тверд, вокруг партии, — так думает Барбюс, перечитывая истерические статьи в правых газетах. — Партия! Вот опора».

 

1

Двадцатые годы шли по Европе, пестрые, шумные и загадочные, как маскарадное шествие. Еще трудно угадать, безумец или преступник скрывается под маской шута, имитирующего Наполеона. Трудно разобрать, картонным ли мечом — а может быть, сталь блеснула? — размахивает человек с бычьей шеей, в доспехах оперного тореадора.

В Италии дюжие парни в черных рубашках бросают камни в евреев и пишут на стенах погромные лозунги. Они называют себя «фашисто», болтают о свободе и кричат, что им будет принадлежать мир.

Никто не обращает на это серьезного внимания. В эстрадных театрах поют модную песенку: «Бродят по улицам фашисты. К дамам они пристают».

В мюнхенской пивной «Левенброй» Адольф Шикльгрубер, закатывая глаза и брызгая слюной, вопит о реванше. Над ним’ не смеются только потому, что считают его припадочным.

Но в глубокой тайне уже действуют люди, в далеко идущие политические расчеты которых входят и «чернорубашечники» и припадочный ефрейтор.

Существует мнение, что Барбюс после «Огня» и «Клярте» — это оратор, организатор, трибун… Писатель? Да, конечно. Но особого толка. Пламенный публицист, газетчик.

Между тем никогда Барбюс не был в такой степени Писателем с большой буквы, как в эти годы. Прозрение сделало его счастливым. Ясность мировоззрения цементировала все, что разрозненно блуждало в его сознании. Теперь это мировоззрение укреплялось. Оно освещало ровным и сильным светом его путь.

Барбюс полон творческих замыслов. Идея новой книги созревала долго.

В мае 1924 года Аннет Видаль возвращалась из Швейцарии по вызову Барбюса. Старенький экипаж мягко катил по лесной дороге из Санлиса в Омон. Стояла обычная и всегда удивительная французская весна. Галатский лес кончился. В конце длинной деревенской улицы путница искала зеленую ограду с узкой калиткой и табличкой «Сильвия». Она долго напрасно дергала ручку звонка. Возница, поворачивая свой неуклюжий рыдван, бросил ей: «А у них всегда открыто!»

Она слышит громкий лай Ариеля: ей кажется, что он стал басовитей и солиднее. И вот по дорожке идет навстречу ее шеф, высокий, худющий, характерным жестом отбрасывающий прядь волос, падающую на висок.

И тотчас он ведет ее в дом, где еще топятся печи и стоит сухой, чуть припахивающий дымком сосновых поленьев воздух. Как всегда — наводнение бумаг. Всюду листы, исписанные бисерным почерком. Это начало работы над книгой «Звенья». Она задумана давно, к ней делались эскизы, наброски.

Труд над книгой начался. Барбюс работал над черновиком, потом диктовал. Под стук машинки он продолжал вносить поправки в текст. Потом снова работал над отпечатанным вариантом. Правильнее сказать, заново писал его. И снова диктовал. Книга много раз переделывалась. Барбюсу хотелось достичь простоты и ясности формы, из которой выступала бы основная мысль.

Работа шла трудно. И все же книга была сделана в полную силу.

Начиная с «Ясности» Барбюс формировался как мыслитель. В книге «Звенья» он и предстает мыслителем с философским видением мира, с раздумьями о будущем.

А в декабре все началось сначала. Но это была уже работа над корректурой. Такая же скрупулезная, с тем же изнуряющим напряжением бессонных ночей.

Это происходило на «зимних квартирах». Вилла «Вижилия» в Мирамаре была пуста и холодна. Наступала новогодняя ночь, и, как говорят в народе. Новый год обещал все то, чем была заполнена эта ночь. В данном случае — вдохновенным трудом. И это могло только радовать Барбюса, склоненного над листами корректуры в большой нетопленной комнате.

Около полуночи последний лист лег на кипу выправленных страниц.

— C’est tout!

На возглас Барбюса Ариель поднял свою большую голову. Глаза его понимающе засветились. Во всяком случае, так утверждал его хозяин.

— Сейчас мы будем праздновать.

Аннет удивлена. Чем можно отпраздновать Новый год? Они бедны. Ни у кого из них не было времени подумать о празднике.

Барбюс с лампой в руке отправляется на поиски. Маленький секретарь следует за ним, чрезвычайно довольный окончанием изнурительной работы. И несмотря на то, что нет никакой надежды что-нибудь поесть.

Они бредут по комнатам. Их смешные тени, большая и маленькая, крадутся за ними, как тайные сообщники. Тщательный обыск принес некоторое утешение. Обнаружены яйца и полбутылки рома. С необычайным воодушевлением Барбюс объявляет меню новогоднего стола: омлет с ромом!

Большая печь в кухне холодна и величава, словно саркофаг. С солдатской сноровкой Барбюс раскалывает сухое полено и разжигает печь. Он подбрасывает сосновые ветки — в широкую дверцу печи, огонь охватывает их постепенно. И вот тонкие сучья вспыхивают, искры сыплются из печи. Это настоящий новогодний фейерверк!

Омлет великолепен. Прежде чем зажечь ром, которым он облит, они тушат свет. Синее пламя, пляшущее на блюде, торжественно и немного таинственно освещает большой пустынный стол и десятком бликов мерцает в зеркале на стене.

Здравствуй, 1925 год! Что ты сулишь? И какая судьба ждет книгу? Утром 1 января 1925 года Аннет несет на почту толстую рукопись.

Марсель Виу, садовник, смотрит вслед девушке. Она забыла перчатку на перилах террасы. Но он не возвращает Аннет: он суеверен!

 

2

Новая книга «Палачи» была создана по живым следам событий.

Осенью 1924 года мир был потрясен злодеянием румынских властей в Татарбунарах. Три дня повстанцы удерживали в жестоких боях с регулярными частями свою цитадель — деревню Татарбунары. Целью ее героических защитников было установление советской власти и воссоединение с великой страной по ту сторону Днестра.

Восстание было подавлено. Каратели растерзали Татарбунарскую республику, замучили и убили более двух тысяч человек.

Через год состоялась комедия судилища над сотнями крестьян. Правительства Франции и Англии пытались использовать процесс для провокационной кампании против СССР. Прогрессивные силы встали на защиту татарбунарцев.

В эти годы создается организация с коротким названием, звучащим, как сигнал бедствия, как призыв о помощи: «МОПР» — Международная организация помощи революционерам.

Она проникает в застенки белой Румынии и Венгрии, панской Польши — всюду, где во тьме казематов, в каменных мешках томятся борцы революции. Ее символ: красный платок, как язык огня, вырывающийся между толстых прутьев тюремной решетки.

Барбюс отдает организации весь пыл своей ненависти к палачам. Как сейсмограф, точно отмечающий колебания почвы в любом пункте земного шара, он получает сигналы отовсюду, где наступает реакция, и спешит на помощь.

В середине 20-х годов одним из очагов злодейских преступлений против революции и против человечности была белая Румыния.

Тысячи невинных людей заполнили тюрьмы страны.

МОПР повел кампанию в защиту татарбунарцев. Барбюс выезжает на место событий.

Редкий снег медленно, нехотя падал на серо-черную карту полей. Скудные, растрепанные деревушки, казалось, беспрерывно повторялись за окном поезда — так однообразен был унылый их вид. Иногда у переезда мелькала телега с возницей в рваной овчинной шубе, безучастно глядящим на пробегающий поезд; группа детишек, переминающихся с ноги на ногу в своих худых постолах; из пролетки с поднятым кожаным верхом выглядывало холеное лицо священника. Неподалеку от станции молчаливые, укутанные до бровей женщины, нахохлившиеся, словно куры под дождем, продавали сушеные сливы и кукурузные лепешки. Станционный жандарм в косматой шапке похаживал среди них нарядным и бездельным петухом. И не слышно было ни бойких выкриков, ни обычного шума базара.

Три пассажира в купе курьерского поезда поддались щемящему чувству печали, исходившему от этих мест. Барбюс, мадемуазель Поль Лами, адвокат из Брюсселя, и учитель Верноше, председатель Интернационала работников просвещения, понимали трудности своей миссии на Балканах: проверить ужасающие вести о терроре; собрать материалы о татарбунарских событиях; сделать все возможное для облегчения участи жертв реакции.

Правительство Румынии не могло запретить въезд в страну Барбюсу и его спутникам, но им было ясно, что будет нелегко вырвать жестокие тайны палачей.

И сейчас разговор вращался вокруг событий на Балканах. Барбюс знал о них больше, чем его товарищи. Готовясь к поездке, он углубился в изучение материалов, в письма заключенных в тюрьмах Румынии. И во Франции и во время его поездок по Европе к нему обращались беглецы, вырвавшиеся из застенков Балкан. Их истории, каждая по-своему трагическая, глубоко проникали в его сознание. Он воспринимал беду народа через судьбы людей, которых с содроганием слушал в Париже, Берлине или Вене. И перед ним возникали улицы городов, в которых он никогда не был, и дома, порога которых не переступал, обездоленные семьи у разрушенного очага и те, кого они лишились: отцы и сыновья, схваченные палачами. Он видел их в тюрьмах Галаты и Жилявы, истерзанных физическими и нравственными пытками.

Поглощенные разговором, спутники не сразу заметили, что поезд стоит у семафора в виду большой станции. Суета на путях подсказывала необычность остановки.

— В чем дело?

Проводники пожимали плечами.

Началась странная передвижка на запасный путь. Никто не мог объяснить, в чем дело. Начальник станции бормотал о «неувязке в расписании», пассажиры соседних купе криво усмехались.

Отчаявшись выяснить причину задержки, Барбюс нервно ходил вдоль состава, подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы. Снег все еще шел. Ветер гнал по насыпи поземку. Впереди желтели огни станционных фонарей. Какое-то беспокойство было разлито в воздухе, что-то гнетущее ощущалось вокруг: поезд, замерший на рельсах тупика, настороженные лица пассажиров, уклончивые объяснения железнодорожных служащих.

Он не заметил, как очутился в хвосте поезда и едва не налетел на согнувшуюся фигуру у вагона. Это был смазчик. Он выпрямился и рассмеялся в ответ на отрывистое извинение Барбюса. Белые зубы его на закопченном лице сверкнули неожиданным веселым бликом в мрачном сумраке.

На ломаном французском языке он спросил:

— Небось посылаете ко всем чертям эту поездку?

Барбюсу понравилась непосредственность молодого человека с черными цыганскими глазами, полными дружелюбного любопытства.

— Послушай, приятель, может быть, ты объяснишь, почему мы торчим в этом закоулке?

— Здесь пахнет фокусами тех, кто стоит повыше… — смазчик изобразил в воздухе спираль, покрутив пальцем снизу вверх. — Впрочем, я сейчас узнаю точнее у телеграфиста, если…

Он красноречиво оглянулся по сторонам.

Смазчик сдержал свое обещание. Оказалось, что трудящиеся Бухареста готовились встретить Барбюса и его товарищей демонстрацией. Власти, узнав об этом, распорядились задержать поезд в пути, пока не будет наведен «порядок».

Таким образом, Бухарест встретил Барбюса лишь крикливыми заголовками реакционных газет, поносившими его и его миссию, воплями правых депутатов в парламенте, именовавшими Барбюса «агентом Москвы», и сворой филеров, следовавших за ним по пятам.

Барбюс выехал в Кишинев. Город наводнили войска и полицейские части. Провинциальные сыщики оказались не очень искусными в своем ремесле, и Барбюс с отвращением поймал хвост слежки, потянувшийся за ним по улице Александру Чел Бун до самой гостиницы «Сюис», где он остановился.

Он не знал, что документы «об осуществлении надзора за пребыванием в Кишиневе Анри Барбюса и группы иностранных журналистов» едва уместятся в двух пухлых папках кишиневской сигуранцы.

Несмотря на объявленное в городе военное положение, поздно вечером 20 ноября в гостиницу к Барбюсу проникла группа кишиневских рабочих и учащихся. Впервые в этой сумрачной стране он был согрет теплотой незнакомых людей, которые бесстрашно принесли ему свою благодарность, свои надежды.

Барбюсу отказывают в разрешении присутствовать на процессе татарбунарцев, он проявляет настойчивость. Он проходит через строй канцелярий от провинциального полицейского присутствия до приемной министра внутренних дел. Он просит, требует, угрожает.

В конце концов железные двери тюрьмы распахиваются перед ним. Он спускается в подвалы, в каменные мешки, шкафы-гробы, где заключенный не может повернуться. В казематы, где человек стоит в воде. В «герлы» — норы в скале, куда арестанта «вбивают» ударами плети со свинцовым наконечником.

Кишиневская тюрьма, место расправы с татарбунарцами — крепость с высокими стенами. Процесс сопровождался мерами почти осадного положения. Тюрьма обнесена окопами, расставлены пулеметы. На вышках установлены прожекторы. На подходах к тюрьме — скрытые в зелени артиллерийские орудия.

Сюда, в цитадель палачей, проник Барбюс. Он был свидетелем фарса, названного судом. Он стал очевидцем зловещей процедуры, он запомнил контраст блестящих офицерских мундиров судей и серой толпы подсудимых в глубине наскоро сколоченного барака за крепостными стенами.

Он читал на простых крестьянских лицах татарбунарцев всю их жизнь с ее скудными радостями и извечным горем, их страстную ненависть к угнетателям и го высокое человеческое достоинство, которое обретают люди труда, соединяясь для боевого протеста, для подвига.

Позже Барбюс напишет о кишиневском процессе: «… если бы я не был революционером, я стал бы им, выйдя оттуда».

Барбюс возвращается а Бухарест. Его встречает демонстрация рабочих и учащихся. В клубе объединенных профсоюзов он выступает с речью. Люди, собравшиеся здесь, уже стали близки ему. Он ходил по улицам городов, так часто представлявшихся ему. Он погрузился в атмосферу страны, этой смеси азиатчины и европеизма в худших их проявлениях, средневековья и колониализма, неприкрытого палачества и чудовищного лицемерия церкви.

Он постиг драму народа и величие балканских революционеров. Он узнал историю матроса Иона Гречи, простого человека, после мучительных лет заключения, перед лицом смерти ставшего сознательным борцом революции. И адвоката Букара, шесть лет пробывшего в полной изоляции, без света, без звука человеческого голоса, но сохранившего веру в победу.

— Эта вера — самое страшное из взрывчатых веществ революции, — говорит Барбюс.

Сложными тайными путями дошло к Барбюсу письмо рабочих-коммунистов, заключенных в казематах: «…Удары дубинами, вырывание волос… топтание ногами… Мы рассказываем тебе это, дорогой товарищ Барбюс, чтобы мировой пролетариат услышал о наших страданиях».

…Он кончает свою речь, и участники собрания окружают его. С ним хотят говорить. Поток фактов, человеческих свидетельств, документов устремляется к нему. Он идет по улице, окруженный взволнованными людьми; их голоса вносят в подавленную тишину города веяние другого мира, посланцем которого приехал Барбюс.

Неподалеку от отеля «Атене-Палас», где он остановился, банда фашистских хулиганов с ножами и дубинками напала на Барбюса и его спутников. Рабочие и студенты отбили нападение. Кровавая стычка на улице Бухареста могла произойти лишь при попустительстве властей.

Барбюс возвысил свой голос против душителей балканских народов, и мир услышал его.

Документальная книга «Палачи» — это крик боли и гнева. В ней список злодеяний, истязаний и убийств, сатирические портреты «национального героя» Румынии, палача лейтенанта Моррареску, душителей болгарского народа Цанкова и Ляпчева.

Жизнь призывала Барбюса быть судьей в каждом отдельном случае. И как судья, нелицеприятный и суровый, он записал факты предфашистского разгула, чудовищного террора в порабощенной Бессарабии, самой многострадальной — в семье балканских народов. Она вновь пережила трагедию того народа, из которого вышел свободный стрелок Вильгельм Телль. Повторились и трагедия и фарс, воспроизведенные когда-то Фридрихом Шиллером.

Барбюс приводит выдержки из приказа капитана Димитриу, начальника гарнизона Эдинце в северной Бессарабии:

«Население Эдинце должно приветствовать румынских офицеров следующим образом:

1. Каждый прохожий должен остановиться, повернуться лицом к начальнику и с приветливой улыбкой быстро снять головной убор и сделать глубокий поклон до земли.

2. Чтобы научить население строгому выполнению настоящего приказа, на улицах города в различные часы дня будут проносить мою фуражку, и все обязаны приветствовать ее, согласно пункту 1 настоящего приказа».

Ослушавшихся вешали, расстреливали на месте или подвергали зверским пыткам в тюрьмах.

Барбюс подымает завесу над самыми зловещими тайнами века: у власти в Румынии стоят злейшие враги народа; они милуют уголовных преступников, но нет пощады борцам за справедливость.

Барбюс уехал, но образы героев и мучеников остались с ним.

Это была семнадцатилетняя девушка, работница, веселая, беспечная, несмотря на свою бедность, любительница танцев и вечеринок. Она попала в квартиру Адвоката случайно. Просто потому, что его посещал ее друг, юноша, с которым она встречалась уже целый год. Такой же бедняк, как она, и такой же беспечный.

Вероятно, она вышла бы за него замуж и через несколько лет превратилась бы в обремененную детьми, измученную работой и нищетой женщину, интересы которой делились бы между убогим семейным очагом и церковью.

Она пришла на квартиру Адвоката. Здесь были юноши и девушки, были и немолодые рабочие. В общем не так уж много народу. Все они были друзьями Адвоката и пользовались случаем посидеть в гостеприимном доме, в обществе умного, много видевшего человека.

Адвокат не был коммунистом, но с большой теплотой говорил о Стране Советов. Он никогда не бывал по ту сторону границы, но мысль о свободной России помогала ему жить.

Девушка слушала Адвоката, потому что его слушал ее друг. Она думала о том, что беседа скоро окончится и юноша пойдет ее проводить. Улица предместья будет пустынна, и только их шаги прошуршат по камням, слитно, как шаги одного человека. И у ворот дома он поцелует ее, молча, потому что у ее родителей чуткий сон.

Думая об этом, Девушка плохо слушала Адвоката и не замечала, что его немолодое лицо озарялось светом произносимых им слов. Это были слова о свободе и мщении.

Потом Адвокат исчез. Рассказывали, что однажды ночью его схватили жандармы и увезли в автомобиле, который в народе называют «черным вороном», а жена и дети его скрылись из города.

Юноша и Девушка кружили вокруг его квартиры и однажды осмелились приблизиться. На двери дома висела печать, темная и зловещая, как лицо палача.

Девушка жила, как раньше, такая же беспечная — ей было всего семнадцать! Но однажды, когда она возвращалась с работы, сплетницы предместья зашептали ей вслед: «Любовница Адвоката!» «Любовница Адвоката!» — кричали мальчишки с жестокостью детей улицы. «Любовница Адвоката!» — закричал отец Девушки и схватил ее за косы.

Плача, она убежала из дому. Тогда Юноша и его товарищи объяснили ей: Адвоката пытают страшными пытками в тюрьме Дафтана. Но он молчит. Вызывают людей, знавших его и допрашивают их много часов подряд. Но никто не может сказать ничего дурного об Адвокате. И вот тюремщики пустили в ход клевету. Они назвали Адвоката развратителем, а Девушку — его любовницей.

Когда Девушка услышала это, в ней проснулась гордость ее свободолюбивых предков, крестьян — повстанцев 1907 года.

— Ну что ж, — сказала она, — если я его любовница, они дадут мне свидание с ним.

Она была очень скромна и краснела при вольном слове. Но, обивая пороги тюремных канцелярий, Девушка упирала руки в бока и мерила тюремщиков дерзким взглядом.

— Я — любовница Адвоката. Вы должны дать мне свидание. Я требую свидания с моим любовником!

Над ее бесстыдством тюремщики смеялись. Она смеялась вместе с ними и показывала им язык.

Ее прозвали бешеной девкой и в конце концов разрешили на одну минуту увидеться с заключенным.

Адвокат был уже тенью человека. Физические пытки не могли его сломить. Тогда палачи стали подсаживать в его камеру людей, которые отравляли его сознание ложными вестями о страшных переменах в мире, о том, что пала Страна Советов.

Безумие нависло над Адвокатом.

Однажды его вызвали в тюремную канцелярию. Когда дневной свет брызнул ему в глаза, он упал: слишком долго он жил во мраке. Его подняли и потащили вверх по ступеням железной лестницы.

Через две проволочные сетки он увидел Девушку и узнал ее. Она стала только на один год старше за то время, что он превратился в глубокого старика.

Она испугалась, увидев тень человека, и закричала, приникнув к холодной железной сетке:

— Я принесла вам привет от друзей!

Он не спросил, где его семья. Он спросил только: крепка ли по-прежнему Страна Советов?

— Да, да, да! — закричала Девушка.

Стража оттащила ее от сетки, но она вырывалась и опять кричала:

— Да, да, да!

Ее повлекли прочь, но все же она услышала вздох облегчения по ту сторону двух железных сеток.

Девушка стала борцом Революции. В глубоком подполье она носила много имен, под которыми ей удавалось ускользнуть от жандармов. Но в народе ее звали почетным именем: «Любовница Адвоката».

Может быть, эта или подобная история послужила основой новеллы Барбюса «Неукротимый».

«Палачи» уже были изданы, о преступлениях узнал весь мир, но Барбюс еще не «остыл». Картины террора продолжали мучить его. Через два года после «Палачей» выходят «Правдивые повести» («Faits divers»).

Обе книги сходны по материалу и стилю. Это начало возрождения во Франции того животворного потока политической проблемности, который затем хлынул в литературу. В этих книгах нашла свое выражение боевая муза художника-публициста. Муза во фригийском колпаке французской революции, муза с кулаком, сжатым в приветствии германских коммунистов: «Рот Фронт!», муза пылающих стягов антифашистских демонстраций, муза в облике вооруженного матроса, атакующего Зимний дворец.

Постоянный прием Барбюса — поэтические обобщения, построенные на документальной основе, — исполнен политического пафоса. Барбюс подчеркивает документальность своей книги. Он поведал миру правду для цели, которая им же определена как цель действенная: «Пусть эти заметки заронят, наконец, в сердца искру ненависти и негодования против тех ответственных лиц, которых все зовут по имени, а главное — против режима систематического угнетения, который порождает столько ужасов и бедствий на поверхности земного шара».

Один заключенный кровью написал на клочке бумаги письмо Барбюсу: «Твой голос поднял наш дух. Наши тяжелые цепи стали легче. Спасибо, Барбюс!»

Изнурительная поездка на Балканы нанесла Барбюсу душевные раны, которые потом уже никогда не заживали. Он увидел подлинный ад, не похожий на тот, который когда-то молодой Анри Барбюс, модный французский литератор, живописал в своем сенсационном романе: ад круговорота капиталистического города, богатого и запущенного одновременно, как на пейзажах Утрилло. Ад, в котором человеческие души бродят в знойном тумане секса и опустошенности. Между тем подлинный ад, из которого он недавно вернулся, был родным сыном того, им изображенного. Его порождением, его продолжением, его страшным подобием.

Барбюс вернулся с Балкан невероятно измученным, но более чем когда-либо готовым к новой атаке.

Человек, который очень чутко слышал биение пульса века и глубоко проникал в душу современника, отметил особое настроение Барбюса в эту пору. Он видел усталую и ироничную усмешку, с которой Барбюс разворачивал листы газет. И этот человек писал, что никакими джаз-бандами клеветы и насмешек, никакими заговорами молчания нельзя заглушить спокойный голос Барбюса, спокойный потому, что он правдив.

Этим человеком был Анатолий Васильевич Луначарский, встретивший в Париже Барбюса после возвращения того с Балкан. Луначарский любил Барбюса. Можно сказать, что он «открыл» Барбюса-организатора. До их знакомства о Барбюсе говорилось лишь как о разоблачителе ужасов войны. Приехав в Париж в начале 20-х годов, Луначарский увидел единственного человека среди «левой» интеллигенции, на которого события могли возложить задачу объединения всех прогрессивных сил. В это время Барбюс уже был коммунистом.

В 1928 году Луначарский писал: «Барбюс — это гордость, сила и любовь пролетарских масс современного человечества».

Продлевая лето, Барбюс ежегодно уезжает на Лазурный берег. Между Трайя и Феулом есть участок, пронизанный солнцем, запахом древесной смолы и трав. Здесь вилла «Вижилия» — приют Барбюса.

Как всегда, он мало заботился о своих удобствах. Вокзал Трайя не так близко? Тем лучше! Поблизости нет ни магазина, ни ресторана, ни даже какой-либо харчевни? Совсем хорошо: запах жареного мяса не будет перебивать волшебные ароматы водорослей и сосен. Не будет и самого мяса? Не надо! Он гогов питаться добычей местных рыбаков и деревенским сыром.

«Вижилия» — значит бодрствующая. Дом, в котором не спят. Что такое дом, где всегда горит огонь? Это маяк. Рыбаки, идущие с моря, называли «Вижилию» маяком, домом, где бодрствуют. В окне Барбюса до утра горел свет.

Он очень много работал. Борьба против войны и фашизма разрасталась. Тысячи писем, множество встреч связывали Лазурный берег с большим миром.

«Вижилия» оживлялась, «Вижилия» наполнялась громким мужским говором, «Вижилия» содрогалась от взрывов смеха, когда приезжал любимый друг, желанный гость Поль Вайян-Кутюрье. Едва его ладная фигура спортсмена возникала в аллее, Барбюс с наслаждением бросал на стол перо и с шумом отодвигал свое кресло от письменного стола. Его охватывало полузабытое ощущение школьных вакаций.

— В действительности это были парламентские вакации Вайяна, которые он обычно проводил в «Вижилии».

Они обнимаются, они разглядывают друг друга придирчиво и любовно. Собственно, они мало изменились! Они все те же окопные братья, только их «окоп» безмерно расширился, и они видят совершенно отчетливо мишень, по которой ведут огонь.

Вайян-Кутюрье — член Центрального Комитета Французской Коммунистической партии, депутат парламента. Политика — его стихия. Так же как и литература: он поэт, прозаик, публицист. В каждой из этих сфер он отнюдь не вялый любитель, а страстный борец.

Он вообще не может ничего делать вполовину. Даже в рыбную ловлю он вносит багаж эрудита и вдохновение художника. Он не только поглощен ею как спортом, он увлечен ее историей, эстетикой, философией…

— Столько умствований, чтобы подвести теоретическую базу под бесцельное времяпрепровождение с удочкой в руках, — бормочет Барбюс, сталкивая в воду лодку.

Вайян отталкивается веслом и ставит ее наперерез волне. Солнце садится в совершенном покое и полной невозмутимости моря — будем с рыбой! Вайян опускает самодельный якорь, закрепляет лодку и яростно плюет на червяка. Он забрасывает все десять удочек и застывает, как Будда, скрестив босые ноги на корме.

Барбюс машет с берега рукой, и добрая улыбка не сходит с его губ все время, пока он подымается к дому. И весь вечер, за работой, он чувствует радостную полноту бытия, которую всегда приносит с собой его друг.

Потом внезапно, как бывает на море, все изменилось. Задул мистраль, заходили волны с белыми гребешками, предвестниками бури. С проклятьями в адрес непогоды Вайян гребет к берегу.

Начиналась полоса прохладных дней, в дом врывался шум прибоя и металлический шелест туй.

В рабочей комнате Барбюса читали новые листы рукописи, курили, строили планы, вспоминали. Образ друга, погибшего так рано, так нежданно, возникал в сумраке приморского вечера.

Летом 1920 года Раймон Лефевр был послан в Москву Комитетом борьбы за присоединение к III Интернационалу. Б России он участвовал в работе II конгресса Коминтерна, встречался и беседовал с Владимиром Ильичей Лениным.

Вдохновленные всем увиденным в Советской стране, Лефевр и его товарищи рвались обратно, на родину, чтобы продолжать революционную борьбу.

В Россию Лефевр прибыл нелегально. Блокада закрыла ему путь через Польшу. Три француза: Лефевр и его спутники Лепти (Ф. Барто) и Марсель Верже — приняли решение отправиться морским путем из Мурманска на рыбацком баркасе. Они ушли в море с русским товарищем Александром Шубиным.

Никто из них не вернулся…

Перебирая события первых дней своей дружбы, первых лет совместной борьбы, Барбюс и Вайян-Кутюрье всегда возвращались мыслями к Раймону Лефевру.

Здесь, в «Вижилии», возник план нового журнала. Было облюбовано и название будущего журнала: «Монд».

По настоянию Вайяна-Кутюрье Барбюс взял на себя ведение литературного отдела в «Юманите». Он был увлечен этой работой. Он высказывал свои мысли о боевой роли искусства, о литературе — оружии в социальных битвах.

 

1

B мире назревал новый революционный кризис. В Англии бастовало более пяти миллионов человек. В Вене вспыхнуло рабочее восстание.

А на востоке подымался желтолицый гигант. В распахнутой на груди рубашке хаки, с винтовкой наперевес, по лессовым дорогам шла революционная война в Китае.

Через моря и хребты к нему тянулись желтые и черные руки дружбы Индии и Марокко. Окраины мира ловили лучи дальнего маяка. Этим маяком был Советский Союз.

Ему было трудно. В темных закоулках Европы капиталистические наймиты убивали советских полпредов. Подлые убийства из-за угла, провокации, фальшивки, подрывная деятельность — с легкой руки английского империализма были (впервые в истории!) возведены на уровень большой политики. Бомба диверсанта обрывала жизнь партийных работников, собравшихся в партийном клубе.

Всю ночь на пустынную Лубянскую площадь смотрели бессонные окна серого здания ОГПУ, где осуществляли революционную бдительность ученики железного рыцаря революции — Дзержинского.

Страна пролагала путь, создавала индустрию, добивала остатки капитализма. Подвиг стал уделом целого народа.

В сентябре 1927 года Барбюс впервые пересекает границу СССР. Он входит в новый мир. Bce в этом мире делалось в первый раз. В первый раз в истории создавалось и укреплялось государство рабочих и крестьян. Рождалась новая промышленность, новая школа, новая культура, новый театр, новая литература — все в первый раз.

К Негорелому подъезжали ночью. Севшие в поезд на разъезде советские пограничники методически открывали двери купе, собирали паспорта пассажиров, привычным движением поднося руку к околышу фуражки.

«Люди в зеленых фуражках»! Вспомнился какой-то «опус» из серии «Криминаль-романов» в крикливой обложке, что по стандартной цене в одну марку продавались в вокзальных киосках Германии. Советские пограничники фигурировали в нем в качестве изощренных агентов Чека с демоническим взглядом, проникающим в скрытое нутро каждого, осмеливающегося пересечь границу «Совдепии».

Молодые люди в зеленых фуражках, с простыми крестьянскими лицами и неторопливыми отчетливыми движениями, проходившие по вагону, были собранны, подчеркнуто спокойны. Не герои детективного романа, нет.

Носильщики быстро выгрузили багаж пассажиров и на тележках повезли на таможенный пункт.

— Не торопитесь! Ваши вещи будут в зале досмотра! — объявили проводники.

Пассажиры имели время осмотреться. Ночь была удивительно тиха. И вообще эта граница отличалась от всех границ мира прежде всего тем, что здесь было тихо. Ни суеты, ни многолюдства, обычных на пограничных пунктах Европы. Может быть, просто потому, что с поездом прибыло не так уж много народу.

Барбюс подумал о своеобразном одиночестве этой страны, поставленной недоброжелательством ее соседей в положение отчуждения и изоляции, о героизме народа, пролагающего путь.

С великим напряжением налаживались внешние связи России. Прежде всего с Германией. В вагоне вместе с Барбюсом ехали представители фирм Бамаг и АЭГ, специалисты, прибывшие для монтажа германского оборудования, пресс-атташе германского посольства в Москве. Все они прибыли в СССР впервые. У них был такой вид, словно они ступили на почву Марса или Венеры. Это смешило и немного раздражало Барбюса.

Соседями Барбюса по купе была советская семья: сотрудник торгпредства, возвращавшийся на родину с женой и дочками. Они немного говорили по-французски.

Когда переехали границу и увидели первого советского пограничника, женщина закричала, замахала рукой и вдруг заплакала легко и радостно. Ее муж, тоже очень взволнованный, сказал:

— Знаете, целый год не были дома…

Хотя было уже поздно, девочек не уложили спать, чтобы они тоже видели, как будут пересекать границу. И разрешили им постоять у окна вместе с родителями. К ним подошел еще один русский из купе в другом конце вагона. Незнакомый человек. Они даже не говорили друг с другом до этого. Но сейчас он подошел к стоявшей в коридоре семье и молча присоединился к ним. Они долго смотрели на бегущие за окном рощи, неясные, как облака, и поля в сумраке, таком густом, что с трудом угадывалось светлеющее во мгле шоссе, словно свиток сурового полотна, быстро-быстро развертывающийся навстречу поезду.

Из этих мелочей складывалось впечатление, что для советских людей выезд за границу и возвращение на родину — нечто очень значительное. Не так, как для европейцев. Какой-то Рубикон. «Это понятно. Это естественно, — сказал себе Барбюс, — другой мир. Они попадают в другой мир».

Началась посадка в вагоны советского поезда. Вагоны были комфортабельны, рассчитаны на длительное путешествие.

Было далеко за полночь, все улеглись. Барбюсу не спалось. Ночь была беспокойная, вся пронизанная неярким светом ущербной луны. Барбюс стоял в коридоре, куря одну папиросу за другой. Леса тянулись бесконечно; казалось, что поезд вошел в лесное царство, где нет ничего, кроме этого могучего полчища зеленых гигантов, касающихся друг друга плечами.

Потом лес кончился, и возникла на кромке его деревня, избы, крытые соломой, колодец, купол церкви без креста…

Ни один огонек не светился в окнах, и от этого, может быть, или оттого, что лес подходил к деревне так близко, она казалась глухой, заброшенной, безлюдной.

И опять тянулись леса. И хотя это были не тронутые человеком владения природы, от них исходило не только ощущение богатства страны, но и ее силы.

Барбюс опустил окно. Резкий ветер бросил ему в лицо пепел его папиросы. Проводник, мягко ступая по ковровой дорожке, произнес на плохом французском языке, видимо, заученную фразу: «Закройте, пожалуйста. Мост».

В Советском Союзе готовились к празднествам. Великая революция справляла свое десятилетие.

Поэт-горлан, поэт-пропагандист заполнил Москву. Он взывал напористым голосом реклам: «Нигде, кроме как в Моссельпроме». «Нигде кроме! Нигде кроме!» — лаконично выкрикивали на Тверской девушки в высоких кепи, с лотками, в которых папиросы «Люкс», «Сафо» и «Наша марка» являли пестроту и великолепие первенцев советской табачной промышленности.

Поэт обрушивался на врагов революции гневным языком сатиры.

«Маяковский улыбается! Маяковский смеется! Маяковский издевается!» — кричали афиши. Люди смеялись, негодовали, хвалили: «Вот это да! Даешь, Маяковский!»

Поэт открывал философию эпохи кривыми лесенками поэмы.

На площадях огромные плакаты останавливали прохожего далеко видными, аршинными буквами заголовка: «Хорошо!»

Это слово уже не отпускало. Каждый, подойдя, читал набранное удивительно зазывным шрифтом: «Владимир Маяковский», и ниже, двумя столбиками — другим, но тоже очень «вкусным», шрифтом были напечатаны строки, звучащие то как раздумье: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»; то лирически: «глаза — небеса, любимой моей глаза»; то простецки и смешно, в ключе быта 20-х годов: «две морковники несу за зеленый хвостик…»

Поэт привел свою музу в Красный зал Московского комитета. На ней была синяя рабочая блуза и красный платочек. Она была здесь своя. И партийный актив слушал поэму «Хорошо!», которую поэт читал трубным голосом, взмахивая ручищей, словно дрова рубил. Эта поэзия была работой, нужной как сталь и хлеб.

Позднее Барбюс скажет о Красной площади: «Ее обширная панорама словно раздваивается: то, что есть теперь… и то, архаическое, что было до 1917 года».

Москва 1927 года «раздваивалась» на каждом шагу. В Охотном ряду царила старина едва ли не XVIII века. Торговки птицей в прабабушкиных полушалках выкликали свой товар с прибаутками столетней давности. Продавцы пирогов московским бойким говорком нахваливали: «Пирожок советский, свежего теста, с пылу, с жару, хоть самому комиссару!»

Тут же в деревянных, неряшливых лавках торговали пухом-пером. В лавках толпилось множество людей, москвичей мало, больше — Подмосковье. Бабы кидались на пух и перо, изголодавшись по перинам за военные годы.

У Иверской жарко молились бывшие монахи, бывшие институтки, бывшие «просто старушки», ныне «гражданки домохозяйки».

На Ильинке из-под полы солидные дельцы бойко торговали валютой: зелененькими (цвета надежды!) долларами, легкомысленными франками, невесть что обещавшими австрийскими кронами и пезетами — это уже для любителей экзотики! Дельцы были важные: приобщались к Европе, к мировому рынку, но опасливо поглядывали в сторону Лубянки.

Сухаревка еще жила лихорадочной, судорожной жизнью. «Бывшие» — удивительное слово, рожденное революцией, — всех мастей сносили сюда атрибуты старого быта вместе с черепками своих иллюзий.

Все это воспринималось как диковинные островки в океане новой жизни.

Барбюс походил по музеям. Присматривался к посетителям. Измучил переводчиков: о чем говорят люди?

Рабочие экскурсии затопляли залы. Сколько их было, музеев! А никогда не кончалась человеческая река. И текла, и текла… Человек искал в прошлом себя. Где было его место? На господской конюшне? В цехе бельгийской, французской акционерной компании завода?

Почти все улицы Москвы перегорожены строительными лесами. Весь город как бы занесен метелью стружки.

Люди на улицах плохо одеты, женщины неумело накрашены или не накрашены вовсе. Почти все ходят с портфелями, плотно набитыми бумагами, тетрадями, учебниками. Революция требует много бумаги: массы поднимаются к культуре по лестнице печатных страниц, еще пахнущих краской. «Мы не рабы» — это уже пройдено, усвоено. Теперь подымаются выше. К Толстому и Чехову.

Театры ставят пьесы Шиллера и Всеволода Иванова. Во МХАТе идет «Бронепоезд». Когда Васька Окорок — Баталов — «упропагандировывает» американского солдата, зал разражается аплодисментами, ломающими традиции «Чайки».

Стоит уже сентябрь, сухой, солнечный, овеянный вьюгой желтой листвы. Кажется, что рука времени чересчур быстро листает страницы календаря.

20 сентября 1927 года Барбюс делает доклад в Колонном зале Дома союзов: «Белый террор и опасность войны».

Впервые Барбюс подымается на трибуну Колонного зала, щедро украшенную купами хризантем. Потом ему еще не раз доведется говорить с этой трибуны. Он встретится здесь со своим старым другом Луначарским. За столом президиума он будет сидеть рядом с Горьким, Мануильским, Георгием Димитровым, со многими друзьями СССР из разных стран. Он как бы открывает их славную шеренгу.

Для Барбюса все откровение: простота и доступность руководителей государства и партии и прославленных полководцев; высокая культура выступающих с приветствиями рабочих и крестьян, энтузиазм молодежи и звонкий задор пионерских делегаций.

И все это, вместе взятое, создает особое настроение приподнятости и ощущения глубокой связи с массой людей в ясно-белом зале.

Поэтому так проникновенна была речь Барбюса, так страстно и искренне звучал голос человека, пристально и тревожно вглядывавшегося в потемки мира, где собирались силы войны.

Барбюс кончил, и шум оваций в зале потонул в пении «Интернационала».

Он едет в первое свое путешествие по СССР. Он проезжает по Украине, потом перед ним проходят живописные, экзотические города и селения Грузии, Армении, Азербайджана.

Факты жизни, приметы нового так разительны и так увлекают его, что Барбюс не успевает порадоваться красоте природы. А она величественна. Снеговые вершины, зеленые долины, бурные, несговорчивого характера горные реки. А люди? Прежде всего они красивы.

— У вас миллионы красавцев. Страна красавцев! — говорит своему спутнику грузину Барбюс.

Он изучает, систематизирует документы, данные, цифры, факты. Давно ли обнаружилась у него страсть к фактам? И как уживается она с давней возлюбленной — поэзией?

Еще в 1925 году, работая над «Звеньями», Барбюс познал радость исторических сопоставлений, почувствовал вкус к исследованию.

Он ощутил весомость книг, подкрепленных густым подбором материалов, доказательств. Документальность он готов назвать душой литературы.

Сейчас он чувствует себя пионером, первооткрывателем. Он открывал для Франции новую страну. Он напишет книгу о новой Грузии. И пусть те, кто кричит о «красном империализме», увидят расцвет Советской Грузии.

Он назовет книгу: «Voici ce qu’on à fait de Géorgie» («Вот что сделали с Грузией»).

Он увлечен необыкновенными судьбами обыкновенных людей Грузии.

Простые, с открытой душой жители чудесного края: Кобидзе, Тодрия, Беридзе… У них гортанные голоса, смуглые лица. Они немного похожи на крестьян-виноделов с юга Франции. На них длинные блузы с высокими воротниками, башлыки, напоминающие головной убор XIV века.

Они встретились в горном селении Янеули. Барбюс пробирался по головокружительным дорогам верхом. Ночные беседы в ауле напоминают ему откровения у фронтовых костров. О чем они говорят? О прошлом — оно мрачно, оно живет в памяти, как след давнего глубокого страдания. О настоящем — они горды им. Оно дело их рук. О будущем — это счастье их детей. И звучит песня, удивительная, как этот край. И в песне — то же: мрак прошлого, гордость настоящим, мечты о будущем.

20 ноября в «Правде» появляется статья Барбюса «Кавказ вчера и сегодня». Это зачин книги о Грузии, ее зерно.

 

2

1928 год был для Барбюса годом больших свершений. Вышли «Правдивые повести». Книга — вся как фотография без ретуши: резкая, откровенная, с обобщениями, острыми и разящими, с картинами, где все только красное и черное, все вопиет, сочится кровью, как у Гойи.

В 1928 году вышел первый номер еженедельника «Монд» — событие, бесконечно радовавшее его основателя Барбюса, подготавливаемое им давно. С «Монд» связывались надежды Барбюса и его друзей на объединение передовых литераторов Франции и всего мира.

В 1928 году в Кёльне состоялся конгресс общества «Друзья СССР». Барбюс внес в него свою лепту организатора и трибуна.

И в этом же году он снова едет в СССР. Поездка была знаменательной: он встретился с Горьким.

Встреча была долго-долгожданной. Он не мог уже точно припомнить, когда этот человек стал для него тем, чем был сегодня, — Светочем.

Его имя Барбюс впервые услышал еще в юности. Образ Горького являлся ему словно в тумане. Слишком далекий, слишком чуждый. Голос народного писателя не достигал ушей молодого эстета, воспевавшего красивую Смерть и печальную Красоту в звучных стихах.

Потом Барбюс «Плакальщиц» стал автором романа с социальными мотивами. Не очень ясными, но уже тревожившими общество.

Но и в ту пору Горький остается не познанным им. Большая и трудная слава русского титана идет дорогой, не пересекающейся с путем Барбюса.

И уже на позициях, в огне войны, имя Горького прозвучало для него по-иному. Когда же это случилось? Тогда, когда Барбюс стал борцом. Вместе со словом «революция» в его жизнь вошло имя: Горький. И это был Светоч.

Слово «светоч» — немного старомодное, торжественное, праздничное — Барбюс потом повторит не раз, желая выразить, чем стал для него Горький.

Буревестник революции коснулся его своим крылом тогда, когда он вступил в полосу Ясности.

В окопах Барбюс стал революционером. И когда это случилось, он встретился с Горьким лицом к лицу. Хотя личное их свидание должно было состояться много позже.

Именно Горький открыл России «Огонь» Барбюса. Б 1919 году Барбюсу принесли советский журнал с названием, звучащим как лозунг времен Парижской коммуны: «Коммунистический Интернационал».

Ему перевели статью об «Огне», и в ней были слова, глубоко тронувшие его.

«Это — книга простая, исполненная пророческого гнева, это — первая книга, которая говорит о войне просто, сурово, спокойно и с необоримою силою правды… Барбюс глубже, чем кто-либо [из писателей] до него, заглянул в сущность войны и показал людям бездну их заблуждения».

Так писал Горький об «Огне». Барбюс принял слова учителя бережно, как берут самое дорогое. Не для того чтобы полюбоваться и забыть. Нет. Чтобы всегда иметь при себе. Как обязательство. Как клятву.

После этого они не раз выступали вместе против опасности войны, против реакции. Они знали друг друга, может быть, глубже, чем люди, видящиеся ежедневно. И все же встреча должна была внести в их отношения нечто новое.

Подъезжая к Москве и думая об этом, Барбюс волновался. Он знал, что Горький приехал в Москву всего несколько дней назад. Москва встретила Буревестника революции таким ликованием, таким бурным проявлением любви и поклонения, что сильный духом человек плакал, тронутый памятью и любовью народа.

Барбюс понимал грандиозность этой встречи Горького с родиной. И все же личное свидание его с Горьким раскрыло ему нечто новое и в этом.

«27 июня 1928 года

Мой дорогой и великий товарищ, я нахожусь в Москве и хотел бы повидать Вас и поговорить с Вами. Передаю это письмо в ВОКС и прошу о свидании с Вами.

Ваш преданный поклонник

Анри Барбюс.»

«Москва, 7 июля 1928 года

Мой дорогой и великий товарищ…

Разрешите, наконец, признаться Вам, какой волнующей радостью было для меня личное знакомство с Вами — ведь я долгие годы восхищаюсь Вами и люблю Вас…

Надеюсь, что мне удастся вновь встретиться с Вами, и я прошу Вас подумать и об этом…

Итак, дорогой и великий товарищ, говорю Вам: «До скорой встречи». Жму Вам руки и с братским восхищением обнимаю Вас.

Анри Барбюс».

Между этими письмами была встреча. Их первое личное свидание.

В сорока километрах от Москвы, в Морозовке, в одном из живописных мест, которыми так богато Подмосковье, встретились два человека, на лицах которых лежала печать большого и подчас горького опыта жизни. Борцы. Собратья. Комбаттаны. Люди аванпостов.

Они встретились, как друзья, они обнялись. И потом стояли некоторое время молча на ступенях лестницы между белыми колоннами загородного дома. И тогда Барбюс подумал, как он рассказывал потом, что Горький «непохож». Его лицо было другим, чем на множестве портретов. Более тонким и менее суровым.

Луначарский находил, что у Барбюса есть нечто общее с Горьким. Даже во внешности. Оба они высоки, костлявы. Оба впечатлительны до болезненности, склонны к анализу.

С этим можно согласиться только отчасти. В них было больше различий, чем сходства. Вероятно, это определялось национальными чертами, которые они несли в себе выразительно, отчетливо.

В Горьком сразу открывалось чисто русское спокойное и широкое внимание к миру; он впитывал то, что Барбюс, более порывистый (и, может быть, более поверхностный), просто схватывал иногда на лету. Но в этот момент первой встречи они в самом деле показались окружающим очень похожими друг на друга.

Когда Барбюс спросил Горького об его первых впечатлениях в России, тот ответил:

— Все это потрясающе.

Горький получал в Италии обильные вести из России. Он знал все. И все же «знал, не зная». Для него новая Россия была другой, чем для Барбюса, хотя оба они находили ее «потрясающей». Горький слишком хорошо знал Россию старую.

Когда Барбюс заговорил о живописности окрестностей Москвы, о своеобразии подмосковного ландшафта с его необычайными красками, с декоративностью деревень, с пронзительной яркостью церковных куполов, унизанных воронами, Горький сказал тихо:

— Я не узнал даже полей и птиц.

Горький был прикован своим духовным взором к главному: к изменениям в стране, изменениям, сделавшим ее «омоложенной».

Это слово он повторил несколько раз. И Барбюс понял, что речь идет о внутренней, о духовной жизни страны, народа. Хотя они много говорили и о внешнем облике Москвы: об ее новых магистралях, о новом доме Центрального телеграфа, о зданиях «Известий» и Института Ленина, в которых стремление к простоте, к кубизму в стекле и железобетоне было выражено чрезмерно, утрированно.

Горький подымался над ландшафтом новой Москвы. Он как бы парил над ней, открывая некое обобщение: независимость, и уверенность созидателей нового. Он говорил об атмосфере «энергии духовного творчества и здоровья».

Они не могли не произнести имени человека, стоявшего у истоков великой эпохи.

Барбюсу были очень близки мысли Горького о Ленине. Горького потрясало величие основателя Советского государства. Тем сильнее, что он лично знал Ленина. Он воспринимал гармонически Ленина — государственного деятеля огромного масштаба и Ленина — человека с сократовском лбом, с удивительно живыми глазами, каким он запомнился Горькому на Лондонском съезде партии. Ленина — беспощадного полемиста и Ильича, умеющего «так заразительно смеяться, как никто другой».

Барбюс остро чувствовал, как сильно запечатлелся в душе Горького образ Ленина. Он понял, что Горький с большой ленинской мерой шел по преображенной России. Что его возвращение в Россию было много больше, чем просто возвращение на землю родины.

Происходило нечто очень значительное: этот человек, этот великий писатель, проживший долгую, сложную жизнь, вернулся и нашел родину молодой. И ее «омоложение» — это слово как будто прошивало крепкой ниткой всю его речь — было свершением того, о чем четверть века назад пел Буревестник революции.

Барбюс ощутил глубокую искренность слов Горького: «Я приехал в Россию более усталым, более старым, чем я стал теперь. Все, что я видел, омолодило и меня».

Это было почти чудом: контраст между болезненным, безмерно усталым лицом Горького, его слабеющим телом, снедаемым недугом, и необыкновенной силой и молодостью его духа, позволившими ему воспринимать реальность в ее устремлении к будущему и в ее истоках.

Горький отчетливо видел годы, когда новая Россия рождалась, мужала, крепла. Годы, которые не шли и не текли. Нет, они вздымались, как валы. И каждый из них был девятым.

На столе лежал свежий номер «Монд». Горький время от времени брал в руки журнал, вид которого был так привычен Барбюсу, как облик собственного ребенка, и проглядывал его.

Это был первый номер «Монд», и Барбюсу очень живо представились все муки его рождения.

Беседа все время обращалась к литературе. Они кружили вокруг нее, словно птицы вокруг своего гнезда, своего дома.

Барбюс рассказывал о «Монд», отмечая стремление передовых писателей создать новую манеру в изображении нового человека.

Горький, ответил, углубив замечание Барбюса:

— Искусство, вышедшее из недр самой земли, из дали полей и глубин городов, своим духовным здоровьем, своей правдой обновило художественную жизнь человечества.

Они разошлись во взглядах на биографические, обращенные в прошлое произведения, появившиеся в изобилии во Франции. В их потоке «В сторону Свана» М. Пруста и даже романы дю Тара казались Барбюсу свидетельством нищеты буржуазной литературы. Ее лохмотьями, может быть и красочными, но все же лохмотьями.

Но Горький видел в подобных произведениях ценность документа, помогающего познать прошлое. И тут Горький, вдруг весь как-то изменившись, словно переполнявшие его презрение и гнев диктовали ему короткие, язвительные, поражающие цель сухими меткими выстрелами характеристики, заговорил о мелком буржуа, о мещанине, проникающем во все щели. Вот мишень, по которой надо немедленно бить изо всех орудий!

О себе Горький сказал:

— Мои произведения — это произведения писателя моего времени, моего поколения. Мы поем мессу и обносим оградой историю. Но в литературе возникли другие силы. Они творят человека, шагающего из сегодня в завтра.

Слушая, с каким восторгом Горький говорит о рабочих корреспондентах, о молодых писателях, Барбюс представил себе, что когда-нибудь вот так же если не он, то какой-то другой старый французский писатель будет размышлять и говорить о социалистической литературе Франции.

Вот уже есть опыт. Россия учит, и Горький прокладывает путь литературе Грядущего.

Мысли Горького были мыслями-воинами. Воинами старыми, закаленными в битвах. Но оружие их было современным.

…Их беседа касалась различных вопросов. Она шла как бы по спирали, витки которой все расширялись, потому что из множества конкретных наблюдений, которыми они делились, рождались обобщения большого плана.

Барбюс вынес из этой первой встречи радостное предчувствие их будущей совместной работы для нового мира. То было предчувствие и другого: дружба эта — требовательная и строгая, погода будет и ясной и бурной. Но все же он твердо знал, что они будут идти рядом и он услышит, как сливается шум их крыльев.

Это делало его счастливым.

 

3

Книга о Грузии создавалась в Архангельском под Москвой.

Барбюс работал напряженно, отдыхая только за партией в шахматы. Иногда он отрывался от каждодневного труда для важных, впечатляющих встреч.

В Архангельском он познакомился с Михаилом Ивановичем Калининым.

Разговор через переводчика имеет свои преимущества: остается больше времени для того, чтобы смотреть. В облике Михаила Ивановича поражало соединение мудрости человека, прошедшего большую жизнь вместе со своим народом, и удивительной простоты, душевности, живого и горячего интереса к собеседнику. Барбюс подумал, что в Калинине воплощены черты настоящего народного вождя.

По субботам в Архангельское приезжала из Москвы Клара Цеткин. Барбюс часто видел ее в саду за маленьким столиком, заваленным бумагами, на которые она клала камешки, чтобы листы не разлетались.

Что она пишет? Это не мемуары. Хотя они были бы потрясающей историей современной революционерки. Но каждый раз, как только она принимается за эту работу, срочные дела ее отвлекают. Ее зовет сегодняшний день. Она бросается в его бури, она плывет на его волне. Теперь она готовится к VI конгрессу Коминтерна.

Барбюс сказал о Кларе: «Пролетарии всего мира протягивают ей руки». Но, произнося это, Барбюс не мог знать, что последний подвиг ее еще впереди.

В августе 1932 года в Берлине готовилось первое заседание вновь избранного рейхстага. По существующему положению его должен был открывать старейший депутат. Таким была Клара Цеткин… В это время ей минуло 75 лет. Тяжело больная, она жила и лечилась в Москве.

Никто не предполагал, что могучие крылья старой орлицы примчат ее в Берлин, где в прокуренных пивных реваншисты открыто и нагло вербовали своих приспешников. Но политический темперамент Клары не был подвластен ни годам, ни болезни.

Когда на трибуну рейхстага ввели под руки престарелую Клару, в зале на несколько минут воцарилась глубокая тишина. Она была тут, эта женщина, борец и прозорливец, история и легенда, прошлое, настоящее и будущее Германии одновременно. Это была Клара. Она принесла в этот зал воспоминания, которые вызывали слезы на глазах ветеранов, и старые бойцы расправляли плечи. Это было прошлое, и это была Клара.

Но взгляд Клары был устремлен в будущее. И, ловя этот взгляд, молодые видели огонь тех классовых битв, которые предстояли им. И луч честной славы, окружавший ореолом седую голову Клары, озарял и их лица.

Но в ее взгляде таилась и холодная, несокрушимая сила. Она ужаснула врагов, и они дрогнули. В тот миг, когда все, как один человек, встали, приветствуя Клару, они встали тоже. Они били в ладоши, как все. Не потому, что ее сила покорила их. Нет, ее сила ужаснула их. Они встали, потому что испугались. И это тоже была Клара.

Внезапно снова воцарилась тишина. Первые слова речи упали в эту тишину как бы с разбега. Голос Клары, не усиленный репродукторами, слегка дребезжал. Словно прекрасный звон дорогого стекла с тонким изгибом трещины.

Она призывала крепить единый фронт против фашизма.

Никто в зале не осмелился нарушить благоговейную тишину исторической минуты: рейхстаг слушал Клару!

О чем думала она, собравшая все силы для этой речи? О, она снова была молода! Знакомый ей зал лежал перед ней, а над нею витали образы великих и дорогих, ушедших в ту даль, на пороге которой она уже стояла и которая уже не страшила ее: Энгельса… Ленина.

Она слышала их голоса.

И в эту минуту она ощущала их бессмертие так ясно, как можно ощущать лишь то, что живет.

Барбюс не был в рейхстаге в тот час, но, прочитав о выступлении Клары, он увидел ее на трибуне рейхстага живо, такою, какой видел ее над листами рукописи, прижатыми камешками в Архангельском.

И он до конца своих дней сохранил в памяти славную старость Клары и ее вечную и драгоценную молодость.

Это посещение Советского Союза потому еще так памятно было Барбюсу, что ему довелось присутствовать на VI конгрессе Коминтерна.

Барбюс слушает речи людей, как бы пришедших из преисподней, — людей, вырвавшихся из застенков стран реакции, жертв белого террора; страстное обращение к конгрессу китайского делегата, которое подчеркивается его товарищами — они встают с поднятой правой рукой, как бы молча принося клятву мщения.

Он поддается общему возбуждению, охватывающему зал, великолепному чувству единства, торжественности минуты, лишь оттеняемой ухищрениями фоторепортеров запечатлеть в причудливом, меняющемся свете облик происходящего.

Барбюс внес в свою книгу «Россия» воспоминание об этих днях:

«Это собрание, более торжественное, чем все другие, оно высится над другими, оно продвигает вперед революционный порядок против буржуазного беспорядка, оно противопоставляет новую силу империалистической войне».

Закончив работу над книгой в Архангельском, Барбюс поехал в Нижний Новгород. Почему именно этот старинный русский город привлекал его? Вероятно, потому, что образы, сошедшие со страниц книг его великого друга, витали над Барбюсом. И, может быть, еще потому, что, переполненный впечатлениями от поездки по югу страны, пораженный преображением этого края, он хотел увидеть великие перемены в городе Центральной России.

Соединение старого с новым, их сосуществование на каком-то отрезке времени было в Нижнем разительнее, чем в Москве. Может быть, потому, что здесь все представало глазам наблюдателя на меньшей площадке.

Панорама величественной, свободно текущей реки с убогими поселками по берегам, деревянные пригороды, старинный кремль. И гиганты — новостройки, новые дома, множество высших учебных заведений. Нижний Новгород — город рабочих и студентов.

В водовороте насыщенных впечатлениями, овеянных волжскими ветрами дней, среди бурлящей вокруг него молодежи Барбюс сам почувствовал себя молодым. Но болезнь, как сварливая хозяйка, поджидала его у ворот. Он свалился и почти месяц пролежал в больнице.

Оправившись, он преисполнился редким для него благоразумием и, вняв советам медиков, согласился поехать на поправку в чудесное место с татарским названием, звучащим, как трель экзотической птицы: «Суук-Су».

Крым показался ему более похожим на Ривьеру, чем Батум и Сухум с их чрезмерной, тяжелой тропической красотой. В Крыму все было более мягким, как бы притушенным. Контраст желтого цвета, почти охры, глинобитных домов и синего, ультрамаринового моря смягчался гаммой всех оттенков зеленого цвета от темного, почти черного — олеандров, до изумрудного — виноградников.

Еще под Москвой, в Узком, где Барбюс провел две недели, он познакомился с семьей Соловьевых. Они казались ему маленькой ячейкой советского мира — такими чертами прямоты, благородства и высокой целеустремленности привлекали его эти люди. Зиновий Петрович Соловьев представлял тот тип крупного советского организатора, который был рожден новой властью. Профессор, академик, заместитель наркома здравоохранения, революционер, он осуществлял одну из самых важных задач нового строя — охрану здоровья народа. Как во многих других областях, здесь не было преемственности, не было ничего, что в качестве наследства облегчало бы строительство нового здания. Если не считать некоторой материальной базы: великолепных дворцов русской аристократии и царского двора, в которых были открыты учреждения, получившие пышное и старомодное название «здравниц».

Жена Соловьева, Маргарита Ивановна, врач, и их приемная дочь Валентина, Вава, как ее звали в семье, жизнерадостное юное создание, отнеслись к французскому гостю и его секретарю с чисто русским радушием и сердечностью.

Прекрасно владея французским языком, Соловьев мог многое рассказать Барбюсу о России, о первых годах революции, о начальных шагах в области культуры, здравоохранения, экономики. Соловьевы были находкой Барбюса. Ведь он не собирался ограничиться книгой о Грузии. Он должен был написать о новой России. И Соловьев помогал привести в систему его наблюдения.

С Соловьевым было связано еще одно открытие, сделанное Барбюсом в этот его приезд в СССР. Маленькое радостное открытие, которое он назовет «кусочком южного чуда». Это — Артек, детище Соловьева.

Барбюс отправился в Артек пешком из Суук-Су. Оказавшись по ту сторону арки, на которой было написано: «Пионер, к борьбе за рабочее дело будь готов!», он почувствовал, что попал в удивительный и чарующий мир.

Первое впечатление — отпечатки множества детских босых ног на песке. Это песчаное пространство с маленькими следами запомнилось ему как символ вечной, неиссякающей жизни. Затем — звонкие молодые голоса, и вот из-за поворота аллеи выбежала стайка черных от загара веселых девочек и мальчиков.

Рассказывая об Артеке в своей книге «Россия», Барбюс постоянно возвращался к образу Соловьева, ученого и борца, человека, который думал о будущем, с любовью склоняясь над маленькими и слабыми созданиями.

Барбюсу пришлось пережить смерть своего нового друга. Она глубоко потрясла его. Он обратился к Маргарите Ивановне с письмом, в строках которого видно его большое страдание.

«19 ноября 1928 г.

Дорогой товарищ и друг!

Я послал сегодня Вам телеграмму, чтобы в двух словах выразить мою глубочайшую скорбь. Я потрясен мыслью о том, что страшная болезнь свалила так быстро человека, такого сильного и такого прекрасного, который казался полным энергии, чтобы еще много лет жить и работать… Я думаю и думаю о недавнем посещении Артека, этой живой, детской колонии, которая кажется мне теперь бесконечно печальной, погруженной в траур по поводу утраты того, кто был ее отцом и основателем.

Пишите мне, дорогой друг, о Вашей жизни и работе. Горячо обнимаю Вас.

Анри Барбюс

P. S. Аннет Видаль просит меня передать Вам свои самые глубокие дружеские чувства».

В этот же день в «Известиях» была опубликована прочувствованная статья Барбюса: «Человек из Артека».

Барбюс присылал Соловьевым свои книги со словами привета и дружбы. На титульном листе книги «Russie» он написал: «Маргарите Соловьевой сердечно, в знак памяти о дорогом ушедшем друге».

Барбюс всю жизнь помнил артековцев. Он вел переписку с ребятами из Артека, полную нежности, тепла и маленьких открытий. Память о французском друге переходила от одного «пополнения» Артека к другому. Барбюсу присвоили звание «почетного пионера». И, бывая п СССР, он всегда посещал Артек.

На пароходе «Ильич» Барбюс и Аннет плыли из Гагр в Одессу. Стоял январь. Море было бурное, незнакомое, суровое, величественное.

Одесса встретила их по-южному экспансивно. В этот приезд они много бывали в воинских частях. Может быть, потому, что в мире снова было тревожно и предчувствие новых битв томило Барбюса. Он был особенно страстен в своих речах, особенно чуток к аудитории. И она горячо отвечала ему. Курсанты пехотной школы на руках несли его до машины.

На своей книге, подаренной воинам, он написал: «Будущим борцам мировой революции, которых революционные рабочие увидят в своих рядах в момент решительной борьбы за создание мирового Союза Советских Республик».

 

4

Барбюс не любил Берлин. Чопорный, неуютный город, прусская однолинейность улиц, холодных, серых каналов между шеренгами стандартных четырехэтажных домов; ненатурально яркая, прилизанная зелень Тиргартена, кричащая пышность Курфюрстендамма.

И все же… Было что-то цепко хватающее за душу в излучинах скромных улочек Нордена, где бархатистые языки плюща облизывают желтоватый камень густонаселенных домов; в сумерках, насыщенных запахами бензина, дешевых сигар и пива; в садиках крошечных кафе, где играют в карты и лото, стучат глиняными кружками по столу, за грубоватой шуткой прячут беспокойную мысль о будущем.

…Маленький отель, где остановился Барбюс, просыпался рано. Легким стуком поставленных у двери ботинок, вычищенных прислугой, обозначалось раннее утро. Затем старческий голос портье внизу возвещал прибытие почтальона с утренними газетами. Под скрежет кофейной мельницы, доносящийся с кухни, Барбюс с жадностью разворачивал пахнущие типографской краской газетные листы.

Что творится в гигантском котле, где кипят страсти всего мира?

Что несет народам грядущий день?

Удастся ли лучшим людям земли остановить натиск черной силы, грозящей смести цивилизацию и повернуть человечество вспять?..

«В Китае высоко вздымается девятый вал гражданской войны. Повстанческие войска под водительством Чжу-Дэ одерживают новые победы». Как бесконечно важны они для нашего общего дела!

«…Макдональд обещает в случае прихода к власти ликвидировать безработицу». Гм… цыплят по осени считают!

«В Женеве идет тайный торг между французскими и американскими делегатами…» Вот где проходит наиболее опасная зона дипломатической войны.

Он задумывается. Здесь, в Берлине, в преддверии антифашистского конгресса, который так кропотливо он подготавливал, собирая факты, сплачивая вокруг святого, дела соратников, Барбюс тревожно думает о завтрашнем дне.

Братство сильнее кровных уз, цепи, крепче личной дружбы, голос совести и порыв бойца объединяют благородных людей разных стран. Горький, Роллан, Эйнштейн, Манн, Драйзер, Уэллс…

Много лет Барбюс защищал, требовал, разоблачал. Он выступал всюду: в Париже, Женеве, Мадриде, Лондоне… Против поджигателей войны, против палачей революции, против реваншизма. Его оружие — перо и слово. Он опытный полководец и бывалый солдат. Он взывает к классовому сознанию соратника, к совести союзников, он наводит страх на врагов.

В конце минувшего века Барбюс с тревогой вглядывался в мир капитализма. Теперь он этот мир атакует.

И он всегда остается художником: он открывает для себя каждого встреченного им человека. Он впитывает краски и запахи мира, постигает национальный колорит стран и городов.

Стук в дверь прерывает размышления Барбюса. Входит Бруно со своей обычной манерой, полузастенчивой, полудетской. В нем еще жив задор рабочего парнишки, который четыре года назад, в дни слета красных фронтовиков, впервые ощутил себя частицей огромного целого, сыном великого класса. В те дни над бурлящей красноповязочной толпой в Люстгартене поднялась крупная голова Вильгельма Пика в пышной копне светлых волос. Прозвучал его мощный голос над людским океаном. В то же время на Виттенбергпляц, на импровизированной трибуне стоял загорелый коренастый гамбуржец, выразительным жестом сжатой в кулак руки подчеркивающий страстность призыва, — Эрнст Тельман!

Люди теснились ближе, впитывая горячую искристость взгляда, твердость интонации, разум и чувство любимого вожака немецких рабочих.

Это были дни политического рождения Бруно — подмастерья со Стиннес-Верке. И, вероятно, многих еще таких же, как он.

С мальчишеской манерой у Бруно сочетаются солидность молодого пролетария и плохо скрываемое журналистское любопытство… Бруно — сотрудник «Роте Фане».

На Барбюса он смотрит с нескрываемым обожанием. Его узкие голубые глаза ловят каждое движение удивительного человека, на которого Бруно так хотелось бы походить.

— Что нового? — Барбюс отбрасывает газеты. Ему не терпится поскорее окунуться в поток местных фактов.

— Есть новости. Вчера в Веддинге подонки из фашистского союза молодежи забросали камнями еврея-мусорщика. Мы отлупили коричневую рвань, но сегодня на рассвете кто-то ранил ножом нашего товарища. Мы нашли его на панели, неподалеку от дома…

Барбюс вскакивает:

— Ты даже не представляешь себе всей опасности… Это может быть началом…

— Но мы не дадим им пройти! — решительно произносит Бруно, и что-то новое, сделавшее его вдруг старше, проступает в чертах юноши.

— Для этого надо превратить в крепость каждую нашу организацию. Крепость, которая будет бить изо всех своих орудий, не спускать им ничего!

Барбюс останавливает взгляд на своем собеседнике. Что ждет этого юношу, в синем кепи берлинского рабочего, с крупными руками мастерового? Какие бои, какие победы? Или поражения? Но в это солнечное мартовское утро хочется верить в лучшее.

Барбюс распахивает двери на балкон. Солнечный зайчик скользит по его лицу и прыгает дальше. Барбюс смеется: эта игра уже разгадана им. Он подзывает Бруно:

— Смотри там, напротив.

Юноша послушно бросает взгляд на ту сторону узкой улицы. На крыше дома работают кровельщики. Молодой парень, бравируя, стоит на самом краю. Маленьким зеркальцем он посылает солнечных зайчиков на соседний с Барбюсом балкон. Там девушка в пестром платье. Она смеется. Парень делает ей знак, показывая на пальцах: в пять часов, внизу.

— Это великолепно. Это чисто по-французски, — радуясь, произносит Барбюс. — Ты знаешь, рабочие во всех странах вообще похожи друг на друга… Буржуа — напротив, различны. И ваш добропорядочный шибер вовсе не двойник нашего рантье… по виду.

За вокзалом круговой железной дороги Фридрих-штрассе улица, носящая это же название, теряет свой коммерческий, деловой характер. Реже фонари, свесившие над глубоким, внезапно сузившимся руслом улицы гроздья виноградин на железных стеблях, приглушенней уличный шум. Зазывные бегущие строки реклам погасли. За стеклами витрин здесь все чаще объявления гадалок и магов, угадывателей мыслей, графологов и врачей — целителей секретных болезней.

Пошел дождь, и Барбюс толкнул дверь первого попавшегося на глаза локаля. Бруно последовал за ним.

Это дешевый ресторанчик Ашингера, на удивление убогий. Тесно и накурено. Подбежавший хозяин усадил вошедших за «служебный» стол у окна. Извиняющимся шепотом он пояснил:

— В соседней комнате собирается согласовательная комиссия, представители партий района по проведению плебисцита…

Бруно напоминает Барбюсу: готовится плебисцит по плану Юнга.

Там, во второй комнате, соединенной с первой только аркой, сидят несколько человек. Бруно называет доктора Рашке — вон тот, толстый, с «пивным» брюшком, представитель социал-демократов. Бруно слушал его выступления, крикливые, в шелухе псевдонаучных фраз.

Наружная дверь открывается порывисто, внезапно. На пороге появляется неожиданная в этом месте и в это время фигура. Это очень молодая девушка в серой «виндякке» — легкой куртке, какие носят спортсмены. На непокрытой голове, как вызов моде, косы, уложенные крендельками над ушами. Косы золотистые. Глаза у девушки того правильно голубого цвета, который часто встречается у молодых немок и тускнеет с годами, как бы выгорая в огне жизненных перипетий.

Барбюс подумал, что эту девушку он назвал бы Гретхен, если бы… да, если бы не выражение лица. B нем — упрямство, вызов, полудетское усилие не уронить своего достоинства и готовность дать отпор.

Она легким и решительным шагом проходит под арку;

— Я от компартии, — произносит девушка с неуловимым берлинским выговором и кладет на круглый стол свой мандат.

Девушка озирается, и двое мужчин у окна видят, как она одинока в этом зале, в этом приюте шписбюргеров и всей накипи большого города, выплескивающейся в вечерний час в тесные локали мелкобуржуазного района.

Бруно видит, как по лицу его спутника пробегает лукавая усмешка. Прихлебывая пиво, Барбюс не сводит глаз с девушки. Толстый социал-демократ говорит что-то скучным голосом, подчеркивая сказанное вялым жестом пухлой руки.

Девушка исподлобья смотрит в зал. Ясно, что ей тошно здесь. Ее взгляд задерживается на сидящих за столиком у окна. В этот момент Барбюс порывисто поднимает сжатый кулак в приветствии: «Рот Фронт!»

«Рот Фронт!» — и Бруно также поднимает сжатый кулак. Ей-богу, это выглядит внушительно, хотя их всего двое!

Как изменилось лицо девушки, когда она отвечает на приветствие тем же решительным жестом! Теперь видно, что это не Гретхен, нет, это скорее Валькирия! И косы ее уже не кажутся золотыми, да они просто рыжие! И глаза уже не смиренно-голубые, а темно-синие, и сейчас искры смеха зажглись в их глубине.

Барбюс бросает на стол монету и вслед за Бруно выскакивает на улицу.

Он был неосторожен? К черту! Он доволен!

Все еще идет дождь. Мостовая блестит, мокрый асфальт отражает свет скудных фонарей и фар проплывающих в тумане автомобилей.

А образ современной Гретхен остался в памяти, отложился броским и сильным штрихом.

И ни одному из мужчин, зашагавших дальше под дождем, не думалось, что и место это, и эта девушка еще возникнут в их жизни, и не в воспоминаниях, а в живой и горестной реальности.

В тот вечер Барбюс выступал на многолюдном митинге. И в полночь возвращался в свой пансион. Они шли пешком: Барбюс, Бруно и Аннет. Улицы были почти пустынны, если не считать одиноких девиц с развязными манерами и уличных продавцов сосисок. Барбюс заявил, что голоден. Сосиски были горячие, картофельный салат — холодный. Зато на картонное гофрированное блюдце щедро накладывали горчицу.

По местному обыкновению в дом нельзя было войти, не имея своего ключа. Выяснилось, что Аннет оставила ключи у портье.

Они зашли в пивную, чтобы позвонить в пансион по телефону. Рабочие и шоферы такси пили за столиками пиво и громко говорили о политике. Барбюсу вдруг здесь понравилось. «Tiens! Мы остаемся тут…» Он, не слушая уговоров своих спутников, присел за столик, покрытый бумажной скатертью, вступил в разговор. Они говорили о войне, только и слышалось: «В районе Понтавр…», «В сентябре 15-го года… Я тогда первый раз увидел танки», «Такого не бывает», — сказал я себе», «Из нашей роты осталось в живых три человека…»

Кто-то стучал протезом по столу, кто-то затягивал солдатскую песню.

Ему было хорошо среди них. Они были его товарищами еще с тех пор, когда из меловых ям Шампани, из глинистых нор Артуа они, вчерашние враги, вставали, черные от грязи и бессонных ночей, и обнимались, как братья, и клялись вместе бороться против войны.

Барбюс ушел только тогда, когда поднялись они.

Он не мог предвидеть того, что произойдет всего лишь через четыре года. Не мог вообразить глубины пучины, в которую будет ввергнута Германия. Он любил эту страну, он любил этот народ, который много раз называл великим.

Через шесть лет Барбюс обратит к германскому народу слова пламенного призыва: «…От имени… масс я говорю с вами… Создание единого антифашистского фронта и начатая им борьба — это новое явление, и мы видим новых людей… Мы протягиваем вам руку во имя торжества народных масс, которые поднимаются повсюду…»

 

5

Барбюс пришел в коммунистическую партию автором «Огня» и «Ясности». Все последующие годы он не перестает создавать книги. Что же нового появилось в его таланте, в произведениях, созданных в 20-е годы? Или ничто не изменилось?

Пригодился опыт прошлого. Но появилось и нечто редкое и значительное — страсть к исследованию, попытка монументальных обобщений. В художнике и политике пробудился историк. И «Звенья» — огромный, всеобъемлющий роман был первым шагом в этом направлении.

Старая испытанная сюжетная схема — впечатления, переживания и мысли героя-одиночки, его поиски истины. Форма повествования от первого лица, как и в ранних романах «Умоляющие» и «Ад». Казалось бы, все как прежде. Нет, герои «Звеньев», поэт Клеман Трашель, обладающий волшебной способностью проникать в прошлое, все видит по-новому.

Его личная драма отступает на второй план. На первом — драма человечества. И становится ясно: ясновидение Трашеля — лишь условная форма. Так автору легче и удобнее размышлять о временах прошедших, следить за судьбами рода людского. Ассирия. Египет. Греция. Рим. Феодальная Европа. Современный капитализм. Всемирная панорама непрекращающейся трагедии вселенной: социального неравенства. Боль и страстная жажда перемен владеют героем.

Барбюс становился оратором и провидцем и в творчестве.

А та человечность, та тонкость и особое изящество выражения мыслей, которые так привлекали в Барбюсе прежнем, — ушли ли они из его книг? Нет. Все, что пленяло в ранних его произведениях, живет…

Но одна новая черта укореняется в новых книгах Барбюса. Они полны выводов, предчувствий, предсказаний. Коммунист уверен в переделке будущего. Он также уверен, что мир перестроится руками людей. И он призывает к атаке, вырвать корни зла, изменить основы общества.

Эти мысли облекаются в художественную плоть образов, порой символических, в форму пророческих предсказаний, призывов. Барбюс, как художник, овладел свойством, которое он позже возведет в один из принципов нового искусства. В книге меняются с калейдоскопической пестротой картины разных миров, времен, эпох. События сменяют одно другое. Это как смена кадров в кинематографе. В его книге начинают смыкаться приемы кинообозрения и психологическое исследование.

А к следующей своей книге повестей он даст подзаголовок «Три фильма». Это сборник новелл «Сила» (1926). Разные эпохи, разные сюжеты. Но единая мысль придает повестям идейную цельность. Барбюс восстает против социального неравенства. И хотя в первой повести («Насилие») речь идет о древнем Риме, по мысли, по тону, по идее это произведение о современности.

Герой «Насилия» Тимон, честный и одаренный человек, изобретатель невиданной технической силы, ждет случая, чтобы применить ее с наибольшей пользой для человечества. Он встречается со многими людьми, недовольными существующими порядками. Тимон стремится поднять рабов на борьбу. Но богачи узнают об его изобретении, и Тимон вынужден его уничтожить. С ним остаются только его убеждения.

Форма новеллы «Потустороннее» также условна. Летчик, которому предстоит дальний полет в Китай, поднимается в воздух для испытания самолета. А в это время в великолепном курортном городке на Лазурном берегу происходит взрыв на химическом заводе.

Единственный живой человек, летчик Губер Аллен, проходит по городу мертвых.

Смерть обнажает то, что было тайным. Герой видит следы предательства, измен, несправедливости, притеснений, и тогда Аллен бросает слова обличения своему сопернику, вырастающему в символ всего зла капитализма:

«Ты делал то, что ты хотел. Ты брал себе все существа, которых ты желал. Ты пожирал женскую молодость… ты уничтожил молодость мужскую… Ты терзал в своих металлических кухнях живые тела… Ты пользовался всем… гласностью, подкупленной всюду, демократическими парламентами, канцеляриями, газетами, судами, церквами…»

Новелла «Потустороннее» кончается оптимистически. Бедствие застигло не весь мир. Не все погибло. Аллен видит на море, в темном пространстве блестящую звезду. Эта звезда движется. Приближаются люди. «Все начинается сначала».

Новелла могла бы кончиться словами: «Но теперь Губер Аллен знал, что ему делать». С ним произошло то, что испытал Симон Полен. Это было прозрение. Наступила ясность.

Вот почему, когда Барбюс позднее, в 1930 году, напишет повесть «Полет» (тоже о летчике), она станет как бы продолжением новеллы «Потустороннее»: за обличением следует ясность, за нею — действие. Герой новой повести Барбюса летает над миром, пользуясь великим достижением современной техники. Из страны в страну перебрасывает его «волшебный аппарат». И герой постигает истину: неизбежность торжества социализма в мире.

«Старый мир будет побежден» — таков вывод Барбюса, проходящий через все его произведения 20-х годов.

Символика, гротеск, ирония, шутка, патетика, смелые, озорные картины, граничащие с натурализмом, взволнованная лирика, публицистические формулы, историческое исследование, — все эти средства использует писатель, ищущий выражения идей социализма в искусстве. Но все это было и у его предшественников. Барбюс находит и нечто новое, созвучное эпохе. Стиль стремительности, калейдоскопичности, быстрой смены событий, настроений… как в кинематографе. Вот почему его книги приобретают форму романов-обозрений, повестей-обозрений, «кусков», но всегда эти фрагменты объединены единой художественной мыслью.

В книгах Барбюса царит Разум. Сила интеллекта в современности покоряла Барбюса. Он не уставал любоваться разумно, целесообразно сделанными вещами, достижениями техники. Эта направленность отзывалась и в его художественном методе. Убежденный борец за реализм, непрестанно ищущий новое лицо современного реалистического искусства, Барбюс постепенно отходил от старой классической манеры широкого психологического повествования. Такого глубокого анализа внутренней жизни героя, какой мы видели в «Ясности», уже больше не будет в его новых книгах.

Иным исследователям Барбюса казалось, что он принципиальный противник «старого» метода, что он «ревизует» обжитые литературные формы.

Все было и проще и сложнее. Барбюс был сторонником развития классического наследия. Барбюс исходил из традиций Виктора Гюго и Эмиля Золя. Он с благоговением относился к литературе классического века реализма.

В то же время особый стиль жизни Барбюса — политика, трибуна и оратора — влиял и на его творчество. Он делал и литературу трибуной.

Художник не переставал быть глашатаем и провидцем, оратор и вожак оставался художником. Красота и убедительность новых книг Барбюса и была в единстве двух ликов — художника и политика.

Работа художника шла столь же стремительно, как и общественно-политическое его дело. И как там, так и здесь случались и срывы.

Барбюс написал две книги об Иисусе. Странные, противоречивые книги. Огромное исследование, в отдельных частях значительное и подлинно научное, становится у Барбюса пропагандой сомнительного тезиса: «Иисус — это человек романской эпохи, ставший революционным вождем рабов».

Враг церкви, горячий и убежденный борец против религиозного мракобесия, Барбюс непоследователен в своей книге. Он пытается в ней доказать… атеизм Христа. Этот парадокс вряд ли мог идти на пользу тому огромному общественно-политическому делу, которому служил сам Барбюс. В 1928 году книга «Иисус против Христа» была издана у нас в СССР с предисловием Луначарского. Без излишней запальчивости он ясно дал понять советскому читателю всю абсурдность «христианских» изысканий Барбюса. Он показал, куда увлекала Барбюса абстрактно-гуманистическая стихия, остатки прежних идеалистических заблуждений.

«На ошибках первоклассных голов мы учимся едва ли не лучше, чем на рутинной, приевшейся истине. Ошибка Барбюса — наша страховка от подобных заблуждений», — так закончил свое предисловие к книге «Иисус против Христа» А. В. Луначарский.

Самое разительное свидетельство противоречивости в мировоззрении и в творчестве Барбюса — появление почти одновременно двух столь противоположных книг, как «Иисус против Христа» и «Правдивые повести».

Историк, мыслитель уступает место очевидцу чудовищных фактов зла, художнику, чье сердце глубоко ранено ужасами кровавого террора.

Факты, собранные Барбюсом во время поездки на Балканы, получили художественное воплощение в сборнике новелл «Faits divers» — так назывались во французских газетах отделы происшествий.

В нашей стране перевели это французское выражение не буквально («Различные факты», «Происшествия»), но точно — «Правдивые повести». Новеллы о том, что действительно случилось.

Когда был опубликован кровоточащий документ — «Палачи», и о преступлениях в Балканских странах узнал весь мир, картины террора, которые так близко видел Барбюс, не переставали мучить его. Вот почему после «Палачей» появились «Правдивые повести».

Но как обогатилась палитра писателя, вечного странника, познавшего жизнь во всех ее измерениях, во всей противоречивости бурной, стремительной, чреватой событиями небывалой важности эпохи!

Герой «Правдивых повестей» Барбюса — сильный духом человек. Главное дело его жизни — революция. Только великая цель может породить величие духа. В книгу новелл снова входит образ минувшей страшной войны, образ, столь памятный автору. И снова поражает благородная целеустремленность писателя, целеустремленность, которая пронизывала еще его давнишние «письма с фронта», адресованные жене. («Да, малышка, ты права: надо выполнить долг и надо говорить. Я всегда близко к сердцу принимаю этот долг, но сейчас больше чем когда-либо считаю его важным и необходимым».)

И если раньше в книгах Барбюса («Огонь», «Ясность») звучал голос прозревающего, то теперь в них — страсть просветленного, твердость убеждения, сила мировоззрения — тот «магический кристалл», через который Барбюс теперь видит мир и благодаря которому обретает способность писать правду об этом мире.

«Дух траншей» проникает в новые книги Барбюса. Сатира, яростно разившая военщину в романах «Огонь» и «Ясность», снова без промаха бьет в цель. Главные режиссеры трагикомедии битвы — военщина Франции, враги народа. Они убийцы тысяч французских солдат («Преступный поезд»), палачи мрачного Жоэля и веселого Мартэна («Жан смеющийся и Жан плачущий»); они покровители младших офицеров, под пьяную руку убивающих ни в чем не повинных солдат («Солдатская песня», «Два рассказа»); они совершают «подвиг» расстрела безоружных пленных («Убийца? Нет, не один, а тысячи»).

Эти и многие другие частные факты писатель-коммунист обобщает в широкую картину разгула милитаризма. Ручейки отдельных случаев сливаются в мутный кровавый поток.

Словно отточенное лезвие ножа сверкает форма обличительных новелл Барбюса. И эти новеллы также завершаются своеобразными рондо. Они публицистичны, призывны, как «Речи борца».

«Это вполне соответствует принципам той цивилизации, которая во всем мире, всюду, где только возможно, истребляет беззащитные народы, ссылаясь на то, что это дикари» («Убийца? Нет, не один, а тысячи»).

Суждения писателя о войне стали политически зрелыми. Речь идет о несправедливой бойне, ее ведут не народы, она нужна буржуазии-

Гибнут два солдата — Жоэль и Мартэн, прозванные Жанами (эта кличка как бы уравнивает, обезличивает перед лицом войны разных по характеру людей). Чтобы загладить оплошность бригадного комиссара, поднявшего солдат в неудачную атаку, военное начальство объяснило эту неудачу вольнодумством солдат: схватили и расстреляли и действительного вольнодумца Жоэля и полоумного, всегда смеющегося Мартэна.

И снова звучит в творчестве Барбюса (обогащенном, реалистическом!) старый французский прием гротеска!

Маска смеха на лице убитого Мартэна — не гротеск ради гротеска. Маска смеха на лице жертвы — еще один штрих, дополняющий обличительный портрет военного преступника — виновника смерти Мартэна.

Подлинный герой «Правдивых повестей» — народ. Маленький человек, человек из народа у Барбюса — носитель не только благородных идей, но и человеческих слабостей. Ему еще не открылась правда революции, но сознание уже проникает в его стихийную борьбу. Взрыхлена почва для революционного посева.

В рядовом человеке дремлют большие силы, их надо только разбудить. Так пробуждается разум в безумном слепце Мартэне, совесть и честь становятся доступны Бютуару, раскрывается любящее сердце безыменного воина в новелле «Солдатская песня».

В этой книге особенно остро ощущается народность писателя. Часто повторявшиеся им слова Золя «Спасение только в народе» были для него не словами, а итогом раздумий, опыта жизни, философского осмысления ее явлений.

Удивителен сюжетный поворот новеллы «Бютуар». Подвыпивший солдат отправляется в разведку и убивает немца. Страданиям Бютуара нет предела, когда он видит на убитом французский мундир. Он проводит мучительную ночь подле трупа и навсегда осуждает себя за убийство соотечественника. Бютуар не может простить себе то, что он был пьян: иначе бы он никогда не совершил преступления. Наутро же оказывается, что он герой, так как убил немецкого офицера, переодетого французом. Но награда за подвиг не радует Бютуара. Прислушиваясь к голосу совести, он убеждается, что совершил преступление. Задумавшись над ним, он безоговорочно осуждает войну. Из маленького человека Бютуар вырастает в личность, в мыслящего героя, сознание которого долго дремало.

Богаты душевно и другие герои. Пуалю из новеллы «Солдатская песня» вернулся из побывки с радостной песней на устах. Так чудесно было на родине! Это песня души, отогретой лаской маленькой Клэрины. «Он весь был во власти своего бесхитростного сердца, и голос его, не желая считаться ни со временем, ни с местом, распевал во всю мочь». Контрастны озлобление офицера, запрещающего петь, хотя песня никому не мешала, и тепло очарованной души солдата.

«— Заставьте его замолчать во что бы то ни стало! — дрожа, вероятно, от ярости сказал фельдфебелю офицер.

Фельдфебель втянул голову в плечи, заворчал и бешено ринулся в ночную тьму… И вскоре молчание, великое всемирное молчание воцарилось над равниной, как символ горькой скорбной неволи».

Вслед за портретами солдат идут образы жертв белого террора. Нечеловеческие муки терпят в румынских, болгарских застенках революционеры. Их подвергают чудовищным пыткам, над ними глумятся, а они величественны, они страшны палачам, как страшна им сама правда. Барбюс зовет «распятые народы» к революции. Ему чужд эзоповский язык: наоборот, он называет по имени вдохновителей белого террора, повторяя факты, приведенные в «Палачах».

Сильны кровавые инстинкты, воспитываемые Цанковым и Ляпчевым. Даже простые, хорошие люди, особенно дети, поддаются их тлетворному влиянию. В новелле «Моровое поветрие» («La contagion») пожилой учитель рассказывает, как дети, которые всегда поражают взрослых, играя в полицию, инсценируют повешение Марко Фридмана, болгарина, обвиненного во взрыве белградского собора. Увлечение игрой дошло до того, что маленькие актеры всерьез повесили мальчика, изображавшего Марко.

Герой новеллы «Неукротимый» («L’indomptable») думает о революции даже в минуты самых тяжких физических мучений. Палачи объявляют ему, что «страны на Востоке» уже не существует. Когда к Неукротимому пробирается некая женщина, чтобы сказать ему правду о мире, первый вопрос, который он задает, — вопрос об СССР. «Страна на Востоке» существует. Человек спасен. Она его опора, она дает ему силы перенести любые муки.

Словами о вере «в единственный на свете свободный народ», о вере, которая «страшнее всех взрывчатых веществ» для врагов революции, заканчивается рассказ «Неукротимый», повторяющий подлинный факт подвига Адвоката и Девушки.

Барбюс ничего не выдумал. Он только дал преображенную картину самой жизни. И то, что художник видел своими глазами, выливается в зримый, конкретный образ, освобожденный от абстрактной туманности, нередко проникавшей в крупные полотна Барбюса 20-х годов.

Как злоключения новых Франчески и Паоло воспринимается чудовищная история, рассказанная в новелле «Лицом к лицу» («Ensemble»).

Андриас и Рита, любившие друг друга безмерно, напоминают слитную пару из раннего рассказа Барбюса «Их путь». Но тот налет абстракции, который делал прежнюю новеллу почти легендой, здесь отсутствует. Напротив, без прикрас, «в лоб», с мужественной силой автор передает действительный факт «пытки любовью», которую придумывают садисты палачи.

Андриас и Рита — революционеры. Они попадают в застенки венгерской тюрьмы, в страшный круг Дантова «Ада». Палачи приковывают любящих друг к другу. Oda терпят нечеловеческие страдания: близость их превращается в невыносимую муку. Со смелостью таланта Барбюс не останавливается перед натуралистическими деталями, изображая ужас существования этого «двойного чудовища».

Месяцы такого заключения делают свое страшное дело. Возлюбленные выходят из тюрьмы, изуродованные физически и нравственно. Они не могут видеть друг друга без содрогания.

Строки этой новеллы взывают к мщению. За искалеченного человека. За его поруганную любовь.

В построении сборника новелл есть непреложная логика. В первом разделе «Война» — портреты солдат, прозревающих в огне войны. Образы людей, вставших на бой за правду революции, населяют новеллы второго раздела, который Барбюс назвал «Белый террор». Это те же самые люди, только уже прошедшие путь к сознательному революционному творчеству.

«И о прочем» — так озаглавлен третий раздел книги. Под этим прозаическим титром помещены новеллы о людях подвига в истории и в современности. Герой с большой буквы для Барбюса всегда простой человек. «Красная дева» Луиза Мишель — учительница. Незаметная, скромная труженица. События истории вызвали к жизни энергию рядовых людей, поставили их на пьедестал героев, но они не утратили своих свойств простого труженика, человека, как все.

Барбюсовская концепция героя, может быть, с наибольшей полнотой раскрыта в образе Бальдемаро Цоре из новеллы «Учитель».

«Это был спокойный, простой и кроткий человек, о котором все говорили: «Он добросовестный малый». В тесном кругу деревенских жителей его аккуратность и точность вошли в поговорку. Если бы он когда-нибудь опоздал на урок, все подумали бы, что часы врут».

Прошел слух, что учитель — «красный». Его преследовали черноризники. Они пришли на урок и вступили в поединок с Цоре. Борьба дошла до предела напряжения, и… учитель выстрелил в своих преследователей. Третьим выстрелом он убил себя.

Лаконично и горестно звучит финал этой новеллы: «Так в 1926 году в цивилизованной стране умер школьный учитель, осмелившийся говорить детям о справедливости».

Факты безграничной отваги, свидетельства мужества перед лицом террора, правдивый рассказ о героизме — факты, факты, — Барбюс не устает повторять это слово, как бы убеждая: «Я ничего не выдумал».

Иные новеллы начинаются в спокойной сказовой манере («Жил-был на свете юный принц, который был счастлив»), потом сказовую интонацию сменяет ирония («слава короля все возрастала потому только, что он восседал на престоле»); а кончается все это ироническое построение картиной зверства, на которое был способен сказочный, прекрасный принц.

И опять факт — разительный, точный, убивающий наповал:

«Имя этого юного принца Фердинанд. Так его зовут и теперь. Но теперь он уже не юноша и не принц. Он — король Румынии».

Сборник «Правдивые повести» был вершиной творчества зрелого писателя. Этот этап его развития можно было бы назвать «на аванпостах искусства», так же, как всю его деятельность в эти годы — «на аванпостах борьбы».