Владимир Михайлович совершил бросок от тихой, зеленой Женевы до вздыбленной восстанием Москвы в каком-то отрешенном состоянии.

Шел легкий мелкий снежок, слегка косящий от несильного ветра. На поднятых кожухах пролеток лежали уже маленькие сугробы.

— Вторые сутки сыплет, а на санях не выедешь: то мороз, то тает, — меланхолично сообщил Владимиру извозчик, не без искусства лавируя по узкой Мясницкой.

Действительно, снегу на мостовой почти не было, мороз не набрал силу, но Владимиру Михайловичу в его европейском пальтеце «на рыбьем меху» стало совсем неуютно.

«Обязательно надо позаботиться насчет теплых перчаток. И валенок…»-подумал он мельком и тотчас забыл об этом.

Потом, много времени спустя, он уже не без юмора напоминал себе об этих перчатках и валенках, но так и не удосужился их заполучить.

Он вошел в жизнь революционной Москвы с ходу, в самый разгар. Его подхватило ветром, весело и вольно гулявшим над городом, и уж так хорошо дышалось ему в этой долгожданной, ярко воображавшейся и все же вовсе новой атмосфере!

Так вот что означают газетные строчки! «В России революция!» — кричали газетчики на улицах Женевы. Большие листы заграничных газет порхали в толпе… «В России революция!..» — передавали друг другу изгнанники… До чего же действительность богаче, чем самые возвышенные мечты о ней!

Та конкретная практическая работа, в которую Владимир сразу погрузился, все эта работа была возможна только вот сейчас, в разбуженной фабричными гудками и шумом митингов стачечной, праздничной, небывалой Москве.

Владимира Михайловича звали теперь «товарищ Денис». «Городской район», ему порученный, был важным участком: здесь находились предприятия, обеспечивающие жизнь города. Хлеб насущный выдавали хлебопекарни. Но не менее важен хлеб духовный: в районе — крупнейшие типографии.

Каждая из них имеет свое лицо, свой характер, свою историю. Но самая бойкая и «модная» да, пожалуй, и самая прижимистая для рабочего — знаменитая «Кушнеревка».

Если пройти от Сущевского вала по Селезневке и свернуть в узкий проулок, упрешься прямо в паперть Пименовской церкви. Покосившиеся заборы, из-за которых свешиваются окованные морозом ветки, покосившиеся домишки. А если повернуть немного налево, — перед тобой длинная Пименовская улица.

Местность эта называется неблагозвучно: «Антроповы Ямы». Наверное, это от болота, что неподалеку и посылает сюда свое зловонное дыхание.

По Пименовской улице прогромыхает телега водовоза, промчатся резвые кони пожарной части, расположенной тут же, протрусят извозчичьи клячи, запряженные в потрепанные пролетки. К вечеру из ворот выбегают к разборной колонке девушки и молодайки с ведрами на коромыслах.

Иногда щегольской экипаж, запряженный серыми в яблоках холеными конями, подлетает к красному кирпичному дому, типичному зданию торгово-промышленного типа конца XIX века. Вывеска на нем объяснит, что здесь «Типография-литография И. Н. Кушнерева, переплетно-футлярное заведение»…

Статский советник Кушнерев — из тех предприимчивых «деловых людей» Москвы, которые полностью усвоили «стиль эпохи». Быстро богатеющие московские купцы вступали в сложные торговые отношения друг с другом, с другими городами, да и за пределы Российской империи протягивалась мощная рука бойкого московского воротилы… Кушнерев в купеческом мире Москвы считался «аристократом».

Поставил Кушнерев скоропечатню - и сразу по уши заказов! Торговое дело требует много печатной бумаги. Реклама — двигатель торговли, а какая же реклама без бумаги! От конфетной обертки до проспекта сложных машин, от банковского реестра и квитанционной книжки до папиросных этикеток. Узкие конторские книги, альбомного формата каталоги, тонкие листы накладных и красочные наклейки для парфюмерных изделий…

А с ними наравне — «изящный товар»: визитные карточки с коронами, с завитушками, с золотым обрезом, поздравительные открытки с днем святого рождества или пасхи, с целующимися голубками, с дедом-морозом, с бракосочетанием, она — в фате с флердоранжем, он — с модными усиками в стрелку…

Океан бумажной продукции. А выливался он из красного кирпичного здания на Пименовской улице, где в духоте и вони от кипящего клея уже сотни типографов, литографов, печатников, переплетчиков и других специальностей пролетариев работали на крупного московского дельца Ивана Николаевича Кушнерева.

Прошло немного времени, и здесь наладился выпуск книг, журналов. Кушнеревское «Товарищество на вере» богатело, уже немало весило оно на весах московского торгового мира.

Расширяется дело, растут капитальные вложения, и вот на весь квартал вольготно раскидывается мир «Кушнеревки».

«Типо-литография высочайше утвержденного Товарищества И. Н. Кушнерева и К0» выходит в свет: на международные выставки, привлекает внимание торговых людей за границей.

В начале века типография насчитывала более шестидесяти рабочих. Они-то и дали внушительному предприятию неуважительное название: «Кушнеревка».

Заключалось в нем и презрение, и досада, и угроза!

Большевикам типографии предстояло важное и опасное дело: создать нелегальную технику, набирать и печатать прокламации большевиков.

Как это сделать? Как «тиснуть» запрещенный материал на глазах у мастера, табельщика, добровольного или платного соглядатая?

Товарищ Денис держал совет с большевиками типографии. Это были не только смелые, «рисковые», но и очень опытные люди. Знали не только каждый уголок в типографии, все щелочки ее, но и повадки и привычки каждого маленького администратора. Было известно, что в обеденный перерыв табельщик имеет обыкновение, закрыв наборный цех, удаляться в трактир неподалеку. И это время можно было использовать для печатания «своего»… А где укрыться так, чтобы и духу твоего не учуяли, — вот тут и проявляли свой опыт и сметку кушнеревские друзья товарища Дениса.

Только щелкнет снаружи замок, калачом свернувшись на двери, затихнет говор на лестнице, — в пустом помещении начинается новая жизнь. Попрятавшиеся кто где наборщики принимаются за дело. Доставленная товарищем Денисом листовка заранее разрезана на части: каждый набирает свою часть. Быстро, оперативно кушнеревцы изготовляли и тайно выносили за ворота типографии печатное слово Московского комитета социал-демократической партии.

Товарищ Денис в ватной куртке, сменившей его «европейское» пальто, в картузе, сдвинутом на ухо, ничем не выделялся среди кушнеревцев в рабочей столовой или в толпе у доски с объявлениями администрации. Здесь, у этой доски, вспархивали меткие словца, едкие шутки по адресу начальства.

Потом товарищ Денис стал вести рабочий кружок на «Кушнеревке». Было молодое, горячее время.

Владимир Михайлович встретил Ольгу Пилацкую в самую кипучую пору подготовки вооруженного восстания.

Он пришел за литературой для «Кушнеревки». Товарищи в Московском комитете сказали ему: брошюры, листовки получишь на нашем складе печати. Владимир зашел туда в конце зимнего дня. Это было полуподвальное помещение, окна под самым потолком пропустили косой солнечный луч, и русые волосы девушки, склонившейся над кипой книг, показались запорошенными золотистой пылью.

Девушка выпрямилась…

«Ох, какая!»-явственно произнес у него внутри какой-то голос. А какая именно, — нет, этого он не мог бы определить. Красивая — да! Но в своевольных летучих прядях русых волос, во взгляде, в движениях привлекало еще что-то… И тянуло смотреть на нее, как тянет смотреть на огонь.

— Вы за литературой для «Кушнеревки»? — спросила девушка, потому что он не произнес еще ни слова, а молча глядел на нее.

— Да. А вы как догадались?

Девушка засмеялась:

— Неужели вы думаете, что я, не зная вас в лицо, выдам нелегальную литературу? Притом, что вы молчите…

— Нет, почему же! У меня вот записка к вам: «Товарищу Ольге»… Значит, вы и есть товарищ Ольга? А по-настоящему как — от папы и мамы?

— От папы и мамы тоже Ольга. — Девушка опять сдержанно засмеялась.

Была в ней какая-то строгость. В рисунке бровей, почти сомкнувшихся на переносице, может быть?

— Меня знаете, что насмешило? — объяснила она, собирая пачки уже подобранной литературы. — Сегодня вы третий приходите ко мне, и все спрашивают, как меня зовут «по-настоящему».

Владимир сидел на столе, болтал ногами, вел себя несолидно. Судьба послала ему этот беззаботный, ласковый час: солнце в подвальном окне, солнечный блик в густых девичьих волосах, запах свежей печати, предчувствие чего-то хорошего, что еще будет.

— Ольга… а как дальше?

— Ольга Владимировна Пилацкая.

— Курсистка, конечно?

— Конечно. — Она иронически подчеркнула свой ответ. — Вот вам литература. Привет кушнеревцам.

— Вы у них бывали?

— Еще бы! Я же не только тут, в складе, копаюсь, — с гордостью произнесла она.

«Все же она больше чем красивая», — не очень ясно определил он. Впечатление о ней не собиралось. Но вот так принял ее: «Больше чем красивая»…

Вдруг Владимир вспомнил: ему говорили кушнеревцы о молодой большевичке, которая получала шрифт для нелегальных партийных типографий. Рискованные эти операции проводила смело, шрифт уносила в модной большой муфте.

— А где муфта? — спросил он, скользнув взглядом по вешалке, на которой висели пальто и меховая шапочка.

— Какая муфта? — удивилась девушка.

— С которой навещали моего друга Александра на «Кушнеревке».

— А… Вы и это знаете?

Литература была собрана: они увязали ее в солидный тюк.

— Как же будете брать его? — спросила девушка.

— Обыкновенно! — Он вытащил из кармана холщовый мешок казенного образца с царским черным орлом и бросающимся в глаза жирным клеймом: «Московский городской почтамт». — Вот так. На плечо! И прошу не задерживать казенную корреспонденцию!

— Я не задерживаю, — шутливо сказала Ольга и посмотрела на него светлыми смеющимися глазами.

Но Владимир скинул мешок и снова уселся на стол:

— Значит, Ольга, будем вместе драться?

— Да, это уж точно, — ответила она спокойно, — я ведь с кушнеревцами буду. И вы тоже?

— Обязательно, — рассеянно подтвердил он.

Он на короткий миг отвлекся от реальных обстоятельств, от того, что предстоит им обоим, а думал об их будущей встрече, смутно представляя себе, при каких обстоятельствах она произойдет.

И все время, пока он добирался до Божедомки, где на квартире одного из товарищей должен был опустошить свой «казенный» мешок, ощущал он запах свежей печати и видел золотую паутину волос в тонком солнечном лучике.

Вечером 5 декабря товарищ Денис пришел на общегородскую конференцию большевиков в здании училища Фидлера. Здесь собралось более восьмисот человек. «А ведь это и есть начало новой жизни. Вот оно и настает, то самое желанное время, когда рабочие будут свободно собираться вот так всегда и обсуждать без помех свои дела. И такое вот многолюдство, и оживление, и раскованность… И твердая рука вожаков, которая направляет в широкое русло энергию и решимость всех этих людей…» — думал он, приятно ощущая себя причастным к этим первым шагам свободы…

Заслушивали короткие деловые сообщения делегатов: что сделано на местах для подготовки восстания, для вооружения рабочих.

Уже глубокой ночью приняли резолюцию: предложить Московскому Совету рабочих депутатов объявить с 7 декабря всеобщую стачку, которая должна перейти в вооруженное восстание.

6 декабря вечером Владимир Михайлович оказался на историческом заседании Пленума Московского Совета, которое открыло первую страницу первой русской революции. Заседание проводилось в доме 20 по Мясницкой улице, в помещении Варваринского акционерного общества.

Когда он вошел в зал, говорил представитель железнодорожных мастерских. Владимир Михайлович узнал его, потому что слышал его выступление накануне, на конференции. Это был человек большого роста, с атлетической фигурой и внешностью трибуна. Своим гулким басом он произнес:

— Мы всю ночь ковали оружие! Рабочий класс готов к решающим битвам.

От этих слов становилось жарко и весело.

«Ковали оружие»! Как-то по-особому слова эти отдались в его ушах, и он оглянулся на соседа, чтобы в чьих-то еще глазах поймать эту искру, этот кусочек зарева, что засветил ему в словах богатыря… И увидел Ольгу. Она стояла позади него в проходе, зажатая со всех сторон людьми. На ней было то самое пальто и маленькая шапочка, которые тогда висели в подвале. Лицо Ольги было обращено к говорящему, и он увидел на нем выражение готовности к чему-то высокому и прекрасному. Он подумал, что это выражение ей, вероятно, свойственно.

Он не знал, как дать ей знак, что он здесь и видит ее. И вдруг она повернула голову, но не увидела его. Он продолжал слушать, чувствуя Ольгу за собой и радуясь, что теперь они слушают вместе эти слова: о том, что начнется уже завтра. Потому что речь шла об очень конкретных вещах: о том, насколько подготовлены предприятия Москвы для решающих выступлений. Не готовятся, а подготовлены. Именно — подготовлены!

— Мы выставляем триста человек дружинников, вооруженных смит-вессонами…

Было принято решение: на следующий день начинаются активные действия.

Владимир Михайлович догнал Ольгу у выхода. Она вздрогнула от неожиданности, когда он взял ее под руку. Они вышли на улицу, тускло освещенную газовыми фонарями. Голубые сугробы стояли по обочинам мостовой.

— Завтра… — шепнул он в Ольгино ухо.

— Завтра, — ответила девушка и посмотрела на него своим характерным прямым взглядом, в котором заключалась и радость, и уверенность, и еще что-то, от чего ему захотелось кувыркнуться головой в сугроб, своротить фонарный столб.

— Вы откуда, собственно, такой взялись? — вдруг спрашивает Ольга и даже останавливается, ожидая ответа.

— Гм!.. Действительно, откуда же я взялся?.. — Он комически морщит лоб. Ему понятно, что она, член московской организации большевиков, недоумевает, почему ничего о нем не слышала, не встречала его раньше. — Видите ли, я взялся, собственно говоря, из Женевы…

— А… Женева…

— Женева расположена в красивейшей части страны, именуемой Швейцарией, — тоном гида сообщает он.

— Я уже догадалась об этом. Вы-то как туда залетели?

— По милости горячо любимого нашего монарха и иже с ним…

— А если серьезно?

…Он не знает, почему именно в ту канунную ночь он так разговорился! Наверное, потому, что оба они были взволнованы, оба понимали, что стоят у высокого порога, еще не зная точно, что за ним, но ожидали, что — исполнение желаний…

— А ведь верно, такое чувство… нет, даже уверенность, что завтра-исполнение всех наших желаний? — спросил он.

— «Исполнение желаний» — так говорят гадалки. Это не очень подходит к тому, чего мы ожидаем от завтрашнего дня. Но вы же хотели про Женеву?

— А, да… Понимаете, когда я выбрался из пасти дракона — я имею в виду его жандармский вариант, — первое время чувствовал себя на крыльях! Лети куда хочешь! Приговор, осудивший тебя на пожизненную «нежизнь», кажется разорванным в клочки и пущенным по ветру…

— А почему же только «кажется»? Разве это не так в действительности?

— Скорблю: не всегда так! Случается: та же всемогущая рука схватит за шиворот и за чертой. Свобода в Европе — понятие относительное!

Он вспоминает то утро в Женеве, когда жирные заголовки газет бросились ему навстречу: «Революция в России!» Первые сведения о январских событиях! Среди других русских эмигрантов Владимир Михайлович участвовал в многолюдном митинге протеста против кровавой расправы с русскими рабочими 9 января. После горячих речей народ не хотел расходиться. Организованно вышли, с пением «Марсельезы» двинулись по улицам… Народу шло много, голоса звучали мощно, обыватели в беспокойстве открывали окна, прислушивались…

— Ну, это даже для Женевы оказалось слишком, — говорит Владимир. — Полицейские сначала равнодушно взирали на то, как стихийная демонстрация растекается по городу. Но когда и после полуночи публика не рассыпалась, а по улицам гремело «Отречемся от старого мира», тут уже обстановка переменилась. Налетела конная полиция — и давай разгонять! Мы не подчинились. Один конный меня хватил резиновой палкой по спине — совсем не по-европейски! Я развернулся, стащил его с коня… Кругом потасовка… Кончилось арестом и предписанием: «В двадцать четыре часа покинуть Женевский кантон»…

— Покинули? — интересуется Ольга.

— Не покинул. Никак нельзя было. Дела не пустили. Перешел на нелегальное положение.

Ольга задумчиво смотрит на Владимира. Наверное, соображает, что вовсе не так молод, как выглядит. Может быть, она даже не представляет себе, что у него за плечами… Как расскажешь об этом?

— Как вы, видимо, поняли, я оказался в эмиграции уже с кое-каким опытом. Я был один из тех, которые поворачиваются к революции стихийно. Как подсолнечник к солнцу. Ну конечно, я читал литературу, знал «азы». Но этого мало. И для мыслящего, передового пролетария мало, а для нашего брата, интеллигента, тем более. Вот эти годы…

— Годы? — воскликнула она.

— Да, годы. И я их, не хвалясь скажу, не потерял даром. Одолевал марксистскую теорию — этот хлеб наш, партийных людей. Без нее наша работа не поднимается выше борьбы за копейку…

Они говорили серьезно, но минутами серьезное вдруг отступало, и они полушутя рассказывали друг другу о себе торопливо и сбивчиво, как будто завтрашний день грозил им разлукой и они хотели оставить о себе зарубку поглубже, как будто чем больше они узнают друг о друге, тем сделаются понятнее и ближе.

Боевая дружина кушнеревцев обороняла баррикаду в Косом переулке. Ожидался налет полиции. Защитники баррикады расположились на своих местах, проверяя оружие.

Все пошло в ход: смит-вессоны, двустволки, старые берданки, самодельные бомбы. Мешки, набитые бумажной стружкой, снятые с петель двери, заваленный набок извозчичий экипаж, уличный фонарь, — баррикада была сбита по всем правилам уличного боя. Она получилась высокая, со множеством амбразур на разном уровне. Пошел снег, мелкий, легкий. Церковный звон, долетавший из Пименовской церкви, и этот летучий снег, и фигуры жителей, по-воскресному одетых, — все входило в противоречие с миром этой баррикады, с вооруженными людьми за ее укрытием, с напряженными лицами их, с короткими приказаниями командиров.

Товарищ Денис еще раз проверил расстановку бойцов. В отряде кушнеревцев были бывшие солдаты, но уличный бой — особая статья.

— Резервный пост на случай, если выбьют отсюда, знаешь? — спросил он пожилого рабочего, прилаживавшего на пояс подсумок.

— Так точно. Знаю.

— А где санитары?

— Где надлежит.

Ему указали на глубокую подворотню. Там разместились со своим хозяйством дружинницы. Он сразу увидел Ольгу. Она раскладывала по сумкам свертки бинтов и марли. Повязка с красным крестом на рукаве и темный платок делали ее строже и словно бы старше.

И, разумом понимая, как неуместны такие слова его сейчас, и все-таки какой-то частицей души чувствуя, что именно это и нужно, он сказал ей эти слова. Слова любви и надежды. Он хотел твердо знать, что они будут вместе всегда. И хотя она ничего не ответила, он уже твердо знал, что так будет. Уверенность в этом была с ним все время, во все последующие дни.

Боевые дружины «Кушнеревки» и обойной фабрики укрепились на баррикаде, готовые к сопротивлению.

С этой баррикады и начались для Владимира и Ольги боевые дни. И как для каждого солдата победа или поражение на его участке кажутся решающими для всей войны, так и для них часы торжества сменялись опасениями, и снова надежда окрыляла их, и казалось, что рабочая Москва берет верх… Захватили полицейский участок, обезоружили городовых, напали на конных, метким выстрелом сняли дозорных…

Так получилось, что первая их баррикада в Косом переулке открыла новую полосу их жизни. Все было в ней новым: все, что копилось в подполье, с револьверным треском, с грохотом гранат вырвалось на улицу.

Потом «Кушнеревка» пала. Уцелевшие защитники ее ушли на Красную Пресню. Но, бросив в дело тяжелую артиллерию, царское правительство разгромило и эту последнюю цитадель революции…

Глубокое подполье в условиях жестокой слежки, случайные ночевки на квартире сочувствующего интеллигента, из тех, кто не пошатнулся в лихую пору, пропаганда в рабочих кружках, агитация в заводских цехах, где говорилось свободно, пока поставленные на подходах сторожевые не подавали сигнал тревоги…

И тогда уже надо было уходить, и кто знает, как удастся ускользнуть и сколько усилий употребить, чтобы замести свои следы и снова вынырнуть в другом месте… Встречи с Ольгой стали случайными, короткими. После провала одного из конспиративных собраний товарищу Денису организовали бегство за границу. Ольга уехала с ним.

Их семейная жизнь началась в изгнании. Вдали от родины. И поэтому их счастье не могло быть полным. Каждый день приносил им вести из России, печальные вести о жестокой расправе царизма с революционерами, о трагической судьбе друзей.

Владимир и Ольга стали строить планы возвращения в Россию. Для Владимира это было просто невозможно, и они решили, что сначала в Москву вернется Ольга. Она раздобудет для мужа паспорт, с которым он сможет выехать на родину и вернуться к боевой работе.

Наступила пора ожиданий.

Ольга в Москве… Ольга работает на нелегальном положении. Искусно избегает провала… И все же арестована! Выслана в Саратов…

Пренебрегая опасностью, по чужому паспорту Владимир выезжает в Саратов и связывается с подпольной организацией.

Но охранка уже напала и на его след. Только благодаря бдительности друзей он избегает ареста. И снова эмиграция… Теперь уже надолго.

Лейпциг — город крупных фирм, торгующих пушниной. В одной из них и устроился на службу русский эмигрант Загорский. С таким паспортом приехал Владимир Михайлович на этот раз в Германию. Сначала образ жизни не отличал его от других скромных служащих. Он снял комнату по объявлению, поселился в ней вместе со своей молодой женой. Вечера проводил дома и свел короткое знакомство с семьей хозяина квартиры.

Общительный характер квартиранта располагал к себе: хозяева сами были люди молодые. Им нравились и гости Загорских, их шумные споры, протяжные песни и скромное, но веселое застолье.

За этой внешней стороной жизни текла другая, тоже разделявшаяся как бы на два рукава: легальная работа в кружках, чтение рефератов, сбор средств для помощи политическим заключенным. И другая, глубоко законспирированная, — отправка нелегальных изданий в Россию. Это дело было связано с работой курьеров, снабженных чужими паспортами, с нелегальным печатанием материалов в типографиях Лейпцига при помощи немецких социал-демократов.

В эти годы Загорский снова встретился с Лениным. Это были встречи не только деловые, но дружеские, личные, оставившие глубокий след в памяти Загорского. Он был уже не тем молоденьким пареньком, новичком в политике, каким его когда-то в Женеве привели товарищи к Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. Уже раскрылся в нем тот талант политического деятеля, который выдвинет его в вожаки московских коммунистов, потом, много позже, в трудные годы рождения Советского государства.

Из встреч с Лениным была одна особо значительная, определившая многое. Владимир Ильич приехал прочесть реферат по приглашению лейпцигской русской колонии и несколько дней прожил на квартире Владимира Михайловича.

Загорский организовал собрание в одном из скромных ресторанов, как это принято было в Германии. Народу собралось много: вся русская эмигрантская колония.

Тема реферата была едва ли не самая важная в ту пору — национальный вопрос. И мысли Ленина о равноправии наций прозвучали так пророчески еще и потому, что они были высказаны в самый канун войны. Войны, которая без утайки выявила, кто чего стоит. Кто — до конца пролетарский интернационалист, кто — подпевала буржуазии.

Первая мировая война надолго разлучила Загорского с женой: Ольга с сыном Дениской была в России, а Владимир Михайлович оказался в немецком плену, в маленьком городке Гримме, неподалеку от Лейпцига.

Потянулась монотонная череда серых дней в глухом углу, где негде было даже заработать себе на жизнь. В эти ссыльные годы для Загорского и той маленькой группы гриммовских большевиков, которые признали в нем своего руководителя, была особенно важна переписка с Лениным, его статьи, которые доходили до них, его ободряющие письма. Это заочное общение с Владимиром Ильичем учило правильно оценивать настоящее и готовиться к будущему.

Известия о победе большевиков в России, об Октябрьской революции ворвались в тусклое существование пленников. Большевистская группа в Гримме стала строить различные планы побега: выносить бездействие было невозможно. Все, чем они жили это время, — занятия теорией, пропаганда среди военнопленных в Гримме — отошло на второй план перед лицом событий в России.

Но выезд из Гримма был невозможен до тех пор, пока между Советской Россией и Германией не установились дипломатические отношения. Нарком иностранных дел Советской России Чичерин сообщил германскому министерству о назначении гражданского пленного в Гримме Загорского секретарем советского посольства в Германии.

Однажды к старинному особняку на одной из красивейших берлинских улиц подъехал автомобиль министерства иностранных дел Германии. Невысокий, с виду совсем молодой человек поднялся по внушительной лестнице здания бывшего посольства царской России. С любопытством и по-хозяйски оглядываясь, он прошел по анфиладе комнат. На минуту остановился перед широким зеркальным окном: был май месяц, на бульваре бушевала молодая зелень старых лип.

— Будут какие-нибудь распоряжения? — спросил сотрудник, раскрывая блокнот.

— Да. Пусть принесут красный флаг.

Это было первое распоряжение первого секретаря первого представительства РСФСР в Германии Владимира Михайловича Загорского.

Пожилой швейцар, немец, внес красный флаг на длинном отполированном древке.

— Прикажете укрепить на крыше? — спросил швейцар.

Первый секретарь ответил задумчиво:

— Пожалуй, я сделаю это сам.