ПИСЬМО НЕИЗВЕСТНОГО

В Ленинграде, следуя подробным и точным указаниям Рудольфа, Наталья Даниловна разыскала парикмахерскую в конце глухой улицы на Петроградской стороне — «Мужской и дамский зал, окраска волос во все цвета». У третьего кресла справа молодая женщина с усталым лицом щелкала щипцами для завивки. Все было, как объяснял Рудольф.

— Здравствуйте, Надя. Ждете меня?

Это не было паролем. Женщину действительно звали Надей. Секретных разговоров с ней вести не нужно.

Женщина проворно сунула щипцы в грелку:

— Ждем, ждем, как же, Наталья Даниловна! Посидите, я скоро кончу, пойдем вместе домой. Устали с дороги?.. Нам недалеко.

Они пошли пешком, дружески беседуя.

Надя говорила без умолку. Единственной темой разговора был ее муж — управдом Карпов. Наталья узнала, что теперь они живут, слава богу, хорошо, что он теперь почти не пьет и на службе все в порядке. Домик, куда Надя провела Наталью Даниловну, был маленький, с тихим двориком, с кустами сирени под окном.

В чисто выбеленной столовой под висячей лампой Рудольф играл с управдомом в подкидного дурака. Две пустые поллитровки стояли на столе среди грязных тарелок.

Рудольф обрадовался Наталье Даниловне.

Сели пить чай. Надя, развлекая гостью, раскрыла перед ней старый плюшевый альбом с пожелтевшими фотографиями.

Управдом Карпов был изображен в разных видах: на отдыхе, за едой и даже за конторским столом со счетами в руках.

Рудольф предложил Наталье Даниловне выйти на воздух — иначе поговорить было невозможно.

Они ходили взад и вперед по провинциальной, поросшей кое-где травой улице пригорода.

Рудольф был навеселе. Наталья Даниловна никогда не видела его таким разговорчивым. Самое главное, сказал он, заключается в том, что шефа в Ленинграде не оказалось. Он долго объяснял, почему он так и не собрался вторично побывать у некоего Паккайнена. Ей показалось, что он просто боится туда идти. По словам Рудольфа, Паккайнен был недоволен, когда к нему заходили в мастерскую.

— Вы понимаете, — говорил Рудольф, — к Паккайнену ходило раньше много народу… И с границы всё привозили — ну, контрабанду… Но, когда брата его арестовали, он сразу оборвал связи. Надо только взять у него письмо… Если придет дама, это его больше устроит.

— А насколько оно веско, это письмо?

— У него свои люди там, где нам нужно. Поймите, ведь граница-то новая — она отодвинута на запад. А Паккайнен и там подобрал уже ключи. Вообще, он не тот, кем кажется, понятно? Когда мой отец приезжал на пушной аукцион, он встретился со мной не в «Астории», где жил, а на квартире, которую Паккайнен указал. Отец давно его знает. Они еще до революции в старом Петербурге встречались.

— А кто такие эти Карповы? Можно ли им доверять?

— Зачем им доверять? Они о наших делах ничего не знают. С Карповым у нас старая дружба. Мы познакомились в пивной. Они нуждаются. Я хорошо плачу, остальное их не интересует. Доводилось мне жить у них без прописки. Это надо ценить. И вот что еще, Наташа: в пограничную зону нужны пропуска. Без пропусков — ни шага!

— Что же делать?

— Я уже сделал. Мы получим пропуска. Деньги нужны. Много денег. Привезли драгоценности?

— Конечно.

— Умница! В эту субботу мы с вами идем на именины к одному нужному человеку, там все и поладим. Отдел пропусков, так сказать, на дому у некой дамы. Только уж вы за мою жену сойдете.

— Эта дама ведает пропусками?

— Муж у нее, Наташа, муж… Понятно?

— Значит, ее муж ведает пропусками?

— Не совсем, но имеет отношение к ним.

— Отлично. Вы тоже умница!

— А вы не цените, Наташа!

— Откуда это видно, что не ценю?

— По тону видно, по глазам.

— Это еще не доказательство…

Быстро прошло несколько дней. Рудольф кутил с нужными ему людьми. Пропусков пока не было. Он приезжал каждую ночь пьяный, будил Карпова, и они садились за стол. Надя поднималась, ставила водку и закуску. Лицо у нее было недовольное — временный жилец спаивал мужа.

В один из этих дней Наталья Даниловна отправилась к Паккайнену.

Нева, набережная, дворцы казались в этот день особенно красивыми. Сидя в трамвае, который шел через мост, Наталья Даниловна любовалась величественной картиной.

Спустя полчаса она добралась до мрачного переулка между высокими скучными домами. В переулке были одни только склады да магазины скобяных изделий и железного лома. Над узкой дверью висела вывеска с надписью: «Исполнение всевозможных граверных работ. X. И. Паккайнен».

Она толкнула дверь — звякнул колокольчик. В мастерской никого не было. На низком столе лежали инструменты. Наталья Даниловна села на табурет. Она чувствовала, что за нею наблюдают. Кто-то дышал за перегородкой. Она просидела так минуты три. Из-за фанерной переборки вышел маленький, сухой старичок. Его розовая лысина было окаймлена светлыми, но не седыми волосами. Светлыми были и ресницы и редкие усы под крупным носом. Глаза, окруженные красной каемкой, были воспалены.

«Он действительно гравер», — решила Наталья Даниловна.

Она сказала, как научил ее Рудольф:

— Я невеста вашего друга. Вы согласились помочь нам в важном деле. Я пришла за письмом.

Старик смотрел на нее безучастно, молча вздыхая, как будто бы то, что она говорила, печалило его. Наконец он ответил усталым голосом и с еле слышным акцентом на шипящих согласных:

— Какие же важные дела? У меня и дел-то никаких нету. Материалу для работы нету. Не знаю, чем могу служить, в чем помочь… И знать вас не имею чести. Вот разве монограммочку на ридикюльчик?

Он проворно взял у нее из рук сумку. Кусочек светлого металла блеснул в его руках.

Он схватил щипцы со стола, повертел в руках и бросил их обратно на стол. На тисненой коже сумки красиво выделялись витиеватые буквы «Н.К.».

Наталья Даниловна поняла — старик заранее приготовился к встрече.

Она сказала:

— Цену за вашу работу я знаю.

И подала ему тридцатку. Крошечный комочек был вложен внутрь кредитки. Сквозь папиросную бумагу просвечивали рубины, окруженные брильянтиками.

Старик с поклоном передал ей письмо.

На улице Наталья Даниловна вынула из незапечатанного конверта лист старинной твердой бумаги. На нем дрожащим почерком без нажима было написано:

«Уважаемый! Дети эти крайне нуждаются. Это сын Ивана Францевича. Он в наших краях в командировке. Они хотят закупить у вас там продуктов для своего молодого семейного хозяйства. Помогите им всем, чем можете. А то молодежь и деньги истратит и толку не будет. Как ваше драгоценное здоровье? И супруги и чад ваших? А мы живы и здоровы, благодарение богу. Остаюсь с совершенным и постоянным к вам почтением».

Подписи не было. Не было также и адреса.

Наталья Даниловна тщетно отказывалась пить. Все общество, уже сильно подвыпившее, выстроившись перед ней, орало нестройным хором:

Хором дирижировал сам хозяин, Петр Иванович Чиж.

Жена звала его почему-то «Пти», что по-французски означает «маленький», хотя он был саженного роста и глушил спирт стаканами. Почетный гость — директор леской конторы, пришедший со своим секретарем, хорошенькой блондинкой, подпевал хору тонким голоском. Были еще два молодых человека в модных костюмах, неопределенного возраста мужчина, родственник, налегавший на закуску, и несколько дам, молодых и немолодых, показавшихся Наталье Даниловне чем-то похожими друг на друга.

От усталости, которую принесли дни напряженного ожидания, и от вина кружилась голова. Как в бреду, видела Наталья Даниловна сквозь какую-то дымку ревущие открытые рты, потные лица.

— «…при вашем содействии», — выводил Чиж.

Он снял пиджак и взмахивал рукавами белой косоворотки, как крыльями.

Уговаривали петь хозяйку-именинницу. Маргарита Карловна, оказавшаяся прозаической Соней, искренне веселилась. Обрюзгшее, но все еще приятное ее лицо сияло. У нее были большие голубые глаза, высокий лоб, светлая кожа, рыжеватые волосы. Можно было догадаться, что власть в этом доме в ее руках.

Рудольф сидел рядом с Маргаритой Карловной. Она обращалась с ним покровительственно и на «ты». Наталья Даниловна поняла, в чем заключалась ее роль сегодня: Чиж был ревнив, она в качестве «жены» Рудольфа должна была отвести подозрения Чижа. Поняла она и другое: Рудольфа выдавали здесь за родственника хозяйки, приехавшего издалека. Несомненно, Чиж не знает, для кого нужны пропуска.

«Он просто оказывает содействие родственнику», — думала Наталья Даниловна.

Пестрые круги ходили перед ее глазами. И почему-то вспомнилась строчка из басни «Чижа захлопнула злодейка-западня»…

Мучительно хотелось лечь на узенькой кушетке. Наталья Даниловна направилась было к ней, но гости закричали:

— Хозяйку просим спеть! Про-осим! Перешли в другую половину комнаты.

Хорошенькая секретарша села за старое пианино.

Последовало игривое вступление. Маргарита Карловна, держа прямо тяжелый торс, обвела всех хмельными, лукавыми глазами и запела хрипловатым, но сильным сопрано, подняв кверху палец:

— «Я Шура, ребенок нежный и антиресный, и все могу!»

— «Все могу!» — с упоением подхватил Чиж и его гости.

Больше всех развлекался пожилой лесной директор. Он даже попытался сделать антраша коротенькой ножкой.

Вечер удался.

Наталья Даниловна вспомнила все, что знала о Маргарите. В 1914 году Маргарита Карловна въехала в Россию с румынским оркестром и исполняла игривые песенки в петербургских ресторанах. Во время войны, когда оркестр выслали из России, она была уже женой влиятельного человека, и ее не тронули. После революции муж Маргариты удрал с белыми, а она осталась в Петрограде и стала эстрадной певицей.

Наталья Даниловна добралась наконец до кушетки и, борясь с дремотой, видела, как Рудольф о чем-то договаривается с директором в углу. Разговор, видимо, был деловой, но неутомимый директор время от времени поднимал палец кверху и затягивал:

— «И все могу! Тара-ра-ри!»

В эти дни были у Рудольфа и другие встречи, но о них он ничего не говорил. Каждый раз он возвращался раздраженным и как-то сказал Наталье Даниловне:

— Дрянь, а не люди! Ни чувства товарищества, ни благодарности. Правильна латинская пословица: «Человек человеку — волк!»

Наталья Даниловна молчала, делая обиженное лицо.

«Неужели не скажет? — думала она. — Я должна дознаться».

Надо было вызвать Рудольфа на откровенность.

Однажды он вернулся навеселе, но тотчас заметил, что его спутница дурно настроена.

— В чем дело? Почему у вас такой кислый вид, Наташа?

— Знаете, Рудольф, мне надоело получать кота в мешке. Когда решаются совместно на такое дело, как наше, не прячутся друг от друга. Мне это было бы безразлично, если бы я была уверена в том, что в каждом случае вы поступаете умно. Но я вижу, что вы делаете промахи.

— Да? Ин-те-рес-но! И где же это я промахнулся?

— Да хотя бы на вечеринке! К чему понадобилось показываться целой ораве гостей? Да еще вдвоем! Можно подумать, что мы приехали делать визиты вашим старым любовницам!

— Дорогая, вы просто ревнивы! То, что я сейчас делаю, в равной степени нужно нам обоим.

— А что нам еще нужно? По-моему, все уже есть!

— Нет, не все. Нужно закрепить свое положение там, на той стороне. И сделать это отсюда! Вот это будет солидно!

— Не поняла!

— Сейчас поймете. Я не хочу, чтобы мы туда как с луны свалились и чтобы нас встретили как людей, которые никому не известны, как беглецов…

— Но ваш шеф, ваше служебное положение? И притом ваше появление для вашего отца. Разве же не судьба посылает ему сына?

— Судьба не все посылает. Надо, чтобы человек, абсолютно доверенный, отсюда подтвердил правдивость нашей истории, чтобы он фактами доказал, почему мы не могли остаться здесь, почему потеряли связь.

— Где же взять такого человека?

— Человек-то здесь, да только он, извините меня, большая сволочь! Он хочет меня использовать, поручения дает, а мне письмо написать боится! Не хочет, обезьяна! «Я, говорит, ничего такого не делаю и рисковать попусту не намерен».

— Попусту?

— И ведь что обидно, Наташенька. Я этого артиста давно знаю. Он еще раньше сюда приезжал и при моей же помощи устраивался. А теперь заявляет: «Тогда одно дело было, а теперь другое, и к уже другой». Он уже по новым бумагам появился.

— Может быть, я на него воздействую?

— Исключено. Он и со мной встречаться боится. Везет человеку! Прекрасно устроился, за тридцать тысяч маму завел. Помните, я говорил вам о «сыне»?

— Какую маму?

— Обыкновенную. Не совсем, конечно, обыкновенную… Эрзац-маму.

— Руди, вы пьяны! Что все это значит?

— Ничуть я не пьян! Живет себе старушка, живет при заводе, где ее покойный муж кладовщиком работал — сама-то она подторговывала на рынке, — получает за мужа пенсию. Сын ее без вести пропал на Хасане. Никто ее сына раньше не видел — они жили врозь, но знают, что сын был. И знают, что он пропал без вести. А сын возьми да объявись! И документы все при нем! О ранении, демобилизации. И все дело стоит тридцать тысяч и пожизненную ренту мамаше. И живет он в своей голубятне со старушкой, как в раю. Ни черта не делает! Утверждает, что деньги ему платят за выжидание, за то, что он ничего не делает!

— Руди, а почему он говорит, что ему за выжидание платят, за то, что он ничего не делает?

— Да потому, что он действительно ничего не делает.

— Но за что же ему деньги платят? И для чего он тут сидит?

— На случай войны сидит, как и я когда-то сидел. Будет война — установят с ним связь, привезут ему рацию. Ясно?..

Прошло еще несколько дней тревог и суеты. Рудольф и Наталья Даниловна «подсчитывали шансы», как выразился Рудольф. Он разложил на столе жестом гадалки, бросающей карты, письмо Паккайнена; командировочное удостоверение, в котором говорилось, что инспектор, предъявитель сего, едет в город Н. для осмотра строевого леса; пропуск для проезда в пограничную полосу.

В Ленинграде было сделано все возможное.

Рудольф сказал словами Пищика: «Начинаются дни золотые». Но вышло это у него совсем невесело.

 

ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

Перед отъездом из Ленинграда Наталья Даниловна позвонила по телефону, который Платонов дал ей в Москве. В маленькой кондитерской состоялась встреча.

В светлом зальце было пусто. Наталья Даниловна лениво мешала соломинкой коктейль в высоком граненом бокале. Она знала того, кто должен был прийти. Раньше они работали вместе у Платонова. Встреча с ним была ей приятна. Это был способный сотрудник. Он вносил в свой нелегкий — Платонов был требователен — труд неутомимую молодость и пылкость.

Наталья Даниловна рассказала о том, что случилось в последние дни, особенно подробно о «сыне».

— Я в курсе дела. Уже давно этот «сын» привлекает к себе наше внимание. Вы подтвердили наши догадки. Это удачно получилось.

— Значит, я не сообщила вам новости?

— Иногда подтверждение стоит любой новости! Теперь о предстоящем. Сейчас уже можно примерно сказать, где намечается переход границы. Он будет трудным. Мы облегчим его тем, что на нашей стороне по вас не будут стрелять. Но физических трудностей перехода устранить нельзя. Если ваш партнер потащит вас в непроходимые болота, где и потонуть недолго, тут уж ничего не поделаешь. Вы вынуждены будете вернуться и начинать снова в другом пункте. Хватит у него на это энергии, выносливости?

— Надеюсь…

Через день поезд уносил Кууна и Наталью Даниловну на северо-запад.

В маленькое местечко в ста километрах от железной дороги Куун приехал как инспектор по лесозаготовкам. Вокруг бесконечные гати. Глушь. Нет даже электрического освещения. Они прожили здесь несколько дней, для вида занимались делами лесной промысловой артели.

Письмо Паккайнена передано молчаливому бородатому человеку, десятнику. Он и помогает переходу.

Наступает решающий день. Выгоревшая пустошь. Ее можно пересечь только ночью — здесь хороший обзор, могут заметить пограничники, говорит бородатый десятник. Наталья Даниловна знает, что в этом нет никакой опасности, знает одна из трех. И молчит.

И они ждут ночи, прощаются с десятником. Дальше одни, дальше топь, на которой растет сочная зеленая трава. Потом опять сухое место. Оно таит в себе опасность — после войны эта полоса не полностью разминирована. И снова топь по горло. Рудольф оказался выносливым.

В руках у них жерди. С ними легче продвигаться по этой топи. И вот кончилось самое глубокое место. Слышен крик петуха.

— Финский или советский? — шепчет Рудольф, замирает на месте и оборачивается к Наталье Даниловне.

Потом они услышали голоса. Сомнений не было — люди говорили по-фински. Узкоколейка. Рабочие грузят торф в вагонетки. И Наталье Даниловне стыдно показаться им на глаза, не потому, что она вся в грязи, в болотной тине. Нет, не потому!.. А Рудольф отряхивается, подходит к ним, что-то говорит, куда-то показывает рукой. Он держится уверенно и, пожалуй, властно. А люди в комбинезонах хмуро глядят на них обоих.

Десять дней в тюрьме пограничного города. Маленькая чистая камера-одиночка. Ее допрашивает молодой офицер-пограничник. Он неплохо говорит по-русски.

— Почему вы покинули родину?

— Из-за моих политических взглядов. В его глазах сквозит недоверие.

— Вы молоды. Когда же у вас успели сложиться такие взгляды? Ведь вы получили советское воспитание!

— Возраст сам по себе ничего не решает.

Он словно не слышит ответа.

— Переход границы — рискованное дело. Советские пограничники хорошо стреляют. Что же вас толкало на такой риск?

Он произносит как бы случайно несколько слов по-фински и следит за выражением ее лица. Наталья Даниловна не знает языка.

Потом ее уводят обратно в камеру. Должно быть, офицер запросит начальника, тот пошлет запрос выше.

Спустя несколько дней она в этой же комнате встречается с Рудольфом. Он широко улыбается и указывает на человека, который любезно кланяется Наталье Даниловне.

— Вот наш избавитель! — говорит Рудольф.

Высокий, очень худой человек, с болезненным лицом, с острым черепом представляется.

— Вольфганг Мейснер к вашим услугам, фрау Натали, — говорит он по-немецки.

Пограничник-офицер недовольно смотрит на всех. Он ругает себя за недогадливость. Он думал, что эта женщина послана к финским коммунистам, что ценности, обнаруженные при ней, предназначены для каких-то тайных целей, а дело совсем в Другом.

Начиная с этого дня Мейснер надолго стал спутником Натальи Даниловны.

Через час они подъезжали в машине Мейснера к ресторану при маленькой гостинице. По улице шагали германские солдаты.

— Здесь стоит одна из наших частей, — сказал Мейснер.

 

В БЕРЛИНЕ

И вот она в Берлине…

Наталья Даниловна была благодарна здешним понятиям о приличии, наконец-то разлучившим ее с Рудольфом. Ее поселили у тетки Рудольфа — Амалии. Дом, по старой привычке, назывался виллой (когда-то район был загородным), а дорога, проходившая вдоль ограды сада, — «Частной дорогой» («Приватвег»). В большом доме давно никто не жил, пожелтело и объявление на окне — «продается».

Амалия занимала флигель в саду, предназначавшийся когда-то для тех гостей виллы, которых не очень ценили. Здесь стояла светлая, легкая мебель, висели в овальных рамах портреты членов семьи Куунов, и в двухэтажных клетках прыгали веселые, холеные канарейки.

Тетка Амалия, старая дева с постным лицом, была молчалива и доброжелательна. Здесь, в этом тихом уголке, Наталья Даниловна могла немного отдохнуть от напряжения, в котором прожила первые дни на этой земле. Порой ей становилось очень тяжело, и она теряла надежду освоиться с окружающим.

Она видела своры эсэсовцев с кривулями свастик на красных повязках, опоясывающих рукава черных мундиров. Перед ней проплывали тупые морды, стиснутые лакированными ремешками фуражек с высокими тульями. Она встречала повсюду воинственных парней в коричневых рубашках с ножами за поясом. Она слышала Геббельса в Спортпаласе и глядела на тех, кто, беснуясь, аплодировал карлику, кривлявшемуся на трибуне. О чем он говорил? Какие мысли крылись за бурным потоком бессвязной, бредовой речи? Смогут ли потом эти люди рассказать о том, что они слышали? А они ревели от восторга, вскакивали с мест, размахивали шляпами, вынесли на руках оратора.

Не речь опьяняла их, а триумф победоносной войны, угар реванша. Уже было завоевано несколько стран. Мировое господство мерещилось тем, кто шел за Гитлером, твердо надеясь на легкий успех.

Омерзение ко всему тому, что она видела, было так велико, что на первых порах оно заглушило у Натальи Даниловны чувство опасности. Опасения пришли потом. Уже несколько месяцев она прожила в Берлине, а положение все еще оставалось неопределенным. Прием, оказанный Рудольфу отцом, был холоднее, чем ожидали. По-видимому, в семье Рудольфа ждали «тона», который зададут «маасгебенде крайзен» — «дающие мерило круги». Дядя Гуго-Амадей — вот кто должен дать решающее указание. От того, как он примет племянника, зависело дальнейшее. Дядя Амадей занимал не очень видный пост в министерстве почт и телеграфа, но кому полагается знать — знали о значительной роли, которую он играл в организационном отделе нацистской партии.

Часто у Натальи Даниловны в это время бывал Вольфганг Мейснер. Она присматривалась к нему и не могла решить, по своему желанию он бывает у нее или подослан.

Порой неясное ощущение опасности появлялось у Натальи Даниловны при встречах с Мейснером, при виде его длинной, тощей фигуры, желтого лица с синеватыми мешочками под глазами, с заострившимся носом и узким лбом под зализами лысины, которую ему не удавалось скрыть.

Казалось, такому болезненному на вид человеку недолго осталось жить. Но он жил и процветал, все знающий, все успевающий Вольфганг Мейснер. Служебное положение его было неясно. Он всегда при ком-то состоял, кого-то сопровождал, ожидал месяцами вызова куда-то.

С поднятой рукой, рявкая: «Хайль!», он был всегда в первых рядах, когда под рез оркестров в зал или на площадь вступал Гитлер или его тучная тень — Геринг.

Вольфганг говорил о своем родстве с «знаменитым» Мейснером, тем самым стариком, чиновником кайзеровских времен, которого Гинденбург сделал на долгие годы своим анекдотическим статс-секретарем.

— Я ничего не знаю о вашем влиятельном родственнике, — сказала однажды Наталья Даниловна.

Мейснер расхохотался:

— О, святая простота! Вы прибыли из другого мира, потому и не слыхали о нем. А здесь он был видной фигурой.

— Чем же он замечателен?

— Тем, что служил ходячей памятью покойному президенту.

Среди нацистов было принято подсмеиваться над Гинденбургом, конечно, не там, где собиралось много людей, и с должным тактом.

— Уважаемый покойный президент, фрау Натали, в последние годы катастрофически терял память и тем не менее любил выступать с речами с балкона. Он останавливался на полуслове, теряя нить, но это не было непоправимой бедой. Мой уважаемый родственник прятался за портьерой и подсказывал уважаемому президенту, как суфлер подсказывает артисту. Забавно, не правда ли?

— Нисколько не забавно.

— Но почему, фрау Натали?

— Мне не нравятся насмешки над старостью.

Мейснер был удивлен.

Мейснер?.. Пустой человек или соглядатай, которому она поручена?

Вот сейчас послышался его голос в саду.

Наталья Даниловна распахнула широкие стеклянные двери террасы.

Рудольф и Мейснер шли по аллее к дому. Рудольф был радостно возбужден.

С первых же его слов Наталья Даниловна подумала, что произошла какая-то важная перемена в его положении, и не ошиблась.

Когда они остались вдвоем, Рудольф рассказал, что сегодня его принял дядя Амадей Куун. Прием был теплый.

— Не думайте, Наташенька, — говорил Рудольф, — что мое отношение к вам изменилось. Но должен был пройти какой-то срок для того, чтобы я почувствовал себя здесь совсем уверенно и мы могли заняться своими личными делами. Вы умница! Вы не в обиде на меня за эту задержку, за то, что я уделял вам мало внимания все это время?

— О нет, нет, Руди! Я и не думала обижаться.

Голос Натальи Даниловны прозвучал вполне искренне.

— У меня был деловой разговор с дядей. Он дал мне поручение, и, я думаю, вы сможете мне помочь. Сейчас требуется много людей для посылки в Россию со специальными заданиями. Мы на пороге новой войны. Кто так знает советские условия, как мы с вами? Кому еще в таких деталях известны требования, которым должны отвечать эти люди. Их надо искать среди русских. Здесь они есть, надо только уметь найти среди них нужных нам.

— А почему ваш дядя занимается этим?

— Есть такая организация — Фербиндунгсштаб.

— Руди, когда у вас будет приличное произношение?

— А что, разве так плохо?.. Дядя имеет отношение к этому штабу. В него ведь входит сам фюрер, и Геббельс, и Риббентроп, и Розенберг…

— Что ж, мне кажется, дядино поручение вполне в вашем вкусе, в ваших возможностях.

— И в ваших, Наташенька.

— Да, но я до сих пор не познакомилась с моей здешней родней.

— Стоит ли торопиться с этим? Думаю, что вам не будет там весело.

— Но приличия требуют…

— Наташенька, вы становитесь добропорядочной немкой. Это скучно.

— Есть остроты, Руди, которые мне не по вкусу.

Надо было нанести визит матери Келлера.

Наталья Даниловна знала все мелочи семейной жизни Келлера и носила на груди медальон с миниатюрной фотографией и собственноручной надписью Отто Келлера: «Милой женушке от ее Отто». Брошь в виде подковы и пестрый шарфик были на ней. Но кто знает, какие вопросы подскажет материнское сердце? Ведь ей предстояла встреча с матерью, братом, сестрой.

Инженер Отто-Генрих Келлер служил в германской разведке. Знали ли об этом его родные? Что они знали о жене Отто?

Как много неясного в положении! Может быть, именно там, у Келлеров, ждет ее конец, провал, гибель…

В один из погожих солнечных дней Наталья Даниловна вышла из подземки на Ноллендорфплац.

Она быстро разыскала нужный ей дом.

Серое, скучное здание. На двери в квартире третьего этажа дощечка с надписью: «Вход только для господ», и плакат: «Покончить с шептунами и критиками!» Номер «Фелькишер Беобахтер» торчит из почтового ящика, и медное кольцо для собаки начищено до ослепительного блеска.

Наталья Даниловна передала пожилой горничной визитную карточку: «Фрау доктор Натали Келлер», и вошла в залу. Это была старая, давно обжитая квартира. В зале стояла старинная мягкая мебель. На стенах висело множество вышивок под стеклами в аккуратных рамках, мешочки для газет и сигар. На каждом готическими буквами было вышито назначение вещи: «Для газет», «Для сигар». Комната напоминала картинку из старого немецкого учебника, под которой стояла подпись: «Опишите, что находится в этой комнате».

Дверь в кабинет была открыта, и там были видны старые кожаные кресла, старые птичьи чучела на старых шкафах. Новым был здесь только портрет Гитлера. Чтобы повесить его, пришлось, видимо, снять висевший тут раньше портрет какого-нибудь предка, больший по формату. Портрет фюрера был обрамлен полосками невыцветших обоев, словно орнаментом из дешевой бумаги в зеленых цветочках. Фюрер был изображен в три четверти, в момент произнесения речи, с открытым, как у рыбы, ртом. Художнику удалось передать с большой точностью идиотическую неподвижность взгляда и страшное напряжение позы. Под портретом на полочке стоял букет бессмертников. Жесткие лепестки мертвых цветов упирались в живот Гитлера.

Было слышно, как на кухне шипел газ и звенели стаканы. В полуоткрытую дверь Наталья Даниловна увидела ослепительно белые полки и живо представила себе всю эту кухню — святилище хозяйки. Одинаковые фаянсовые банки с надписями: «соль», «перец», «рис» и так далее. На совочке для мусора также надпись: «мусор», и даже на ручке метлы мелкой готикой: «метла». Каждая вещь должна иметь свое назначение, а назначение определяется надписью. Надпись — это приказ.

Вошла высокая седая женщина в черном старомодном платье, вышитом стеклярусом. Сердце Наташи дрогнуло. Мать… Что она спросит? Что захочет узнать о последних днях сына? Старуха прижимала платочек к глазам, но они были сухи. И вдруг Наталья Даниловна почувствовала, что разговор будет нетрудным для нее, что он не потребует особой настороженности, острого напряжения всех сил. Что же вызвало это чувство?

Сухие глаза, глаза без единой слезинки к которым старая женщина манерно прижимала, кружевной платочек.

…Да, она ждала фрау Натали Келлер. Она получила ее открытку по городской почте во вториик в четыре часа. Она медлила с приглашением, ожидая воскресенья. В воскресенье вся семья собирается к ней на кофе. Сын Зигфрид приводит свою невесту Лизелотту. Они обручены два года назад. Но жизнь теперь так тяжела! Приходится ждать лучших времен, чтобы вступить в брак. Лизелотта служит стенографисткой у «АЭГ». Вы знаете: «Альгемайне электрише Гезельшафт», — но в ближайшее время предвидится вакансия корреспондентки. Тогда она будет зарабатывать значительно больше. Старуха принялась нудно к длинно подсчитывать будущие заработки будущей невестки. Наконец она заговорила о погибшем сыне:

— Отти, бедный Отти! Ему не следовало ехать в Россию, в эту страшную страну. Но мы так нуждались. Ведь мы всё потеряли во время инфляции. И вот он поехал… Он зарабатывал там большие деньги, не правда ли? Иначе, зачем было ехать в дикую страну? Фрау Натали, вероятно, скажет ей что-нибудь о наследстве. Разве Отти ничего не оставил бедной матери? В России все дешево. Может быть, меха или какие-нибудь ценные вещицы?

И тут Наталья Даниловна почувствовала твердую почву под ногами. Нет! Это была не та мать, которая всю жизнь горюет о потере сына, не та мать, о которой на языках всех народов слагают задушевные песни. Жалкое, жалкое существо находилось перед ней. И Наталья Даниловна вынула из сумки сафьяновый футляр:

— Я позволю себе предложить матери моего покойного, горячо любимого мужа вот эту вещь, этот жемчуг…

Тяжелые желтоватые зерна блеснули на синем бархате.

И тут старуха прослезилась.

Ценный подарок был тем ключом, который открыл приезжей сердца обитателей этого дома.

И Зигфриду Келлеру, молодому человеку в роговых очках, с прекрасным пробором, и его невесте Лизелотте, тридцатилетней девице в таких же очках, и даже четырнадцатилетней Анни с косичками и в коричневой форме «гитлер-медхен» — всем им сразу же стал близким этот человек, которого они еще не знали вчера.

«Форнееме даме», «достойная дама», «приличная», «порядочная» — так думали здесь о Наталье Даниловне, солидной, представительной, в дорогом темном костюме и серьгах, в которых играло солнце, с белокурыми, уложенными в сложной прическе волосами под шляпкой с траурным крепом. «Форнееме даме» означало, что она была принята в доме, желанна в нем. Это не значило, что ее признали родной, что с нею вошло в дом воспоминание о близком, дорогом человеке. Нет, это было другое! В тяжелые дни эта дама явилась к ним не за поддержкой. Напротив, она сама могла оказать ее. Имя Кууна, оброненное в разговоре, было знакомо всем. Приезжая стала ценным приобретением семьи, как бы вкладом в их благополучие.

Если бы в эту минуту Наталья Даниловна осталась одна, она сказала бы себе: «В страшный мир ты попала, Вера». Но, ведя непринужденную беседу с этими людьми, она не могла ни на одно мгновение стать Верой. Все ее силы уходили на то, чтобы казаться Натальей Даниловной — женщиной, отрекшейся от своей страны, готовой помочь врагам родины.

Настали сумерки. Зажгли большую стоячую лампу под шелковым абажуром — в зале стало уютнее. Разговор не угасал ни на минуту. Наталья Даниловна услыхала то, что ей отчасти уже было известно из торгово-промышленного справочника с длинным названием, который она долго штудировала. «Дипломирте инженер» Зигфрид Келлер служил уже двенадцать лет в крупном химическом концерне, в отделе монтажа. Зигфрид Келлер был, несомненно, деловой человек. Ему были совершенно понятны слова Натальи Даниловны о том, что ей положительно необходимо какое-то занятие. Хотя она и не нуждается в заработке, но она получила высшее экономическое образование, знает иностранные языки, стенографирует… Она привыкла иметь свое место в деловом мире. Ей скучно сидеть дома и заниматься вышивкой, хотя она и не прочь это делать в часы отдыха…

Да, Зигфриду Келлеру это было близко.

— Деловые люди всегда поймут друг друга, — сказал он.

Он сумеет даже помочь ей. Русский отдел их концерна в последнее время потерял многих сотрудников. Им ведает старый прокурист фирмы — крупный коммерсант Герман Веллер. Он выходец из России. Зигфрид сможет порекомендовать ему фрау Натали…

В этот вечер Наталья Даниловна сделала предварительный вывод: ни мать, ни брат Келлера не знали о том, что Отто работал в разведке.

 

ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ В ГАЗЕТЕ

Уже несколько дней они жили в Гамбурге. Рудольф был занят делами, а вечный их спутник Мейснер назойливо старался угодить Наталье Даниловне «экзотическими» развлечениями.

В матросском притоне им показали «женскую борьбу» — отвратительное зрелище. Наталья Даниловна морщилась, Мейснер хохотал. На ковре сцепились две рослые, жирные участницы чемпионата, зрители бешено аплодировали им. На другой день вместе с тем же Мейснером она отправилась на ежегодную гамбургскую ярмарку. Пестрая толпа всякого сброда слонялась по площади. Люди горланили, хрипло распевали пошлые песенки, останавливались у мелких лавчонок, опустошали бутылки и, нацепив на пуговицы всякую всячину — игрушечных кукол, картонных зверей, бумажные фонарики, купленные тут же, — брели дальше. На площади горели разноцветными огнями балаганы, свистели дудки, трещали хлопушки, завывали саксофоны.

Цыгане водили медведей, клоуны зазывали в павильоны посмотреть на всякие чудеса. На помосте фокусник вытаскивал из ушей живых лягушек. Крошечный мальчик висел наверху высоченного шеста, укрепленного на поясе отца-акробата. Великаны пугали публику. С электрических гор неслись крики и визг. Но больше всего здесь было уродов. Показывали даже женщину-паука-карлицу с восемью недоразвитыми конечностями. Она сидела в искусно сделанной паутине.

Сославшись на головную боль, Наталья Даниловна оставила спутника и пешком отправилась в отель.

Беспокойными были ее мысли. Вот уже несколько месяцев она здесь, а до сих пор нет связей, нет настоящего дела.

На углу громко кричал газетчик: «Свежие берлинские газеты! Второй вечерний выпуск!»

Наталья Даниловна взяла газету. Каждый день она покупала этот второй вечерний выпуск, каждый день она внимательно просматривала лист объявлений, напечатанных мелким готическим шрифтом. Но в них не было того, что она искала.

Но сегодня…

Наталья Даниловна не сразу поверила своим глазам. Вот оно, настоящее дело. Ее искали, искали ту, которая приняла имя Натальи Даниловны Келлер… Она нужна, она снова в строю.

Две строки петита на плохонькой, военного времени газетной бумаге: «Продается пелерина из семи черно-бурых канадских лис на атласной подкладке. Смотреть по вторникам и средам с четырех до шести».

Адрес она запомнила, а газету бросила в урну.

Вечером она спросила Рудольфа:

— Когда мы возвращаемся в Берлин?

— Как, вам тут скучно, Натали?

— У меня головная боль от этого крикливого средневековья.

Вернувшись в Берлин, Наталья Даниловна сразу же отправилась по адресу, указанному в газетном объявлении.

Дом был с удобствами. Посетитель у парадной двери называл свое имя в переговорную трубку. Наталья Даниловна сказала: «По поводу продажи меха». Было слышно, как в верхней квартире открылась дверь. Хорошо одетая дама сама проводила посетительницу в комнату. Седые волосы, по моде высоко поднятые надо лбом, придавали лицу женщины выражение спокойного достоинства.

Квартира была обычная, буржуазная. Наталья Даниловна села, подняла вуалетку:

— Я прочла в газете о том, что вы продаете мех.

— Да, пожалуйста. Мадам может посмотреть.

Дама вышла и немедленно вернулась с пелериной. Этой пелерины могло и не быть, но Наталья Даниловна подумала, что по объявлению, вероятно, ходили и другие покупатели и им тоже показывали пелерину. Она повернула мех к свету, сказав старательно, как на уроке:

— В одной лисе имеется брак — у нее пришитый хвост.

Дама быстро ответила:

— Мадам ошибается, меха привез мой дядя из Канады в прошлом году. Они безупречны.

Дама говорила с легким венским акцентом.

«Попробуем дальше», — подумала Наталья Даниловна.

— Мне нравится эта вещь, хотя в лисах мало седины…

Теперь было уже достаточно. Наталья Даниловна поняла это по лицу собеседницы — оно стало приветливее, проще. Хозяйка поднялась, приглашая следовать за ней:

— Здесь рядом находится один господин. Он также… интересуется мехами.

Пройдя через столовую, сверкнувшую хрусталем, они вошли в кабинет. Наталья Даниловна подумала, спросят ли у нее ее имя. Нет, ее ни о чем не спрашивали. Навстречу поднялся пожилой мужчина в дымчатых очках, в костюме, «как у всех», с лысиной, «как у всех». Он протянул руку. Пожатие было крепким, не по-европейски.

— Мое имя Вольф, — отрекомендовался коротко мужчина. — Вы будете встречаться с этой дамой и держать связь со мной через нее. Ее зовут Гедвиг Шульц. У нее свое дело: парикмахерская недалеко от ЦОО. Просматривайте рекламу в газетах. А теперь я вас слушаю. Мой доверитель приказал мне самым подробным образом осведомиться о вашем положении…

Он выражался несколько тяжеловесно, по-стариковски. Рассказывая, Наталья Даниловна заметила, как вспыхнул огонек интереса за очками незнакомца, когда она упомянула об обещании Зигфрида Келлер познакомить ее с Веллером.

Она рассказала о том, что за это время сделал Рудольф. Наталья Даниловна знала об этом с его слов и по документам, которые он ей показывал.

Рудольф объяснил Наталье Даниловне, что ему поручено подобрать людей для разведывательной работы в России, предпочтительно русских по национальности.

Он должен найти таких людей, предварительно переговорить с ними. Остальное же — проверка их, подготовка — его не касается.

Переброска агентов в Россию пойдет по двум линиям: в настоящее время Германия имеет оживленные торговые связи с Советским Союзом, объяснял Рудольф, и было бы преступлением не использовать этого; кроме того, разведчики будут нелегально переходить государственную границу СССР.

— Это было связано с нашей поездкой в Гамбург, — сказала Наталья Даниловна.

В Гамбурге Рудольф встретился с неким Хасановым, который выдает себя за азербайджанца. Хасанов кончил техническое училище в Германии. Он вступил в студенческую корпорацию гитлеровского толка и после прихода Гитлера к власти получил «первоклассные права на существование». Его предполагалось послать в Баку с паспортом купца «из восточной страны».

— А что еще известно о Хасанове? — спросил слушавший.

— Вот его визитная карточка. Здесь указан адрес транспортного общества, в котором он работает. Он специалист по транспортировке грузов. В разговоре упоминалось, что он живет около рыбного рынка.

— А приметы его вы могли бы описать?

— Среднего роста, сухощав, черные волосы с проседью зачесывает назад, на вид лет сорока, глаза карие с темными веками, нос большой, мясистый, носит короткие английские усы. Один передний зуб вверху золотой… По-немецки говорит с легким акцентом, по-русски — как русский. Холост. Больше мне о нем ничего не удалось узнать.

— Вполне достаточно. А какое задание намечается для него?

— Кроме того, что он должен обосноваться в Баку, я ничего не знаю…

— О ком вы еще узнали?

— О чете Дурново.

— Кто они?

— Юрий Мариусович Дурново и жена его Вильгельмина, урожденная Майнеке. Он эмигрант, петербуржец, женат на немке. Идет на эту работу, как говорит, «по идейным соображениям». Для поездки в Россию они получают шведские паспорта. Ему пятьдесят лет, высокий, полный, носит русую бородку, лысый, глаза светлые. Жена — маленькая блондинка.

— На какие средства они сейчас существуют?

— Очень бедствуют. Он служил кельнером в русском ресторане «Медведь». Теперь жена его открыла прачечную в Кепенге.

— Вы, кажется, еще с кем-то встречались в Гамбурге?

— Мейснер познакомил там нас с одной супружеской четой, но Рудольф отказался от их вербовки.

— Кто это?

— Курт Фанге и жена его Клара… Угадыватели мыслей…

— Что?

— Цирковые артисты. Сейчас они выступают на гамбургской ежегодной ярмарке. Это очень талантливая пара. Клара обладает феноменальной памятью. Их система «угадывания мыслей» основана на сложном словесном шифре. Она с завязанными глазами на сцене отгадывает, что делает ее муж в зрительном зале, что ему говорит на ухо кто-либо из зрителей, какие предметы ему передают. Он сигнализирует ей условными словами, звуками, акцентом. Кроме того, оба полиглоты. Жили в России.

— А почему Куун отказался использовать их?

— Считает, что они подозрительны. Подозревает, что они работают на англичан.

Вольф проводил Наталью Даниловну в переднюю и церемонно подал ей пелерину из семи черно-бурых лис.

— Вы должны быть в ней в четверг на вечернем представлении в «Скала». Наш хозяин вас хочет видеть… Издали. Вы должны приколоть к меху белый цветок.

У Натальи Даниловны неожиданно мелькнула мысль, что ее хочет видеть Платонов. Это была нелепая мысль. Ведь он узнал бы ее и без меховой пелерины, и без цветка. И все же до самого четверга Наталья Даниловна не могла расстаться с нелепой, но приятной мыслью.

 

«СТОЯЩИЕ НА СТРАЖЕ»…

Теперь Наталья Даниловна по-новому осматривалась вокруг. Она замечала многое, мимо чего раньше проходила равнодушно. В мелочах вдруг оказывалось интересное и значительное. Даже тихие вечера, которые она проводила в гостиной тетки Амалии, расширяли ее представления об окружающем. Наталья Даниловна вышивала, как и подобает молодой одинокой даме, а тетка Амалия вязала из эрзац-шерсти перчатки для солдат. «Общество престарелых женщин, стоящих на страже интересов нации», в котором состояла Амалия, было завалено работой. Заготовлялись исключительно теплые вещи, какие не носят в Западной Европе. Кто вязал больше нормы, получал жетон со свастикой. Предстояла кампания в холодных краях. Старуха, проворно работая спицами, рассказывала:

— Фюрер сам обратился с речью к нам, старым женщинам. «О старые мамочки! — воскликнул наш сладкий (она так и сказала — „зюс“) фюрер. — Не жалейте глаз для сыновей нации, вяжите перчатки и подштанники! И вы увидите на склоне ваших лет новую, светлую жизнь в обновленной Европе»… И мы кричали: «Хайль!», пока не охрипли.

Тетка Амалия была из «истинно верующих». Ее долгая жизнь, лишенная каких бы то ни было событий, озарилась первым и последним увлечением. Она боготворила Гитлера.

Однажды Наталья Даниловна увидела у Амалии циркулярное письмо обер-группенфюрера «Об организации помощи старых женщин армии». На письме стоял штамп: «Фертраурих» — доверительно. В письме сообщалось о плане организации больших тыловых госпиталей в ряде пунктов, расположение которых позволяло догадываться о направлении главного удара.

Наталья Даниловна сообщила об этом Гедвиг.

Нет, дружба с теткой Амалией была безусловно полезна.

Однажды Наталья Даниловна приняла приглашение участвовать в воскресной прогулке «Общества престарелых женщин» в Грюнау — дачное место недалеко от Берлина.

Был арендован пароходик, ровно в шесть часов утра наполнившийся старухами, увешанными жетонами со свастикой. Перед отплытием прибыл прыткий молодой человек в форме «СС». Он, как фюрер подпрыгивая на носках, произнес краткую речь о роли престарелых женщин в защите государства от «восточного варварства». Когда оратор кончил, старухи кинулись к нему и с неожиданной ловкостью трижды подбросили его в воздух с криками «Хайль Гитлер!». После чего он быстро сбежал по трапу и уехал, на прощанье оглушительно протрубив клаксоном малолитражки.

Пароходик дал гудок, флаг с рогатым крестом взбежал по веревкам и взвился на мачте. Старухи запели дребезжащими голосами: «На зеленой травке стоит коричневый дом», и «безумный фрегат», как мысленно окрестила пароходик Наталья Даниловна, набитый старухами, двинулся по Шпрее.

Во время прогулки, когда престарелые женщины развеселились, требовали без конца пива в палубном буфетике и, взявшись за руки и раскачиваясь, запели «Деревенский вальс», — Наталья Даниловна познакомилась с вдовой полицейского чиновника, Бригиттой Шванке.

В довоенном Берлине на самой людной площади, на высоте четвертого этажа ежевечерне загорались огромные буквы: «А вечером в „Скала“…» Теперь реклама была скромнее, но все же достаточно броской. В зале варьете, однако, зияли пустотой незанятые кресла. Когда Наталья Даниловна с Мейснером проходили на свои места перед ложами, первое отделение уже началось. Эксцентрическая танцовщица-венгерка в форме альпийского стрелка исполняла «военный танец». То, что проделывала танцовщица, собственно, мало походило на танец и напоминало не то акробатические упражнения, не то занятия с новобранцами. Но вокруг раздавались крики восторга, и все уверяли, что это ново, свежо и «темпераментфоль», а главное — в духе времени.

Во втором отделении танцовщица появилась в ложе позади Натальи Даниловны и Мейснера в манто из «морских собак», с волосами, покрытыми золотым лаком. Вместе с танцовщицей вошел Зигфрид Келлер. Третьим в ложе был господин с огромным животом шибера и с умными, хитрыми глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками.

Зигфрид представил Наталье Даниловне своих спутников — танцовщицу и толстяка. Так состоялось ее знакомство с Германом Веллером. Наталья Даниловна понимала, что оно произошло на глазах у невидимого «хозяина».

Она не видела Рудольфа около месяца. Он уезжал с отцом в Рурский угольный бассейн. Опыты, которыми занимался отец Рудольфа, были секретными. Он совершенствовал способы обогащения коксующихся углей. Это было связано с производством высококачественных сталей.

Вернувшись из Рура, оживленный, бодрый Рудольф рассказывал, блестя глазами и загорелым голым черепом. Наталья Даниловна не торопилась с расспросами. Она знала: у Рудольфа сейчас не будет от нее тайн.

Он стал объяснять ей детали, доказывающие значение открытия его отца. Разговаривая, они медленно ходили по саду тетки Амалии. Время от времени они останавливались, и Рудольф писал тонким прутиком на песке химические формулы.

Желтые и красные листья, кружась, падали вокруг них. От медленного, как бы задумчивого их лёта на Наталью Даниловну повеяло невыразимой грустью. Родина! Как горько вдали от тебя думать, что осень бредет в твоих березовых рощах и свежими утрами первый иней уже ложится на необозримые поля!..

— Помните, Рудольф, — вдруг неожиданно для самой себя спросила Наталья Даниловна, — наши таежные, сибирские ночи, и реку, и сплав?

Рудольфа передернуло.

— По ночам я все это вижу в страшных снах!

Она проводила его до ворот и, возвращаясь той же аллеей, где они бродили вдвоем, заучила формулы, написанные прутиком на песке.

 

ПРОВАЛ?!

Чем могла она заинтересовать Германа Веллера? Он не ухаживал за ней. Всем была известна его связь с танцовщицей венгеркой Ренатой. Она была давней и крепкой: квартира танцовщицы была обставлена красиво, даже роскошно. Не было и деловых мотивов к этому интересу. А между тем прокурист фирмы инженер Веллер проявлял не только интерес, но и благожелательность к фрау доктор Келлер. Он передал ей часть тех дел, которыми должен был заниматься сам. Может быть, он сделал это из лености? Нет, он был трудолюбив. Когда ей попали в руки данные о новых конструкциях предприятий концерна, выпускающего отравляющие вещества, с расчетами, чертежами и сметами под штампом «строго доверительно», Наталья Даниловна заподозрила ловушку. Но нет, Веллер просто доверял ей. А между тем из документов, с которыми теперь запросто знакомилась Наталья Даниловна, видно было, что здесь деятельно готовятся к войне с Советской страной. И эта война обещала быть ужасающей, судя по тем средствам уничтожения, которые готовили фашисты.

Чувство опасности никогда не покидало Наталью Даниловну, но порой это бюро с белыми шторами, со счетной машиной для сложных вычислений, с аккуратными настольными корзинками для бумаг казалось ей надежным местом.

Иногда Веллер приглашал ее провести вместе вечер. Он садился за руль своего серого «Мерседеса», и они ехали обычно в Грюневальд. Там они заходили в круглое кафе. Серый, под цвет машины, дог с достоинством следовал за ними. Веллер любил этот круглый зал, потому что сюда пускали с собаками. Он расспрашивал Наталью Даниловну о России. Однажды он осведомился, бывала ли она на Украине. В бюро, в минуту отдыха, он также как-то заговорил об Украине. Что заставляло его вспоминать о давно покинутой им стране?

Сегодня они оказались в кафе почти одни. Танцующих не было вовсе. Веллер пил коньяк, Наталья Даниловна медленно тянула ликер.

Разговор не налаживался, но это как-то не стесняло их.

Веллер, отдуваясь — он страдал одышкой, — наконец заговорил:

— Я не хотел бы сделать вам неприятность. Нет, меньше всего я бы хотел этого, но должен все же сказать вам, моя дорогая фрау доктор… — Умные глаза Веллера под тяжелыми веками приняли печальное выражение. — Я лично знал покойного инженера Келлера. И во время моего приезда в Москву он познакомил меня со своей женой, Натальей Даниловной Келлер. И это не были вы. Вы похожи на нее, да, но вы не та дама, которую я видел…

Ну, вот и конец! Конец всему: работе, свободе, может быть, жизни…

Наталья Даниловна ответила тотчас:

— Вы стали жертвой шутки. Мой муж любил шутить!

Что еще могла она придумать в эту минуту?

Патрон, вздохнув, небрежно ответил:

— Да-да, возможно…

После этого вечера отношения их остались прежними.

Он, как и раньше, доверял ей. Ничего угрожающего вокруг она не замечала. Но было бесспорно одно: ее разоблачил человек из враждебного лагеря. Зачем ему понадобилось открыть свои карты, предупреждать ее? Для чего?..

Вечером, лежа в мягком кресле парикмахерской фрау Гедвиг, Наталья Даниловна попросила передать Вольфу, что она находится под угрозой и на свидание с ним не придет.

Но через несколько дней фрау Гедвиг, укладывая волосы Натальи Даниловны, шепнула ей, что Вольф будет ждать ее в субботу, в десять часов, в месте прошлой их встречи. Боясь навлечь опасность на Вольфа, Наталья Даниловна передала, что она раскрыта Веллером. И снова она получила предложение быть на свидании в субботу. На этот раз оно было передано «амтлих» — в форме приказа, требующего беспрекословного исполнения.

Встреча должна была состояться в кабаре «Дом Европы». Внизу, в винном погребе, было бомбоубежище, вверху гастролировала модная певица. Чтобы установить, нет ли за ней слежки, Наталья Даниловна пошла пешком через парк. Падал снег, он тут же таял. Пронизывающий ветер шумел в деревьях. Изредка пробегали машины с притушенными фарами. Нищие продавали на углах улиц спички, шнурки для ботинок, камни для зажигалок: неприкрытое нищенство каралось концлагерем. Около Бранденбургских ворот пожилая певица в поношенном манто, известная всему Берлину, протягивая руку, пела романс Шуберта. Ее выгнали из оперы, когда выяснилось, что дед ее мужа был евреем. Оборванный подросток спал на скамье под липой.

Охраняя все это «благополучие», на перекрестке аллей стоял огромный шупо. Было холодно.

Никогда еще Наталья Даниловна не шла с такими опасениями на встречу. Она была раскрыта. И все же ее вынуждают продолжать связь, ставить под удар ценного человека. Она тепло подумала о молчаливом, всегда усталом, уже немолодом Вольфе.

Зал «Дома Европы» был полон. Хохот и хлопки неслись со всех концов. Выступала популярная исполнительница так называемых берлинских песенок. Не на эстраде, а посреди зала, между столиками, стояла женщина лет пятидесяти, нарочито просто одетая, с красным лицом стряпухи. Хриплым голосом, полуречитативом, с вульгарными взвизгами, она не то пела, не то говорила, прерываемая смехом и аплодисментами. Успех вызывался не тем, что она пела двусмысленные куплеты, — это не было ново, — а тем, что исполнительница передавала их с исключительной лихостью, жаргоном берлинского «дна», тем, нигде не записанным диалектом воров и сутенеров, который вошел в моду за последние годы и дополнялся гаммой междометий, ужимок и гримас.

Едва Наталья Даниловна, толкнув вертящуюся входную дверь, очутилась в зале, она увидела Вольфа. Он был не один. Молодой, как ей показалось с первого взгляда, человек, с военной выправкой, с гладкими, «арийского» цвета волосами, сидел с ним за столиком, уставленным бутылками. Левая рука молодого человека была в перчатке.

Вольф познакомил их. «Эрнст Медер», — назвал себя незнакомец. Произношение его было безупречным, наружность также. Все — от нелепого ярко-желтого галстука до ботинок с тщательно спрятанными узлами шнурков — было «ново-немецкое», «арийское».

Вольф объяснил:

— Всякое может случиться. Я, Вольф, например, могу стать жертвой… ну, уличного движения.

Все трое сдержанно улыбнулись шутке.

Кроме того, он подлежит мобилизации — да-да, он еще не так стар. Он в запасе первого призыва, он еще вояка, да-да…

Вольф был в хорошем настроении, шутил. Спутник его слушал почтительно. Наташа заметила, что вместо левой руки у Медера был хорошо сделанный протез.

— Вот наш друг Эрнст. Вы будете с ним связаны, когда меня не станет с вами… Но не раньше.

Наташа вдруг увидела, как сильно постарел Вольф за эти месяцы, какие тусклые у него глаза, как сгорбились плечи.

Но как можно было сейчас говорить о будущем? Лицо-маска Веллера с тяжелыми веками, прикрывшими хитрые глазки, неотступно стояло перед ее глазами.

С досадой она заметила:

— Но положение мое сильно изменилось. Ведь я передавала вам, обо мне знают…

— Потому-то я вас и вызвал. Эрнст получил возможность ознакомиться с одним письмом. Речь в нем идет о вас. Одно учреждение — мы полагаем, что за ним скрывается канцелярия Амадея Кууна, — запросило у доверенных лиц в концерне вашу характеристику. И прокурист Веллер представил вас в самом положительном свете, добавив, что имел случай познакомиться с вами в России еще при жизни вашего супруга и тогда еще убедился в полной вашей благонадежности. Вы удивлены?

— Ошеломлена!

— Я давно думал о Веллере. Это делец. Он умен. Он не хочет идти ко дну с утлым ковчегом фюрера. Веллер не прочь застраховаться. Он ищет дружбы с нами. И поверьте моему жизненному опыту, когда-нибудь он окажет нам большие услуги.

 

ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК

Дождь прошел. Веллер велел вынести столик на террасу. Улица замирала в вечерний час. Постепенно стихали шумы дня, и реже скользили по мокрому асфальту прохожие, складывая зонтики. Они были одни на террасе кафе, не считая дога, положившего большую голову на колени хозяина.

— Вы похудели за последнее время, фрау Натали.

— Моя жизнь не очень спокойна, герр Веллер.

— Догадываюсь.

— Я давно ищу случая выразить вам свою благодарность за помощь. Вы проявили, признаться, неожиданное для меня мужество…

— Но ведь вы проявляете его ежечасно! — прервал Веллер.

— Для меня это долг. А вы следовали умному, далеко идущему расчету.

— Вот как!

— Вас удивляет моя прямота?

— Какими же вы себе представляете мои побуждения?

— Побуждениями здравого рассудка.

— Пожалуйста, подробнее! — Веллер откинулся на спинку кресла с зажатой в зубах сигарой.

— Вы человек с кругозором. Вы видите, что происходит вокруг нас с вами. От политики я отвлекаюсь… Останемся в области экономики. Вы ведь знаете, что уже многие годы Германия проедает свой основной капитал. Даже некоторые нацистские теоретики говорят о невозможности возместить истощение хозяйства страны.

— Теоретики этого толка уже в концлагере, но выводы их, к сожалению, верны, фрау Натали.

— А финансовая система? Пока удается сдерживать инфляцию, но ведь неизбежность финансовой катастрофы ясна каждому, кто видит дальше собственного носа. Правители же райха не заботятся об устойчивости валюты.

— Все верно, фрау Натали. Да, это какой-то экономический авантюризм, пиратство в экономике!..

Пусть фрау Натали поймет его правильно. Он не политик. Но он сторонник здоровой коммерции. Ему не по пути с коричневыми. Нацисты фиглярничают на краю пропасти. Пусть дураки верят в коричневый рай, а ему ясно, что вся Германия пойдет по миру с таким хозяйствованием! Никто больше не в состоянии обеспечить себе спокойную старость. Он не социалист, он, Веллер, коммерсант, но может твердо заявить, что то, что делают в Советском Союзе, — делают солидно. У него бывали деловые связи с Москвой. Он никогда в этом не раскаивался и надеется возобновить их в будущем. Германия идет к хозяйственной катастрофе, и естественно, что у здравомыслящего человека есть стремление к иному порядку вещей…

— Меня очень, очень интересует ваша страна, фрау Келлер!

Веллер произнес фамилию «Келлер» с еле заметной улыбкой, подчеркнувшей его дружелюбие.

— Мне почему-то кажется, что у вас есть какие-то личные причины, заставляющие вспоминать о нашей стране, герр Веллер…

— Вы правы. Причины эти возникли давно, в молодости… — Эти слова Веллер неожиданно сказал по-русски, с легким акцентом, какой бывает у обрусевших немцев. — Радость, которую человек испытывает в молодости, не забывается, фрау Натали, — добавил он уже по-немецки.

Веллер обрезал кончик сигары, зажег ее и начал свой рассказ.

Незадолго до первой мировой войны в Киевском политехническом институте учились два молодых человека, связанные дружбой. Русский, воспитанный немецкой семьей директора русского отдела кредитного банка «Дисконтогезельшафт», Герман Веллер и сын русского инженера Олег Карцев. Они вместе изучали химию, чудесными украинскими ночами бродили по берегам Днепра, с гурьбой студентов ходили вечерами по Крещатику, распевая старинную студенческую песню «Гаудеамус», и дразнили городовых.

Прекрасны были вечера на даче Карцевых. На всю жизнь запомнилась ему скромная святошинская дача. Дребезжащая на все голоса извозчичья пролетка останавливалась у высокой калитки, скрипевшей на блоке… И вот он с волнением прислушивается к песенке, звучащей в сиреневой аллее, и с бьющимся сердцем видит, как мелькает между кустов белое платье. Марина Карцева, сестра Олега, была красива, добра, умна… По мнению Германа, она обладала лучшими качествами женской натуры… Незабываемы были вечера в Святошинском бору, прогулки на лодке по зеркальному пруду…

Все оборвала война. В 1914 году семья германских подданных Веллеров оказалась у себя на родине.

Так в разных лагерях очутились два друга — Герман Веллер и Олег Карцев.

В 1916 году Веллер, контуженный, вернулся с фронта в Берлин. Связи его приемного отца и состояние, которое увеличилось за годы войны, открыли ему двери в жизнь. Герман Веллер стал дельцом.

В 1932 году советский ученый Олег Карцев приехал в Берлин в научную командировку. Друзья встретились. Всеми своими корнями Веллер уже врос в деловой мир послевоенной Германии. С грустью он смотрел на друга молодости. «Где Марина?» — «Давно замужем, давно стала матерью». — «Бываешь на святошииской даче?» — «Дачу сожгли белые во время гражданской войны». — «Итак, ты, Олег, человек из страны экспериментов?» — «Не считай, Герман, это экспериментом, ты ошибаешься». — «Олег, мечтания к лицу юности, а мы уже не юнцы».

Веллер звал друга к себе, обещал обеспеченность, большое дело. Упрямец не согласился.

Они расстались. Снова встретились. Опять расстались.

Веллер читал русскую прессу. Имя друга часто упоминалось в ней. У него была кафедра, лаборатории. Последний раз они встретились в 1934 году. Веллер был откровенен с другом. Он продолжал богатеть, но будущее страшило его. Кругом кричали о «возрождении нации под эгидой великого фюрера», а Веллер видел впереди крах…

— Вам понятно, фрау Натали, почему я был откровенен с Карцевым, с вами?

Она понимала. Веллер был трезвым, дальновидным, расчетливым дельцом.

 

«ЗАБЫТЫЙ» ПОРТФЕЛЬ

В этом кругу не принято было принимать гостей в русском смысле слова — за столом, уставленным бутылками и блюдами, с шумной застольной беседой, с песнями за полночь. Это было чуждо всему укладу здешней жизни. Приглашение гостей означало совместное посещение кафе или ресторана с уплатой «каждый за себя», откуда и пошло выражение «на немецкий счет».

Так тетка Амалия каждую субботу приглашала вдову полицейского чиновника Шванке. Кафе называлось «Орхидея», помещалось в садике с единственным деревцом посередине, — тихое, недорогое кафе, подходящее для беседы двух старых женщин. У дружбы старух были глубокие корни.

Единственный сын фрау Шванке, Карл, состоял в «Гитлерюгепд». С детских лет он бегал по улицам столицы с железной кружкой. На кружке была изображена свастика, внутри позвякивали монеты. Карл собирал пожертвования в пользу многочисленных обществ, призванных обновить Европу.

Карл Шванке учился на казенный счет, успехов в науке не проявил, но стал гонщиком-велосипедистом первой категории. Как вполне надежный и достойный юноша, он был принят посыльным в военное учреждение. Старуха Шванке могла бы жить без особых забот, если бы не пагубная страсть сына. Он играл на бегах. И однажды проиграл много больше, чем мог заплатить. Тетка Амалия спасла подругу от беды, одолжив ей крупную сумму под умеренные проценты.

Наталья Даниловна узнала и самого Карла Шванке. Изредка он заходил за матерью в кафе, всегда со своим приятелем Иозефом Лимкемпером. Это были юноши в коричневой форме, каких встречаешь на каждом углу. Только Шванке был туп и громоздок, Лимкемпер — юрок, хитер и нечистоплотен, как хорек.

И оба они сияли в эти весенние дни. Но не весна действовала на них, а легкая победа на Балканах.

— Фрау Натали, это легендарная операция! — наперебой кричали рослый Шванке и маленький Лимкемпер, когда германские парашютисты опустились на Крите. — Мы, немцы, господствуем на земле, в воздухе, под водой. Мы будем господствовать на воде. Англии капут! Мы займем Россию и поставим англичан на колени.

— Это мудрость группенфюрера, которую они повторяют, — брезгливо проговорил Вольф, когда Наталья Даниловна рассказала ему о Шванке и Лимкемпере. — Штампованные типы! Крит — это еще один шаг к катастрофе!

Наталья Даниловна рассказала Вольфу о юношах в связи с неясными подозрениями, мелькнувшими у нее: Карл Шванке стал тратить большие деньги. Откуда они у него?

Вольф улыбнулся, когда услышал об этом. Он знал источники доходов Карла и всю его несложную историю.

Однажды вечером, когда свежий ветер играл в полосатых тентах над трибунами ипподрома, средних лет человек, приятный, хорошо одетый, не назойливый, коснулся локтя Шванке:

— Прошу извинить. Мне кажется, я имею дело с знатоком. Ваше мнение о шансах «Сюрприза»?

Он внимательно выслушал советы польщенного Шванке. Затем он проиграл и добродушно посмеялся над своим проигрышем. Юноша с уважением отметил, что ставка была не маленькой.

В ресторане при ипподроме за столиком незнакомец представился:

— Доктор фюр националь-экономи Бруно Гайге.

Шванке знакомство польстило.

В следующем заезде они выиграли, потом проиграли оба. Новый знакомый покрыл долг Шваике… Мелочь, стоит ли говорить, всего пятьдесят марок!

Потом они снова поставили, проиграли, потом выиграли… И стали друзьями! Долг Шванке вырос. В следующее воскресенье он достиг довольно крупной цифры. И новый друг попросил расписку. Такой знаток беговых лошадей, как Карл Шванке, конечно, выиграет и покроет долг.

Шванке иногда выигрывал, чаще проигрывал. Он засиживался с новым респектабельным знакомым в ресторане, а долг рос и рос. Наконец в беседке, в садике при пивной, произошел разговор. Речь шла о небольшой, в сущности, услуге.

Фирма, в которой работает доктор Гайге, вполне солидная фирма, заинтересована в военных заказах. В этом деле есть конкуренция. Поэтому фирма интересуется документами учреждения, в котором служит Шванке. Требуется только кратковременное ознакомление в течение каких-нибудь двух часов. Обеспечены и тайна и вознаграждение. Ничего исключительного в этом нет. Коммерсантам приходится бороться за заказы — это эпизод борьбы, и только.

Шванке попытался подсчитать, на какую сумму он выдал расписок доктору Гайге, запутался, согласился принять предложение… Он боялся задавать дополнительные вопросы.

С этих пор он, как обычно, мчался на велосипеде с почтой. У безлюдного сквера курьер останавливался, садился на скамейку. Закуривал. Портфель с пакетами он клал рядом с собой. В это же время на другом конце скамейки усаживался с книжкой молодой человек в темных окулярах.

Покурив, Шванке уходил, «забыв» на скамейке свой портфель. Карл Шванке ехал развозить остальные пакеты, находящиеся в ящике под седлом его велосипеда. Через определенный промежуток он появлялся у другого сквера. Здесь он снова встречал того же молодого человека, только уже без очков и в другом костюме. На этот раз портфель «забывал» незнакомец.

А в промежутке между встречами человек, получивший портфель Шванке, заходил в полутемный подъезд какого-то дома, снимал очки и прятал их в карман вместе с париком и кепи. Затем, несколько раз меняя автобус, он доезжал до отдаленной части города. Тут он походкой гуляющего направлялся к крошечной лавке филателиста. Несколько минут он рассматривал витрину с марками. В зеркальном окне прекрасно отражались редкие прохожие. Потом он входил, после чего на двери появлялась карточка: «Закрыто на обед».

В задней комнате лавки быстро производили обработку и фотографирование документов…

…Лавка филателиста была известна Вольфу как явочная квартира английской разведки.

Обо всем этом Вольф рассказал Наталье Даниловне, добавив:

— Я хотел бы, чтобы вы знали всю историю Шванке. Может быть, она когда-нибудь вам пригодится.

 

КОГДА РАЗРАЗИЛАСЬ ГРОЗА

Кафе «Фатерланд» обычно посещалось провинциалами. В пестрой толпе, заполняющей его залы, легко было укрыться от наблюдения. В главном зале дважды в вечер показывалась панорама: «Буря на Рейне с настоящим громом и молнией», как обещала реклама.

Брызги «дождя» достигали даже столиков, ближайших к сцене, а «волны» Рейна приводили в восторг лавочников и коммивояжеров.

Наталья Даниловна вошла в зал в разгар «бури», когда было еще темно и только по сцене метались голубые молнии. Посвечивая электрическим фонариком, кельнер проводил ее к указанному его столику подальше от «Рейна». Свет еще не зажигался и «буря» продолжала свирепствовать, когда лакей вернулся и прошептал, что один господин желал бы занять свободное место за ее столиком.

В полной тьме коренастая фигура поместилась напротив Натальи Даниловны, неясно пробормотав приветствие. Оркестр заиграл «Рассвет» Грига, в зале забрезжил мутный свет, изображавший «утро на Рейне». Провинциалы, довольные зрелищем, вернулись к пиву и сосискам.

Неожиданное видение возникло перед Натальей Даниловной: напротив нее за столиком в темном вечернем костюме сидел Платонов. Свет в зале увеличивался, но видение не исчезало. Оно даже поманило пальцем «герр обера» и заказало штейнхегер доппельт (крепкую водку) и шампанское для дамы. Когда обрадованный дорогим заказом кельнер понесся на кухню, помахивая салфеткой, Платонов обратился к Наталье Даниловне так, как будто они расстались только вчера.

— Вот мы и встретились! Альберт Преде к вашим услугам… — Он наклонил голову, непривычно гладко причесанную на прямой пробор.

Они говорили по-немецки: Платонов чуть тяжеловесными фразами, выдававшими иностранца; она же тем лаконичным, грубоватым языком, который был теперь принят в райхе…

— Вы удивлены моим появлением здесь?

— Больше обрадована, чем удивлена, — сказала Наталья Даниловна и смело посмотрела на Платонова.

Он тоже пристально поглядел на нее. Это длилось мгновение. Он первый опустил ресницы и проговорил:

— Не очень веселая обстановка для встречи, фрау Натали… Нас обеспокоили ваши сообщения. Вы здесь на решающем форпосте… Вам виднее. Готовится нападение на нас. Так?

— Бесспорно…

— А у нас не все верят этому. Я здесь, чтобы составить себе твердое мнение о сроках… Мы должны будем крепко поработать с вами эти дни.

Следующую встречу он назначил ей в другом месте.

Прошло две недели после отъезда Платонова. Стояли душные июньские дни.

Жаркий воздух колебался над раскаленным асфальтом. На бульварах неподвижно застыли пыльные листья деревьев. Марево зноя висело над городом.

Когда Наталья Даниловна вышла из подземки, она сразу же увидела, что все изменилось вокруг.

Справа, слева, сзади, неизвестно откуда нахлынувшие толпы устремились к громкоговорителям. У черных труб толпа бурлила, как водовороты у быков моста.

Со всех сторон подбегали мужчины, женщины, подростки. Многие кулаками пробивали себе дорогу. Пожилой мужчина в котелке ловко действовал тростью. Едва закончилась передача, на скамейку бульвара в гуще толпы вскочил молодой человек со свастикой в петлице.

Он бросил в толпу несколько истеричных фраз. Пена клубилась в углах его рта. «Война с Россией!», «Началось»… «Конец России!» — эти слова ударили Наталью Даниловну в сердце. Смертельно бледная, оглушенная, она стояла среди обезумевших людей. Хорошо, что никто не обращал на нее внимания. Вдруг вокруг нее образовалась пустота. Никого не было рядом — толпа унесла оратора дальше. Но тут же набежали новые толпы. Наталью Даниловну вплотную притиснули к цепочке эсэсовцев, охранявших шествие. Эсэсовцы, взявшись под руки, образовали сплошную стену вдоль мостовой, не выпуская людей с тротуара. Стоял смутный гул, прерываемый частыми взвизгами и хриплыми выкриками.

Послышался равномерный стук, как бы от хода множества машин, заведенных одновременно. Из-за угла выступила колонна по четыре человека в ряд. Несогнутыми ногами отбивая шаг, не похожий на людской, производя этот странный, нечеловеческий стук, проходили солдаты, похожие на заведенных. Проплывали каменные лица под касками.

За солдатами следовали «гитлер-медхен» — девочки в коричневых курточках с цветами в руках. За ними — женщины с жетонами на груди несли транспаранты с крупными готическими буквами: «Женщины Германии, фюреру нужны солдаты!» Они тащили за руку усталых, спотыкающихся детей и орали во всю глотку.

Толпа ринулась за шествием. На углу Фридрихштрассе образовался водоворот. Все гоготало, выло, кричало. Наталья Даниловна начала различать в окружающей толпе отдельные фигуры, и они испугали ее. Бледные потные лица, по-рыбьи открытые рты, взмокшие волосы, оскаленные зубы, вытаращенные пустые глаза…

Вольф уезжал на фронт. Прощание было коротким. Он выглядел помолодевшим, и глаза не казались усталыми. Форма военного врача молодила его.

— Я получил приказ отправить Гедвиг в Вену. Для связи с вами остается Медер. У него есть рация. Он инвалид — на фронт его не возьмут. Будете работать вдвоем. Вы можете поехать к нему в мастерскую, но не раньше, чем через неделю.

Наталья Даниловна с грустью смотрела на Вольфа. Вот и он покидает ее. Вероятно, и на фронте он будет при малейшей возможности продолжать свое опасное дело. И ему и ей теперь придется еще труднее.

В это лето не многие выехали за город. В каждой семье кого-нибудь провожали на восточный фронт. И только стаи прыщавых и наглых молодых людей в коричневом по-прежнему слонялись по улицам.

Мастерская Медера «Немедленный ремонт велосипедов» помещалась на бойком месте в парке с отличным велосипедным треком и всегда была полна клиентов. И сегодня Наталья Даниловна увидела у входа в мастерскую несколько человек: эсэсовца, девицу в клетчатых штанах, пожилого спортсмена в очках. Велосипеды их стояли у ограды. Но дверь в мастерскую была закрыта деревянным щитом. Эсэсовец молотил по ней ногой в тяжелом башмаке. Никто не открывал. На стук со двора вышел испачканный мальчик лет двенадцати. Наталья Даниловна вспомнила, что встречала его в мастерской Медера. Она стала так, чтобы мальчик не заметил ее.

— Где хозяин? — спросил штурмовик.

— Его нет, его совсем нет!

— Как — нет? — заорал эсэсовец. — Может быть, этот однорукий отправился на восточный фронт бить русских? Ха! Где он? Позови его!

Мальчик вытер рукавом лицо:

— Он умер. Он сам убил себя. Три дня назад. Из пистолета. Да, у него был пистолет. Я клеил резину. И вдруг зашли в помещение человек десять. Эсэсовцы и два штатских. Хозяин схватил голубой чемоданчик и побежал по лестнице в кладовую… Да… Тогда они все закричали, бросились вверх по лестнице и стали требовать, чтобы он открыл. А он ругался через дверь. Я никогда не слышал, чтобы он так ругался, — даже тогда, когда я сломал машину господина советника… И они начали ломать дверь. Я спрятался под лестницей. Дверь упала. И хозяин сразу выстрелил. И один упал. Остальные испугались.

— Ты думаешь, о чем говоришь, дурак?! — закричал эсэсовец. — Испугались!

Он покосился на девицу, на пожилого спортсмена. Те слушали с жадным интересом.

— Запомни — наши ничего не боятся! Что было дальше?

— Простите, мой господин. Хозяин хотел перезарядить пистолет, но ему было трудно. У него одна рука… И тогда они бросились к нему. Все же он перезарядил пистолет и опять выстрелил. И еще один упал. А потом — в себя. А в комнате все было в дыму, и валялись какие-то поломанные части. Мне сказали, что здесь была радиостанция. Я не понимаю, какая радиостанция. Мы чинили велосипеды.

Эсэсовец слушал, тупо уставясь на мальчика и открыв рот, в углу которого приклеился окурок дешевой сигары. Наконец он громогласно изрек:

— Конечно, твой хозяин был из жидовско-коммунистической банды! Хайль Гитлер!

Он поднял правую руку, сел на велосипед и уехал.

…Это было первое настоящее горе в ее жизни. Как живой, стоял перед глазами тот, кого называли Эрнст Медер. Казалось, она видит его там, в дыму, за дверью, в маленькой кладовой. Он погиб здесь, единственный друг! И она снова одна. Отчаяние охватило ее. Это не была минута слабости, как когда-то, в самом начале пути в этой стране, а холодное отчаяние человека, который не видит выхода.

Было ясно, что рацию Медера запеленговали. Что же будет теперь без рации? Как связаться со своими? Что оставалось делать? Быть немой свидетельницей кровавых преступлений? Отдаться на волю этого смерча, несущего разрушение и гибель всему живущему? Погибнуть, не принеся пользы? Погибнуть бесцельно, когда началась самая жестокая, самая кровавая война? Надо было принять решение.

Она бродила долго. Созревал какой-то план, пока неясный, ей никак не удавалось додумать до конца.

Потом она сказала сама себе: «Раньше я вам помогала, Рудольф, теперь вы мне поможете».

И улыбка ее была недоброй.