12.20–13.30

Встреча с новым президентом Румынии

Только румына мне сейчас не хватало! Нет уж, увольте, господа хорошие, для церемониального обмена поклонами и улыбками у меня сейчас нет ни времени, ни терпения, ни сил. С такой чугунной чечеткой в башке и в таком дивном настроении, как теперешнее, переговоры не ведут: еще сорвусь с катушек и брякну что-нибудь мимо кассы. Допущу, к примеру, национально обидное высказывание про их Дракулу Кусачего. Или потребую вернуть России те золотые бранзулетки, которые их погранцы сняли с Остапа нашего Бендера. Короче, для двусторонних отношений будет полезней, чтобы господин Хлебореску поскучал без меня какое-то время. Маленькая протокольная бестактность лучше крупной дипломатической свары.

Я подманил пальцем к себе референта Вову, взял за край галстука и тянул до тех пор, пока его ушная раковина не совместилось с уровнем моих губ. После чего гаркнул ему от души в самое ухо:

— Свободен! Румыния подождет, тут Россию спасать надо! Понял?..

Первые два спасителя России объявились уже минут через десять. Оба гуся — один штатский с кейсом, другой военный с планшетом, — дружно запыхавшись, возникли в моем кабинете почти сразу после того, как уборщик Вова тряпкой пригасил яркость винного пятна на паркетном полу и был отправлен за моющими средствами.

Десять минут — неплохой результат даже для спринтеров.

Скорость, с какой министр обороны и глава Генштаба переместились из Хамовников в Кремль, меня впечатлила, но потом я сообразил, что к моменту моего призыва эти двое находились не в своем пентагоне на Знаменке, а здесь же неподалеку, среди официальной свиты, которая изготовилась было к встрече с румынским гостем.

Надеюсь, оба они будут не слишком разочарованы. В конце концов, вместо болтовни, оркестра, фуршета и остальной тягомотины их ожидает настоящее живое дело — маленькая победоносная войнушка.

Штатского министра Михаила Судакова и выходца из тишайших инженерных войск Юрия Лущинского я, по счастью, хорошо помнил: их назначил на высокие должности незадолго до выборов прежний президент России. Оба, естественно, родились в Питере и оба, я думаю, сами слегка офигели от столь резкого взлета своих карьер.

Еще недавно Судаков был бизнесменом средней руки. Первоначальный капитал он заработал на заре перестройки, раскинув по всей северной столице сеть платных сортиров. Позднее будущий министр примерно так же раскрутил по Питеру сеть мясных магазинов — благо и сам он к тому времени внешне уже смахивал на большой увесистый пельмень, с мелкими ручками-ножками и носом-пятачком.

Полная его противоположность — высокий, сутулый, похожий на чуть погнутый гвоздь Лущинский, — в свою очередь прославился тем, что накануне вывода советских войск из Чехословакии выгодно продал чешской стороне три свежевыстроенных железнодорожных моста. Один из них развалился сразу, как только по нему проехал последний состав с нашей техникой, а два других несчастливых приобретения чехи, крепко поразмыслив, разобрали сами.

Подразумевалось, что оба крепких хозяйственника помогут нашей армии выстоять и победить в мирные дни. Ну-с, посмотрим, подумал я, чего стоят эти назначенцы в час суровых испытаний. Я бы, разумеется, сейчас предпочел, чтобы на этих должностях оказались бравые витязи, а не хитрожопые коммерсанты. Однако на переправе не принято менять ни коней, ни тем более ишаков с верблюдами.

— Итак, господа, сразу к делу, — объявил я, едва гости успели доложиться своему Верховному Главнокомандующему по всей форме. — Каков наш план действий в случае войны с Грузией?

Начальник Генштаба молодцевато щелкнул каблуками и прижал к груди планшет — бережно, как младенца или бутылку. А министр обороны извлек из кейса красную папку с тиснением «Совершенно секретно» и, искоса заглядывая в нее, бодрым голосом начал:

— Наши главные задачи в случае эскалации военного конфликта с Федеративной Республикой Грузия состоят в том… э-э-э… в том, чтобы… э-э-э… Комплекс мер, стоящих перед российской армией в случае войны с Грузией, предусматривает, так сказать, комплекс оперативных мероприятий, состоящих из… э-э-э-э-э…

Еще минуты полторы я честно слушал эканье и мэканье говорящего пельменя, а затем взял у него из рук папку и обнаружил в ней лишь две пожелтевших бумажки. На первой оказался мобилизационный план в случае войны с Китаем, на второй, совсем уже ветхой, скупо рассказывалось о первоочередных действиях при столкновении стран Варшавского договора со странами НАТО. ФРГ упоминалась там часто, но только была это никакая не Грузия, а еще Германия.

Вот тебе раз! Я-то был уверен, что наши оборонщики загодя озаботились сценариями на все случаи жизни и смерти — включая агрессию со стороны Гондураса или войну с полчищами инопланетян.

— Это как же понимать? — Я затряс бумажками перед виноватыми рожами этих горе-вояк. — Где поэтапный план отпора вероятному противнику? Где график перенацеливания баллистических ракет? У вас их нет? Значит, когда грузинско-фашистские войска подло, без объявления войны, вторгнутся на святую землю наших предков… когда озверевшие орды пожирателей чурчхелы и хинкали начнут хозяйничать в краю кваса, медовухи и гречневой каши…

Я сделал паузу и удостоверился в тревожном выражении обеих физиономий: как я и думал, мои гастрономические метафоры на них подействовали. Теперь подбавим еще чуток патриотической страсти.

— …когда кованый сапог грузинского оккупанта, — продолжил я развивать свою мысль, — будет топтать наши луга и нивы, жечь наши города и села, насиловать наших жен, детей, стариков, у России что — уже не найдется симметричного ответа? Да? Вы чем тут вообще занимаетесь все эти месяцы? Спите летаргическим сном?

— Никак нет, товарищ Верховный Главнокомандующий! — поспешно отрапортовал министр-пельмень. — Мы пересматриваем сметы, оптимизируем расходы, секвестируем непрофильные активы. Одно только сокращение телепередачи «Армейский магазин» на пять минут позволило выкупить двести офицерских квартир в Сыктывкаре…

— Мы, товарищ Верховный Главнокомандующий, следуем вашим личным указаниям, озвученным на совещании в Генеральном штабе по случаю 23 февраля!.. — преданно глядя на меня, добавил человек-гвоздь.

Упоминание 23 февраля все объясняло. Ох, снова те же грабли! На меня накатил приступ ипохондрии, оттеснив на обочину чувство праведного гнева. Профессиональный праздник у военных — это бурные водочные реки с крутыми берегами из закуски. Похоже, в Генштабе меня опять понесло и вынесло куда-то не туда. О чем же, интересно, я там болтал? Сколько мечей успел перековать на орала?

Не помню. Не по-мню. Мерное постукивание внутри моей черепной коробки не позволяло выудить из колодца памяти ничего связного о том событии. Как ни старался я восстановить конкретные детали, от празднования Дня Армии и Флота не сохранилось ни единого стоп-кадра. Только совсем уж смутное ощущение чего-то круглого черного (большое блюдо с икрой? чья-то флотская фуражка?), высокого блестящего (полный графин? люстра?) и очень-очень смешного (я рассказываю анекдот? мне рассказываю анекдот? кто-то пытается зачерпнуть икры черной флотской фуражкой?).

Ужас-ужас-ужас. Надеюсь, я хоть не был безбрежным пацифистом. Авось не все военные училища уже успели превратиться в фабрики игрушек. Надо будет при случае узнать, как далеко зашел процесс.

— Тоже мне, работнички, — проворчал я. — А головой кто будет думать? Даже к указаниям президента надо подходить творчески, не понимать все буквально. Эдак мы досокращаемся до полной утраты боеготовности… Танки-то, надеюсь, у нас еще остались? (Судаков и Лущинский в унисон закивали). Наверно, не берет никто, вот они и остались? (Оба замотали головами, однако по их лицам пробежало нечто вроде легкого смущения). Ну ладно, раз плана по Грузии у вас нет, придется импровизировать… Тащите сюда карту!

В планшете начальника Генштаба карта нашлась, причем неожиданно хорошая — новая, большая, подробная, вся покрытая условными значками и даже не стертая на сгибах. Мы разложили ее у меня на рабочем столе; я взял из ящика маркер с линейкой, чтобы прочертить направление главного удара. Судаков с Лущинским заметно оживились, как только узнали, что война будет носить сугубо экономический характер: они сразу стали переглядываться и перешептываться — полагаю, уже заранее прикидывали, где, кому и почем будут сбывать вино, отбитое с боями у врага.

И тут нам устроила подлянку элементарная география. Зря я, как оказалось, пригрозил наглецу Жуликошвили танковым рейдом прямо в Кахетию: эта зараза обнаружилась очень далеко от места нашего будущего прорыва. То есть в Алазанскую долину, к заветным бочкам с призовыми Цинандали и Напареули, российскому танковому десанту придется пилить и пилить едва ли не через всю Грузию. Вот черт!

Сам я хоть и человек гражданский, неплохо знаю народишко в погонах: стоит фронту отодвинуться от тыла на десять паршивых кэмэ, как в войсках возникает дефицит всего, что можно есть и пить. Тотчас начинаются брожение, разложение, партизанщина, уголовщина — и вот уже один тырит чужого барашка, другой жарит шашлык прямо на танковой броне, третий меняет на виноградную водку свои сапоги, портянки, патроны и казенное дизельное топливо, а там уж до предательства Родины недалеко. Первую чеченскую мы примерно так и профукали.

— Кахетия отменяется, — вздохнул я. — Повезло мерзавцу. Но от наказания за плевок в наш престиж ему по-любому не уйти. Поищем источники поближе к границе: думаю, там везде вина хоть залейся. Наша цель — наехать, взять трофеи, вернуться и объяснить остальному миру, что ничего не было. Военную операцию назовем… назовем… ну допустим, «Багратион». Честно говоря, не помню, кто это такой, но звучит, по-моему, красиво. Возражения есть?

— Никак нет! — хором отозвались пельмень и гвоздь.

— Соответственно, — продолжил я, — у вас на сегодня две задачи. Первая — до полуночи скрытно организовать мощный бронированный кулак во-он там, в районе Рокского туннеля. Вторая — до начала наступления собрать подробные сведения, какие приличные вина водятся в пределах трехчасового танкового броска. Трофеи должны быть качественными, чтобы противник понес ощутимые финансовые потери и долго не мог оправиться. Действуем тихо, СМИ не подключаем, мобилизацию резервистов не проводим… Кстати, на будущее: вам не кажется, что мобилизационных пунктов у нас маловато? Снова экономите? — Я нашел на карте и ткнул пальцем в несколько букв «М», обведенных оранжевыми кружочками.

— Это, товарищ Верховный Главнокомандующий… э-э-э… не совсем то, о чем вы подумали, — пробормотал министр обороны.

— Тогда что это? — насторожился я. — На метро не похоже. Платные мужские сортиры? А ну-ка признавайся, Судаков: ты опять взялся за старое? Опять из народного говна кроишь себе бабки?

Судаков и Лущинский в смущении потупили глаза, словно оба никогда в жизни не слышали простого русского слова «говно».

— Что, угадал я? На оперативной карте — сортиры? Стыд! Личному составу нашей армии, по-вашему, уже простых кустов не хватает?

— Э-э… в некотором смысле это да, сортиры, — завилял министр обороны. — Точнее говоря, это сортиры в комплексе с приданной им базовой инфраструктурой быстрого питания…

— Какая инфраструктура может быть у сортиров? — изумился я. — Ты чего несешь? Вы оба в своем уме? Или где-то нахимичили? Ну!

Судаков с Лущинским обменялись быстрыми взглядами, после чего начальник Генштаба расшифровал мне окольные намеки министра.

— В общем, это символы ресторанов «Макдональдс», — признался человек-гвоздь. — Вынужденная мера, товарищ Верховный Главнокомандующий. Без спонсоров мы бы эту карту не выпустили. Военные типографии перешли на самоокупаемость и ломят немыслимые бабки. А где их взять? Пришлось включить армейскую смекалку. Вот здесь и здесь, видите, мы еще немного добавили…

Чугунная слива в башке подпрыгнула. Нет уж, торопливо подумал я, и смотреть сейчас не буду, и вникать не хочу в эту коммерцию на штабных картах. Даже предполагать боюсь, что значит буква «К» в синем ромбе. Упаси Господи, если это не военные комиссариаты, а кинотеатры, караоке-бары или, хуже того, казино. Убью ведь гадов.

Аудиенцию на высшем уровне надо было закруглять, пока не поздно. Кратким, но емким жестом я показал смекалистому гвоздю и экономному пельменю, чтобы те выкатывались из президентского кабинета — притом как можно шустрее. Иначе первыми жертвами еще не начатой российско-грузинской войны могут стать именно они…

Спустя две секунды на моем пороге опять нарисовался штатский Вова — все с той же папкой в руках, с еще более напряженным лицом и с тихим болезненным шепотом: «Регламент… умоляю вас… регламент…» Я сообразил, что меня все еще дожидается румынский президент, однако большого чувства вины не испытал. Меня по-прежнему подташнивало — не лучшее самочувствие для светских бесед. В конечном счете, сказал себе я, не Москва зазывала Бухарест к себе в гости — это Бухарест намылился к нам с дружественным визитом. А если друг, то может и перетерпеть.

Я похлопал по плечу скорбного референта Вову и повелел:

— Вырази господину Траяну Хлебореску мое официальное сожаление по поводу несостоявшейся встречи в 12.20, ввиду… — Разнообразия ради я решил не врать, — …ввиду временного ухудшения состояния здоровья президента России… Примерно вот такой ему выдашь текст, формулировки отточи сам. И сразу согласуй с ним перенос нашего рандеву. Скажем, на 16.00.

— С 16 до 17.15 у вас по графику запланированная встреча с патриархом всея Руси, — трагическим голосом доложил Вова.

— Ладно, пускай, тогда румынского президента поставь следом за ним, — распорядился я. — Там дальше, надеюсь, нет ничего срочного? Или после патриарха ко мне на очереди муфтий и раввин?

Мое предложение не слишком обрадовало референта. Он печально зашелестел своими бумажкам и сообщил мне, что, да, с одной стороны, сверхсрочных мероприятий на этот час и вправду не запланировано. Но, с другой стороны, кроме графика встреч у президента России имеется есть еще и обычный распорядок дня, и, согласно этому распорядку, с 17.15 по 18.20 у главы государства ежедневные водные процедуры — то есть бассейн. Прикажу ли я отменить на сегодня плаванье? Или, быть может, Его Святейшество любезно согласится перенести встречу на другой день?

Я задумался: прокидывать патриарха всея Руси было неловко — и по-христиански и по-президентски. Но и бассейн отменять тоже не хотелось. Плаванье полезно, оно расслабляет организм. А вдруг водные процедуры на часок-другой умиротворят бедную черепушку?

— Давай-ка мы ненадолго подвесим вопрос, — сказал я Вове, трепетно ожидающему вердикта. — Мне надо обмозговать все хорошенько, проработать варианты… Короче, тебе придется подождать моего ответа минут восемь. Нет, наверное, двенадцать.

Грустный Вова отбыл обратно в приемную. А я не стал напрягаться, рассудив, что решение придет само собой. Потому плюхнулся в мягкое кресло, задрал обе ноги на стол, дистанционно включил плазменный телек на стене и пультом поймал канал «Дискавери».

Угодил я прямо на середину штатовского документального фильма и быстро въехал в сюжет. Это было разоблачительное кинцо про первый полет на Луну: мол, герои-астронавты, возможно, никуда не летали, а «лунные» съемки обеспечила им студия «Парамаунт». И весь мир, оказывается, надуло подлое НАСА — ради бюджетных денег и славы. Для доказательства своей версии авторы постоянно цеплялись то к одной, то к другой мелочовке из хроникальных кадров, сделанных лунным первопроходцем Армстронгом.

Фильм меня ничуть не убедил, но я насладился мыслью о том, что америкосы в очередной раз сами себя высекли. Радовался я до той поры, пока меня не пронзила мысль: а что если и у нас в России какой-нибудь киношник рискнет усомниться в нашей святыне — полете Юрия Г агарина? Лондонский олигарх Береза запросто отстегнет лимон-другой на эдакое святотатство. В эпоху Интернета и спутниковых «тарелок» пресечь безобразие труднее, чем остановить эпидемию гриппа. И какие, строго говоря, доказательства мы сами-то могли представить миру? Кадры взлета? Снимки Земли из космоса? Но их, в принципе, могли бы изготовить на нашем «Мосфильме». Запись крика «Поехали»? Тоже не аргумент.

Так-так-так-так! Постукиванье ускорилось до пулеметной очереди. Мне показалось, что большая сливища разделяется на целую сотню маленьких сливок, и все они на скорости атакуют мою голову изнутри. Я чуть ли не наяву увидел, как мой череп превращается в одно большое ситечко. Тотчас же вязкая тошнота принялась скручивать желудок в трубочку. Организм подавал мне сигнал.

Грядущую провокацию нужно было упредить, пока не поздно. Я поспешно бросился к книжной полке, снял том Уголовного Кодекса, перелистал его и выбрал наиболее соответствующую теме статью 329 — «Надругательство над Государственным Флагом и Государственным Гербом РФ». Вот сюда, подумал я, со злостью черкая карандашом на полях, мы и внесем дополненьице: про уголовную ответственность для любой падлы, которая посмеет усомниться в полете Гагарина. В одной статье УК мы совместим наши святыни — триколор, орла и первого космонавта. Приравняем Юрия Алексеевича к госсимволике. В Европе судят за отрицание Холокоста, а мы чем хуже?

Я сломал карандаш, взял другой, его тоже сломал и мне чуть полегчало. Самым логичным ходом будет, решил я, если идею нового дополнения в УК России выскажет наш министр по делам катастроф (он-то, я уверен, никуда не делся со своего поста!). Олгой Жавдетович Хорхой — несменяемый рупор нашего коллективного бессознательного, эдакая могучая первобытная сила, простая, как мычание: умом ее не понять, в амперах не измерить, цивильный костюм ей тесен, ударит — мокренько будет. Все президенты России поручали Хорхою вбрасывать в массы самые дискуссионные идеи. Насколько я помню, желающих поспорить со специалистом по наводнениям и землетрясениям у нас как-то не находилось.

Мне пришло в голову, что не обязательно ограничиваться одним только Гагариным. Статья 329 — безразмерная, как колготки: там можно совместить много всего полезного. Национальных святынь, нуждающихся в опеке, навалом. Не нравится композитор Бородин? Выкладывай двести рублей штрафа. Недоволен Останкинской башней? Тысяча рублей штрафа. Раздражает давка в лучшем в мире метро? Поработай метлой пятнадцать суток. А еще можно, например, прописать хотя бы небольшой тюремный срок для тех, кто полностью или частично сомневается в нашей таблице Менделеева или в приоритете Чебурашки над Микки-Маусом… И почему это господа математики не додумалась защищать целостность бинома Ньютона и сохранность пифагоровых штанов с помощью Уголовного кодекса?

Буквально за пять минут я исписал поля ближайшей страницы в УК, а когда поля закончились, призвал из приемной Вову и велел отдать мои руководящие каракули на перепечатку. Потом я еще чем-нибудь дополню, затем Олгой Жавдетович внесет идею на своих широких плечах, а после наши правоведы добавят юридических штучек и словечек — и все, можно будет отдавать поправки в Госдуму: пусть депутаты проголосуют, а народ возрадуется.

— Теперь насчет румына, — сказал я, отвечая на невысказанный вопрос в глазах референта. — Успокойся ты, решение принято. Еще раз извинись перед этим Хлебореску, ну так, без фанатизма, и согласуй начало встречи в 16.00. А патриарха передвинь на 17.15.

— Значит, бассейн на сегодня отменяется? — Вова уже открыл свою папку, намереваясь делать пометки.

— Нет, бассейн остается, — объяснил ему я. — Совмещать так совмещать, в том и фишка. Запиши, что архипастыря я приму без отрыва от водных процедур. Он умный человек, мое предложение вряд ли его обидит. Вода — символ жизни, основа основ и все такое… Ну а если Его Святейшество вдруг заартачится, напомни ему, что тысячу с лишним лет назад языческую Русь крестили тоже в каком-то аквапарке. И ничего, все проперло наилучшим образом.

«Ничего не понимаю, — озабоченно шепчет мне невидимый ангел Рафаил. — Где они все? Куда подевались? Не слышу!» Вопреки традициям, ангел Мисаил не отпускает в ответ своих привычных шуточек: чувствуется, он сейчас тоже встревожен.

Я сам прикладываю ухо к двери и не ощущаю за стеной никакого шевеления. Похоже, людей там нет — ни первых лиц, ни обслуги.

Это очень странно. На часах уже 12.55. Согласно протоколу, официальная церемония приема в Овальном зале должна была завершиться еще десять минут назад. И уже восемь минут, как высокие встречающиеся стороны должны были перейти в Круглый зал для приватных разговоров и совместного распития шампанского.

Я жду еще несколько минут. В 13.02 за стеной по-прежнему царит тишина. Звукоизоляция тут неплохая — несущие стены возводили еще не при советской власти, — но если бы в Круглый зал кто-то вошел, я бы непременно об этом узнал. Проверено опытным путем.

Вчера здесь же российский министр сельского хозяйства принимал министра монгольского. Даже не обязательно было впечатываться ухом в стену. Все было слышно и без того: звуки передвигаемых стульев, перезвон бокалов и то затихающий, то нарастающий морской шум беседы, когда можно поймать не слова, но интонацию.

Сейчас нет ничего подобного. Все тихо, как ночью на кладбище.

13.05 — тишина. 13.08 — тишина. Ангел Рафаил нервничает и уже подозревает самое худшее, вплоть до моего полного провала и скорого ареста. «Вот уж не думаю, — возражает Рафаилу ангел Мисаил. — Охрана бы уже сюда вломилась. Ты их разве слышишь? И я не слышу. Бесшумных засад не бывает. Скорее всего, опасности нет. Явно произошла накладка, мы просто еще не знаем какая». А мне Мисаил советует: «Спускайся вниз и поищи прессу — она-то всегда в курсе всего. Здесь тебе пока уж точно нечего ловить».

Идея насчет репортеров мне нравится. В кремлевский пул входят профи с большими связями. Если что-то случилось, эти люди будут знать раньше других. Им не требуется для этого больших усилий; они, как магниты, инстинктивно притягивают любую рассеянную в воздухе информацию, официальную и не очень. Мне подойдет любая.

Правда, делиться сведениями с посторонним — тем более с простым ремонтником — никто из них не станет. Но я и здесь подсуетился.

Еще три дня назад мне удалось задружиться с одним из журналистов, аккредитованных в Кремле, — Василием Мунтяну, оператором государственного молдавского телеканала «Молдова-1».

Василий получает за свою работу очень недурное, по кишиневским меркам, жалованье. Он стильно одет, курит дорогие сигареты и ходит по ночным клубам. Но в глубине души он считает себя таким же, как и я, гастарбайтером. Если еженедельная программа «Месаджер» раздумает оплачивать корреспондента с оператором, Мунтяну пробкой вылетит из Москвы и дома вернется к тому, с чего начинал: к криминальной хронике по двадцать баксов за репортаж.

Я вновь оборачиваю свой талисман мягкой ветошью, возвращаю его обратно в сумку, а затем беру с собой «Элан» и спускаюсь вниз по лестнице. Мисаил прав — засады тут нет, никому я не нужен.

Кремлевский пул озабоченно кучкуется метрах в десяти от черного входа в здание Сената. Нервное ожидание буквально разлито в воздухе. Вскоре я замечаю в толпе Мунтяну: как и большинство здешних операторов, он пританцовывает на месте, держа камеру наготове, но не знает, куда ее нацелить. Выходит, действительно произошла какая-то накладка. Сейчас попробую выяснить.

— Здорово, Василе, — говорю я.

Стоя друг напротив друга, мы, два простых молдавских работяги, поправляем на плечах свои тяжелые ноши — он телекамеру, я дисковую шлифовальную машину — и пожимаем друг другу руки.

— Привет, Ионе, — отвечает Мунтяну.

Одним глазом он смотрит на меня, другой по-прежнему упрятан за окуляром видоискателя камеры. Василий немножко похож на киборга из фантастического фильма «Универсальный солдат».

— Что у вас тут за базар? — интересуюсь я. — Вас, четвертую власть, сегодня опять куда-то не пускают?

— Служба протокола сошла с ума, — жалуется мне Мунтяну. — То поднимайтесь на третий и ждите, то спускайтесь на первый и ждите, то ждите во дворе. Сами не понимают, чего хотят. Сейчас по расписанию давно должна идти встреча президента Кораблева с президентом Хлебореску, но когда она реально начнется? Может, через пять минут, а, может, через пять часов…

— И никто пока ничего не знает? — сочувствую я Василию.

— Нет, почему же, вон те двое, наверное, уже знают. — Мунтяну поворачивается всем корпусом и указывает рыльцем телекамеры на пару мощных бугаев, которые расположились невдалеке от парадного входа в здание и переговариваются с кем-то по уоки-токи. — Только они хрен чего скажут. Государственная, видишь ли, тайна.

Лица бугаев затенены одинаковыми темными очками-хамелеонами, торсы затянуты в одинаковые костюмы цвета «металлик». В области сердца костюмы каждого из них заметно оттопыриваются.

— Служба секьюрити? — догадываюсь я.

— Типа того, — подтверждает Василий. — Из личной охраны господина Хлебореску. Никакого понятия о свободе информации. У Димки Баранова из «Огонька» фотоаппарат раздавили и самому чуть в торец не дали, а он с ними только поздороваться хотел…

Теперь я знаю, что делать. Некоторое время мы еще лениво перебрасываемся словами с Мунтяну, а потом я прощаюсь с телеоператором и иду своим путем. Вернее, делаю круг по двору и останавливаюсь метрах в пяти от президентской гвардии.

Я ставлю на асфальт машину «Элан», поворачиваюсь спиной к секьюрити, неторопливо присаживаюсь на корточки, по очереди освобождаю все четыре основных крепления главного шлифовального диска, а затем принимаюсь деловито его откручивать — словно бы я только что обнаружил в своем агрегате опасную поломку.

Моя оранжевая роба, как обычно, защищает меня лучше любой брони. Ремонтник — не человек, он пустое место. Оба бугая продолжают вести свои разговоры по рации, словно меня вообще нет.

Две минуты спустя я уже знаю, что эти русские совсем обнаглели, что шеф ведет себя молодцом и что в ближайшие два с половиной часа встречи президентов точно не будет, потому что будет она в четыре и пройдет в том же Овальном зале, где и планировалась.

Какое легкомыслие! — весело думаю я. — Какая беспечность! Охране господина Хлебореску хотя бы для приличия следовало выяснить накануне визита в Москву, что в Кремле работают молдаване, в присутствии которых едва ли стоит громко трепаться по-румынски.

Правда, житель Кишинева или Рыбницы может и не разобрать на слух нюансы разговора президентских секьюрити. Все-таки они пользуются сейчас не литературным румынским, а арделенским — то есть трансильванским — диалектом. На северо-западе страны, между Восточными и Западными Карпатами, в разговорной речи венгерских слов намешано примерно столько же, сколько румынских.

Думаю, окажись сейчас рядом со мной профессор Йорга, он бы легко разложил по полочкам все составляющие этого диалекта и прочел мне об этом целую лекцию. Однако я прекрасно справляюсь и без ученой теории: Трансильвания как-никак — мои родные места.

 

13.30–14.00

Церемония вручения государственных наград России

Моя вспыльчивость дорого обошлась нашему паркету. На ликвидацию последствий красного грузинского вина старательный уборщик Вова извел столько моющих средств, что их хватило бы для всей Красной площади, включая Минина с Пожарским, вечную мишень кремлевских голубей… И что в результате? Большое багровое пятно на полу, побледнев под напором химии, не захотело сгинуть без следа: похоже, оно вознамерилось навеки поселиться у меня в кабинете — между столом и гобеленом с портретом напрочь забытого мною князя (Римский? Грецкий? Слуцкий? Троцкий? Тьфу ты, напасть какая!).

Теперь, правда, пятно напоминало по цвету не свежий кровоподтек, а нежный румянец на щеках третьеклассницы, которая по ошибке открыла вместо «Незнайки» том «Декамерона» — и зачиталась.

— Короче, так! — грозно обратился я к трем ближайшим Вовам: уборщику, референту и адъютанту. Как обычно, расплачиваться за промахи начальства надлежало подчиненным. — Мне без разницы, как вы решите проблему. Оттирайте вручную, скоблите ножами, грызите зубами, хоть перестилайте паркет заново… Но к 15.30, когда я явлюсь обратно в кабинет, эта гребаная Грузия у меня на полу должна быть зачищена до состояния абсолютной невидимости. Справитесь — всех троих поощрю ценным подарком, напортачите — выгоню из Москвы к черту. Вы поняли? Ну тогда я пошел…

Если говорить точнее, меня пошли. До инаугурации я как-то не удосужился освоить топографию Сенатского дворца, а после вступления в должность, может, и изучил ее, и неплохо, однако теперь не смогу вспомнить даже под дулом пистолета. Так что я передоверил президентское тело полудюжине охранных Вов, ведомых худым и морщинистым, как ссохшаяся морковка, церемониймейстером, — и был сопровожден ими из кабинета в Екатерининский зал. Там мне предстояло провести тридцать минут жизни в обществе орденоносцев, оркестрантов, официантов и остальных ответственных особей обоего пола, притом не обязательно на букву «о».

Путь мой, думаю, мог быть значительно короче, но тогда проходу не хватило бы торжественности. Поэтому пришлось спускаться и подниматься по каким-то длиннющим лестницам с широкими перилами, а затем проходить вдоль зеркал в человеческий рост и горельефов императоров по скупо освещенным анфиладам комнат, мимо впавших в каталепсию декоративных гвардейцев в ярких камзолах и киверах.

Наконец, мозаичный пол у меня под ногами сменился красной ковровой дорожкой. Уже по ней я медленно вступил в зал через наиболее высокие и наиболее пафосные, в смысле навешанного на них золота, двери. Слева от меня оказалась аллегорическая фигура России (мраморная женщина под три метра высотой с колосьями и мечом), а слева — почему-то аллегорическая фигура Правосудия (такая же трехметровая мадам из мрамора, но только без колосьев, в повязке на глазах и с аптекарскими весами на месте меча).

Моя свита увеличилась раза в три и выстроилось в небольшое каре.

Церемониймейстер, у которого прорезался мощный бас, объявил раскатисто на весь зал: «Прррре-зидент Рррроссийской Федерррации Денис Анатольевич Корррррраблев!» Повинуясь дирижерской палочке, кремлевский оркестр исполнил первые такты гимна — и я обалдел.

Нет, мелодия была той же, знакомой с детства, но ее исполнение меня поразило. Барабаны и литавры исчезли. А к классическим духовым инструментам зачем-то добавились длинные африканские дудки, придающие звучанию сходство с унылым воем ветра в степи.

Кроме дудок, в оркестре обнаружились еще странные струнные, совсем уж мелкие, вроде игрушечных детских гитарок. Из-за них у монументальной музыки Александрова появлялся неприятный визгливо-дребезжащий привкус: как если бы группа склочных теток во время исполнения гимна страны устроила на коммунальной кухне кастрюльную разборку. Вдобавок маэстро с какого-то перепугу задал неподобающе быстрый темп, и вместо тяжкой державной поступи боевых слонов возник бодренький тараканий галоп.

— Какого… — с удивлением пробормотал я, но слово «хрена» застряло у меня во рту, а чугунная узница в одиночном каземате моей башки отозвалась лихорадочным перестуком.

Потому что я внезапно вслушался в текст гимна — и мигом забыл о музыкальных чудачествах его аранжировки. Такие слова Главной песни России мне бы не приснились даже в самом нелепом сне.

Только не подумайте, будто я был поклонником третьей редакции совкового гимна. Наоборот, я считал ее слабой и вялой; все время чудилось, будто двуглавому имперскому орлу аккуратно подстригли крылья и подточили клюв с когтями, а вместо скипетра и державы всунули в лапы ментовскую дубинку и погремушку. Автор разбавил густую дикарскую брутальность своего первого варианта клюквенным морсом, а затем еще и долил до краев дистиллированной водички…

И все-таки по сравнению с только что услышанным даже третья вода на совдеповском киселе выглядела благородным напитком. Сейчас не было и этого. «О где ты, за каким холмом, хранимая Богом родная земля? — мысленно застонал я. — Отчего поредели твои леса и полысели твои поля? Куда подевались вы, просторы широкие, мудрость народная, моря южные и края полярные?»

В песне, которая разносилась под ажурными белоголубыми сводами Екатерининского зала, вообще не осталось ничегошеньки от гимна. Здесь смешались в кучу цветы городов, изгибы губ, косые взгляды, клятвы любви, лестницы в небо и бродяги-хипстеры. В припеве мелькали богиня Фортуна под ручку с Блаженным Августином — почему-то в испанских ботинках на босу ногу. Двуглавому орлуше тут совсем не повезло: перья ему походя перекрасили в кислотные цвета, на клюв навесили фенечек, корону украсили мульками, а скипетр с державой сменяли на фаллоимитатор и косячок.

— Эт-то чего мы поем? — шепотом спросил я ближайшего Вову, притянув его за воротник. — Прежний гимн то есть уже похерили?

Из числа других Вов этот выделялся очками на носу, а значит сознательно косил под интеллигента. Не мной замечено: те, которые просто плохо видят, но не корчат из себя умников, на людях обычно пользуются незаметными контактными линзами.

К счастью, Вова-интеллигент очки носил не зря и был в теме.

— Как вы и просили, Денис Анатольевич, — ответным шепотом доложил он. — Сделали гимну апгрейд, сразу же после вашей речи на Совете по молодежной политике. Музыка Александрова в обработке сэра Элтона Джона, слова Дилана в переводе Гаврилова.

— Кто-кто сочинил к гимну слова? — тихо ужаснулся я.

Про Элтона Джона я хотя бы слышал. Чисто теоретически я даже мог вообразить то количество выпитого, после которого мне взбредет в голову поручить старому английскому педику обработать нашего Александрова. Но никакого импортного Дилана, клянусь, я не знал!

— Боб Дилан, — сообщил мне очкастый Вова. — Номер 2 в мировой рок-музыке, после «Битлз». Вы же его сами назвали. Не помните?

И я вспомнил! И поразился редкостному ехидству черного колодца похмельной памяти. Выпросить у него горсточку полезных в хозяйстве воспоминаний было почти нереально, зато он с легкостью выдергивал из моего прошлого что-то эксклюзивно глупое и гадкое.

Вот яркий проблеск среди темноты: я воздвигаюсь из-за стола, формой похожего на огурец. По левую руку — кто-то пожилой в коротком черном парике, вроде Иосифа Кобзона, а может, он и есть Кобзон. По правую — кто-то незнакомый, юный, долгоносый, в бандане и с косичкой. А прямо передо мной — высокий стакан с минеральной водой, только это никакая не минеральная и не вода. Сейчас я скажу кое-что прикольное. «Капитализм, — говорю я, — это молодость мира… Мы должны откликаться на запросы времени и чуть-чуть его опережать. Короче, я тут выслушал все точки зрения и принял решение. Слова для нового гимна будет писать…» — Я поднимаю стакан и, прежде чем на меня нападает икота, успеваю произнести имя. Взрыв эмоций. Дальше — опять темнота.

О-о, как стыдно! Наверное, я хотел сказать им: «Билан». Но почему я так по-идиотски оговорился? В любом случае, кашу эту я должен расхлебывать сам. Ни Блаженный Августин, ни его русский коллега Василий мне в этом скорбном деле не помощники.

Что же делать? Вернуть все назад, расписавшись в собственной дурости? Не-е-ет, господа, выход из абсурдной ситуации — не обязательно там же, где вход. У Дениса Кораблева найдется идея получше. Даром, что ли, мой покойный папа, в прошлом популярный детский писатель Анатолий Кораблев, самых смекалистых пионеров-героев срисовывал именно с меня? Белогвардейских кладов в помещичьих усадьбах я, понятно, не находил и немецких шпионов в блокадном Ленинграде не выслеживал. Однако и в отчаянье я обычно не впадал, и сообразительностью меня природа не обидела… Ну-ка, ну-ка, ну-ка… Ага! Вот уже и придумал.

— Поэт Теянов здесь? Сумели доставить? — спросил я у Вовы, пока в Екатерининском зале еще не отзвучали африканские дудки.

— Привезли, Денис Анатольевич, — успокоил меня интеллигент, — во-он, видите, стоит во втором ряду, пиджак цвета пшенной каши?

Издали будущий орденоносец выглядел не слишком презентабельно. Зато уж не Дилан какой-нибудь, с нежностью подумал я, а наш поэт, нашенский, от корней. Слава Богу, что так вовремя приплыла ко мне чудо-строчка про добро и кулаки. Значит, это судьба: мы сегодня же все поправим. Поняла ты, маленькая злобная чугунка? Если да, кончай долбить. Все равно в соседней камере никого нет. Давай же, успокаивайся, успокаивайся, ну, все будет хорошо-о-о…

Поверив уговорам, черепная гадина немного ослабила перестук, и финальный припев с Б. Августином я дослушал с относительным комфортом в башке. Уж не знаю, надолго ли хватит аутотренинга, подумал я. Авось успею отработать обязательную программу и останется время на произвольную. Главное, не затянуть церемонию. Орден на грудь, рукопожатие, пару напутственных — и сво-бо-ден.

— Начали! — сказал я вполголоса морковке-церемониймейстеру и покрутил пальцем с намеком на стрелки часов: мол, давай, дружок, в темпе, у президента еще масса важных государственных забот.

Процедуру награждения орденами удалось провести в сжатые сроки, сократив главное мероприятие с получаса до пятнадцати минут. Из них десять последних ушли на поздравительные речи, совместную фотосессию на фоне триколора плюс прочий официоз, а первые пять я мучился, пытаясь приколоть орден к толстой дерюге, из которой был пошит парадный пиджак ядерного академика Сергея Волкова.

Эти твердокаменные пиджаки, наверное, вошли в моду при Хрущеве — одновременно с машиной «Победа», кукурузой и Фиделем Кастро. Насколько я знаю, к тому же периоду относились и главные научные заслуги академика. Все прочие годы, вплоть до пенсии, он провел в Советском Комитете Защиты Мира, убеждая общественность в тесной связи его атомных штучек с миром и прогрессом. Потому что тем, кому не нравятся мир-дружба-прогресс, мы можем и вломить.

— Дадим, что ли, отпор мировому злу? А? — спросил я старика, когда, наконец, орденская булавка одержала победу над дерюгой.

Столетний динозавр что-то зашамкал мне в ответ. Я ничего не понял, на всякий случай улыбнулся и легким тычком проводил ветерана с трибуны. После чего пригласил канадского режиссера.

Мистер Кроненберг, загорелый живчик за шестьдесят, скакнул на освободившееся место. Зубы у мистера, конечно, как и вся улыбка, были искусственными, но выглядели оч-чень натурально. Профи!

С канадцем мне повезло больше, чем с динозавром: у кремового пиджака режиссера были мягкие замшевые лацканы, и орден Дружбы народов без хлопот повис на том, что слева. Мне хватило пары секунд, не более. В знак признательности я попросил переводчицу — невзрачную девушку лет сорока — поблагодарить мэтра за его «Побег из Нью-Йорка», один из лучших фильмов времен моей юности.

По лицу режиссера промелькнула загадочная улыбка, а переводчица, выслушав ответ, смущенно объявила, что мистер Кроненберг тронут и при первой оказии передаст мои благодарности постановщику — Джону Карпентеру. А сам он, увы, того фильма не снимал.

— Ну а «Ночь живых мертвецов»? — сделал я еще одну попытку. — Уж это наверняка его работа. Переведите ему, что мне очень понравилась, просто супер. Волосы, так и скажите, дыбом. Все эти крики: «Мозги! Мозги! Мозги!» — у меня прямо дух захватывало.

— «Мертвецы», он говорит, тоже не его, — с испугом доложила переводчица. — Мистер Кроненберг извиняется перед господином Кораблевым, но тот фильм снимал Джордж Ромеро. Мистер Кроненберг спрашивает: может, господин президент России случайно смотрел его «Обед нагишом» или, например, «Мертвую зону»?

— Да-да, смотрел! — Я попытался изобразить на лице радость киномана. — Скажите ему, что я видел оба фильма, само собой, да, впечатление огромное… В общем, переведите ему тысячу моих благодарностей, плиз, бьютифул, сенкью вери матч, ну там подберите от себя слова покрасивее и давайте уже, уводите его с трибуны, хорош, люди ждут, нам еще два ордена вешать…

На самом деле этот его «Обед нудистов» я и глядеть бы не стал — не люблю порнухи. А «Мертвая зона» мне попадалась и очень не понравилась. То есть снято было здорово, но главную идею картины я счел политически вредной, если не сказать сволочной.

Начиналось там, главное, все невинно, как простой ужастик. Парень треснулся затылком об асфальт и не превратился в человека-паука, как обычно бывает в таких фильмах, а вообразил себя пророком. И по этой причине инвалида осенило: нужно кокнуть вон того кандидата в сенаторы, который, видите ли, может стать президентом Штатов и когда-нибудь начать третью мировую…

Ничего себе заявочки, да? Я понимаю, научная фантастика, то-се, но ведь и о людях думать надо: мало ли кто заявится в кинозал и там съедет с нарезки? Какой пример авторы подают гражданам со слабыми мозгами? У нас-то разных инвалидов — полстраны. Эдак если каждый начнет мочить официальных лиц на основании туманных видений, никакого кадрового резерва не хватит.

То ли дело «Побег из Нью-Йорка»! Вот правильное кино: будь ты хоть злодей, хоть одноглазый, а своего президента изволь спасти. Эх, уж лучше я бы действительно наградил Карпентера, а не этого. Однако не отбирать же орден, который только что вручил сам?..

Настроение мое улучшил композитор Шаинский, который оказался милым компактным дедулей. По возрасту он был ненамного младше ядерного академика, но выглядел еще ого-го: глазки блестят, носик вздернут, ушки топориком. И сопровождали его девушки модельного вида — не чета кроненберговской переводчице.

Получив орден в петлицу яркого, с блестками, пиджака, дедуля тактично прикрыл микрофон ладошкой и попросил о сокровенном: нельзя ли ввести обратно в УК смертную казнь? С тех пор, как у нас перестали расстреливать, у него как у гражданина и патриота сердце щемит. В стране кризис, пенсионерам на хлеб не хватает, а убийцы жрут на зоне пожизненные пайки!

Вот это — наш человек, подумал я. Вроде бы детский композитор, ля-ля-ля-ля, пестики-тычинки, солнышко-качельки, а мыслит по-государственному, молодец. Я ласково объяснил ему на ушко, что я бы и сам с удовольствием, но пока не время: отмена смертной казни идет в одном пакете с ценами на топливо. Вернем расстрелы — и газом придется торговать за дореформенные деньги.

— Но если чего, так сразу? — с надеждой спросил композитор.

— Если чего, то мы мигом. — Я погладил его по лысинке. — Не волнуйтесь. Уж стенки-то в России не дефицит, хватит каждому.

Очень своевременное знакомство, отметил про себя я. Такой боевой перец среди моих советников не помешает. Когда я его попрошу, он мне поправит испоганенный гимн. Или, того лучше, сочинит новую музыку, державно-зажигательную. А уж слова я знаю где искать.

Теянов был не зря поставлен мной в конец церемонии. Он уже был включен в мой план Большого Исправления Ошибок. Я приколол орден к его желтому пиджаку, довольно мятому, и шепнул: «Попрошу вас задержаться. Обождите вон там, за колонной. Есть разговор». Поэт приосанился, выкатил грудь колесом и послушно кивнул.

Еле дождавшись, когда основная публика допьет разлитое на халяву шампанское, кокнет пару бокалов и, удовлетворенная, покинет Екатерининский зал, я пальцем выманил из-за колонны свежего кавалера ордена «За заслуги перед Отечеством» VI степени.

— У меня к вам, Святослав Юрьевич, маленькое, но о-о-очень ответственное поручение, — доверительно обратился я к поэту.

Не могу сказать, что Святослав Теянов вблизи выглядел лучше, чем издали. Скорее, наоборот. Для сочинителя любимой стихотворной строчки президента России у него был чересчур потертый и жалкий вид. От поэта исходил острый запах смеси одеколона с нафталином, а сам он внешне напоминал обшарпанного суслика: во время беседы он то и дело вытягивал шею вверх, озабоченно принюхивался, мелко-мелко тряс головой с зализанными остатками волос и иногда озирался по сторонам, словно искал норку.

— Я готов, господин президент! — Поэт-орденоносец с повадками грызуна сложил лапки по швам и замер в позе ожидания.

М-да, и на первый взгляд, и на второй — типичное старое чмо. Однако, подумал я, власти следует быть снисходительной к своим писателям. Не надо требовать от мастеров слова еще и внешности манекенщиков или выправки кремлевских курсантов. Пусть будет что-то одно. Приумножать литературную славу отечества вполне может и человек с мордочкой суслика. Вот Лермонтов, говорят, при жизни смахивал на хорька — и ничего: как только помер, стал великим поэтом и гордостью России. Может, и Теянов, когда склеит ласты, сразу с кладбища угодит в школьные учебники литературы.

— Хочу, чтобы вы написали для страны новый гимн, — сказал я.

— А нынешний куда? — встревожился Теянов.

— А на фиг, — беспечно сказал я. — С гимнами, Святослав Юрьевич, нужно поступать как с двигателями машин: завалил стендовые испытания — и все, привет, в топку. Вы же видите, по части драйва он оказался слабоват. Да и пассионарности ему не хватило. А в промахах мы упорствовать не станем. Так ведь?

— Так! — немедленно подтвердил старый суслик, вздымая трясущиеся лапки на уровень груди. — Так!

— Вот и отлично. — Я хотел потрепать стихотворца по плечу, но передумал: побоялся подхватить нафталинный запашок. — Непростой текущий момент требует текста побрутальней. Ваше «добро должно быть с кулаками» — блеск, это пойдет первой строчкой. И дальше пишите в таком же духе… Ну там железная поступь… сметем преграды… своротим скулы… надаем пинков… Вы любимец муз, вам и карты в руки. Возьмите за образец текст «Интернационала» — по сюжету там, конечно, хрень несусветная, но энергетика бурлит через край. Помните? Он и по ритму вам более-менее подходит. Никаких голодных и рабов, понятно, теперь не надо: государство не нянька и не собес. А вот решительный бой вполне можете упомянуть как метафору… Мы в кольце врагов или где?

— В кольце! — закивал Теянов, все больше воодушевляясь.

— Вот и приступайте, — повелел я. — Ваши старания будут оценены по достоинству, Россия — щедрая душа… Кстати, есть ли у вас какие-нибудь личные просьбы, помимо гонорара?

Суслик замялся. У него, конечно же, имелись интимные желания, но он не был уверен, вправе ли доверять их верховной власти. Похоже, за месяцы моей расслабухи народишко тоже успел подраспуститься. Растерял полезные навыки бить челом, припадать к стопам и уповать на высшую волю. Да уж, в нетрезвом виде я — сущая тряпка. Чуть-чуть не пробулькал великую сверхдержаву.

— Никогда не стесняйтесь просить у того, кто сильнее и могущественнее вас, — объявил я грызуну. — Подумайте сами: в силах ли мы упомнить, кто из вас в чем нуждается? Золотые рыбки и те требуют конкретных формулировок. Излагайте же, не тяните. Хотите новое корыто от Гуччи? Столбовое дворянство? Ну! Ввиду финансового кризиса вместо трех желаний сегодня выполняем два.

— Дачку бы еще одну… в Переделкино… — выдохнул Теянов. — Внучок, знаете ли, подрос, тоже поэт, хе-хе… Нуждаемся, так сказать, в расширении площади… а то цены на недвижимость…

— Считайте, вас уже расширили, — заверил я суслика. — Сейчас оставите у секретаря заявление на мое имя, и я подпишу. Если свободных площадей нет, выселим с ОМОНом какого-нибудь дармоеда. Много их к русской литературе присосалось… Какова будет просьба номер два? Только побыстрее, нам уже пора закругляться.

— Насчет Сергея Александровича бы… — невнятно и куда-то вбок забормотал автор будущего гимна. — Компетентным бы органам разобраться… Дать отчет… По вопросу безвременной смерти…

— Он ваш близкий родственник? — посочувствовал я грызуну.

— Сергей Александрович Есенин — умученный русский поэт! — с драматическим надрывом в голосе сообщил суслик.

Хм. Какие, однако, страсти кипят среди стихотворцев. Из Есенина я с трудом припоминал один-единственный стишок: про деревенского чувака, который приставал к зеленым насаждениям. То он, видите ли, целовал березку, то обнимал рябину, то бодался с дубом, а перво-наперво, разумеется, беседовал по душам с кустом конопли.

— Но разве ваш Есенин не повесился еще лет сто назад? — тактично спросил я. — Не поздновато ли органам разбираться?

— Не сам он повесился! — жарким шепотом сообщил мне грызун. — Все было подстроено. Они его приговорили и привели в исполнение.

— Кто такие «они»? — не врубился я.

— Ну эти… — Теянов тоскливо заозирался. Видно было, что он хочет мне что-то сказать, но отчего-то не решается. — Эти самые… — Поэт показал фалангу своего мизинца и нервно мне подмигнул. — Их всего 0,69 процента, а они повсюду… и на земле, и под землей… ну малый народ… Вы же меня понимаете?

Я кивнул Теянову в ответ и тоже подмигнул ему со значением, хотя так ничегошеньки не понял. Но, в конце концов, есть в Российской Федерации человек, которому подобные вещи следует понимать по должности. Значит, ему и напрягать мозги вместо президента.

Едва поэт отправился восвояси, как я сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, приказал Вове-интеллигенту срочно наладить мне связь по АТС 1 — здесь, в Екатерининском зале. Расторопный очкарик оказался на высоте: всего за минуту он пошептался со стариком церемониймейстером, наорал на ближайшего фельдъегеря, щелкнул пальцами, и ниша с подключенным аппаратом нашлась рядом, в коринфской колонне, которая была не целиком мраморной.

Уже третий раз за сегодня мне пришлось звонить Генпрокурору.

— Джонатан… это… Ричардович, — сказал я в трубку. — Есть еще одна важная проблема. Один будущий классик нашей литературы просит разобраться насчет одного бывшего. Говорит, что поэта Эс Есенина сто лет назад убили карлики… или цирковые лилипуты…

— Карлики? Лилипуты? Он вам так прямо и сказал? — уточнил дотошный Ливингстон на другом конце линии.

— Ну так… примерно. — Я с раздражением почувствовал, как узница моей черепушки проявляет нехорошую активность: похоже, она вот-вот отправится в новый крестовый поход от уха до уха. — Он вроде бы сказал «малый народец» или как-то так… Короче, разберитесь и доложите. Или можете дать справку прямо сейчас?

На другом конце трубки Генпрокурор зашелестел компьютерными клавишами и секунд через десять, представьте, выдал справку.

— Я нашел, господин президент, — сообщил он. — Это довольно просто. В кельтской мифологии малым народцем называют гномов с эльфами. Уточните, пожалуйста: Генеральной прокуратуре поручено заняться поисками в деле о смерти Есенина новых фигурантов, а именно гномов и эльфов? Или нам следует просто проверить, нет ли среди уже известных фигурантов этого дела мифических существ?

В голосе Генпрокурора мне почудился оттенок легчайшего злорадства — но за одну интонацию человека с работы не попрешь.

— Ладно, не надо искать существ, — буркнул я. — Ищите лучше беглого Шкваркина. Уже полдня прошло, между прочим, а у вас никаких подвижек. И не забудьте: дело на моем личном контроле.

Ой-ей-ей, с тоской подумал я, отключаясь от АТС-1. Гномы… Эльфы… Поздравляю, приплыли. Мистеры Кроненберг, Карпентер и Ромеро хором обзавидуются. Для голливудского комплекта не хватает только гоблинов, вампиров и зомби… И почему, скажите, мне так фатально не везет? Нашел одного приличного поэта — и тот оказался невменяемым. Бедный я. Бедная Россия.

У моих ангелов-хранителей — капитальная размолвка. Кажется, первая с момента нашего знакомства. Рафаил и Мисаил серьезно разошлись во мнениях о том, чем мне заняться до четырех часов.

Рафаил предлагает вернуться обратно в комнатку, где я отыскал лишнюю дверь. Там я должен запереться, затаиться и терпеливо ждать, пока не начнется президентская встреча в Овальном зале.

«Ерунда, — говорит Мисаил. — Прости, Рафа, но это философия страуса. Встречу отложили один раз, значит, могут отложить и второй. Пока надо держаться поближе к этим болтунам из охраны. Если просто ждать у моря погоды, пропустишь что-нибудь важное».

«Ни в коем случае, Мис, — сердится Рафаил. — С такой тактикой ничего не стоит спалиться. Секьюрити Хлебореску — не такие уж дураки. Они заметят подозрительного ремонтника, который слоняется поблизости и ничего не ремонтирует. А представь, если тут появится бригадир Волобуев? И увидит, что его работник бездельничает? И что тогда? Нет, надо уходить и прятаться».

«Нет, надо задержаться и все разведать», — возражает Мисаил.

«Дорогие ангелы, — мысленно обращаюсь я к ним, — не ссорьтесь. У нас есть проблема посерьезнее… Видите, вон там, у подъезда?»

Из черного хода здания Сената выходят двое в темных костюмах. Они вертят головами направо-налево, а затем направляются ко мне. То есть пока еще не ко мне конкретно, но уже явно в мою сторону.

«Доигрался, — нервничает Рафаил, — говорил я вам обоим… Ну не стой ты, как соляной столб, уходи оттуда как можно скорей».

«Только не беги, — предупреждает Мисаил. Теперь он тоже встревожен. — Бегущий всегда подозрителен. Просто бери на плечо вою шлифовальную штуковину и медленно уходи со двора».

Совет хорош, но бесполезен. Убежать с «Эланом» на плече не удастся по-любому, даже если бы я захотел. Дисковая машина хоть и весит только восемь кэгэ, — изделие довольно громоздкое. Во время бега им можно что-нибудь или кого-нибудь зацепить.

«Оставь агрегат и выметайся со двора! — настаивает Рафаил. — Разве не видишь? Им нужен ты. Прибавь шагу, пока не поздно!»

Поздно. Только в теории Ахилл никогда не настигнет черепаху. На практике такие догонялки заканчиваются через несколько секунд.

— Эй ты, — говорит один из темных костюмов. — А ну стой!

— Стою, — смиренно отвечаю я. — В чем дело, парни?

Теперь я вижу, что у каждого из них между ухом и воротником вьется черный гофрированный проводок. А микрофоны, конечно, скрыты у них за лацканами. Служба безопасности. Причем, не гостевая, румынская, а здешняя, кремлевская. Неизвестно, какая из них для меня хуже. Хотя нет, известно: обе хуже.

— Пойдешь с нами, — приказывает костюм № 2. -Без глупостей.

— Так точно, начальник, — соглашаюсь я. — Куда скажете. Только, может, позволите сперва машинку на объект доставить? — Я киваю на «Элан». — Тут близко. А то без нее работа стоит.

Если они сейчас сделают мне эту поблажку, дело не так серьезно.

— Забудь, — без улыбки говорит костюм № 1. — Мы и есть твоя работа. А ты — наша. Ну чего, идешь добровольно или наручники на тебя надеть?

 

14.00–15.30

Встреча с представителями российских общественных организаций и движений

— А эти организации, они у нас, к примеру, какие? — спросил я у Вовы-интеллигента по дороге на встречу с общественностью. Расторопного парня я оценил и взял с собой, авось пригодится. — Чем они, в принципе, занимаются, сколько их, ну и вообще?..

Дистанцию от Сената до БКД легко преодолеть по кремлевскому двору, путь займет несколько минут. Однако ходить по поверхности — не царское занятие. Весь комплекс зданий издавна связан подземными vip-коммуникациями, по которым можно передвигаться на электрокарах. В сопровождении охраны я спустился под землю на спецлифте, прямо из Екатерининского зала, но выбрал неторопливый пеший вариант движения: лучше слегка припоздать, зато прийти подготовленным. С сюрпризами сегодня и так перебор.

— Они разные, Денис Анатольевич, по численности, по составу, по интересам, — без подготовки зачастил умный Вова. — Полный спектр, буквально сто цветов, то есть организаций, конечно, у нас на два порядка больше. От обществ глухонемых до официальных фанатов «Спартака» и Кристины Орбакайте, и список все время пополняется. Всего их по стране зарегистрировано свыше двадцати двух тысяч. Если быть точным, двадцать две тысячи сто три.

— Двадцать две тысячи? — вздрогнул я. — Круто. Для них нужен не зал в Кремле, а целый стадион в Лужниках. И как общаться с эдакой тучей народа? Проще, наверное, сразу выпустить Кристину — пусть споет им пару песенок, что ли… Хотя футбольные фанаты могут, наверное, на это обидеться, да и глухонемые тоже. Или нет, глухонемые, пожалуй, могут и не обидеться… Черт возьми, а как мы раньше-то с этой оравой справлялись, не напомнишь мне?

Тактично не удивившись моему вопросу, Вова мигом разъяснил:

— Все учтено, Денис Анатольевич. В администрации целый отдел три месяца только этим занимался. Сначала отсекли явную клинику и тиффози, чтобы все конструктивно, без экстремизма… ну проще говоря, чтоб особо не свистели и плевались умеренно. Потом ввели принцип ротации: сегодня одни, через полгода другие, в порядке очереди. Плюс к тому, естественно, фейс-контроль и одо-контроль, чтоб уж самые волосатые и особо вонючие как-то не просочились… В общем, насчет численности не волнуйтесь: в Александровском зале присутствует одномоментно не более полусотни голов.

— Пятьдесят — это еще терпимо, — успокоился я. — Такое стадо даже мне под силу переорать. Только уточни мне, голубчик, я что-то ненароком запамятовал: как часто их собирают в Кремле?

— Периодичность этих встреч установлена опытным путем, — с готовностью отозвался Вова. — Методом, так сказать, проб и ошибок. Как выяснилось, самое оптимальное — раз в месяц. Если звать их реже — могут обозлиться, что нежелательно, а если чаще — возомнят о себе, что тоже нехорошо. Да и денег на них жалко, честно говоря. С тех пор, как вы распустили Общественную палату, справедливо назвав их дармоедами, мы стараемся минимизировать расходы. Режим экономии — он для всех. И придуманная вами, Денис Анатольевич, остроумная система распределения грантов уже позволила вчетверо сократить ежемесячные выплаты…

Значит, Общественная палата накрылась, про себя отметил я. Хм! Новость интересная, хотя не слишком приятная. В трезвом виде я бы вряд ли стал отправлять на помойку парламент-light. Наоборот, я бы почаще оказывал знаки внимания этому клоунскому сборищу на Миусской площади — пусть депутаты Большого Хурала на Охотном ряду лишний раз поревнуют, понервничают, ничего, полезно…

Как бы то ни было, реанимировать ОПу я не стану: померла так померла. Гораздо важнее потихоньку выяснить, какую еще систему с грантами я успел выдумать? Экономия экономией, но слово «остроумная», услышанное мной сейчас, настораживало. Мое подсознание — мой крест и моя «пятая колонна». Каким законам оно подчиняется, какие фортели способно выкинуть — это загадка; сам доктор Фрейд обрыдал бы свою бороду и признал тут фиаско.

На мой конкретный мысленный запрос колодец памяти ответил глухим молчанием. Ни единого всплеска. Вновь добывать сведения на стороне, то бишь выспрашивать у Вовы-очкарика, мне пока не хотелось. Все Вовы должны знать дистанцию и помнить, кто они и кто я. Слишком часто показывать обслуге свою зависимость от нее опасно: так можно всю властную харизму за день растерять.

Ладно, решил я, сориентируюсь по ходу дела, не привыкать. К тому же, как я ни старался замедлить шаг, мы все равно дошли до места и чуть не уперлись в металлическую панель с оранжевой надписью, обведенной каймой черно-желтого цвета: «Внимание! Начинается сектор БКД, зоны А-1, А-2, Г и Е». Надпись охраняли два немигающих Вовы в штатском — оба, судя по выправке, манекены.

Это был путь наверх. Панель, казавшаяся непроницаемой, легко разъехалась на две половинки, и мы снова перешли в кабину очередного спецлифта. Мигнул свет, нас мягко тряхануло: кабина набрала скорость, чтобы тотчас же сбросить ее до нуля. Створки опять раздвинулись. Три шага вправо, три ступеньки вверх — и я входил в высокий зал, отделанный розовым искусственным мрамором.

Вдоль стен тянулись колонны. Снизу доверху они были испещрены золотыми ребристыми нашлепками и оттого походили на валики гигантских музыкальных шкатулок. Две трети полезной площади зала отводилось громадному столу в форме бублика, покрытому трехцветной, с явным намеком на триколор, бархатной скатертью.

В самом центре бублика я заметил непонятную конструкцию под бесформенным красным полотнищем. Чей-то бюст? Глобус? Беличье колесо? Из-за драпировки не разберешь. От краев полотнища уходили вверх, куда-то под самый купол зала, тонкие металлические тросы — ну вылитые цирковые лонжи. Сходство с цирком усиливала пурпурно-серебристая обивка кресел, которые были расставлены по внешнему периметру бублика.

На креслах дожидались меня сами господа общественники — и впрямь не более полусотни человек.

Завидев любимого президента, они вежливо приподняли свои тяжкие задницы над сиденьями, а человек пять даже вытянулись в некое подобие стойки «смирно». Старик церемониймейстер, как будто отставший по пути в БКД, вдруг оказался тут раньше нас и с рокотом возвестил о моем приходе: «Пррррези-дент Рррроссийской Федерррации…»

К счастью, обошлось без гимна. Меня встретили аплодисментами — бурными, однако не из серии «Почувствуй себя Брежневым». Выждав секунд пять, я жестом пригасил овации и занял приготовленное мне сиденье в первом ряду. Слева от меня на расстоянии полуметра обнаружился немолодой хмырь в академической ермолке и в перхоти (если верить табличке, стоящей перед ним, глава Общества собаководов г. Обнинска). Справа нахохлилась мясистая тетка с сильно выраженным колхозным румянцем и едким запахом «Красной Москвы». Свою табличку она старательно загораживала толстым локтем, словно там было не название ее клуба, а год ее рождения.

Вова-интеллигент нашел себе козырное местечко прямо за моей спиной, чтобы, если потребует ситуация, шептать мне на ухо нужные комментарии, подсказывая, где, куда, чего и сколько раз.

В папке на столе передо мной лежали только карандаш и чистые листы. Согласно регламенту, от президента не требовалось больших установочных речей. Я должен был всего лишь изображать внимание, делая пометки на листах — хоть чертиков рисовать, — и вставлять поощрительные реплики (не менее двух, не более шести). Желательно было также не заснуть до финальной раздачи денег.

Едва все расселись по местам, над столом возвысился первый оратор — строгий пиджак, увенчанный седой головой с брюзгливо поджатыми губами и костистым щучьим носом. Этого мастера эпизода узнавала в лицо вся страна, но никто не помнил его фамилии и тем более имени. По молодости он изображал в фильмах полицаев и мелких агентов царской охранки, а после пятидесяти дорос до белогвардейских полковников и матерых резидентов американской разведки — пока, наконец, ему не посчастливилось отхватить в популярном сериале роль Генриха Гиммлера. После нее актер играл только крупных чинов СС. И если ему предлагали звание ниже группенфюрера, он, говорят, гордо отказывался…

— Дорогие коллеги! Уважаемый господин президент! — начал свою речь заслуженный фашист СССР. Даже микрофон в его руке выглядел, как парабеллум. — От имени и по поручению Гильдии актеров второго плана и от себя лично рад поприветствовать всех собравшихся. Говорить сегодня мы будем о наболевшем, каждый о своем, а присутствие здесь главы российского государства — знак внимания к нашим бедам и чаяниям на самом высоком уровне. Символично, что встречи проходят в зале, названном в честь святого благоверного князя Александра Невского…

После этих слов меня как током ударило: Невский! Ну конечно! Именно он, в шлеме, с мечом, висел у меня и над кроватью в «Горках-9», и на гобелене в моем кремлевском кабинете. Как же я мог позабыть его фамилию? Не Курбский, не Крупский, а Невский!

В моей памяти на мгновение вспыхнула яркая лампочка. Вместе с именем благоверного князя Александра высветился и весь прилегающий к нему кусок прошлого — не княжеского, конечно, а моего собственного. Никаких приятных ощущений в этом выплывшем фрагменте не было — только чувство угрюмого раздражения, стыда и неловкости, от которых хочется поскорее избавиться любым возможным способом, пусть даже смешивая напитки по нарастающей.

Дело, как я понимаю, происходило сразу после моей инаугурации. Сначала был кагор, потом массандровский портвейн, затем портвейн попроще и позабористей пополам с коньяком, а заполировал я уже выпитое семидесятиградусной настойкой женьшеня… Немудрено, что большинство подробностей, включая имя злополучного князя, законопатились в дальний уголок моих мозгов. Но теперь-то я отчетливо вспомнил главную причину тогдашнего депресняка: идиотские дебаты в Олимпийском комитете. Долгий треп шел о том, как понезаметней подтасовать идиотские результаты еще более идиотских интернет-выборов символа России на грядущей Олимпиаде.

Что характерно, раньше все эти непритязательные фигурки-мордашки — медвежонок, Буратино, три богатыря, крокодил Гена и прочие — напрямую назначались без голосования: сперва секретариатом ЦК КПСС, а затем администрацией президента России. Но в последний раз решили зачем-то соригинальничать и проверить активность масс. Ну и напроверялись на свою голову. В итоге все сказочные и мультяшные персонажи получили ничтожный рейтинг и отсеялись с таким свистом, что без скандала вытащить их обратно на поверхность не было ни шанса. Зато в первую четверку вошли, почти на равных, Иван Грозный, Сталин, Высоцкий и Жанна Фриске.

Это был тупик. Покойный бард-хрипун, женатый на француженке, и вполне живая кинокрасуля бальзаковского возраста, тоже с неким французским отливом, не вытягивали на символ олимпийской России. Напротив, царь Иоанн Васильевич и генсек Иосиф Виссарионович в образы вековых российских брендов вписывались — и настолько хорошо, что изображать их профили на футболках, значках и спортивных штандартах нельзя было ни в коем случае: мы как-никак лепили экспортную версию страны, а у обоих наших эффективных менеджеров репутация на Западе сильно подгуляла. Или, говоря сухим банковским языком, у них была неважная кредитная история.

Пришлось в итоге устраивать поспешную перезагрузку конкурса и пересчет голосов, а из четырех финалистов выбирать пятого, этого самого Невского. В пассиве у князя была сомнительная дружба с монголо-татарскими захватчиками, в активе — полнометражный кинофильм с мощным саундтреком Сергея Прокофьева. Ну и фильм, естественно, перевесил…

— …а они не берут, и все тут! Может, их по закону обязать?

Погруженный в мысли о прошлом, я упустил из виду настоящее и, когда спохватился, главный Гиммлер страны уже давно уступил микрофон кургузому мужику в грубом пролетарском свитере.

Судя по табличке, то был глава Ассоциации автопроизводителей. Из его сбивчивого монолога мне вскоре стало ясно, что три месяца назад президент (то есть я) пошел навстречу жителям Дальнего Востока и уменьшил былые суперпошлины на праворульные иномарки до прежнего уровня. Однако и «АвтоВАЗу» была дана поблажка в виде снижения тарифов на перевозку. Находчивые тольяттинцы мигом наладили выпуск отечественных машин с правым рулем и повезли их с запада на восток. Новые «жигули» внешне были точь-в-точь как старенькие «тойоты», а стоили в полтора раза меньше. Однако зловредные приморцы, не понимая своего счастья, продолжали тупо поддерживать подержанных японских производителей вместо наших. Теперь мне предлагалось принять какие-нибудь строгие меры.

Кургузый мужичок завершил свою жалобу, шмыгнул носом и сел, а я с деловитым видом записал на чистом листе: «Иномарки. Подумать» — но это было все, что я мог сейчас сделать для «АвтоВАЗа».

Возвращаться к драконовским пошлинам я не стану. Трезвый и пьяный Кораблевы здесь солидарны, хотя и по разным причинам. Сколько ты ни бейся, закон Ломоносова-Лавуазье непреклонен. Где-то обязательно будет плохо — либо в Тольятти, либо во Владивостоке. И пусть уж лучше люди страдают в центре России, чем на ее окраинах, куда, случись какая заваруха, рязанскому и курскому ОМОНу добраться будет потруднее… Эх, зря волжане не додумались вместо «тойот» наладить выпуск машин типа DeLorean с дверцами-крыльями. Их, по крайней мере, раскупали бы на сувениры поклонники знаменитого фильма «Назад в будущее»…

Следующей выступала высокая и крайне унылая дама из Московского филиала Всемирного общества усыновителей и удочерителей.

Одной минуты мне хватило, чтобы понять: пьяный Кораблев тут облажался стопроцентно. Новый президентский бонус за усыновление россиянами детей-инвалидов был прекраснодушной глупостью и расточительностью. Надо же, я додумался премировать людишек за доброту! Воображал, что наши начнут, как америкосы, принимать в семьи больных деток. Хренушки! Первым делом откликнулись не добрые, а хитрые. Они стали хватать и здоровых, и бонус, втихаря выплачивая из него откат за фальшивые диагнозы. А детки с настоящими болезнями все так же уходили за океан — бесплатно.

Ну ладно, это мы выправим. Я кивнул даме, записал на листке: «Бонус. Отменить. Инвалиды» — и для памяти обвел каждое слово отдельным большим кружком, а потом к каждому дорисовал несколько кружочков помельче, чтобы получились три веселых пупсика.

Платить махинаторам больше не будем, подумал я, однако и детей-инвалидов только в загранку отправлять непатриотично. Что, америкосы — сплошь гуманисты, а наши — циничное жлобье? Нет, России такой расклад не к лицу. Раз экономический стимул здесь не прижился, пора вспомнить о другом, который подешевле. Чувствую, придется возрождать внутри страны чисто советскую практику принудассортимента, когда в нагрузку к банке кофе приходилось брать еще банку икры минтая. Хочешь малыша? Пожалуйста. Забирай сразу двух, здоровенького и с брачком. Не хочешь двух — не дадут ни одного. Вот и вся простая арифме…

— Денис Анатольевич! Вступитесь! Своих обижают! — услышал я вопль и поднял голову, оторвавшись от рисования пупсиков.

Стоп, а он-то чего здесь делает? Парень, ухвативший микрофон сразу после дамы-усыновительницы, был мне не просто знаком, а знаком отлично — еще с допрезидентских времен. Уж кого-кого, а Широва я не ожидал увидеть среди всех этих глухонемых, книголюбов и прочих фанатов «Спартака». Я был уверен, что молодежное движение «Свои» получает, как всегда, бюджетные бабки по отдельной ведомости и в другом подъезде. Фиг с два! Похоже, и тут я в ходе запоя успел перелопатить прежний порядок вещей.

Родителями комиссара «Своих» были наверняка люди с прибабахом, раз назвали отпрыска в честь какого-то там скандинавского божка Бальдра. Однако и яблоко упало недалеко об яблони: Бальдр Широв считался редкостным недоумком. Думаю, этому чаду в перьях и поручили заведовать нашей молодежью, чтобы по уровню интеллекта пастух, упаси Боже, не приподнимался над отарой.

Сперва я вообще ничего не понял из нытья молодежного лидера, но через десяток корявых фраз все же пробился к смыслу. Ага! Пару недель назад у Широва отобрали президентским Указом три четверти его почти-министерского статуса, а из-под «Своих» выдернули регулярное финансирование и пансионат на озере Селигер. Последний был передан «Красному Кресту» для устройства хосписа.

Уж не знаю, сколько я выпил в тот день и почему оттоптался именно на «Своих», но только Указ мой вступил в силу стремительно и застал капсомольцев врасплох. Так что когда юные обалдуи с рюкзачками привычно пришкандыбали в знакомые места — потусить, побазарить и потрахаться за казенный счет, — им предложили ухаживать за безнадежно больными. Теперь комиссар «Своих» умолял все вернуть назад и горько стенал, что молодежь обманута в лучших чувствах. Ей, мол, посулили ломтик сладкого властного пирога, а приходится выносить горшки с чужим говном.

«Селигер. Свои» — пометил я на листке, хотя, в отличие от дурачка Широва, понимал деликатность ситуации. Популизм — улица с односторонним движением. Легко сделать благородный жест, а ты попробуй-ка все отыграть назад. Без фатальных имиджевых потерь это нереально. Хорош же будет президент страны, если выгонит умирающих и вернет пансионат обратно молодым жеребчикам! Вселить «Своих» на прежнее место удастся лишь тогда, когда площадь освободится сама, естественным путем — и никак не раньше.

Однако нет худа без добра. Моя оплошность будет еще одним тестом на выживаемость, типа «Последнего героя» в джунглях. Самые тупые, ленивые и брезгливые отсеются? Хрен с ними, такие во власти и не нужны. Останутся наиболее цепкие, хваткие, всерьез нацеленные на карьеру и ради нее готовые, если надо, нырнуть в любое говно. Вот с ними я и буду строить новую, блин, Россию…

Широв, заметив мое внимание, воспрянул духом и попытался было выйти за рамки пятиминутного регламента. Ну уж нет, хватит мне нытья! Я демонстративно взглянул на часы, после чего лидер «Своих» стушевался и сел, уступив очередь следующему оратору.

Им оказался тоже человек, мне известный, — Валерий Дайданов, бессменный, со времен еще Ельцина, председатель Союза репортеров России. Иметь дело с этим улыбчивым седым дядькой всем было легко и приятно. Вечно он старался найти в действиях начальства что-то позитивное, духоподъемное, настраивающее на оптимизм, а редкие жалобы обкладывал столькими слоями мягчайшего поролона, что не всякая наследная принцесса отыскала бы внутри горошину.

Вот и сейчас глава Союза репортеров торжественно начал за здравие. Приложив руку к сердцу, он перво-наперво отметил и оценил благосклонное внимание главы государства к труженикам пера, вылившееся в недавний Указ президента «Об облегченном порядке приобретения работниками СМИ нарезного оружия». Благодаря им — то есть президенту, его Указу, новому порядку, ну и оружию, разумеется, — любой репортер отныне может за себя постоять, не дожидаясь милиции, которая всегда опаздывает.

— Это революционный шаг для обеспечения свободы информации! — с жаром говорил Дайданов. — Наше слово больше не беззащитно, о нет! Если вы помните, в Советском Союзе была когда-то песня про военных журналистов, и были в ней такие слова: «…с «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом…» В мирное время у нас в творческом арсенале остались только первое и второе, а о третьем мы могли только мечтать. И вот, наконец, мечта стала явью.

Рядом с тремя пупсами на листе бумаги передо мной появился маленький пулеметик. Я стал зачерчивать его приклад тонкими штрихами, слушая, как оратор делится с залом обнадеживающей, по его мнению, статистикой: за один лишь прошлый месяц число преступных нападений на журналистов во всех регионах снизилось более чем вдвое. Пресса-де сумела проявить бойцовские качества и доказала, что готова защищать свои права в поединке со злом.

— Однако… — Докладчик сделал паузу. В его голосе поубавилось мажора. — Однако в этой новой реальности не обходится пока без некоторых, как бы сказать помягче, издержек.

Выяснилось, что по той же статистике за тот же месяц выросло — и, что интересно, тоже вдвое! — число конфликтов между самими журналистами из конкурирующих изданий. Раньше профессиональные споры заканчивались, в худшем случае, пьяным мордобоем. Теперь же чаще всего не обходится без стрельбы. Палят не только в воздух, но и, как бы это сказать помягче, на поражение…

Оп-ля! — весело подумал я, стараясь сохранить на лице выражение государственной озабоченности. Даже в помраченном состоянии мне, представьте, в голову приходят отдельные светлые идеи.

Думаю, когда я подписывал Указ, я вряд ли стремился к подобному результату, но объективно наше общество, по-моему, в выигрыше. Каждый получил свое. Теперь никакой журналюга не сможет сказать, что власть не уважает прессу — кому еще такие льготы? Ну а если пишущая братва мочит друг друга, власть не при чем. Спички детям не игрушки. Сами журналюги без посторонней помощи сократят свою популяцию. Главное — следить, чтобы при входе в присутственные места эти ковбои пера аккуратно сдавали стволы в гардероб…

— Это что же получается? Им, значит, любое оружие можно, а у нас, значит, последнее отняли? Не любо, братцы!

Я поднял голову от почти дорисованного ручного пулемета и в первые секунды три никак не мог догадаться, кто этот крикун, а на четвертую секунду все-таки догадался и тогда же, наконец, сообразил, какая деталь облике человека помешала мне узнать его сразу: Павел Лагутин, верховный атаман Союза российских казаков, сегодня был без фуражки! Уму непостижимо. Должно было произойти событие космического масштаба, чтобы атаман Лагутин в закрытом помещении расстался со своим головным убором.

Встречая верховного казака России в кремлевских кулуарах — сурового, надменного, всегда с плотно надвинутым на переносицу черным лаковым козырьком, — я скуки ради воображал, что под фуражкой Лагутин скрывает от людей что-то роковое: то ли в черепе дыру размером с кулак, то ли литеру «Z» на затылке, то ли сатанинские рожки. И вот теперь, как вижу, на его макушке ничего секретного, кроме ранней плеши, нет. А ее вызвало, скорее всего, постоянное ношение фуражки. Круг замкнулся. Я разочарован.

— Не любо! Ох, не любо! — продолжал причитать атаман, цепко держась за микрофон. — То есть совершенно не любо! И вот стою я здесь перед вами, люди добрые, простой донской казак…

И правда, подумалось мне, чего он здесь стоит? Атаман же — не общественник. Вернее, общественник, но рангом повыше, чем эти. У казачества, если я не путаю, должен быть отдельный орган, вроде Совета по их делам при президенте России. Или этот орган мне тоже пришлось ампутировать в целях борьбы с финансовым кризисом?

Быстро добыть нужные сведения без помощи Вовы-интеллигента я не мог. Пришлось подманить его пальчиком, откинуться на сиденье, подставить правое ухо и впитать им шепот из второго ряда кресел.

Так-так. Ну-ну. Хо-хо. Да уж, нехило отмочил. С казаками я, выходит, разделался еще круче, чем со «Своими». В один прекрасный день объявил им, что раз живем мы не при Петре I, потешные войска нам без надобности и не по карману. Лампасникам была предложена честная альтернатива. Кому любо служить всерьез, те могут огрести армейские звания от лейтенанта до майора, жалованье от Совбеза ООН и место в международных миротворческих бригадах (Судан, Сомали, Мозамбик — короче, там, где стреляют). А кому нужны только мундиры, нашивки и парады, тем за глаза хватит статуса самодеятельных коллективов типа народных театров: частично на казенном коште, частично на голом энтузиазме.

Треть станичников выбрили чубы, получили амуницию и отправились искать журавля в африканском небе. Прочие выбрали всю ту же синицу, оставаясь на месте со своими женами, огородиками и обидами. Атаман Лагутин разделил участь оставшихся и сам, похоже, не заметил, как из верховного существа с нимбом-околышем превратился в типичного завклубом. В его исполнении борьба за остатки суверенных прав гордого казацкого сословия выглядела сейчас лишь борьбой за качество театрального реквизита.

— Раньше у меня в ножнах была шашка как шашка, — сетовал атаман с форсированной скорбью в голосе. — Золингенская сталь, волосок на лету перерубит. А теперь у меня что? Смотрите! Видите, а? Простая жестянка, шелудивого пса не испугаешь…

Казацкие беды не встретили сочувствия, аудитория в едином порыве не всколыхнулась. Сдается мне, атаман Лагутин не пользовался среди общественников большой любовью. Солидный заряд его пафоса был растрачен впустую. Более того, со стороны таблички «Женская лига в защиту домашних животных» донеслось сердитое:

— Ну и правильно. Зачем собак пугать? Дел, что ли, других нет?

— Я не про песиков ваших драгоценных, успокойтесь, мадам, — с досадой отмахнулся Лагутин. — Я про шашку. Ведь по-человечески, даже по-мужски обидно, когда в ножнах вместо оружия — муляж…

— Да уж ладно вам, Лагутин, не гоните волну, — дерзко встрял в разговор парень цыганского вида, сидящий рядом с табличкой «Товарищество студентов Юга России». — Если у вас и погоны — из драмтеатра, и кресты Георгиевские — новоделы, так почему же вашей шашке не быть муляжом? Будьте же последовательны, атаман. И вообще пора признать, что оружие-то всем вашим нужно было только для того, чтобы без проблем крышевать городские рынки.

— Я тебя выпорю! — взвился Лагутин. Его рука, свободная от микрофона, зашарила по портупее. — Прямо здесь и сейчас!

— И чем же вы меня собираетесь пороть? — ухмыльнулся студент, похожий на цыгана. — Вон той вашей плеточкой из ниток? Вон тем муляжом нагайки из папье-маше? К тому же, по Уставу общественных организаций РФ, часть вторая, раздел восьмой, вы права не имеете выносить всю эту вашу маркиз-де-садовщину за пределы своего фан-клуба… ой, извините, я хотел сказать: за пределы вашего казачьего круга. А я, хвала Кришне, не казак, я нормальный.

— Ничего-ничего-о-о-о, — угрожающе протянул атаман. — Ты еще допрыгаешься. У меня, чтоб ты знал, уже целых пять публикаций в местной прессе и одна в центральной. Ка-ак накоплю их побольше, ка-ак возьму рекомендацию у Александра Евсеевича Хинштейна, ка-ак вступлю с ней в Союз репортеров… Вот тогда уж я тебе… тогда уж я тебя…

Какая именно кара ожидает студента после превращения донского атамана в журналиста, никто из присутствующих узнать не успел.

Откуда-то сверху раздался громкий звук гонга, его сменил музыкальный проигрыш. Стальные тросы тотчас же унесли под купол красное полотнище, и я увидел, что под ним скрывался барабан лототрона, прозрачный и пустой. Рядом на столике почему-то стояла микроволновая печь с уже распахнутой настежь дверцей.

Атаман напоследок сверкнул глазами и сел обратно на свое место.

Ага, сообразил я. Значит, время, отведенное дебатам, вышло, и настала пора раздачи слонов. Что ж, система мне, в принципе, ясна. Раз тут лототрон, деньги получат не все — только избранники судьбы. Это я неплохо придумал: избирательность без дискриминации. Те, кто выиграют, будут помнить, что гранты им вручили в Кремле. Ну а те, кому сегодня господдержка обломится, пусть во всем обвиняют госпожу Фортуну, а не президента России… Не пойму только, к чему здесь микроволновка. Мы им что, вместо денег теперь раздаем горячие пирожки? Хм. У нас, конечно, уже финансовый кризис, но пока вроде бы еще не голод.

Тем временем стол-бублик разомкнулся где-то сбоку и пропустил к лототрону забавную парочку в темно-синих фраках — хорошо знакомого всей стране Леонида Якубовича с золоченым блюдом подмышкой и какого-то мальчика лет двенадцати, очень толстого.

Прямо перед собой мальчишка важно нес большую керамическую вазу, до краев наполненную, как мне сперва показалось, шарами кремового цвета. Я ожидал, что сейчас либо мальчишка, либо сам Якубович высыплет шары в лототрон, и мы сразу же начнем игру. Ан нет! Вместо этого ведущий «Поля чудес» кивнул жирному ребенку. Мгновением позже ваза со всем содержимым перекочевала в недра микроволновки, а еще через несколько секунд по всему залу распространился вкусный запах: шары были сделаны не из пластмассы, а из теста — то есть настоящие колобки.

Теперь и я без объяснений сообразил, что разогреваются колобки специально, для гарантировано честного выбора. Несколько лет назад, еще до эпохи ЕГЭ, в одном из регионов было выявлено элегантное по своей простоте жульничество во время выбора темы выпускного сочинения. Шарик с нужной темой заранее положили в морозильник и вбросили перед самой процедурой, так что малыш у лототрона легко исполнил просьбу организаторов: выбрал самый холодный на ощупь шар… Как я понимаю, отныне возможность подобного трюка пресекается с помощью СВЧ-печки. Ну а поскольку шары все равно будут греть, можно заодно уж делать их съедобными. Тем более, что колобок — национальное русское кушанье, не какое-нибудь там китайское печенье. Он вам и герой сказки, и еда, и утешительный приз проигравшему.

Примерно в таком духе все сегодня и происходило. На глазах у собравшихся мальчик доставал из барабана теплый шарик, вдумчиво надкусывал его, отдавал ведущему найденную внутри картонку с номером, а сам колобок — свою законную добычу — доедал. Затем опять крутил барабан, доставал, надкусывал, вынимал, доедал… и так десять раз подряд. К концу процедуры, когда на блюде собралось десять картонных кружочков с выигрышными номерами, мальчик уже и сам стал похож на большой круглый колобок.

Сверившись со списком, Якубович сделал в нем пометки, после чего откашлялся и провозгласил со своей неподражаемой интонацией:

— Есть такие номера!

Первым счастливым призером стал номер 22 — Сочинский Клуб любителей закаливания и зимнего плавания «Морозко». Его полпред, статный дедуля лет девяноста с толстовской бородой-веником, поднялся из-за стола, получил из рук ведущего чек на предъявителя и с достоинством поклонился залу.

Следующий выигрыш достался номеру 14 — Организации многодетных и потому малообеспеченных семей города Кинешмы. Маленькая, длинноносая, суетливая, похожая на озабоченную галку женщина выдернула из рук ведущего свой чек и убежала на место, даже позабыв подставить Якубовичу щечку, которую тот должен был чмокнуть. Зато номер 29, пожилая платиновая блондинка из Общества содействия развитию двухсторонних связей между городами-побратимами (а именно городом Пугачевск Саратовской области, Россия, и городом Детройт, штат Мичиган, США), получила все, ей положенное по праву победительницы: чек, аплодисменты, рукопожатие и поцелуй от Якубовича… она бы хапнула заодно и свой колобок, но тот уже давно был съеден жирным мальчиком.

Номер 4 — Ассоциацию деловых женщин Норильского промышленного района — представляла дама-культуристка в брючном костюме стального цвета. От поцелуя она технично уклонилась, а чек первым делом разглядела на просвет: есть ли водяные знаки? не обман ли? Вслед за ней награду обрел номер 46 — представитель Межрегиональной ассоциации ломбардов, низкорослый и рукастый мужчина в дорогом, но заметно поношенном костюме. Получив на руки чек, ломбардщик торопливо упрятал его в кожаное портмоне, портмоне — в папку, папку — в портфель, а портфель, я думаю, при первой возможности будет положен в сейф под кодовый замок.

От имени номера 37, Петербургского Комитета содействия органам государственной безопасности, свой грант получил редковолосый гражданин среднего роста с профессионально-незапоминающейся мордочкой. Взяв чек и ответив на рукопожатие Якубовича, гражданин одновременно что-то шепнул ему на ухо — после чего лицо ведущего сделалось сперва озадаченным, потом виноватым, а неприметный шутливо погрозил ему пальчиком, по-приятельски хлопнул его по плечу и скользнул обратно на свое место.

Моя соседка справа, колхозница с резким запахом духов «Красная Москва», неожиданно оказалась номером 6, представительницей Московского клуба городских леди. Узнав о выигрыше гранта, румяная леди взвизгнула от счастья, вскочила, бросилась целовать Якубовича и жирного мальчика, а вернувшись к своему креслу, попыталась от избытка чувств облобызать и меня заодно. По счастью, охранные Вовы были настороже и сумели блокировать атаку, мужественно заслонив президентские щеки своими.

Наибольшую предусмотрительность выказал номер 19 — эдакий широкоплечий шкаф из Межрегионального клуба устойчивого развития туризма. Если ветеран «Поля Чудес» воображал, что хоть в Кремле он отдохнет от своей передачи, то просчитался. Не знаю, может, этот турист загривком предчувствовал сегодняшнюю удачу, а может, всегда таскал с собой какие-нибудь съестные припасы… но только ведущий, вручив ему чек, был сразу же обременен в ответ банкой соленых грибов, караваем хлеба и шматом домашнего сала. Видел бы Якубович в этот момент свое лицо! Песня без слов! Вернее, песня с такими словами, произносить которые в эфире не полагается.

Небольшая заминка вышла с номером 11: президент Международной ассоциации профессиональных фотографов СМИ прежде, чем забрать чек, обежал со своей фотокамерой стол по всему внутреннему периметру и не успокоился, пока не щелкнул с двух точек лототрон, микроволновку и Якубовича. «Брысь, папарацци!» — кокетливо шепнула барышня-крестьянка и несильно заслонилась чеком, хотя ее-то как раз никто и не собирался снимать.

Наконец, остался последний, десятый по счету грантополучатель.

— Номер 7, - объявил ведущий. — Лига сторонников возможности любому гражданину отделиться от России с территорией.

Из-за стола никто не поднялся и за чеком не вышел.

— Номер 7 здесь? — Якубович обвел взглядом присутствующих. — Спрашиваю в последний раз: есть в этом зале номер 7 или нет?

— Наверное, уже отделился, — не без зависти предположил атаман. — И даже за деньгами своими, паскуда, не пришел…

Ведущий вытащил из внутреннего кармана мятую шпаргалку, заглянул в нее, задумался и с легким вздохом произнес:

— Что ж, шоу продолжается. Согласно существующим правилам, в том случае, если выигравший номер отказывается от гранта или отсутствует на момент вручения, его выигрыш аннулируется… Славик, — обратился он к толстому мальчику, — будь так любезен, крутани барабан еще разок и вытащи нам другой номер…

— Не-а, не буду! — внезапно взбрыкнул жирный Славик. Его голосок был тонким, писклявым и пронзительным. Короче, очень противным. — Не хочу, Леонид Аркадьич. Они уже остыли, а когда остыли, они невкусные, и не хрустят… Сегодня они без цукатов, и сахара мало, а я люблю, чтобы сладкие и с цукатами…

— Вячеслав, бесценный наш, — с непонятной мне кротостью сказал Якубович. — Ну не капризничай, соберись, пожалуйста.

— Не соберусь, — нагло ответил этот маленький паршивец. — Я подписывался только на десять штук, а не на одиннадцать.

— Ты, пацан, это, не выделывайся тут, — поддержал ведущего Лагутин. С большим удивлением я обнаружил в голосе грозного атамана заискивающие нотки. — Гляди, сколько взрослых людей вокруг, и все ждут одного маленького тебя. Нехорошо, брателло, не по-взрослому. Давай-давай, не спи, доставай другой номер. Вдруг ты сейчас вытащишь мой казацкий грант?

— Вам надо, вы и тащите. — Капризуля Славик неторопливо сложил пухлый кукиш и показал его сначала атаману, а затем и Якубовичу.

Я надеялся, что теперь наконец кто-то из общественников или сам ведущий додумается отвесить детке крепкий подзатыльник. Черта с два! Простая мысль никого не осенила. Наоборот, была выбрана тактика умиротворения юного агрессора — наихудшая из возможных.

— А если мы тебя все сейчас попросим? — предложил наглецу Якубович. — Все вместе, хочешь? Как Деда-Мороза на Новый год, а? Ты разве не хочешь стать Дедом-Морозом, когда вырастешь?

Он взмахнул руками, и весь зал (кроме меня, понятное дело) нестройным хором проскандировал: «Сла-вик! Про-сим! Сла-ви-чек!»

— Не-а, — сказал Славик. — Дедов-Морозов не бывает. Я, когда вырасту, буду биржевым брокером. Или поваром… Или, может, стану президентом России. — Юный толстяк оценивающе посмотрел на меня, как будто собрался занять мою должность уже прямо сейчас.

Я вдруг заметил, что взоры всех собравшихся тоже постепенно фокусируются на мне. Оно и понятно: нет сегодня инстанции выше меня — ни здесь, в Александровском зале Большого Кремлевского Дворца, ни во всей России. О, ч-черт! Неужели главе государства надо играть роль Главного Уговаривающего и палочки-выручалочки? Неужели я, как пряничный дедушка Ленин, должен тоже начать приплясывать вокруг этого маленького нахального жирного бочонка? И тогда он, мо-о-о-о-ожет быть, снизойдет к нашей просьбе?

Мрак. Свежеиспеченные колобки в барабане лототрона перестали выглядеть аппетитно. Я вновь испытал приступ тошноты и судорожно сглотнул горькую слюну, которая опять норовила подняться над ватерлинией. В унисон моей тошноте чугунная слива, которая почти час вела себя прилично, чуть ли не образцово, нарушила условия перемирия. Ленивое дежурное постукиванье сменилось лихорадочной тарахтелкой счетчика Гейгера невдалеке от эпицентра ядерного взрыва: тук-тук-тук-тук-тук! туктуктуктуктуктуктуктуктуктук!

Трракс! Это сломался карандаш в моих пальцах. Я почувствовал, как внутри меня потихоньку закипает чайник со злостью. Может, в расслабленно-пьяном состоянии судьба моя — быть размазней и пофигистом, но в трезво-похмельном виде у меня с гонором все порядке. Я ненавижу, когда на меня пытаются давить, по-крупному или в мелочах, — будь ты МВФ, лондонский змей Береза или родная жена, мне без разницы. То есть я ценю добрые советы, однако не танцую под чужую дудку: всегда поступаю наоборот. У меня своя голова на плечах. Дайте мне линованную бумагу, дайте мне нелинованную бумагу, дайте мне хоть наждачную бумагу — один хрен я буду писать на ней поперек.

— Дорогой Сла-ви-чек, — сказал я в полной тишине. — Умоляю, крутани, пожалуйста, барабан и вытяни, пожалуйста, еще один колобок. И если ты, маленький засранец, не перестанешь кошмарить уважаемого Леонида Аркадьевича и наше уважаемое собрание, я тебе ноги выдерну и в жопу засуну. Лично выдеру и лично засуну, ты понял? И ничего мне не будет, потому что я — президент великой державы. Ну что, убедил я тебя? Если да, тащи колобок. Мигом!

И минуты не прошло, как десятый счастливчик — красивый усатый татарин из Казанского клуба ролевого моделирования «Золотая Орда» — уже получал последний на сегодня президентский чек…

— Как считаешь, я не зря нарушил кое-какие правила этикета? — поинтересовался я у очкастого Вовы, когда мы тем же подземным путем возвращались из БКД в Сенатский дворец.

— Вы их гениально нарушили, — с чувством ответил Вова. — Разрулили ситуацию по-царски. Я уверен, все вам за это были только благодарны. Признаюсь честно, нам и самим давно хотелось его немножко одернуть. Избаловали мальчишку. Как только он узнал, кто его отец, буквально сладу с пацаном не стало.

— А кто его отец? — без особого любопытства спросил я.

Вова-интеллигент помялся-помялся и, наконец, осторожно произнес:

— Ну вроде как вы, Денис Анатольевич.

Формой пятно очень похоже на Африку, а цветом на клубничный йогурт. Чтобы выиграть время, я включаю среднюю скорость — две тысячи оборотов в минуту — и начинаю обрабатывать края.

Розовые капельки Канарских островов быстро тают, следом исчезают острова Зеленого Мыса, а вскоре и обкусанная подметка острова Мадагаскар превращается в щепоть деревянной пыли. Шлифовальная дисковая машина «Элан» — конструкция предсказуемая: при таком объеме работы у меня в запасе есть еще минут десять, не больше.

«Парень, ты попал! — тревожно шепчет у меня над ухом невидимый ангел Рафаил. — Здесь на полу наверняка была кровь, а значит, тебя кокнут, как только ты закончишь работу. Свидетелей убирают, это классика жанра. Ты ведь представляешь, чей тут кабинет?»

«Совсем не обязательно это кровь, — не соглашается невидимый ангел Мисаил. — Здесь могли разлить все, что угодно. Любой краситель органического происхождения. Например, красное вино. А из-за винного пятна на паркете никто не будет никого мочить, даже молдавского гастарбайтера. По крайней мере, не в Кремле».

«Твой оптимизм на грани кретинизма, — сердится Рафаил. — Сам подумай, откуда на кремлевском паркете взяться красному вину?»

«А крови здесь взяться — откуда? — парирует Мисаил. — Рафа, милый, это рабочий кабинет, а не Овальный зал. И встреча двух президентов будет только через полтора часа. Ты же сам слышал».

«Но вдруг они встретились раньше?» — не сдается Рафаил.

«Но вдруг Луну делают в Гамбурге из сыра?» — хмыкает Мисаил.

Боковым зрением я вижу, что оба секьюрити, которые привели меня сюда, стоят у дальней стены и о чем-то переговариваются. Слов их мне, конечно же, не слышно: даже на средней скорости «Элан» в рабочем состоянии шумит примерно так же, как циркулярная пила. Секунд через тридцать я начну счищать с паркета мыс Горн, и тогда мне придется повернуться к обоим охранникам спиной. Все время оглядываться на них я не смогу уже чисто технически.

Из двух моих надсмотрщиков — постарше и помоложе, — второй не представляет для меня угрозы. Он самоуверен и невнимателен. Потому-то, когда мы шли сюда, я старался разговорить старшего секьюрити. В тот момент я еще не знал, куда и зачем меня ведут, но счел нужным заранее подстраховаться. Есть золотое правило: заводи дружбу с тем, кто для тебя потенциально опасен.

Тут мне повезло дважды. По первым же репликам старшего из секьюрити я догадался, что он не коренной москвич, а, скорее всего, откуда-то с Урала. Только уральцы в разговоре так часто проглатывают гласные и повышают тон в конце каждой фразы.

Наудачу я забросил наживку. Соврал, будто мне пришлось немало послужить в Пермской области. И сразу — прямое попадание: он был действительно родом из города Кунгура. Мы перебросились репликами на тему дурного уральского климата — и первая дощечка мостика между нами была проложена. Рядом вскоре легла вторая: старшего из секьюрити звали Иван. То есть мы практически тезки.

Мелочь? Не скажите. Оперативным дежурным в пусковых шахтах нарочно не говорят, на какой именно город вероятного противника нацелены их ракеты. Цель должна быть анонимной, иначе начинается рефлексия. Даже профессиональному киллеру мочить знакомого чуть труднее, чем незнакомца. Легкий психологический дискомфорт. Поэтому, если что, у меня будет фора в одну-две секунды…

Бледно-розовая Африка уменьшается на глазах. Я истребляю ЮАР, потом захожу с другой стороны и стираю Алжир, Ливию и Египет. Из-под шлифовального круга в воздух летит тончайшая пылевая взвесь. По-хорошему следовало бы пройтись с «Эланом» по всему кабинету, чтобы зачищенный кусок паркета не выделялся на фоне остальных. Но тогда работа заняла бы около часа, которого нет ни у меня, ни у Ивана с напарником, — они явно торопятся.

Пока я работаю с пятном, никто меня не тронет, факт. Но как только я сделаю дело, наступит момент истины: тут-то и будет ясно, кто из двух ангелов был прав. Очень надеюсь, что Мисаил. Потому что, если прав Рафаил, моя главная миссия под угрозой.

Шум шлифовальной машины заглушит звук выстрела, но только вряд ли они будут стрелять или пускать в ход нож: для того ли мы отчищали пол, чтобы вновь заляпать? Значит, возможна удавка, а тут наши шансы — почти равные и мои даже предпочтительнее.

Тем временем от всей Центральной Африки на полу остается почти ровный кружок сантиметров пятидесяти в диаметре. Я нарочно обрабатываю его вдоль по окружности, чтобы на последнем этапе не потерять из виду Ивана. Краем глаза я замечаю, что тот делает шаг в мою сторону и правую руку опускает в карман пиджака.

Две секунды — и розового пятна на паркете больше не существует.

Я резко разворачиваюсь лицом к приближающемуся секьюрити и вырубаю свой агрегат. Но к розетке мой «Элан» по-прежнему подключен и я как бы невзначай держу палец у кнопки. Хотя шлифовальный диск внешне выглядит безобидно, его максимальная скорость — четыре тысячи оборотов в минуту. Любую человеческую голову он превращает в череп в одно касание. Если что, заранее извини меня, Ваня из Кунгура Пермской области. Ничего личного: у тебя своя работа, а у меня — своя.

Иван достает руку из кармана.

Я еще не вижу, что у него в горсти.

«Не жди, мочи его!» — кричит невидимый ангел Рафаил.

«Стой, не трогай его!» — кричит невидимый ангел Мисаил.

Вот он, момент истины. Мой указательный палец застывает над кнопкой. Секунды делаются вязкими, словно нагретый асфальт.

Что это? Уфф!

«Рафа, ну ты и дура-а-а-ак», — облегченно вздыхает Мисаил.

«Лучше перебдеть, чем недобдеть», — вяло откликается Рафаил.

В руке у Ивана — не стальная удавка, не капроновая леска и не полиэтиленовый пакет. Всего-навсего две лиловые купюры.

— Все, Ион, спасибо, выручил, — говорит он. — А то у нас главный, понимаешь, из-за этого хренова пролитого вина всех уже раком поставил. Наши терли-терли паркет — и по нулям, а потом, слава Богу, тебя увидели в окно с этой штуковиной…

Я взваливаю «Элан» на плечо и беру одну бумажку из двух.

— Тысячи много, Ваня, — говорю я. — Пятьсот в самый раз. Техника-то казенная, а работы всего на пятнадцать минут.

 

15.30–16.00

Интервью корреспонденту журнала Der Spiegel

— Ты чего, с дуба рухнул? — Я ухватил Вову-интеллигента за плечо и развернул лицом к себе. Его галстук удачно намотался вокруг правой кисти моей руки. — Что значит — я отец?

Чисто теоретически я мог бы за несколько месяцев помрачения перетрахать весь кордебалет Большого театра вместе со сборной России по художественной гимнастике. И если бы я еще при этом имел глупость не предохраняться, то в положенный срок где-нибудь у кого-нибудь могут, вероятно, обозначиться побочные маленькие Кораблевы. Но чтобы за столь небольшой промежуток времени дитя успело и зачаться, и созреть, и родиться, и выглядеть сейчас, как двенадцатилетнее, его мамаша должна быть невероятным чернобыльским мутантом. Даже по пьяному делу я все-таки не настолько неразборчив в связях. Более того: процентов на 80 я вообще примерный муж и образцовый семьянин. Профессия обязывает.

— Вы ведь объявили, Денис Анатольевич… — полузадушенный умник в испуге выпучил на меня глаза. — Сами же, Денис Анато…

— При каких обстоятельствах я объявил? Подробности! — Я чуть ослабил удавку, чтобы вернуть Вове право вдоха-выдоха. — И смотри, ничего не упусти. Представь себе, что я сегодня немножко упал с кровати и кое-какие детали забыл, временно… или, может, я просто тебя проверяю… Ну, излагай, не тяни резину!

Вова, задышав свободнее, принялся торопливо излагать. По мере его рассказа обиженная слива в моей башке замедлила свой темп. Признаться, я ожидал гораздо худшего. История оказалась не криминальной и даже почти не бросающей тень на моральный облик главы российского государства, но до крайности несуразной.

Около месяца назад к нам залетал то ли по делам ЮНЕСКО, то ли по делам МАГАТЭ, то ли просто чтобы развеяться экс-президент США Уильям Джефферсон Клинтон: он сделал остановку в Москве по дороге из Сеула в Страсбург. Как и подобает хлебосольному хозяину, я закатил в честь всеобщего друга Билла неслабый банкет во Владимирском зале БКД, а после мы с моим гостем вышли слегка проветриться на Красную площадь — благо апрель стоял теплый.

Встречала нас, естественно, толпа москвичей с букетами и воздушными шариками. Примерно на одну четверть пипл состоял из проверенных и перепроверенных передовых ткачих-поварих, а на три четверти — из штатных сотрудников и сотрудниц Главного Управления Охраны. Каким макаром в эту отборную массовку сумели внедриться мамаша Славика и ее отпрыск, я понятия не имею. Но они внедрились. И в ту минуту, когда самый знаменитый бабник западного полушария отпускал дежурные комплименты красоте российских женщин, мамаша сумела протиснуться в первый ряд и на хорошем английском прокричала экс-президенту о том, что толстый Славик — как раз-таки его, Клинтона, внебрачный сынок.

Дальше, судя по Вовиному рассказу, начался форменный Голливуд. Бывший президент США изменился в лице, обхватил руками седую голову и простонал: «Ноу, сорри, мэм, итс импосибл!» После чего в беседу вступил я, а вернее, не столько я, сколько забродивший внутри меня коктейль из виски-водки-и-бог-знает-чего-еще-там. Потому-то я вдруг решил оригинальным способом уберечь Билла от конфуза. И заодно продемонстрировать ему широту русской натуры. «Не ори, женщина, — обратился я к этой аферистке. — Не травмируй хорошего человека. Если уж тебе приспичило, запиши своего жирдяя на меня. Считай, что типа я его родитель…»

— Так прямо и сказал? — опечалился я.

— Слово в слово, — заверил меня очкастый Вова. — Официальная стенограмма не велась, но там, на площади, снимали операторы пяти мировых телекомпаний, в том числе Си-Эн-Эн. Сюжет прошел в мировом эфире и в блогах, отпереться уже невозможно.

— А Славик не удивился, что теперь его папа — это я?

— Нисколько, — вздохнул Вова. — Мамочка его, как мы потом докопались, все время меняла версии. Каждый раз вбрасывала идею покруче. В пять мальчик узнал, что папаша был гонщиком и разбился на болиде во время «Формулы-1». В семь лет мамочка все переиграла, и теперь он был подводником, погибшим в схватке с гигантским кальмаром. В десять Славику по секрету сообщили, что отец его был космонавтом и взорвался вместе с астероидом, спасая Землю… Ну а в одиннадцать появился папа-Клинтон.

Я мысленно прикинул, что президент России так-сяк вписывается в этот звездно-героический ряд. Теперь бы еще придумать, куда девать спонтанного сыночка? Боюсь, он повис на мне, как гиря. До его совершеннолетия придется расплачиваться за импровизацию. Одно утешает: по крайней мере Билла я умыл роскошно.

— Ты не помнишь выражение его лица, когда я выступил с тем заявлением, ну там, на Красной площади? — спросил я у Вовы, отпуская его галстук. — Надеюсь, лицо было достаточно глупым?

— Очумелым, факт, — подтвердил Вова. — Как будто мистер Клинтон муху проглотил и никак не может выплюнуть.

То-то же, подумал я. Мы, русские, горазды на экспромты — не то что расчетливые янки. Случись эта фигня со мной в Вашингтоне, Биллу бы и в голову не пришло меня защитить таким лихим способом. Хотя уж с его-то репутацией поздняк метаться: можно брать на себя ответственность за любой сексуальный теракт в любой точке земного шара, и нация опять отпустит тебе грехи… Нет, пацана-то я прокормлю, чего там, копейки. Хотя для его же блага полезней было бы, наоборот, кормить его пореже.

Я вспомнил, с какой скоростью мальчишка уминал колобки, и подумал, что в России он обречен умереть от ожирения: теперь-то никто не решится обозвать его пузаном, тумбой или бочкой. Раз уж все общественные организации страны стояли перед ним на цырлах, то в школе и подавно не найдется дураков ссориться с президентским сыном. А значит, стимулов сбросить вес у него здесь не будет. Все, голубчик, никаких больше колобков.

— Вот что, Вова, — сказал я очкастому интеллигенту. — Бросай на фиг все прочие дела и немедленно займись этой парочкой. Как я понял, эта мамаша знает английский? Ну и чудненько. Значит, не будем держать такого ценного специалиста в Москве. Организуй ей синекуру в российской миссии ООН, и чтобы завтра они со пацаном уже летели в Нью-Йорк. Обзови Славика, например, послом мира. У штатников тоже ведь была когда-то, еще при Рейгане, такая послица мира: пионерка с бюстом — Саманта Фокс, кажется. А мы чем хуже? Пусть наш парень учится в местной школе, общается с ребятами, рассказывает про какие-нибудь там наши великие достижения.

И пусть его там хорошенько подразнят, прибавил я про себя. Для его же пользы. Пусть он увидит, что даже в Америке самые толстые — самые большие лузеры. Что вес там набирают только безработные ниггеры, которые сидят на пособии, тоннами жрут хот-доги и в тысячный раз тупо зырят по ящику «Не грози Южному Централу». А те, которые богатые и успешные, бегают трусцой и едят овощи.

— Понял! Бу сделано! — Вова-интеллигент щелкнул каблуками и ускакал куда-то вбок по переходу, не доходя до лифта…

Тем временем наверху переминался с ноги на ногу встречающий меня Вова-референт. Подмышкой у него была объемистая папка, в глазах — озабоченность, а на устах — все те же надоевшие причитания на тему регламента, из которого мы опять выбиваемся.

Как я понял, по графику у меня еще десять минут назад должна была начаться встреча с неким Хансом Зильверсом, специальным корреспондентом гамбургского журнала Der Spigel. Немцы просили об интервью еще в марте, встреча переносилась трижды, поэтому откладывать ее в четвертый раз не совсем прилично.

— И какие были заявлены вопросы? — осведомился я.

В смущении Вова забормотал, что действительно по протоколу вопросы должны визироваться загодя, но я этот ритуал сам же для «Шпигеля» и отменил — вроде как в виде извинения за задержку. Поэтому тематика вопросов неизвестна. На всякий случай (Вова положил мне на стол папку) протокольным отделом подготовлены все возможные цифры по разным направлениями экономики, если гость будет спрашивать об экспорте-импорте или объеме нашего ВВП. Здесь же есть необходимые статистические данные по безработице, экологии, правам человека и территориальным спорам с Монголией.

— А сведения об урожае бобовых на Кубани тут имеются? — сурово сдвинув брови, спросил я, и когда референт в испуге замотал головой, милостиво улыбнулся: — Да ладно тебе, шучу… Кстати, с паркетом, я смотрю, вы хорошо справились, молодцы. Ценные подарки выберите себе сами из президентского наградного фонда. Только, чур, подстаканники Фаберже и яйца Никаса Сафронова не трогать — это для нефтяных шейхов, они любят экзотику.

Вид моего кабинета, избавленного от грузинского пятна, внушал оптимизм. Я подумал, что, пожалуй, с заезжим тевтоном из «Шпигеля» справлюсь без подготовки. Придавлю национальной самобытностью и расплющу властной харизмой. Мало ли в истории русские бивали прусских? Поднявший меч от самовара и погибнет.

Я устроился за столом поудобнее, пододвинул поближе папку с цифрами, державно прищурился и приказал Вове-референту:

— Иди зови своего немца…

Мысленно я уже нарисовал себе образ кряжистого бундесбюргера и раскрасил его физиономию в апоплексический красный цвет. Однако в реальности этот Ханс оказался щуплым, бледным, редковолосым, и к тому же по-русски он шпарил, зараза, без малейшего акцента.

Пока оператор из кремлевской пресс-службы привычно настраивал свою камеру и налаживал софиты, мы с немцем мило улыбались друг другу и дипломатично обсуждали всякие пустяки, вроде цвета обивки у моих кресел и полезных гаджетов у его японского мини-диктофона. Затем телекамера заработала, гость сунул нос в свой блокнот и вынырнул оттуда с первым вопросом.

— Уважаемый господин президент, — начал он. — После вашей инаугурации прошло чуть менее полугода, а за это время вы успели десятки раз побывать ньюсмейкером. У вас в России действительно происходит так много нового, по сравнению с остальной Европой, или вы просто стремитесь быть первым на рынке новостей?

Ах ты гнида фашистская, подумал я о немце, продолжая нежно улыбаться. Тебе трудно было хоть намекнуть, про какие сенсации и про какие новости ты толкуешь? Сиди тут и гадай, чего и когда я успел еще сморозить. Хотя ладно, выкручусь. Алгоритм известен.

— Уважаемый Ханс, — задушевно произнес я. — Повседневная жизнь в старой Европе довольно скучна и уныла. И если не случится урагана с наводнением или падения вашего Доу-Джонса, или если очередной психопат не перестреляет дюжину покупателей в супермаркете, вам будет не о чем писать и нечего показывать. А в России жизнь непростая, зато интересная, бурлящая. Каждый день у нас что-то происходит, и я как президент откликаюсь на это. Вообще русские — прирожденные ньюсмейкеры, чему Запад завидует, я уверен. Вы вот пришли ко мне, а не к вашему федеральному канцлеру и не к премьеру, допустим, Норвегии. Верно?

— Но если… — начал было немец.

— Спасибо, снято! — бодро перебил его наш оператор.

Софиты погасли. Кремлевская пресс-службы принялась торопливо сворачивать провода, зачехлять объективы и упаковывать аппаратуру в кофры, чтобы успеть к вечернему эфиру. Герр Зильверс с несколько разочарованным видом вновь уткнулся в блокнот, а я перевел дыхание. Теперь можно не дергаться. Информационный продукт для внутреннего рынка мы худо-бедно произвели, рынок же внешний — не наша забота. На чужие эксклюзивы мы не посягаем. В российских теленовостях дадут единственный синхрон — то есть картинку со звуком: первый вопрос, первый ответ, и хватит. Кому интересно остальное, может читать Der Spiegel в оригинале, пожалуйста. Мы не Китай, у нас нет ограничений на Интернет.

Через пару минут мы остались с немцем вдвоем. Гость из Гамбурга только этого ждал — и сразу же выкатил свой второй вопрос.

— Уважаемый господин президент, — сказал герр Зильверс. — Не так давно на встрече в Российской Академии наук вы упрекнули иерархов РПЦ в непрофильных тратах, несовместимых с финансовым кризисом. Означают ли ваши слова, что некогда идиллические отношения между Кремлем и Московской Патриархией завершились?

Ой-ей-ей, про себя посетовал я, неужто я такого наговорил? Боже, как неудобно. Докатился до ручки со своим популизмом без берегов. Захотел, наверное, сделать приятное академикам — вот и наехал на конкурирующую фирму. Теперь понятно, отчего патриарх просил о встрече со мной: хочет, наверное, узнать из первых уст, не пора ли пастырям переписывать «мерседесы» на родственников и потихоньку сушить сухари. Ну со Святейшеством я разберусь, это легко, а вот дотошному немцу чего прикажешь впаривать? Не могу же я сказать правду: «Ничего не помню, минхерц, упился вдрызг»?

— У меня прекрасные отношения с Московской Патриархией, — кротко ответил я. — Пре-крас-ны-е, так и запишите. Как глава государства я не вмешиваюсь в экономическую жизнь клира, а как человек крещеный, отношусь к институту православной церкви с безграничным уважением. И я, между прочим, убежден, что возникновение жизни на Земле — не вселенская случайность и не эксперимент каких-то там инопланетян, но акт Божественного Творения… Улавливаете?

— Да, безусловно, господин президент. — Герр Зильверс торопливо зашелестел своим блокнотом. — Раз уж зашла речь об инопланетянах… Извините за бестактность, но в прессу попала запись вашего выступления перед космонавтами в Звездном городке. Вы ссылались на результаты неких исследований по НЛО. В частности, вы говорили, что Гагарин в 1968 году мог не погибнуть в катастрофе, а его могли похитить космические пришельцы…

Ч-черт, пришельцы! Мысленно я содрогнулся. Это уж, братцы, ни в какие ворота. Ну ладно академики — народ пьющий по определению, и мне наверняка наливали чего позабористей. Но чтобы в Звездном городке! Там-то я как ухитрился надраться и нести такую ахинею? Космонавтам же ничего, кроме кагора от радиации, не положено употреблять вовсе. Даже на банкете в честь президента. Может, я сколько-то привез с собой и принял без закуски, среди центрифуг?

— Фальшивка! — рубанул я. — В Звездном городке я, возможно, и выступал, но про пришельцев не говорил. Юрий Гагарин как государственный символ России не мог оказаться в чужих руках.

— То есть вы не верите в инопланетян? — уточнил немец.

— Я верю в Юрия Алексеевича Гагарина, — строго сказал я. — Знаете, каким он парнем был? Настоящим патриотом. Никаким пришельцам он бы живым не сдался. Так что вопрос закрыт.

— Хорошо, оставим тему разумных существ, — согласился герр Зильверс. — Перейдем, если позволите, к неразумным. В Европе с большим интересом восприняли вашу речь в Государственной Думе, по поводу новой системы патронажа вымирающих животных. Идея, чтобы каждый член парламента оплачивал содержание и питание редких особей, многим наблюдателям пришлась по душе…

Ну это еще ничего, с облегчением подумал я, этот глюк хотя бы не опасный, сойдет за эксцентрику. Да и мысль, по большому счету, не такая дурная, даже прикольная. Пусть лучше господа депутаты ценных зверушек берут на содержание, чем своих дорогостоящих шалав. От тех уж точно нет никакой пользы для экологии.

— …Однако многих наблюдателей, — тем временем продолжал немец, — несколько удивила предложенная вами методика: выбирать опекаемых животных по принципу внешнего сходства с опекуном. Не секрет, что из-за этого руководители фракций до сих пор не могут представить окончательные списки, наблюдается перекос в сторону хищников. Как пишет ваша «Парламентская газета», на львов и уссурийских тигров подано в общей сложности триста заявок, на синих китов — две, на утконосов и лемуров — ни одной…

Да ведь это же бунт, разозлился я на депутатов. Кем они себя возомнили — царями природы? Кто им дал право самим решать, на кого они похожи? Ну я им устрою свободное волеизъявление!

— Вы правы, тут недоработочка, — произнес я вслух. — Спасибо за своевременный сигнал. Демократия полезна лишь до известных пределов, дальше стоп. Отныне в России этих скотов будут не выбирать, а назначать сверху, президентскими Указами…

Нет-нет, — поспешно добавил я, увидев, как лицо немца стало вытягиваться по вертикали. — Я не депутатов в данном случае имею в виду, а зверюшек этих редких. Обещаю, что замеченный вами перекос будет устранен. Они, вонючки, у меня строем пойдут патронировать утконосов, шакалов, скунсов, медуз, белых мышей, и пусть только попробуют пискнуть, что на них не похожи… Кстати, я вообще с большим уважением отношусь к фауне, имейте в виду.

— Безусловно, господин президент, это все заметили, — кивнул немец. — Недаром же вы своим любимым фильмом назвали «Том и Джерри»…

Ну вот, доигрался. Взял и где-то выболтал по пьяни сокровенное.

— Это недоразумение, — твердо сказал я, глядя прямо в глаза корреспонденту. — Трудности перевода с русского. На самом деле имелся в виду фильм выдающегося режиссера Федора… то есть Сергея Федоровича Бондарчука «Война и мир», по роману нашего классика Лео Толстого. И других вариантов быть не может. Россия, вы знаете, страна культуроцентричная. Библиотеки, театры, музеи — наше главное духовное достояние, не забудьте подчеркнуть.

Немец опять глубокомысленно покивал.

— О да, — сказал он. — Мы помним, что вы распорядились заморозить цены на билеты в музеях. Вы это сделали, чтобы в период кризиса экспозиции оставались доступными для молодежи?

Билеты? Чушь какая, подумал я. Из пушки бабахнуто по воробьям. Даже на настоящий популизм эта мелочь не тянет. Вот если бы я приказал открыть в музеях дешевые буфеты, то да, народ бы толпой ломанулся в очаги культуры. Третьяковская галерея сразу стала бы популярнее вещевого рынка в Лужниках. А так — вряд ли.

— Ну, в общем, да, — ответил я. — И поэтому тоже. Рынок съел нашу бесплатную медицину и почти доедает бесплатное образование. Пускай хоть в этом секторе остается небольшая халявка. Что бы ни случилось с долларом, наши люди всегда смогут посмотреть на «Утро в сосновом лесу» за тот же докризисный рубль. К слову, и сами музеи не в большом убытке: народ-то все равно туда не ходит. Это, скорее, психологический фактор. Молодое поколение россиян должно чувствовать уверенность в завтрашнем дне.

Услышав о молодом поколении, корреспондент «Шпигеля» азартно потер свои бледные ручонки. Не музеи немца интересовали. Похоже, он расставил мне какую-то ловушку, а я в нее попался.

— Значит, вы считаете, что пропагандируемые вами телесные наказания тоже помогут молодежи почувствовать уверенность? — спросил он. — Признаться, ваше сегодняшнее выступление в Кремле вызвало у меня замешательство, и не только у меня…

Оперативно работает, сука, мысленно восхитился я. Получаса ведь не прошло, как я чуть-чуть пригрозил Славику, а фриц уже в курсе. Кто-то из общественников меня моментально слил. Не удивлюсь, если этим «кто-то» окажется атаман Лагутин. Надо было вернуть гаду его шашку, чтоб не возникал. Но нет, теперь поздно. Придется отбиваться, чем Бог послал. То есть гнать пургу.

— Что плохого в телесных наказаниях? — Я постарался изобразить удивление. — Ребенка невредно иногда посечь. И в Англии при королеве Виктории это было. И у вас в Германии, еще при Бисмарке. Метод действенный. Русская педагогика, от Ушинского до Сухомлинского, традиционно была построена на розге. Как сказал еще один наш педагогический классик Антон Семенович Макаренко: «Если детей баловать, из них вырастут настоящие разбойники».

— Извините, господин президент, я вынужден вас поправить, — вежливо произнес немец-наглец. — Это не из Макаренко цитата, а из советского фильма «Снежная королева», киностудия «Ленфильм».

— А вам почем знать? — недипломатично буркнул я. — Можно подумать, что в Гамбурге показывают старые советские фильмы.

— Видите ли, господин президент, Ханс Зильверс — мое новое имя, — услышал я в ответ. — А тридцать пять лет своей жизни я прожил в Питере. И звали меня Константином Селиверстовым.

— Врешь, немчура! — рассердился я. Моя слива-фигуристка резко подпрыгнула и прицельно чпокнула в темячко изнутри. — Не можешь ты вот так запросто оказаться питерским. Это я питерский, а не ты! Ну-ка скажи, как при большевиках называлась улица Шпалерная?

— Улица Воинова, — без паузы ответил то ли Ханс, то ли Костя.

— А Финляндский вокзал как в народе зовут?

— Финбан. Может быть, вы теперь позволите вернуться к интервью, господин президент? У меня еще осталась пара вопросов.

Я внимательно присмотрелся к гостю и не увидел в его физиономии ничего немецкого. И вправду, какой из него тевтон? Паспорт у него германский, а в остальном обычный чахлый питерский сорняк. С предателем малой родины можно не миндальничать, а гнать в шею.

— Шиш тебе вместо интервью, — заявил я. Маленькое чугунное ядрышко у меня в голове торжественно отстукивало каждое мое слово. — Я его обещал дать немцу, а не бывшему ленинградцу. Так что пошел вон. Только признайся напоследок: какого хрена ты умотал за бугор? Что, тамошние кирхи лучше Казанского собора?

Ханс-Костя осознал, что беседе конец, и сразу отвязался.

— Да потому я и умотал, — с вызовом ответил он, — что у меня уже в печенках сидит эта наша… теперь, извините, ваша, господин президент, интересная жизнь. Потому что Россию каждый день шатает из стороны в сторону, как пьяного. Сегодня у вас рыночная экономика, завтра опять командная. Сегодня у вас права человека, а завтра вы обещаете вырвать ноги из жопы и строем голосовать за утконосов… И зря вы меня ленинградцем называете, Денис Анатольевич. Я петербуржец в пятом поколении и им останусь даже в Гамбурге. А из Ленинграда я уехал и нисколько не жалею.

— Ну и вали отсюда в свой занюханный Гамбург, — посоветовал я ему. — Можем и пинками отсюда проводить.

— Ну и отвалю, — пожал хилыми плечами предатель. — И сегодня же распишу во всех деталях, как меня пинками выгнали из Кремля. Наш читатель обожает истории про дер гроссе руссише хамство.

— Охрана! — Я хлопнул в ладоши. Из-за приоткрытой двери моего кабинета тотчас же выкатились полдюжины накачанных Вов. Они рассредоточились по комнате и замерли в таких угрожающих позах, что фальшивый немец невольно съежился. — Очень вежливо отконвоируйте герра Селиверстова в банкетный зал и проследите, чтобы его накормили самым лучшим, что есть. Черная икра, рябчики, трюфеля, фуа-гра… Не выпускайте его из Кремля, пока он не пожрет хорошенько. И с собой разрешите унести все, что не доест. И проводите с духовым оркестром. И пусть эта сволочь только посмеет потом где-нибудь печатно вякнуть, будто в Москве с ним обошлись негостеприимно!..

Когда брыкающегося корреспондента унесли кормить деликатесами, я подвел итоги. Встреча прошла, в общем-то, плодотворно. С небольшим перевесом по очкам, но я выиграл этот матч: узнал о себе много нового и сам не выдал врагу ни одной гостайны. А главное, я наконец-то не выбился из графика. Через пару минут можно будет спокойно встречаться с румынским президентом и…

— Денис Анатольевич, на связи Генеральный прокурор, — прервал мои победные раздумья Вова-референт, просунув голову в дверь. — Говорит, это срочно. Прикажете вас соединить?

Невидимому ангелу Мисаилу не до шуток. Он обижается. Каких-то полчаса назад он меня практически уберег от катастрофы — в то время как истерик и паникер Рафаил своим алармом чуть не увлек меня в бездну.

И что же он, Мисаил, видит от меня вместо благодарности? Он видит, что теперь я следую советам перестраховщика Рафы.

Это чистая правда, но я не виноват: принимая решения, я должен исходить из конкретной ситуации. Полчаса назад прав был один, теперь я принимаю сторону другого. И вот уже минут двадцать сижу в своем убежище — комнатке, примыкающей к Круглому залу.

Потому что мне лучше не высовываться до самого часа «Икс». Мало ли кто меня может увидеть в кремлевском дворе. Мне еще повезло, что эти кремлевские секьюрити очень торопились и не обыскали мою сумку. Иначе я сидел бы сейчас совершенно в другом месте.

«Глупо, глупо, — бубнит у меня над ухом уязвленный Мисаил. — Ты законопатился здесь, как таракан в щели. Случись что, ты узнаешь об этом позже всех. А если встречу опять отодвинут?»

«Утихомирься ты, Мис. — Рафаил вальяжен и снисходителен. — Все будет в ажуре. Перенос встречи на высшем уровне есть дипломатический форс-мажор, а уж вторичный перенос — дипломатический нонсенс. Служба протокола больше этого не допустит. Бомба два раза в одну воронку не падает».

«А если падает? — с досадой шипит Мисаил. — А если все же перенесут? Рафа, не забудь, мы в России. Это страна чудес. Здесь теория вероятности не работает. Мне иногда кажется, здесь не работают даже ньютонова физика и евклидова геометрия».

«Если встречу перенесут, — усмехается Рафаил, — я готов трижды обозвать себя бесом. Идет?»

«И еще трижды кретином и трижды земляным червяком, — немедленно начинает торговаться Мисаил. — И я тогда становлюсь главным до конца операции… Ну же, соглашайся, чем ты рискуешь? Ты же у нас веришь в теорию вероятности и в Службу протокола!»

«Ладно, договорились, — отвечает Рафаил. — Но пока я главный, и прошу воздержаться от пререканий. Ты мешаешь нашему мальчику».

— Вы оба мне ничуть не мешаете, — говорит вслух наш мальчик, то есть я. — Все равно в компании веселей. Валяйте, пререкайтесь, сколько влезет, а я пока проверю боекомплект.

Я вынимаю из сумки свой талисман и разворачиваю мягкую ветошь.

У огнестрельного оружия — великая масса достоинств. Убойность, прицельность, компактность, кучность, скорострельность и тэ дэ. В разные годы мне пришлось соприкоснуться с самыми разными образцами, от английской штурмовой винтовки SA80 калибра 5,56 до девятимиллиметрового российского пистолета-пулемета «Кипарис».

Однако все эти ценные навыки для меня сейчас бесполезны.

Потому что ни одна современная армия не держит у себя на вооружении двухзарядных арбалетов.

 

16.00–17.15

Встреча с патриархом Московским и всея Руси

Будь у меня в руках карандаш, я бы его сломал. Но телефонную трубку просто так хрен переломишь — разве что садануть ею об пол.

— Значит, он улетел из страны по чужому паспорту? — спросил я у Генпрокурора, стараясь не выплеснуть на него сразу весь запас раздражения. Пара карандашей мне бы сейчас ох как пригодилась!

— Нет, господин президент, — бодро откликнулся мистер Ливингстон. — Насколько нам известно, по своему собственному.

— А почему, объясните, его не взяли в аэропорту? Почему при наличии ордера на арест он свободно прошел через погранконтроль? Он у нас разве Гарри Поттер? У него был плащ-невидимка?

Генпрокурор деликатно кашлянул в трубку.

— Строго говоря, ордер на арест еще не был выписан, — сообщил он мне. — Пока обвинение не сформулировано, мы можем только пригласить человека на беседу, в качестве свидетеля. Вот когда он трижды не явится, его можно доставлять приводом.

Нет, ну что за наивное создание! Чистый младенец в джунглях.

— И он, разумеется, будет ждать третьего раза у себя дома, — тяжело вздохнул я. — Ага. Щас! Джонатан… как вас там… Ричардович, вы ведь не первый день в Москве, пора бы, наконец, освоиться в нашей специфике. У нас же не Соединенное, блин, королевство! Когда к российскому бизнесмену проявляет интерес Генпрокуратура, только абсолютно невиновный человек или клинический идиот — что, в данном случае, примерно одно и то же — останется сидеть на месте. А человек с минимальными мозгами перво-наперво сделает что?

— Что? — все еще не доехал Генеральный младенец.

— Да то самое, что он и сделал! Удерет, естественно. Свалит в Лондон и уже оттуда будет разбираться, за что конкретно на него катят бочку. Я-то думал, вы догадаетесь прежде всего устроить засаду в «Шереметьево-2», а уж потом начать официальный розыск. Этот вредитель струсит, кинется на ближайший лондонский рейс, а вы его — хвать!.. Ну почему я должен учить вас азам профессии?

Не меньше пяти секунд телефонная трубка безмолвствовала: мистер Ливингстон усваивал полученную от меня информацию.

— Верно ли я понял вас, господин президент, — извиняющимся тоном спросил он у меня, — что проблемы господина Шкваркина с автоинспекцией — для нас не столько причина, сколько повод?

Упс! После долгих и мучительных экспериментов дитя, наконец, доперло, что в розетке живет электричество.

— Угадали. Молодцом! — похвалил я недотепу. — У нас, Джонатан Ричардович, правовое государство, и мы не можем прессовать человека без всякого повода. А причина, вы правы, глубже и выше. Финансовый кризис — он как Единый госэкзамен, только для больших дядечек. С виду фигня фигней, но ведь как-то работает! Помогает определить, кто хороший, кто плохой. Улавливаете?

— Не улавливаю, — огорченно признался Генпрокурор.

Бум-с! Бум-с! Чугунная слива устроила в моей башке тир, выбивая из меня последние драгоценные остатки терпения.

— Вы, конечно, читали в детстве «Винни-Пуха»? — уже еле сдерживаясь спросил я. — Помните, там были неправильные пчелы, которые давали соответствующий мед? Вот так и с бизнесменами. Если человек переживает тяготы и лишения вместе со страной, если он готов, когда стране надо, перейти из списка «Форбса» в список биржи труда, — это наш, правильный пацан… ну то есть предприниматель. А если чувачок начинает дергаться, если продает бизнес черт знает кому, это означает, что он… кто?

— Кто? — тупо переспросил этот тормозной афро-англичанин.

— Неправильный предприниматель. И бизнес у него, стало быть, не-пра-виль-ный. Вот к таким господам надо приглядеться, а там, глядишь, может быть, и придраться. Очень вам советую — не приказываю, упаси Боже, а по-дружески советую — провести тщательный обыск грибных плантаций Шкваркина Елисея Пименовича: если пошарить там получше, наверняка среди тысяч шампиньонов найдется десяток галлюциногенных псилоцибиновых грибочков… ну хотя бы пяток мухоморов. После этого вам остается только выписать, черт вас раздери, ордерок на арест этого наркодилера и подключить, наконец, Интерпол… Хотя теперь-то я не уверен, что его найдут: город ваш, сами же знаете, большо-о-ой…

— Найти его как раз технически несложно, — пробормотал мистер Ливингстон. — Собственно, мы его нашли. Двадцать минут назад спутник зафиксировал человека, по приметам похожего на мистера Шкваркина, в западном Лондоне, это район Челси. Предполагаемый мистер Шкваркин выходил из машины у особняка на Кингс Роуд…

— Чей-дом-уже-выяснили? — Для быстроты я сократил интервалы между словами. Даже слива в башке прекратила стрельбу по болевым точкам, зависнув в сквернейшем предчувствии. Неужели опять он?!

— Раньше дом принадлежал Ванессе Редгрейв, но два года назад его купил, через посредников, выходец из России Вадим Бере…

Береееееза!! Я с утра как чувствовал, что без него не обойдется!

— Так почему ж вы с главного не начали, Джонатан Ричардович, голубчик, британское ты угробище?! А?!

Я жахнул телефон об пол, надавил локтем на селектор и заорал:

— Вовки! Все сюда, пулей!

Тотчас же в кабинет вбежали не три, но сразу четыре штуки Вов: первый в аксельбантах, второй в штатском и с очередной папкой, третий тоже в штатском, но без папки, четвертый в синем фартуке, с тряпкой и синим же пластмассовым ведерком. Трое вытянулись в струнку, а тот, который с ведерком и тряпкой, юлой завертелся на месте, пытаясь охватить взглядом сразу весь паркет — есть ли свежие пятна? Как будто я умею бить только бутылки!

— Ты! — Я указал на Вову-в-аксельбантах. — Чтоб через пять минут у меня в кабинете был директор ФСБ. Раз сегодня день приемов, он наверняка околачивается где-то в Кремле… Живо!

Блеск аксельбантов еще висел в воздухе, словно улыбка Чеширского кота, а сам их хозяин уже громко топал где-то в коридоре.

— Ты! — Я ткнул в направлении Вовы-с-ведерком. — Забери вон тот разбитый телефон и тащи сюда новый… да не высматривай ты, бестолочь, пятна на полу! Нет их больше, дубина! Только телефон!

Фартук, синей молнии подобный, вместе с его хозяином и ведерком пролетел по кабинету, втянул изувеченный аппарат и скрылся.

— Ты! — Мой палец почти уперся в переносицу Вовы-штатского. — Дуй в приемную и тащи сюда десять… нет, двадцать карандашей!

— Прикажете простых или цветных, Денис Анатольевич? — Вова завибрировал на старте, как спринтер, готовый сорваться с места.

— Любых, дебил! — прикрикнул я на него. — Деревянных!!

Вжжжжжик! — и бегуна вынесло за дверь. Даже быстрее, чем надо. При такой начальной скорости он едва ли успеет затормозить в приемной. Ну точно: судя по звуку, балбес проскочил-таки мимо.

Последний оставшийся Вова молча пучил на меня трагические глаза.

— Знаю-знаю, — прервал я его неначатые мольбы. — Протокол, регламент, Овальный зал, господин Хлебореску опять ждет не дождется… Но и ты войди в мое положение: я сейчас так зол, что могу кого-нибудь убить. И хорошо еще, если тебя. А вдруг я в сердцах укокошу президента Румынии? У меня будут дипломатические сложности… не сказать, чтобы очень большие, но сложности… Ты со мной согласен? Вопрос риторический, разрешаю не отвечать.

Вова-референт и не отвечал: он хватал губами воздух и медленно покрывался красными пятнами.

— В общем, давай мы румына еще немного сдвинем во времени, — предложил ему я. — Что у меня, допустим, в 19 часов? Молчишь? Ты вообще там дышишь? А, ладно, сам посмотрю. Давай сюда график. И чем писать давай. — Я взял из рук референта папку, а затем вытащил из его нагрудного кармана шариковую ручку, расписанную под Хохлому. — Так-так-так… В 19–10 что у меня? Павильон «Животноводство» на ВВЦ? Видишь, я рядом здесь делаю пометку: «На хер!» План по зверушкам я сегодня уже перевыполнил… А в 20–15? Выставка в Центральном Доме Художника? Нет уж, на сегодня хватит с меня художеств… Опять пишу на полях: «На хер!» Гляди, освободилось почти два часа… — Я вернул Вове папку и свежие обломки ручки. — А теперь беги, объясняйся с румынами. Разрешаю соврать, что у президента России был острый приступ… Короче, сам придумай, чего приступ, хоть геморроя… Ты что, еще здесь?

Вова-с-папкой вылетел из кабинета, а на освободившееся место влетели Вова-с-карандашами и Вова-с-телефоном. Пока мне подключали новый аппарат взамен разбитого, я для разминки сломал три карандаша об колено и три — об угол стола. Мне чуть полегчало. Тир утих. Чугунная вредина расстреляла все цели и теперь просто каталась взад-вперед: отыскивала недобитые мишени и лениво, без фанатизма, их добивала. Чпок! Чпок! Чпок!

Хотелось бы знать, мрачно думал я, репрессируя карандаши, кто у меня директор ФСБ. Но заранее выяснять не буду из принципа, потому что боюсь. А вдруг окажется, что я успел назначить на должность какого-нибудь Борю Моисеева? Меня же инфаркт хватит…

К моему облегчению, главным чекистом всея Руси оказался тот же самый, кто и был им до моей инаугурации, — Каркушин.

— Вызывали, Денис Анатольевич? — Только что в моем кабинете его не было и вот секунду спустя он словно бы телепортировался: невысокий, близорукий, весь состоящий из округлостей, но при этом, пожалуй, не толстый, а лишь уютно-пухлый. Если бы мне взбрело в голову поискать ему родственников среди кондитерских изделий, лучше всего подошла бы, наверное, ромовая баба.

— Вызывал-вызывал, садитесь… — Я доломал последний карандаш, пожал пухлую руку гостя и указал ему на кресло у стола.

В кремлевских кулуарах Сергей Каркушин считался интеллигентом номер один — причем не только из-за очков и мягких манер. Как рассказывали знающие люди, Сергей Васильевич однажды и навсегда принял близко к сердцу определение, рожденное кем-то из наших поэтесс (то ли Ахматовой, то ли Агнией Барто): «Интеллигент — человек, который делает гадости без удовольствия». С той поры безрадостная гримаса стала его визиткой, и чем выше поднимался он по служебной лестнице, тем недовольней делалось его лицо.

В краткую эпоху экономического бума чиновник с таким выражением стал явно неуместен и был убран на пустяковую должность главы Комитета по учету; когда же на планету обрушилась первая волна финансового кризиса и оптимизм смотрелся уже неприлично, то же самое лицо оказалось нарасхват. Предыдущий президент поручил Каркушину рулить госбезопасностью, имея намерение в дальнейшем двинуть его в вице-премьеры по экономике. Однако не успел.

— Мне доложили, что наш спутник засек грибного олигарха Шкваркина возле дома Березы в Лондоне, — без лишних предисловий сообщил я гостю. — Вы понимаете, что это значит для страны?

— Береза хочет контролировать российский рынок грибов, — со страдальческой миной на лице предположил главный чекист России. — Враг запускает лапу в нашу продовольственную корзину.

Я покачал головой:

— Грибы, к вашему сведению, сегодня не только продовольствие. Вопрос стоит шире. Вы случайно не были у Потоцкого в его «Биотехнологиях»? Я вот сегодня побывал. У него там крошечные древесные грибы научились гнать солярку. А шампиньоны, между прочим, в десятки раз крупнее. Значит, при желании они могут вырабатывать хоть ракетное топливо… Поняли теперь?

— Береза тянет лапы к стратегическому сырью, — сообразил директор ФСБ. — Посягает на государственную монополию.

— Верно. Ну и… — Я в упор посмотрел на Каркушина. — Мы так и будем хлопать ушами? Вы госбезопасность или Институт Красоты? Есть у нас какие-нибудь планы по нейтрализации господина Б.?

Щеки гостя поникли, и директор ФСБ был вынужден признать: пока масштабные оперативные мероприятия с участием бойцов спецназа — равно как и агентов влияния из боевого крыла Ирландской Республиканской Армии — невозможны без риска засветить Контору.

Оказывается, за последние четыре месяца хитрый сукин сын Береза лично организовал три фальшивых покушения на себя, в том числе взрыв маломощной вакуумной бомбы в своем палисаднике и ракетный обстрел загородной резиденции с вертолета без опознавательных знаков. В последнем случае, ради убедительности, провокатор даже пожертвовал мочкой левого уха. Так что теперь его одновременно охраняют армия Ее Величества, Скотланд-Ярд, МИ-5, МИ-6 и почему-то Стражи исламской революции: возможно, Береза затеял вместе с иранским аятоллой тайную многоходовую…

— Да чихать я хотел на аятоллу! Пусть они вместе хоть в бане парятся! — сердито перебил я. Похоже, запас карандашей я уничтожил преждевременно. — Вы лучше доложите, как к Березе подобраться? У вас есть план? Мы целым континентам перекрываем газ, а вы не можете прищучить одного-единственного злодея! Или перевелись на Руси настоящие герои и ледорубы?

Теперь уже все лицо директора ФСБ излучало одну только печаль.

— У нас разрабатывается перспективный сценарий, — поведал мне Каркушин. — Нам удалось завербовать охранника супермаркета на улице Найтсбридж, рядом с офисом Березы. Оперативный псевдоним нашего нового агента — Морячок Поппинс. Примерно раз в неделю Береза с женой и телохранителями заходят в этот супермаркет. По нашему сигналу агент Морячок Поппинс может на выходе незаметно подложить ему в тележку один пакетик с чипсами…

— Отравленными? — уточнил я.

— Нет, самыми обычными.

— А смысл?

— Наш отдел экономических диверсий все рассчитал. Сработает принцип домино. Представляете реакцию Сити, если Береза будет задержан при попытке украсть чипсы в супермаркете? Сразу поползут слухи, что его бизнес переживает упадок. На лондонской бирже начнут сбрасывать его акции, фьючерсы поползут вниз, начнется паника, его активы подешевеют как минимум втрое… В общем, пройдет не больше года, и мистер Вадим Березин из миллиардера превратится в самого обычного миллионера…

— Изящно, — оценил я замысел. — Стильно. Тонко. С выдумкой. Но год ждать — это долго. Нельзя ли что-то сделать уже сейчас?

По лбу Каркушина пролегла глубокая траурная складка.

— Можно подбросить к его дверям черную кошку, — предложил он. — Это сильно подпортит ему настроение: по нашим данным, Береза в последнее время стал очень суеверен. Боится плохих примет.

— Что ж, вариант отличный, — одобрил я. — Правда, я бы его творчески развил, в смысле суеверий: черных кошек должно быть тринадцать. И пусть они будут дохлыми, а еще лучше — дохлыми и радиоактивными. Вот это будет по-настоящему плохая примета.

Не без удовольствия я представил себе, как по Кингс Роуд ходят озабоченные «бобби» в респираторах и с дозиметрами, а где-нибудь на другой стороне улице еще и митингуют защитники животных. Думаю, беглый Шкваркин пожалеет, что вообще оказался здесь.

Береза, естественно, догадается, от кого пришла «черная метка», но доказательства где? Нет их. На кошках не написано «made in Russia», а изотопы мы повесим на аятоллу. Он хотел мирного атома — вот пускай и расхлебывает его на здоровье.

Обсудив с Каркушиным все детали, я отпустил директора ФСБ и понял: настроение мое улучшилось. Вроде и небольшая пакость задумана, а до чего бодрит! Давно бы так. В висках еще ломило, но чугунная разбойница определенно давала мне передышку. Энергичное тарахтение в голове сменилось легким жужжанием, как будто по кабинету летала чрезвычайно тактичная муха.

Жизнь налаживалась. У меня даже проснулся аппетит, дремавший со времен гаданий Славика на колобках. Я поискал в ящиках стола — не завалялось ли там бутерброда или простой шоколадки? Нашел упаковку мятных лепешек, высыпал на ладонь и проглотил. Вот прямо сейчас, решил я, дам команду референту Вове, и пускай мне тащит полноценный президентский хавчик, то есть ланч…

Однако Вова и сам уже заглядывал в кабинет, не дожидаясь приказа. Мысли он, что ли, мои прочел? Или опять форс-мажор?

— Ну что? — спросил я. — Румыны заупрямились? У них там вечер занят? Поездка к цыганам срывается? Билеты в театр пропадают?

— Нет-нет, что вы, Денис Анатольевич, — торопливо отозвался Вова-с-папкой. С глазами у него между тем происходило нечто странное: мой референт, рискуя нажить косоглазие, пытался смотреть одновременно и на меня, и мимо меня, куда-то на край стола. — Румынская делегация вела себя достойно. Поворчали немного, но без демаршей и нот протеста согласились на 19–10. Господин Хлебореску проявил понимание. Он сказал, что геморрой — причина уважи… Вы же позволили мне соврать про геморрой?

— Позволил, позволил, расслабься, — успокоил я референта. — Больше нет никаких новостей? По глазам вижу, что есть.

— Президент США к вам! — выдохнул Вова. — Там, в углу, по горячей линии.

Лишь теперь я догадался, куда то и дело перебегает беспокойный взгляд референта: на ярко-красный телефонный аппарат, отстоящий от всех прочих аппаратов. До инаугурации я по такому, кажется, не говорил ни разу, а что происходило после — не помню.

Вместо наборной панели на корпусе располагалось стилизованное изображение двух переплетенных флажков: звездно-полосатого и нашего триколора. В центре мигала лампочка-индикатор. И как это я ее сам не заметил? И почему нет звука? Господи, это ведь не в голове у меня жужжит, это здешний зуммер так тихо жужжит!

Я поднял трубку, и референт, выполнив миссию, исчез за дверью.

Ни гудка, ни шума в трубке не было — только пустота. Ну ладно.

— Раз-два-три, раз-два-три. Проверка. Президент России господин Кораблев, — сказал я в пустоту.

Тотчас в трубке возник еще один голос и отбарабанил мои фразы уже по-английски: «Уан-ту-фри, уан-ту-фри. Зе тестинг. Президент оф Раша мистер Корабльофф!»

— Ты переводчик, что ли? — спросил я у голоса.

— Так точно, господин президент, — послышалось в ответ.

— А американца тоже ты переводишь?

— Никак нет, у него свой, от Госдепартамента.

— А-а, — протянул я, — тогда понятно. Трудись, Вовка.

Тем временем в трубке послышались, наконец, неясные шорохи, словно кто-то старательно мял вощеную бумагу. Потом далекий, хотя и вполне различимый голос произнес:

— Хэлло, Денис.

Мгновение спустя их американский Вова с усердием перевел:

— Здравс-твуй-те, Денис.

Ч-ч-черт, подумал я, неувязочка, как же американца-то зовут?

Главная фаза выборов в Штатах пришлась на мои запойные месяцы, а до того вроде лидировал сенатор Джон Маклейн, от республиканцев. Бывший нью-йоркский коп, борец с терроризмом, в молодости в одиночку перебил несколько банд… крепкий орешек, да и только.

— Привет, Джон, — наобум сказал я. Если я промахнулся с именем, авось наш Вован не будет падлой и поправит начальство.

— Хэлло, Джон, — ничуть не удивившись, сказал наш переводчик.

Выходит, я угадал и разговариваю с мистером Маклейном. Отлично. Два крутых перца, надеюсь, сумеют поладить между собой.

С той стороны Атлантики в ответ на мое приветствие донеслась длинная фраза, в середине которой мелькнуло полузнакомое слово «Джорджия». Хм! Я прикинул, что американский базар, наверное, будет как-то касаться грузин — и не ошибся.

— Белый дом выражает удивление и сдержанное недоумение из-за сосредоточенности российской тяжелой бронетехники на границе с Грузией, — прилежно, как на уроке, передал мне американский Вова слова своего босса. — Американской стороне ничего не известно о военных учениях в это время и в этих координатах. Означает ли эта концентрированность, что российская сторона готовит военное вторжение на сопредельную с ней территорию, или это есть чисто техническая наша ошибка? Мы бы хотели иметь понимание причины.

Вот уроды, подумал я про Судакова и Лущинского. Я же им простым русским языком сказал — скрытно! То есть втихую. То есть без шума. Они что, только денежные потоки тайно направлять умеют, а танки — нет? Неужели им не объяснили про спутники слежения? Я-то надеялся, что мы объяснимся со Штатами постфактум. Теперь придется трындеть про зону наших стратегических интересов. Ну хорошо, постараюсь сделать это попроще и подоходчивее. Без соплей и сантиментов. Бывший полицейский должен это понять.

— Дружище Джон! — начал я.

— Май френд Джон! — немедленно подхватил наш Вова.

— Погоди ты, не суетись, — остановил я Вову. — Дай я сперва изложу мысль целиком, а потом уж будешь переводить. Усек?

— Так точно! — смущенно ответил Вова. — Виноват. Молчу.

— Дружище Джон, — повторил я. — Давай кое-что проясним. У Соединенных Штатов есть свои геополитические сферы влияния. Не во всем мы с ними солидарны, однако мы стараемся не вмешиваться. Когда вы в прошлом веке мочили вьетнамцев, мы же не шли на принцип, верно? Вот и для нас Кавказ — сфера влияния, а грузины — примерно как для вас были эти самые узкоглазые макаки… Ну все, давай, Вовка, теперь переводи. Чего молчишь?

— Так в точности и переводить? — неуверенно спросил Вова.

— Нет! — разозился я. — Стихами, блин!.. Слушай, академик, делай свое дело и не умничай. Я по-русски, ты по-английски. Все!

— Может, хоть про макак немного смягчить?

— Я тебе смягчу! — заорал я. — Точно переводи, кому говорю!

Вова вздохнул и принялся нанизывать английские фразы. Где-то в середине, после слова «вьетнамиз», с той стороне Атлантики перестали доноситься даже шорохи, а после «зе макаке» раздался тихий щелчок, и в трубке нас осталось двое — я и Вова-толмач. Лампочка-индикатор на панели аппарата мигнула и погасла.

— Эй! — сказал я. — Вы там где? Вовка, это сбой связи?

— Никак нет, господин президент, — расстроенно ответил Вова. — Они сами отключились. Я же предлагал немного смягчить. Мне кажется, мистер к вам обиделся за «узкоглазых».

— Ты в падежах с предлогами ничего не напутал, деревенщина? — поинтересовался я. — Надо говорить не «к вам», а «на вас».

— Я его фамилию имел в виду, а не предлог, — удивился Вова. — Ну то есть президент США Джон Ли Квам, я говорю, обиделся.

— Постой-постой… — До меня, наконец, стало доходить. — Джон Ли Квам, говоришь? Этнический вьетнамец на посту президента США?

Ни хрена же себе, обалдело подумал я, медленно отлипая от телефонного наушника. Нет, ну ни хрена же! Я-то думал, что я один такой запойный, а тут, я смотрю, вся Америка, от Колорадских гор до северных морей, в едином порыве черт-те что себе намешала, взболтала, зажмурилась — и немедленно выпила!

Эта политкорректность, конечно, — штука посильнее кукурузного виски. Уму непостижимо, как можно на трезвую голову пробросить крепкого орешка и выбрать себе того замухрышку? Это что, типа коллективное покаяние за Вьетнам? Типа коллективная гордыня на весь мир — мы такие демократы, что все можем? Тогда уж им надо было выбрать индейца, а еще лучше — бизона! Раз мы его вчера истребляли, то сегодня торжественно вводим в Сенат, ура-а-а-а…

Надо было слушаться переводчика, с досадой подумал я. Парень мне дело говорил, а я, умник, уперся, как баран. Нашел, понимаешь, наилучшую тему для разговора. Взял и вот так на пустом месте нажил себе — и стране заодно — самый натуральный геморрой.

В верхнем ящике моего стола внезапно отыскалась шоколадка, но есть ее я не смог. Весь аппетит как отрубило.

— Эй, Вовка! — Я щелкнул ненужной шоколадкой по селектору.

Референт просунулся в дверь — сперва головой, затем папкой.

— Запиши, — велел я. — Пусть это… пусть, короче, наш посол в Вашингтоне до конца дня встретится с их госсекретарем и заверит в лучших чувствах… Мол, никто никого не хотел обидеть, мир, дружба и все такое. Мы, мол, сами любим вьетнамцев, корейцев, жучков, паучков, вообще всякие меньшинства, и у нас даже Элтон Джон… нет, это, пожалуй, уже лишнее… Главное, пускай объяснит, что наш переводчик на «горячей линии» сам немного перегрелся и все на свете перепутал… Ну, беги!

Карандаша под рукой не было, и я двумя пальцами переломил шоколадку. Еще раз. И еще. И, наконец, в мелкое-мелкое крошево.

Ну и денек, с отвращением подумал я. Для полного комплекта мне сегодня только третьей мировой войны не хватает!

«И где они, по-твоему?» — спрашивает невидимый ангел Мисаил. Спрашивает вежливо, но с явной подковыркой.

«Придут, — нервно отвечает Рафаил. — Не волнуйся, они сейчас будут здесь. Наверное, уже направляются в Овальный зал».

«Рафа, признай очевидное: никто никуда не направляется, — говорит Мисаил. — Прошло уже двадцать минут. Если бы встреча началась, Ион бы услышал румынский гимн… Ионе, брат наш, ты сегодня слышал хоть что-то, похожее на румынский гимн?»

Я беру с пола обычный граненый стакан и прикладываю его ободком к стене, а донышком — к уху.

За стеной, в Круглом зале, кто-то определенно есть и даже разговаривает, но это вряд ли президенты России и Румынии. Интонация совсем не та, что должна быть. Много высоких частот, а значит, это женщины. Секретарши? Официантки? Уборщицы?

Я вдавливаю ухо в донышко стакана, пытаясь уловить хотя бы одно слово. Вот это как будто похоже на «вечером». Но с таким же успехом это может быть «вчетвером» или «печенье».

«Мы опять в пролете, — говорит Мисаил. — Ну что, Рафа, теперь я главный, признаешь? А ты трижды бес, трижды кретин и трижды земляной червяк… Давай-давай, я жду. Теперь ты должен повторить сам. Все по-честному, уговор есть уговор».

Кажется, это слово все-таки «вечером». Я расплющиваю ухо в блин о донышко стакана, а ясности не прибавляется. Возможно, встречу снова перенесли на вечер. Или эти женские голоса в Круглом зала толкуют о чем-то абсолютно постороннем.

«Я бес, я бес, я бес, — бубнит Рафаил. — Я кретин, я кретин, я… Мис, может, хватит изгаляться? Мы же не в бирюльки играем».

«Говори-говори, — ангел Мисаил непреклонен. Он не уступает ни пяди. — Тебе остался еще один кретин и три червяка».

— Дорогие ангелы, — прерываю я их плодотворную дискуссию. — Дальше сидеть здесь бесполезно. В лучшем случае, встреча опять отложена, а в худшем — отменена. Вы как хотите, а я иду на разведку. Может быть, Вася Мунтяну уже чего-нибудь знает.

«Сумку с арбалетом лучше оставь здесь, — советует мне Рафаил. — А вот «Элан» забери с собой, машинка еще пригодится».

«Сумка, наоборот, пусть лучше будет у тебя все время под рукой, — советует мне Мисаил. — «Элан» как раз можешь оставить здесь, ты с ним чересчур приметный».

«А если обыск?» — не уступает Рафаил.

«А если придется убегать? — в тон ему отзывается Мисаил. — Все, спор я считаю оконченным, общее мнение выработано. На правах главного говорю тебе, Ионе: поступай, как хочешь».

Я снова, уже второй раз за день, разряжаю оружие. Опять маскирую его и складываю обратно на дно сумки. В руках у меня остаются две арбалетные стрелы. Обе сейчас отправятся в свой чехольчик, склеенный из старых газет, но пока… Я медлю. Я все еще не решил, как поступлю с ними. Мишень для одной из стрел мне понятна с самого начала, а вот вторая… Не знаю. Не знаю. Возможно, вторая стрела не понадобится. Но, боюсь, придется использовать и ее. Я все еще до конца не уверен, что пятно на кремлевском паркете действительно было оставлено пролитым вином.

— Мне жаль, господин Кораблев, — шепчу я. — Мне очень жаль.