Очередная книга Льва Гурского формально принадлежит к его президентско-детективному циклу, но концептуально скорее примыкает к предыдущей — биографии Романа Ильича Арбитмана.

Связь между книгами не очевидна, поэтому требуются разъяснения. Как известно читателю предыдущей книги, у президента Арбитмана были проблемы с головой, ибо в детстве в ее пробил метеорит, да так там и остался. Вероятно, это инородное тело стало причиной уникальных паранормальных способностей президента, что обусловило специфику периода его правления.

Инородное тело находится и в голове у героя настоящей книги — нового президента России Дениса Кораблева. Это — похмельная «слива», которая терзает его на протяжении почти всего действия. Более того, президент Кораблев и весь остальной период своего правления находится в, так сказать, «измененном состоянии сознания» — перманентном запое. Но точно так же, как президент Арбитман, он производит впечатление вполне здравомыслящего человека… если, конечно, не знать о его не менее, чем у Арбитмана, уникальной способности — в период запоя действовать на автомате.

На этом сходство заканчивается. Метеорит в голове президента Арбитмана превратил период его правления в добрую волшебную сказку. Как видно из последней книги, алкоголь и похмельная «слива» оказывают на Дениса Кораблева несколько иное воздействие.

Причина тут, по видимости, такая. Президент Арбитман по природе своей был человеком добрым и склонным к либеральным ценностям, этаким либеральным феем. Президент Кораблев — не добрый и не злой, не либерал и не имперец, он просто политический карьерист, чиновник, достигший высшей власти при покровительстве старшего товарища П. П. Волина… ассоциации весьма прозрачны. Он есть персональное воплощение так называемой «Русской власти» в чистом виде, власти, ориентированной прежде всего на воспроизводство самой себя.

Что может заставить такую власть изменяться саму и пытаться изменять общество, проводить какие-нибудь реформы или контрреформы? Да, в сущности, ничего, если только не существует серьезных внешних вызовов. Но именно в такой ситуации мы и обнаруживаем главного героя, президента Кораблева, который «шестой уж месяц царствует спокойно» и, в отличие от Бориса Годунова, вполне счастлив. Над ним не каплет. Имеющий место быть мировой финансовый кризис, в альтернативной реальности Гурского, видимо, не очень обременителен, а все прочее — рутина.

Поэтому единственной причиной изменения поведения президента является лишь смена его внутренних состояний, прямо как у деспота из «Персидских писем» Монтескье. В нетрезвом виде деспот может казаться таким либералом, что ставит в тупик даже врага трех российских президентов олигарха Березу. В виде же трезвом и похмельном деспот как волюнтарист и самодур уже больше похож на консерватора, реакционера, имперца и т. д. Но это не потому, что он таким на самом деле является. Какие, к черту, либералы, консерваторы, коммунисты, имперцы и прочие перцы — это все понятия, имеющие смысл только с точки зрения внешнего наблюдателя, просвещенной Европы или оппонирующих ей местечковых почвенников, но не самого деспота. Деспот находится в иной системе координат, и у него в данный момент просто голова болит.

Ну скажите на милость — что общего имеют с либерализмом, например, позволение журналистам носить огнестрельное оружие, поручение написать новый гимн Бобу Дилану, назначение генеральным прокурором чернокожего англичанина Ливингстона, усыновление какого-то толстого мальчишки или ежедневные выступления с сенсационными разоблачениями тайн прошлого? Это все достойно развлекающегося пьяного деспота и самодура. С другой стороны, так же мало имеют общего с имперскими замашками подбрасывание кучи дохлых кошек пресловутому Березе, планирование грабительского налета на Грузию, пытка неугодного журналиста икрой и шампанским или обзывание американского президента вьетнамской макакой. Это всего лишь раздражение деспота похмельного. И когда раздражение вместе с похмельной болью проходят, деспот достигает блаженного равновесия, в котором ему ничего особенного не надо, кроме, конечно, как и дальше оставаться деспотом: «Господи, подумалось мне, да зачем все это? Жизнь прекрасна. Мысленно я перевернул бинокль и сквозь него глянул на крохотных Березу и Суликошвили. И подивился вдруг, с чего бы России связываться с этими маленькими, пусть и не очень приятными существами? Должны же у нас быть какие-нибудь гномы и эльфы (…) Я не собираюсь вмешиваться в чужие дела. У меня сегодня — своя победа: никакая дрянь под черепом меня больше не беспокоит… Бессмертие мне не грозит, сказал себе я, но в ближайшее лет пятьдесят умирать я не собираюсь».

Понятно, что Льву Гурскому более симпатичен Кораблев в своей пьяной ипостаси, который напоминает либерала и обладает некоторой привлекательной широтой души. Фактически же получается, что в России либеральный правитель — пьяный самодур, тогда как имперец — самодур похмельный. Однако и в похмельном волюнтаризме русской власти есть нечто если не привлекательное, то полезное. Ведь этот самодержавный и эгоистичный волюнтаризм при всех его отталкивающих чертах явление все-таки «человеческое, слишком человеческое», т. е. нечто лишенное, по большому счету каких-то сверхчеловеческих претензий и им противостоящее. Именно об этом и написаны последние разделы книги.

Прежде всего, обращает на себя внимание сцена, в которой описана аудиенция, данная Кораблевым патриарху Мефодию.

Находясь в благостном расположении духа, вызванном временным облегчением головной боли, Кораблев последовательно предлагает Мефодию невиданные налоговые льготы, возврат всех икон из музеев, церковную цензуру на телевидении, контроль церкви над Интернетом, а также школьным образованием, введение священников в армии с присвоением им высоких воинских званий, возвращение церкви всей собственности и земель, церковную десятину, искоренение всех конкурирующих конфессий и, наконец, солидную долю светской власти в виде постов вице-президента, а в перспективе, и президента. Все эти меры, по сути, осуществившись, привели бы к установлению теократии с непредсказуемыми последствиями.

Сцена эта комична, хотя и несколько жутковата: она напоминает искушение Христа Дьяволом в пустыне — со скидкой, конечно, на то, что Кораблев не дьявол, а Мефодий отнюдь не Христос. Здесь всего лишь искушение церкви соблазном власти и богатства. Но именно в этом эпизоде резкое возвращение головной боли разворачивает логику деспота в обратном направлении: «Только помните, святейший отец, мы с вами живем в эпоху рынка. Значит, и от Церкви кое-что потребуется взамен. Сущая малость — разделить ответственность за страну. То есть по-братски, на равных, плечом к плечу. Чтоб уж не вышло, как при Ельцине: ели из одной кормушки, но потом мы, чиновники, все в дерьме, а вы, пастыри, белые и пушистые. Уж вместе так вместе — и в тучные годы, и в тощие. Если мы победим кризис, сообща будем на коне. Если кризис победит нас, вместе нам висеть на фонарях, как в 1917 году. Готовы висеть? Да? Нет? Ну! Отвечать не раздумывая!»

Приступ похмельной головной боли в данном случае возвращает деспоту изрядную долю трезвомыслия и даже самокритики, что побуждает его воздержаться от крайне амбициозных теократических планов: «С такими кадрами, как мы с Мефодием, просвещенную теократию в России строить рано, подумал я. Не дозрели мы. Пускай он остается при своем гипсовом Храме, а я, так и быть, при своем бассейнчике «Москва» в масштабе 1:10. Каждому — свой фальшак».

Еще более яркая сцена столкновения «слишком человеческого» деспотического волюнтаризма со сверхчеловеческими претензиями венчает произведение. На этот раз в роли искушаемого оказывается сам Кораблев. Румынский президент-вампир Траян Хлебореску предлагает ему подставить шею под укус и приобрести сверхчеловеческие способности, долголетие, физическую силу, здоровье, перспективу почти вечной власти над миром и даже страстно желаемое избавление от головной боли. Он предлагает кроме того, очень рациональный план обретения мирового господства путем постепенного формирования касты избранных. Тем не менее, на эти блестящие и, видимо, искренние, посулы, российский президент отвечает серебряной вилкой в бок. Он руководствуется при этом не благом своей страны, не спасением своей души и уж тем более, не благом Румынии, избавленной им от власти кровососа: «Ты-то, псих, при чем здесь со своей страной? — фыркает он. — Просто я терпеть не могу, когда кто-то решает за меня…» Он просто желает остаться тем, кто он есть — таким по большому счету безобидным русским деспотом, которому ворюги милей, чем кровопийцы. А после нечаянного спасения мира так по-русски напиться и благостно взирать на происходящее, будучи довольным тем, что уже имеет.

Хотел ли Лев Гурский в «Пробуждении Дениса Анатольевича» дать сатирическое описание русской власти, похвалить ее или осудить, или даже отправить ей некое послание? На этот вопрос вряд ли можно ответь уверенно.

Если в произведении Гурского и есть какое-то послание русской власти, то оно звучит так: лучше бы вы пили, тогда ваше самодурство хоть выглядит безобиднее, смешнее и интереснее. Если вы все-таки не можете пить все время, то хотя бы ставьте во главе страны человека, который даже в трезвом виде не смог бы наделать больших бед и который не обладал бы чрезмерными амбициями. Такого, как Денис Анатольевич Кораблев, протеже известного ВВП… ох, простите, ППВ.

Тогда мы относительно спокойно протянем еще некоторое время, пока чугунная слива вновь не разбудит нас… а похмелиться уже окажется нечем.