В стране Советов принято было считать, что родная почва питает талант. Да иначе и не могло быть. Советы понимали, что в эмиграцию готовы уехать полстраны и почти вся интеллигенция. Один из пропагандистских трюков власти заключался в том, что талант художника (писателя, поэта, артиста, музыканта, живописца), лишившегося родины, непременно погибнет. Вопрос, на пользу ли художникам была эмиграция или во вред, пробовал поднять в своих воспоминаниях и заметках Никита Дмитриевич Лобанов. По его версии, одни художники работали в эмиграции весьма успешно, другие теряли талант, шли в ложном направлении или вообще переставали писать. Окончательный диагноз коллекционер ставить избегает и лишь указывает на события в биографии живописцев. В этом смысле, любопытно взглянуть на схему эмиграции 22 художников-дягилевцев, которую составил Никита Дмитриевич. Она фиксирует время отъезда мастеров, начиная с 1910 года, когда Российскую империю покинула Соня Делоне. Собственно, эта дата условна. Соня уехала из России гораздо раньше. Уже в 1902 году она училась в Германии, а в 1905 году окончательно переехала в Париж. В 1914 году М. Ларионов, как участник Первой мировой войны, получает тяжёлую контузию, лечится в Восточной Пруссии, а затем в 1915 году в целях поправки здоровья перебирается в Швейцарию. За ним последовала Наталья Гончарова.

Настоящий же исход художников из Советской России начинается с 1918 года и продолжается до 1928 года, после чего выезд из СССР становится практически невозможным. Лобанов полагает, что причины эмиграции лежат вне политики, так как художники обычно ею не интересуются. С одной стороны, характеризуя обстановку в стране в период отъездов, он обосновывает ее господством «левых» художников, возникновением НЭПа, смертью Ленина и восхождением Сталина, появлением реализма. Надо полагать, что именно эта обстановка делала невозможным жить и творить художникам в Советском Союзе.

С другой стороны, князь приводит строки из письма Василия Шухаева (бежавшего из Советской России по льду Финского залива в 1920 году и вскоре оказавшегося в Париже) своему учителю: «Меня поражает за границей энергия русских. Сколько работают… Вся Россия старая не делала того, что делают сейчас русские за границей». Интересно письмо князю ленинградского художника Сергея Чепика, выехавшего за границу в 1989 году: «Да что говорить! Ведь с художественной школы внушается: эмиграция для русского художника, писателя, композитора – творческая смерть! Он (художник-эмигрант): а) пьёт без просыпу; б) плачет, стонет, спокойно не может видеть берёзку; в) конечно, сидит без гроша и чуть ли не каждый день режет свои холсты. …Горька судьба русских художников-эмигрантов, не понявших значения Великой Октябрьской: Шагала, Суетина, Кандинского, Цадкина, Архипенко… Приговор гласит: художник-эмигрант ни черта не пишет и работать не может! Ваши выставки перечеркнули эту ложь… Коровин, Бенуа, Бакст, Добужинский – всё создано не в запойной зелёной тоске, а блистательно нарисовано, скомпановано и написано…».

Это верно даже с той поправкой, что из работ художников-эмигрантов Лобанов отбирал в коллекцию, прежде всего те, которые были написаны… до эмиграции. Скорее всего, это связано с темой коллекции, определённой периодом Дягилева, а может быть, художники писали до эмиграции лучше. Князь уверен, что А.Бенуа всю свою жизнь проработал в одном и том же стиле: «Он как бы навсегда остался в начале Серебряного века и поэтому выбирал для оформления только те постановки, которые отвечали его классическому вкусу. Единственной большой уступкой модернизму было оформление «Петрушки»… Как художнику, ему, может быть, не хватало живости стиля и проницательности…» Кстати, от дочери Бенуа князь получил так называемый «революционный дневник» отца, который члены семьи не хотели публиковать. Дневник решено было положить в банк на 50 лет. Но после радикальных перемен в России этот «пятидесятилетний срок» был аннулирован. В 2003 году дневник Бенуа был опубликован в Москве под названием «Мой дневник 1916–1918».

Забавно замечание о семье Бенуа, жившей как-то по-особому абсолютно «независимо» от Франции: «Здесь никогда не платили никаких налогов, но не получали никаких пособий… В случае болезни звонили в советское посольство и оттуда приходил врач. Даже если что-то случалось с электричеством, звонили опять в посольство, приходил электрик и приводил всё в порядок. Семья Бенуа явно не сочувствовала господствовавшему тогда в СССР политическому строю, но они были глубоко русскими людьми и остались таковыми»…

А вот ещё одно наблюдение коллекционера о судьбе художников, покинувших родину: «У Гончаровой и Ларионова появился взрыв цвета, но не было новаторства. За 50 лет жизни во Франции Ларионов ничего не создал». Выходит, виной всему всё-таки эмиграция: «После смерти Дягилева (1929 г. – Э.Г.) Михаил Федорович почти перестал работать. Он потерял интерес к живописи, по-видимому ещё и потому, что был отрезан от того, что происходило в Союзе и что могло бы подтолкнуть его к работе. Парижские друзья считали Ларионова величайшим лентяем. Однако это никак не сочетается с тем, что рассказывают его товарищи по художественному училищу. Те считали его самым трудолюбивым и плодовитым студентом».

Искусствоведы, в частности М.Пожарская и А.Каменский, подмечали, что бывшие соратники, например, Н.Бенуа, эмигрировавший из России в 1924 году, встретившись с Дягилевым после десятилетнего перерыва, почувствовали перемену. Стало быть, менялся и мэтр, привлекая художников к сотрудничеству. Он ставил перед ними какие-то иные задачи, серьёзно отличавшиеся от прежних. Лондонский галерейщик Джулиан Барран даже утверждал, что все художники, работавшие для Дягилева, сотворили свои лучшие произведения вне России, за рубежом. Российские искусствоведы не соглашаются. Но, возможно, вопрос не в том, где физически были написаны лучшие работы Бакста, Бенуа или Ларионова, а в гигантской тени самого Дягилева. Не надо забывать о тех художниках, которые остались в России в отрыве от космополитической Европы. В период 1908–1914 годов и Бакст, и Бенуа были абсолютно необходимы Дягилеву. А в 20-е годы их привлечение к работе было для него лишь данью давним дружеским отношениям. Им на смену пришли Гончарова и Ларионов, чтобы принести в антрепризу Дягилева искусство русского живописного авангарда. Став постоянными сотрудниками Дягилева, они оставались с ним и в тот период, когда он привлёк к участию в своих балетах западноевропейских мастеров современной живописи – Дж. Балла, Пикассо, Брака, Дерена, Матисса, молодых Макса Эрнста и Хоана Миро. Так что дело не в «хуже – лучше», а в том, что в эмиграции взгляды художников могут меняться кардинально. В этом коллекционер не раз убеждался.

Может быть, князь прав, говоря об Ю.Анненкове: «лучшее, что создал художник – ранние портреты, написанные им в 1910-1920-х годах ещё в России». И обращение художника в последние годы его жизни к абстрактной живописи, коллажам, монтажам, на взгляд коллекционера «неэстетичным и зачастую безобразным», могло случиться и не в эмиграции…

О забытой русской художнице М.И.Васильевой и созданной ею в Париже академии для живописцев авангардного толка князь тем не менее, пишет с сочувствием, отмечая привлекательность её дарования во время расцвета «парижского кубизма». Сегодня её искусство 1927 года можно увидеть в росписях колонн ресторана «Ла Куполь», что на бульваре Монпарнас, № 102. В коллекции же Лобановых «Афиша благотворительного бала» М.Васильевой (1924), которую князю посчастливилось приобрести. С печалью пишет Лобанов о трудной эмигрантской судьбе Николая Калмакова. Этот одарённый художник, рассказывает Н.Лобанов, «ещё в молодые годы был под гнётом эротических переживаний. Этим отчасти объясняется некоторая болезненная заострённость его творчества в этом направлении. Обычно вместо подписи он ставил на своих картинах стилизованное изображение фаллоса».

В 1928 году Калмаков поселился в Париже, бедствовал и умер в 1955 году, забытый друзьями и всем миром, в доме престарелых в предместье Парижа.

Заметки Лобанова о Серебряковых начинаются с упоминания их имения «Нескучное», которое в 1917 году было сожжено и где погибли библиотека и большая часть работ маслом и рисунков, созданных в юности Зинаидой. Её дядя, Николай Александрович Бенуа, помог ей в 1924 году выбраться в Париж. Теперь уже можно считать эмиграцию этой семьи удачной. Создан Фонд Зинаиды Серебряковой. Её картины продаются, хотя это случилось уже после её кончины. К ее успеху на Западе приложил руку Никита Дмитриевич (о чём расскажу ниже). Здесь же замечу, что князь считает Зинаиду Серебрякову не только гениальной художницей, но и признает, что «она чисто русское явление, оторванное от своей почвы. Это как нежное растение. Вот вы возьмите, перенесите его на другую почву, и оно вдруг начнёт давать новые ростки… Но свою почву оно уже утратило. С одной стороны, я понимаю, что в Советской России, в Петрограде Серебрякова задыхалась. Как семья Бенуа задыхалась. Но уверен, если бы она осталась в России, ей, вероятно, отвели бы почётное место. Это судьба многих русских художников, чисто русских, типично русских, как Саша Яковлев, как Вася Шухаев и все эти мирискусс-ники. Они были новаторами. А потом время повернулось в 1917 год, и для большинства из них всё закончилось печально. Эти художники стали не нужны в советской действительности».

Об эмигрантских судьбах художников, с которыми довелось встретиться Лобанову-Ростовскому в период формирования его коллекции, читатель найдёт множество подробностей в сборнике «Эпоха. Судьба. Коллекция». Никита Дмитриевич упоминает имена Сомова, Яковлева, Эрте, Кандинского, собирая сведения о них по крупицам. У коллекционера есть свои суждения на каждое явление русской театральной живописи. Тот же М.Добужинский. С ним встретиться Лобанову не пришлось. Художник умер в Нью-Йорке в 1957 году. Но его сыновьям удалось умно распорядиться наследием отца. Они собрали, записали и издали воспоминания современников о М.Добужинском, сначала в Париже, а потом и в Ленинграде. Публикация в Советском Союзе обидела одного из сыновей – Ростислава Мстиславовича, которого заверяли, что представленный им текст будет публиковаться без изъятий. Но цензурные купюры были. Впрочем, теперь это уже не так важно: архивы открыты.

Как относиться ко всем этим суждениям князя? Я, дилетант, почти невежда в живописи, отношусь к ним с доверием, как, впрочем, и ряд специалистов, которые очень высоко оценивают коллекцию Лобановых. Но, конечно, найдутся искусствоведы, у которых иная точка зрения на эти замечания. Может быть, ошибочно полагать без всяких оговорок, что талант того или иного художника зачах или вовсе погиб в эмиграции. Мне кажется, если у художника есть что сказать, он и в эмиграции своё скажет. В эмиграции художник пишет не лучше и не хуже – он пишет и думает по-другому. Думаю, что пишущему человеку не может помешать ни отсутствие родной почвы под ногами, ни недостаток свободы на Родине. Эмиграция даёт столько возможностей и шансов реализоваться, что отсутствие родной почвы не только компенсируется, но и становится стимулом, предоставляя возможность взглянуть на Родину со стороны. Признание же или забытье – это суетное! Важно ощущение, сумел ли ты реализоваться!

Есть у меня приятели, которые и в Америке не поменяли свои советские воззрения и устремления. Им кажется, что эмиграция их душит. На самом деле, патриотизм, как и эмиграция, имеют различные оттенки. Есть, например, паразитический патриотизм. Есть политический, экономический, гастрономический, матримониальный, творческий, экологический, географический… Географический патриот замеряет плотность воздуха и высоту неба в стране эмиграции и у себя на родине. И уже в этом ищет причину ностальгии. В электронной версии журнала «Сноб», на какое-то время став его участником, я нашёл забавные рассуждения, согласно которым, даже имея заграничный паспорт и опыт жизни в различных странах, лучше жить в Москве! Якобы, только в Москве можно жить «сове», которая не ходит на службу и работает внештатно, начиная с полудня и до двух-четырёх утра. Оказывается, в другой стране это невозможно, что для меня ново, потому что именно так и живу в Лондоне. Особенно много причин для ностальгии русские эмигранты видят в плотности человеческого общения: мол, она в России выше! Но, насколько я помню, общение выражается в беспорядочном приёме гостей, с многочасовыми разговорами на кухне обо всём на свете. Желание «патриотов» дать детям школьное образование, с тем, чтобы затем отправить их за границу, ибо высшая школа в Москве никуда не годится, понятно. Но какое это имеет отношение к утверждению, что Москва – лучшее место в мире? Здравого смысла в этих суждениях ровно столько же, сколько в циничном выводе: климат и еда на Родине лучше, а лечиться надо за границей… Ну, итак далее!

Я эмигрировал не из-за плохого питания (овощи и фрукты на рынке в России вкуснее, чем в Лондоне), не из-за климата (я люблю зиму со снегом и морозом), не из-за материальных благ (в Москве была квартира), не из-за работы (за 25 лет я ни разу в Лондоне не работал в штате)… Повод был один – обрести свободу. И вот эту мою свободу я не променяю на коврижки.

Потребительский же патриотизм моих собратьев по перу, включая телевизионную звезду В.Познера и патриарха советской журналистики М.Стуруа, обличающих Америку, но прыгающих туда и обратно, меня всегда коробил. С князем, кстати, тоже не всё просто. Когда я спросил, почему бы при его патриотизме ему не переселиться в Россию, он ответил:

– Нет, я не хотел бы жить в России. Несмотря на частые поездки делового характера и широкий круг знакомых и друзей, я чужд этой стране. Я не чувствую себя дома. Как Вы знаете, Болгария для меня – Родина в самом чистом понимании этого слова. Однако у меня, безусловно, есть глубокая внутренняя связь с Россией, уходящая корнями к Рюриковичам, и мне хотелось бы видеть эту многострадальную страну глазами Петра Великого. В сущности, мне всегда казалось, что, живя на Западе, я могу принести больше пользы русской культуре, за которую я болею всей душой.