Всякий раз, когда я заново смотрю фильм «Восток-Запад» с Катрин Денёв, у меня наворачиваются слёзы. В кадрах прибытия на Родину эмигрантов, заманенных сталинской пропагандой, при всей их нарочитости, я видел своего отца, у которого сразу отобрали аргентинский паспорт. Вот почему в аэропорту Шереметьево меня всегда охватывает страх. Мой сын называет это паранойей. Наверное, он прав! Тем не менее, тот эпизод из фильма, где главный герой вплавь выбирается из «советского рая», пока его в нейтральных водах не подбирает иностранный корабль, трогает меня по сегодняшний день. Я вновь и вновь задаю себе вопрос, как мог мой отец уехать из свободной Аргентины, страны с очень высоким тогда уровнем жизни, как он мог поддаться иллюзии, что сталинский режим в Советском Союзе строит новую счастливую жизнь? И как отец Никиты мог остаться ждать «освободителей», а не уйти на Запад?

Ответы на эти вопросы не так просты, как кажется. Американец Сай Фрумкин, с которым мы были хорошо знакомы, рассказывал, как накануне фашистской оккупации его старший брат приехал в Литву, чтобы уговорить семью бросить всё и уходить. Родители пожалели дом, двор, корову, прочую живность, и остались. Вскоре вся семья оказалась в Дахау Отец, мать, братья, сестры, все погибли. Чудом выжил лишь 14-летний Сай. В 1945 году узники Дахау – и Сай в том числе – были освобождены американскими войсками. Помню, как Сай в наших продолжительных беседах на его кухне в Лос-Анджелесе рассуждал о своей семье. Он с пониманием относился к трагическому решению родителей остаться – они же не предполагали, что речь шла о жизни и смерти.

Я ещё не был в Буэнос-Айресе и не пытался исследовать обстоятельства, в которых жил мой отец. Знаю только, что коммунистом он не был никогда. Но устоять перед соблазном увидеть новый мир и поехать строить социалистический Биробиджан, видимо, не сумел. Впрочем, в тридцатые годы на наживку сталинской пропаганды попадались и гораздо более искушённые люди. Скажем, те же Ромен Роллан, Бернард Шоу, Герберт Уэльс, Анри Барбюс, Рафаэль Альберти, много лет живший в Аргентине. Почти все они встречались со Сталиным. Об одной встрече – Ромена Ролана с кремлёвским вождём – я рассказал, но ни он, никто из западных «инженеров человеческих душ» до самой смерти так и не выступил с разоблачением диктатора. Так что не только мой наивный, как я думаю теперь, отец, а весь мир верил в то, что Советский Союз строил новую невиданную жизнь!

Нет никаких данных, что отец Никиты оказался в плену подобных иллюзий. Но в таком случае, что задержало его в стране, которую вот-вот должны были оккупировать советские войска? Поверил, как тогда многие, что после победы над фашизмом, доставшейся такой ценой, Советский Союз несёт свободу и демократию? Надеялся, что всё обойдётся? Возможно. Только что же тут странного? Работая финансовым директором на итальянской фабрике, он обеспечивал своей семье безбедную жизнь. Правильно полагал, что перебравшись на Запад, найти работу ему будет весьма не просто. Не принимать в расчёт это житейское обстоятельство, которое могло породить иллюзию, что Советы его не тронут, никак нельзя. У Лобановых, живших в Софии, был уже тяжелейший опыт побега 20-летней давности. И теперь снова? Так что мы не можем судить наших родителей, не зная всех обстоятельств. Потому, возвращаясь к судьбе князя, вместо дальнейших предположений, скажу об удивительном совпадении.

У меня в архиве случайно сохранился отпечатанный на моей пишущей машинке «Эрика» текст очерка о князе, о котором упомянуто в предисловии. Тогда, в 1995 году, компьютера у меня не было. Потому считаю эти листочки настоящим документальным подтверждением: за несколько лет до выхода на экраны фильма «Восток-Запад» Никита Дмитриевич рассказывал о плане побега в Турцию вплавь. И теперь спустя десятилетия, я заново осмысливал подготовку Никиты к тому побегу, судьбу его матери.

Да, конечно, скандал на «мировом уровне» заставил смягчить тюремный режим для малолетнего узника. Ну, а что же эти самые органы проделали с матерью? Никита Дмитриевич показал мне протокол допроса её в военной тюрьме, который он получил в милиции в начале перестроечных времён в Софии. Приведу лишь отдельные вопросы и ответы из этого протокола от 29 ноября 1946 года:

Вопрос: Участвовали ли в каких-либо русских белоэмигрантских движениях в стране?

Ответ: Ни в Болгарии, ни во Франции я не участвовала в таких организациях.

Вопрос: Вас не интересуют организации ваших соотечественников?

Ответ: Нет.

Вопрос: В каком возрасте вы покинули Россию и каков был ваш дальнейший жизненный путь?

Ответ: Уехала я из России весной 1923 года (в возрасте 12 лет. – Э.Г.) с братьями Василием и Николаем Вырубовыми, дедом Николаем Галаховым, бабушкой Ольгой Галаховой и с тётей Кирой Галаховой. До отъезда из России мы все жили в Петрограде. Россию мы покинули нормально, с паспортами. Ехали поездом через Ригу, Берлин и до Парижа. Там мы поселились у моего отца, которого зовут Василий Васильевич Вырубов. Он управляющий имениями во Франции известной аргентинской семьи по фамилии Бенберг. Мои братья живы. Василий живёт в Аргентине, Николай в Париже. В 1934 году я познакомилась в Париже с Дмитрием Ивановичем Лобановым-Ростовским, за него я вышла замуж против желания моего отца. Через несколько месяцев после свадьбы я последовала за мужем и приехала в Болгарию.

Вопрос: Чем занимается ваш муж в Болгарии и какая у него месячная зарплата?

Ответ: Работал на фабрике «Фортуна», где дослужился до поста административного директора. Его месячный заработок, насколько я помню, 30–40 тысяч (получал 50 тысяч. – Н.Л.)…

Вопрос: Как вы организовали свой побег?

Ответ: Лично я не принимала никакого участия в организации побега. Идея и организация бегства были личным делом командира английского флота Джефри Мареско…

Вопрос: Какова роль полковника Уольбаха в вашем побеге?

Ответ: В одну из своих поездок в Швейцарию он отвёз моё письмо к отцу и привёз оттуда необходимую сумму, которую мы должны были заплатить как гонорар за нелегальный переход через границу/

Вопрос: Кто ещё знал о вашем бегстве?

Ответ: Генерал Оксли, майор Ноуль, майор Струмилло…

Вопрос: Как совершилось ваше бегство?

Ответ: 18 октября 1946 года, упакованные и готовые для путешествия, согласно инструкции командира Мареско, мы покинули Софию поездом в направлении Пловдива. Туда мы приехали на следующий день, 19-го утром. По указаниям командира Мареско, мой муж нашёл проводника, который должен был перевести нас через границу. Проводник сказал нам, чтобы мы пересели в поезд на Асеновград. В Асеновграде мы сели на автобус до деревни Чепеларе. Из Чепеларе мы ехали на телеге до города Смлян, откуда дорога ответвлялась к деревне Пампорово. До Пампорово проводник ехал отдельно от нас. И, по его указанию, мы делали вид, что не знакомы с ним. В Пампорово мы сошли с телеги и пошли пешком за проводником. Три ночи мы спали под открытым небом. На четвёртый день, утром, наш проводник (мой муж и я знали его как жителя Софии Иордана Пеева и встречались с ним на различных приёмах) сообщил, что его напарник по этому делу был вынужден уехать в командировку, не дождавшись нас. И показал нам записку об этом. После этого он сам перевёл нас через границу и прошёл с нами около трёх километров по греческой территории. Там он нам сказал, что должен идти обратно. Тогда, по предварительному уговору между мужем и командиром Мареско, муж передал Пееву половину левовой купюры. Другая половина, с тем же номером, была у Мареско: это означало, что наш проводник Пеев перевёл нас через границу благополучно и имеет право получить от командира Мареско заранее оговоренное вознаграждение.

Около получаса после того, как Пеев ушёл по направлению к Болгарии, и потому, что мы были очень голодные и уставшие, мой муж оставил нас с сыном там, где мы остановились, и пошёл искать греческих солдат, которые могли бы нам помочь. Сразу же после этого мы услышали несколько выстрелов. Минут через 15–20 после ухода мужа появился болгарский поручик с двумя солдатами. Он подошёл и сказал, что они «нелегальные» и что мы должны следовать за ними. По дороге поручик спросил меня, где английская радиостанция. Я его попросила отвести нас к англичанам, которые знают о нашем прибытии в Грецию. Но, несмотря на то, что поручик назвал мне две незнакомые английские фамилии, вёл он нас на север, т. е. к Болгарии. Когда мы дошли до болгарского пограничного поста, я поняла, что поручик и солдаты не «нелегалы», а пограничники, и что мы в руках болгарских властей…

Вопрос: Что считал командир Мареско, есть ли в Болгарии диктатура и кем эта диктатура навязана?

Ответ: Командир Мареско говорил, что в Болгарии диктатура коммунистической партии.

Согласитесь, из этого протокола допроса не складывается впечатления, что военная тюрьма подавила княгиню, хотя она провела там уже месяц. Отвечая на вопросы следователей, она не ловчила, хотя беспокойство об 11-летнем сыне должно было сделать её истеричной и потерянной. Более того, её ответы кажутся излишне прямыми и бесхитростными. Похоже, у неё и мысли не возникло унизительно врать. Ответы содержат откровенное объяснение причин и осмысленное перечисление обстоятельств побега, его организаторов и участников. Тактика правильная, хотя бы потому, что здравый смысл подсказывал: из сообщений агентов почти всё известно и без неё.

В архивах КГБ Болгарии хранится папка, в которой расшифрована фамилия агента под именем «Марина» – княгиня Ирина Васильевна Лобанова-Ростовская. Совсем нетрудно предположить, чем угрожали матери Никиты в тюрьме, чтобы она согласилась стать осведомителем. Отца его не смогли сломить и чем-то запугать. А с ней поступили иначе. Её посадили на длинный крючок – откажешься работать с нами, уничтожим сына (о судьбе мужа органы ничего не говорили ей). Так что осведомительскую роль княгиня приняла осмысленно, не думая, что поступается принципами, что её доброе имя будет попрано в глазах друзей, на которых она вынуждена писать доносы, выйдя на волю. При обстоятельствах, в которые её поставил диктаторский режим, всё заслонила идея – попытаться спасти сына. Друзья же поймут и простят!

Похоже, княгиня Ирина Васильевна в этих обстоятельствах и дала «подписку о сотрудничестве» в обмен на свободу. Её с мужем тогда выпустили из тюрьмы. Но преследования со стороны властей продолжались. Семья с трудом нашла комнату на окраине столицы. Родителей Никиты регулярно приглашали в местное ОВД, где капитан милиции требовал, чтобы те устроились на работу. При том, капитан, конечно, понимал, что никто не решился бы пристраивать у себя «врагов народа». Так продолжалось до того дня, когда отец Никиты посреди белого дня вдруг исчез. Это случилось 18 августа 1948 года, через 10 месяцев после выхода его из тюрьмы.

Спустя два с лишним года, в результате обращения в суд Ирины Васильевны Лобановой совместно с адвокатом Г.Гергиевым, появился судебный протокол от 25 декабря 1950 года, который официально объявлял об исчезновении Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского и постановлял считать его пропавшим.

Тогда уже во всю силу заработал приём «заложник». Теперь от Марины требовали агентурных донесений. Княгиня старалась упоминать в них малозначащие вещи или приводила уже наверняка известные факты. Так, ей пришлось описывать посещение дома их друзей Ратиевых, семьи из древнего рода грузинских князей Раташвили, за которыми велась слежка. То донесение Марины, датированное 1952 годом, спустя много лет отыскал сын Ратиевых, Леонид, делая выписку из их дела. Леонид и Никита оставались друзьями, зная о вынужденных доносах…

Сложнее обстояло дело с письменными донесениями Марины, касающимися иностранных дипломатов. С ними Лобановы общались, поскольку через них родственники из Парижа присылали посылки с вещами, которые продавались, чтобы купить продукты. Без этой помощи семья Лобановых, не имеющая шанса получить работу, просто не выжила бы. Посылки приходили дипломатической почтой и потому встречи с представителями английской, американской и французской миссий в Софии происходили регулярно, что и делало Марину ценным агентом. Да, ей пришлось писать в донесении, что вице-консул французского посольства Кристофер Лопп занимается разведывательной деятельностью. Но это знали и без нее. КГБ имело хорошо развитую агентурную сеть разведчиков, «жучки» и другую прослушивающую аппаратуру, стоявшую в квартирах дипломатов. Отказавшись же описывать свои разговоры с тем же Лоппом, княгиня вновь рисковала бы не только собственной свободой, но и судьбой сына. Она должна была убеждать органы в своей лояльности, чтобы отвести подозрения в пособничестве иностранным шпионам, хотя бы в связи с тем самым Кристофером Лоппом.

Этот дипломат по просьбе деда Никиты, Василия Васильевича Вырубова, искавшего сведения о своей дочери и ее семье, в 1949 году сразу, как только прибыл в Софию, отыскал княжескую семью и поддерживал с ней отношения. Никита не только встречался с Лоппом, но и познакомил с ним своих приятелей. У княгини, игравшей роль агента Марины, был только один выход: сделать их встречи с дипломатами легальными, по заданию, а значит, разрешёнными органами. Это было мучительно, но иначе она не могла вывести из-под удара Никиту. Его в любой момент могли обвинить в связях с иностранцами, в спекуляции, фарцовке, в чём угодно, ведь Никита открыто, не таясь, приносил заграничные вещи для продажи даже в школу. В обмен на свободу сына она обязалась доносить о всех встречах, интересовавших власти. Как мне кажется, тут надо говорить не об уступчивости жертвы, а о преступности режима, вынуждающего своих граждан подписывать всё, что угодно из-за страха расправы властей с близкими.

Тема компромисса с тоталитарной властью проста лишь для экстремистов, революционеров. В жизни тех, кому пришлось жить в условиях тоталитарного режима, уступки власти неизбежны. Только надо различать границы, за которыми кончается вынужденный компромисс и начинается циничный торг, заурядное стукачество. Я думаю, если человек идёт на сговор с диктаторским режимом ради материальных благ, это постыдно, это коллаборационизм! Но совершенно другая ситуация, когда цена коллаборационизма – жизнь близких.

Да, я понимаю умозаключения Эммы Голдман, Айн Рэнд и других замечательных борцов за социальную справедливость и свободу не уступать преступному режиму, не идти на сговор с ним. Кстати, эти женщины-борцы, как правило, благоразумно не заводили ни мужей, ни детей… Видимо, это обстоятельство позволяло им придерживаться крайних взглядов, утверждая, что диктаторские режимы возможны лишь благодаря покорности и уступкам граждан, соглашающихся сотрудничать с органами.

Но вернёмся к Никите, которого освободили из тюрьмы и… привели в дом его бывшей няни. Он был оборван до последней степени. Вместо одежды на нём был мешок из-под лука. В семье Елены Ивановны Иванюк едва сводили концы с концами. Няня теперь работала судомойкой в русском клубе. Муж её, бывший белый офицер, устроился ночным сторожем. Больше унизить семью власть уже не могла. Потому, наверное, няня ничего не боялась и сказала: 12-летний Никита будет нашим третьим ребёнком. Пошла по соседям и нашла ему что-то из одежды. Недоедали все члены семьи, включая дочерей, которые были постарше Никиты. Они-то за столом старались подложить ему свой кусочек в тарелку и принимали его, как младшего брата. Никита же бродил со своими сверстниками по улицам и собирал окурки, раздирал их, а затем продавал табак цыганам. Подрабатывал где и чем только мог, даже чистил ботинки новым господам – товарищам коммунистам.

– С полгода я жил в семье у моей бывшей няни, – вспоминает Никита Дмитриевич. – Никогда не забуду Елену Ивановну и её супруга, Николая Мироновича. У них каждая копейка была под учетом. Поэтому все то, что я выручал, шатаясь по улицам, шло в семейный бюджет. Больше всего я помню чувство голода. Есть хотелось всегда и везде. В магазинах шаром покати! Дошло до того, что промышлял, забираясь в чужие сады и огороды. Черный хлеб, вареная картошка, лук – вот вся еда! Селёдку к этому мы ели лишь раз в неделю. Изредка на стол попадала брынза. Советские оккупанты высасывали все то, на что могли положить лапы. Бедность всеобщая. Женщины без духов остались: солдатня Страны Советов их все скупала и тут же выпивала. Вот такие были времена!

Наконец, из тюрьмы вышли родители. Но жизнь сытнее не стала. Сохранились дневники Никиты той поры. В них главная тема: семья не имеет денег, не на что купить хлеб, уголь, самое необходимое. Голод и холод. Никита помнит, как воровал уголь. Шёл на железнодорожные пути с ребятами постарше и поджидал у поворота состав, гружёный углём. На ходу забирался в вагон и ногами сталкивал куски угля. Потом подбирал. Иногда все вместе ходили вдоль насыпи и собирали уголь, сваливавшийся из вагонов по ходу поезда. Но стрелочники, рабочие на путях всячески пресекали такие сборы. Это была их добыча! 1948 год остался в памяти Никиты едва ли не самым страшным. Спустя 10 месяцев после выхода из тюрьмы, отец бесследно исчез. Жить стали ещё хуже – ведь отец нелегально подрабатывал переводами. Никаких сведений о нём семья не получала. Мать не принимали на работу. Если бы не подоспевшие посылки из Франции от тёти Киры Николаевны Галаховой и деда, которые стали передавать им с оказией, они бы не пережили ту зиму и весну.

Подошло время, когда надо было определяться с болгарской школой. Никита не хотел идти туда по многим причинам. Во-первых, он хорошо говорил по-русски, по-французски и по-английски. Даже лучше, чем по-болгарски. Одетый в заграничное, он отличался и внешне. Наконец, не мог смириться с правилом: всех учеников стригли наголо. В своих дневниках 1948 года Никита записал: «…Меня заставили в школе сбрить волосы на голове. Мне страшно неприятно так ходить». Поразительно, что у меня тоже осталось ужасное ощущение от этой школьной экзекуции – стрижки всех под одну гребёнку. Читая эти строки дневника, я вспоминал, что чувствовал себя буквально уродом. Голова моя отличалась продолговатым затылком, и эту особенность мои одноклассники отмечали обидными подзатыльниками.

Никита к тому времени сменил лохмотья на заграничную одежду, которую ему присылали из Парижа. Не знаю, как чувствовал себя юный князь в иностранных шмотках, но мне было некомфортно в классе – ведь я тоже носил что-то из редких американских посылок. Сохранились даже две детские фотографии, где мы с сестрой, по меркам того времени и той страны, одеты вычурно. Помню, кстати, как мы ездили всей семьёй делать эти фотографии для американского родственника. Отец отнёсся к этому походу очень серьёзно. Фотоателье располагалось в центре Москвы, неподалёку от Большого театра, куда он ходил изредка на балет или оперу, выстаивая многочасовые очереди за билетом. Помню, что в студии этого фотоателье было холодно. Мне повязали галстук и приладили ладонь к щеке, чтобы я изобразил задумчивость и при этом улыбался. Помню, как я в этой неестественной позе замер в ожидании вспышки и не моргая… А бедная мама возмущённо смотрела на отца и повторяла: «Зачем это?». Тем не менее, она же, когда я пошёл в первый класс, зачем-то сшила мне короткие до колен штаны и какую-то куртку. Такое в школе кроме меня, никто не носил!..

Посылки из США от брата отца были важной частью той бедной жизни. Они помогали продержаться нашей семье в послевоенные годы. Мать постоянно перешивала какие-то вещи для меня и моей сестры. Из-за нищенской зарплаты отец работал по две смены. Его организм истощился до такой степени, что он еле дотянул до пенсионного возраста. Один из его приятелей говорил, что Советы эксплуатируют своих рабочих так, как не снилось капиталисту. С уходом же отца на пенсию семья едва сводила концы с концами. Мы жили в бараке до 1956 года. Помню, как наивный отец, пробуя выбраться из барака накануне приезда брата, записался на приём к секретарю райкома, чтобы сказать: он, хотя и беспартийный рабочий, но думает, что нельзя компрометировать Советский Союз и показывать Америке в лице его брата этот аварийный барак. Потому и просит секретаря райкома дать указание переселить его с семьёй немедленно. На что секретарь райкома беспартийному рабочему ответил: «Америка знает, что у нас пока трудно с жильём!»… В конце концов, аварийный барак пошёл на слом. Нас, в числе других жильцов, переселили в пятиэтажный дом. Но тут возникла проблема – у нас не было холодильника, ведь в бараке продукты мы хранили в подполе. Купить холодильник мы смогли лишь после распродажи одной из посылок американского дяди.

В случае с юным князем вопрос что надевать был вторичным. Когда Никита вновь стал школьником, в Болгарии только-только ввели советскую систему образования. Взамен прежних школ с 12-летним обучением появились десятилетки. Проблем со школьными дисциплинами у Никиты, тем не менее, не было. Он преуспевал по всем предметам, за исключением политических наук. Ему приходилось вместе со всеми изучать историю партии русских большевиков и, отвечая на уроках, произносить автоматически всё, что читал в учебниках. Одна из преподавателей пожаловалась матери Никиты: «Мальчик слушает внимательно, когда я объясняю. Но когда вижу его глаза, мне кажется, он смеётся над всем, что я говорю». Нет, он не смеялся, конечно, а просто жил так, как система хотела: двойной жизнью. Ведь он был сын «врага народа». Они с матерью покупали этой двойной жизнью право снова не оказаться в тюрьме. Из всех видов спорта, предлагаемых школой, Никита выбрал плавание.

– То, что я отсидел, меня покорежило, но появилась воля. Я понял, что силой воли и трудом можно многого добиться. Я стал заниматься плаванием по своей программе. Если школьная команда тренировалась шесть дней в неделю, то я себе не разрешал отдыхать ни одного дня. Я ходил в центральный бассейн в Софии, покупал билет и плавал ещё и по воскресеньям. Вначале я не был самым крепким пловцом. Но благодаря постоянной тренировке вскоре стал чемпионом Болгарии среди юношей. Никто из моих товарищей не догадывался: я выбрал плавание, чтобы бежать. Поэтому с наступлением сезона тренировался ещё и в море. Я всё подсчитал: мне нужно было проплыть три мили перпендикулярно берегу, потом шесть миль вдоль берега и три мили обратно к берегу, уже турецкому…

Никита упорно шёл к своей цели все годы учёбы и решил осуществить намеченное сразу, как только закончит школу. Пока же увлекался не только спортом, но и геологией. Позже это увлечение сыграет решающую роль при поступлении его в Оксфордский университет. Порой, бессознательно, он готовил себя к главному прыжку, который определит всю его жизнь – к эмиграции.

Он накапливал знания в самых различных областях, в том числе музыке. Кстати, Никита вырос на классическом оперном репертуаре. В пять лет родители впервые привели его на оперу Сметаны «Проданная невеста», а затем на «Аиду» Верди. Этот серьёзный репертуар привил мальчику любовь к опере на всю жизнь. В 18 лет Никита был не только всесторонне образованным, но и физически окрепшим. А главное, он действительно выработал в себе к этому времени сильный характер.

Март 1953 года. В день, когда умер Сталин, Никита был у своего приятеля, Любомира Левчева. По его предложению, решили послушать Лондон, радио Би-би-си. Отсюда узнали, что происходило в Советском Союзе после кончины тирана. Что-то должно было поменяться в мире. А вдруг удастся всё-таки покинуть родину без нового побега, официально. Ведь в противном случае он должен будет оставить в Софии больную мать.

С мыслью уехать Никита жил все время после выхода из тюрьмы. Тюрьма ожесточила его и сделала непримиримым противником Советов. Он был осторожен, но всё-таки, что называется, «играл ва-банк»: открыто встречался с иностранцами, ходил в гости к дипломатам. Ему дали возможность закончить школу. Но теперь угроза ареста висела над ним вполне реально.

– Вырваться из Болгарии было не просто: никто из официальных лиц не собирался помогать семье репрессированного белоэмигранта. Мой дядя, Николай Васильевич Вырубов, обратился во французское Министерство иностранных дел с просьбой выдать сестре французский паспорт. Благодаря его военным заслугам, Министерство указало французскому послу в Софии выдать паспорт маме. У меня не было никаких документов. Я был просто вписан в паспорт матери…

Сделаю отступление. Тема беспаспортности мне очень понятна. В Англию я въехал по советскому паспорту. И, просрочив срок туристической визы, старался его нигде не показывать. Английские юристы пробовали доказать эмиграционным властям невозможность моего возвращения в Советский Союз. А я жил по временному пропуску корреспондента «Русской службы» Би-би-си. Этот пропуск, обновлявшийся каждые три месяца, был моим единственным документом. Пропуск корреспондента Би-би-си я предъявлял не только при посещении выставочных залов, галерей, музеев, дворцов, вечеров, но даже в банке. Пропуск помог мне записаться в читальный зал Лондонского университета.

Когда мой добрый приятель Саша Донде, руководитель отдела Би-би-си, привёл меня в библиотеку факультета славянских языков Лондонского университета, это стало для меня настоящим шоком. На полках в открытом доступе стояли полные комплекты диссидентских журналов «Грани», «22», «Страна и мир», «Время и мы», «Континент», «Синтаксис». Там я нашёл роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Солженицына я прочитал в «самиздате», а вот Гроссмана не успел. Его издали в СССР, когда я уже уехал. На Би-би-си в «Русской службе» я познакомился с Игорем Голомштоком, помогавшим переправлять в Англию и перевести на английский этот великий роман… Всё это случалось в моей жизни благодаря жёлтой карточке корреспондента Би-би-си, которая хранится у меня. Ведь благодаря этому пропуску я получил в Британской библиотеке читательский билет сроком на пять лет. Это был ещё один документ в мои первые годы эмиграции. Других у меня не было.

Но вернёмся к рассказу Никиты Дмитриевича.

– Итак, формально мы с мамой теперь имели право покинуть страну. Но, несмотря на это, нас не выпускали. Помог случай. В то время в Софии послом был Жак Арал Парис, а его замом – Ромен Гари, участник «Сопротивления», соратник генерала де Голля, известный французский писатель. После войны де Голль ввел в МИД и на другие ключевые посты своих друзей, проверенных на войне. Гари узнал, что Болгария купила – по аккредитиву – у французского завода «Шнедер» два электрических локомотива, которые должны были быть доставлены в Софию через разделенную на зоны союзников Вену. Железная дорога как раз проходила на «французской» территории. Гари знал наши проблемы. В Софии, кроме нас, было еще четверо французских граждан, которых тоже не выпускало болгарское правительство. Поэтому он воспользовался возможностью, позвонил своему коллеге в Вену и попросил задержать локомотивы: есть, дескать, ошибка в аккредитиве. Кто посмеет проверять соратника де Голля? Посол в Вене задержал локомотивы. Через три дня МИД Болгарии послал своего представителя к Гари спросить: как насчет локомотивов? Гари ответил: «А как насчет французских граждан в Софии?» Болгары поняли… Нам дали 48 часов на сборы. Дедушка в Париже купил нам билет на «Восточный экспресс».

Так Никита очутился в Париже.

– В Париже мы с мамой, – вспоминает князь, – поселились у деда и жили за счёт его щедрости. Но дед уже был пожилым и мы не могли рассчитывать на него. Мне надо было выбирать свой путь. Дедушка полагал, что мне надо остаться во Франции и выучиться на юриста. Я думал иначе и мечтал стать геологом…

Никита ещё в детстве собирал разноцветные камушки на склоне горы, когда вместе с родителями отправлялся в поход на выходные. Отец заметил интерес и подарил ему книгу академика А.Е.Ферсмана «Занимательная минералогия» с цветными иллюстрациями и описанием минералов. Книги, выходящие в этой серии, такие, как «Занимательная химия», «Занимательная математика» и прочее, были очень популярны в то время в Москве. Похоже, благодаря этой книге загадочный мир минералов навсегда заворожил подростка. В его коллекции искрились кристаллы кварца, горного хрусталя, полевого шпата, зеленые вкрапления малахита, переливающиеся всеми цветами образцы горных пород. Не исключено, что именно цвета этих минералов были первым ещё неосознанным толчком и к пониманию цвета и света в живописи, что очень помогло в формировании коллекции русской театральной живописи.

Конечно, до коллекционирования картин было ещё очень далеко! А вот важные шаги к тому, чтобы стать профессиональным геологом, как выяснилось позже, Никита сделал. Старшеклассником он совершал множество экскурсий в поисках новых образцов для своей коллекции минералов. Но, в отличие от других, не ходил в экскурсии ради прогулки на свежем воздухе. Тогда уже его товарищи заметили, что он отличался редкой цельностью характера. Найти недостающий минерал – это понятно, а просто гулять на солнце, любоваться природой – на это он не тратил время! Один из приятелей оставил запись о школьном походе в город Якоруда: «Когда мы сели на поезд, шедший по узкоколейке, …стояла солнечная погода. На вокзале Никита исследовал содержимое насыпи вдоль железной дороги и нашёл кусок пирита. Все мы ему завидовали…».

В дневнике 14-летнего Никиты зафиксированы наблюдения настоящего участника геологической партии: «…перед Искар-ским ущельем я заметил зонды, и мне сказали, что там ищут уголь… Очень ясно был виден состав гор: «красный песочник», или бундзендштейн, как его называют в Германии. Через час бундзендштейн начал заменяться глиной, которая очень сильно прессована и содержит углерод. Из неё делали раньше классные доски… Продолжая путь по той же самой дороге, мы пришли на первую каменоломню… Там можно было найти правоклинные кристаллики кварца, а в последней каменоломне были уже руды: халькопирит, малахит, гематит и много других… Потом мы пошли в противоположную сторону, дошли до одного притока Искры и поднялись по нему около 200 метров. Тут мы остановились. Профессор Костов предложил некоторым подняться еще выше и найти одну гематитовую мину. Но мой ранец был уже полон…»

Так что к моменту эмиграции у Никиты как будто всё было порядке и с характером, и с геологией. Но, следуя его воспоминаниям, выясняется, что очутившись в Париже, он почувствовал недостаток знаний, который предстояло компенсировать. В болгарской школе главное внимание обращалось на марксистское обучение учащихся, в ущерб другим предметам.

– Это я сразу обнаружил в Англии, где провёл зиму и весну 1954 года. По приглашению крёстной матери, Катерины Ридлей, внучки последнего царского посла в Лондоне Бенкендорфа, я приехал в Оксфорд, познакомился с университетом и утвердился в решении поступать на геологический факультет, вопреки желанию дедушки. В марте 1954 года, на ужине у крёстной присутствовал сэр Исайя Берлин. Её муж, Женя Ламперт, занимался философией, читал лекции о Бердяеве. Надо полагать, именно это обстоятельство и сблизило Женю с сэром. Во время ужина Берлин заметил, что Оксфорд, несомненно, место чрезвычайно привлекательное для молодого интеллектуала. Это естественное человеческое свойство – сходиться, беседовать, в общем, приятно проводить время. По устройству жизни оксфордские студенты просто заходят «на огонёк» и болтают. Таким образом, можно провести время приятно и для некоторых очень интересно. Но если человек хочет что-то в жизни сделать, оставить след какой-то, то неизбежны жертвы. Среди студенчества это приводит к непопулярности, ведь нужно целеустремлённо избегать вечеринок, встреч и бесед. Ежели заниматься самым главным, т. е. учёбой, приходится сидеть в библиотеке или в своей комнате, грызть гранит науки…

Тот разговор Никита запомнил очень хорошо. И не только потому, что в таком виде зафиксировал его в своём дневнике, но и потому, что слова Берлина попали в точку. Это был добрый совет, который пригодился ему и в процессе подготовки к вступительным экзаменам, и когда он уже окончательно перебрался в Оксфорд…