Мысль самому разобраться в загадочных легендах о диких людях осенила меня, когда седовласый председатель комиссии по распределению молодых специалистов предложил мне поехать на работу в распоряжение Наркомпроса Якутской АССР.

Конечно, не легенды о чучуна позвали меня в далекий Ленский край. Мне хотелось познакомиться с жизнью северных скотоводов, посмотреть на якутскую природу, изучить быт охотников, оленеводов, понять суть их обычаев, обрядов, фольклорного творчества.

Из Москвы группа окончивших университет выехала в конце августа. Шесть суток поезд тянулся до Иркутска. Отсюда на грузовой машине добрались до Усть-Кута. Шоссейную дорогу обступила осенняя тайга в золотом огненно-красном наряде. В Усть-Куте застряли и долго ожидали парохода с низовьев Лены. Почти десять суток колесный пароходик шел до Якутска. На ночь, когда Лену застилали туманы, он причаливал к берегу. Подолгу простаивал около дровяных запасов, ожидая, пока команда с помощью пассажиров грузила топливо.

Якутск нас встретил ясной, теплой погодой, последними днями бабьего лета. В Наркомпросе заканчивалась работа по укомплектованию школ учителями. В соответствии с моими пожеланиями я был назначен директором школы в заполярном Оленёкском районе, не прельщавшем в силу отдаленности опытных учителей.

Попасть к месту работы осенью не было никакой возможности. Связь с этим районом поддерживалась только зимой. Путь устанавливался в середине ноября, в мае связь прекращалась. Но я стал готовиться к поездке.

Пытаясь узнать побольше об условиях будущей работы, я зашел в Якутский республиканский музей имени Емельяна Ярославского. Он располагался в каменном здании бывшего монастыря, в палатах архиерея. В остекленных шкафах тускло поблескивали старинные якутские женские серебряные украшения — массивные цепочки, шейные гривны, серьги, трубчатые браслеты. Тут же висели высоковерхие шапки с бляхами, богатые женские шубы, отделанные собольим мехом, и расшитые бисером черные камусные торбаса. В витринах находились якутские деревянные календари, ювелирные изделия из мамонтовой кости, шкатулки, перстни, печатки, миниатюрная скульптура. Среди этих экспонатов выделялась модель якутского острога из пластинок мамонтовой кости. Кумысная посуда — якутские чороны (деревянные чаши на трех ножках) стояли в большом шкафу. На стенах висели богатые седла, отделанные серебром. А вот в стеклянном саркофаге знаменитая мумия знатной якутки. Время сохранило ее одежду, украшения, только кожа лица посерела и ссохлась. Сколько богатств таит это хранилище!

Я зашел к старейшему научному сотруднику музея Николаеву. Страстный собиратель всего, что касается якутской старины, Николаев являлся одним из лучших знатоков якутского традиционного быта. Узнав о моей будущей работе, он оживился.

— Далеко едете, в самую страну чучуна. Наверное, и не знаете, что это такое?!

Я сослался на прочитанную литературу. Беседа получилась интересная. Николаев не верил в возможность существования на Севере диких людей. Он хорошо знал все, что печаталось тогда о Якутии, и его, так же как и меня, заинтересовал вопрос о таинственных чучуна.

Николаеву довелось встречаться с обоими участниками дискуссии. Петр Людовикович Драверт, по словам моего собеседника, был подвижный человек, плотный, невысокого роста, с бородкой, носил пенсне.

— Изучал он геологию, а интересовался всем — и географией, и этнографией. Разносторонний человек был, знающий, разговорчивый, отзывчивый. Здесь в городе его любили. Поэт. Читали, быть может? Статьи Драверта в нашей библиотеке имеются.

Ну а Ксенофонтова и его родичей я хорошо знал, — продолжал Николаев. — Гавриил Васильевич ведь здешний якут. Еще до революции окончил юридический факультет Томского университета, был адвокатом в Якутске. После гражданской войны уехал в Иркутск, увлекся историей, преподавал в университете. Вот тут он и показал себя. Пожалуй, никто лучше его не знал олонхо и шаманский фольклор. Где он только его не записывал! И в далеком Оленёке побывал, и в Булуне, и в дельте Лены, и в Вилюйске, и в Туруханске. Часто спорил, горячился.

Встреча с Николаевым вновь пробудила мой интерес к легендам о загадочных людях на Севере. Я решил до отъезда в Оленёк полистать труды Драверта и Ксенофонтова, познакомиться с биографиями этих исследователей. Может быть, так удастся приблизиться к истине? Не шутили ли почтенные мужи, когда публиковали легенды о диких людях?

Якутская республиканская библиотека, размещавшаяся в трехэтажном кирпичном здании, выстроенном еще до Октябрьской революции на средства общественности, располагала, как оказалось, уникальным собранием литературы о своем крае. Книги и статьи П. Л. Драверта: «Опалы в Якутской области», «Гипс в Якутии», «Список минералов Якутской области» — легли на мой стол. Немало он сделал и для выяснения геологического строения Западной Сибири («Полезные ископаемые Томского края», «О нахождении никель- и медьсодержащих минералов»). А вот и этнографическая работа «Материалы по этнографии и географии Якутии». Видимо опасаясь рогаток цензуры, автор формально посвятил книгу вопросу о целебных свойствах якутских соляных источников и под этим предлогом осветил бедственное положение якутов. Среди опубликованных книг были и сборники стихотворений. Профессор Драверт писал стихи, и не плохие. В 1908 г. в Якутске вышел в свет его поэтический сборник «Ряды мгновений». Поэта-геолога вдохновила Сибирь, якутская тайга.

Под пером поэта возникли поразительно точные своеобразные картины якутской природы. И не удивительно. Стихи Петр Людовикович писал на Вилюе, Алдане, в Верхоянске и в низовьях Лены. Мне запомнилось стихотворение «В дыму лесных пожаров»:

Своеобразно и непосредственно выразил поэт свое горестное чувство от лесных пожаров. Неповторимый облик Якутского края выражен в стихотворениях «Опал», «Сэллукэн» («Дух реки»), «В горах Хара-Улаха».

В музее обнаружилась рукопись неопубликованной статьи, посвященной исследователям Якутии. В ней было кое-что и о Петре Людовиковиче.

Родился он в 1879 г. в Вятке. Учился в Казанском университете. В 1906 г. за участие в студенческом революционном движении был арестован, судим и выслан на пять лет в Якутию. Здесь-то и развернулся талант Драверта. В 1910 г. он переехал в Томск, под гласный надзор полиции. В дальнейшем Драверт провел немало геологических экспедиций, занимался метеоритами, публиковал свои труды, читал лекции.

Что касается трудов Гавриила Васильевича Ксенофонтова, то с ними я познакомился еще в Москве. Доклад Ксенофонтова «Изображения на скалах реки Лены в пределах Якутской области» справедливо считался одним из первых шагов в изучении якутских петроглифов. А его работы в области религиозных верований, фольклора и истории якутов приобрели широкую известность. В 1928 г, он издал сборник «Легенды и рассказы о шаманах у якутов, бурят и тунгусов», а в 1930 г. эта книга была переиздана. Труды Ксенофонтова вызывали и немало споров. Собственно дискуссионными были исключительно смелые реконструкции древней истории предков якутов. Здесь автор, видимо, увлекался и, когда не хватало фактов, пытался возместить их логическими построениями. Но материалы Ксенофонтова по фольклору и этнографии были безупречны. Итак, оба специалиста не были шутниками.

В конце ноября открылся путь между Якутском и Вилюйском. Лена окончательно встала. Над городом нависли туманы. Наконец появилась возможность выехать к месту работы.

Накануне Великой Отечественной войны в Якутии еще существовали почтовые станки со станционными смотрителями, ямщиками и сменными лошадьми. Меня приписали к почте с посылками. Я значился и пассажиром и сопровождающим. Первые пятьдесят километров мы ехали на грузовике. Техника «пробилась» и в почтовое ведомство Якутии! Но дальше… Дальше почту везли на санях. Через каждые 30–40 верст пути стояли юрты с плоскими крышами и маленькими окнами с примороженным к раме льдом вместо стекла. Здесь лошади перепрягались, и почта в сопровождении ямщика-проводника отправлялась дальше.

В Вилюйске выяснилось, что почтовые станции до Оленёка еще не выставлены: оленеводы не успели подойти. Предстояло долгое ожидание. Но мне посчастливилось. Удалось присоединиться к группе бывалых людей, ехавших на Оленёк. Мы нашли проводников, оленей, арендовали на паях палатку, печку, запаслись продовольствием и двинулись небольшим караваном.

Ни тропы, ни дороги в нашем понимании не было, Проводники ориентировались по каким-то своим, ведомым только им приметам. Изредка встречались якутские колхозные селения. В них были школы, больницы, клубы. Люди здесь жили в общем современной жизнью, обсуждали планы укрупнения поселков, строительства новых жилых и хозяйственных объектов, готовились к предстоящему охотничьему сезону, интересовались столичными новостями, ожидали якутских газет. На одиноких заимках около озер небольшие бригады рыбаков вели подледный лов рыбы.

Путников между селениями мы не встречали. Ночевали обычно в палатке. После утомительной дороги наспех готовили не то обед, не то ужин, кипятили чай и укладывались спать, пока горела печка. Утром температура воздуха в палатке и снаружи была одинакова. Вот тут-то я оценил достоинства якутских заячьих одеял, понял, как важно тщательно выбить снег из меховых камусных сапог, заменить стоптанные травяные стельки новыми, своевременно высушить меховую одежду. И что удивительно, как-то по-новому полюбил огонь, тепло.

Стоит ли говорить, что никаких следов диких людей в пути не было обнаружено. Да и мысль с том, что в этой ледяной пустыне может находиться человеческое существо, не обладающее солидным запасом продовольствия и одежды, теперь казалась мне такой же фантастической, как возможность полета на ковре-самолете. Меня поражала пустынность верховий Вилюя и Тюнга. Только заячьи и беличьи следы кое-где напоминали, что в тайге своя жизнь.

Около перевала, особенно волновавшего проводников, сделали дневку — дали отдых оленям. Переход действительно был рискованным. При спуске встречались обрывы. Здесь, как нам рассказывали, ломались нарты, погибали олени. А на вершине всегда господствовала пурга. Нужно было дождаться ясного безветренного дня. Погода нас не задержала. Ранним утром начали подъем и к полудню оказались на вершине. Здесь среди камней стоял жертвенник — грубо сбитый метровый крест, увешанный тряпочками, жгутами белого конского волоса. Жертвы безжалостно трепал ветер. Пожилой проводник, привязав своих оленей к нарте, подошел к кресту и положил около него спички и патрон, придавив свои приношения камнем. Спуск в общем прошел благополучно, если не считать одного поломанного барана — дуги от нарты, двух оборванных лямок от упряжи и одного охромевшего оленя.

Вечером на привале я попытался узнать, кому была принесена жертва, и услышал в ответ, что так делают все, чтобы дорога была хорошей. Молодой проводник добавил: «Табак бросать надо, спички, патроны, конский волос». Видимо, правило одаривать перевал имело уже не анимистический, а чисто магический характер. Положишь дар — хорошо, не положишь — пожалеешь.

Второй встреченный нами жертвенник был более скромный: на нем болталось лишь несколько жгутов, а неподалеку валялись полозья и. копылья от сломанных нарт. Видно, жертвы не всегда помогали.

Только через сорок пять дней после выезда из Якутска перед нами предстал поселок Оленёк, бывшая Оленёкская культбаза Главсевморпути. Этому молодому районному центру не было еще и пяти лет. По сравнению с таежными заимками, жалкими юртами поселок выглядел не только нарядно, но и величественно. Ровными рядами высились аккуратные здания. В центре поселка размещалась большая школа. Роскошь! В трех больших домах жили воспитанники интерната. В особом здании находилась столовая.

Водоворот школьной жизни захлестнул меня. Уроки, подготовка к ним. Методическая работа. Двухсменные занятия. Общественные дела. Хозяйственные вопросы. Как справиться с недостатком учебников, тетрадей, свечей, ламповых стекол, керосина? Школа, интернат, столовая, баня, прачечная поглощали огромное количество дров. Поэтому часто приходилось вести переговоры с поставщиками. А сколько времени отнимал своеобразный северный быт? Необходимость ежедневно топить печь, чтобы не мерзнуть, заботиться об освещении утомляла и надоедала.

Но постепенно все вошло в свое русло. И тогда я начал выкраивать время для сбора этнографического материала. Посещения родителей учеников, беседы с приезжавшими в поселок охотниками, оленеводами постепенно расширили мои познания в области быта и обычаев северных якутов.

Все здесь до мелочей было приспособлено к кочевой, беспокойной жизни охотников. Легкий конический тор-дох (чум) сооружался за считанные минуты. Изящные шестикопыльные пружинистые нарты, сбитые без единого гвоздя, с впряженными в них беговыми оленями использовались для поездок охотников. Все имущество семьи: котлы, чайники, резные коробки с ячеями для посуды, кованый сундук для ценных вещей, низкий столик, постели и одежду — обычно размещали на нескольких нартах. Малыши не считались помехой при перекочевках. Грудных детей везли в овальных лубяных колыбелях с дугой, позволявшей в случае нужды привязывать их к седлу. Лишь иногда для женщины с малолетними детьми изготовляли нарту с пологом из шкур, предохранявшим от пурги и ветра.

Зимой охотники заглядывали в поселок ненадолго. Сдавали пушнину — шкурки белок, горностаев, лисиц, закупали продовольствие, патроны, свечи и вновь уезжали на промысел. Оленеводы время от времени пригоняли оленей на убой и, пополнив свои запасы в магазине, отправлялись в бригады. Женщины, жившие в поселке, усердно обрабатывали шкуры, шили из них дошки, покрышки для чумов, спальные мешки, обувь.

Среди жителей поселка обнаружились замечательные знатоки сказок, легенд, преданий, готовые поделиться со мной своим сокровищем. Страсть к сбору фольклора оказалась заразительной. Она передалась некоторым учителям школы, моим добровольным помощникам и переводчикам. Устным творчеством заинтересовались и ученики старших классов.

К весне у нас накопилась объемистая папка с записями. Просматривая их, я обратил внимание на одну легенду, озаглавленную «Чучуна». Старый знакомый! Все-таки встретились. Легенда была записана со слов семидесятилетней Христины Николаевой, всю жизнь кочевавшей в Оленёкском районе.

«По рассказам старых людей, был так называемый чучуна. Он охотился за оленями и гонялся за людьми. Оленя мог разорвать пополам, был страшно сильный. Издали походил на человека, но с одной ногой, с единственной рукой, с одним глазом, с круглой ладонью и единственным торчащим пальцем. Передвигался он прыжками.

Однажды в места, где обитал чучуна, прикочевали люди. У них была дочь. Как-то вечером послали ее пригнать оленей. Девушка ушла и пропала. Нигде ее не нашли. Только через три месяца родители узнали о судьбе своей дочери от человека, заметившего жилище чучуны. Оно представляло собой холомо (чум из жердей, покрытый мхом и дерном) с одной дверью и тремя окнами, одно из которых было сделано над дверью, другие по сторонам. На другой день родители и соседи отправились к жилищу чучуны. Одни наблюдали за дверью, другие расположились за холомо. Все имели кремневые ружья. Сидевшая в жилище женщина, узнав, что их окружили, передала чучуне ребенка, которого держала на руках, открыла дверь, приподняв крючки, и вышла. Люди увидели, что против двери сидит человек огромного роста, примерно в сажень высотой. Охотники выстрелили и убили чучуну и ребенка. В холомо около чучуны нашли его оружие — плоское железное кольцо, заостренное с внутренней стороны.

Похищенную увезли домой. Она рассказала, что, когда гнала оленей, пришел чучуна, поймал ее и увел к себе. Уходя на охоту, он подпирал снаружи дверь деревом (чтобы девушка не ушла). Он сделал ее своей женой. Через три месяца она родила ребенка, похожего на отца. Рос ребенок по часам и стал немногим меньше матери».

Итак, коварный чучуна предстал в новом облике, в виде одноглазого циклопа. Почему бы мне самому не порасспросить старушку Христину? Может быть, она больше знает о чучуне, чем рассказала внуку? Семья Николаевых как раз вернулась с промысла. С завучем — переводчиком мы отправились в гости.

На краю села в палатке, утепленной снегом, топилась железная печка. Хозяйка пекла аппетитные лепешки, переворачивая их плоской железной лопаточкой на длинной витой ручке. Рядом шумел пузатый медный чайник.

После ритуала приветствия, заключавшегося в вопросе: «Какие новости есть, рассказывайте», и столь же традиционного краткого ответа: «Никаких новостей нет», а также положенного полуминутного молчания завуч сказал, что мы пришли послушать ее сказки.

Старушка долго молчала. Затем сказала, что болтают всякое, она-де забыла многое и рассказывать не умеет. Но слова Христины были лишь данью традиционной скоромности опытной сказительницы. Она хотела рассказать нам сказку о споре медведя и лисы, о хитром обманщике Кэдзе, но я попросил ее рассказать о чучуне. В запасе у нее оказался еще один вариант легенды об этом чудовище, слышанный где-то около озера Есей.

«Однажды старик со старухой перекочевали на новое место и остановились ночевать. Утром старик пошел проведать своих оленей. Одного недоставало. Отправился его искать и вдруг увидел следы полуметровой ступени, а затем человека ростом с лиственницу, который вел за собой оленя.

Старик стал подкрадываться к врагу. Великан, заметив его, разорвал оленя пополам. Тогда старик, припав за корягу, выстрелил. Чучуна, резко закричав, прыгнул вверх. С хрипом упал на землю и, сидя, ножом указал старику на свое горло. Старик подбежал и перерезал ему горло. Кровь брызнула и залила пространство на несколько шагов вперед и забрызгала старика. Он взял нож и пошел домой. Возвратившись, сказал жене: «От чучуны за оленя взял нож». В скором времени они оба сошли с ума, а через три дня после этого умерли». Больше ничего сказительница добавить не могла.

Из легенды можно было заключить, что кровь, точно так же как и взгляд на предметы, принадлежавшие чучуне, волшебна, опасна и взгляд на нее сводит людей с ума. В обоих вариантах легенды чучуна — обладатель какого-то особого ножа или железного кольца, заостренного с внутренней стороны. Кольца с зазубринами, используемые для выделки шкур, северные якуты называют чучун. Может быть, отсюда и произошло название — чучуна?

Но откуда явился столь причудливый образ одноногого существа? О чем-то похожем мне приходилось читать в сборниках эвенкийского фольклора. Книгу Г. М. Василевич, известной исследовательницы эвенкийского языка и фольклора, к моей радости, я обнаружил в районной библиотеке. Да, у эвенков широко бытовали сказания об одноногом чудовище — прыгающей железной старухе-чулугды. Она охотилась на людей. В одной сказке эвенки перехитрили страшилище и утопили ее. В другой говорилось: «Если единственный глаз чулугды не сгорит, не лопнет, тогда не может чулугды умереть. Все ее тело железное. Один глаз только как у человека». Герой сказки выжег глаз злой чулугды, подобно тому как хитроумный Одиссей победил Полифема.

Легенды, записанные со слов Христины, в общем подтверждали мнение Г. В. Ксенофонтова о том, что чучуна — якутская разновидность Пана или Фавна. Облик чучуны в значительной степени напоминал лешего — высокий, тощий, с рукой в виде сухой ветви, совсем как одинокая лиственница в лесотундре.

Итак, вопрос о диких людях, казалось, отпадал. Фантазия, фантазия и только фантазия. Мое убеждение еще более окрепло после беседы с анабарским охотником Андросовым, считавшимся знатоком старины.

— Говорят, есть такой черт — чучуна, который виден глазами, — сказал Андросов, когда мы разговорились о всяких чертях и сказочных героях. — Он как человек, но очень большой, на одной ноге передвигается. Гоняется за оленями, связывает их тальником и оставляет. Иногда поступает так же с человеком. Пакостит.

Я причислил чучуну к разряду местных чертей и решил заняться выяснением подробностей, когда буду собирать материал по демонологии. Но вскоре случай опять свел меня с этим загадочным существом.

В школе проводился конкурс на лучший рисунок из местной жизни. По предложению завуча включили тему «Герои сказок». Рисунков поступило много. На тетрадных листках возникли чумы, олени, нарты, собаки, школьный двор. Охотники добывали белок, оленеводы набрасывали на бегущих оленей арканы. В лучах солнца стояла Кыс-Ньюргун — героиня сказания. Несколько рисунков было посвящено «страшным» сюжетам. На одном трехпалый черт бродил среди крестов по кладбищу, на другом злой дух в виде покойника, оскалив зубы, крался к спящему охотнику, на двух были изображены трехглазые черти — обитатели подземного мира, плавающие в тине. Внимание наших художников привлекла гигантская сказочная рыба, глотающая оленя. А вот и чучуна, одноногий великан, приблизившийся к оленю. На другом рисунке, также названном «Чучуна», около разорванного пополам оленя обгладывал кость черный человек. Автор первого рисунка утверждал, что чучуна — одноглазый, одноногий черт, автор второго — что это дикий человек, бегающий по тундре. Он привел своеобразный аргумент: «Чучуну ведь убивают, а черта не убьешь, не правда ли?» И с ним согласились.

Спор на демонологическую тему малолетних знатоков фольклора показал, что мои познания в этой области и неполны и односторонни. Видимо, о чучуне существуют иные, более реалистические легенды. Однако школьник, нарисовавший кровожадного дикого человека, не смог мне поведать о нем каких-либо подробностей. Он слышал от родных о том, что где-то в низовьях Лены дикие люди воруют оленей и съедают их, а шкуру напяливают на себя. Оленеводы боятся их.

Теперь при сборе фольклора я так или иначе возвращался к «чертовой» теме, расспрашивая о чучуне, диретениках (искаженное слово «еретик»), духах нижнего подземного мира. Вскоре я заметил, что мои вопросы не всем нравились. Когда беседа заходила о чертях или чучуне, некоторые мои друзья замыкались и даже совсем прекращали разговор. Сначала это меня удивляло. Неужели рассказы о домовом, бабе-яге (у якутов — яга-баба) или чучуне могут вызвать у кого-либо суеверный страх? Может быть, говорить об этом просто считается неприличным?

Ответ пришел во время беседы со старушкой по прозвищу Чакы. Я как-то зашел в ее тордох и попросил рассказать какую-нибудь сказку.

«Былырги устория (старую сказку) я знаю, — сказала Чакы. — Это можно рассказать, а вот о чертях ты у многих спрашиваешь зря. Об этом шаман знает. Как я буду о чертях рассказывать? Вдруг да произойдет что! Тяжелые слова и произносить нельзя. Грех. Старые люди ведь и реку не называли своим именем. Хозяйка услышит, обидится, накажет — рыбы не даст. Реку вот называли «эбэ» — бабушка, гору тоже не называли. «Хая» (гора) тоже «эбэ». Ты вот, поди, и сам знаешь. Охотник за зверями собирается, молчит. Да как не молчать? Огонь-то, он все слышит. Вот и зверь может услышать, а узнает — уйдет. Русские говорят «дикий олень», а мы — «кыыл» (зверь). У нас и человека по имени не зовут. Ну а сказку расскажу», — говорила словоохотливая женщина.

Осенью мне самому пришлось убедиться в правдивости ее слов. В конце августа — начале сентября в школу стали съезжаться дети из дальних наслегов. Кавалькаду всадников обычно возглавлял проводник. За ним верхом на оленях с только что отросшими ветвистыми рогами, покрытыми шелковистой кожей, следовали школьники — пятиклассники, шестиклассники и державшиеся солидно семиклассники, иногда почти взрослые юноши и девушки. Некоторые всадники вели за собой вьючных оленей с сумами, заполненными запасной одеждой, продовольствием, учебниками.

Отдельным группам учеников приходилось преодолевать не одну сотню километров по бездорожью, заболоченной тундре, редколесью, чтобы добраться от мест кочевий родителей до поселка со средней школой. Загорелые, обветренные, в облезлых дошках (летом оленеводы надевают обычно поношенную зимнюю одежду), подтянутые, веселые ребята сразу направлялись в интернат.

Поселок оживал. Наступала горячая пора. Всех надо встретить, устроить, вымыть, постричь, переодеть. Первоклашек везли обычно из ближайшего наслега. Иногда испуганных, с мокрыми носами, а чаще важных от сознания своего величия. В школу их доставляли, как правило, родители или близкие родственники.

Встреча с одним первоклассником мне запомнилась. Перед нами стояла в яркой шали девушка и держала за руку ребенка, одетого в меховую доху с капюшоном. Длинные прямые черные волосы спадали до плеч.

— Ну, как записать имя? — спросил завуч.

— Мойтрук.

Завуч записал, нахмурился и отложил перо.

— Ты что говоришь? Собака это или ребенок? Мою собаку так кличут. (Мойтрук — ошейник.)

— Э-э, — заулыбалась девушка. — Мы так зовем сестру.

— Значит, девочка, — взялся опять за перо завуч. — Ну, так как звать ее?

— Никулай, — тихо сказала посетительница.

— Подожди, чего ты путаешь, твою сестру зовут Николай? Ты кто, мальчик или девочка? — обратился он к существу в дошке.

— Мальчик, — ответил потупясь ребенок. Завуч записал новичка и отпустил обоих.

— Молодая, здоровая, — проворчал он, — а путает.

— Она-то путает, да только не вас, — сказал улыбаясь сидевший за своим столом бухгалтер. Он уже неодин год кочевал по Северу и знал обычаи оленеводов.

— Есть здесь правило — ребенка не называть своим именем, дают ему какую-нибудь кличку: Бахыргас (барбос), Куга (плохой). Ищет черт ребенка, чтобы съесть, а найти не может, имени не знает. Но и этого мало. Чтобы окончательно запутать похитителя детских душ, старшая сестра должна называть своего младшего брата сестрой, а сестру — братом. Главу семьи и его жену обычно величают по имени кого-либо из детей — Уйванагата (отец Ивана), Уйван-инэтэ (мать Ивана).

Получалось, что прямыми расспросами, кто такой чучуна, я едва ли достигну цели. Нужны обходные пути, разговоры с людьми, вполне доверяющими мне и не опасающимися осложнить свои отношения с потусторонним миром.

Теперь во время бесед о прошлой жизни я иногда вставлял вопрос о чучуне или переводил разговор на тему о странных случаях в тундре. Постепенно выяснилось, что моим собеседникам, жителям верховий Оленёка, чучуна представлялся тундровым чертом, кочевавшим в соседстве с эвенками, страшилищем тунгусских сказок, а некоторым — диким человеком. Нашлись и скептики, заявившие, что чучуной пугают женщин и детей, чтобы не уходили далеко в тундре от чума.

Почему бы не попробовать расспросить молодых охотников, оленеводов, старших школьников — более откровенных со мной и менее стеснительных? Бесспорно, они меньше знают, чем старики, но и они должны были слышать немало от старших. Даже строгие правила сбора фольклора не предписывают того, чтобы записи производились только со слов стариков. Важна сама фольклорная традиция, а она передается из поколения в поколение, и совсем не важно, кто перескажет легенду — старик или молодой человек.

Молодые охотники приезжали в поселок не часто. Если они появлялись здесь, то «гостевали» у друзей и знакомых, смотрели кино и подолгу закупали необходимые товары в магазине, беседуя с покупателями. Магазин тогда рассматривался населением как место обмена новостями. Таежные гости не чуждались меня. Мы быстро находили общий язык. Но демонологические проблемы не интересовали молодежь. Большинство из них, когда тема касалась вопросов, связанных с обычаями или духами, рекомендовали обратиться к старикам.

Исключением были Николай Самойлов и Дмитрий Рахыров. Оба славились как любители дальних поездок, опытные каюры. Николай бывал на Хатанге, кочевал в низовьях Лены, Дмитрий с почтой побывал в Вилюйске и Якутске, Николай поведал легенду о мюлене. Слышал он ее где-то в низовьях Оленёка или в дельте Лены. По его словам, выходило, что мюлен — он же чучуна — дух земли. «Зимой он исчезает, а летом бродит в образе человека. Всегда мужского рода. Чтобы напугать людей, подставляет к лицу ладони и свистит сквозь зубы, тогда начинается ветер, непогода. Иногда в темные осенние ночи подбирается к тордоху, где есть девушка. Может унести ее. Оленей спутывает. Видно, оставляет для себя на запас. Ест сырое мясо. Говорят, убивают его, но молчат: грех рассказывать».

Сочетание фантастических и реальных черт в легенде меня не удивило. Важным было то, что в низовьях Оленёка образ чучуны приближался к облику реального человека.

С Дмитрием Рахыровым мы много беседовали. Во время наездов в поселок он обычно забегал проведать «пишущего человека», поделиться всякой «мудростью». Дмитрий первый познакомил меня с красочными героическими сказаниями северных якутов. Жизнь потустороннего мира его мало трогала. Но однажды, когда мы отправились пострелять белок, Дмитрий поделился со мной любопытным рассказом. Когда он был ребенком, родители его кочевали в низовьях Оленёка. Как-то весной в их стойбище остановились два путника, ехавшие на реку Анабару. Один — пожилой, с белыми усами и редкой бородой — Дмитрию особенно запомнился. Звали его как будто бы Петр. Из-за пурги путники задержались в тордохе отца Дмитрия на два дня. Петр вечером исполнял олонхо — якутскую былину. Видимо, старик, пользовался в тундре особым почтением, так как отец поехал его провожать до следующего стойбища. О гостях в семье Дмитрия еще долго говорили. Отрывки разговора поразили мальчика.

«Петру-то все нипочем, у всех олени, почитай, болели, а у него вот целы», — говорила тетка. «Наверное, слово знает. Чучуну-то убил, и ничего, живой ходит», — добавила мать.

«Страсть, страсть-то какая, — продолжала тетка. — Говорят, он (чучуна) на него прямо со свистом летел. Черный, вонючий, волосатый. Другой бы на месте Петра от страха умер».

«Да, теперь там, где это было, никто и не рыбачит. Боятся».

Затем мать с теткой долго обсуждали вопрос о том, почему Петр не заболел от взгляда на густую кровь чучуны, и решили: от того, что сам Петр — аптах (волшебник или колдун). Тетка рассказывала, как она каждую осень с наступлением темных ночей испытывает какой-то ужас, опасаясь встречи с чудовищем-чучуной.

— Вмешаться в разговор, — сказал Дмитрий, — я боялся — лежал, делал вид, что сплю. Потом спросил у матери, кто такой чучуна, почему оленей ворует. Но она на меня прикрикнула. Разве можно детям произносить такое слово, грех это. Вот услышит дикий человек, придет, что тогда? Я долго потом боялся свиста, темноты.

По рассказам и представлениям домочадцев Дмитрия получалось, что чучуна — человек с длинными спутанными волосами, с темным медно-красным лицом, вооруженный копьем или луком. Одежда его — натянутая сырая шкура оленя. Особенность его поведения — свист, гортанный крик и необычайной длины прыжки.

Так кто же этот таинственный чучуна? По свидетельству одних, это дух, черт; других — человек с весьма большими странностями. Правда, никто из моих собеседников лично чучуну не видел. Здравый смысл как будто позволял склониться к версии, что чучуна — плод фантазии, дух тундры, демонический образ. Если так, то каково его место в мифологии, среди духов и божеств северных якутов? На этот вопрос мог ответить только эксперт. Но где его взять? Знатоков якутского пантеона в поселке не было. Старик Акрыс, когда-то шаманивший, тяжело болел и беседовать не мог.

Однажды в поселке появился мужчина — лысый, с бельмом на правом глазу. Каждый приезжий на Севере возбуждает интерес. Естественно, я полюбопытствовал, кто такой пожаловал в наши края, из какого района. Оказалось, что большинство жителей хорошо знают приезжего. Его отрекомендовали мне как бывшего шамана. Старика звали Матвей Григорьев. Его прозвище было Мапеша (Матвейчик). Он ездил к дальним родственникам на Вилюй, не поладил с ними и вернулся на Оленёк. Познакомиться с приезжим оказалось не трудно, Матвей готов был беседовать с каждым. Своей биографии он не скрывал. Да и как ее скрыть в районе, где все всех знают.

Он действительно считался шаманом, имел «по велению духов» бубен, колотушку, специальный передник. Лет пять назад Григорьев перестал шаманить. Новые веяния проникли в тайгу и тундру. Престиж шаманов упал. Появились больницы, амбулатории. Жители стали обращаться к врачам и фельдшерам. Молодежь открыто смеялась над примитивными шаманскими фокусами.

Григорьев, видимо, стал шаманом в связи с тем, что зрение и хромота не позволяли ему в должной мере заниматься охотой. Однако славы не снискал. Теперь он топил печи в учреждениях райцентра, возил воду и дрова, сторожил склад продовольствия.

Матвей Григорьев был весьма удивлен, когда я обратился к нему с просьбой разъяснить сущность шаманских обрядов и сообщить соответствующие заклинания духов. Мои объяснения, что это нужно для того, чтобы понять, как люди когда-то жили, что записывается все для книг, для потомства, его удовлетворили. Казалось, он даже был польщен вниманием. Мапеша добросовестно, с достоинством отвечал на мои вопросы. Да, он хорошо знал заклинания — алгысы, исполнявшиеся для излечения от чахотки, трахомы.

По его словам получалось, что мир населен духами. Они бродили по земле, вселялись в тела смертных и поедали их души. Роль шамана заключалась в том, чтобы охранять людей. Повелевая своими личными духами — помощниками, шаман изгонял чужих или умилостивлял их. Для того чтобы узнать будущее, шаман обращался к небожителям. В случае неудачи в промысле он вступал в общение с духом земли, с духами — хозяевами гор, рек. Души больных, похищенных злыми духами, он разыскивал в нижнем мире. В общем беспокойная специальность. Я получил немало сведений о религиозной жизни древних людей Севера.

Разбираясь в иерархии духов, я как-то спросил Григорьева, как шаман обращается к чучуне и с какими духами последний связан. Ответ поразил меня. Григорьев сказал, что шаман не общается с чучуной и что такого духа нет. Рассеивая мое удивление, он добавил: чучуна виден всем, оставляет следы, его убивают. Духи невидимы для простых людей, их только шаманы видят. Такая четкая разграничительная линия между реальным и ирреальным была сама по себе крайне интересна. Я попытался уточнить вопрос, спросив, почему бы шаману не обратиться к духу чучуны, если это и живое существо.

— Понимаешь, — ответил Григорьев, — шаман на волка не охотится. Его сам охотник видит. Врага, разбойника тоже человек видит. Зачем тут шаман нужен?

Я парировал тем, что, если охотнику не везет и он долго не может добыть диких оленей, шаман ему помогает.

Григорьев на это заявил, что шаман оленей не гоняет, а просит Баяная-Эхекена, духа охоты, смилостивиться и дать оленей. Далее выяснилось, что шаман имеет дело лишь с «реальными» духами.

— Вот, — сказал мой собеседник, — к Ивану Крипевачу (Ивану-царевичу) шаман не обращается. Пустое дело. И к яге-бабе не летает.

— Значит, выходит, чучуна, как Иван-царевич, — простая сказка.

— Чучуна — дикий человек, по тундре бегает, чисто песец, только без шкуры.

На мой вопрос о том, как же чучуна живет зимой и где живет, Григорьев ответить не мог.

— Кто его знает, может быть, как песец, может быть, как медведь. Говорят, на Лене чучуну убивали — могут знать.

Из нашей беседы следовало, что северные якуты в прошлом отличали духов, представлявшихся им реальными, но невидимыми существами, от сказочных персонажей. Чучуна, очевидно, не подходил под эти категории. Вселенная, согласно традиционным верованиям, подразделялась на три мира. В верхнем обитали Айыы-тойон (верховный белый господин), Дьехогой (покровитель конного скота), Айыгыт (покровительница рожениц), Илбис-иччитэ (дух войны и крови) и т. д. и т. п. В нижнем — вредоносные дьяволы. В среднем — хозяева гор, вод, рек и лесов. В первых двух мирах для чучуны не оказалось места, но и в сказочные персонажи Матвей Григорьев его не включил. Итак, чучуна не дух. Весьма любопытно!

Мне оставалось только подвести итоги. Чучуна, по представлениям населения верховий р. Оленёк, — сказочный персонаж, похожий на эвенкийскую людоедку чулугды. От человеческого в нем только то, что он похищает девушек и женится на них. Однако в низовьях, видимо, существовала, а возможно, и преобладала иная версия. Чучуна принимал здесь облик человека, охотящегося на оленей, нападающего на людей. В число шаманских духов и почитаемых потусторонних существ он не включался — это не дух тундры и тем более не дух перевалов. Как ни парадоксально, но эта версия воспринималась большинством как реальность.

Итак, загадка осталась загадкой. Но теперь стало ясно, что в различных районах чучуну представляли по-разному. Следовательно, сравнение и тщательный анализ устойчивых локальных версий могли бы указать на источник возникновения этих легенд и помочь подойти к таинственному незнакомцу. Мне казалось, что сбор легенд необходимо продолжить в первую очередь в низовьях Лены, где этих странных существ наделяли реалистическими чертами.

Однако после работы на далеком заполярном Оленёке материалы о неуловимом чучуне были отправлены в личный архив. Наверное, там бы они и остались, если бы насущные вопросы, связанные с освоением северных окраин, не привели меня вновь в 1950 г. в Якутию. Теперь это была другая страна. Почтовые станции исчезли. Авиация проникла в самые отдаленные уголки. Не только люди, но и олени перестали дивиться шуму авиационных моторов. В Якутске появились современные каменные здания. Мерзлотоведам в сотрудничестве с техниками удалось найти способ строительства на вечномерзлотных грунтах, врубить в лед трубы самого глубокого в мире якутского водопровода. Жизнь изменила облик Севера. Казалось, что прошли не считанные годы, а целая эпоха.

Якутия манила к себе геологов, биологов, ботаников, строителей. На библиотечных полках появились также работы археологов, лингвистов, историков и этнографов. Из тьмы веков вырисовывалась яркая, красочная, по-своему богатая значительными событиями история якутского края. Разумеется, диким людям в ней не было места, вернее, было, но двадцать — тридцать тысяч лет назад, о чем поведали археологи. Раскопки А. П. Окладникова показали, что люди проникли на Север вслед за отступавшим ледником. Преследуя мамонта, они появились в Якутии. Копья с каменными наконечниками были их оружием. Из бивней мамонтов, рогов дикого оленя сооружали эти первопроходцы остовы своих жилищ и покрывали шкурами. Но какое отношение к ним имеют легенды о современных диких людях? Воспоминания? Слишком наивно предполагать, что народы Севера могли сохранять память о событиях, отдаленных тысячелетиями. И все же Окладников записал в низовьях Лены любопытную легенду о диких людях. Она отличалась от тех, что мне приходилось слышать.

«Чучуна — племя полулюдей, полуживотных обитало здесь, на Севере. Внешний вид у них необычайный: голова как будто срослась вместе с туловищем, шеи не было. Цвет и твердость тела напоминали черный камень. Челюстей у них не было, и жевать они не умели. Когда ели пищу, проталкивали плечами, поднимая, опуская их и тем сокращая грудную клетку.

Дикие чучуна были большими пакостниками, устраивали разные проделки. Неожиданно появлялись ночью, кидали в спящих людей камнями со скал, затем исчезали во мраке ночи. Ловили оленей, завязывали им морды и отпускали так, чтобы они подохли с голоду; много оленей от того пропадало».

Рассказавший легенду девяностолетний Н. И. Петров, уроженец Хатылинского наслега, по прозвищу Огоччен, поведал еще о том, как во времена его молодости один знаменитый охотник эвен убил чучуну. «Узнав врага, он направил прямо к нему дуло своего ружья. Чучуна обыкновенно всегда обращается лицом именно в ту сторону, куда ему показывают жестами. Чучуна и на этот раз повернулся назад, в сторону, куда обращено было дуло ружья нашего охотника. Охотник выстрелил и убил его. Чучуна погиб, подняв руку вверх по направлению к небу и одну ногу тоже. Затем сразу скатился со скалы вниз головой в воду. При нем был, оказывается, лук деревянный со стрелой».

Первая часть легенды как будто бы подтверждала версию о том, что чучуна — плод фантазии северных якутов и эвенков. В отличие от оленёкского одноногого и однорукого чучуны облик нижнеленского на первый взгляд был еще более нелеп: голова сращена с туловищем, рот помещен где-то на затылке, так что в заглатывании пищи принимают участие плечи. Как возник этот образ? Личное творчество Огоччена? Мало вероятно. Другие легенды, записанные с его слов, близки к опубликованным в литературе. Старик, видимо, добросовестно пересказывал то, что ему пришлось слышать. Но почему же все-таки голова без шеи, рот на плечах?

Где-то мне уже встречалось такое описание северных людей. Я стал перебирать в памяти публикации фольклора и вспомнил. Да это же вариант легенды «О человецех незнаемых в восточной стороне»! Легенду разыскал, прокомментировал и опубликовал профессор Д. Н. Анучин. В XI веке русские представляли обитателей полунощной страны, по-видимому ненцев, безголовыми со ртом на плечах. Малица — глухая меховая рубаха с капюшоном, одежда жителей тундры, — скрывала шею; при надвинутом капюшоне и известной доле воображения и страха могло показаться, что на лице один рот. Видимо, эта древняя легенда, занесенная русскими землепроходцами в Якутию, слилась с легендой о чучуне. Как известно, в низовьях Оленёка и Лены еще в XIX веке обитали потомки русских промышленников и казаков, объединенных в Усть-Оленёкское крестьянское общество. Русские старожилы не чуждались окрестного населения, они владели якутским языком, женились на якутках и эвенкийках. Что же удивительного, что их фольклор повлиял на якутский. Если это так, то легенду о чучуне, возможно, следовало рассматривать как предание о каких-то реальных людях, осваивавших Север до прихода туда предков тунгусов (эвенков) и якутов.

Чтобы проверить это предположение, я по приезде в Якутск отправился в рукописный фонд Якутского филиала Академии наук. Это хранилище уже тогда получило известность среди специалистов. Здесь были сосредоточены записи олонхо, преданий, легенд, сказок, песен, пословиц, поговорок, собранные сотрудниками Института языка, литературы и истории в течение нескольких десятилетий. Интересовавшие меня предания оказались краткими и крайне схематичными.

В Центральной Якутии, по преданию, записанному большим знатоком фольклорных произведений С. И. Боло, до якутов обитали наделенные волшебной силой хара сагылы (черные лисицы). Они не могли сопротивляться нашествию якутов и были рассеяны. Отсюда и прозвище их —«ставшие ветром». В Вилюйском районе бытовало предание о туматах — охотниках с каменными орудиями, считавшихся людоедами.

В низовьях Лены будто бы жили глуповатые, недогадливые сортолы, подобные пошехонцам русских сказок. Сортолы собирали свет по совету своих мудрецов в кожаные сумки, чтобы осветить темные жилища, и несказанно удивлялись, что из этого ничего не выходит. При строительстве жилья, если бревна оказывались короткими, они пытались растянуть их. Бревно смазывали жиром, затем строители разбивались на две партии и тянули бревно с разных концов. Когда одна группа перетягивала другую, сильнейшие обвиняли слабых в нерадении. Возможно, и эту легенду, как и предание о людях без шеи, со ртом на плечах, занесли на Север русские землепроходцы.

Все эти предания, легенды свидетельствовали в общем об исчезнувших племенах древних обитателей Севера. В легендах о чучуне, напротив, рассказывалось о существе, обитающем в наши дни.

Оставалось сопоставить легенды о чучуне с преданиями о предшествующем населении у других народов Севера. Как-то в Институте этнографии мне довелось слушать сообщение Б. О. Долгих о поездке на Таймыр к энцам — одной из самых малочисленных народностей Севера. Мое внимание привлекла легенда, записанная им от знатока старины Р. Силкина, о приключении бравого тунгуса, убившего огромного волосатого голого человека. «Соблазнительно, конечно, было бы истолковывать этот образ, — сказал, комментируя легенду, Б. О. Долгих, — как известие о каких-то диких первобытных расах, что-нибудь вроде пресловутого «снежного человека», с которым сталкивались предки энцев. Но для этого у нас нет никаких данных, кроме фольклора». Мне вспомнились также саамские (лопарские) сказания о чакли — крошечных созданиях с мешочками золота за спиной. Это они населяли леса, горы, ущелья и пещеры Лапландии. Как гномы, чакли будто бы жили под землей. Рассказчики им приписывали такое же хозяйство, какое вели и саамы. Если чакли встречался обычному человеку и тот вступал с ним в переговоры, то чакли отвечал теми же словами, но в обратном порядке, хихикая и смеясь. В легендах чакли наделялись злобным характером. Они заманивали путников в каменные ущелья и здесь душили. От них откупались — бросали монетки. Здесь характерным было то, что чакли не предшествовали саамам, а сосуществовали с ними.

А сколько написано о ненецких сииртя, человекоподобных существах, сказочных обитателях тундровых холмов? Это карлики, выходящие на поверхность земли только ночью. По одним легендам, они подбираются под покровом темноты к оленям, ловят их, и тогда на шкуре белых оленей появляются черные пятна; по другим — возникают перед человеком, которому суждено счастье, и, наконец, по третьим — это аборигены, осваивавшие тундру до прихода ненцев.

Археологические, этнографические и фольклорные данные убедительно свидетельствуют о том, что ненцам на Севере предшествовало население, жившее в землянках, занимавшееся охотой на морского зверя. По мнению специалистов, в образе сииртя запечатлелась память о пионерах, проникших в северные просторы тайги и тундры, — первых поселенцах этого сурового края.

Сопоставление ненецких и саамских легенд с легендами о чучуне как будто свидетельствовало об известных аналогиях. В самом деле, сииртя, так же как и чучуне, приписывается кража оленей, а чакли — непонимание человеческой речи. Но достаточное ли это основание для того, чтобы допустить, что в образе чучуны, так же как и в образе сииртя и чакли, запечатлелась лишь память о каких-то аборигенах тундры.

Может быть, все эти легенды — игра воображения? Не мирится мысль человека с тем, что до него, до его предков, до предков его предков земля была пустынна. Вакуум заполняли. Тут-то и срабатывала фантазия. Но она не могла полностью оторваться от действительности. Предшественники по закону логики должны были отличаться от обычных людей. Их представляли антиподами: если превосходят ростом обычного человека, возникали образы великанов, силой — людоедов, а если меньше нормальных людей — карликов. Последних, естественно, трудно наделить большой силой, и им приписывали волшебство. Ну а если думали, что предшественники не похожи на людей, то тогда возникали образы чудовищ.

Таким образом, сравнительно-фольклорные изыскания не позволяли разрешить вопрос. Оставался все тот же путь поиска истины — копить факты.