По Пасолу и Ваху

2 июля. Понедельник.

05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово–розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом. Воздух сырой, влагой пропитаны кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.

12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно–серых облаков. Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку–буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.

Проснулся вечером. В щели иллюминаторов с разбитыми стёклами, прикрытых кусками фанеры, светили скупые лучи бледного солнца. Тёплый ветерок доносил благоуханье цветущего шиповника.

По ржавому трапу я взошёл на мостик буксира, соображая, каким образом эта речная махина оказалась на суше. Наводнение? Плавкран? Капитан сбился с курса и заехал на мель?

За громадой буксира зелёный луг с белыми пятнами ландышей. Согласно христианской легенде, слёзы Богоматери, пролитые на Святой Крест, обратились в ландыш. Convallaria majalis — ландыш майский, национальный цветок Финляндии, милый символ влюблённых. Карл Линней назвал его Lily of the valley — лилия долин.

От железного пристанища узкая тропа с отпечатками рубчатых подошв спускается к озеру с камышовыми краями. Лодка–обласок, чуть заметная среди бархатно–шоколадных коконов рогоза, дожидается неизвестного хозяина. На тихой глади озера белеют кувшинки–нимфеи. В их плавающих круглых листьях плещутся утки. Под густо цветущим кустом шиповника на моховой кочке, поджав одну ногу и вытянув шею, замерла цапля. Оставляя в ряске после себя борозду, плывёт ондатра. На вершине сухого тополя суетливо стрекочет сорока. И парящий высоко коршун зорко наблюдает за всем происходящим на земле. В этом будничном мнообразии природы и заключается ее простая красота, которая сама по себе есть правда жизни.

Звук моторки отвлёк меня от созерцания дивной картины: рядом с «Диком» качалась дюралевая «казанка». Двое мужчин, погромыхивая вёслами, вышли из неё, поднялись навстречу мне. Поздоровались. Старший руку для знакомства подал:

— Базанов, Александр Александрович. А это мой сын Денис, рыбачим в здешних краях. Куда путь держите?

— Сам не знаю… — пожал я плечами. — Так, плыву и плыву… В Никуда.

Мой неопределённый ответ обескуражил отца:

— Как это — в Никуда?! Где–то же должен быть конец?

— Конец приходит всему… Но где он, одному Богу ведомо.

— Так–то оно так… Ну, что ж, счастливого плавания! Ветра попутного и тихой воды! Принеси, сынка, парочку стерлядей! Да покрупнее выбери!

Денис послушно сходил к моторке и вернулся с парой больших стерлядей.

— Вот, держите на ушицу! До свидания. Бог даст, свидимся ещё. Будете в Александровском, заходите на Пролетарскую, четыре. Будем рады.

Моторка взревела мощным «Меркурием», и понеслась по протоке. Провожая благодарным взглядом отца и сына, я окрестил их тремя перстами и прочитал слова короткой молитвы:

— Спаси, Господи, раб твоих добрейшего Александра Базанова и его смиренного сына Дениса и всех православных христиан, и даруй им здравие душевное и телесное.

К ночи погода установилась. Небо прояснилось. Открылись луна и звёзды. Тишина и полный покой овладели рекой и её окрестностями. Лишь попискивания куличков нарушали этот чудный мир, в котором нет места лжи и предательству, хамству и лицемерию, рвачеству и подлости, зависти, жадности и ещё многим другим неизлечимым порокам–недугам. Хорошо отдохнувший в кубрике речного судна, обречённого ржаветь на берегу, я решился на плавание в ночь. И до утра шёл сначала Верхним, а после раздвоения протоки — Нижним Утазом, который местные рыбаки называют река Быстрая. Непонятно, из каких соображений: течение здесь очень медленное, мне всю ночь пришлось работать вёслами до боли в плечах и локтях.

На воде полно мусора: плыть мешают доски с гвоздями, палки, тряпки, бутылки, пучки травы, валежник и всякий другой хлам.

Будь моя воля, протоку Нижний Утаз я бы переименовал в Унитаз. Она идёт вровень с низкими берегами и часто, как бы решив вернуться обратно, делает крутые повороты. Над рекой, склонясь к самой воде, дремлют ивы.

Насчёт погоды я тоже просчитался. Под утро мелко закропил, а потом всё сильнее пошёл дождь. Скоро он превратился в ливень. Я опять промок и продрог.

Одиночество плавания в диком безмолвии реки под шелест дождя нисколько не тяготили меня. Напротив, чувство отрешённости от мирской суеты, ощущение близости с природой, слияния с ней вызывали несказанную радость, будоражили тело и душу, вызывая прилив сил и энергии, желание махать вёслами.

Но и здесь, в этом безлюдном пространстве, где на таёжных гривах не увидишь дымков, поднимающихся над стоянками охотников и рыбаков, заслышишь вдруг отдалённый гул мотора и к плоту неожиданно подрулит катер.

Так случилось и в то хмурое июльское утро.

Лодка с мотором «Судзуки» и двумя мужчинами в дождевиках пристала к борту «Дика». В ней оказались ещё два рыбака: авиатехники из Александровского аэропорта отец и сын Ивановы, Владимир Александрович и Сергей Владимирович. Душевные люди. Угостили самогонкой.

— Своя, доморощенная, — наливая в чашечку от термоса, приговаривал старший Иванов. — Булочку съешь, своя, домашняя. Младший Иванов грушу подаёт:

— Закуси, дядь Ген…

Чуть не насильно запихнули мне в ведро стерлядку.

— Куда их мне? — упираюсь. — Вчера Базановы уже дали две рыбины…

— А, Базановы… Нормальные мужики…

— Да у вас тут на реке плохих нет…

— Не скажи! Вот дойдёшь до Стрежевого — узнаешь. Вахтовики там, приезжие. Рвачи, хапуги. За деньгой понаехали, пообгадили берега рек, тайгу. Им на всё наплевать. Не своё, ведь, не жалко. Рыбкой не угостят и стакан не нальют за «просто так». Да, ладно, сам узнаешь, как повидаешься с ними. Счастливо, Григорьич! Ждём в гости! Запомни: Крылова, двадцать восемь!

В предутренних сумерках я не заметил слияния Нижнего Утаза с Обью: вода, повсюду вода. Был уже пасмурный полдень, когда толкающий баржу буксир дал понять, что иду правым берегом Оби. Справа потянулись высокие трубы, многоэтажные здания, опоры ЛЭП, телевышки — приметы Стрежевого — города нефтяников и газовиков. Через луг, залитый наводнением, я по мелководью добрался до моста через реку Пасол и, образно говоря, бросил якорь на пологом берегу. Три свадебные процессии приехали фотографироваться на мост. Посмотрев в бинокль на женихов и невест, я поставил палатку и начал готовиться ко сну: трудная ночь, проведённая на вёслах, давала о себе знать. Расстелив спальник, я плюхнулся на него и заснул безмятежным сном праведника. Приятно засыпать, сознавая, что никому ничего не должен, никому ничем не обязан, не совершил деяние, за которое жёг бы стыд и колотилось бы от страха сердце. Не пребываю в расстроенных чувствах по милости Божьей. Мой верный страж и заступник святой Ангел–хранитель незримо отводит от меня всякие напастья, избавляет от лукавств сатаны. Под белым крылом его легко на сердце и спокойно в душе, тепло и уютно. И прежде, чем сомкнулись глаза, прочитал я молитву:

— Святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянные моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего, и аще что согреших в прошедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу; да утвердит мя в страсе Своём, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь. — И сказав так, спал я сладко и крепко, без сновидений, а главное, без комаров, сдуваемых с косогора порывами прохладного ветра.

С наступлением темноты я выбрался из палатки. Пора разводить огонь и готовить ужин. У воды валялся ящик, разбил его на растопку. Собрал скрутки бересты, обломки дощечек, со старого пепелища от рыбацкого костра приволок обугленный чурбак, и скоро вода в котелке закипела над костерком. Я присел рядом, вытащил из рюкзака пакеты с провизией, раздумывая, что варить на ужин.

— Эй, мужик! Ты чого палишь? Цэ ж мий ящик? Як я будемо сидеть? — сердито окликнул меня неопрятного вида человек в штормовке, в резиновых сапогах, с удилищем и, явно, захмелевший. — Слухай, мужик, ты шо, в натуре, борзой?

— Откуда мне знать, что он твой? Валялся на берегу…

— Я туточки рыбачу на ём, и все наши не замають…

— Кто это — ваши?

— Цэ ж ми вахтовики с Украйны. Уси гарны хлопци! А та к–карак–катица твоя буде, чи шо? — ткнул «гарный хлопец» удилищем в сторону «Дика». — Ну, цэ ж з яких краёв занесло тебя сюды? — развязно спросил он. — Из Новосибирску? На этом пугале? Свистишь?!

— А мне зачем свистеть? Паспорт показать?

— Да, ладно… И дале поплывёшь?

— И дале поплыву…

— Выпить нэма? Бачу я, затарился, диду, горилкой? Плесни чуток, бо шарабан як колокол гудить…

— Отвяжись… Не плесну. Есть, но не про вашу честь.

— Дай на чикушку, сам в чинок сгоняю зараз. Вместе выпьем…

— Вот прилип как банный лист к заднице! Сказал же тебе: «Отвяжись!».

— Ну, и плыви, бисов москаль, хрыч старый! Шоб твоему корыту и тоби вмести з им ни дна, ни покрышки не було! — зло отмахнулся подвыпивший рыбак. Послонялся по берегу, ни разу не забросив удочку, и ругаясь, ушёл.

Первое знакомство с вахтовиками состоялось.

Рано утром, при ясном небе, окрашенном на востоке пурпурно–алой полоской зари, при полном безветрии, столкнул я «Дика» на лёгкую рябь Пасола и, пройдя под мостом стрежевских влюблённых, отправился в путь.

Впереди меня ждал Нижневартовск.

Плавание по заросшему густым тальником Пасолу — скушнейшее занятие. Вышки электропередач, провода между ними нависли над рекой, гул автомобилей с проходящей неподалеку трассы, вой электромоторов: насосы нефть качают. Сколько их здесь?! Слева, справа тянутся трубопроводы с вентилями, желтеют щиты с чёрными предостерегающими надписями: «Не приближаться! Огнеопасно!». Берега захламлены брошенной буровиками техникой, железными бочками, тросами, кабинами тракторов, фермами опор и прочим металлоломом. Неприглядная картина! Экологи! Где вы?! А–у–у!

Весь день плыл под монотонное жужжание нефтекачалок. Пасол — река шириной в пару сотен метров, ленивая, неторопливая. Крупная рыба играет у поверхности, разводит большие круги на гладкой воде. Сонная щука угодила под весло, тяжело перевернулась, с глухим всплеском ушла на глубину. Однообразие унылых пейзажей, чередой свалок сопровождавших меня на Пасоле, утомило. Желая разогнать скуку, размотал лесу с японской блесной–рыбкой. Часа четыре она болталась за «Диком», пока не зацепилась за корягу и не оборвалась. Без сожаления выбросил остаток лески за борт, всё равно ни одна хищная рыбина не польстилась на искусственную приманку.

18.00. Прошёл под мостом Тюмень — Нижневартовск. Стемнело. Справа — необъятная водная ширь. Лунная дорожка убегает к далёкому противоположному берегу, очертания его смутно угадываются в сгущающихся сумерках. Догадываюсь, что достиг водораздела — слияния Пасола и Ваха.

Дожди и ветры преследуют мой плот. «Дик» то почти на месте качается в круговерти течений, то лениво тащится, сдерживаемый встречным ветерком, то несётся вперёд.

Пока огибал остров, налетел страшенный ветер с грозой и ливнем, забил плот в кусты. В них и переждал бурю, накрывшись плащ–палаткой. На рассвете двинулся дальше. Теперь уже по Ваху. Ужасно хочется спать, но нет подходящего места для причаливания. Возможно, долгожданный привал у огня с горячим кофе и мягкой постелью в палатке можно устроить на возвышенном правом берегу? Там темнеет лесистая грива, но до него слишком далеко: не один час утомительной работы вёслами. Однако, именно туда, не боясь расстояния, устремилась лягушка–путешественница, встретившаяся мне на середине широкой реки. Целеустремлённо, по прямой держит она точное направление на сухой правый берег. Затопленные наводнением, торчащие из воды деревья, кусты — всё, что осталось от низменного левого.

Откуда болотная царевна–лягушка знает, что там, куда плывёт, сухо? Что надо плыть именно в ту сторону? И зачем отправилась пучеглазая Василиса Премудрая в столь опасное путешествие, рискуя попасть на обед щуке или утке?

Но ведь доплыла до середины реки! Размеренно дрыгает задними лапками, всем своим видом показывая стойкое намерение переплыть Вах. Быть может, хозяйка покинутого ею болота решила навестить дальних родственников в сосновых краях?

Загадка природы!

В одном не сомневаюсь: окажись я в холодной, неторопливой воде Ваха в этот ранний туманный час, не разглядел бы берега, не смог бы сориентироваться в какую сторону грести. Из любопытства и озорства ради подцепил квакушку веслом. Она плюхнулась животом вверх, перевернулась, покрутилась немного возле плота, и вновь безошибочно взяла прежний курс.

«Инстинкт!» — скажут учёные мужи. Удобное нашли объяснение всему непонятному в мире насекомых, животных и птиц.

И тому, почему пчела, улетев за взятком километров за пять и дальше, застигнутая непогодой на несколько дней, не потеряет свой улей.

И тому, как муравей, проблуждав день по усыпанной листьями и ветками лесной чаще, находит свой муравейник.

И синхронным поворотам косяка сельди в морских глубинах.

И возвращению птиц на родной Север из Африки.

Ещё многое, недоступное человеческому пониманию, объясняют они словом «инстинкт». Легко и просто утверждать: «Это аксиома, не требующая доказательств».

Нет, уважаемые учёные мужи! Ваша притирка ушей неучёным годится для объяснения безусловных рефлексов: пищевых, оборонительных, половых и других. Наступил пару раз у печки на кочергу — в другой раз ладошкой лоб прикроешь.

Врождённые акты поведения организма, возникающие в ответ на внутренние раздражения, не могут пролить свет на почти сознательное побуждение лягушки упрямо разворачиваться в сторону далёкого и невидимого ей леса. Казалось бы, какая ей разница?! Обратно на болото плыть километров пять или столько же в хвойный лес?

Я мешаю ей веслом, препятствую продвижению — она упрямо разворачивается: ну, надо ей в лес, хоть ты тресни! Не хочет она опять туда, где нет теперь осоковых кочек, с которых было так удобно ловить комаров, туда, где разлившийся широко полноводный и спокойный Вах стал похож на штилевое море.

Не поймёшь, течёт река или на месте стоит. Но завяжи голопузой «красавице» её бессмысленно выпученные глаза, и она поплывёт к нужному ей берегу. А я с открытыми заблужусь.

Приходится признать: болотная тварь лучше разбирается в навигации. Господь Бог, создавая лягушку, наделил её бесценным даром получать информацию на расстоянии и обрабатывать её непостижимым человеческому сознанию образом. Обладай люди такими способностями — не понадобились бы им сотовые телефоны, гирокомпасы, компьютеры, спутниковые навигаторы и прочие приблуды современной науки и техники. И то было мудрое решение Господа. Быть может, когда–нибудь позволит Он человеку понимать язык меньших своих братьев, сделает доступным то, что чувствуют и ощущают они, как определяют свой путь. Пока же без тех приборов и в непроглядной ночи, пасмурной и беззвёздной, я не найду в темноте ориентир в нужное место. Получается, глупая лягушка в этом смысле умнее меня, считающего себя совершенным созданием.

Вот до чего додумаешься, маявшись бездельем на маленьком плоту и борясь со сном!

Спать нельзя!

Заснуть — значит, наскочить на препятствие, оказаться в холодной воде, а поскольку лягушачьего опыта в переплывании рек мне явно не достаёт, то лучше крепиться и бодрствовать. Продолжать в дневнике записи наблюдений, впечатлений плавания по Оби и воспоминаний о пережитом. Например, о том незабываемом дне, когда я неожиданно для себя оказался в команде китобойного судна «Робкий». Есть такая страничка в моей автобиографии.

Так и назову её:

 

В команде «Робкого»

Ноябрьским мглистым утром, сырым и ветреным, я слонялся по причалам бухты Диомид, пытаясь устроиться матросом на промысловое судно. Какой–никакой опыт работы в Дальневосточном пароходстве имелся. Уйти в рыбацкую путину, чтобы вновь полной грудью вдохнуть воздух моря, оказалось делом не простым. Уверяю вас: поступить в университет при диком конкурсе среди «блатных» легче, чем подняться на палубу сейнера в качестве полноправного члена его команды. Но не все бьются в отделах кадров за рабочее место на судне, подобно мне, ради романтических побуждений. Деньги, хорошие путинные деньги, полученные за год–полтора тяжелейшего труда вдали от родных берегов, проживание бездомного моряка в каюте, бесплатное питание на судне — вот главная причина длинных очередей в отделе кадров «Приморрыбпром», в конторах «Сахалинрыбпром», «Востокрыбхолодфлот», в управлениях активного морского рыболовства, китобойных и крабовых флотилий.

У морской братии свои понятия элитности судов и плавания на них.

Моряков Дальневосточного морского пароходства за их склонность трясти на барахолке шмутьём, купленным за границей, называют «торгашами». Научно–исследовательские суда управлений «Турниф» и «Тинро» — «научники». Танкеры — перевозчики нефтепродуктов — за опасность от малейшей искры взлететь на воздух слывут «гробами». Промысловые рыбодобывающие суда — «рыбаки». Есть ещё «спасатели», «ледоколы», «гидрографы». Моряки прибрежного плавания, не имеющие виз и не ходящие в «загранку» — «каботажники». Суда «Портофлота» — буксиры, плавкраны, земснаряды, водолазные катера, морские трамваи — «портовики» — на низшей ступени в «табели о рангах». Толкутся по заливам и бухтам. Их работники, свободные от вахты, ночуют дома, получают мало.

Вершина иерархии — китобои, зверобои и краболовы. И если первых двух на гребень морской славы манит жажда денег, то краболовные плавбазы привлекают мужчин огромным числом женщин. Около пятисот и более молоденьких искательниц удачи на каждом краболовном судне раз в десять превышают численность команды плавсостава и ловцов краба. Есть где разгуляться любителям слабого пола!

Припорошённые первым снежком поскрипывают канатами низкобортные зверобойные шхуны. С завистью смотрел я как готовятся к выходу на промысел их экипажи. Загружают продовольствие, снаряжение, оружие и боеприпасы.

Скоро выйдут охотники на льды Охотского моря с карабинами и острыми ножами. Загремят выстрелы, обагрится чистый снег кровью морских котиков, и трюмы шхун наполнятся засоленными дорогими шкурами этих зверей, обладающих на своё несчастье очень красивым мехом.

Всё, как в любимом романе Джека Лондона «Морской волк». С одной лишь разницей: шхуны не парусные, и капитаны на них не «волки».

Я обошёл их все, получая везде один ответ: «Матросы? Не требуются…».

Подняв воротник, я уныло брёл по загромождённому ящиками пирсу, раздумывая куда податься. Может, опять к «торгашам», в пароходство?

Хотелось есть, а в кармане ни гроша. Из комнатушки общежития выперли после увольнения из ДВНЦ и теперь появилась проблема ночлега.

С последней надеждой стать зверобоем я остановился возле шхуны «Лахтак», окликнул проходившего мимо моряка в меховой куртке, в сапогах с высокими голенищами, в мятой фуражке — «мице» и с поблекшим «крабом» на ней. Из–под клетчатого шарфа виднелся вязаный светло–коричневый свитер. Несмотря на отсутствие лоска, присущего комсоставу «торгашей», я интуитивно почувствовал в нём капитана: строгий, взыскивающий взгляд внимательных, пытливых глаз уверенного в себе сильного, волевого человека.

— Товарищ…

— Капитан «Лахтака» Тихомиров. Слушаю вас…

Он пристально посмотрел на моё элегантное пальто, на модную шляпу и галстук, на блестящие туфли, прикидывая изысканный вид незнакомца к его образованию, должности, морскому опыту. Не найдя в моём облике ничего такого, что соответствовало понятию «просоленный мариман», капитан зверобойной шхуны взялся за леер трапа с намерением уйти. Задержал ногу на ступеньке и опередил мой вопрос:

— Мне нужен опытный моторист… Вы кто по специальности?

Про свой диплом об окончании университета я предпочёл промолчать. Кому на этой шхуне, засаленной котиковыми шкурами, нужен переводчик–референт японского языка?! Но в кармане лежало свидетельство электромеханика, выданное в учебном отряде подводного плавания. Решил рискнуть. Им и представился. Ещё добавил, что приходилось стоять на руле теплохода.

— Электромеханик? И в море не первый год? — с ноткой уважения в голосе переспросил капитан. — У нас все судовые роли, кроме одного моториста, уже утверждены. Не сегодня–завтра уходим бить зверя. Отыщи в рыбпорту китобоец «Робкий». Стармехом на нём Чупров — мой друг по сахалинской мореходке. Они недавно с путины вернулись, в ремонте стоят. Люди в отпуск уходят, замены им нужны. Пойдёшь к Чупрову, скажешь: «С корсаковским приветом от Тихомирова!».

Капитан подал руку на прощание, как бы признавая этим рукопожатием во мне моряка, и тотчас забыв о моём существовании, ругнулся на вахтенного матроса, слабо натянувшего капроновый леер. А я потащился в рыбпорт разыскивать неведомый мне китобоец «Робкий».

Полуденное солнце, выглядывая из–за серых облаков, высвечивало задымленные трубы больших морозильных и малых рыболовных траулеров «Востокрыбхолодфлота».

Лес мачт китобойной флотилии высился вдоль длинного причала рыбокомбината.

Пахло солью, пропахшими рыбой сетями и деревянными бочками, смолёными канатами. Под бетонными сваями плескалась замазученная вода Золотого рога. На её поверхности цветами радуги переливались масляные и соляровые пятна.

Катер с пассажирами провыл сиреной, отправляясь с мыса Чуркин на другую сторону бухты.

Я шёл вдоль ряда китобойцев, стоящих кормами к причалу, тесно прижавшись бортами и задорно задрав острые форштевни. На баках охотников за китами гордо красовались гарпунные пушки.

С неровно бьющимся от волнения сердцем читал надписи на фальшбортах: «Гневный», «Зоркий», «Звёздный», «Властный», «Разящий», «Резвый», «Резкий», «Быстрый», «Зовущий»…

Но вот и «Робкий». Оправдывая название, скромно стоит последним. Вахтенный матрос на юте, запахнувшись в тулуп, пьяный вдрызг, сидя спит на бронзовой лопасти запасного гребного винта.

Я прошёл по коридору между каютами комсостава и остановился перед дверью с потускневшей латунной табличкой: «Старший механик». За переборкой раздавались звуки музыки, слышались шумные возгласы подвыпивших мужчин, звон стаканов и смех.

Неожиданно дверь распахнулась. Передо мной, покачиваясь, стоял молодой моряк в форменной тужурке с двумя шевронами на рукавах: третий штурман или третий механик.

— Мужики!!! К нам г-гости! Выпить п, гинёс?! — сильно картавя, обратился он ко мне. — Нет?! А ты п-почему б-без пузы, гя… на «,Гобкий» явился?

Дальше шла ненормативная морская лексика в адрес некоего Юры Балдина, купившего мало водки.

— Пошли ду, гака за водкой — он по одной на б, гата и п, гинесёт! Это п, го Ю, гу Балдина сказано! В нату, ге Пном — Пень — столица Камбоджи! Гово, гил тебе: «Мало будет, бе, ги с, газу по па, ге бутылок на человека.

— Да пошёл ты в Катманду! А лучше в Гваделупу! — беззлобно огрызнулся крайний за столом моряк в тёмно–синей куртке с погончиками второго электромеханика. — Мало — ноги в горсть и бегом в магазин за добойником!

Этим термином, как я позже узнал, у китобоев называется гарпун с обрезанными лапами, предназначенный для добивания раненого кита, взятого на линь. В перебранке китобоев под «добойником» подразумевалась дополнительно купленная водка.

Нестройный хор захмелевших моряков заглушал их перебранку и звон посуды. Помогая своим осипшим голосам стуком кулаков по крышке стола, они дружно орали марш китобоев:

— Скажите, а кто здесь старший механик Чупров? — выбрав момент, когда певцы выдохлись и потянулись за папиросами, спросил я.

— Ну, я стармех Чупров…, — глянул на меня сидящий во главу стола моряк в тельнике. Наколка «якорь» на правой руке, корявое, словно изъеденное солью, лицо. В прокуренных зубах трубка с длинным чубуком — настоящий морской волк!

— Чего хотел, приятель?

— Я к вам с корсаковским приветом от Тихомирова! — выпалил я, рассчитывая произвести впечатление. Чупров спокойно вытряхнул пепел в пепельницу–раковину, набил трубку табаком, прикурил и, пыхнув дымком, глянул на меня.

— Ну, я старший механик… — повторил Чупров. — И что?

— Тихомиров сказал… Электрик вам нужен…

Мои слова не удивили Чупрова, ни коим другим образом не подействовали на него. Не обращая на меня внимания, обратился к сидящему напротив располневшему, круглолицему моряку:

— Лёха Тихомиров… Земляк из Корсакова. Капитанит на зверобое… Затащил недавно в «Золотой Рог». Нормально посидели. Приличных чувих закадрили… Лёха звал к себе стармехом… Навар у них, не то, что у нас… За котиковый мех, если по уму толкнуть, уйму баксов иметь можно. Ну, ты знаешь, не по мне это дело — драть шкуры… Так ты электриком? — вдруг обернулся ко мне Чупров. — Документ имеется? Покажь!

Я с готовностью подал свидетельство в замусоленной дермантиновой обложке, влажное от ладони, давно сжимавшей его в кармане пальто. Чупров приблизил книжицу к свету настольной лампы, внимательно прочитал запись.

— Электрики по твоей части, Виктор Алексеевич, — сказал Чупров, протягивая свидетельство всё тому же плотному мужчине с кругло–красным, разгорячённым выпивкой лицом, с которого не сходила блаженная улыбка.

Тот посмотрел, поглядывая на меня и на запись в свидетельстве, как бы сверяя одно с другим, положил в ящик стола, что было хорошим знаком.

— Подводником был…, — с теплотой в серых глазах кивнул в мою сторону Чупров. — Ладно, принимаем в машинную команду «Робкого». Временно! До весны… На период ремонта. А там посмотрим…

— Я в путину хочу, — вырвалось у меня.

— Ни одной вахты на «Робком» не отстоял, а уже в путину собрался, — добродушно, всё с той же неизменной улыбкой сказал круглолицый моряк. — Ремонт, это как проверка на вшивость. Понял? Не посмотрю, что тебя Лёха Тихомиров прислал. Будешь баклуши бить — спишу на берег. Завтра оформим твои документы в отделе кадров. А сейчас дуй в ресторан «Утёс», отрабатывай испытательный срок по полной программе!

Он бросил на стол пятирублёвку. Остальные участники пирушки не замедлили добавить рублей, трёшек, пятёрок, десяток. Не считая, я сгрёб кучу денег в шляпу, надел на голову и вышел из каюты. Перешагнув через храпящего на корме вахтенного, бегом сбежал по трапу китобойца. Я летел как на крыльях, подгоняемый радостными мыслями: «Меня приняли! И даже не матросом, а электриком! Я в команде «Робкого»! Пока временно… Ну, и пусть… Я постараюсь и весной уйду в море на китобойце… Ура капитану Тихомирову! Да здравствует морская дружба!».

Из ресторана я возвратился на такси. «Волга» подкатила к трапу «Робкого». Молодой водитель, помогая поднять из багажника ящик с бутылками «Столичной» и двумя каральками копчёной колбасы, завистливо присвистнул:

— Ничего себе гуляют китобои!

Вахтенный матрос, привалясь спиной к шпилю и раскинув руки, сидел на палубе. Осоловелым взглядом уставился на ящик с водкой, попытался встать, но запутался в полах тулупа и, завалившись набок, вырубился напрочь.

Я внёс ящик в каюту старшего механика под одобрительные возгласы. Зазвенели выставляемые на стол бутылки.

— Молодец, гонец! — одобрительно сказал мужчина с красным лицом. Как вскоре я узнал, это был первый электромеханик Чугунов. — Сегодня в ночь на пожарную вахту заступишь…

— Есть заступить на вахту! Разрешите идти? — с радостной поспешностью привычно вскинул я руку к головному убору, да так бойко, что все засмеялись.

— Стоп, машина! Полный назад! Крепко вас надрючили на военке! У нас не козыряют, — осклабился в улыбке Чугунов. — У нас, ежли что не так, просто гонят взашей с судна… Воспитанием нам тут некогда заниматься. Море не мать, а злая мачеха, с ним шутки плохи. Ошибок не прощает. Так, что, давай, парень, без козыряний, но с полной отдачей… Мы всей командой будем надеяться на тебя, а ты будешь надеяться на всех нас… Как у мушкетёров… Один за всех! Все за одного! Наливай, Валера!

«Столичная» забулькала в стаканы. Чугунов придвинул один мне:

— Накати за первую вахту на «Робком»!

Полный стакан колыхался в руке. Не доставало мужества поднести его ко рту. Видя мою нерешительность, Чугунов для поддержки отломил кусок колбасы, подал мне.

— За ваш успешный приход с путины, — оттягивая момент пития, начал было я, но Чугунов поднял руку:

— Стоп, машина! Травить якоря будем после, а сейчас, давай, полный вперёд!

Я выпил и жадно набросился на еду.

Скоро я знал всех сидящих в каюте: старший механик Юрий Петрович Чупров, электромеханики Виктор Алексеевич Чугунов, Юрий Балдин, Валерий Рыч. Электрики Виктор Обухов и Владимир Хохлов. Мотористы Юрий Гайчук, Анатолий Стукалов, Борис Далишнев и Анатолий Пенязь.

Все шумно обсуждали перипетии недавнего промысла, стараясь перекричать катушечный магнитофон, гремевший песней:

И всё–таки море останется морем,

И нам никогда не прожить без морей…

— Это здорово, что ты на флоте служил, — обернулся ко мне Чупров. — Мы все здесь бывшие военморы с ТОФа.

— А кто служил на флоте, тому в цирке не смешно! — разразился хохотом Юрий Балдин. — Вот у нас на эсминце был случай… «Рогатые» — артиллеристы воровали у своего «быка» — командира БЧ‑2 спирт из канистры. Он с деревянной киянкой затаился в каюте, караулит за рундуком. Медик увидел, говорит старпому: «У «быка» крыша поехала. По кубрику с киянкой бегал, а сейчас в каюте спрятался!» Старпом пошёл посмотреть, тихонько дверь открыл и заглянул осторожно в каюту, а «бык» ему по башке киянкой — тресь!

— А у нас в «мореходке» чудило был курсант Голубев — амбал двухметрового роста и в плечах — косая сажень, — рассказывает свою флотскую историю стармех Чупров. — Бузил этот шкаф, как напьётся… Его связали водолазными жгутами, а он лежит и жалобно просит: «Человек, идущий по среднему проходу! Подойди, пожалуйста!» Подходит курсант. «Развяжи меня, пожалуйста!» Тот развязал. Голубь ему со всей дури в пятак — на!

Все хохочут, каждый тотчас вспоминает комический случай из флотской службы.

— К нам на крейсер комиссия из штаба флота приезжала, — торопится рассказать Гайчук. — Один капитан первого ранга, серый как штаны пожарника, прислонился к выкрашенным леерам, кричит: «Зачем забор покрасили?»

— Это что… Один мичман приехал в командировку, живёт в гостинице, — нетерпеливо перебивает его Чугунов. — Пришёл в гости к другу на тральщик. Вахтенному у трапа представился особистом. «Вызывайте, — сказал ему, — ко мне матросов по одному». Потом говорит другу: «Вот тебе пачка листов. Здесь весь расклад на весь личный состав корабля».

Опять хохот, за животы хватаются.

— У нас на крейсере поговорка была, — говорит Гайчук, — «Любой советский офицер устоит перед врагом — перед короткой юбкой — нет!».

— А в нашем училище командир роты спрашивает: «У кого хороший почерк?» — опять травит байку Балдин. «Я! Я!» — орут все, кто не хочет сидеть на уроке. — «Ну, тогда возьмите этот карандашик — на лом показывает — и нарисуйте мне кучку льда, а вы в баталерке подпишите все робы, макая спичкой в хлорку».

— Наш п, геподаватель всегда гово, гил: «Если бы ку, гсант мо, геходного училища осилил учебник с, геднего об, газования, ему на флоте цены бы не было, — сказал Рыч.

Незаметно я покинул шумную компанию. Не терпелось спуститься в машинное отделение китобойного судна.

С завидной сноровкой скользнув локтями по поручням, спустился в гребной отсек, где предстояло нести вахту. Помимо распределительных щитов, здесь находился огромный электродвигатель, соединённый валом с гребным винтом.

Китобоец — дизель–электроход. Четыре дизеля вращают генераторы. Те вырабатывают ток, питающий гребной электромотор напряжением в тысячу вольт.

Дюралевые палубные поёлы в гребном отделении закисли и потускнели. Пылью покрылись кожуха электрощитов. Не до наведения марафетов было экипажу «Робкого» в штормовом море, в напряжённой путине. Поразмыслив, я решил скоротать ночную вахту приборкой. Переодевшись в рабочее платье, старательно, как на подводной лодке, металлической щёткой начистил поёлы, промыл соляром. Серебром заблестели дюралевые листы. Стал вытирать их насухо и вдруг заметил в проёме входного люка удивлённые физиономии пьяных китобоев. То один моряк, то другой заглядывал вниз, показывал на меня, головой качал. Пальцами на меня тычут, переглядываются, плечами недоумённо пожимают. Может, не нравится им, как работаю? Я с удвоенной энергией принялся надраивать палубу, но по ступеням трапа, переваливаясь, как в качку, с боку на бок, тяжело сошёл вниз Чугунов. По его упитанно–розовому лицу трудно заключить, сколько водки он выпил. Чёрные, с проседью вьющиеся волосы причёсаны на аккуратный пробор, глаза светятся благодушием, рот растянулся в довольной улыбке. Шатаясь, подошёл, положил на моё плечо широкую ладонь.

— У нас не военный флот… Брось ерундой заниматься… Всё равно скоро в док станем… Работяги с судоремонтного завода грязи нанесут, натопчут здесь… Вот выйдем в море, чисти потом сколь хочешь… А сейчас выручай… Ко мне жена приехала…, — понизив голос, заговорщически проговорил Чугунов.

— Не понял… Как выручать? — плохо соображая не совсем трезвой головой, спросил я. — Чего делать–то?

— Бабёнку одну встретить надо… Знакомая ко мне придёт, а тут жена соскучилась… Так ты, того… Вызови меня из каюты…

— Как вызвать? Что сказать?

— Ну, придумай что–нибудь… Подругу встретишь — в каюту боцмана проведёшь, он домой ушёл. Вот ключ…

Чугунов, пыхтя, поднялся по трапу. Я накинул пальто и вышел на корму. Вахтенный матрос безмятежно посапывал, уложив голову на канатную бухту.

Огни ночного Владивостока цветной мозаикой переливались на тёмной глади Золотого рога.

Палуба «Робкого» слегка дрожала от стояночного дизеля, монотонно гудевшего в глубине машинного отделения. Прохладный влажный ветерок доносил солоновато–йодистый запах моря, приятно освежал отяжелевшую голову.

Ждать пришлось не долго. Размалёванная тушью и помадой девица нарисовалась передо мной. Луч прожектора высвечивал рыжую копну взбитых лаком волос, стройные ноги, обтянутые капроновыми чулками, чёрную мини–юбку, белую распушённую кофту. Дама кокетливо взглянула на золотые часики, обнажив кисть руки, распухшую от разделки колючих крабовых клешней. Качнула длинными наклеенными ресницами, утяжелёнными тушью.

— Витю Чугунова позови… Да поживее шевели булками!

Покручиваясь на высоких шпильках и жеманно виляя задом, она обдала меня смесью резких запахов духов, мыла, пудры, крема и прочей косметики. Облик ночной визитёрши явно выдавал в ней работницу со стоявшего неподалеку краболова «Василий Блюхер». Дамы из «промтолпы» этого плавзавода не отличались разнообразием нарядов и светскими манерами.

— Входите… Он сейчас будет, — отворяя боцманскую каюту, пригласил я пассию Чугунова. Потом постучался к нему.

— Кого там принесло? Вахтенный электрик? Что случилось? — послышался за переборкой ужасно недовольный голос Чугунова. Ещё бы! Спать с женой не дают!

— Извините, Виктор Алексеевич! Пожарный насос не включается…

— Без меня, наверно, и в гальюн не сходите. Штаны вам снимать, да? Нет, уж точно говорят: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте!»

Он нехотя поднялся с постели, недовольно продолжал ворчать, оправдываясь за свой уход перед женой, лежащей в постели под одеялом.

— Наберут салаг на флот… Работай тут за них…

В шлёпанцах на босу ногу первый электромеханик протопал в каюту боцмана, клацнул замком. Я смотался в машинное отделение за клочком промасленной ветоши и стал караулить дверь боцманской каюты. Наконец, она приоткрылась, из–за неё воровато выглянул Чугунов с умильной улыбкой на пухлых губах, не сходящей с краснощёкого лица. Я сунул ему тряпку, и он жирно вымазал руки.

Проходя мимо его каюты с распахнутой настежь дверью, я увидел, как Чугунов намыливает руки над умывальником, выговаривая своему отражению в зеркале:

— Предохранитель сгорел в распредкоробке. Заменить не смог. Салага! Ну, я его завтра научу, как насос включать! Ну, я ему задам…

Утром, ожидая распоряжений на ремонтные работы, я сидел в гребном отделении. Чугунов, не спускаясь вниз, крикнул мне:

— Ступай в каюту, переоденься в чистое и жди моих цэу.

«Цэу» — ценные указания поступили ближе к полудню. Явился Чугунов, сунул деньги, коротко объяснил задачу:

— Пришёл с проверкой ремонта флагманский механик… Пьёт «Перцовую» и закусывает «Любительской» колбасой. Давай, по–шустрому…

На следующий день, облачившись в робу, я снова прохаживался по гребному отделению, от нечего делать надраивал медяшку на штурвале контроллера. От этого душевного занятия меня отвлёк знакомый картавый голос:

— Сюда иди! Быст, го! Де, гжи деньги и бегом в магазин! П, гишёл флагманский шту, гман с п, гове, гкой, гемонта навигационного обо, гудования. Любит «Экст, гу» и колбасу «Докто, гскую». Особа эта с начальником уп, гавления нако, готке…

На другой день проверять ремонт электроустройства пушки соизволил гарпунёр–наставник по прозвищу Ваня Рыжий — Герой социалистического труда, живая легенда китобойного промысла. Представитель элитной когорты китобоев пил только коньяк «Белый аист» и заедал трюфелями.

Каждый день кто–нибудь из флагманских специалистов «проверял» состояние материальной части и ход ремонта на китобойце «Робкий». Поутру я уже не утруждал себя одеванием спецодежды. После плотного завтрака в кают–компании ожидал «цэу» в каюте, принарядившись в костюм, пальто и шляпу. Грохоча башмаками по ступеням трапа, в каюту приходил кто–нибудь из комсостава машинной команды, давал деньги, а я деловито осведомлялся:

— Кто из флагманских спецов удостоил своей честью посетить «Робкий»?

— Флагманский электромеханик… Он с самим начальником управления по корешам, — следовал, к примеру ответ. И я знал, чем угодить важному посетителю: арабский ром «Абу симбэл» и растворимый кофе во вкусе этого «проверяющего».

Ближе к весне «Робкого» поставили в док судоремонтного завода. Загремели кувалды и гаечные ключи заводских рабочих. Засверкали искры элекросварки. Завизжали турбинки чистильщиков. Засвистели распылители маляров. Застучали пневмомолотки клёпальщиков. Зашипели резаки газорезчиков Завыли моторы портального крана, поднимая наверх снятые агрегаты и взамен опуская новые. Ремонт на «Робком» пошёл полным ходом. Путинные деньги к этому времени китобои поистратили. «Проверки» стали реже.

Теперь каждое утро в каюте первого электромеханика собиралась электрогруппа на планёрку. Озабоченно советовались.

— Надо бы изоляцию замерить на электромоторах и генераторах, — предлагал второй электромеханик Юрий Балдин.

— Да, и хо, гошо бы у них смазку подшипников заменить, — поддакивал третий электромеханик Валерий Рыч. — Аккумулято, гы на за, гядку поставить…

— Шпили проверить и рулевые сектора, — подсказывал первый электромеханик Виктор Алексеевич Чугунов. С неизменной улыбкой смотрел на меня:

— Справишься? Один ты из электриков остался. Хохлов и Обухов в отпусках.

— Успею…, — бодро отвечал я, радый тем, что на меня одного возложена работа. Больше шансов уйти в путину. Да и надоело бездельничать, носиться по магазинам в поисках деликатесов для особ, приближённых к начальнику управления китобойных флотилий. Наконец–то, настоящее дело!

С мегометром и «контролькой», с набором отвёрток, пассатиж, гаечных ключей, съёмников, с лампой–переноской, с мотками изоленты и проводов носился я целыми днями по судну, не обременённый семьёй, а потому до поздна засиживался в машине за работой, всё больше прикипая душой и сердцем к «Робкому».

Нет моряка, который не любил бы своё судно, свой корабль. И даже в минуты опасности, на краю гибели он будет думать о нём, как о родном, живом существе. В тоске по берегу, проклиная судьбу, штормовую качку, холод и голод, умирая от жажды в шлюпке, моряки не станут винить в своих несчастьях судно или корабль.

Любому члену экипажа всегда дорога его посудина, ставшая плавучим домом. Пусть неказистая, неброская, маломерная и тихоходная — моряк будет спасать её до последней возможности. И не только потому, что от живучести плавсредства зависит и его жизнь. Он спасает родственную душу.

У каждого судна, корабля есть имя. И рождаются они, и умирают как люди. Одни со звоном разбитого о борт шампанского, другие незаметно и скрытно выходят из доков. И каждому судьбой уготована счастливая жизнь или гибель в катастрофе, в кораблекрушении.

Одни тихо и мирно ржавеют, доживая свой век, на корабельных кладбищах, разбираются на металлолом на судоремонтных заводах.

Другие гибнут в геройской битве, в яростной схватке с огнём, с ураганом.

Но какой бы ни была посудина — маленький сейнер или огромный плавзавод, тральщик или крейсер — моряк смело держится на нём, уверенно скользит по гребням неистовых водяных валов.

Рядом у заводских причалов стояли и другие китобойцы, но мой казался лучше, красивее всех. Пушка у нас выкрашена синей краской, а у других — чёрной. Ватерлиния на «Робком» белая, чёткая, а у «Звёздного» — куда только боцман смотрит — расплывчатая, кривая. На трубе у «Робкого» красная полоса. Ярко–жёлтые на ней звезда, серп и молот — символы государственного флага СССР. Не то, что на «Гневном»: грязно–малиновая, облезлая. Якоря «Робкого» блестят свежим кузбасслаком, а у соседей суриком по ржавчине заляпаны. И всё у нас лучше ещё и потому, что в прошлую путину «Робкий» добыл рекордное на флотилии количество китов — 516 голов! На флотилии «Слава», в составе которой охотился «Робкий», десять китобойцев. Совсем не робкого десятка он оказался. Такой вот каламбур!

— За успехи в социалистическом соревновании наш славный экипаж был награждён переходящим Красным знаменем флотилии «Слава», — с гордостью поведал мне моторист Гайчук, когда мы вместе с ним красили белилами переборки в нашей четырёхместной каюте, подготавливая своё жильё к долгому плаванию.

— Где же знамя, Юра? Что–то не видел его…

— А и не увидишь…

— Сам же сказал, что наградили…

— Наградить–то наградили… Но не вручили…

— Как так?

— А так… Домой уже возвращались с путины… Вызвали нашего капитана Обжирова, партгруппорга Емельянова и профорга Балдина на плавбазу. Подошли мы к «Славе». Штормило сильно. В плетёной корзине наших представителей краном подняли на палубу плавбазы. Там, в торжественной обстановке под аплодисменты вручили им знамя. Незадолго перед этим сухогруз швартовался. Почту привёз. Посылки для «Робкого» они получили. А в посылках тех, само собой, водка. В грелках резиновых. А шторм такой разыгрался, что «Робкий» не смог подойти к плавбазе. Наши знаменщики не стали дожидаться хорошей погоды, когда можно будет вернуться на судно, решили обмыть знамя на «Славе». Укушались в ноль. Грозились набить морду помполиту, кого–то с трапа спустили, поколотили посуду в кают–компании и горланили там песни. В общем, когда море улеглось, и за ними пришёл «Робкий», в плетёнку все трое влезли без знамени. Отобрали знамя у них и вручили «Властному».

— Пропили, получается, награду…

— Выходит, что так… Да и фик бы с ним, со знаменем… Но к нему полагалась хорошая премия всему экипажу… Такая вот история вышла. На флотилии по сей день угорают с неё. «Робкий» наш далеко не из робких… Да ты и сам в этом скоро убедишься, — закончил рассказ Гайчук.

— Удачно ты в тот раз спичку обломанную выдернул, — переменил я тему разговора, закончив покраску койки.

— У меня целая была, — засмеялся Гайчук.

— Не понял… Ты же вытащил Валюху по жребию…

— Я ни одну спичку не обломил, а сказал: «У кого короткая, тот выиграл…» Ну, все подёргали свои спички, а я последнюю в пальцах зажал. Все и решили, что мне обломанная досталась.

— Прохиндей! Облопошил всех! Рисковал сильно. Мог и по тыкве схлопотать.

— Риск — благородное дело. Да толку–то? Поначалу обнимала и целовала, потом нечаянно с моей лысой башки беретку смахнула и всё… Как отворотило её. Крутились, крутились на диване… «Нет!» И хоть ты что! Потом вроде задышала неровно, да я уже никакой… Ладно, проехали! — шмякнул Гайчук кисть в банку с краской. — Пошли наверх, а то задохнемся тут, дышать уже нечем…

Мотористу явно не хотелось ворошить подробности попойки, после которой он потерпел фиаско с очаровательной блондинкой, выигранной обманным путём.

После рабочего дня на судне остаётся пожарная вахта. Толкутся в каютах и те, кому некуда податься: ни дома, ни семьи, ни денег на ресторан, где можно было бы на ночь закадрить любвеобильную жёнушку моряка, ушедшего в рейс. В такие вечера, само собой, из карманов выскребаются последние копейки, и за водкой засылается самый молодой, а потому бессменный гонец, то бишь я.

Неделю назад так и было. Я лежал на койке и взахлёб читал повесть о китобоях «Капитан Кирибеев». Светильник в изголовье освещал обмусоленные страницы, синюю фирменную занавеску, свисавшую с подволока. Вентилятор колыхал потрёпанную ткань, в матерчатых складках которой выгнулась жёлтая вышивка: «Робкий ». Задрайки стукнули на кормовой переборке, и вниз по трапу засеменили сбегающие вниз ноги. Прежде, чем распахнулась дверь моей каюты, я с сожалением захлопнул книгу, безошибочно определив по шагам того, кто спешил вторгнуться в мой безмятежный мирок, отгороженный от шумной компании судовых выпивох занавеской, задёрнутой во всю длину койки.

— Сгоняй по–быст, гому за водя, гой… Т, ги пузы, гя бе, ги, — распорядился Рыч.

Я посмотрел на часы: двадцать два с четвертью.

— Магазины уже закрыты. В ресторане наценка. На три бутылки не хватит, — пересчитывая принесённые Рычом деньги, возразил я.

— Соби, гайся, сейчас ещё п, гинесу…

Третий электромеханик убежал и скоро вернулся с десяткой.

Без особого энтузиазма, ещё находясь под впечатлением повести, я притащился в «Утёс», отдал деньги швейцару, предварительно одарив его трояком. Это сейчас водки, коньяков, вин всяких разных хоть залейся–захлебнись. А тогда, чтобы раздобыть бутылку спиртного в позднее время, надо было в ножки покланяться какому–нибудь дяде Васе или тёте Фросе, денежкой их одарить.

Ресторан уже закрылся. В пустом зале, торопясь, сновали официантки, убиравшие тарелки, графины, бокалы, вилки, ножи, ложки. За крайним столом, бросая в мою сторону взгляды, курили две белокурые девицы. Крупные янтарные бусы на шее у одной и бирюзовый браслет на запястье другой броско контрастировали с их белыми блузками. Тщательно уложенные волосы модных причёсок, сбрызнутых лаком, прикрытых японскими сеточками с блёстками, завитушки — «завлекалочки» на висках не покорили в этот вечер сердца «настоящих полковников». На меньшее миловидные дамы, видимо, были не согласны, а потому остались при своих интересах. Изящные причёски, на которые потрачены время, деньги и старания парикмахера не оправдали надежд: уже разошлись все любители ресторанной охоты за любовниками и любовницами. Остались за столом, полным угощений, лишь две невостребованные дамы. Обидно сознавать такую участь, когда сердце, душа и тело ждут любви и ласки.

Размышляя так, я переминался у кадки с фикусом в ожидании швейцара и, делая вид, что крайне заинтересован этим не то цветком, не то деревом. На самом же деле незаметно рассматривал блондинок, потерявшихся в огромном зале, непривычно тихом после ухода весёлой публики и смолкнувшей музыки. Неожиданно для себя самого подошёл к ним с банальным вопросом:

— Скучаете?

— Вопрос, подкупающий новизной и оригинальностью, — сразу оживляясь, ответила дама с бусами. — Желаете пригласить в гости?

Не рассчитывая на такую податливость, я засмущался.

— Что же, вы, молодой человек, растерялись? — вы приглашаете нас? — поигрывая сигаретной пачкой, спросила дама с бирюзовым браслетом.

— Да…

Они переглянулись и засмеялись.

— На судно? — насторожённым взглядом синих глаз пронзила меня дама с янтарными бусами. Серьги с рубинами, перстень на пальце правой руки, в которой она держала бокал с вином, вспыхивали огоньками в лучах огромной люстры.

Белокурые красавицы при ближайшем рассмотрении выглядели зрелыми женщинами старше меня лет на десять. Отступать, однако, поздно: дамы ждут. Стесняясь своего возраста и нескромного предложения, выдавил из себя:

— Да… На судно…

— А уж не на китобоец ли? — испытующе посмотрела на меня кареглазая блондинка, обладавшая не только бирюзовым браслетом, но и более пышными формами. Роскошные округлости её выразительного бюста придали мне самоуверенной решительности.

— Да, на китобоец, — слегка ошарашенный осведомлённостью пышногрудой красавицы и столь непонятными совпадениями, несмело пролепетал я.

— А уж не на «Робкий» ли? — чуть не в один голос и с нотками тревоги воскликнули прелестные незнакомки.

Упасть — не встать! Бьют в самую точку! Представляете: где–то в большом городе, запруженном тысячами моряков, сотнями судов и кораблей, в каком–то ночном ресторане какие–то женщины вдруг спрашивают про какой–то никому не известный «Робкий»! Я так и сел на стул.

— Да… На «Робкий»…, — совершенно теряясь в догадках, ответил я.

— Ой, нет! Куда угодно, но только не на «Робкий»! — замахали они руками.

Не понимая причину бурной антипатии к затерянному в рыбпорту маленькому судёнышку, я поспешно поправился:

— Я пошутил, девчонки… Не на «Робкий». На «Звёздный»…

— За такие шутки, знаешь, что бывает? У-у! — игриво погрозили они мне. — Хорошо, пошли… Сейчас только прихватим со стола деликатесы.

Они сгребли в сумочки остатки пиршества: завёрнутые в салфетки купаты, ломтики колбасы, бутерброды с чёрной икрой, конфеты, яблоки и пару бутылок вина. Швейцар принёс сетку с водкой.

Позванивая бутылками, я обхватил за талию пышногрудую, вдобавок ко всему оказавшуюся ростом выше меня на голову. Она не возражала.

Всю дорогу до проходной рыбпорта подруги оживлённо беседовали, шутили, смеялись, словно не замечая меня. Ладонью руки, обнимавшей аппетитные телеса Гали — так звали пышку — я чувствовал: контакт установлен надёжно. И ещё меня поразило одно обстоятельство: на проходной рыбпорта, где я ожидал заморочки с охранницей, мои очаровашки вынули из сумочек пропуска и предъявили для проверки старухе в грубой синей шинели и с «ливольвертом на боку».

«Звёздный» стоял у причала первым корпусом, и белая надпись на его чёрном борту ярко высвечивалась портовым прожектором. Поднимаясь по трапу этого китобойца, мои гостьи, увлечённые разговором, не заметили, как пересекли его палубу и ступили на корму стоящего впритирку «Робкого». Я быстро завёл их внутрь и открыл дверь каюты второго электромеханика.

Взору расфуфыренных представительниц прекрасного пола предстали семь «витязей прекраснвх» — небритых, в замасленных одеждах подвыпивших мужиков и с ними «дядька Черномор» — пузатый, бородатый, лысый помощник гарпунёра Евгений Кузнецов. В каюте табачный дым — топор вешай. На столе огрызки солёных огурцов, ошмётки селёдки, окурки. Надо было видеть растерянно–удивлённые лица моряков, застигнутых врасплох неожиданным приходом нарядных красавиц! От стыда за свой вид они быстро слиняли из каюты, столпились в проходе. Извинившись перед Галей, я вышел вслед за ними, чтобы прояснить ситуацию. И не напрасно: как и следовало ожидать — намечался делёж «рабынь любви».

— Ну, молодой! Ну, даёт! Таких тёлок нам подогнал! Послал за водя, гой, а он умуд, гился девочек п, гита, гтанить, — потёр ладони Рыч. — Как делить будем? По ста, гшинству?

— Ты про командирские шевроны забудь — не в море… Предлагаю потянуть спички, — потряс коробком моторист Юра Гайчук.

— Правильно! По жребию! Никому не обидно, — поддержал его помощник гарпунёра.

— Прошу прощения, товарищи китобои, — вмешался я в толпу спорщиков, — одну забил для себя.

— Какую? — нетерпеливо уставились на меня восемь пар жадных глаз.

— Самую большую и сисястую, чтоб было за что подержаться… Угадал? — с усмешкой спросил моторист Толя Пенязь.

Я мотнул головой. Никто не возражал против моего выбора. И только Рыч, подняв большой палец, со смехом рыкнул:

— Губа не ду, га! Г, гом — баба!

Я вернулся в каюту, где гостьи навели марафет на столе. Выбросили в иллюминатор объедки, застелили стол чистыми салфетками, прихваченными в «Утёсе», выложили на них ресторанное угощение, выставили «Тамянку».

Я присоединил к вину четыре бутылки «Экстры» и распахнул дверь каюты, приглашая всех на выпивку, превращённую в праздничную ночь. Кое–кто успел в своих каютах переодеться в чистые одежды. В присутствии симпатичных женщин из разговора исчезли непотребные слова и выражения. Рыч включил магнитофон, и в каюте загремел мощный голос Муслима Магомаева:

Все сыпали остротами, стараясь показаться галантными кавалерами. Я сидел рядом с «гром–бабой» Галей, поглаживая под столом шуршащий капрон на её обширных бёдрах. Подруга Валя — так звали блондинку с янтарными бусами — принимала большую часть знаков внимания.

«Интересно, кто останется с ней?», — гадал я, присматриваясь к захмелевшим китобоям, уже начавшим молоть чепуху. Постепенно они исчезали. Моторист Юра Гайчук — обаятельный парень с лучистыми чёрными глазами, выпускник металлургического института и перворазрядник по боксу вышел достойным победителем из битвы остряков–самоучек.

— Пора отдыхать, девчонки, — просто, словно мы в семейном кругу, проронил Гайчук фразу, избитую среди моряков в подобных случаях.

Я и Галя расположились на койке Балдина, ночевавшего дома, задёрнулись занавеской. А Гайчук и Валя устроились на обшарпанном диване. Они долго возились с недовольными шептаниями и среди ночи ушли.

Утром нас разбудили голоса и гулкие шаги моряков, явившихся на судно. Одеваясь, Галя увидела на занавеске вышитую надпись: «Робкий ».

— Обманщик! Ты привёл меня на «Робкий»? — неподдельный ужас исказил её красивое лицо.

— Объясни, наконец, чем тебя так страшит наш китобоец?

— Да у вас на судне все больны гонореей!

Я понял, в чём дело. Был на «Робком» такой случай вонючий. Марсовый матрос Вова притащил вокзальную шлюху. Пока кто–нибудь развлекался со «жрицей любви», марсовый бегал по каютам в поиске других желающих. Забегал он и ко мне в каюту с таким предложением, но я отказался.

— С чего ты взяла, что все? Несколько человек только и намотали на винт. Я в том групповом общении с вокзальной потаскухой участия не принимал.

— Правда?!

— Что я сам себе враг?

— Верю. Приходи вечером на «Рефрижератор № 6». Мы стоим в рыбпорту в карантине не далеко от вас. Спросишь пекаря Галку…

— А что у вас за карантин?

— Кто–то из ваших китобоев поимел нашу буфетчицу. Та переспала с механиком, тот с официанткой, та ещё с кем–то… Ну, и понеслась гонорея по всему рефрижератору. Благо меня и Валентину беда стороной обошла. Ни с кем мы не встречались. В путину скоро, а нас не пускают, в карантине команда до окончания курса лечения. А всё из–за вашего «Робкого», где, как нам говорили, вся команда заразилась. Так, я жду тебя вечером…

Я проводил её под любопытные взгляды куривших на корме китобоев.

— Рядом с ней он как маленький китобоец возле плавбазы, — услышал я за спиной чью–то подначку, которую пропустил мимо ушей.

В тот же вечер, одолжив у Рыча чёрную форменную тужурку с золотистыми шевронами на рукавах и фуражку — «мицу» с «крабом», я отправился на «Рефрижератор № 6». Рыбопромысловое судно стояло на «бочках» на расстоянии пятидесяти метров от берега, с которого до него тянулся канат. У борта под спущенным трапом болталась шлюпка с матросом. Я помахал рукой, и шлюпка двинулась ко мне. Перебирая руками канат, матрос в грязной робе подтягивал шлюпку к берегу. Вот она ткнулась носом в песок, и матрос небрежно спросил:

— К кому?

— К пекарю Галке…

— А кто ты ей будешь?

— Брат двоюродный…

— Ладно, врать–то…, — ухмыльнулся матрос. — Скажи уж, что хахаль …

— Пусть будет так…, — пожал я плечами. — Хахаль так хахаль…

— Добро, садись в шлюпку.

Легко сказать: «Садись!». Банки — поперечные скамьи в шлюпке в мазуте, в краске, в солидоле, а я в наглаженных брючках сяду на эти замызганные сиденья. Ничего не оставалось, как спрыгнуть на нос шлюпки и остаться стоять на ней в полный рост. Матрос медленно тащил шлюпку к трапу, я стоял как на выставке, и за всей этой процедурой молчаливо наблюдали человек тридцать команды рефрижератора, облокотившись на планширь. Шлюпка стукнулась о нижнюю ступеньку трапа, и скучный голос вахтенного помощника нарушил вечернюю тишину:

— Колька, кого привёз?

— Хахаля Галке, — подвязывая шлюпку, просто ответил матрос.

И всё. Документы, фамилию гостя, кто он, откуда, морской этикет в таких случаях не позволяет уточнять. Хахаль Галкин — этим всё сказано. Под оценивающие взгляды моряков «рефа» я проследовал на ют в каюту Гали, стиснувшей меня в объятиях.

На этом приключения, злоключения и происшествия на «Робком» не окончились.

Второй штурман застал дома любовника жены и всю ночь выбрасывал в окно с пятого этажа телевизор, холодильник, мебель, ковры и другие вещи, бил зеркала, посуду, потом собрался и ушёл из дому.

Моториста Стукалова осудили на пятнадцать суток за уличную драку.

Марсовый матрос по имени Вова ушёл перед обедом за хлебом. Его ждали день, неделю, месяц. Нашли у железнодорожой насыпи. Несчастного сбила электричка на станции Океанская, но как он там оказался, никто не знает.

Горел стоящий рядом с нами «Рефрижератор № 4» за день до своего выхода на сельдевую путину. Нас разделяла неширокая полоска тонкого мартовского льда. Был выходной день. Команда «Рефа» ушла на берег к семьям попрощаться перед уходом в длительный рейс. Несколько человек вахты слишком поздно заметили дым в каюте радиста, оставившего включенным паяльник. Пока бестолково суетились, огонь заполыхал по каютам. Хорошо горят судовые переборки с несколькими слоями краски! Страшен пожар на судне, особенно в открытом море! Оплавляются борта изнутри!

На «Робком» сыграли пожарную тревогу. По ледку, рискуя провалиться в воду, я и моторист Боря Далишнев протащили от своего пожарного насоса шланг с брандспойтом на корму горящего «рыбака».

В проходе между каютами дымища, всё черно, а впереди по правому борту колышется светлое пятно. Пламя! Не медля, я направил на предполагаемый огонь мощную струю с напором, способным сбить с ног. Жёлтое пятно потухло, но высветилось по левому борту. Бью по нему струёй, с усилиями удерживая в руках толстый шланг, поддерживаемый сзади мотористом. Одному не справиться с ним. Яркое пятно потухло, но вспыхнуло вновь справа. Заливаю его всей мощью нашего гидранта, и оно исчезает в дымной черноте. Стёкла масок наших спасательных аппаратов запотели. Видимость — ноль. Продвигаемся наощупь. Вдруг впереди снова вспыхивает огонь… фонаря на груди пожарника, который мы приняли за пламя пожара. Так вот кого мы упорно «тушили»! Бедный пожарник изворачивался от сверлящей его водяной струи и так, и эдак, не понимая, что свет его фонаря мы принимаем за огонь. Разобрались, вылезли наверх. На пирсе полно пожарных машин. Оказывается, пока мы пробирались по кормовому коридору, какой–то пожарник нырнул вниз из бокового прохода и двинулся нам навстречу.

— Потушили, Генаха, мы с тобой пожарника! — снимая аппарат, смеясь, сказал Боря.

Трюмы рефрижератора, забитые мукой, наполнились водой. Разбитые иллюминаторы, через которые сбивали пламя в каютах, обгоревшие переборки, чад и дым, погром, как после бомбёжки. Таким увидели рыбаки своё судно, пришедшие поутру на пирс с чемоданами и сумками, приготовленными для долгой путины.

Беспечность всегда обходится дорого. Беда не миновала и бесшабашно–развесёлую команду «Робкого».

До отхода в путину оставалось несколько дней, когда случилась авария: после ремонта дейдвудного сальника на гребном валу не выставили ночную вахту в гребном отделении. Сальник плохо набили, забортная вода проникла через него и затопила гребной электродвигатель. Пришлось смывать с него морскую соль пресной водой из брандспойта и потом целый месяц сушить мощными лампами.

В то время, как другие китобойцы уже вовсю били китов, зарабатывая деньги, мы торчали на берегу в ожидании, когда поднимется уровень изоляции в обмотках электродвигателя до нужной нормы.

Электрик Виктор Обухов из–за болезни в путину не пошёл. Первый электромеханик вручил мне направление на медкомиссию, как всегда улыбаясь, пожал руку, торжественно произнёс:

— Поздравляю! Испытательный срок выдержал на «отлично». Дуй на комиссию. Пройдёшь — ты в штате «Робкого».

Медкомиссию в поликлинике рыбаков я прошёл успешно, если не считать посещения стоматологического кабинета. Здесь у меня обнаружили кариес, а без лечения зуба заключение не получишь. Я впервые сел в кресло перед бор–машиной, дрожа от страха. Обезболивающих средств, кроме слабого новокаина, тогда не было. Едва сверло вонзилось в дупло, как я дико заныл, отстраняясь и хватая врача за руки. Он посмотрел на меня выжидающе и лишь приблизил сверло к моему рту, как я закрыл его, чуть не укусив врача за палец. Здоровенный мужлан в халате выключил машину и поманил меня к себе этим самым пальцем. Я приклонил ему ухо, надеясь услышать что–то ободряющее, успокаивающее.

— Знаешь, что…, — тихо, почти шёпотом сказал он. — Вас тут много таких, а я один. Если хочешь пройти комиссию, сиди тихо и не дёргайся. А нет — пошёл на…

И он послал меня туда, куда ходят лишь одни гомики. Желание уйти в море было так велико, что ничего не оставалось, как вытерпеть адскую боль.

После того, как меня включили в судовую роль, я почувствовал себя полноправным членом экипажа. Дни ожидания отхода в путину тянулись медленно. Китобои, не обременённые семьями, скрашивали их любовными похождениями.

В эти предпутинные дни на меня напала страсть женитьбы. Хотелось, чтобы по приходу с моря на пирсе меня встретила любимая женщина.

Сначала был короткий роман с красивой буфетчицей Светой. Опьянённый её чарами, чуть было не расписался с ней. Однако, нашёл Светку пьяной в каюте старпома и мысли о женитьбе на ней отпали сами собой. К тому же моторист Боря Далишнев притащил на судно молоденькую собачку–дворняжку. Её все полюбили, кроме буфетчицы, потому что собаке дали имя Света. Иногда кто–нибудь спрашивал:

— Светку не видел?

— Какую? Светку–суку или Светку б…? — был неизменный вопрос–ответ.

Нет, с красивой буфетчицей никак нельзя было связывать свою судьбу.

Потом познакомился с девушкой–работницей Главпочтамта. Тасей звали. Не скажу, что полюбил её, но она была от меня без ума, это без сомнения. Её отец поляк по имени Ян неименно на лацкане старого пиджака носил медаль «За взятие Вены». Держал в тайге пасеку и был богат. Мне обещал купить дом, если женюсь. Но не лежала душа к Тасе. Не состоялась свадьба с этой тихой, скромной простушкой.

А вот Рита самого свела с ума. Очаровательная блондинка, не крашеная, а настоящая, такое со мной вытворяла, что я поверил в настоящую страстную любовь. Бывшая жена пехотного лейтенанта работала воспитателем в детском саду, имела однокомнатную квартиру. С мужем развелась год назад, детьми не обзавелась и всю страсть обрушила на меня одного. Так думал я, и так думают почти все мужчины, чаще всего оставаясь обманутыми «рогатыми козлами». В один из вечеров, перед моим уходом на пожарную вахту, мы долго и жарко целовались, и Рита уговаривала меня не уходить. Но я не мог не явиться на вахту, что для моряка свято. Она даже проводила меня до проходной рыбпорта, убедилась, что я ушёл на судно. Я же, находясь под впечатлением её ласк, пошёл к вахтенному помощнику с просьбой отпустить на берег.

— Если договоришься с электриком с соседнего судна, что в случае чего подменит тебя, я не против, — ответил штурман.

Я договорился и, не теряя время, поймал такси и рванул на свидание с любимой. Каково же было моё удивление, смешанное с разочарованием и обидой, когда застал Риту на коленях у крепко сложенного парняги. Дверь была не заперта. Я тихо вошёл, намереваясь своим появлением сделать Рите сюрприз, но сделал его себе. Парень — одесский амбал, забыв о своих кулачищах, испуганно смотрел на меня. Так пугаются рослые кобели, застигнутые маленькой собачкой в чужом дворе. Полосатая нейлоновая рубашка на нём — неопровержимое доказательство, что мой соперник — китобой с флотилии «Советская Россия», недавно вернувшейся из Антарктики. «Россияне» на обратном пути заходили в Сингапур, где отоварились одинаковыми жёлто–белыми рубашками. Во Владивостоке они ходили похожими на инкубаторных цыплят.

Рита выскочила из квартиры, оставив нас одних выяснять отношения.

— Геннадий, электрик с китобойца «Робкий», — верный морскому братству, миролюбиво подал я руку для знакомства. — Не переживай, я не муж Ритке. А ты с плавбазы или с китобойца? По рубашке вижу «россиянина».

Амбал облегчённо вздохнул и добродушно подал свою руку.

— Алексей Шматко… Электрик с «Вдохновенного».

Он торопливо наполнил стаканы водкой.

— За знакомство!

— За морскую дружбу!

— За ваш приход, Алёша!

— За ваш отход, Гена! И за счастливое возвращение из путины!

— Оставайся у Ритки, Алёша!

— Ни за что, Гена!

Мы допили водку, и обнявшись, как два закадычных друга, ушли. Ритка бежала за нами и ломала в отчаянии руки.

— Гена, не уходи! Я твой след целовать буду, прости!

— А ведь как горячо обнимала, провожая на вахту! Я жениться на ней хотел! Вот и пойми после этого женщин! — проговорил я в сердцах, расставаясь с Алексеем и всё ещё переживая о случившемся. Мой неожиданно приобретённый товарищ оказался склонным к философским размышлениям. Успокоил меня:

— Индийские мудрецы говорят: «Пусть будет дан в мужья женщине сам бог любви Аполлон — даже тогда она предпочтёт другого мужчину». Не расстраивайся. Я кабы знал, что она твоя подруга, да разве поехал бы к ней? На остановке такси подцепила меня. А я сам, понимаешь, недавно с путины, почти год без бабы. Ну и обрадовался. Девка — красавица. Такие верными не бывают. Обязательно снюхается с кем–нибудь, стоит её оставить на подольше. Учти, моряк: наш брат вообще не должен жениться, потому что на берегу полно желающих приласкать твою жену. Моя вот тоже спуталась, пока я деньги в путине зарабатывал, для неё же, курвы, старался. Да не горюй ты! Что ни случается, Гена, всё к лучшему!

Я вспомнил любвеобильную жёнушку китобоя Михалёву Валю. Вот и мне была уготована такая же. Но не суждено воссоединиться с Ритой — привлекательной женщиной–зажигалкой. А ведь и день для посещения ЗАГСа наметили. На всё, как известно, воля Господа Бога. Не женился на Рите, значит, так надо было. Ведь не случайно на соседнем судне электрик согласился стоять за меня ночную вахту, дав тем самым возможность съездить к Рите и убедиться в её неверности.

Лишь в конце мая после проверки пограничниками всех членов экипажа, «Робкий» ночью тихо и незаметно покинул залитую огнями бухту «Золотой Рог». Оставляя за собой пенный след, китобоец миновал стоящие у пирсов суда и корабли, портовые краны, морской вокзал. Мы уходили без оркестра и пышных проводов. В предрассветных сумерках спал Владивосток. Красным пятнышком высвечивалась телевышка на Орлиной сопке. И море без устали — волна за волной — накатывалось на мыс Эгершельд, мигающий вслед нам огоньком маяка.

В каюте стармеха магнитофон томил душу песней:

Отодвигался, бледнел, растворяясь в ночи, далёкий берег, таяли в ней очертания оставшейся за кормой Большой земли.

Позади Русский остров, пролив Босфор Восточный. Впереди Тихий океан. Великий, но совсем не тихий.

 

Всё будет абдемаг!

В голубом просвете на облачном небе надрывно гудел «АН‑24». Необозримая водная ширь открылась взору. Белоснежный буксир, толкающий вдали две огромные чёрные баржи, казался игрушечным.

Полноводный Вах вывел мой плот–катамаран к Оби утром 5‑го июля. В туманной дымке за вершинами леса, затопленного разлившейся рекой, виднелась тонкая нитка телебашни — верный признак большого населённого пункта. Я знаю — это Нижневартовск. Сделав большой круг вокруг то ли острова, то ли отрезанного наводнением от суши лесного массива, я подплыл к «стране дураков» — так в шутку называют скопище дачных строений. Течение несло меня по улице мимо домов на уровне их окон. Иногда из любопытства я подходил к стенам, заглядывал внутрь жилищ, где плавали матрацы, одеяла, тряпки, банки, бутылки, поднятые водой пустые кастрюли, чашки, веники и всякий мусор. Не скоро ещё откроется летний сезон у нижневартовских дачников. Огороды, садовые участки метра на полтора скрыты под водой, смывающей с них плодородный слой земли. Какой урожай возьмут любители заниматься «мартышкиным» трудом в «стране дураков»?

Забавно плыть по автотрассе. Слева, справа торчат из воды чёрно–белые столбики, дорожные знаки, указатели. Шлагбаум, краснеющий в воде, закрыт. Я проплыл над ним, слегка прошуршав по трубе днищами лодок.

Облитый заревом небесного пожара показался город. Заблестел оконными стёклами, горевшими радужным огнём. Засверкал позолотой церковных куполов. Засиял разноцветьем высотных зданий, похожих на островерхие замки: современная европейская архитектура!

Я встал на плоту, и придерживаясь за мачту, перекрестился трижды на горящие над собором золочёные кресты и возблагодарил Спасителя нашего Иисуса Христа и Матерь Божию Пресвятую деву Марию за благоволение ко мне и счастливое моё прибытие в этот сибирский град. Путешествуя по карте, нередко в романтических мечтах прокладывал сюда маршрут. И вот я здесь!

Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

13.15 тюменского времени. Пришвартовался к причалу речного вокзала. На ровном, песчаном берегу зелёные газоны, асфальтированные чистые дорожки, скамьи с узорными подлокотниками. Киоски, кафе — всё культурно, цивильно. Неподалеку высятся жилые девятиэтажки. За небольшую плату я оставил плот под присмотром дежурной, пожитки сдал в камеру хранения и отправился на несколько часов побродить по городу, побаловать себя сладостями, прохладительными напитками, мороженым и просто размять ноги. Не сделал и нескольких шагов, как неопрятного вида мужчина, видимо, по моему облику небритого бродяги признав во мне «своего», пристал с просьбой дать денег на выпивку. На хлеб с голоду попросил бы — другое дело. И то не в лесу он заблудился, чтоб кормить его, лодыря.

— Здоровый мужик, кругом работы полно, — говорю ему, — пойди в порт, мешки покидай, двор помети, заработаешь денег. Пошёл вон, тунеядец! — грубо оттолкнул я побирушку, вспоминая речных тружеников, добрых и честных.

Мусоля каждодневно карту, Нижневартовск я представлял рабочим посёлком с деревянными сараями, с хлипкими дощатыми тротуарами, настеленными на заболоченных улицах. Кружочек на карте виделся мне даже хуже Болотного, Чулыма, Тогучина или Черепанова — занюханных, обрыдлых новосибирских городов, примечательных лишь непролазной грязью в дождливые дни.

Я шёл по мраморному тротуару, ограждённому от широкой проезжей части газоном с цветами и чугунными витиеватыми решётками. По обеим сторонам раздольного проспекта, запруженного автомобилями–иномарками, сверкают глянцем высотные здания, разнообразные по форме. Повсюду рабочие в оранжевых жилетах намывают стиральным порошком пешеходные дорожки, протирают пыль на узорчатом металле ограждений. Бог мой! Красотища–то какая! Наш Бердск и рядом не стоял с этим суперменом. Фонтаны, скверы, скульптуры, цветники, газоны, ровная и чёткая планировка кварталов. И ни одного деревянного дома! А главное — сколь не смотри под ноги — не найдёшь спичку, окурок, сигаретную пачку, обёртку, пакет, бутылку — всего того «добра», чем полны улицы Бердска, не говоря уже о Чулыме и схожих с ним клоаках нашей области.

250 тысяч жителей проживают в Нижневартовске — организационно–хозяйственном и культурном центре нефтегазодобывающего района. Здесь несколько музеев, высших учебных заведений, в том числе факультет Тюменского государственного нефтегазового университета, аэропорт, железнодорожный вокзал, речной порт, три управления буровых работ, предприятия «Нефтегаза» и многие другие.

Основан как дровяная пристань в 1909 году. До областного центра — Тюмени 940 километров. От Нижневартовска берут начало нефтепроводы Самотлор — Самара, Самотлор — Альметьевск, Самотлор — Александровское.

Сибирский край не частица Родины, а огромная её часть, и Нижневартовск один из лучших городов в этом богатейшем регионе. Американцы, их прихлебатели давно дуют в одну дуду: «Сибирь не освоена, она ничья, Россия не вправе одна владеть её массивами. Давайте делиться!». Некоторые недалёкие наши сограждане так и думают, гундося подпевают жадным до Сибири врагам нашим: «Да, Сибирь дикая, безлюдная, глушь да болота одни». Как бы не так! Нижневартовск — драгоценный камень в сибирской короне из приобских городов ярко сияет в ней всеми гранями! И как здесь не вспомнить известное изречение Михайлы Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью».

В Нижневартовске я посетил православный храм, поставил у алтаря зажжённую свечку, и помолясь на образа, обратился с молитвенным призыванием ко святому преподобному Геннадию Костромскому и Любимоградскому чудотворцу, имя которого ношу шестьдесят пять лет:

— Избранниче Божий и Чудотворче, преподобие отче Геннадие! Молю тя: буди заступник и ходатай пред Богом и Господом нашим, моли Бога о мне, святый угодниче Божий Геннадие, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

В церковном киоске я купил десяток восковых свечей, чтобы в уединении зажигать их и совершать молитвы, очищать душу от скверны.

Поздно вечером, нагулявшись вволю, насытившись мороженым, с пакетом пряников и бутылкой лимонада возвратился на речной вокзал. Громко бабахающая музыка, шумные толпы молодёжи в прибрежном сквере, фырканье автомашин, яркий свет фар и отсутствие подходящего места для палатки вынудили меня отдать швартовы и отправиться в ночное плавание. Уставший от однообразия речного похода, я непрочь был задержаться на денёк–другой, но — увы! С чувством лёгкой грусти, сознавая, что больше никогда не придётся здесь побывать, покидал я чудо–город, засветившийся переливом бегающих на вывесках огней, разноцветьем неоновых реклам, бесчисленными лампочками в окнах. Ну, прямо, ни дать, ни взять Гиндзя токийская в пору моей молодости! Ещё бы подвесить над головами нижневартовцев несколько мостов с бегущими по монорельсам в разных направлениях электропоездами и совсем картина похожей станет. Когда–то шёл я по Гиндзе, широко тараща глаза на всполохи реклам и думал: «Вот было бы у нас так красиво!». И вот гляжу на ночной Нижневартовск и думаю: «Вот теперь и у нас так красиво!». Хотя, у японцев теперь, наверно, ещё наряднее стало.

Следующим большим городом на моём пути в Заполярье будет старинный город Сургут. Но до него, если верить измерениям моего циркуля, больше двухсот километров. Неделя пути с учётом стоянок, привалов и скорости хода не менее тридцати километров в сутки. Это возможно, если погода позволит.

Часы плавания, особенно, ночью, тянутся медленно. Иду правым берегом Оби под почти непрерывный гул электродвигателей нефтекачалок. То и дело в темноте фосфоресцируют предостерегающие надписи: «Огнеопасно! К берегу не подходить! Стоянка плавсредств запрещена!». В несколько рядов пересекают тайгу линии высоковольтных электропередач. Вот вам и глухая, неосвоенная Сибирь! Тысячи геологов, гидрографов, геодезистов, изыскателей, буровиков, энергетиков, охотников прошли здесь пешком, на лыжах и снегоходах, на собачьих и оленьих упряжках, на гусеничной и колёсной технике, облетели эти необъятные края на самолётах и вертолётах. Освоена Сибирь! Ох, как освоена! А лучше бы оставалась нетронутой. Такой, какой была триста лет назад.

Целыми днями нахожусь на плоту. Сплю под плеск волн тоже на нём, привязавшись к дереву и накрывшись плащом. Я вовсе не стремлюсь, пользуясь хорошей погодой, соблюсти график перехода до Сургута. Просто заболоченные рыжей водой берега, неприятно пахнущие сероводородом, запрещающие таблички–щиты, установленные на удобных для отдыха взгорках, не дают подойти к берегу. Возле нефтепровода огня не разведёшь, у костра не посидишь, уху в котелке не заваришь. Какой тогда смысл ночевать в таком пожароопасном месте? Кофе или лапшу «Роллтон» я всегда могу приготовить на газовой плитке прямо на плоту.

В светлое время суток я с удовольствием заново прочитал полуистлевшие книги, найденные на острове Назинском. Знакомые со школьной скамьи Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров. Но какая разница в понимании их произведений школьником и человеком, прожившим жизнь! Колоссальная! Нам вдалбливали в детские головы, как тяжело жилось крепостному крестьянину. Нас учили понимать, какой лодырь, бездарь и бесполезный человек Обломов. Какие «лишние» люди Онегин и Печорин. Какие угнетатели помещики Манилов, Собакевич, Коробочка. Совсем иного мнения я теперь, внимательно прочитав «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Мёртвые души» и «Обломова». Культурный, благовоспитанный, образованный, безобидный Онегин своим поведением в обществе должен служить примером для подражания молодёжи. Печорин — храбрый, порядочный офицер, защитник и патриот Отечества, человек чести. Обломов — умница, милейший и добрейший человек, нашедший счастье с простой женщиной–мещанкой. Его друг Штольц так говорит о нём: «Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него можно положиться… Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не в встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя».

Побольше бы нам таких «лишних» людей — честных, благородных, справедливых, добрых и верных. Как прекрасно жилось бы всем на земле! Не этому ли учит христианская заповедь: «Возлюби ближнего своего». Любил ближнего Илья Ильич Обломов. На радость людям жил. Так за что же высмеивать его, называть «никчемным», «лишним» человеком? Он жил, никому не причиняя зла.

Доведись мне сызнова писать школьное сочинение на тему: «Образ Обломова», я бы назвал в нём лишними людьми нынешних чиновников–взяточников, предпринимателей–хапуг, наркоманов, пьяниц, бандитов, жуликов и прочих подонков. Судя по книгам классиков, вольготно живётся в Обломовке крестьянам, не обременён крепостным правом и Захар — лакей Обломова, не бедствуют крепостные Собакевича, Манилова, Коробочки, не считает для себя зазорным влюбиться в крепостную девушку барин в повести Пушкина «Барышня–крестьянка». Гораздо более закабалёнными были крестьяне в сталинских колхозах.

Книги эти — шедевры мировой литературы, не для детского ума, не для изучения в школе. Это — глубоко философские произведения, осмыслить которые в состоянии лишь человек с жизненным опытом. И уж если изучать их в школе, то не следует зацикливать учащихся на социальных сторонах. Нужно больше обращать внимание на искусство и талант писателя в отображении характеров своих геров, на умение раскрыть душу человека, на разнообразие литературных приёмов, на тонкий юмор, на обилие народных поговорок и выражений, обойдённых критиканами от литературы, в угоду соцреализму извалявших в грязи Печорина, Онегина, Обломова. Высмеивают ханыгу Чичикова, но не осуждают, а скорее, идеализируют франтоватого мошенника Остапа Бендера. «Рога и копыта» — предвестник нынешних лжефирм и финансовых пирамид, обманных турагенств и призрачных контор по строительству жилья. Люди вкладывают в них деньги, но фирмы испаряются, и как далеко до их надувательства безвредному Чичикову! Николай Васильевич Гоголь и представить не мог масштабы нынешней коррупции и воровства миллионов и даже миллиардов долларов! Но почему–то никто не высмеивает Лужкова, Чубайса, Абрамовича, Прохорова, Батурина, Дерипаску и подобных им именитых мошенников — миллиардеров, не называет их «лишними» людьми, «паразитами» общества, а ведь нынешние «хозяева» жизни таковыми и являются.

И, конечно, в часы спокойного безмятежного плавания, когда на пути «Дика» не вырастали преграды из мысов, мелей, завалов из упавших деревьев, когда не нужно было работать вёслами, я углублялся в чтение «Библии». В долгом размышлении, порой, заложив пальцем страницу, закрывал книгу. Много спорных вопросов возникало у меня, но кто разъяснит мне, кто скажет правильный ответ? Нет здесь священников, проповедников, преподавателей богословия и культуры православия. Один я здесь ломаю голову над тем, почему, к примеру, заповедь Божия гласит: «Не убий», а монах–католик, читая молитву, ведёт осужденного на казнь?

«Кто ударит человека так, что он умрёт, да будет предан смерти». Гл. 21, (12). Убить, выходит, надо ударившего… А вдруг, он защищал при этом свою жизнь или других людей?

«Не убий», сказано в святом Писании, (Исход, гл,20, Второзаконие, гл.5), но святой Сергий Радонежский благословлял русских воинов на битву с татаро–монголами, а на поле Куликовом монах Ослябя бился в поединке с татарским богатырём. На русских крейсерах в Цусимском сражении участвовали корабельные священники, вдохновлявшие матросов на смертельный бой. Ладно, японцы — иноверцы. Однако, священники были в рядах защитников Отечества в первую мировую войну, в Великую Отечественную, призывали бить врагов–христиан. Некоторые служители церкви не только словом Божьим, но и оружием добывали победу.

«Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся». Притча Соломона, гл.24 (17). Как же не радоваться? Под ударами советской армии пал фашизм — злейший враг человечества. В день Победы радостью и весельем переполняются сердца миллионов людей.

Или такая заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» А если, допустим, отец — убийца Чикатило, мать — преступница, осужденная за кровавые злодеяния к пожизненному заключению? Их тоже чтить?

«Не суди да не судим будешь». Тоже не понятно. Ведь и Соломон судил. И преступников судят во всех странах, независимо от вероисповедания.

В главе 31 (15) читаю: «И сказал Господь Моисею:

— Шесть дней пусть делают дела; а в седьмый — суббота покоя, посвящённая Господу; всякий, кто делает дело в день субботний да будет предан смерти. Помни день субботний, еже (чтобы) святити его; шесть дней делай, и сотвориши в них вся твоя, в день же седьмый — Господу Богу твоему».

Опять вопрос: «А как же быть врачу, продавцу магазина, шофёру автобуса, машинисту, лётчику, моряку, пожарному, спасателю, милиционеру и другим людям, находящимся на службе? Не выходить в воскресенье на работу?». И в храмах в дни воскресных снегопадов ведутся работы по уборке дворов и помещений.

Многие века минули с той поры, как была написана самая великая, самая мудрая книга — Библия. Многое переменилось в образе жизни и в сознании людей. Видимо, настала пора внести кое–какие коррективы в толкования некоторых христианских понятий. Да простит меня Бог за эти мысли, пришедшие на ум.

Однако, пора закончить чтение, взять карандаш, открыть дневниковую тетрадь, и наморщив лоб, вернуться к событиям сорокалетней давности, к воспоминаниям об охоте на китов.

И прошлое снова поднялось во мне вместе с грудью, поднимающейся от волнительных вздохов.

Неординарной китовой теме посвящены знаменитый бестселлер Германа Мелвилла «Моби Дик или белый кит», роман Франсиско Колоане «Дорога китов», книга советского писателя Анатолия Вахова «Фонтаны на горизонте», «Капитан Кирибеев» (автора не помню), научно–популярные книги Уильяма Эванса «Кит в океанариуме» и Виктора Шеффера «Год кита».

К этим изданиям необходимо добавить научные монографии А. А. Берзина «Кашалот» и Л. Метьюса «Кит», исследовательские работы А. Г. Томилина, А. В. Яблокова, Ф. Г. Вуда, В. Е. Соколова, Ж. И. Кусто, опубликованные в нашей стране. На английском языке напечатаны книги Д. Слийпера «Киты», Ф. Фрейзера «Киты и китобойный промысел».

В интернет–библиотеке любители морских млекопитающих могут разыскать многочисленные сборники статей Д. Колдуэлла «Поведение кашалота», Р. Келлога «История китов», Н. Саймона «О китах и китобойном промысле», М. Н. Тарасевич «Распространение кашалотов в водах Северных Курил» и многие другие. Все они, подобно статье Джона Уолша «Киты: упадок популяций, происходящий несмотря на ограничение добычи», написаны в защиту китообразных.

Три–четыре столетия залы дворцов, домов богатых купцов и промышленников во всей Европе, а позже и в Новом Свете, освещались спермацетовыми свечами, изготовленными из жира китов–кашалотов, дающими яркий свет и ровное пламя.

Амбра — восковообразное дорогостоящее вещество, извлекаемое из кишечников кашалотов и превращаемое в лабораториях в ароматное вещество, применялось в производстве духов, делая их необычайно стойкими и нежными, сохраняющими свой аромат годами. Во время разделки китов попадалась амбра серого, чёрного и коричневого цвета. Самой ценной является золотистая и белая амбра. Попадались куски весом до 13 килограммов, но самые большие «самородки» амбры обнаружены в убитых кашалотах весом 122 и 270 килограммов!

Китовый ус шёл на изготовление гребешков, тростей, шляп, удочек, кнутов, женских корсетов, зубочисток и прочих безделушек.

Ворвань — подкожный жир использовали для отопления жилищ, а позднее стали добавлять в смазочные масла для морозоустойчивости.

Китовое мясо использовалось в пищу.

Кости и прочие отходы перемалывались на муку, служащую витаминной подкормкой домашним животным.

Из печени китов получали витамин «А».

Самое ценное в кашалоте — жир–спермацет!

Все крема и аптечные мази приготовлялись исключительно на спермацетовой основе. Спермацет служил сырьём для сверхчистого машинного масла. «Продвинутые» химики научились производить из китового жира сначала мыло и маргарин, а потом нитроглицерин и динамит! Выражаясь языком статей и отчётов, жир китов применялся в пищевой, кожевенной, мыловаренной, текстильной, химической, фармацевтической, парфюмерной, косметической и других отраслях промышленности.

Охотились на китов с незапамятных времён. Первобытные люди, преследуя кита, подходили к нему вплотную на лодке, обтянутой кожей, и всаживали в него гарпун–копьё с каменным зазубренным наконечником. К гарпуну привязывали бревно. Раненый кит таскал тяжёлый поплавок, выбивался из сил, и тогда охотники добивали его. Умели древние китобои добывать китов гарпунами с отравленными ядом остриями, или, как японцы, ловили их прочными сетями.

Многие века жиром китов люди освещали и отапливали жилища. Мясо употребляли в пищу, из костей изготовляли предметы быта и украшения, из сухожилий делали нитки и плели верёвки.

С каждым столетием всё совершеннее становилась китовая охота. И если древние охотники отваживались бить кита в лагуне, в прибрежных водах, то уже в шестнадцатом веке парусные китобойные шхуны вели охоту с вельботов в океане. В безобидно плывущего исполина рослый и сильный гарпунёр метал остро отточенный гарпун с крепкой верёвкой–линем, привязанным к носу шлюпки. Кит уходил на глубину, шлюпка тащилась за ним, и порой уходила под воду вместе с китобоями. А иногда разъярённый от боли кит всплывал под вельботом, переворачивал судёнышко, разносил в щепки хвостовым плавником. Гибли китобои в ураганных волнах, в арктических льдах, среди айсбергов Антарктиды, на скользких от жира палубах во время разделки туш, но возможность заработать хорошие деньги гнала их искать удачу, гоняясь за китами.

Говорят, что первыми в открытом море начали промысел китов баски. Само слово «гарпун» происходит от бакского «arpoi». Со временем, баски появились у Ньюфаундленда и Скандинавии. Там охоте на китов от них научились норвежцы. Позднее англичане и голландцы. Люди оспаривали места обитания китов даже с помощью военных кораблей.

Китов добывали Норвегия, Швеция, Дания, Германия, Франция, Испания, Исландия, Соединённые штаты Америки, Чили, Канада, Япония, Китай, Великобритания, Голландия, СССР. Нетрудно представить масштабы этой массовой бойни, если ещё в 1767‑году в заливе Святого Лаврентия, у берегов Лабрадора, Ньюфаундленда и Новой Шотландии 300 шлюпов и шхун Новой Англии били чёрных гладких и серых китов, горбачей и кашалотов. В 1846‑м году лишь только американский китобойный флот насчитывал 735 судов!

Наиболее жестокие морские браконьеры–мародёры изощрялись в изобретениях убийства китов.

Начало невиданному по масштабам во все века смертоубийству животных положил в 1868‑м году норвежец Свенд Фойн. Он изобрёл пушку, стрелявшую гарпуном с разрывной осколочной гранатой — чугунным наконечником, начинённым взрывчаткой и дистанционной трубкой–детонатором.

В 1925‑м году его алчный соотечественник Сорль придумал для уничтожения китов и превращения их в доллары плавучий разделочный завод.

И отправились бороздить Мировой океан многочисленные флотилии под флагами разных стран. Напоминая военные эскадры, стаи судов–китоубийц с матками–плавбазами, оснащённые совершенной техникой добычи и переработки китовых туш, стали мировым круглосуточным конвейером почти на пол века!

В небывалой кровавой бойне только между 1904 и 1939 годами убито более двух миллионов китов!

Сколько их умерщвлено вообще с тех лет по настоящее время, точно никто не скажет, но не менее ещё нескольких миллионов.

В побоище участвовали не только китобои. Китов били с самолётов, с подводных лодок и с надводных кораблей, отрабатывая на них навыки бомбометания и артстрельбы. Киты подрывались на минах.

Флотилии уходили в путину на девять–десять месяцев, и за это время каждый китобоец добывал 400–500 китов. Все китобойные страны владели несколькими флотилиями, в каждой их которых в среднем по десяти китобойцев–охотников. Перемножив все эти хотя бы заниженные числа, получим ужасающую статистику: ежегодно сотни тысяч погубленных животных–китообразных, из которых такие как гренландский кит, горбач, синий кит (блювал), финвал, сейвал, кашалот, серый кит из–за своей малочисленности уже не существуют с точки зрения китобойного промысла.

Начало нашего отечественного китобойного промысла относится ко второй половине девятнадцатого века: в 1850‑м году создана «Российско — Финляндская компания», в 1864‑м китов промышлял владивостокский купец О. В. Линдгольм. В конце девятнадцатого века в Охотское море на промысел вышли три китобойных судна, построенных в Норвегии: «Николай», «Георгий» и «Геннадий Невельской». Капитаном последнего был морской офицер Аким Дыдымов. Он вышел в отставку, продал имение и все деньги потратил на строительство судна, на котором добыл более семидесяти китов. Позже китобоец «Геннадий Невельской» пропал без вести вместе со своим отважным капитаном. В 1925 году по договору с советской республикой у берегов Камчатки китов била норвежская компания «Вега». На плавбазу «Комодорен» и на суда–охотники «Анадырь» и «Селина» для обучения китобойному делу была направлена группа наших моряков.

Советский китобойный промысел получил развитие в 1930‑м году. В США Советское Правительство приобрело пароход–сухогруз «Глен Ридж» 1914 года постройки, переоборудованный под плавбазу для разделки китов. Его переименовали в «Алеут». В Норвегии заказали китобойные суда «Трудфронт», «Авангард» и «Энтузиаст». 25 октября 1932 в северной части Тихого океана флотилия «Алеут» добыла первых двух китов. Первым капитаном–директором стал А. И. Дудник. Гарпунёрами на судах — «паровичках» были приглашённые за золото чванливые норвежцы, мнящие себя непревзойдёнными мастерами по стрельбе из пушки, изобретённой их соотечественником. Норвежцы держались на советских китобойцах хозяевами положения, вели себя заносчиво и гордо, никого не подпуская к пушке.

В 1946‑м году под руководством героя Арктики ледового капитана В. М. Воронина в далёкую и суровую Антарктику отправилась «Слава» — трофейная немецкая китобойная флотилия в составе плавбазы с одноимённым названием и восемь китобойцев — «паровичков», работавших на угле, позднее их топки переделали под мазут. Они именовались: «Слава‑1», «Слава‑2», «Слава‑3» и т. д. Гарпунёрами на них были опять–таки норвежцы. Первого кита убил Ольсен 28 января 1947 года. Но позже русские парни в меховых полушубках и шапках–ушанках встали у гарпунных пушек на ледяных баках китобойцев. И начали бить китов не хуже заносчивых скандинавов, которым дали «от ворот поворот». Немецкие «паровички» вскоре заменили проданными Советскому Союзу бывшими американскими тральщиками. На бортах этих кораблей были надписи: «US аrmy», поэтому их прозвали «амиками», хотя у них были «погодные» имена: «Шторм», «Вьюга», «Циклон», «Пассат», «Буран», «Пурга», «Муссон», «Ураган», «Тайфун», «Шквал» и другие. В 1960‑м «Славу» перегнали во Владивосток.

О советских китобоях, закалённых солёными ветрами Антарктики, обдаваемых ледяными её волнами в жгучий мороз, в 1957‑м году создан замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Китобаза «Слава» в кино переименована в «Салют».

В 1959‑м китобойный промысел в южных морях начали плавбаза «Юрий Долгорукий» — бывший немецкий пассажирский пароход «Гамбург» постройки 1926 года, приписанный к Калининграду, и сошедшая со стапеля Николаевской судоверфи «Советская Украина». Однотипная ей «Советская Россия» ушла в свой первый антарктический рейс в 1961‑м году. Экипажи этих двухсотметровой длины махин и водоизмещением по 45 000 тонн насчитывали по пятьсот человек!

В 1963‑м на Дальнем Востоке вступили в строй китобазы «Владивосток» и «Дальний Восток», построенные на немецких судоверфях. Они были водоизмещением по 26 500 тонн, оснащённые высокотехнологичными линиями по переработке китовых туш. К этому времени 99 современных китобойных судов проекта 393 типа «Мирный» с дизель–электрическими силовыми установками и скоростью хода до 19 узлов обновили советский китобойный флот.

Треском вертолётов, чётким кильватерным строем напоминая военно морские соединения, двинулись губительные армады на беззащитных животных, заполонили океаны, пришли в антарктические льды, которые Герман Мелвилл, автор знаменитого романа о Моби Дике, считал навеки неприкосновенным убежищем, где «…киты смогут, наконец, укрыться в полярных твердынях и, ныряя под последние ледяные барьеры, выплывать среди ледяных полей заколдованного царства вечного Декабря, презрев всякое преследование людьми».

Как глубоко он ошибался, не представляя себе возможности двадцатого века и масштабы гигантской бойни!

В те годы продолжались интенсивные поиски более лёгких и дешёвых способов убийства китов. Их пытались травить стрихнином, цианистыми препаратами, ядом кураре, пробовали умерщвлять электротоком. Стада китов обнаруживали в океанах эхолотами, вертолётами, изматывали ультразвуком.

В конце семидесятых годов двадцатого столетия человечество опомнилось, наконец, от дикого безумия. Международная конвенция запретила дальнейший промысел китов. Если бы этого не случилось, китов наверняка стали бы отслеживать с помощью спутниковых систем, подманивать ложными звуками, подражая зову китов, убивать лазерными пушками или каким–нибудь ещё столь же ужасающим оружием.

Отстрел китов в настоящее время разрешен под присмотром международных наблюдателей лишь в незначительном количестве для жителей Чукотки, Японии, Аляски и других народов, для кого морепродукты составляют их основной рацион питания.

В Нагасаки кишки кита употребляют в пищу, почитая их как символ долголетия.

Теперь же, после короткого экскурса в историю китобойного промысла, вернусь мысленно на уходящую из–под ног мокрую палубу «Робкого».

…В южной части небосклона чёрная туча слилась с пенным горизонтом. Там скрылись в пелене дождя белые вершины гор японского острова Хоккайдо.

Мы идём проливом Лаперуза.

Непроглядная ночь. Бушует шторм.

Ветер, порывами налетая с севера, свистит в снастях такелажа. Ураган разыгрался вовсю. Повелитель моря подводный царь Нептун треплет тенты шлюпок, звучным, могучим голосом бури завывает в вантах. Сатанинский хор свистящих, визжащих звуков. В их диком хаосе при блеске молний и под раскаты грома стойко борется «Робкий» с разбушевавшейся стихией. Содрогаясь под ударами волн, переваливаясь с боку на бок, китобоец упрямо держит курс в побелевшем от ярости море. Корма, захлёстываемая шипящими волнами, то проседает в них, и тогда дизеля замедляют ритм, работают с полной нагрузкой: ду–ду–ду–ду–ду… То взмывает она вверх, оголяя гребной винт, и дизеля легко вздыхают: та–та–та–та–та… И тотчас опять: ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та… Оголённый винт вращается вхолостую, на секунду–другую сотрясает корму, погружается, с шумом вспенивает под ней воду, упрямо толкает судно на водяной холм. Взобравшись на вершину вала, китобоец срывается с него, как с горы, с грохотом ударяется днищем о воду, зарывается в неё носом. Но вот выходит из неё, на несколько секунд показывается отмытая до блеска, отполированная волнами палуба, и вновь с шумом скрывается под ними. И так беспрестанно, в течение всей путины: ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та… Ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та…

По левому борту на траверзе «Робкого» желтовато–красными проблесками вспыхивает в потёмках ночи маяк на мысе Анива — юго–восточной оконечности острова Сахалин, мрачно известного в начале прошлого столетия как проклятого места ссыльных и каторжников, куда в 1890 году совершил поездку А. П. Чехов.

Японские милитаристы оккупировали Южный Сахалин в 1905‑м году. Но в августе 1945‑го советские войска и морские части Тихоокеанского флота в ходе десантных операций под жесточайшим огнём противника штурмом овладели бетонными казематами, вышибли оттуда самураев–оккупантов.

В наши дни Сахалин — высокоразвитый промышленный регион России по добыче нефти, каменного угля, рыбы, краба, морепродуктов, заготовке и переработке древесины. На эти богатства и позарились любители рисовой водки сакэ и чайных церемоний. Дали им хорошо по сопатке, до сих пор не рыпаются, помнят пинок русского сапога на своей заднице.

В ту дождливую грозовую ночь, подыхая от качки на корме «Робкого», я был далёк от подобных рассуждений. Ни о чём, кроме как о клочке неколеблемой суши, не помышлял. Боцман Александр Ануфриев, спускаясь со шлюпочной палубы, где проверял увязку тентов, мимоходом бросил:

— Видишь маяк? Сахалин шлёт нам последний привет… Чего торчишь на корме? Ступай в каюту, промокнешь.

На шее боцмана болтается на ремешке карманный радиоприёмник. Потрескивая помехами, то тише, то громче — в такт качке и в унисон погоде — транзистор дребезжит песней:

На мне уже давно сухой нитки нет. Но здесь, на свежем ветру чуточку легче. И как хочется туда, где сидит в тепле за чашкой кофе смотритель маяка, слушает потрескивающий радиопомехами транзистор, и пол под ним не ходит ходуном.

Всё менее различимыми в темноте ночи становятся далёкие вспышки. Всё яростнее швыряет «Робкого» кипящее пенистыми волнами ревущее море.

И понесла же меня нелёгкая навстречу бурям и штормам, ураганам и тайфунам! Сидел бы в подвале научного центра за переводами японских заумных статей!

Так нет же! Романтики захотелось!

Вот уже и вспышек маяка не видно. Прощай, Сахалин!

От дурноты морской болезни, выворачивающей нутро наизнанку, на ум приходят слова популярной песни:

Вот бы мне сейчас туда, на крутой бережок, и камешки бросать! К смотрителю маяка ненароком забрести…

Но уже далеко позади мыс Анива, не видно никогда не гаснувших огней его маяка. За кормой пролив Лаперуза. И во властно–бушующем океане мотается на вздыбленных волнах маленький китобоец.

Буря рвала неистово вздыбленное море, и казалось, потонула в нём вся земля, и вся планета потрясена этим бушующим штормом.

Отвыкший от качки я исхожу рвотой на безостановочно летающей корме. Уцепившись за леер, то низвергаюсь в провал между водяными холмами, то взлетаю на них, словно на качелях с тридцатиметровым размахом. Стороной в нескольких милях, теряясь в волнах, встречным курсом движется японское судно. Топовый огонь на его мачте то появляется, то исчезает за водяными холмами. Блевать уже нечем. Лёжа грудью на леере, судорожно сотрясаюсь в приступах непроходящей тошноты. Дышу тяжело, со стонами, и слёзы катятся из глаз: не из жалости к самому себе, а от мучений качки.

Моторист Боря Далишнев сменился с вахты в «преисподней» — загазованном и жарком машинном отделении. Подставляя потную грудь холодному ветру, хлопал по ней ладонью, блаженствовал:

— О-ох… Хорошо–то как… О-ох… Что, плохо, Генаха?

— Сил нет, Боря… Помираю…

Широко расставив ноги, Борис вытирал ветошью замасленные руки, ободряюще, с весёлыми нотками в голосе, крикнул:

— Привыкнешь… Море — суровая школа. Терпи, моряк. Бог терпел и нам велел… Знаешь поговорку?

Я кивнул, согнувшись в позыве рвоты. Ища сочувствие, поспешил ответить:

— Нет, Боря, не привыкну… Шторм не утихнет… Никакой надежды…

— Надежда всегда есть. А ты к Богу обратись с молитвой. Знаешь, как русские мореходы в старину говорили: «Кто в море не хаживал, тот Бога не маливал». Ещё Давид говорил: «Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твоё, надейся на Господа…». Молись, испроси у Господа сил стерпеть муки качки.

— Не верующий я, Боря… И молитв не знаю. Как же мне молиться?

— Верь — не верь, а только Бог в тебе. Он в каждом из нас. Обратись к Нему.

— Тебе легко говорить, ты не укачиваешься… На что мне надеяться?

— И пророк Иова, настрадавшись, говорил в отчаянии: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!.. Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? И какой конец, чтобы длить мне жизнь мою?». Господь услышал молитву его и кит изрыгнул Иову на берег моря… Обратись к Господу… Но искренне, с верой в Него.

Пока он изрекал эти премудрости, меня окатило волной. Я глядел на него с бессознательным удивлением.

— Сказки рассказываешь, Боря… Не до них мне сейчас…

— Воздень руки к небу и скажи: «Господи, помилуй. Помоги мне». Потом оторвись от леера и ступай в каюту. К утру аклимаешься.

— Что–то не верится мне в чудесное исцеление от морской болезни…

— Ну, как знаешь… Ладно, всё будет абдемаг!

Моторист швырнул тряпку за борт, и наклонясь навстречу резкому порыву ветра, шагнул к переборке. Тяжёлая дверь захлопнулась за ним, и я остался наедине с отвратительным ощущением тошноты, сотрясающим меня рвотным иканьем. Спускаться вслед за мотористом в душную каюту я не хотел: здесь, на свежем воздухе страдания казались легче. И без веры, но с отчаяния прокричал я в непроницаемую темень неистовой стихии:

— Господи! Помилуй меня несчастного… Нет сил терпеть… Помоги выдержать адовы муки качки! Надели волей выстоять в этом испытании!

Продрогший и промёрзший насквозь, с мутными и жалкими глазами я мешком свалился по трапу в каюту, ёжась от холода, забрался на койку, где с особым удовольствием ощутил уют и тепло. В лежачем положении полегчало, но совесть мучила: «Чугунов один, без электрика стоит вахту в гребном отделении». Но нет силы, способной сейчас оторвать меня от койки. А ведь знал, что буду блевать, неистово пытаясь изрыгнуть внутренности, исходить прозрачно–зеленоватым желудочным соком, но всё–таки пошёл в море! Ещё и переживал, возьмут или нет в плавание. Безумец!

Обо всём этом думал я, цепляясь за цепочку, на которой висит койка, и в стенаниях проклиная свой никчемный вестибулярный аппарат. Ведь другим–то хоть бы хны! Счастливчики!

Под утро буря поутихла, качка стала слабее. Я выполз на верхний мостик, где было тесно от китобоев. Горя нетерпением поскорее добраться до «Славы» — нашей плавбазы и с азартом включиться в охоту на китов, моряки заполнили мостик, стояли на его крыльях, жадно всматриваясь в пенную даль. Встретили меня восторженными возгласами и шутливыми подначками:

— О, глазам не верю — Геннадий на мостике! Картина Репина «Не ждали»!

— Скорее картина Иванова «Явление Христа народу»!

— Держись, киты! Наш Гена ожил!

— Кого мы видим?! Светило собственной персоной!

«Светило» — прозвище электрика. Никто не упрекнул, что это самое «светило» двое суток не стояло вахту. Моряки — народ понимающий. Знают: «Аклимается парень, всё будет абдемаг!». А спроси Борю Далишнева, что означает его любимое словечко — засмеётся в ответ: «Нормально, абдемаг и всё!». На любые сомнения у Бори следовал быстрый ответ:

— Всё будет абдемаг! Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся. И взывай к Нему, когда тяжко тебе, но не приемли имене Господа Бога твоего всуе.

Меня ещё слегка мутило, но не так сильно, как ночью, и я, пошатываясь от слабости и лёгкой качки, явился на вахту. Чугунов встретил неизменной улыбкой на добродушно–красном лице. Сгрёб стопу журналов, которые читал.

— Ну, я пойду тогда. Вздремну чуток. Рули тут без меня… Но если что, сам знаешь… Поднимай меня.

И он, пыхтя, поднялся по трапу, а я уселся за конторку и, стараясь не думать о качке, стал записывать в журнал показания приборов. Зазвонил телефон. Я торопливо снял увесистую трубку с большим наушником. В нём страшный гул и грохот: работают дизеля.

— Гена, приди посмотри… Что–то пожарник не включается…

«Пожарник» — пожарный насос. Помимо своего прямого назначения, он гоняет забортную воду, охлаждая рубашки двигателей. Беру сумочку с инструментами, иду в машинное. Сначала в крутую гору лезу по проходу левого борта — это на волну «Робкий» взбирается. Потом вдруг — у-ух! Срывается в провал между огромными волнами. Глухой удар килем о воду. Узкий коридор становится крутой горой в обратную сторону. На заднице лечу по палубе, выставив руки вперёд, чтобы не ушибиться о переборку, но судно неожиданно кренится на левый борт, и я с больно припечатываюсь к железной задрайке двери, ведущей на камбуз. Ещё не успел подняться, как коридор встал на дыбы, и я кувырком покатился назад, шарахнулся о гальюнную дверь и только теперь ухватился за длинный поручень, тянущйся справа вдоль всего коридора. И снова карабкание в гору, сбегание вниз, но вот и люк машинного. Там свету белого не видать. В прямом и переносном смысле. Тускло дрожат на подволоке закопчённые светильники. Чад и гарь от выхлопных газов сизым туманом висят над грохочущими дизелями. Коллектора на головках дизелей раскалены докрасна, и жарища неимоверная. А грохот такой, что напрасно надрываться и кричать изо всей силы — всё равно ничего не услышишь. Борис, по пояс голый, со шлемофонами на голове. На груди, испачканной машинным маслом, болтается на суровой нитке простой алюминиевый крестик. Борис наклоняется к моему уху и щекотно кричит в него:

— Пожарник сдох… А без него труба дизелям…

Я молча киваю. До «пожарника», а вернее, до распредкоробки с предохранителями ещё добраться надо. Умудриться пройти между раскалёнными трубами коллекторов, между которыми всего один шаг, и не обжечься. И не просто пройти, а проелозить по замасленным поёлам, уходящим из–под ног и вскрытым в некоторых местах. При этом, отчаянно пытаясь устоять на ногах, не схватиться руками за горячие трубы, перешагнуть через открытую нишу трюма, где плещется грязный соляр. Мотористам часто приходится крутить в выгородке трюма топливные вентили и чтобы не утруждать себя поёлами, они не нашли ничего лучше, как убрать их с кронштейнов. Совершив почти акробатический этюд, подбираюсь с «контролькой» к коробке с предохранителями. Так и есть: сгорела плавкая вставка. Заменил её и, повторив те же немыслимые «па», вернулся к Борису, проорал ему:

— Включай!

Борису орать не обязательно: по губам, по жестам моим догадался, кнопку нажал. Стрелка манометра дёрнулась, замерла на нужном делении. На чумазом лице моториста радостная улыбка. Кричит мне в ухо:

— Всё абдемаг, Генаха! Я же говорил тебе, что аклимаешься с Божьей помощью. Господь с нами!

Борис хотел со мной ещё пообщаться, но чумовой от грохота и угарного газа, выедавшего слезящиеся глаза, я не в силах был терпеть «душегубку», от которой кружилась голова и страшно тошнило. Находиться в машинном отделении, прозванном мотористами «преисподней», без привычки невыносимо. Дело в том, что ветер часто меняется, дует то в одну, то в другую сторону. Вентиляторы, предназначенные нагнетать свежий воздух в машинное отделение, захватывают вместе с ним и выхлопные газы. Бедный Борис! Он стоит четыре часа вахты у четырёх дизелей плюс вспомогательный. Сменившись, полезет в «воронье гнездо» на марсе китобойца высматривать в бинокль китов. Но Борис всем доволен. Целует свой крестик и весело машет вслед мне рукой:

— Всё будет абдемаг!

Однажды, уже в тропиках, когда тоска по берегу стала одолевать меня, он заявился ко мне в каюту с томиком Библии.

— Помнишь, ты как–то уже брал её у меня из любопытства. Читай, и да поможет тебе Бог выстоять.

Не скрывая иронии, я посмотрел на него:

— Нет, ты серьёзно? Что подумает обо мне секретарь парткома «Славы», если узнает, что читаю Библию? Ведь я хочу вступить в партию…

— Вполне серьёзно. Знаешь такой анекдот: «Абрам с радостью сообщает Саре: «Я вступил в партию!» А она ему: «Вечно ты во что–нибудь вступишь. Вчера в дерьмо. Сегодня в партию»… Партия порушила церкви и продолжает рушить веру в Христа. Партия — дело политиков, борящихся за власть. А Библия — свод заповедей Божьих, выполняя их люди обошлись бы без войн. А войны, по утверждению Ленина, есть продолжение политики. Можешь не верить в Бога, но в Библии много полезных советов, которые пригодятся в жизни. Читай, и всё будет абдемаг! И хотя ты университет закончил, не можешь с полным основанием считать себя образованным человеком, если толком не знаешь Священного Писания.

— Логично, — ответил я, чтобы не обидеть приятеля.

Он ушёл, а я, озадаченный его словами, открыл книгу с православным распятием на обложке. Начал читать, и чтение увлекло меня в сладостный мир познания истин человеческого бытия. И неожиданно для самого себя, воскликнул:

— Боже мой! Как можно не читать Библию?! Ведь это кладезь мудростей, которые дороже всех земных богатств!

Славный, добрый Борис! Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь, но всегда с благодарностью вспоминаю тебя, ибо ты первым заронил во мне зёрна веры в Бога. Пробиваясь наружу, на свет Божий, долго прорастали они в моей мятущейся душе слабыми ростками, пока созрели налитыми верой колосьями. Храни тебя, Бог, ровесник мой дорогой! Благ тебе всяческих, здоровья и долголетия!

Мой плот–катамаран «Дик», увлекаемый обскими волнами, подгоняемый короткими порывами ветра, продолжает неторопливый бег по реке–жизни в сказочное Лукоморье. В Никуда. К морю. От него ушёл, к нему и возвращаюсь. Ведь сказано: «Всё возвратится на круги своя». Откинувшись на сиденье и заложив руки за голову, смотрю в синее безоблачное небо, всё ещё находясь под впечатлением давно забытых и на удивление легко воскрешённых в памяти событий.

А река течёт, не стоит на месте. И вместе с ней течёт, ни на миг не останавливаясь, моя жизнь. И уж не далеко до конца пути. Но не будем огорчаться неизбежным. А пока присмотрим удобное местечко для ночлега на пологом песчаном берегу на окраине нефтегазовой столицы Сибири — Сургута.

Сегодня 12 июля, в четверг, поздно вечером, ровно через неделю после выхода из Нижневартовска, ступил я на землю предков–первопроходцев, основавших этот старинный русский город. И поклонился ему, отдавая должное памяти первых отважных поселенцев — добрых и чистых душой православных христиан.

В палатке, дважды перекрестившись и поклонившись перед походной маленькой иконой со священным изображением Христа — Спасителя, зажёг свечу — пламень любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, ангелам и всем святым, коих почитаем мы её возжением.

Горящая свеча в храме, в монастырской обители, в богатом дворце или в жилище отшельника всегда есть причастность к Богу.

И обратясь к Нему, псалом прочитал:

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Памятуя сегодня о грешном участии в китовой охоте, нанёсшей непоправимый вред природе, о пролитой в море крови левиафанов, об убитых в тайге медведях, соболях, зайцах, утках, изюбрах и прочих животных, наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очиси мя: яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Святаго не отыми от мене. Избави мя и впредь от кровей, Боже. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне и дух прав обнови во утробе моей.

 

«Фонтаны на горизонте!»

На мыске песчаного берега на окраине Сургута меня поутру разбудил шум мальчишек, пришедших удить рыбу. Скоро здесь расположилась на отдых группа горожан, собравшихся на природе пожарить шашлыки.

Избегая непременных расспросов о моём плавании, я решил перебраться на лесистый остров, зеленеющий напротив густым сосняком.

Неожиданно возле меня остановилась иномарка. Средних лет мужчина–крепыш вылез из машины, восторженно воскликнул:

— Красота! Нет, вы только посмотрите, какой рассвет над рекой! Путешествуете? Замечательно! Я из местных, вырос здесь, люблю эти места. Откуда плывёте? Из Новосибирска? Ну, вы молодец! А поехали ко мне… Посидим, поговорим… У меня жена с моими любимыми дочками в отпуск укатила, так я один в квартире… Александр! — протянул он руку для закомства.

Так я познакомился в Сургуте ещё с одним душевным приобским жителем — с Александром Борисовичем Михониным. Он самолично стаскал в машину мои вещи, и скоро, приняв ванну, я отдыхал в кресле в двухкомнатной квартире номер 114 девятиэтажного дома пять дробь два на улице Югорской.

Саша, так я стал звать добродушного хозяина, приготовил салат из свежих огурцов, помидоров, укропа, редиса, зелёного лука, обильно политого растительным маслом. Пригласил меня к столу, и обратясь к иконе Христа, стоящей на «божничке» в светлом углу кухни, крестясь, прочитал молитву:

— Очи всех на Тя, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.

Бывший нефтяник, ныне он работал электромехаником фирмы «Электронные системы», был человеком не употреблявшим алкоголь, и глубоко верующим.

Хорошо владея персональным компьютером, Саша с обожанием показывал мне цветные изображения симпатичных дочурок — Елизаветы и Анны и приятной внешности своей жены.

— В честь библейских героинь дал имена дочерям, — с горячей любовью нежного отца заметил Александр. — Анна — мать пророка Самуила. Елизавета — мать Иоанна Крестителя.

В приятной, спокойной беседе за душистым чаем из шиповника, выяснилось, что Саша прилично знает Библию, наперечёт помнит все церковные праздники, имена многих святых, и делает наброски книги размышлений о предназначении человека, о его месте под солнцем, о своём пути к Богу.

— Господь — мерило всего, и что необходимо, он уже создал. Человечество напрягается против воли Бога в умопомрачительных изобретениях, ведущих лишь к гибели, — подвигая мне вазочку с вареньем из морошки, убеждённо говорит Александр. — Вот нас всё воспитывают, пытаются адаптировать к новым экономическим и политическим условиям. А в какое общество хотят ввести? До той поры, пока все люди не приобщатся к Богу, никогда не избежать лжи, лицемерия, ханжества, предательства, преступлений и войн. Станут люди соблюдать заповеди Бога, тогда решатся все проблемы. Бог для меня — ориентир. Смотри на Него и пойдёшь правильно. Понять, что сказал Бог, к чему призывал и в чём наставлял — вот истина. Поднять голову к небу и вникнуть — только и всего, что требуется от нас. Иначе телега всегда будет впереди лошади. А что говорит нам Господь?

Я — Свет, а вы не видите Меня.

Я — Путь, а вы не следуете за Мной.

Я — Истина, а вы не ищите Меня.

Я — Учитель, а вы не слушаете Меня.

Я — Господь, а вы не повинуетесь Мне.

Я — ваш Бог, а вы не молитесь Мне.

Я — ваш лучший друг, а вы не любите меня.

И если вы несчастны, то не вините Меня.

Поражённый проникновенными словами в самое сердце, я молча пожал ему руку, ощутил ответное, горячее и крепкое. В сжатых ладонях незримо соединились наши схожие души. Я поимел огромное удовольствие от общения с Александром Борисовичем, человеком незаурядным, мыслящим и очень гостеприимным.

Мы стояли на балконе, выходящем окнами на Обь, и Саша показывал мне прекрасный вид на реку. Признаться, мне было искренне жаль расставаться с ним. Он привёз меня на берег, помог подтащить лодки, вёсла, палатку и рюкзаки.

Саша уехал, а я подумал, что верно говорят: «Мир не без добрых людей!». На таких, как Александр Борисович Михонин и держится этот самый мир. А без них, без добрых христиан, давно бы полетел в тартарары.

Солнце наливалось жарко, припекало вовсю, но чёрные тучи уже собрались на северо–западе, жара и духота предвещали дождь.

Палящий зной, ослабевая, сменился прохладой.

Я заштопал порванную сетку накомарника, подкачал лодки и столкнул плот с песчаной отмели на глубокую воду. С берега казалось до острова рукой подать, но пришлось усиленно грести не менее двух часов, прежде чем достиг его, и вовремя: крупные капли дождя забарабанили по настилу плота. Молния распорола небо, и всё содрогнулось от раскатов грома. Налетевший ветер то и дело сбрасывал плёнку, которой я накрывал палатку, и стоило трудов закрепить её прищепками. Ливень хлынул с грозой, поливая как из ведра, забил струями, и лужи запузырились, растекаясь ручейками. Бурные потоки размывали прибрежный песок.

Туча быстро пронеслась над рекой, погромыхивая над Сургутом. Этот важнейший в Приобье порт основан первопроходцами–казаками в 1593 году на месте остяцкой крепости. Ныне Сургут — крупный центр добычи нефти и газа (Салымское и Варьеганское месторождения).

В городе работают заводы моторного топлива и стабилизации конденсата, рыбоконсервный, стройматериалов, крупнопанельного домостроения. Культурные и образовательные учреждения: Сургутский госуниверситет, пединститут, краеведческий музей и другие.

В двадцати километрах от города на правом, возвышенном берегу Оби находится древнейший археологический памятник Барсова гора, насчитывающая шестьдесят городищ, три тысячи жилищ, могильников, святилищ каменного века!

Безветрие. Река спокойна под пасмурным небом. Мокрые листья, трава, хвоя. Сыро и уныло. К вечеру заморосил дождь. Отправляться в плавание в такую мерзкую погоду, всю ночь мокнуть в ожидании рассвета желания нет. Тем более, что в ночное время река опаснее вдвойне.

Закипятил воду на газовой плитке, заварил лапшу «Роллтон» и кофе.

Пока ужинал, стемнело. Свежий ветер разорвал облака, и между ними проглянули холодные звёзды. В их мрачном свете глаза различали на другом берегу смутные очертания Сургута. Далёкие, загадочные огни одиноко мигали там. Каждый из них — чьё–то окно, а за ним чужая жизнь. Один из огоньков — окно квартиры Саши Михонина, человека с доброй душой и чистым сердцем.

Подвесил фонарик к подволоку палатки, ключил. Он светил тускло. Поменял в нём батарейки, снова включил. Яркий свет животворящим лучом ударил в раскрытый дневник на странице, помеченной заголовком «Фонтаны на горизонте». Продолжу её…

…Шторм утих. Полоска зари обозначилась оранжевыми сполохами рассвета. Пустое небо бледно светлело. В расплывчато–белесом тумане матово поблескивали белые надстройки китобойца. Окутанный лёгкой сиренево–голубой дымкой, «Робкий» неслышно скользил по глади океана. И если бы не топовый огонь, мерцающий на мачте дрожащей звездочкой, его мутный силуэт вполне сошёл бы за призрачную тень «летучего голландца».

Зелёное, как малахит, море, не дыбилось пенными валами, а лениво колыхалось гладкой мёртвой зыбью. Тяжёлая пепельница из уральского камня уже не елозила по столу, не налетала с глухим стуком на ограничительные планки. Ночью кто–то оставил открытой дверь, ведущую в нижние жилые помещения электриков, мотористов, матросов. Шальные волны, накрывая кормовую палубу, нахлестали через комингс воды столько, что, проснувшись, я увидел свои китобойные сапоги плавающими по каюте. Чертыхаясь, принялся вычерпывать её алюминиевой чашкой. Наполнив ведро, карабкался с ним вверх по уходящему из–под ног трапу, выплескивал воду прямо на железный настил, до блеска отшлифованный подошвами сапог.

Слепящий глаза огненный диск солнца поднялся над горизонтом, и малахитовый цвет моря посветлел, преобразился в синь бирюзы. На востоке, где лазурь неба смешалась с лилово–бордовыми красками кучевых облаков, море зарозовело нежным александритом, зарделось рубином, засверкало алмазом. Но тёплый ветер уже нагнал с юга гряды перистых, молочно–белых облаков, и они протянулись причудливыми полосами, образуя фиолетово–розовые воздушные горы.

Ничто не сравнимо с чистотой и богатством тонов утренней зари в тропическом море!

В степи, в горах, в пустыне, в тайге, в тундре обзор заслоняют холмы, сопки, барханы, островерхие вершины гор, зубчатые кромки лесов. Нет там идеального круга, очерченного каймой горизонта, с игрой света, отражённого серебристо–зеркальной поверхностью моря. Впрочем, пытаться словами обсказать красоту заката или утренней зари в спокойном тропическом море — всё равно, что влюбиться по заочной переписке. Искусство отобразить эту несказанную красоту под силу лишь гениальным писателям и живописцам. Моё же перо, увы, бессильно перед ней. Её видеть надо! Оставим это непосильное занятие художникам–маринистам сродни непревзойденному мастеру кисти Ивану Айвазовскому. И всё же, порой, не сдерживаюсь от соблазна запечатлеть в дневнике свои восторги от созерцания красот морских зорь в тропических широтах.

Громыхнув в последний раз жестяной банкой из–под томатной пасты, заменявшей ведро, я зашвырнул её за борт и заторопился на вахту. Привычно скользнул на локтях в гребное электроотделение по обшорканным до блеска поручням трапа, посмотрел на часы: без четверти восемь. Не опоздал!

— Генаха! Скорее на мостик! — услышал я громкий оклик. Встревоженный зычным голосом, взглянул наверх: в дверном проёме Борис Далишнев с весёлым, радостным лицом машет призывно рукой:

— Фонтаны на горизонте!

В руке моториста поблескивает объективом фотоаппарат «ФЭД». Вслед гулко бухающим сапогам неунывающего моториста застучали мои. Через минуту мы оба втиснулись на крыло мостика среди других китобоев, взбудораженных криками:

— Киты! Три фонтана!

— Где? Не вижу…

— Да вон… Прямо по носу!

Охваченный азартом долгожданной охоты на китов, я возбуждённо всматривался в сверкающую на солнце гладкую, без ряби, даль. Там поочерёдно вздымались три фонтана серебристых струй, блёстками рассыпавшихся над водой.

— Они выше, чем у финвалов, — не отрываясь от бинокля, крикнул с марсовой площадки Максим Васильев.

— И не похожи на облачка пара как у кашалотов, — заметил боцман Ануфриев.

— Не гадайте… Это синие киты… Блювалы, — знающим тоном отозвался капитан Павел Иванович Обжиров. Пыхнул сигаретой, деланно–равнодушно перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».

«Робкий» качнулся, заметно убыстряя ход, понёсся на всех оборотах к спокойно фонтанирующим китам.

— Славно сегодня поохотимся! — потирая ладони, не сдержал восторга старпом.

Гарпунёр Михаил Курганович, кавалер ордена Ленина, широкими шагами пошёл по переходному мостику к пушке, возле которой хлопотал его помощник Евгений Кузнецов. Снял чехол и смертоносное орудие хищно ощетинилось гарпуном, торчащим из жерла. Курганович — широкоплечий, коренастый, немногословный, угрюмый, с красным обветренным лицом, встал к пушке. Часто оборачиваясь, бросает взгляды на рулевого: готов ли тот чётко выполнять его команды, подаваемые жестом руки. Заблестевшие глаза китобоя выдают его волнение от предстоящего выстрела. Промахнуться в такую погоду в первый день охоты да ещё в синего гиганта было бы стыдно. Гарпунёр притопывает, переминается с ноги на ногу, выискивая подходящие точки для них, вертит стволом влево–вправо, держась за длинную рукоять, приноравливается к стрельбе. Наша судовая любимица «двортерьерша» Светка вертится у его ног, нетерпеливым лаем выражает всеобщий восторг.

— Курганович стреляет, не глядя на прицельную планку, — наклонясь ко мне, заметил моторист Гайчук. — У него пять медных пуговиц нашиты на куртку. Упрёт в живот ручку со спусковой скобой до нижней пуговицы — ствол вверх задерётся. На верхней прижмёт — вниз опустится. Прикинет расстояние до цели и нужную пуговицу на брюхе найдёт. И набойки у него на каблуках под свой рост.

— Да ну-у… И не мажет никогда?

— Случается… Но редко… Под ласт кита бьёт. Верный выстрел. А промахнётся — злой сделается, лучше не подходи к нему.

Но вот и киты. Мы приблизились к ним метров на двести, когда напуганные шумом винта, могучие животные дружно «дали хвоста» — взмахнули огромными лопастями и ушли на глубину. Китобоец сбавил ход до «малого», и чтобы не терять время на разворот, почти на месте выписывал плавные круги. Взгляды всех устремлены в разные стороны: неизвестно, в какой стороне вынырнут эти исполины — скитальцы морей. Проходят напряжённые десять, пятнадцать минут, и марсовый матрос, высунувшись по пояс из «вороньего гнезда» на фок–мачте, будоражит всех истошным криком:

— Справа — тридцать! Выходят! Выходят!

Для пущей убедительности Максим машет рукой, указывая направление, но и без этого все видят, как вынырнувшие киты взметнули над водой высокие фонтаны брызг. «Робкий» резво рванул к ним, но гарпунёр, не оглядываясь и не отклоняясь от пушки, предостерегающе поднял руку: «Малый ход!». Мы подошли метров на пятьдесят к плывущим синевато–серым громадинам. Чтобы выдохнуть фонтан, они появляются из воды на пять–шесть секунд. Если учесть, что палуба под ногами гарпунёра наклоняется влево–вправо, поднимается и опускается, то поймать кита на мушку за это короткое время, дело не простое. Курганович припал к пушке, затопал ногами, широко расставляя их и прицеливаясь. Пальцы левой руки гарпунёра и впрямь, словно по клавишам, бегали по пуговицам, перебирали их, искали нужную. Вот сейчас, через секунду–другую грохнет выстрел. Кузнецов зажал уши ладонями, но, когда казалось, что вот–вот Курганович нажмёт на спуск, и пушка окутается дымом, киты исчезли из виду. Снова минуты томительного ожидания. Пристально всматриваемся в прозрачно–зеленоватую глубь.

— Миша, выходят, выходят! — нетерпеливо кричит с мостика боцман, но гарпунёр уже и сам видит, как по левому борту рядом с носом китобойца поднимаются из воды свинцово–серые спины блювалов. Курганович крутнул пушку, поводя стволом вниз. Левой рукой успевает подать знак рулевому подвернуть на пол румба влево и одновременно правой: «Стоп, машина!». «Робкий» закачался на месте, но внутри его корпуса глухо рокочут дизеля, от их шума киты снова занырнули, но надышались мало, и теперь погрузились не надолго и не глубоко.

Они плыли почти у самой поверхности и напоминали бледных призраков, быстро увеличивающихся в размерах.

Вот блювалы вышли, с шумом выдохнули высокие струи. Самый большой из них — гигантский кит, весь обросший моллюсками, губками и ракушками, всплыл на поверхность громадным живым рифом. Мокрая, блестящая бело–синяя спина гиганта отливала то сталью, то перламутром, то сияла королевской мантией, украшенной самоцветами. Набирая воздух, кит раскрыл широченную пасть. Столбы водяных брызг вырывались из неё, играя на солнце всеми цветами радуги. Но тут киты хлестнули по воде могучими хвостами и снова скрылись в глубине. Однако слишком мало находились наверху, запаса кислорода им не хватит на длительное погружение.

Совершенно неожиданно блювалы выплыли со стороны правого борта. Ближний кит каскадом воды окатил гарпунёра и его помощника. И словно в отместку прогремел выстрел. Глухо ухнула в теле кита чугунная граната. Раненое животное стремительно ушло в глубину. Разматываясь, с бака полетели в воду белые кольца капронового линя, быстро уходящего под воду. Вот канат уже распрямился, и тотчас провис блок пружинного амортизатора — загарпуненный кит с такой чудовищной силой туго натянул линь, что витые нити его заскрипели, угрожая лопнуть и хлёстким ударом перебить надвое любого зазевавшегося китобоя.

Всё на судне заходило ходуном. Забегали матросы, загрохотали блоки, и даже судовая собачёнка Светка, заскочив по трапу на бак, залилась лаем.

Старший механик Чупров с неизменной трубкой в зубах, управляя лебёдкой, зорко следит за натяжением капронового троса толщиной в два пальца, во время даёт слабину. Сейчас он вываживает кита подобно рыбаку, поймавшему большую рыбу: то отпускает кита «погулять», изматывая его, то подтягивает ближе к судну. Трос, выдерживающий на разрыв сто пятьдесят тонн, то звенит струной, то безвольно опускается, и Чупров быстро выбирает его, наматывая на барабан лебёдки.

Синий исполин то всплывал, то сразу, вскинувшись огромной тушей и всплеснув тонны воды, почти вертикально нырял. Ослабевшее, потерявшее много крови животное, не сдаётся, это видно по тому, как со стуком дёргается на мачте блок амортизатора.

Но вот кит поднялся из глубины совсем близко от «Робкого». Метким выстрелом Курганович всаживает в тело левиафана второй, с обрезанными лапами и без линя добойный гарпун. Ещё одна граната бухнула в китовых недрах. Чугунные осколки толщиной в ладонь разорвали лёгкие и сердце величавого красавца, ещё минуты назад являвшего собой чудо природы, её великолепие и гордость. Блок амортизатора с дрожью успокаивается, но кит ещё жив. Умирая, бьёт огромным хвостом по металлическому корпусу судна, и удары его отдаются стуком кувалды по пустой бочке. Наконец, перевернувшийся бело–полосатыми гофрами живота вверх, кит затихает возле борта. Изумрудно–зелёная вода вокруг него, окрашенная кровью, становится нежно–розовой, малиново–красной. И сразу топот ног на палубе: китобои бросились на обработку туши.

Быстро, без суеты делается дело.

Борис Далишнев щёлкает фотоаппаратом.

Матрос Федя Филинов втыкает в убитого кита полую пику со шлангом, накачиват тушу воздухом из компрессора. Помощник гарпунёра Евгений Кузнецов и боцман Александр Ануфриев заряжают пушку новым гарпуном. Рулевой Иван Безбородько удерживает судно рядом с плавающим китом.

Вахтенный электрик — в данном случае я — готовлю «плавучку» — длинный бамбуковый шест, воткнутый в кругляк пенопласта и с пустой гарпунной гранатой, надетой на нижний конец шеста для остойчивости на воде. К шесту подматываю изолентой щелочной аккумулятор, соединённый проводками с лампочкой на верхнем конце. Рядом с ней подвязываю «флаг» — полоску ткани, чтобы не спутать с чужим китом. Такой светлячок поможет ночью быстрее отыскать плавающую в темноте китовую тушу.

Для надёжности начальник рации Петрович (не помню имени, фамилии тихого, незаметного человека со сломанным носом) прикрепляет к бамбучине радиобуй: на периодически посылаемые сигналы он и выведет судно.

— Поторапливайтесь, ребята! — подгоняет старпом Юрий Емельянов.

Готовую «плавучку» боцман прихватывает капроновым шнуром к хвосту кита и бросает за борт.

Федя Филинов острым фленшерным ножом обрезает линь от гарпуна, торчащего в убитом ките, вокруг которого уже медленно бродят акулы.

На кусок китового мяса, нацепленный на крюк из толстой проволоки, моторист Стукалов поймал двухметровую акулу. Мы выволокли страшилище на кормовую палубу, чтобы получше рассмотреть хищницу. Шкура у неё как крупная наждачка. Шёркнет боком о тело и мигом кожу сдерёт. Желтоватый живот, выпученные глаза, широкая зубатая пасть вызывали неприятное зрелище, сравнимое с видом перевёрнутой вверх брюхом гадюки. Стукалов ножом распорол акуле живот, из него вывалились внутренности. От их гадостного вида нас чуть не стошнило, и Стукалов быстро спихнул морскую разбойницу за борт. Распотрошённая акула, как ни странно, пыталась плыть. Столь чудовищная живучесть объясняется отсутствием у этих животных нервной системы. Удалиться от борта истерзанной ножом акуле удаётся не более десятка метров: на неё тотчас набрасываются кровожадные собратья, и от грозной обитательницы океана остаётся лишь тёмное пятно на воде.

На всё–про всё уходит не более получаса.

Жил–был в необъятном море–океане столетний великан–кит. Плавал себе, одними крилями — мелкими креветками и планктоном — мельчайшими рачками питался, фильтруя воду через роговые пластины с бахромой по краям, густыми рядами заполнившими китовую пасть, за что и прозвали его усатым, а за непомерные размеры левиафаном–чудовищем. И вот пришли невзрачные рядом с ним человечки, отыскали безобидное животное среди необозримых просторов. Бах! Пол часа неравной борьбы, море крови и нет столетней жизни чудовища–левиафана. Так ничтожный скорпион убивает большого рядом с ним человека. Так маленькая мышь до смерти пугает слона. Так невидимый глазу микроб может убить миллионы людей и животных. Что же в таком случае говорить о гомо–сапиенс — человеке разумном, придумавшем гарпунную пушку с разрывной гранатой и китобойную разделочную плавбазу?! Разумный ли это человек?

Матрос–наблюдатель Макс Васильев, взобравшись по фок–мачте до самого клотика, не отводит бинокля от далеко ушедшей пары блювалов. Высокие, метров по семь–восемь, струи кажутся ему с марса–рея белыми пушинками на ровной линии горизонта.

И только два человека, не вмешиваясь в слаженные действия команды, свободно расхаживают — один, заложив руки за спину, с чувством умело выполненного дела, стоит на баке у пушки, другой попыхивает сигаретой на мостике.

Со стороны может показаться, что ни гарпунёру, ни капитану нет дела до всего происходящего на палубе. Нет, напротив, они внимательно следят за всем, они ответственны за судно, за жизнь этих людей, и любое даже незначительное нарушение мер безопасности может привести к непоправимой беде. Пристально посматривая с мостика вниз, Павел Иванович бросает короткие взгляды наверх: если марсовый молча смотрит в одну точку, туда, где в бликах солнечных лучей скрылись киты, значит, он ещё не потерял их.

— Готово! — колобком вкатывается на мостик старпом — низкорослый, крутобокий, с отвисшими щеками и животом. Снимает фуражку, вытирает вспотевший лоб. Военно–морской офицер, бывший штурман эскадренного миноносца «Вольный». Грамотный судоводитель, не придирчивый и компанейский Юрий Михайлович Емельянов стал уважаемым человеком на китобойном судне.

— Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь… Да, Павел Иванович? Ловко мы с ним управились… Метров тридцать с лишком будет малыш. Тонн на сто пятьдесят потянет, не меньше…

— Нам бы ещё тех догнать, — ответил капитан, переводя рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».

— Курс зюйд–вест! — отдал он приказание рулевому.

Иван Безбородько заложил крутой вираж, отчего на камбузе у кока Володи Шитова съехала со стола кастрюля с рисовой кашей. Оставляя позади пенный бурун, «Робкий» помчался догонять далеко уплывших китов, в такую тихую и ясную погоду обречённых стать следующими жертвами безжалостной бойни.

Не прошло и часа бешеной гонки, как мы настигли китов. И всё повторилось, как по заранее написанному сценарию: уходы блювалов на глубину, короткие их преследования, меткие выстрелы гарпунёра, накачка туш воздухом. С единственной лишь разницей: последнего убитого кита мы не бросили на «флаге», а цепью, пропущенной через клюз, подобрали кита к левому борту и отправились подбирать двух, добытых раньше..

— С успешным началом путины, Михаил Сергеевич! — поздравил Кургановича старпом. Гарпунёр хмуро посмотрел на потемневшие к вечеру облака, на небольшие волны, с которых ветер уже срывал клочки пены, угрюмо ответил:

— Нам бы не потерять остальных. Погода портится. А путину добрые люди ещё пару месяцев назад начали, не в пример некоторым…

И он, по морской привычке, широко расставляя ноги, насупившись, ушёл в свою каюту, расположенную рядом с капитанской. Под «некоторыми» Курганович, понятно, имел в виду разинь, прозевавших затопление гребного отделения, из–за чего мы позже всех пришли в океан.

Прав был гарпунёр: погода и в самом деле менялась. Барометр в ходовой рубке показывал понижение атмосферного давления. Сине–лиловые, зеленовато–бирюзовые цвета неба слились с зеленовато–золотистыми красками моря, поражая богатством тонов и оттенков. Краски потускнели, и серые облака вытянулись в огромную тучу, под которой всё ниже к горизонту опускалось солнце. Туча увеличивалась в размерах, напоминая своими очертаниями старинную крепость с башенками, стенами, уступами. Она заняла уже пол неба, быстро мрачнела, закрыла собой остывающий солнечный диск, лучи которого ещё прорывались сквозь её рваные края. Заметно посвежело. Повсюду стали видны белые гребни волн. Шквалистый ветер трепал тенты на шлюпках. «Робкий» раскачивался, клевал носом, когда мы подбирали убитых ранее китов. Плавники и губы у них были объедены акулами. Вода рядом с китами, смешанная с их кровью, отражая свет красных облаков, отливала дорогим бургундским вином, переливалась малиново–розовыми волнами.

С шипением перекатывались через палубу волны, ударяли в ограждение ходового мостика, рассыпались мириадами брызг. Вой и свист ветра заглушали гул дизелей, непрерывно бухающих в машинных отделениях. С бортов стекали струйки воды из системы охлаждения — их горячий пот. Зазвонил телефон в гребном электроотделении. В трубке грохот и шум. И бодрый голос Бориса Далишнева:

— Гена! В машине темновато… Лампочка в плафоне перегорела… Сделай, чтобы всё абдемаг было!

Лампочек под рукой нет. Запасные в шкиперской на полубаке. Но как дойти до кладовой по палубе в такую волну? С минуту выжидаю, высчитываю секунды, за которые волны накрывают палубу и сбегают с неё. Вот нос судна погрузился, и вся передняя часть скрылась в зелёной воде… Вот носовая часть поднялась, и вода хлынула в клюзы, освобождая мокрую палубу. Успею добежать!

Я рванулся к двери шкиперской, но не успел ухватиться за рукоятку клинкета, поскользнулся, упал, вскочить не успел, как тотчас оказался по шею в воде. Палуба ушла из–под ног, и на несколько секунд я оказался плавающим в открытом море. Судно взлетело на волне, вода, стекая с палубы, протащила меня по цепям, болтам к правому борту, ударила о кнехты. С мостика в мой адрес полетели матюги вахтенного штурмана. Я попытался вскочить, но опять не успел, палуба опустилась, и я снова оказался на уровне забортных волн. И счастье, что, отхлынув, они не унесли и меня с собой. С ушибами, насквозь мокрый, я лихорадочно вскочил, открыл дверь и лишь захлопнул её за собой, как она вздрогнула от мощного удара волны. Обратный путь с коробкой лампочек я пробежал без падений, покрываемый с мостика всё теми же отборными ругательствами.

С одним блювалом, самым крупным, пришвартованным по правому борту, и с парой других, чуть меньше, подвязанных за хвосты один за другим по левому борту, мы потащились к плавбазе. Распространяя вокруг себя тошнотворную вонь от жиротопных котлов, в окружении стаи мельтешащих в прожекторном луче чаек–глупышей и сновавших в воде акул, «Слава» лениво качалась в сотне миль западнее Гавайев. За её кормой, в очереди на разделку, на стальных тросах тащились киты, добытые другими китобойными судами флотилии. К ней, к матке своей, на полную мощь четырёх дизелей упирался против шквалистого ветра «Робкий». В свете его бортовых огней на фоне тьмы и пенных волн ужасающим блеском сверкали плавники на хвостах чудовищ. Они по краям обрезаны для удобства транспортировки и затаскивания убитых китов в слип плавзавода. Время от времени судно сотрясается от тяжёлых ударов китовых туш.

С китами, подхваченными за хвосты слева и справа, «Робкий» напоминал собой запоздавшего охотника, тащившего к светившему в темноте костру длинные ветки — подхватив подмышки под обе руки. Или усталого дачника, убиравшего с участка срубленные старые яблони — комлями вперёд, ветвями, чтобы не мешали — назад. Шквалистый ветер навалился с такой силой, что «Робкий» начал раскачиваться, зарываться носом и принимать воду на палубу. Она гудела под ударами волн, которые, шипя, носились по отмытому до желтизны дощатому настилу, не успевая уйти за борт. Временами волна, разбившись о фальшборт, подхваченная ветром, проносилась над ходовым мостиком, обдавая нас тучей брызг. Брякали якорные цепи, вибрировал корпус, отчего дрожали поручни и тряслись переборочные двери, позванивали тарелки в посудном шкафу на камбузе. То и дело задиралась корма, и оголённый винт рвал воздух. Всё труднее судну взбираться на водяные валы с многотонными тушами. Всё яростнее накатываются волны на низкую палубу «Робкого», гремя цепями клюзов. Клочья белой пены срываются с их гребней. И вот уже всё тонет в рёве шторма, заглушающего перестук дизелей, молотящих на полную мощь. Слышны глухие удары о борта: китовые туши со скрежетом царапают их торчащими гарпунами.

Далеко за полночь визгливый лай Светки возвестил о подходе к «Славе», окутанной облаком пара, пропитанным тошнотворным запахом ворвани — китового жира. Мы отдали китов, и взлетая на волнах, заболтались рядом с плавбазой в ожидании почты. Днём раньше в район промысла приходил танкер из Владивостока, и каждый из нас надеялся на посылку или письмо. Стрела крана брякнула на палубу «Робкого» плетёную корзину, окованную обручами. В ней оказалось несколько обшитых серой тканью ящиков, мешок с газетами и письмами. Лишь только пустая корзина поднялась вверх, как «Робкий» затрясся в нетерпеливом ожидании бега и словно застоявшийся конь рванул в непроглядную штормовую ночь.

Одна из посылок предназначалась мне. Покинутая мною Тася, не теряя надежд, прислала бутылку прекрасного армянского коньяка «Арарат», коробку засахаренных лимонных долек, плитку шоколада и носовой платок, надушенный, с вышитыми инициалами. В письме, политом слезами, девушка клялась в любви, умоляла не забывать её, обещала встретить с путины. Вот этого ещё только не хватало! Однако, за посылку спасибо!

В такую болтанку мне опять дурно и не до выпивки. Я отдал коньяк и шоколадку милейшему Чугунову. Добродушное лицо первого электромеханика расплылось в благодарной улыбке. Ласково поглаживая бутылку и сочувствуя моей морской болезни, он готов хоть всю путину стоять вахту один. Набив рот кислыми лимонными дольками, я пластом упал в койку, где тошнота переносилась легче. Колыхалась в такт качке занавеска, и пепельница из уральского малахита, ударяясь в ограничительные планки, елозила по столу.

 

Охота на кашалота

14 июля. Суббота.

09.00. Солнечно, жарко. Блестят капельки росы. Ночью несколько раз принимался дождь, кропил мелкой моросью. Спал хорошо. В палатке тепло и сухо. Судя по испарению влаги и духоте к вечеру, наверно, опять соберётся дождь с грозой.

12.30. Подходил к борту танкера «ТН‑6–10», стоявшего на якорях посреди реки. Парни–курсанты из Новосибирского речного командного колледжа имени Семёна Дежнёва кинули мне «выброску» — капроновый конец с оплетённым металлическим шариком. Ухватился за него, и они подтянули плот к корме, преодолевая сильное встречное течение. Капитан танкера дал несколько навигационных советов. От него я узнал, что отсчёт километров после Сургута пошёл от Салехарда, то есть на уменьшение в числах, которыми размечен фарватер от Бийска до Обской губы.

14.00. Кучи облаков темнеют. При ярком солнце накрапывает дождь. «РТ‑736» с двумя баржами, гружёными песком, пошёл вниз. «БТ‑161» вслед за ним протащил баржу с вездеходной техникой. Идут грузы нефтяников и газовиков: балки–вагончики, бульдозеры, трубоукладчики.

18.20. Сизые тучи. Погромыхивает гром. Сверкают молнии. Быть грозе с ливнем. Ищу место для высадки. Подходящего нет. Тальники, травы, залитые водой. Но вот что странно: высоко надо мной в направлении через реку на противоположный левый берег, смутно угадывающийся в тонкой нитке на горизонте, летят большие стрекозы. Вот одна просновала — комаров на лету хватает. Вот другая. Там ещё и ещё. Летят стрекозы над широкой рекой, не боятся надвигающейся грозы. Хлынет дождь, такой как вчера — не сдобровать красавицам, негде им будет укрыться от ливня. Собьёт на воду, утонут. Но они преспокойно летят и все в одну сторону. Видимо, эти чуткие к атмосферным перепадам луговые модницы знают, что не будет дождя. И если так, то насколько же примитивны в сравнении с ними наши метеорологические приборы!

Капризный встречный ветер поднял волну. Под его напором гнутся ветки тальника. Шумит листва. Небо померкло, стало иссиня–чёрным: вот–вот хлынет дождь!

Плыву в Никуда! А если человек не знает, к какой гавани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.

Я торопливо натянул на себя непромокаемый костюм — «химзащиту». Впопыхах напролом через траву и кусты заехал на плёс. Глубина по шею. Закрепился за чахлую берёзку, приготовился встретить бурю. Но гром погремел, тучи пронеслись, и небо прояснилось, расцвеченное радугой. Солнце брызнуло яркими лучами на мой плот, осветило плёс, реку, волны на которой, утихомириваясь, становились всё тише и скоро улеглись совсем.

Я стащил с себя прорезиненные штаны и куртку, кое–как выбрался на чистую воду. И снова подивился чуду природы: ведь знали легкокрылые «пилотессы», что не будет дождя, смело направились в полёт! Умнее меня оказались!

Близился вечер. Желтовато–бурая полоса грязно–серой акварелью размыла западную часть горизонта.

Устал грести, обходя тальниковые мысы и островки. И вдруг — вот он! Крутой бережок, пологий снизу, с небольшим заливчиком, такой удобный для причаливания и отдыха, что лучше и желать нельзя. Я спрыгнул на него, млея от удовольствия: мелкий галечник, обрамлённый у самой воды гладким песком, много сухого плавника поблизости — лучшие дрова для костра. Но счастье странствующего отшельника было недолгим. Взобравшись на пригорок, я изумлённо и растерянно уставился на жёлтые трубы газовых колонок, невидимые снизу. Зловеще краснели надписи: «Огнеопасно!». В сумерках уходящего дня, оставаясь один на один со смертью, таящейся в этих жутких ёмкостях, трубах и вентилях, у меня мурашки поползли по спине. Какой уж тут костёр?! Взлетишь на воздух как два пассажирских поезда «Новосибирск — Адлер», «Адлер — Новосибирск», роковая встреча которых произошла 4 июня 1990 года за Уфой на 711‑м километре пути. При взрыве газазопровода и крушении вагонов там погибли сотни людей, сгорели в огне, задохнулись в ядовитом дыму. Избавь меня, Боже, от ночёвки на таком берегу!

Не теряя ни минуты, я собрался, а скорее, сбежал оттуда. Уже впотьмах пристал к плашкоуту, пришвартованному к причалу возле огромной кучи гравия. Рядом плавкран грохотал лебёдкой, разгружая баржу со щебнем, скрежетал ковшом по железному трюму. На деревянной палубе плашкоута я поставил палатку, и ни о чём не тревожась, заночевал.

Утром мимо меня по дороге, в кюветах которой чернели лужи нефти, прошагал красномордый хохол–вахтовик с бутылкой минералки подмышкой. На мой вопрос: «Где взял?», он мельком глянул на меня, что–то буркнул, махнув назад рукой и пошёл к своему бульдозеру отгребать щебень. Я не удивился неприветливости чужака: о нравах временщиков, приехавших с «самостийной Украйны зашибать деньгу на северах», меня предупреждали добрые, славные жители приобских сёл. Но да Бог с ним, с хохлом этим вредным! Язык бы наверно у него отвалился сказать. Ясно одно: где–то неподалеку магазинчик есть. И точно. Стоило мне пройти по дороге шагов сто и свернуть налево, за худосочный сосновый лес, как на взгорке глазам предстал небольшой кирпичный дом с вывеской «Торговый павильон». Заспанная девица встретила так, словно не за деньги пришёл купить, а даром взять.

— Шо? Хлиба? Нэма…. Тильки для наших…

— А я кто? Японец или негр? Для каких это «ваших»?

— Не разумив ни як? Який не понятливый. О цэ хлиб для вахтовиков.

Купил четыре чёрствых пирожка с картошкой, бутылку минералки, три банки паштета и два баллончика с лосьоном от комаров. За эту покупку с меня сдёрнули триста сорок два рубля.

— Однако! — с негодованием изрёк Киса Воробьянинов, расплачиваясь с официантом за солёный огурец и водку.

— Однако! — вторя герою «Золотого телёнка», покачал я головой.

— А шо ж вы думалы? Север! Наценки! — ответила продавщица, бухаясь на кушетку досыпать сон, прерванный двумя покупателями.

На обратном пути я обратил внимание на то, что в лужах нефти и мазута растут поснежники. Жалкое зрелище! Белые цветочки тянутся к свету, к солнцу, чтобы радовать мир своим рождением. Но хапуге в погоне за длинным рублём не до любований красотами Севера. Слил из цистерны нефтепродукты в придорожный кювет, по которому потекли они в близкую реку. И плевать он хотел на подснежники, на дохлую рыбу в реке, вообще на всё здесь, кроме денег. Варвар?! Нет! Тот ломал, крушил, сжигал дворцы, храмы, памятники старины, произведения искусства. Этот опорожнил баки с мазутом на подснежники. Так кто он?!

Плыву дальше…

Небо ясное, ни облачка на нём после вчерашних туч. Неугомонные стрекозы всё так же летят через реку. Одна из них летела с зажатым в челюстях листком ивы.

Плыть здесь, как и по Пасолу, до тошноты скучно. Качалки нефтенасосов повсюду, краны, домики вахтовиков, электроопоры. И залитые водой кусты ивняка, лозняка, тальника. Мимо один за другим идут буксиры с баржами. Десятки речных судов везут в Заполярье стройматериалы, автомобили, промышленные и продовольственные товары.

Где оно, заветное Лукоморье?! Чем дальше иду на Север, тем заметнее «плоды цивилизации», тем с большей грустью думаю о том, что и нет там вовсе никакого Лукоморья — нетронутых мест.

Это сейчас я такой жалостливый и сентиментальный ко всему живому, кроме, конечно, паразитов, отвратительных тараканов, крыс, мокриц и подобных им тварям. И чем я отличался от мерзавца, залившего нефтью придорожные канавы, белеющие цветами весны, когда на баке китобойца «Робкий» навинчивал гранату на гарпун? Когда, обхватив руками клотик фок–мачты, радостно кричал: «Вижу фонтаны!», когда ревниво смотрел на экран соревнования с другими китобойными судами за количество убитых китов? Думал ли, что участвую в кровавой бойне беззащитных животных и наношу природе колоссальный вред?

Беспокоила ли мысль, что, горя желанием уйти в море на зверобойной шхуне, буду убивать котиков и тюленей, стану живодёром, окропляя чистый снег кровью морских животных?

О чём думал, охваченный охотничьей страстью, когда, «завязав» с морем, стрелял в тайге медведей, изюбров, косуль, кабанов, белок, ловил капканами колонков, соболей?

И уж, конечно, и в голову мне не приходило, что пройдут годы, и буду чувствовать угрызения совести и вину за содеянное.

— Прости, Господи, грехи мои тяжкие. Не ведал, что творил. Каюсь. Прости…

Произнеся эти слова, идущие из глубины души, я уже не испытывал прежней ненависти к человеку, слившему мазут на подснежники. Он, как и я, не ведал, что творил. И вина его меньше моей. Неизвестный негодяй загубил лесные цветы в канаве. Я же загубил немало жизней животных и птиц. Гордился своими охотничьими трофеями. Как наказание, до сих пор в глазах стоят застреленная мною собака и соболь, пойманный в капкан, со смертельной тоской следящий за тем, как я готовился его убить. И стон раненого изюбра, пытавшегося подняться с колен, слышится мне.

— Господи! Прости за содеянное! Понял гнусность поступков, осознал вину.

В последние дни путины, когда «Робкий» выполнил и перевыполнил план добычи китов, капитан Обжиров в виде развлечения позволил сделать выстрел по киту каждому члену экипажа. Подражая Кургановичу, я стоял у пушки на широко расставленных ногах. К большому финвалу «Робкий» подошёл метров на тридцать. На пару секунд я задержал прицельную планку на туше кита, круглой и гладкой, и нажал спуск. Выстрел грохнул, кит занырнул, и линь пошёл в глубину. Крики одобрения, аплодисменты на мостике. И громче всех мой голос с бака:

— Ура! Я попал!

В начавшейся суматохе по обработке убитого мною кита не сразу заметили китёныша, вертящегося в кровавой пене возле громадной туши финвала. Её накачали воздухом, подобрали к борту. Это оказалась кормящая самка. Из больших шарообразных сосков китихи обильно текло желтоватое тягуче–густое молоко. Немым укором жестокости по кровавому следу за нами долго плыл её детёныш, обречённый погибнуть от голода. Перед тем, как мне выстрелить, пятиметровый малыш плыл с другой стороны рядом с матерью, скрытый её огромным туловищем. Я не видел его. С наступлением темноты несчастный китёнок затерялся в волнах. Сравнима ли гибель той китихи и её детёныша с подснежниками, сиротливо и печально белеющими в нефтяных лужах?

Но если зашла речь о китах, положа руку на сердце, продолжу свой рассказ об охоте на них. В данном случае, на кашалотов.

… Пятый месяц промысловой путины…

После сдачи четырёх финвалов, «Робкий» отвалил от слипа плавбазы и сквозь ночную мглу устремился на юго–восток, где в тридцати милях от «Славы» ещё с вечера китобоец «Зоркий» обнаружил многочисленное скопление кашалотов.

Полная луна выкатилась из–за облаков, поплыла в небе, освещая ровную поверхность моря, гладкую, как расплавленное серебро. Ярко горят звёзды. В тропических широтах они кажутся более крупными и низко висящими. Вдали, на лунной дорожке чернеет крошечный силуэт «Зоркого».

Неслышно является рассвет в спящем океане. Вишнёво–розовыми тонами драгоценного турмалина отливают кучевые облака на востоке. Пенный след от винта «Робкого» прямой линией прочерчивает неподвижное, как стекло, море. Но вот он обрывается, расходится мелкими волнами: китобоец сбавляет ход, и плавно покачиваясь после быстрого бега, останавливается совсем. Неожиданно тишина оглашается восторженным криком дозорного из «вороньего гнезда»:

— Слева по носу фонтан!

«Дынь–дынь–дынь–дынь–дынь…» — гремят колокола громкого боя: сигнал охоты. Дворняга Светка тоже суетится, заявляет о своём пробуждении громким лаем. Во время охоты собака вертится на палубе, и не раз волны окатывали её, угрожая смыть за борт. Судно вздрагивает, сотрясается всем корпусом и срывается с места неутомимым рысаком. Вмиг всё на судне приходит в движение. Топот ног, лай собаки, громкие голоса, бряцанье цепей и гарпунов, буханье подвесных блоков на фок–мачте, скрип тросов на барабане лебёдки: с первыми проблесками зари трудовой день китобоев начался. Общая суматоха напоминает обстановку на корабле, где поднятый по тревоге личный состав разбегается по боевым постам.

Одинокий кашалот, старый, обросший ракушками, покрытый рачками, огромный, как плавающая чёрная глыба, мирно плыл, выпуская над собой облачко водяной пыли. Его могучие хвостовые лопасти без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая завихрений в спокойной, зеленовато–серебристой воде, его обтекаемое тело, совершая волнообразные движения, словно парило в ней. Спереди кашалот схож с форштевнем подводной лодки, а голова составляет две трети туловища, отчего кит напоминает лягушачьего головастика.

Приглушённый расстоянием донёсся хлопок выстрела: «Зоркий» уже начал охоту. А «наш» могучий морской бродяга ушёл под воду. Куда он занырнул? Почуял шум винта и «дал хвоста» от опасности? Или тоже начал свою охоту на кальмаров? Ушёл в зелёную тень глубины, переходящую в фиолетовый сумрак, затем в чёрную тьму, где светятся рыбы и фантастического вида круглые, игольчатые, звездообразные моллюски. Быть может, пройдя сквозь толщу воды, неподвижной и мертвенно–холодной, кашалот хватает сейчас кальмара, сжимает его в пасти зубатой нижней челюстью? И там, во мраке, начинается битва гигантов? Длинными щупальцами, достигающими, порой, двадцать и более метров, кальмар обвивает голову кашалота, вгрызается ему в голову хищно изогнутым клювом, оставляя на коже рваные белые полосы — свидетельство смертельной схватки. Схватив добычу, кит устремляется наверх, где расправляется с хозяином мрачных глубин.

Удивительно приспособлен кашалот к ныряниям на километровую глубину, туда, где вечно царят мрак и холод. Там живут кальмары–исполины, с которыми один кашалот может вступить в единоборство.

Кашалот, воспетый в мифах и легендах как сказочное чудовище, легендарный Моби Дик из одноимённого романа Германа Мелвилла, один из загадочных и своеобразных морских млекопитающих, о которых слагались легенды ещё в античные времена. В них кашалот предстаёт перед нами как опаснейший и свирепейший обитатель океана. От него, от чудовища–кашалота спасает дочь эфиопского царя прекрасную Андромеду древнегреческий герой Персей.

Ни одно морское животное не порождает столько восхищения и страха. Полузверем, полубогом представлял себе Моби Дика капитан Ахав.

Какими храбрыми, бесстрашными должны были быть китобои, охотившиеся на кашалотов, потопивших немало ботов с людьми!

Этот кит и сегодня окутан покровом таинств. Как удаётся ему выдерживать колоссальное давление воды, погружаться столь глубоко и на длительное время? Кит не приемлет морскую воду — он обрёл загадочную для всех учёных способность превращать солёную воду в пресную. Киты живут, прислушиваясь к голосам сородичей, недоступным слуху человека. Они мигрируют из одних вод в другие, безошибочно ориентируясь в пространстве и во времени. Раскрыть эти тайны природы предстоит в будущем.

Раннее утро, тихое и спокойное, обещает славную охоту: помимо большого кашалота, которого гоняем мы, в разных местах моря, ограниченного круговым горизонтом, фонтанят стада китов.

Над поверхностью ещё дремлющего океана, залитого мягким светом встающего солнца, в голубовато–сиреневом небе висит лёгкая дымка. Изредка над поверхностью воды, рассыпаясь серебристыми искорками, мелькают летучие рыбы. Случается, выскакивая из воды вблизи судна, они падают на палубу, трепеща длинными узкими плавниками, судорожно бьются в руках счастливца, кому удалось первому схватить их. Мокрые бока рыб сияют радужным блеском, а спинки их отливают металлической синевой. Пойманных рыб китобои засушивают на сувениры.

Далеко не романтическое это занятие — охота на китов!

Скучная, однообразная работа по выполнению плана добычи мяса и жира. Известное изречение Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил!» капитан Обжиров переиначил на свой лад: «Увидел, догнал, убил!».

В тропиках жарища, духота. В северных широтах, в Антарктике холод, ветра с дождём. В редкие дни там тихая, ясная погода. Всё больше шторма, неуёмная качка. Завтраки, обеды, ужины часто всухомятку: бачки с супом, с компотом вылетают из квадратных углублений на электроплите. В такие непромысловые дни хмурыми, неразговорчивыми, вспыльчивыми становятся китобои. Молча, с унылым видом стоят вахту: на руле, у дизелей, в радиорубке, за штурманским столиком, в гребном электроотделении, в дозорной бочке на марсе. Что гнетёт их? О чём думают бородатые мужчины в сапогах из китовой кожи, в грубых штанах, подпоясанных широким ремнём, на котором висит нож? На шее каждого болтается брелок–амулет из кашалочьего зуба, а на переборке у койки приколота кнопками фотография любимой женщины, детей. Чем заняты их невесёлые мысли в часы вынужденного безделья? Невыполнением нормы добычи китов? Или тоской о родном доме? О лугах, пахнущих свежескошенной травой и полянах, пестреющих цветами, о грибном лесе и камышовом озере? Точит китобоя тоска по берегу. А придёт с путины домой и скоро заскучает по необъятным морским далям. Таков уж характер человека, которому уготована судьба бороздить океанские просторы. Море — его жизнь и призвание.

Чтобы не только выполнить, но и перевыполнить план по добыче китов так, как того требовали соцобязательства, принимаемые всеми трудовыми коллективами, и в их числе экипажами китобойных судов, нужно было в течение сезона доставлять к плавбазе не менее двух–трёх китов в день. В некоторые дни мы загарпунивали семь–восемь, а то и десять–двенадцать. А, бывало, за неделю–другую ни одного!

Но вот сегодня, кажется, денёк будет успешным. Погода — как на заказ! И китов тьма. Со всех океанов сплылись они сюда, что ли? Стада в десятки, сотни голов фонтанят вокруг. Бывалый китобой старпом Емельянов объясняет мне:

— Мы сейчас южнее Гавайских островов на триста миль. В здешних тёплых водах в это время года киты воспроизводят потомство.

Близость Гавайев подтверждают «Орионы» — тяжёлые американские самолёты–противолодочники. С тягучим рёвом низко пролетают над нами, но мы в нейтральных водах и нам дела нет до их наблюдений за нашей охотой.

Несмотря на непомерное количество китов, вспенивающих гладь моря на всей видимой глазу поверхности, мы продолжаем гонять одиночку–богодула, не примкнувшего ни к одному китовому стаду. В приморских портовых городах презренным словом «богодул» называют пожилых здоровых мужиков–выпивох, не имеющих жены и детей, нигде не работающих, не бритых, обросших, неопрятных, болтающихся без дела. Вероятно, с ними сравнивают и блуждающих по океанам китов–отшельников. Китобои говорят, что киты живут лет сто. Сколько лет нашему богодулу — поди, спроси у него! Но что старый и хитрый, как умудрённая долгой жизнью ворона, это точно. От многих гарпунов ушёл, наверно, этот древний самец–скиталец морей, не подпускающий на выстрел. Уже несколько часов мы не даём ему покоя, в то время как «Зоркий» уже несколько раз бахнул из пушки.

— Павел Иванович! Может, бросим этого дедушку к чертям собачьим? Вон сколько их вокруг! Мы бы уже давно несколько штук взяли…, — вслух выразил сомнение старпом. — Время только теряем. Богодул это… Учёный…

Обжиров непреклонен. Щурясь и попыхивая сигаретой, не отрывает глаз от чёрной спины кашалота, тёмной тенью скользившей у поверхности воды. Казалось, ещё немного и мы подойдём к нему на выстрел. Но опять нам не достаёт каких–то полсотни метров: взмах широких лопастей хвоста и кит исчезает в глубине. Молчит на баке у пушки и Курганович, не даёт команды повернуть на других китов. Что выражают амбиции приятелей, не одну путину проплававших вместе? Внутреннюю злость, упорство, задетое самолюбие, азарт охотников? Оба они опытные китобои, хорошо понимают море и друг друга. В каждом из них в соперничестве с изворотливым китом сейчас проснулся гордый, самонадеянный, властный и честолюбивый Ахав — герой всё того же романа Германа Мелвилла. Они не могли и не желали уступать, отказаться от дальнейшего преследования.

Охотиться на неповоротливых кашалотов легче, чем на проворных и быстрых синих китов, но зато они очень чутки: «наш» кит, едва заслышав шум винта, тотчас, задрав хвост, скрывается под водой. Застопорив ход, «Робкий» тихо скользит, разрезая острым носом зелёную волну. Все застыли на своих местах. Давно снят чехол с заряженной пушки. Не отходит от неё Курганович. Крутится у ног его Светка, но гарпунёр не отгоняет собаку. Встречная волна, ударяясь о нос судна, осыпает брызгами и гарпунёра, и собаку. Светка отряхивается, а Курганович, увлечённый погоней, не утирает мокрое лицо, не отрывает глаз от прицельной планки. Вдруг почти у самого форштевня с шумным сипением взметнулся фонтан. Кашалот наполовину выскакивает из воды, на секунду зависает на фоне сине–зелёной глади, и с оглущительным шумом, подняв тучу сверкающих брызг, обрушивается в море. И моментально прогремел выстрел. В облаке сизого порохового дыма пушка, гарпунёр и лающая собака.

— Эх! — враз вырвалось у всех, кто стоял на мостике. Хитрый кит вынырнул так близко, что угол наклона пушки не позволял опустить ствол ниже. Однако, нервы Кургановича сдали, он поторопился, взял прицел выше. Стокилограммовый гарпун, разматывая линь, ударил кита по корявой спине, отрикошетил и полетел ввысь на длину линя, дёрнулся и бумерангом пошёл назад.

— Ложись! — истошно заорали все, падая, кто где стоял, под защиту ограждения ходового мостика. Через пару секунд сработал детонатор, и рванула граната. Толстые куски чугуна с дребезжащим воем пронеслись над нами, пошлёпались в воду далеко за кормой. Там же упал и гарпун с линём.

— На войне как на войне! — пошутил кто–то. Происшествие никого не смутило: разрыв гранаты гарпуна, пролетевшего мимо цели, удары осколков по стальным бортам судна — явление не редкое в китобойной практике. Пушка заряжена новым гарпуном. Пока выбирался правый линь, левый уже подвязан, готов к выстрелу.

— Ну, теперь этот хитрец получил по хребтине, к нему не подойти будет, — выражая общее нетерпение, раздражённо сказал старпом.

Кашалот всплыл неподалёку, мощно фонтаня.

— Он играет с нами в кошки–мышки, — переводя рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый!», — не обратив внимание на слова старшего помощника, буркнул капитан. — Этот умник откровенно издевается над нами. За пацанов держит нас. Ладно, посмотрим кто кого… Главное, создать одесский шум, похожий на базар…

Капитан и гарпунёр словно сговорились не прекращать охоту на «умного» кита. Кашалот чёрной горой всплывал метрах в ста то с левого борта, то с правого, то вдруг появлялся позади нас, шумно выдыхал фонтан и погружался. Временами казалось, что не мы его гоняем, а он заставляет нас крутиться, изматывает наши силы, испытывает терпение. Выходил почти рядом, но пока гарпунёр под крики с мостика: «Миша, бей на вскидку!» разворачивал пушку, «умник давал хвоста». Курганович дважды выстрелил по скользившей в воде чёрной спине кита, но оба раза промахнулся. Ему изменило самообладание и не хватило выдержки. Его раздражала неторопливость своего помощника, перезарязавшего пушку, и после каждого промаха Курганович был готов схватить гарпун и шарахнуть им по пушке.

Настырное стремление убить старого кашалота ни к чему не привело: в последний раз он всплыл на большом расстоянии. Постепенно удаляясь, «умный» кашалот–дедушка скрылся в лучах вечернего солнца, подкрашенный малиновым закатом. Курганович, ни на кого не глядя, и придерживаясь за поручни переходного мостика, прошагал в свою каюту. Светка, виляя хвостом, прыгала перед ним.

— Всё! Море на замок! Дым в трубу, дрова — в исходное! Останемся здесь до утра… Лечь в дрейф! — приказал капитан Обжиров, уходя с мостика. Быть может, он не терял надежду отыскать завтра упрямого кита…

«Зоркий» в этот день добыл четырнадцать кашалотов. Подошедшие позже «Гневный» и «Властный» — по девять. «Звёздный» и «Зовущий» взяли по семь китов. Остальные китобойцы тоже — кто два, кто три. Мы — ни одного.

Можно было представить изумление руководства флотилии, когда, капитан, сославшись на неисправность руля, который лишь к вечеру «починили», доложил о нулевом результате дневной охоты. И это при отличной погоде, при огромном скоплении китов! «Робкий» он и есть «Робкий»! — сказали на плавбазе.

К ночи небо стало мглистым и непроницаемо тёмным. Разыгрался шторм.

Ураганный ветер гнал огромные волны, срывал с них пенные верхушки, набрасывался на судно страшными, неукротимыми порывами, швырял брызги в лицо рулевому. Удары днища о воду сотрясали всё судно. Гигантские волны то поднимали его, то отхлынув, швыряли в раскрывшуюся бездну.

Повисая на вершине вала, китобоец резко кренится, падает в провал между водяными холмами.

Грохот падающего с полки незакреплённого по забывчивости радиоприёмника, звон разбиваемой стеклянной банки с болгарским вишнёвым компотом, стук пепельницы о края стола.

В такт качке раскачивается занавеска.

Прерывисто–попеременно жужжит в корме рулевое устройство: «жжжж…» — перо влево, «жжжж…» — вправо.

На мостике, в бледном свете топового огня, закутавшись в плащ, одиноким призраком маячит у руля Федя Филинов, стараясь удержать «Робкого» носом к волне.

Я знаю, что сейчас Федя, глядя на бушующий во мраке океан, отпускает тираду крепких морских слов, разъедающих моряку душу, если он будет держать их при себе, а злость разрывает её, рвётся наружу.

Могу даже поспорить на банку компота, что не ошибусь, если скажу, что смысл его ругани сводится к тому, что был славный день, предоставлялась возможность хорошо заработать.

Но этот чёртов кит!

Дался он капитану и гарпунёру! Сколько было кругом других, покладистых, непуганых…

И ещё этот проклятый шторм! Где их завтра найдёшь в такой кутерьме?!

И ещё я знаю, что, наругавшись, Федя запоёт свою любимую:

Привязавшись ремнём к койке, засунув между собой и переборкой подушку, чтобы не перекатываться с боку на бок, я с нарастающим беспокойством прислушивался к завыванию бешеного ветра в вантах, заглушающего уханье волн, перекатывающихся через низкую носовую палубу.

Ураган не утихал, и сморённый монотонно–ухающим гулом моря за стальной переборкой, отделяющей меня от бесноватой стихии и мрака глубин, я впал в глубокий и беспробудный сон.

 

Кораблекрушение

Сумерки становятся всё темнее и темнее. Не то поздний вечер… Не то предрассветная ночь… Свистящий ветер раскачивает вершины деревьев. Косматые тени мечутся вокруг меня, придавленного непонятной тяжестью. Хочется встать — не встанешь. Хочешь пошевелить рукой или ногой — не пошевелишь. Что–то давит на грудь. Грязь и холод кругом. И мрак. Ледяными струями льёт дождь. И крутящийся смерч порывисто силится оторвать меня от вязкой болотной тины, утащить в непроглядную чернь. Я противлюсь, внутренне напрягаюсь, но неумолимо сползаю вниз к неровному краю глинистого обрыва. Ещё немного и провалюсь в бездонную яму, откуда слышны дикие визги, хрюканье и завыванье. Какой–то плешивый мужичок прыгает возле меня, трясёт козлиной бородкой и хохочет.

— Помоги! — кричу. — Дай руку… Я не удержусь и провалюсь в пропасть… Разве не видишь? Ну, прошу тебя!

В ответ придурковатый мужичонка заржал жеребёнком в приступе необузданной радости. Потрёпанный френчик на нём, галифе рваные и сапоги стоптанные. Небритое худощавое лицо, бородёнка козлиная, очки над хитро бегающими глазками… Кого–то он мне напоминает… Силюсь вспомнить… Вот ещё один лысенький, тоже с бородкой клинышком, из–под кепочки рожки торчат, приплясывает рядом… И уже целая свора безумцев вокруг меня. Что им надо?! Ведь все они умерли! Покойники давно. И этот генерал с оторванным погоном. И какой–то лысый депутат Госдумы, я его по телевизору видел, в телогреечке скачет, из рукавов вата торчит. Губернатор покойный, то ли магаданский, то ли тверской, в шерсти весь. Другие тоже кто в чём. Магнат нефтяный, всё в политику лез, в валенках дырявых и в кальсонах бегает, когтистыми лапами их поддерживает, чтобы не спадывали. Хихикают, кривляются, зубы скалят, волосатыми руками на меня показывают:

— Вот он! Вот он утопленник! Он желал, чтобы мы задрали его, чтобы с квасом съели! Мы здесь! Ха–ха–ха! Готовы выполнить просьбу… — орали одни.

— Он ещё не отдал Богу душу, и она ещё не на Его весах, — кричали другие.

— Да куда денется?! Грешник он! К нам, к чертям пошлют… То–то потешимся!

Бесноватые твари лаяли, блеяли, ржали, хрюкали, блеяли, мычали, кудахтали, гоготали, даже по–индюшачьи клёхтали, но, к своему удивлению, я хорошо понимал их скотский язык. Гадостные, отвратительные вурдалаки, похожие на гуманоидов существа носились вокруг меня, и я к неописуемому ужасу увидел, что и не носы у них, а свинячьи рыла, и на лохматых ногах вовсе не сапоги, не калоши, не валенки, а копыта. И ещё много уродливых не то человечков, не то зверушек каких–то откуда ни возьмись обступили меня в дикой пляске. И уже трещат ветки куста, за которые я ухватился, и корни его обнажились под тяжестью моей. Совсем, совсем близко исходящая сизым дымком смрадящая яма, и сейчас, сейчас оборвутся ветки, и я свалюсь в пропасть. Отвратительные создания кошмарного сна или бредового видения носились передо мной, трясли страшными мордами, размахивали коровьими хвостами, вертели поросячьими хвостиками.

— Свят! Свят! Свят! Згинь нечистая сила! — закричал я и в порыве страха трижды перекрестился…

Необузданный ветер стих. Розовый рассвет озарил светло–голубое небесное поле, по которому курчавыми барашками бежали лёгкие белые облачка, и золотые лучи восходящего солнца струились искрящимся потоком.

Я очнулся, обласканный теплотой необыкновенно приятного утра и ощутил необъяснимую лёгкость и неосязаемость тела, словно парящего во времени и пространстве. Такое чувство, что и нет меня вовсе. И всё вижу я, тенью пролетая над рекой, над лесом. Вон плот мой, забитый в плавни, лодка одна сдутая… Рюкзаки плавают в ней… Рядом тополь толстый, корявый… Котелок возле него полоскается в воде. Вижу болотистый плёс, украшенный камышовыми шишками, за ним поросль тонкого ивняка и полоска берега. Мужик совершенно голый валяется на гладком мокром песке… Умер? А может пьяный… Или просто спит… На его ноги неслышно накатываются маленькие тёплые волны, омывают бережно и нежно: так мать купает в ванночке младенца. И приятно мужику. Он глаза открыл, смотрит на мир удивлённо–растерянно… Белый лебедь кружит, плавно крылами машет. Вот снизился, стал невидимым за стеной камыша, отделявшего болото от реки. Кажется, сегодня я его уже видел. Вдруг начинаю понимать, что этот мужик я и есть. Но почему вижу себя как будто со стороны? Странно… И почему я здесь? Где плот? Ах, да… Он там, за тополем. Откуда знаю? Никогда не был там… И это место мне тоже не знакомо. Не проплывал я здесь. Ничего не пойму… Однако, надо возвращаться к плоту. Не к тому ли тополю, что возвышается на дальнем мысу? Далековато до него… Ну и сон дурацкий приснился… Черти, лешие… Как это я спал? Голый на мокром песке?!

Меня как током стукнуло:

— Бог Ты мой! Да ведь я чуть не утонул! — вскочил я с песчаной отмели, намытой рекой.

Вмиг всё вспомнил. И то, как плыл и, млея от жары, разделся. Вместе с брюками снял ремень и пристёгнутые к нему для страховки собачьи поводки. В тот момент белый лебедь низко кружил надо мною. Трижды широкими кругами облетел с трубно–серебряным криком. «Какой кадр! Пролетающий вблизи лебедь! Редкий снимок!». Я кинулся за фотоаппаратом, но поздно сообразил и прозевал момент: лебедь, величаво взмахивая крыльями, улетел. Помню, ругал себя за оплошность: «Чтоб черти меня забрали! Не приготовил фотоаппарат заранее. Чтоб они меня с квасом съели!». Потом взял котелок и наклонился зачерпнуть воды. Я ещё не успел снять крышку, как раздутая от жары лодка неожиданно бахнула, лопнула по шву. Я качнулся, не удержался и полетел в воду, перепуганно замолотил руками, пытаясь догнать быстро уплывающий плот, всё отставал от него, и когда понял, что напрасно трачу силы, чуть было не захлебнулся со страху. Пловец я никудышный, хотя и моряком был. Кинулся плыть к берегу, но течение тащило мимо, и я порядочно нахлебался воды. Красные круги поплыли перед глазами, я отчаянно бился за жизнь. Кричать на помощь? Здесь никого нет. К Богу в припадке страха взывал. Вдыхая глоток воздуха, успевал не то крикнуть, не то подумать: «Господи, не оставь меня! Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!».

У камышового плёса река сделала изгиб, меня выкатило на песок, где я и лишился чувств. То ли от переутомления, то ли от пережитого стресса. И вот почему я стою здесь нагим: трусы потерял во время кораблекрушения. Смыла их с меня быстрая вода…

По кромке берега, заваленного влажным плавником, шлёпая босыми ногами по тёплому илу, я с воплями отчаяния побежал к высокому тополю, желтеющему сухой вершиной, обломанной ветром. «Где плот? Куда унесло его? Что с ним? Там все мои вещи, без них я пропаду. На мне ничего нет… А если я не найду плот? Что будет со мной? У меня нет ни спичек, ни ножа, ни одежды…».

Так, всхлипывая, бежал я к тополю, надеясь найти там уплывший от меня плот. «Но ведь я видел его там, видел… И котелок… А одна лодка сдутая… Ничего не пойму… Как я мог видеть плот? Меня же выкинула река раньше…».

Я заметил ещё издали мачту плота. Флажок на ней лениво шевелился от лёгкого ветерка. Никогда бы не подумал, что только один вид его способен всколыхнуть во мне столько радостных чувств. Я уже не бежал, а длинными прыжками мчался к тополю. Забившись в подмытые водой корни, плавал котелок. Чуть дальше, скособочившись на левый борт, стоял застрявший на мелководье плот. В левой затопленной лодке мокли рюкзаки. На мачте обыденно висел планшет с картами и дневником. Как будто ничего особенного и не случилось.

Если бы меня кто–нибудь видел со стороны, то сравнил бы с папуасом, спрыгнувшим с кокосовой пальмы: так визгами восторга и дикими прыжками выражал я свою неописуемую радость. Но, опомнившись, я упал коленями на песок и воздел руки к необычайно голубому небу с плывущему по нему молочно–белыми облаками.

Тёплые лучи ослепительного солнца струились ко мне.

— Какой чудесный день! О, Боже! Ты бое си Бог милости, и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, со Отцом и Святым Духом во век. И многими чудесными избавлениями своими от гибели верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рождённаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога… ради нашего спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы…

Прочитав эти слова благодарения, вспомнил я, что сегодня 15 июля, а значит, церковный праздник Положение ризы Пресвятой Богородицы. Святой образ Её, явившийся мне в реанимационной палате, стоит в глазах: вот Она сделала шаг вперёд, развела руки передо мной, вот отступила назад, опуская руки.

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего… Благодарю Тя безмерно, Пресвятая Богородица! Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице; Ты нам помози, на Тебе надеемся…

Белый лебедь сделал круг надо мной. Гнездо у него где–то здесь на плёсе. Вот протрубил призывно, скрылся за прибрежными кустами. А может, это он, Божий посланник и друг мой верный, Ангел–хранитель? В образе белого лебедя явился мне, успокоил волшебными звуками серебряной флейты, вернулся к делам своим небесным?

— Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день. Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем поклоняюся и величаю, и славословлю Тебя.

В несчастном случае падения в реку, едва не стоившем мне жизни, я искал и не мог найти объяснения странным видениям себя и плота со стороны. Рассудок был на грани помешательства, и чтобы окончательно не сойти с ума, я решил не ломать больше голову над тем, что непонятно, а заняться делом.

— Разве не ясно — то было провидение Господне. Я жив, здоров, вещи целы… И хватит изображать из себя Адама, — пришёл я к заключению всему случившемуся, ощутив новый прилив сил и желания продолжить плавание в неведомое Никуда.

С этими словами я отыскал среди намокших вещей сменную пару белья: трусы и футболку, натянул брюки и подпоясался, мысленно убедив себя не отцепляться на плоту от страховочных поводков. Подобрал возле тополя котелок. Выволок на песок плот и осмотрел лопнувшую лодку. Шов разошёлся сантиметров на тридцать. «Склеить! Прошить капроновыми нитками», — решил я, ругая себя за допущенную оплошность. Знал, что в жару баллоны раздуваются, лопнуть могут, так нет же! Поленился вовремя стравить лишний воздух, мучайся теперь. Растяпа!

Починить лодку не удалось. К великому моему огорчению в сумке с запасными частями к лодке я нашёл банку с резиновым клеем пустой. Крышка давно открылась, клей вытек и засох. Ничего другого не оставалось, как отбросить настил, отцепить исправную лодку, перегрузить в неё вещи и плыть по реке менее комфортно, чем прежде.

Прощай, плот–катамаран «Дик»! Оправдывая имя моего незабываемого друга–бультерьера, ты верно пронёс меня по обским волнам почти две тысячи километров, был надёжной и твёрдой опорой все эти дни. Стоп! Сегодня ровно два месяца плавания. Надолго останется в памяти сегодняшнее кошмарное происшествие со счастливым избавлением от явной гибели. Я бедный, несчастный Робинзон, сижу на обломках корабля, но не нужно унывать и опускать руки. Я взял тетрадь, карандаш, и сделал следующую запись:

«15 июля. 16.10. Воскресенье. Праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы. Потерпел кораблекрушение. Остался с одной лодкой. Нет больше просторного плота. Река утащила из затопленной лодки гидрокостюм, пуховик, одеяло, подушку, прорезиненный плащ и спасательный жилет. Нет клея на случай ремонта оставшейся лодки — случись прокол или порыв, дело будет дрянь.

Но я цел. У меня есть лодка, спички, посуда, продукты, радиоприёмник, топор, часы, бинокль, палатка, рыболовная сеть и другие вещи. К счастью, дневниковые тетради висели на мачте в планшете и не замокли».

На карте я нашёл приблизительное место своего чудесного спасения после кораблекрушения — километрах в тридцати ниже по течению от Сургута. Я так и пометил его в дневнике: Берег Чудесного Спасения.

С грустью в последний раз я присел на дощатый настил — всё, что осталось от плота–катамарана. Отстегнул от него собачьи поводки, сдёрнул с мачты маленький российский флажок. Ножом вырезал из негодной лодки прямоугольный кусок прорезиненной ткани с надписью «Дик». Бросить его тлеть здесь означало для меня то же самое, что оставить на одиноком берегу и самого Дика — моего бывшего верного друга–бультерьера. Кажется, я обещал сказать о нём несколько добрых слов: он их заслужил. И вот этот день настал…

Ему было год или полтора, когда Ира привела его к нам домой. Дочь училась в восьмом классе, была заядлая собачатница, согласная собрать в городе всех бездомных дворняг, породистых, но беспризорных лабрадоров, догов, ротвейлеров, пуделей, колли, доберманов и прочих «шариков», «полканов», «джульбарсов». До этого у нас жил найдёныш русский спаниэль Рэм, погибший под колёсами автомобиля. Его сменил Бой — щенок такой же породы, купленный за шестьсот рублей, выросший до взрослого кобеля, хитрый, сообразительный, но доверчивый. Его поймали и сожрали пьяницы–бомжи. Ещё был шар–пей Чак — умница, серьёзный охранник, игривый домашний забияка. Во время прогулки понюхал падшую птицу, заразился чумкой и спасти его не удалось. Мы всей семьёй долго оплакивали гибель наших питомцев, ранившую душу и сердце.

— Никаких больше собак! — категорично заявил я.

Но она привела Дика. Лобатого, скуломордого, неказистого, низкорослого, но крепко сбитого, с упругими мышцами бультерьера. Он выжидательно стоял передо мной, не шевелясь и не моргая: короткошёрстный, тигрового окраса, с белым галстучком на груди и розовым тупорылым носом. Остроугольные уши и короткий хвост торчком.

— Папа, смотри какой красавчик! Он будет у нас жить, — заявила Ирина.

— Фу, — скривился я. — На крокодила похож.

— Нет, на свинью, — возразила жена.

— На крысу, — выразил своё мнение о собаке сын Виталий.

О вкусах не спорят. Неграм Африки симпатягами кажутся аллигаторы. Для индусов — кобры красавицы. Тайландцы обожают макак, а на Камчатке и ворона за павлина сходит.

Человека любят за достоинства, ненавидят за пороки.

Животных любят за то, что они такие есть. Так заботливые хозяева любят хомячка, черепашку, попугайчика, белку в клетке, тритона в аквариуме, ящерицу в террариуме, слона в зоопарке или скорпиона в коробочке.

О собаках разговор особый. О них, как о людях можно говорить много и долго. Как и люди, они бывают умные и дурные, добрые и злые, смелые и трусливые, отважные и подленькие, верные и готовые предать за кусок колбасы.

Всеми качествами, названными мною первыми, был наделён Дик. Я полюбил его сразу. Дочь недолго водилась с ним. Скоро она увлеклась конным спортом и всё свободное время проводила на ипподроме, поручив Дика мне.

Бультерьер сродни необыкновенному творению искусства. Одни хвалят, другие презрительно корчат гримасы. Равнодушных в оценке нет.

— Какая милая собачка! Красавчик! Можно погладить?

— Конечно. Не бойтесь, он бесконечно добр и ласков ко всем, — отвечаю.

— До чего отвратительная, уродливая псина! Людоед! Почему без намордника его водите? Эти собаки запрещены к содержанию, — разоряется какая–то истеричка.

— Вы на себя когда в последний раз в зеркало смотрели? Собака вам ничего плохого не сделала, а вы её всю обкусали. За что? — не сдерживаю и я своих эмоций.

— Глянь, братан, какого бойца мужик ведёт, — показывает бритоголовому ублюдку, швырнувшему из «Лэнд–крузера» пивную бутылку, его такой же развязный приятель — лысый выродок, харкнувший из «Хаммера» на чистый асфальт окурок.

— Слышь, мужик, давай твоего дуболома столкнём с моим ротвейлером. Даю сто баксов.

— Я же не обзываю твою машину шушлайкой, — отвечаю мордовороту. — Давай столкнём тебя с братаном. Сто рублей дам, — смеюсь я.

— Ты чё, мужик, в натуре, буреешь? Я реально… Триста баксов даю!

— Мой бультерьер в боях не участвует…

— А чё он у тебя охранник? Рожа у него страшная.

— Нет, это я охраняю его от людей. А насчёт рожи, так твоя пострашнее…

— А чё он может?

— Ест, пьёт, гуляет… Плавать любит, с ребятишками играть…

— Ну, и зачем такая собака?

— А ты зачем живёшь? От тебя только вред и мусор. Бычок вон бросил, наплевал… Между прочим, здесь подмели недавно. А мой Дик добрый. От него душе польза, а вреда никакого.

Такими диалогами я обменивался почти ежедневно все одиннадцать лет короткой собачьей жизни Дика, заступаясь за него перед злыми людьми. Да, он рычал, но только на собак выше его ростом и агрессивно настроенных к нему. Отчаянно и отважно бросался в уличную драку с овчарками и боксёрами. И не было ему равных в такой битве. Он никогда не отступал.

Приехали мы с ним однажды в Тогучин к моим родителям. Дик во дворе гулял. Я и отец на завалинке сидели, разговаривали о том, о сём. Смотрим: козёл Кузя идёт. Рогатый, бородатый, лохматый, как чёрт. Мать его для пуха держала. Начешет с Кузи пуха, клубок пряжи напрядёт, нам варежки вяжет. Увидел Кузя Дика, рога к земле, боевую позу принял. Дик тоже в стойку — хвост стрючком, молча стоит, не шелохнётся, внимательно за противником наблюдает. Козла, надо полагать, за большую собаку принял. Вдруг тот рванулся вперёд да ка–ак поддаст Дика рогами! Буль метров на десять колбасой покатился. Козёл опять в позу. Дик поднялся, башка гудит, ничего не поймёт, чем его так отоварили. На козла молча уставился. Стоят, друг на друга глядят. Нервы у Кузи сдали: ломанулся бежать! Нет бы ещё поддать Дику разок, а он через огород на зады помчался. Ну, тут бесполезно кричать: «Фу! Нельзя! Дик! Фу!». Догнал козла, в бочину ему вцепился. Кузя скачет, Дик на нём висит. Отец кричит:

— Убери собаку! Он мне сейчас козла задерёт!

Ничего, жив Кузя остался. А у Дика глаза от радости блестят. Ещё бы! Не каждый день фартит на таком чудище прокатиться!

Обнявшись для тепла, я ночевал с ним в палатке. Ел и пил у костра из одной чашки. Мы научились понимать друг друга. Я глубоко убеждён, что Дик понимал значение многих слов. Меняя интонации голоса, я говорил ему одну и ту же фразу, и он подчинялся тому, что я требовал от него. Я не менял интонации, но говорил противоположные по смыслу предложения, и он тоже выполнял их. Например:

— Чего лежишь? Пора собираться… Мы на дачу едем…

Он встаёт, потягивается, зевает, идёт к двери.

На другой день в том же тоне говорю:

— Дома остаёшься… Не могу взять тебя с собой. Мы на дачу не едем…

Он глядит на меня, не поднимая головы, вздыхает. Да так, что я сдаюсь.

— Ладно, — говорю, чего уж там… Как–нибудь доедем вместе. Собирайся.

Он вскакивает, с шумом отряхивается, подставляет голову под ошейник.

В другой раз говорю ему:

— Погоди, пока остынет… Суп горячий ещё…

Он лежит, терпеливо ждёт. Я хожу по комнатам, занимаюсь своими делами, как бы между прочим замечаю:

— Остыла чашка… Иди ешь…

Он встаёт. По полу когтями цок–цок, и уже у чашки. Лакает безобразно. Пасть широкая, чавкает, еда выпадывает изо рта. Я не сержусь. Прибираю за ним. Ведь я люблю его. Так за ребёнком ухаживает мать.

Забавный был пёс. Ласковый, добрый, исключительно безобидный к людям, которых устрашал его крокодило–подобный вид. Ну, так ведь и Квазимодо был страшен обликом, но добр душой. Он спал обычно на своём коврике, а иногда у двери, и пришедший, совершенно чужой человек, мог перешагнуть через него, или даже отодвинуть ногой: Дик как храпел так и дальше будет храпеть, сопя и поскуливая во сне. Пришла в наш дом работница домоуправления собак по квартирам переписывать, чтобы их владельцев налогом обложить. Позвонила нам.

— Вот если у вас нет собаки, так это сразу видать… А то некоторые прячут… А разве собаку скроешь? То загавкает, то в ванной царапается…

Она ушла, а жена Людмила вошла в комнату, где сладко дрыхнул Дик, и со смехом несколько раз поддала его ногой:

— Лодырь! Лежебока! Засоня! Посторонний человек явился, а ему и дела нет!

Как–то мы с ним ночевали в глухом лесу, зарывшись в кучу сухой травы. Глубокой ночью я продрог, выбрался из палатки, и подбросив хвороста в затухающий костёр, сел ближе к огню, чтобы согреться. Вдруг в кустах раздался треск и стал приближаться ко мне. Я в испуге схватился за топор: не иначе лось или медведь прёт на меня! Но из кромешной тьмы в свете костра появился лохматый человек, тащивший за собой сухое дерево.

Бросил дровину, бесцеремонно присел рядом.

— Я со своими дровами… Чаёк есть?

Спросонья у меня не было желания говорить с незнакомцем.

— Нет, — грубо ответил я ему. — По такой темноте по лесу ходишь…

— Я ночью по лесу не хожу… Я по нему бегаю…

С этими словами странный пришелец вскочил и со всех ног пустился бежать в кромешную тьму, где полно ям, пней, кочек, острых сучьев, корявых стволов, корневищ и других препятствий, на которые легко налететь, сломать шею, попросту убиться. Но человек убежал, и шорох от его ног быстро стих. Что это было за чудо в перьях, я так и не понял и отправился спать. А что же Дик? Закопался в траву и преспокойно посапывал там. Но сон его чуток. Знал, мерзавец, что не собака подбежала к костру, а человек, и не беспокоился. Он от собак защищал меня, а не от людей, не видя в них опасности. Простота! Я же, наоборот, от людей его спасал.

Осенью, перед моим отъездом во Владивосток за справкой о морском стаже работы в китобойном флоте, Дик тяжко заболел. Пожелтел весь, отказался напрочь от еды и питья, превратился в доходягу: кожа да кости. Разумеется, я с первыми признаками болезни отвёз его в ветлечебницу города Бердска. Главный врач этой шараш–конторы — широкозадая толстуха с глазами, заплывшими жиром, мельком глянула на Дика, поставила диагноз:

— Желтуха у него!

Рецептов кучу надавала. Я в аптеки. Лекарства все человеческие, цены на них бешеные. Изрядно я потратился. Хорошо — отпускные деньги получил, было за что набрать целый пакет коробок, шприцов, упаковок. Снова к ней явился с собакой. Она лекарства забрала, Дика на стол под капельницу уложила.

Недели две по четыре часа каждый день просидел я в слезах над почти бездыханной собакой. Так только над больным ребёнком страдают.

Пока сидел, поправляя иглу в вене на лапе и следя за флаконом с глюкозой, насмотрелся всякого. Целыми днями к врачихе вели овец, коз, собак, несли визжащих поросят, кур, кошек, птиц. Квитанцию врачиха заполнит на случай проверки ревизорами, на стол положит. Другую напишет, а первую порвёт и в мусорку, как вроде и не было посетителя с больным животным! И несколько раз в день в каморку зайдёт, из оттопыренных карманов халата деньги жменями вынимает, в хозяйственную сумку пихает. Опростает карманы и опять халтуру бить, чужими лекарствами уколы делать, таблетки давать, карманы халата набивать. Сунет таблетку из чужой коробки — плати пациент! Посмотрит на животное — плати! И вот уже оттопыриваются карманы халата от денег, опять надо их опорожнять. Я сбоку сижу, вижу, как в зеркале каморки отражается «золотое дно» Бердской ветлечебницы. А тут ещё черномазые дельцы мясо привезли. Справка им нужна, чтобы на базаре торговать. А мясо откуда? Может, ворованное, может, корова больной была… Пошептались с врачихой, денежку ей сунули, справочку получили. Браконьеры рыбу копчёную привезли. Может, описторхами заражена. Но для того и шепчутся с ветврачом. Дали деньги, справку взяли. Нормальная рыба! Кушайте, люди!

Совсем подыхал Дик. Чуть теплилась жизнь в нём. Всё новые лекарства велела покупать врачиха, понявшая, что я не буду скупиться на них. Но Дику не становилось лучше. Он угасал с каждым часом.

Потеряв надежду на его выздоровление, окропляя слезами его жалкую скрюченную фигурку, я с мольбой прошептал:

— Господи! Если Ты есть, спаси мою собаку! Ничего у Тебя не прошу для себя — ни денег, ни благ, ни здоровья. Спаси Дика, прошу Тебя!

У выхода из ветлечебницы встретилась мне миловидная девушка.

— Плох он совсем… Давно здесь лечитесь? — спросила сочувственно.

— Две недели…

— Он у вас издохнет скоро… Идите, пока не поздно, на проходную геологической экспедиции. Там в будке охранник сидит. Говорят, он врач, а в охране лишь подрабатывает… Пьёт водку, но собак лечит хорошо.

Я что–то хотел спросить у неё, но девушка уже ушла.

Сгрёб я Дика в охапку и потащился по указанному адресу.

Мужчина в дупель пьяный кинул на Дика удивлённо–осоловелый взгляд, на меня непонимающе уставился:

— Ты что… т-так … д-долго его не лечил? Ик…

— Каждый день в ветлечебницу ношу… Уже две недели.

— Ик… Странно… П-почему тогда до сих п-пор не издох?

— Но его лечили там… Капельницы ставили…

— Хм… И чем же его там лечили?

Я вывалил на стол содержимое пакета с почти пустыми коробками.

Охранник взял одну, с ампулами, прочитал и со словами: «От этого он должен был сразу подохнуть», отшвырнул в сторону. Взял другую, с таблетками:

— От этого ему должно быть только хуже…

Взял упаковку с порошками. Повертел в руках.

— Ну, это не так, ни сяк…

И перекидав подобным образом все лекарства, не нашёл ничего подходящего.

— Крепко тебя… вас… в ветлечебнице подоили… Надули, проще, говоря… У собаки пироплазмоз… Клещ укусил… Ик… У меня лечиться будешь…те?

— А дорого? — спросил я, уже не располагая на лекарства прежними деньгами.

Пьяный охранник назвал смехотворную сумму.

— Да, конечно…

Он раскрыл походный чемоданчик, достал пузырёк с азидином, заправил шприц и, покачиваясь, всадил иглу в заднюю ляжку Дика. Тот даже не шелохнулся.

— Купишь… те ещё три–четыре флакончика у м-моей студентки… Вот её телефон… Ик… Она вам на дому п-проколет собаку… Ик… В ветлечебнице ему печень посадили… Сегодня к чашке поползёт, но только бульон, кефир с мёдом… Извини… те… Д-добавь немного, на поллитровку не хватает… Ик…

Охранник оказался доктором наук из сельхозакадемии. Позже, как ведущий специалист, уехал на Алтай лечить скот от сибирской язвы. Приходила симпатичная студентка, сделала Дику несколько уколов. Он посвежел, аппетитно ел.

Я уехал во Владивосток, а когда вернулся, не узнал собаку: у дверей меня встретил крепко сбитый бультерьер с мощным, как прежде, торсом, лизнул в руку.

— Дик, ты ли это, малыш?

Я надевал на него ошейник с бляшками и поводком, который нюхаю сейчас — он ещё сохранил знакомый запах, а Дик нетерпеливо вертел коротким хвостом.

— Гулять? Соскучился? Ну, пойдём, малыш.

Он так двиганул меня в проходе, что я шарахнулся об косяк: ничего себе больной! Потащил за собой по лестнице, что я еле поспевал за ним.

Господи! Как не поверить после всего в Силу Твою Небесную?! И кто, как не посланница Божия была та светловолосая девушка, указавшая путь к исцелению?

Дик умер 31 марта с поседевшей мордой и почти ослепший. Пусто стало в моей душе, словно вырвали что–то из неё. Я долго сидел над ним на даче. Ярко и жарко светило апрельское солнце. Я не мог решиться набросить на него покрывало. Вот сейчас заверну его и никогда, никогда больше не увижу… Слёзы душили меня. Душат и сейчас: память безжалостно возвращает к счастливым дням, когда Дик азартно играл с нами в мяч, рыча, выволакивал из воды плавающее бревно, висел колбасой, уцепившись зубами за деревянную перекладину, гонял во дворе кур и щерился улыбкой, если на него усаживались внуки Андрей и Максим.

Я аккуратно свернул вырезку от лодки с надписью «Дик», бережно положил в рюкзак. Вставил вёсла в уключины, обмотал, чтобы не выскочили, изолентой. Пристегнулся поводками, на которых водил Чака и Дика гулять, столкнул лодку с мели и впрыгнул в неё. Течение завертело меня, и скоро пропал из виду берег с остатками моего кораблекрушения.

О том, как я был участником кораблекрушения на китобойце «Робкий», где только находчивость моториста Бориса Далишнева, его непоколебимая вера в Господа Бога спасла нас всех, я ещё расскажу. А сейчас нужно браться за вёсла, и упаси меня Бог опять очутиться нагишом на пустынном берегу без средств к существованию!

Итак, плывём дальше…

16 июля. Понедельник.

Прошёл деревню Тундровое. За ней, на левом обрывистом берегу среди дремучих елей высится одинокий, еле различимый невооружённым глазом, монастырь. Блестят на солнце золочёные маковки куполов, неожиданно попавшие в окуляры бинокля. Кабы знал, что храм здесь, отправился бы от Сургута левой стороной. А место там сказочно красивое! Кругом тайга, и в окружении её белокаменный собор!

Две стрекозы, шурша крылышками, привязались ко мне. Одной полюбилась моя голая пятка. Покружит, покружит возле меня и с жужжанием шлётнется на ногу. Далась же ей левая! Подставляю правую — нет, упрямо садится на левую.

Другая прилепилась на плечо с оводом, цепко схваченным лапками. Стала его есть, подвигая добычу ко рту. Я в это время тоже обедал тушёнкой — пять банок мне презентовал на прощанье Саша Михонин. Пришлось взять ложку в левую руку, чтобы не помешать её спокойной трапезе. Слишком интересно было наблюдать, как она расправляется с большим оводом. Съела, лапки почистила, умылась, присела отдохнуть на борт лодки. Подремала, и как только я взялся за вёсла, улетела. Никогда бы не поверил, что стрекоза может ловить и есть таких сильных мух, устрашающе гудящих и больно кусающих, если бы целых полчаса хищница не пировала на моём правом плече…

17 июля. Вторник. Очень жаркое утро. Донимают слепни, пауты, оводы. Последние просто мутанты — размером с шершня, зеленоголовые, медлительные, с глухим жужжанием кружат вокруг меня, норовят укусить. Без баллончика с отпугивающей жидкостью просто не обойтись.

Солнце догнало и перегнало. Сначала освещало спину, потом левый бок, затем, клонясь к закату, ударило ослепительными лучами в лицо.

19.30. Поставил палатку на отмели под крутым берегом. Место удобное. Берёзы, песок, много дров для костра. Приготовил ужин. Небо в красивых кучевых облаках. Душно. Хочу дождя. На реке тихо. Разводя волну и стуча дизелем, вблизи берега одиноко прошёл белый «ТБС» — тралово–буксирное судно.

Я сидел на стволе берёзы, подмытой течением, сквозь просветы в её сухой листве смотрел на красный диск солнца, опускающийся в горящую жаром речную даль. Вот он утонул в ней, расплавился, разлился по горизонту алой полосой. Сгущались сумерки. На прибрежной глади воды бледнели тени деревьев и кустов, а вдали, за рекой глухой стеной чернел сосновый бор. В воду упал листок, медленно поплыл по течению. С плеском прыгнула крупная рыба. Темнота наползала.

Очертания берега, палатка, лодка, перевернутая вверх дном, сливались, теряя форму.

Всё смолкло. И только комары надоедливо ныли возле лица.

Первая звезда зажглась, потом вспыхнула другая… Вон ещё и ещё… Приветливо, дружно мигают с небес, освещённых столь великолепным ночным светильником, возвещая о наступлении ночной тишины, о тех торжественных минутах, когда из глубин собственной памяти, камнем, скрытым долго под водой, и показавшимся на мели, выплывает прошлая жизнь, а она, как большой магазин. Бери, наваливай в корзину, сколько сможешь унести, но впереди касса. За всё надо платить. Много взял — по большому счёту и платить приходится. Из тьмы забвенья проступает свет правды, разящий совесть.

Невольно приходят на ум слова монолога Павла Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского: «Самое дорогое у человека — это жизнь. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…».

«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Притчи Соломона, гл.6, (27).

Жжёт позор изнутри за прошлое, мелочное и подленькое… Занозой сидит в душе и ничем–то её не выковырнуть. Разве что, чистосердечным покаянием?

Боже милостивый! Боже правый! Прости за безвинно убиенную собаку! Молящий её взгляд стоит перед глазами, преследует долгие годы. Каюсь! Глупо я поступил и жестоко..

Случилось это печальное происшествие ранним январским утром в уссурийской тайге, за околицей села Ауровка. Есть такая деревушка в Приморье.

Той зимой я работал егерем Анучинского зверо–промышленного хозяйства.

Мой приятель и наставник в охотничьих делах Иван Гончарук молча накручивал руль «газика». Я подрёмывал рядом, прижав к себе десятизарядный карабин «СКС».

Миновали село, когда возле дороги увидели рослую, гладкошёрстную вислоухую собаку коричнево–шоколадной масти в серую крапинку. Не то сеттер, не то пойнтер, но явно породистый пёс резвился в пушистом снегу, игриво вымахнул из сугроба на обочину.

Принюхиваясь, собака рылась лапой в снегу, не обращая внимания на проезжавшую машину.

Просто выбежала из дому погулять поутру.

Мы уже проехали мимо, как вдруг Иван затормозил.

— Собака в тайге! Без присмотру! Непорядок! Изюбров, косуль, кабаргу распугает… Пристрели её!

Иван был для меня непререкаемым авторитетом. Я не спросил у него, зачем нужно убивать чью–то ухоженную, миролюбивую собаку вблизи деревни.

Повинуясь дикому азарту, обуявшему меня, выскочил из машины, передёрнул затвор, подбежал к собаке. Пёс поднял ушастую голову, внимательно глядя на меня карими глазами под высоким, умным лбом, дружелюбно помахивая хвостом. Он спокойно стоял в нескольких шагах от меня, видимо, привыкший к угощениям и доброму к себе расположению. Его живые, широко открытые глаза радостно поблескивали.

Я видел их через прорезь прицела и не мог выстрелить в них. Руки мои тряслись, когда я нажал на спусковой крючок. Ударом грома в то ясное утро прокатился по тайге грохот выстрела. Осыпался снежок с ветки кедра, и в ту же секунду душераздирающий собачий вопль заглушил эхо выстрела. Раненый пёс, не понявший откуда пришла ужасная боль, ища спасения, с визгом пополз ко мне. Я выстрелил вторично и опять неудачно. Он ещё сильнее заскулил, жалобно моля о пощаде, но третья пуля прикончила его.

Садясь в машину, я обернулся: убитый ни за что, ни про что пёс лежал поперёк дороги.

— Собака управляющего отделением совхоза, — равнодушно заметил Иван. — Браконьерит он… Соболей ловит без лицензии… Ничего… Как–нибудь изловлю и его самого.

Мучимый совестью, пишу эти строки со слезами на глазах, потому что до сих пор вижу в страданиях той собаки что–то более невыносимое, чем в человеческих.

Неутешен был хозяин убитого мною пса.

И наверно, чтобы понять его горе, мне тоже пришлось лить слёзы над умирающим Диком.

И так повелевает Господь: сотворил зло — к тебе оно и воротится.

И по–другому нельзя. Не прочувствовав несчастья, горя, беды, причинённых другим людям и всем живым существам, не осознаешь своей вины перед ними, не раскаешься в содеянном перед Богом.

Не забыть страдальческих глаз соболя, смотрящих на меня из–под рукавицы, в которой я сжимал ему горло. Пойманный в капкан задней лапкой, он долго не сдавался, хрипел, тяжело дышал. Я душил его, но не хватало сил удавить. В ослабевшей руке соболь отдыхал, облизывал губы красным шершавым язычком, чтобы продолжить борьбу, цепляясь за жизнь.

Никому не хочется умирать.

Скоро, однако, безвольно повис в моей руке.

В остекленевших, вытаращенных глазах красавца–зверька, ещё минуту назад являвшего собой прекрасное создание, застыло выражение недоумения, муки и страха.

А в моих глазах немым укором бессмысленности содеянного, безжалостного отношения к безвинным, беззащитным животным стоят убитые медведи, изюбры, косули, колонки, белки.

Грациозным изваянием застыл в них благородный олень, взметнувшийся в предсмертном прыжке.

Он стоял на лесной вырубке в окружении пушистых ёлочек, утопая в снегу, грыз кору молодой осины, тёрся об неё рогами, чувствуя себя в безопасности. Пуля из моего карабина пробила ему бок под левой лопаткой.

Олень взвился вверх, упал, выбросил передние ноги, силясь подняться, встал на колени и завалился совсем. Высунув язык, ревел в смертельной тоске, дрыгал задними ногами и затих, обагряя чистый таёжный снег алой кровью.

Не избежать бы и мне участи этих несчастных животных, но знал Господь, что рано или поздно поверю в него и приду с покаянием.

И Ангел–хранитель отводил от меня гибель.

Гоняя белку, цокающую на кедре и упрямо прячущуюся в хвое, я держал короткую «мелкашку» стволом к себе и ударял затыльником приклада в дерево, принуждая зверька перебежать на удобное для выстрела место.

В какой–то миг, запнувшись за камень, одновременно стукнул прикладом по кедру. От резкого удара взведённая винтовка тихо и как–то совсем безобидно хлопнула возле правого уха.

Не запнись я за камень — остался бы навсегда под тем кедром. Занесённый снегом. Обклёванный после мартовской оттепели воронами. Обглоданный харзами и колонками. Объеденный мышами. Источенный по весне муравьями. Размытый летними дождями. Засыпанный осенними листьями.

Неизвестный браконьер стрелял в меня на Муравейском перевале, заметивший мою зелёную егерскую куртку.

У ключа Каменного лиана лимонника китайского преградила мне путь.

Я пригнулся. В то же мгновение прогремел выстрел, и форменная шапка с кокардой слетела с головы, сбитая ружейным жаканом.

Я упал в снег, затаился, ожидая шороха шагов, приближения злого человека. Прислушиваясь, не треснет ли где сучок под его ногой, лежал, боясь шелохнуться.

Быть может, где–то неподалеку в кустах прячется мой враг, чтобы добить меня, ждёт, когда выдам себя шевелением. Стыли руки, коченели ноги, непослушным становилось тело, но велик был страх перед пугающей неизвестностью и тишиной угасающего зимнего дня.

Уже в сумерках, пятясь, я отполз от гиблого места, и сделав немалый крюк, ушёл в зимовье.

Кто стрелял? Почему?

Таёжную тайну скрыла разыгравшаяся к ночи метель.

Не выдали её и жители села Муравейки, на которых я неоднократно составлял протоколы за незаконный отстрел и отлов зверя. Кто–то из них и пальнул в ненавистного им егеря.

Однажды, стадо кабанов, вспугнутое тигром, стремительно неслось на меня. Огромный секач с обледенелой, словно бронированной грудью, пёр на меня длинными скачками.

В панике, хватаясь за карабин, я попятился, споткнулся о лежащие сзади толстые валёжины и упал промеж них.

Щетинистая чёрная громадина, обдав тучей снежной пыли и свинячей вонью, перемахнула через меня, содрав копытами кору с гнилых стволов. Десятка полтора–два диких взрослых чушек и визгливых поросят с тяжёлым сопеньем, размётывая снег, пролетели над валёжинами.

И быстро всё стихло. Лишь свежие борозды от них и трухлявые щепки остались в глубоком снегу.

Поднявшись и отряхиваясь, чудом избежав клыков разъярённого вепря, ещё не веря, что всё обошлось, я поднял затоптанный карабин и тупо уставился на валёжины.

Теперь понимаю: Ангел–хранитель толкнул меня на них.

Камень под кедром… Лиана лимонника… Валёжины…

Случайности? Обстоятельства? Совпадения?

Думайте, как хотите. Но всё было именно так, а не иначе.

В полной тишине уснувшей природы, обратя свой взор к звёздному небу, к Богу, с благоговением произношу слова раскаяния в поступках, которые теперь видятся мне постыдными и никчемными.

В этот благостный вечер долго горела свеча в моей палатке под маленькой иконкой Иисуса Христа. И молитвами к Нему я замаливал грехи свои. Ибо раскаяние в постыдных делах есть спасение жизни.

— Вседержителю Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым, даждь, Господи мне спасение Твое на ложе моём…

 

Вблизи Курил

Был сентябрь…

Далеко позади остались тёплые тропические воды, зеркально–гладкие, прозрачно–зелёные, с плавающими на них «португальскими парусниками» — физалиями, летучими рыбами, пурпурно–багряными закатами и нежно–розовыми рассветами.

В это время года киты плывут на север.

Китобойная база «Слава» медленно продвигалась за ними, оставляя за собой сизое, вонючее облако из труб жиротопных котлов. Пенно–рыжий след за кормой, непрестанно пополняемый кровавыми стоками с палубы, в котором с криками бултыхались глупыши, стелился за ней. Впереди шли китобойцы. Их силуэты, смягчённые дымкой расстояния, маячили у горизонта, откуда изредка доносились хлопки пушечных выстрелов.

Погода была относительно тёплая и ясная, видимость отличная, что в осенние месяцы в северных широтах чаще всего является признаком надвигающегося шторма.

Мы охотимся вблизи Курильских островов, с западной стороны Парамушира, обращённой к Охотскому морю.

В школьные годы, мечтательно путешествуя по географической карте, я много раз мысленно представлял себе Курильские острова: снежные вершины вулканов, безлюдные скалы, овеянные штормовыми ветрами, омытые океанскими волнами, первыми встречающие рассвет. Я пообещал себе, что когда–нибудь обязательно побываю там, где стойко защищал границу СССР мужественный моряк лейтенант Колосков — мой любимый герой из рассказов Сергея Диковского «Приключения катера «Смелый».

И вот не в мечтах — воочию вижу, как всего в нескольких милях от острова Атласова преследует стадо кашалотов разгорячённый охотой «Робкий». Моим собственным глазам предстали острова, вблизи которых ведёт промысел флотилия «Слава». Подобно охотнику на лис, она распускает своих гончих псов–китобойцев то у Северной гряды, состоящей из Шумшу, Парамушира, островов Атласова и Анциферова. То спускается южнее, к Средней группе островов. И тогда карта в штурманской рубке пестрит незнакомыми названиями: Маканруши, Скалы Авось, Онекотан, Экаруша, Скалы Ловушки, Матуа, Расшуа, Чёрные братья и другие. Но кашалоты в поисках кальмаров, каракатиц мигрируют ещё южнее, и в пределах видимости возникают Уруп, Итуруп, Кунашир, Шикотан и мелкие острова Осколки, где висят по утрам над морем туманы.

Подкрашенная пеплом курящихся белесым дымком вулканов, на 1175 километров протянулась цепь островов между Камчаткой и Японией.

Один из них — остров Атласова произвёл впечатление, сравнимое с чувствами, какие испытал, глядя на торжественно–суровые полотна Святослава Рериха и Рокуэлла Кента: холодные, неприступные вершины Гималаев, снежные пики, достающие до неба, олицетворяющие величие природы, её несокрушимую мощь, вечность мира, созданного Богом.

Незабываемая картина: на 2339 метров взметнувшийся в море вулкан Алаид — самая высокая точка Курильских островов!

Не сравнится с ним японская гора Фудзи!

Своё имя остров получил в честь первопроходца казака Владимира Атласова, совершившего поход на Камчатку в 1697 году. Тогда же казаки проведали о «столпе каменном, высоком без меры».

Аборигенами Курил — айнами придумана красивая легенда об Алаиде, объясняющая, почему он стоит особняком в море: затмил всех своей красотой Алаид и заслонил свет соседним горам, за что они изгнали его.

Японские художники приезжали посмотреть на него в поисках вдохновения.

Надводная часть вулкана и есть остров Атласова. Сизое облачко клубится над верхушкой кратера, срезанного сильным извержением в 1778 году. Реки огненной лавы текли по склонам, с шипением и паром обрушивались в кипящий прибой, столб раскалённых камней, пепла и серного газа извергал этот гигантский каменный конус удивительно правильной формы.

Ныне у подножия его зеленеют кустарниковые заросли ольхи, склоны покрыты высокими и густыми травами.

Здесь произрастают тимофеевка, мятлик, овсяница, горец, мытник, саранка, крапива, чемерица, герань, багульник, голубика, брусника, шикша, морошка.

В древности Курильские острова населяли айны — бородатые люди, давшие названия островам. На их языке «куру» означало «человек, пришедший ниоткуда». Русские первопроходцы называли айнов «курилами». От этого слова и произошло название архипелага, но не от слова «курить», как считают некоторые.

На Кунашире, на левом берегу речки Алёхина обнаружена неолитная стоянка древнего человека, жившего там четыре тысячи лет назад.

Ввиду большой протяжённости островов с севера на юг флора и фауна Курил чрезвычайно изменчива и разнообразна. Если на северных островах древесная растительность скудная, где, в основном, кустарниковые ольха, берёза, ива, кедровый стланик, то на южных островах растут пихта, ель, лиственница, дуб, клён, ильм, калопанакс, тис, гортензия, актинидия, лимонник китайский, дикий виноград, магнолия и курильский бамбук, образующий непроходимые заросли на склонах гор и опушках лесов.

На всех островах вследствие влажного климата распространено высокотравье.

На Кунашире, Итурупе и Парамушире обитает бурый медведь. На многих островах водятся песцы, лисы, мелкие грызуны. И огромное количество птиц: кайры, ржанки, чайки, утки, бакланы, альбатросы, глупыши, топорки, совы, соколы и многие другие…

Разнообразен подводный мир: нерпы, каланы, касатки, киты, сивучи, крабы, кальмары, осьминоги, трепанги, морские ежи, моллюски, ракообразные, морская капуста. Из рыб водятся сайра, кета, горбуша, навага, сельдь, камбала, минтай, скумбрия, треска, терпуг, палтус.

Большая часть Курил гориста. Около сорока действующих вулканов на них, много горячих минеральных источников. Богаты Курилы запасами ртути, природного газа, нефти, серы, золота, серебра, титана, рения, железной руды. Для России Курильские острова имеют важное военно–стратегическое значение и большое экономическое.

Высокая сейсмичность островов — землетрясения, часто подводные, вызывают крупные цунами с высотой волны до пятидесяти метров. Так, например, в 1952 году гигантская волна смыла город Северо — Курильск и посёлки на острове Парамушир.

Не затихая, бегут на юг гладкие, бледно–зелёные волны. Тени облаков скользят по ним. Такие краски моря, наверно, и дали название автоэмали — «цвета морской волны»…

— Выходят! Пол румба вправо по курсу!

Громкий голос марсового матроса отвлёк от размышлений о Курилах. Начинается привычная беготня на палубе, возня гарпунёра и его помощника у пушки. Шелест и плеск волны, встреченной высоким форштевнем «Робкого», рассыпавшейся брызгами на баке. Завывание моторов на лебёдках, подтягивающих тросы.

Спохватившись, что не приготовил «плавучку», бегу в электроотделение, возвращаюсь с аккумулятором, креплю его к бамбуковому шесту. Соединяю проводки — лампочка вспыхивает. Моя миссия выполнена. Матросы подвяжут «плавучку» к хвосту кита и швырнут за борт.

Поднимаюсь на мостик. Отсюда картина охоты как на ладони.

Над безбрежными волнами издалека виднелись парообразные облачка фонтанов. Словно гейзеры, они струями били из воды, распыляясь парообразными облачками.

Стадо кашалотов пытается уйти от преследования. Но куда им, бедолагам, состязаться с «Робким»?! Четыре дизель–генератора, без устали пожирая тонны соляра, гонят судно вперёд. Не проходит и десяти минут, как «Робкий» настигает их. Стадо то исчезает в воде — сверху видны скользящие в ней тени, то, выдыхая фонтаны, появляется вновь среди небольших волн. Китобоец на малых оборотах винта приближается к ним.

Крайний слева кит, самый большой в стаде, метров двадцати длиной, каменной глыбой выходит на поверхность, на несколько секунд подставляет бок, и тотчас гремит выстрел. Гарпун, молниеносно разматывая линь, почти целиком вонзается в тело кита. С проворством рыбы, взятой на крючок, кашалот вскидывается вверх, опрокидывается с оглушительным всплеском скалы, обрушенной в море, и от взмаха лопастей широкого хвоста стремительно уходит в глубину. Под водой раздаётся глухой стук: в теле кита разорвалась граната. Со скрипом провис блок пружинного амортизатора. Кит на лине!

Бурлит вода за кормой: «Робкий» отрабатывает задний ход, чтобы не наехать на линь, не намотать его на винт.

Такой случай уже был в нашей практике. Болтались в дрейфе, пока «Властный» не привёз водолаза с плавбазы.

А ещё — это было до меня — под «Робкого» поднырнул загарпуненный кит, прошёл под самым килем, и винт изрубил ему спину. Лопасти погнулись, пришлось вызывать водолазов и менять винт, благо, запасной всегда лежит на корме.

Недолго раненый кит остаётся под водой. Удачный выстрел! Гарпун поразил кашалота в убойное место — под левый ласт! Чёрная спина показывается в кровавой пене. Животное бессильно бьёт хвостом, выбрасывает кровавый фонтан, окрашивая воду вокруг себя в малиново–алые, красно–розовые тона. От боли кит изрыгнул съеденных кальмаров, и вокруг него плавают их ошмётки, привлекая прожорливых чаек–глупышей.

Какое–то время, тяжело вздыхая, кашалот мучается, борясь со смертью, но чугунные осколки разворотили ему лёгкие, и не вольный он уже обитатель океана, а сырьё китобойного промысла.

Если бы кит был наделен голосом, как слон, лев, медведь или тигр, какой чудовищный рёв разнёсся бы сейчас над морем, заглушая крики перепуганных китобоев!

Но молча, без стонов умирает самое большое млекопитающее на планете. Посылает прощальные ультразвуковые сигналы сородичам, не воспринимаемые человеческим ухом, делает последние кровавые выдохи. Затихнув, кашалот всплывает вверх светлым брюхом, покачивается в кровавых волнах.

Гудит лебёдка. Стармех Чупров, не выпуская трубку изо рта, равнодушно, как на живодёрне, подтягивает к борту тушу убитого кита. В неё моментально втыкается полая пика с воздушным шлангом. К хвосту накачанного воздухом кита подвязывается «плавучка» — светлячок с радиобуем, и вот уже нетерпеливым жеребцом «Робкий» несётся догонять уплывшее стадо.

— Вон они! Их там больше десяти! — снова кричит Макс Васильев. Высунувшись по грудь из бочки на фок–мачте, марсовый рукой показывает направление на китов.

Минут двадцать хода, и вдали можно различить лёгкий парок над волнами — то фонтанят кашалоты. Не уйти им и на этот раз! Слишком уязвимы они в спокойном море, бессильны перед стальным, грохочущим судном и беззащитны перед его пушкой калибра 90 миллиметров.

Опять гремит выстрел, и раненый кит уходит под воду. Несколько раз несчастное животное выныривает, шумно выдыхает пламенеющий кровью фонтан.

Учёные утверждают, что китообразные обладают интеллектом, развитым больше, чем у самых умных собак или у обезьян.

О чём «думал» кашалот, делая последние отчаянные попытки оборвать линь? Жаль, что ещё ни один писатель–мистик или фантаст не «оживил» в своём триллере изобретателя гарпунной пушки Свенда Фойна, вдруг ставшего по сюжету кашалотом. Много чего рассказал бы он людям о страхах и муках китов. Вот и говорят: «О покойниках либо хорошее, либо ничего». Что же хорошего сказать про злодея в мировом масштабе? И молчать никак нельзя — история китобойного промысла не позволяет.

Я тогда на мостике «Робкого» так не думал. Кутаясь в штормовку от свежего ветра, коротал время, свободное от вахты, возле рулевого.

Всё слабее рывки кита. Он делает отчаянные попытки оборвать линь, но крепко держат стальные лапы гарпуна, и не дремлет у лебёдки стармех Чупров. Перекидываясь словами с боцманом, он зорко следит за натяжкой троса. Провис блок: даст слабины. Поднялся выше — выберет её. И всё ближе, ближе подтягивает выбившегося из сил кита. Дымя курительной трубкой, стармех вовсе не чувствует себя живодёром, деловито и спокойно двигает рычагами лебёдки. А мне в тот момент вспомнились девушки–студентки технологического института на мясокомбинате Владивостока, куда мы, курсанты подплава, приезжали за каким–то грузом. Они стояли на подмостках, а мимо них по узкому проходу из досок один за другим шли быки.

Девушки хохотали над какой–то институтской историей и между делом тыкали в быков деревянными палками с электрическими наконечниками. Быки падали на ленту транспортёра и ехали дальше на боку. Ещё там тётя в фартуке хватала из загона поросят за заднюю ногу и живьём окунала в ванну с кипятком. Так запросто!

Слаженно работает команда «Робкого». Больше убьём китов — больше денег получим.

Со звоном вгоняет в ствол пушки новый гарпун Евгений Кузнецов. Медлительный, неповоротливый, с большим животом, но сильный как медведь. Не каждому по плечу управиться на скользкой палубе со снаряженным гарпуном весом почти сто килограммов.

Устремив взгляд вдаль, держится за пушку молчаливый Курганович. Время от времени, гарпунёр искоса посматривает на матросов. «Шевелятся как неживые…», казалось, говорил его взгляд.

Капитан Обжиров, не вмешиваясь в дела работавших на палубе, наблюдает за действиями команды. «Всё нормально… Молодцы, мужики», можно было прочесть на спокойном лице капитана. Его рука на машинном телеграфе.

Боцман Ануфриев выбрасывает за борт «плавучку» и кивает ему: «Готово!». Обжиров тотчас толкает рукоятку на «Самый полный!», и снова судно, дрожа всем корпусом, возобновляет погоню.

Но волны уже круче, перекатываются через низкие борта. «Воронье гнездо» раскачивается вместе с мачтой, и голова Макса торчит из неё. Уцепившись за края бочки, марсовый сидит в ней, не отводя глаз от редких фонтанов, облачками пара возникающими над белой бахромой волн.

Догнали… Убили… Накачали воздухом… Подвязали «плавучки»… Понеслись дальше…

Охота шла успешно. Ни разу не промахнулся Курганович. Но море уже разгулялось, словно пытаясь спрятать в волнах оставшихся в живых китов. Их свинцово–сталистые спины отполированными рифами показывались и скрывались в провалах между водяными валами. Но теперь кашалоты были в безопасности: отказавшись от их преследования, «Робкий» с трудом продвигался к убитым китам, туши которых, помеченные «флагами», невидимые глазу, плавали где–то милях в двадцати на траверзе острова Атласова.

В этот день мы убили девять кашалотов. Одного по просьбе капитана Обжирова подобрал «Звёздный», а остальных, принайтованных через клюзы цепями за хвосты, по четыре с каждого борта, «Робкий», измотанный качкой, прибуксировал к «Славе» далеко за полночь.

Едва доставая клотиком мачты до ходового мостика «Славы», «Робкий» болтался на волнах рядом с ней в очереди на сдачу китов.

Освободившись от неудобного, приятно тяжелившего груза — по принципу: «Своя ноша не тянет», усталый китобоец на всех оборотах винта поспешил в новый район промысла. С плавбазы получили радиограмму: «Следуйте к островам Малой Курильской гряды».

Мы легли в дрейф на виду острова Шикотан в ожидании «Славы». Вонючая немецкая посудина, прославленная героиня антарктических походов и фильма «Белая акация», теперь плелась старой клячей где–то далеко позади. Беспрерывно мотыляя огромными шатунами паровой машины, шипя тошнотворными трубами жиротопных котлов, китобойная матка давала знать о себе сиплыми гудками. Как курица–клушка, растерявшая цыплят и с кудахтаньем бегущая вслед за ними, чтобы подобрать под крыло, плавбаза торопилась догнать убежавших китобойцев.

Делая почти по двадцать узлов, «Робкий» резво обскакал «Резвого», «Резкого», «Быстрого», «Разящего» и других «собратьев» по флотилии, носителей звучных имён.

Сей примечательный факт, само собой, не остался без комментариев Бориса Далишнева. Моторист по команде с мостика заглушил дизеля, выбрался наверх, деловито осмотрелся и, не найдя на горизонте ни одного знакомого профиля, радостно хлопнул меня замасленной ладонью:

— Сделали мы их, Генаха! Как последних фраеров! Им сено вилкой косить, а не за «Робким» гоняться!

— Ещё бы! Ты такой жути нагнал на дизеля, что они чуть не выпрыгнули!

— Всё абдемаг! Пусть знают, ёшкин кот, что с «Робким» тягаться — только пуп рвать понапрасну. Ладно, пойду, мне ещё в машине прибраться…

Довольный сам собою, моторист ушёл, весело напевая.

Я остался на мостике, любуясь красками угасающего дня.

Море, принявшее золотисто–пурпурный оттенок полированной меди, сливалось с горизонтом сплошной бледно–золотой полосой, край неба принимал красноватый оттенок, и на фоне его горела обрамлённая огненной короной жёлтая половинка солнечного диска, медленно погружалась в сверкающую водную даль. Груды облаков, сбиваясь в кучи причудливых очертаний и форм, плыли над ней, окрашиваясь из пурпурно–лиловых в кроваво–красные цвета.

Края облаков, по мере того, как опускалось солнце, становились то нежно–бирюзовыми, то зеленовато–розовыми. Но вот оно скрылось, последний луч вспыхнул и погас. Краски заката потускнели, уступая синеве прозрачного тумана.

Сумерки тихого, тёплого вечера сгустились над атласной гладью моря. В непривычной уху тишине смолкнувших дизелей и уснувшего моря не слышно ни шелеста волн, ни шороха ветерка. Лишь стояночный двигатель, обеспечивая судно электроэнергией, напоминает о себе лёгким дрожанием палубы. Истинный рай для моряка: полный штиль, южная ночь и тишина на дрейфующем судне!

Вдали мерцают огни посёлков Малокурильского и Крабозаводского. Там круглые сутки, не останавливаясь, работают рыбоконсервные заводы.

А вокруг нас переливаются, сверкают разноцветные огни: жёлтые, зелёные, красные, синие. Словно большой плавучий город раскинулся в этой части океана: с лаем собак, музыкой магнитофонов, отрывистыми командами судовых динамиков, лязгом крановых стрел и вспышками прожекторов.

Акватория вокруг Шикотана — единственное место в Мировом океане, где водится сайра. Консервные банки с этой вкусной рыбёшкой, изготовленной на Шикотане, известны всем и каждому. С августа по октябрь рыболовные сейнеры России ведут промысел сайры в водах Шикотана. Ещё здесь добываются минтай, треска, камбала, навага, корюшка, терпуг, палтус, горбуша, сима, кета, осьминог, «морская капуста». Кстати сказать, подводные «луга и леса» водорослей «морской капусты» окружают все острова Курильской гряды.

Огни на сейнерах мигают, вспыхивают, тухнут, зажигаются вновь — такова специфика лова сайры. Вначале с борта сейнера в воду направлены рефлекторы синих ламп. Привлечённый мягким светом косяк сайры собирается в синем пятне. Вдруг его ошарашивает яркий красный свет. Ошалевшая от снопа красного цвета сайра мечется в его круге, не выходит из него, становится добычей рыбаков.

Десятки, сотни тонн этой ценной рыбы заполняют пузатые трюмы сейнеров. С осадкой корпуса «под завязку», пыхтя, отплёвываясь горячей водой из машин, корячатся большие и малые траулеры, сейнеры, шхуны, кунгасы, шлюпки, баркасы — всё, что плавает и может шевелить веслом, прут рыбу на Шикотан.

Да… А что же мы?

Первый электромеханик Чугунов — заядлый рыбак. Пока во Владике стояли в ремонте, он все выходные просидел на льду Амурского залива с подлёдной удочкой. Корюшку, пахнущую свежими огурцами, ловил. Не утерпел и сейчас. Пользуясь затишьем дрейфа, вышел на палубу с удочкой–кальмарницей и парой круглых сачков, насаженных на длинные бамбуковые шесты. За неимением синей лампы, включил обыкновенный прожектор, направил его луч на воду у правого борта. Высветился яркий круг. В нём, как в большом аквариуме, сновали блескучие рыбки, розовыми шапками колыхались медузы. Из глубины показались кальмары.

— Чего смотришь? Иди, помогай! — крикнул мне Чугунов, накрывая сачком плавающую у поверхности сайру. Поднял его — в нём билась всего одна рыбёшка. Остальные две или три, задетые сачком, безжизненно плавали, медленно погружаясь в тёмную глубину. На них пикировали кальмары, хватали щупальцами.

— Какие мы нежные! — недовольно ворчит Чугунов. — Чуть задел сачком — они и брюхом вверх, дохлые уже.

После каждого удара сачком по воде Чугунов черпает из тучи снующей у борта сайры не больше одной–двух рыбёшек: успевают они ускользнуть из сачка. Но те, что выпрыгнули, сразу безжизненно плавают, становясь лёгкой добычей кальмаров. Я тоже пробую подхватить сачком сайру, но черпаю лишь одну воду.

— Ладно, принеси обрез и не трать время, лови кальмаров! — увлечённый рыбалкой, азартно крикнул мне Чугунов. Возле него на палубе в беспорядке валялись мелкие, сантиметров двадцати, узкие серебристые рыбёшки.

— Куда нам столько? — собирая рыбу в ведро, то бишь, в обрез, спросил я.

Чугунов только отмахнулся. И вытряхивая рыбу из сачка, торопливо ответил:

— Мы с тобой одни на судне, что ли? Придём сейчас, на всех заварганим… Сайру в пергаменте, в духовочке запечём, со специями… Ребятам после вахты помыться надо… Им не до рыбалки…

И то правда. Забыл я, что считаюсь на судне привилегированной кастой. Судовой интеллигенцией, так сказать. Электриком — «светилой» балду пинаю. Лампочка и та за вахту не перегорит, чтобы поменять. Всё крутится, всё вертится. Не сравнить мою вахту в гребном отделении с работой матросов и, особенно, мотористов. Им достаётся, порой так, что обывателю на берегу и в страшном сне не приснится.

Бесполезно людям, далёким от работы в море, рассказывать, объяснять — всё равно не поймут, что такое в шторм менять вкладыши на коленвале дизеля, когда тяжеленная головка цилиндра, подвешенная на цепях, вырвавшись из рук, летает над головой. Её надо поймать, удержать, посадить на болты. И всё это в качку, когда не знаешь, как устоять на ногах. В машине жара неимоверная, не продохнуть от выхлопных газов, выедающих глаза, а нутро выворачивает болтанка.

По–настоящему знают, что такое быть сильным, парни на палубах, за штурвалами на мостиках, в штурманских рубках, в машинных отделениях. Быть сильным — это вовсе не обязательно иметь пудовые кулаки и, бахвальства ради, поднимать якоря или быков на ферме. Были, попадали на промысловый флот и такие, но при первой возможности списывались на берег. А попросту — сбегали. Жилка тонка оказывалась у некоторых силачей, а душа в пятки уходила. Иной парняга на берегу лом гнёт, а в море, в шторм, не в силах даже поднять этот лом, чтобы выйти с ним в мороз на ледяную палубу и скалывать лёд с бортов, с поручней, с брашпиля, окатываемых водой, замерзающей налету.

Ещё позавчера так и было. Механики и мотористы, не считаясь с тем, кто на вахте, кто свободен, меняли эти самые вкладыши, которые часто выходили из строя на втором дизеле. И потому днём и ночью можно было увидеть третьего механика в мастерской с шабером в руках. Потный, грязный, он с неприкаянным видом зачищал внутренние поверхности только что отлитых из боббита новых вкладышей.

Не до рыбалки сейчас матросам и мотористам. Рады прохладному душу, отдыху в чистых постелях. Матрос–дневальный Витька Ключкин по такому случаю поменял всем простыни, наволочки, полотенца.

Но как не вспомнить слова моего бывшего командира БЧ‑2 с подводной лодки К-136 старшего лейтенанта Тушина?! Николай Алексеевич говорил, бывало:

— Простите, киса, но кто на кого учился! Кому лимоны, а кому лимонные ящики. Кто любит конфеты, а кто конфетные фантики.

В круге жёлтого света прожектора появляется кальмар, привлечённый светом. Он поднялся поохотиться на сайру. Эта мочалка с плоским хвостом — живой реактивный двигатель. Ритмичными движениями выталкивает из себя струи воды и подкрадывается к стайке мельтешащей сайры.

Беру удочку–кальмарницу, опускаю за борт, подёргиваю лесу. Пучеглазый хищник не заставляет долго ждать: следует рывок, поднимаю толстое бамбуковое удилище, похожее на оглоблю, выволакиваю на палубу полуметрового кальмара. С непривычки боязно браться за это гладкое страшилище с жутко выпученными глазами под бахромой щупалец.

Забавно их ловить. Вот в прозрачной воде медленно и настороженно плывёт кальмар. Горизонтальные лопасти хвоста работают вверх–вниз. Кальмар движется вперёд. Распустил пучок шупальцев как дед бороду. Осторожно подвожу к нему кальмарницу, утыканную острыми крючками. Хитрец почуял опасность, выпустил чернильное облако, как за дымовой завесой укрылся за ним. Вот ещё один заметил болтающуся ярко–красную кальмарницу, но вдруг испугавшись, резко отъехал … задним ходом. Способный парень — реактивной тягой пользуется! Вытолкнет водяную струю и лихо отъедет назад метров на пять. Поплавал в сторонке и неожиданно на кальмарницу наехал, обхватил её щупальцами и попался дружок. Шмяк — и вот он, вытаращив круглые птичьи глаза, пищит в куче других моллюсков. Пищат они от того, что вода выходит из трубчатых тел–ракет.

Принесли мы свой улов на камбуз. Кок Шитов, понятно, спит. Свет, плиту включили. Почистили рыбу, кальмаров. Кстати, от последних у меня руки словно в чернилах побывали.

Сайру, слегка посоленную, перчиком посыпанную, лаврушкой сдобренную, пергаментом обёрнутую, в духовке запекли.

Кальмаров в морской воде отварили. Красные они стали, разбухшие, разопревшие. Потом кольцами нарезали, с луком репчатым на сливочном масле обжарили. Попробовали — вкуснятина! А тут и парни подошли. Распаренные душем, разомлевшие, расслабленные отдыхом. В чистое переоделись. За стол в кают–компании уселись. Ждут.

Чугунов свой поднос ставит. Сайра горячая, жирок из неё сочится, парком исходит, пряностями нос щекотит.

Я противень жареного кальмара подаю.

Витька Ключкин за перегородкой киноленту вставляет. Тухнет свет. На экране–простыне кадры фильма быстро–быстро вверх ногами побежали.

— Сапожник! — все враз ногами застучали. — Про любовь давай!

— Минуточку… Не с той стороны заправил, — оправдывается Ключкин.

— Заправить бы тебе тоже … не с той стороны…

Хохот, смех, шорох пергамента с сайрой. Звяканье противня с кальмаром.

Яркая звёздочка смотрит в открытый иллюминатор. За ним тёплая, непроглядно–чёрная ночь и гладь моря.

Ключкин запускает «Украину» — старенькую киноустановку, сам выглядывает в квадратное окошечко, из которого бьёт яркий луч. На экране бегут титры виденного много раз фильма «Свадьба с приданым». Поэтому сеанс сопровождается комментариями типа:

— Ну, и корова… Ей на пенсию пора, а она дивчину играет…

— А он–то… Тоже мне, парубок в сорок лет…

— Вот дурило! Девка сама напрашивается, а он… Вот лабух непонятливый!

— Куда прёшь, тормоз пятилетки?! Прощёлкал чувиху…

Шторка, свисающая с подволока над иллюминатором, не шелохнётся. Широта Шикотана — субтропики. Жарко и душно. Боцман Ануфриев, потягиваясь, произносит фразу, лишь косвенно имеющую отношение к фильму про любовь:

— Эх, кальмарчика наелся, на Шикотан бы сейчас…

— Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, — поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.

— Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов, — уточнил из кинобудки Витька Ключник.

— Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, — мечтательно вздыхает Федя Филинов. — Я бы навёл там шороху…

— Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, — голос из окошка.

— Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…

— Ну, знаешь, не будь ты боцман…

— Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.

Покурили. Спать пошли.

Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами, падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.

Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые тела.

Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно–голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно–голубая дорога Млечного пути.

До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!

 

Сытоминские рыбаки

Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто–то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из–за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках, заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.

Сегодня 19 июля. Четверг. 1860‑й километр. Отсчёт речного пути от Сургута до Салехарда идёт теперь на уменьшение. Следующей отметкой будет «1855».

06.15. Собираю манатки и уношу как можно скорее отсюда ноги. Берегом Страшной ночи пометил я в дневнике место нынешней стоянки: с самого вечера, ветреного и дождливого, ревел в лесу медведь.

Подъезжали на моторке двое мужчин–здоровяков, про которых принято говорить «косая сажень в плечах». Назвались работниками пожарной охраны из Лямино. Сказал им про медведя. Они прислушались и говорят:

— Это он вас выгоняет из своих владений.

Разведали, кто я такой. Вдруг, рыбинспекторский стукач. Убедились, что «свой», принялись проверять сети. Угостили двумя стерлядками и укатили.

А я остался наедине с тёмным, шумящим лесом и ревущим в нём медведем. Не нравится косолапому моё присутствие. Мне тоже не нравится такое соседство. А куда идти?! Порывистый ветер хлещет дождём, волны набегают на берег, не отойти от него. Натянул вокруг палатки шнур, навешал на него чашку, кружку, котелок, ведро и пустую консервную банку. Набил травой куртку, приладил сверху шляпу и усадил пугало на пень. В рукав палку вместо ружья воткнул.

Отсыревший ветер раскачивает в непроглядной темноте «сигналки», шумит лес. Издали доносится злой рёв. Шипят угли костра, залитого дождём. Капли стучат по целлофану палатки. Не мокнуть же мне! Забираюсь в неё, топор и фонарь ближе к себе придвигаю, чтобы под рукой были в случае чего.

Неслышно горит свеча. Трепетный огонёк колышется в полумраке палатки. Страшно. И губы шепчут молитву Богородице, чей святой образ, явившийся мне в больничной палате, неотступно и зримо присутствует в памяти моей.

— Преславная Мати Христа Бога! Принеси молитву мою Сыну Твоему и Богу нашему, да спасёт Тобою душу мою… Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим, как распростёрла Ты руки свои надо мною в палате реанимации, исцелила от болезни… Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления от зверя лютого, на Тя уповает душа моя, помилуй мя…

Лежу. Вслушиваюсь в шорохи и звуки. Вот опять медведь проревел. Прокричала какая–то вспугнутая птица. Ветер бренькатит «сигналками». То затихнет, а то вдруг: бам–бам! Или тихонечко так: дзынь–дзынь… Что это?! Медведь подкрадывается или просто стукаются друг об дружку котелок и ведро? Хватаю топор, включаю фонарь, осторожно вылажу на мокрую траву. Маячит в темноте пугало, и от его нечеловеческого вида мне самому не по себе. Луч фонаря высвечивает кусты, ствоы деревьев, висящие «сигналки». Непонятно: кого они больше пугают? Медведя или меня? Бью палкой по ведру, ору, что есть мочи, хохочу с истерическим визгом, хлопаю в ладоши с криком: «Бах, бах!». Нагнав жути на лес и на себя, залезаю в палатку. Сижу, тревожно ловлю шорохи и звуки ненастной ночи. Хорошо бы не выключать фонарь, но батарейки быстро разрядятся. Лежу, но заснуть боюсь. Кажется, только закрой глаза, и зверь набросится на тебя, на спящего. И брякалки на верёвке нет–нет да и забренькают. Какой уж тут сон?!

Так проходят час, другой, третий… Но, не напрасно просил я защиты у Пресвятой Богородицы: не тронул меня медведь. То ли услыхал мои крики и забоялся, то ли ему самому надоело надрывать глотку, а только далеко за полночь рёв прекратился, что ещё больше насторожило и обеспокоило меня: а вдруг он бродит где–то поблизости. И только, когда рассвело, я с облегчением вздохнул:

— Спасибо, Тебе, Пресвятая Матерь Божия!

Было пасмурно, свежо, но ветер угомонился, и волны не плескали на берег, а неслышно катились в нужную мне сторону — вниз по реке. Зацепив за ремень страховочные поводки, я уселся в лодку и спихнул её с мели, упираясь в дно вёслами.

Километров через пять взору открылась длинная песчаная коса, отделённая от берега узким заливом. Не раздумывая, я высадился на неё. Поставил палатку, развешал для просушки вещи, благо, выглянуло солнце, и подул лёгкий, освежающий ветерок. После ночёвки на Берегу Страшной ночи, это место показалось просто сказочным. Отполированный волнами тугой песок сверкал гладким мрамором. На нём было много сухого плавника для костра и гнёзд чаек. Яйца лежали в ямках–углублениях без всякой подстилки.

Я быстро натаскал сушняка, развёл костёр, подвесил над ним ведро с водой и отправился к заливчику. Вода в нём была тёплой и неглубокой, едва доходившей до пояса. Я искупался и ради развлечения забросил небольшую мелкоячейную сеть, но скоро пожалел об этом: большие щуки, окуни, язи, чебаки намотали её на себя. Я выволок сеть на чистый, гладкий песок и долго выпутывал рыбу и бросал обратно в воду. Оставил пару жирных окуней на уху.

Бессонная ночь давала о себе знать. Прелести пляжной косы, которой позавидовали бы и черноморские отдыхающие, уже не привлекали меня. Завалившись на перевёрнутую вверх дном лодку, я предался глубокому сну.

Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, в небе ещё сверкали звёзды, и на нём вырисовывались тёмные очертания ветвей, сквозь вершины деревьев косо висел месяц. В его бледном свете будто подёрнутые изморозью тёмно–зелёным блеском отливали мохнатые ели, нависшие над заливчиком. У края песчаной косы поблескивала вода. В стоячей воде заливчика раздавались шумные всплески крупных рыб. Из–за кустов тальника призрачно–белыми тенями показалась пара лебедей с важно поднятыми шеями. Вспугнутые моим присутствием, они замахали крыльями, и разогнавшись низко над водой, улетели. Одинокий куличок, жалобно попискивая, бегал как заведённый по песку.

Река! Она всегда хороша в любую погоду и в любое время. Как на пламя костра можно смотреть бесконечно, любуясь красками огня, так и на её бегущую воду. Она красива с её лесистыми берегами, островами и плёсами. Прекрасна, когда гладкая как стекло или взъерошенная волнами. Чудна белопенными бурунами теплоходов, стаями пролетавших над ней птиц, величава необъятными просторами.

Не хотелось покидать это дивное место, идеальное для отдыха и приятного провождения времени. Но не заметишь, как поплывут августовские туманы, от сентябрьских заморозков пожухнет трава и пожелтеют листья, тонким октябрьским ледком подёрнется река. До той поры, пока морозы не скуют её, надо успеть дойти до моря. А там…

Что будет там, не знаю. Накачиваю лодку, собираю вещи и отчаливаю от косы. В предрассветных сумерках не заметил, на каком километре отодвинулся правый берег, развернулась во всю ширь Обь, и навстречу мне побежала необозримая речная даль.

К полудню погода резко переменилась. Опять стало пасмурно, ветрено, свежо и сыро. Река вздулась, вспучилась волнами, катит огромные водяные валы. Лодка мечется, прыгает, окружённая пеной и тучей брызг, то взлетает на гребни волн, то зарывается в них, черпая воду. Почти невозможно грести. Налегаю на вёсла, не выпуская их из рук, чтобы удерживать лодку носом к волнам. Прозеваешь, подставишь борт и тотчас зальёт, опрокинет. Лодку мотает, швыряет, кидает. Северный ветер несёт меня к неясной полоске левого берега, размытой пеленой мороси. С проходящего мимо катера–путейца раздаётся голос, усиленный громкоговорителем:

— Помощь требуется?

— Нет! — кричу в ответ, но ветер крепчает, заставляет кувыркаться на волнах. Продолжать плавание, испытывая судьбу, желания нет. К тому же, у берега замечаю плашкоут, баржу–плавмастерскую и пришвартованный к ней катер «ТБС». Человек десять рыбаков, стоя в воде, вычерпывали из невода рыбу. Бросаю вёсла, и водяной вал, набегая на берег, выбрасывает меня на пологую травянистую отмель.

Скоро я сидел на палубе плашкоута в кругу радушных рыбаков–промысловиков Сытоминского рыбокомбината. Среди них сдержанным и строгим голосом выделялся высокий, волевой мужчина по имени Евгений, в котором легко угадывался бригадир. Он пригласил меня к столу — нескольким деревянным ящикам, стоящим на палубе, наполненным различной домашней снедью и сладостями из магазина. Были здесь рыбные котлеты, рыба жареная, пирог рыбный, стерлядь мелко нарезанная и нельма свежего посола, две дыни, арбуз, пачки с яблочным соком и бутылки с лимонадом, пряники, булочки и очень вкусный хлеб из местной пекарни.

Рыбаки, в основном, ханты, присев на корточки у ящиков, обедали неторопливо, молча, и несмотря на холодный день, без всяких «подогревов» — спиртные напитки во время рабочей смены здесь исключены. Работа на воде и возле механизмов сопряжена с опасностью и риском для жизни.

С юга надвинулись грозовые тучи. Небо сделалось фиолетово–чёрным. Ослепительная вспышка молнии блеснула в нём, распорола тучу, и оглушительный раскат грома сотряс воздух: ба–бах! Ещё трескучая вспышка, ещё удар, свист ветра, и проливной дождь захлестал по надстройке катера сверлящими струями, зашлёпал по воде, вмиг покрывшейся булькающими пузырями. С верховьев реки, сокрытой белесой и плотной стеной дождя, надвигался ещё более сильный ливень.

Из тёплой рубки катера я видел, как парни молча покурили, надели куртки и плащи и вышли под ливень продолжать работу. Я смотрел на них, вспоминал матросов рыбацких сейнеров, китобоев, окатываемых ледяной водой в зимнюю стужу, проникаясь уважением к нелёгкому труду сытоминских рыбаков, за грошовую зарплату вкалывающих по двенадцать часов в сутки.

— Куда вам в такую погоду плыть? Оставайтесь с нами, посмотрите, как мы рыбачим, — предложил капитан катера Вадим Поляков. И крикнул мотористу:

— Запускай дизель! Выходим на замёт!

Двигатель загремел, судно задрожало, отрабатывая задний ход и поднимая за кормой высокий бурун. Вадим крутанул штурвал, переключил реверс, и катер упрямо пошёл вверх по реке навстречу крутым волнам. Дождь заливал лобовое стекло рубки, куртки и плащи рыбаков, готовящих невод к постановке.

Минут через десять хода капитан завертел штурвалом вправо, развернул судно кормой к берегу, и включил задний ход. Один из рыбаков ловко подхватил брошенный ему конец невода, закрепил чокером за железную опору, и катер пошёл выписывать дугу в семьсот пятьдесят метров. С палубы плашкоута, пришвартованного к правому борту, сыпался в воду свёрнутый кольцами невод. Завершив полукруг, капитан Поляков подвёл катер к лебёдке, потащившей невод из воды. В ячеях его билась сверкающая серебристой чешуёй ценная рыба: муксун, нельма, осётр и разнорыбица, называемая здесь «чёрной»: щука, окунь, язь, судак, чебак, карась, плотва. Её рассортируют по ящикам, взвесят и в конце смены на плашкоуте доставят на рыбозавод в ближайшее село Сытомино.

— За смену делаем девять–десять замётов, — говорит Вадим, выводя катер на новый заброс невода. Обменивается сиреной со встречным буксиром, отвечает на вызов его капитана по рации:

— Слушаю, шестьсот сорок шестой… Здравствуйте, Иван Петрович! Вас понял: расходимся левыми бортами.

Вадим знает на реке всех капитанов. Неожиданно предлагает мне:

— Хотите порулить?

— Ещё бы! Постоять за настоящим штурвалом? Кто же откажется?!

Катер старый и штурвал его по нынешним временам — редкостный раритет, реально воплощённый в дерево и бронзу — символ флота всех времён и народов.

На современных судах такого рулевого колеса, известного с детства по рисункам в книжках, уже не встретишь. Их заменили рукоятки хромированные, кнопки компьютерные, рулевые колёса, похожие на автомобильные, полуштурвальчики типа авиационных. А тут — настоящий, с деревянными рукоятками, отшлифованными мозолистыми ладонями многих капитанов. Я с благоговением сжимаю их в своих руках, ощущаю прилив волнения, всколыхнувшего память о тех далёких днях, когда и сам нёс вахту на руле океанского лайнера. Чуть повожу штурвалом, подводя катер к «пескам» — оборудованному месту постановки невода. Судно послушно подворачивает, и Вадим, стоящий рядом, не поправляет: всё нормально. Сбрасываю обороты винта, вращаю штурвал вправо, разворачиваю катер кормой к берегу и даю ему малый ход назад. Я знаю: стукнется о грунт перо руля — лопнут штуртросы. Плавно осаживаю катер кормой, и корпус его мягко упирается в кромку берега.

— Всё, хватит, Вадим. Хорошего помаленьку, а то наломаю дров.

— Где вы так наловчились? — бросая катер наперерез волнам, спросил Вадим.

— Да было дело… Дразнил я этих хычников… Как говаривал, бывалочи, наш старпом: «Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь».

— Хорошая поговорка… Заночуете сегодня у нас? Не торчать же вам в палатке в такую дождину… Мать моей жены в отпуск укатила, дом пустой.

— А что остаётся? Принимаю предложение!

В конце дня к плашкоуту подходили моторки. Выходящие из них люди под разными предлогами вымогали рыбу. Были здесь участковые сотрудники милиции, знакомые каких–то знакомых. Угрожали бригадиру и капитану, советовали быть посговорчивее, в чём–то убеждали, что–то обещали, на кого–то ссылались, но злые и недовольные уезжали ни с чем.

Уже впотьмах мы пришли в Сытомино. Встречать Вадима вышла на крыльцо его миловидная жена Таня. Дочурка Анжелика уже спала. Стараясь не разбудить ребёнка, мы тихо прошли на кухню, где нас ожидал горячий ужин. Вадим звонил Тане по мобильному телефону, и стол, щедро накрытый разнообразными кушаньями, подтверждал желание хозяйки хорошо встретить гостя.

Познакомиться с путешественником пришёл отец Вадима — заслуженный капитан–наставник речного пароходства Сергей Поляков, немногословный человек с твёрдым характером, выработанным годами ответственной работы судоводителем.

Водки и вина на столе не было, что приятно удивило меня. Мы пили чай, говорили о навигации на реке, и я был непрочь подольше посидеть на уютной кухне гостеприимных хозяев, но Вадим решительно поднялся:

— Пора, Григорьич. Вставать рано, поэтому пора отдыхать.

На личной автомашине он отвёз меня и мои вещи в дом тёщи, а сам уехал. В комнатах, со вкусом обставленных, где мне — приблудному человеку со стороны, предоставили роскошную кровать, я на цыпочках прошёлся по коврам и паласам, стараясь ничего не задеть и оправдать оказанное мне доверие. Долго плескался под умывальником, намывая ноги и тело, и наконец, вошёл в спальню. Забираясь в благоухающую свежестью чужую постель, я не совсем уютно чувствовал себя под взглядом красивой женщины, с улыбкой смотревшей на меня с фотографии, висевшей на стене. Обаятельная хозяйка аккуратного дома живёт одна, без мужа. В глазах на фото блеск и молодой задор. Судя по дорогой обстановке квартиры, бойка в делах, за словом в карман не полезет. Но каков характер симпатичной обольстительницы?

Подушка источала еле приметный запах тонких духов. Накрываясь одеялом, я мысленно поблагодарил хозяйку за роскошный ночлег. До чего же быстро всё меняется в жизни! Вчерашней ночью вздрагивал от страха, взывал к Богородице у дрожащей свечи, томительно ожидая рассвета под аккомпанемент дождя, бренчащих банок и медвежьего рёва, а сегодня млею в шикарной постели очаровательной незнакомки.

— Господи! Очисти смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа; и даждь ми, Господи, в ночи сей сон прейти в мире, да востав от моего ложа, благоугожду пресвятому имени Твоему… Царю Святый Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым… Даждь, Господи мне, недостойному рабу Твоему, спасение Твоё на ложи моём… Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми; Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла. Яко Ты еси хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Вадим, как и обещал, прикатил за мной ровно в пять часов. Мы ехали по прямым и ровным улицам ухоженного села, устланным бетонными плитами. Изумительная чистота улиц и переулков в Сытомино глаз режет. Здесь не то, что пакет или бутылка не валяются — спичку, окурок на земле не увидишь. Дома в селе добротные, возле каждого цветочные клумбы.

Он высадил меня в порту, у причала рыбзавода. Помог поднести вещи, накачать лодку. Положил в неё пару буханок ещё горячего сытоминского хлеба: заезжал, выходит, ради меня на хлебопекарню. Воистину, мир не без добрых людей!

— Счастливого плавания, Григорьич! — подавая на прощание крепкую, сильную руку, просто сказал Вадим.

— И тебе счастливо, капитан! Пусть ваш невод всегда будет с рыбой! Желаю здоровья родным и близким. Прощай.

Вадим стоял на берегу и смотрел мне вслед. Здоровяк–мужик, потомок казаков–первопроходцев, открывших путь за мягким золотом в «русский Клондайк» — северную Мангазею. Рыбаки в бригаде зовут его Батоном. За силищу медвежью, за то, что куртки трещат на широченных плечах. Кажется, даст такой парниша кулачищем быку между глаз и скопытится тот. Таким он и запомнился мне: сильный и добрый русский человек, приобский житель, капитан Вадим Поляков.

 

На Краю света

Пенный бурун за кормой рыболовного катера, его натуральный штурвал с резными рукоятками, с заклёпками по бронзовой окольцовке, рокот дизеля в машинном отделении, запах горелого масла, палуба, гулко звенящая под сапогами рыбаков, сирены встречных судов, треск рации в рубке — всё разом всколыхнуло во мне память далёких теперь уже лет китобойной молодости. И как прежде, я снова и снова вижу себя на мостике «Робкого», и рулевой Федя Филинов, уставший от монотонной вахты, предлагает мне:

— Хочешь порулить?

— Давай, порулю, всё равно торчу рядом с тобой, — с готовностью отзываюсь я.

Сменившись с вахты в гребном отделении, я два часа напрасно просидел в «вороньем гнезде», высматривая китов, ни одного фонтана не увидел, и теперь коротал время на мостике. Штурвала здесь нет. В ходовой рубке тоже нет. Вместо них вертикально торчащие рукоятки управления электроприводами. Нажал влево — электромотор в корме зажужжит, отвернёт перо руля влево. Нажал вправо — мотор зажужжит в обратную сторону, повернёт румпельный сектор вправо. Все дела! Поглядывай на стрелку компаса, держи на нужном градусе, следи за горизонтом.

Есть, правда, на китобойце ручное рулевое колесо на шлюпочной палубе — два больших трубчатых круга, соединённых перемычками, ничем не похожее на штурвальное. К нему протянуты штуртросы от румпеля на случай аварии электропривода, но им на «Робком» ни разу не пользовались: электрики своё дело знали, а потому на судне, как я уже говорил, всё крутилось нормально.

Да… И вот, значит, стою я и рулю. Китобойным судном! Скажи кому!

Что–то чёрное на волнах бултыхается. Старпом Емельянов бинокль к глазам поднёс, долго всматривался, плечами пожал.

— Посмотрим, Михалыч? Вдруг, человек, упавший за борт с проходящего судна, за ящик какой–нибудь цепляется? — спрашивает Федя Филинов. Старпом согласно кивает головой. Ручка влево и понеслись к незнакомому предмету. Всякое случается в море. Попадаются плавающие со времён войны мины.

Маневр не остаётся незамеченным капитаном. Из переговорной трубы обеспокоенный голос Обжирова:

— На мостике! Почему сменили курс?

— Слева по курсу в миле от нас плавает неопознанный предмет, Павел Иванович… Решили обследовать.

Подходим ближе. В волнах крутится деревянная сельдевая бочка. Над ней… Какая жалость! Над бочкой машет крыльями коршун. Он пытается сесть на неё, быстро–быстро перебирает лапами, бочка вращается, птица не может удержаться на ней. Бедный коршун! Каким ветром занесло тебя в океан? Ослабевший стервятник видимо, заметил с высоты полёта предательскую бочку, спланировал на неё с немерением отдохнуть, но увы… От Шикотана мы удалились к северо–востоку на двести семьдесят пять миль, а это, как сказал Федя Филинов: «Пол тыщи вёрст с гаком!». Не долететь ему до суши, отощавшему без пищи и пресной воды. И нет у него сил махать крыльями.

Подвожу корму «Робкого» к бочке: перелетай, садись на шлюпочную палубу!

Коршун тяжело отрывается от вертящейся бочки, отлетает недалеко, кружит над волнами. Мы убрали обороты, стоим, покачиваемся на месте. Стервятник из последних сил держится над водой так низко, что брызги волн обдают его уже намокшие крылья.

— Вот недотёпа, — бурчит старпом, поглядывая на часы. — Садись и катайся сколь хошь. Рыбы, мяса, воды дадим вволю. Не понимаешь, ястребиная твоя душа, что это последний твой шанс!

Минут через пять Емельянов перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный, вперёд!» и отошёл к штурманскому столику.

— Ложиться на прежний курс, — вздохнув, расстроено сказал он.

— Есть на прежний курс, — так же огорчённо ответил я.

Было видно, как ястреб вернулся к бочке, пытаясь сесть на неё, махал крыльями и всё бежал, бежал… Скоро бочка снова стала пятнышком и совсем пропала из виду.

— Вот циркач, — шоркая стиральной резинкой по карте, пробухтел старпом.

— Крантец ему, — отворачиваясь, проговорил Федя Филинов.

— На, рули сам, мне за это деньги не платят, — отходя от нактоуза, сказал я ему, стараясь обратить в шутку свои слова.

На душе было так скверно, словно мы бросили в море утопающего человека. А вообще, случалось, перелётные птицы, какие–то пичуги облепляли надстройки «Робкого». Отдохнув, срывались стаей и улетали неизвестно куда. Ещё ночами на свет топовых огней иногда летели утки, врезались в мачты, падали с перебитыми крыльями на палубу. Ну, те, понятно, прямиком отправлялись на камбуз.

Невесёлые мысли о гибнущем коршуне вмиг развеяла команда капитана:

— Курс зюйд–вест! Сообщение с базы: «В тридцати милях юго–западнее наших координат «Разящий» обнаружил скопления китов».

Не прошло и двух часов, как боцман Ануфриев первым разглядел фонтаны. Море было относительно спокойным, но, казалось, оно кипело от множества всплесков и выдыхаемых китами струй. Сотни или даже тысячи китов собрались здесь в бесчисленное скопище. И слева, и справа — до самого горизонта море исходило белыми облачками лёгкого пара — то фонтанили киты. Но что это?! Они сплылись большими стадами в огромные круги. Тесно прижавшись боками, головами вовнутрь круга, киты приподнимали хвосты и неистово молотили ими по воде. Внутри замкнутого круга, как в огромном бассейне, плавали детёныши и молодые киты, брызгали жиденькими фонтанчиками.

Скоро стала понятна причина всеобщего китового сумасшествия: между круговыми стадами китов поверхность моря рассекали высокие плавники касаток. Узкие и длинные, они словно чёрные лезвия ножей, зловеще резали воду. Касатки шли одна за другой, чётко соблюдая кильватерный строй, и если первая поворачивала влево, все разом синхронно поворачивали влево. Вожак сворачивал вправо или шёл прямо, и вся стая касаток точь в точь повторяла его движения. Было жутко наблюдать их плавные пируэты, выписываемые торчащими из воды плавниками, и при этом не видеть самих касаток. Временами они выскакивали из воды, описывали крутую дугу и уходили на глубину. Зубатые хищницы за манеру охотиться стаями снискали злую славу морских волков, китов–убийц.

Взрослые киты, напуганные нашествием свирепых врагов, бешено отбивались мощными ударами хвостовых лопастей, попасть под которые означало для касаток остаться с перебитым хребтом. Не решаясь нападать на взрослых и сильных китов, они рыскали между стадами, выискивая малолетних одиночек, не успевших найти спасение в круге. Там, где ещё недавно фонтанил тот или другой молодой кит, вода окрашивалась в малиново–розовый цвет. Бескрайняя акватория моря в этом районе напоминала грандиозное сражение: касатки разрывают в клочья китов–одиночек, повсюду кровь растерзанных животных, снующие плавники хищниц между стадами кашалотов, которые, сбившись в кучи, отбиваются хвостами.

— Сколько лет плаваю, а такое зрелище вижу впервые, — признался Павел Иванович. — Со всего океана они собрались здесь, что ли?

— Китов жалко… Вон, смотрите, Павел Иванович, ещё одного задрали!

— Сейчас мы им поможем…

— Как это? Чем поможем?

— Гарпуном! Чем же ещё?!

Обыденное спокойствие, с каким были произнесены эти слова, неприятно отозвались в моей душе. Мне казалось подлым предательством подойти к лежащим на поверхности кашалотам, ищущим спасения в тесном кругу сородичей, и выстрелить им в спину. Но Курганович, по привычке широко расставляя ноги, уже пошёл по переходному мостику на бак к пушке. Прыгая перед ним и виляя хвостом, радостно лает Светка. Старший механик Чупров, пыхтя трубкой, проверяет лебёдку. Радист Петрович возится с радиобуем. Боцман Ануфриев и несколько матросов облокотились о планширь в ожидании выстрела.

И он прогремел. Трудно промазать в груду китовых тел, образовавших широкую бугристую гриву. Гарпун ударил в ближнего кита, пробил ему хвостовой позвонок и вонзился в спину другому. «Робкий» не успел отработать винтом задний ход, наехал форштевнем на раненых китов, двиганул их, и они ушли в воду, потащили левоблочный линь за собой. Евгений Кузнецов — помгарпунёра — уже зарядил пушку новым гарпуном, подвязал к нему правоблочный линь. И Курганович опять танцует у пушки, крутит стволом, выбирает в стаде кита покрупнее. А кашалоты — вот они! Лежат перед носом китобойца серыми глыбами, колошматят хвостами по воде, с шумом выдыхают из себя парообразные фонтаны. Выбирай любого — не промахнёшься! Мгновение — и на мушке прицельной планки самый большой кашалот. Бах! Ещё один кит на лине правого блока. Такого прецедента за всю путину не было: враз на двух линях три загарпуненных кита!

Ну, и началось! Левые киты занырнули вправо. Правый кит ушёл влево. Потом киты метались то в одну, то в другую стороны. Лини перепутались, перекрутились. Старший механик Чупров, управляя лебёдкой, ужасно ругался, с опаской поглядывая на звенящие от напряжения тросы. Лопнут — молниеносно хлестнут по чём попало, тут и до беды недалеко. На одном китобойце так и было: перебило матросу ногу лопнувшим линём.

— Жадность фраера сгубила, — негромко заметил моторист Стукалов. Павел Иванович услышал, нахмурился, как всегда, сдержанно, спросил:

— Кто здесь фраер, хотел бы я знать? Капитан, гарпунёр или все, кто пришёл сюда заработать — фраера? И жадность ни при чём. Азарт охотника — другое дело.

В разных местах виднелись мачты китобойцев. Раздавались выстрелы. Всплесков и фонтанов было ещё много, но стада кашалотов, напуганные людьми больше, чем касатками, начали распадаться, расплываться, и к вечеру только редкие фонтаны чуть заметными струйками пара виднелись вдали.

Мы проволындались с теми тремя китами до самой темноты. На «флаги» их не поставили, а принайтовали цепями к бортам и поволокли к «Славе». На плавбазе немало подивились тому, что «Робкий» в столь удачливый промысловый день взял всего трёх китов. Рация на мостике голосом секретаря парткома Каурых прохрипела, в пример поставила экипаж «Разящего», добывшего двенадцать китов.

Когда мы, отдав кашалотов в слип плавбазы, начали отходить от неё, кто–то с «Разящего», ожидавшего очереди на сдачу, крикнул в мегафон:

— Эй, на «Робком»! Что, сробели? Учитесь у «Разящего»!

— Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала! — не остался в долгу боцман.

И то верно. Госплан по тоннажу добытых китов за время путины «Робкий» перевыполнил ещё в прошлом месяце, и на доске показателей соревнования прочно удерживал вторую строку, уступая лишь «Властному».

Однако, следующий день китобойного промысла внёс свои коррективы в трудовые будни экипажа «Робкого». Результаты их были плачевны для судна, но в народе говорят: «Что ни случается — всё к лучшему!». Случилось. Но к лучшему ли?

А было так…

В то дождливое утро я тянул в постели последние минуты перед утренней вахтой, когда звонки колоколов громкого боя возвестили о начале китовой охоты. В суматошном топоте ног на палубе, бухающих сапогами у меня над головой, я безошибочно определял каждого: за долгие месяцы путины научился распознавать на слух шаги всех китобоев «Робкого». Вот прошаркал подошвами помощник гарпунёра Кузнецов, а это протарахтел подковками боцман Ануфриев. Легко пробежал матрос Филинов. Тяжело протопал рулевой Безбородько. Прошагал к лебёдке старший механик. Ну, а это уже по мою душу громыхнула дверь кормовой переборки: стуча каблуками по ступенькам трапа устало спускается электрик Карпушин — солидный мужчина в летах, ветеран китобойного промысла. Идёт будить меня на вахту. Сейчас распахнёт дверь каюты и, не входя, гаркнет:

— Подъём! Кому тянемся? Живо на вахту!

Так и есть. Дверь открылась, но рявканье Карпушина я опередил быстрым соскоком с койки. Быстро умылся, глядя на своё отражение в зеркале: не может быть! Я ли это?! Чёрные усы и борода, наполовину закрывшие лицо, ожерелье из акульих зубов на шее, длинные, давно не стриженные волосы под шляпой с закрученными по–ковбойски полями. Из нагрудного кармана флотской рубахи–голландки торчит отвёртка. Кривой нож с рукояткой из кашалочьего зуба болтается в кожаных ножнах на широком ремне, сплетённым из капроновых ниток и украшенным затейливым орнаментом. Брюки–джинсы в обтяжку и яловые сапоги с подвёрнутыми голенищами–ботфортами завершают наряд, Неужели это тот самый модный джентльмен, пришедший на пирс рыбпорта в поисках «Робкого»?

Удивляясь переменчивости судьбы, я поднялся наверх, где всё уже было подчинено одной цели: настичь огромного, старого кашалота, умудрённого за свой долгий век частыми встречами с жестокими железными врагами, не знающими пощады. Не один раз уходил он от убийственного преследования, случалось, получал гарпуном по спине, но всё труднее стало выживать ему в океане, слишком много развелось охотников на него. Многое повидал на своём веку замшелый бродяга, поимевший немалый опыт в смертельных встречах с китобоями. Не подпускал на выстрел, «давал хвоста», уходя на глубину, и всегда выныривал далеко за кормой. Таких застарелых кашалотов–одиночек, как я уже говорил, китобои называют «богодулами». Пока мы разворачивались, он успевал как следует надышаться и вновь исчезал под волнами. На полных оборотах винта мы устремлялись к нему, дразнившему нас мощными, размеренными фонтанами. Казалось, ему нравилась игра «в поддавки», и наблюдая за выкрутасами кита, мы молча гадали, у кого раньше сдадут нервы: у нашего капитана, у гарпунёра или кашалоту первому надоест бегать от нас и он уйдёт одному ему ведомым путём.

Смутно блестела вода с нависшим над ней утренним туманом. Его клочья редели, открывая пенные волны, и тогда впереди можно было увидеть фонтан, периодически взметающийся парообразным облаком.

Несмотря на ранний час, на мостике не протолкнуться: сменившиеся с вахты моряки не спешат идти отдыхать. Азарт охоты удерживает их здесь мокнуть под моросящим дождём, в который перешёл туман. Волны катились к горизонту рябыми от дождя складками. Вспарывая их, «Робкий» мчался к фонтану полным ходом с такой быстротой, что от бортов отлетали брызги, блескучими искрами убегали в тёмную глубь. От бешеного вращения лопастей винта, свирепо рвущего воду, за кормой стлался пенный след. «Робкий» рвался вперёд необузданным мустангом, разрезая водяные валы и коптя сизым дымком из выхлопных труб.

До фонтана оставалось чуть более кабельтова, то есть около двухсот метров, когда кит всей своей гигантской тушей взметнулся лёгким дельфином и огромной скалой обрушился в море. Широкие чёрные лопасти хвоста мелькнули в волнах и пропали из виду.

— Опять ушёл, яззи его в душу мать, — выругался Обжиров, переводя рукоятку машинного телеграфа в положение «Стоп!».

Свежий ветер отогнал пепельно–серые тучи, из–за которых проглянуло солнце. Радужная мельчайшая водяная пыль, осевшая на чехлы шлюпок, на куртки и плащи моряков играла разноцветными блёстками.

— Наверно, это опять наш старый знакомый… А, Павел Иванович? — чтобы как–то разрядить общее угрюмое молчание, со смешком в голосе сказал старпом Емельянов. — Помните того богодула, что мы гоняли у Гавайских островов?

Напоминание о кашалоте, которого упорно гоняли весь день, но так и не смогли взять, видимо, неприятно задело самолюбие капитана. Обжиров отвернулся, достал сигарету, раздражённо крикнул:

— На марсе! Внимательней наблюдайте за горизонтом!

— Есть внимательней наблюдать! — ответил из «вороньего гнезда» Макс Васильев. И словно в подтверждение своих слов крикнул:

— Справа по корме фонтан!

Всё опять пришло в движение. Задвигался ствол пушки, забренчали блоки амортизаторов, взад–вперёд на бак к пушке и обратно на палубу забегала Светка, и судно, сорванное с места винтом, затряслось нервной дрожью, оставляя позади широкий пенный след. И всё опять замерло: кит снова ушёл на глубину. Где он вынырнет теперь? Слева по борту? Справа? За кормой? Или впереди по носу?

Курганович, не оглядываясь назад, выкинул правую руку, согнутую в локте, что служило знаком: «Право руля, малый ход…».

Чутьё, основанное на многолетнем опыте, не обмануло предположительного решения гарпунёра. Минут через пятнадцать справа раздалось громкое фырканье, и веерообразный столб водяной пыли взметнулся почти у самого борта.

— Миша, бей этого богодула! — заорал стармех Чупров, осыпанный фонтанным дождём. Вытирая полой куртки мокрую трубку, он не захотел ещё раз попасть под холодный душ китового фонтана и отбежал к левому борту.

— Бей, Миша, бей! — кричали с мостика. Гарпунёр, лихорадочно вращал ствол пушки, но поймать кита на уровень прицельной планки не мог: кашалот был слишком близко, а ствол ниже не опускался.

— Чего нюни с Муму разводишь? Топи её! — с хохотом орал Ануфриев, уверенный, что в эту минуту кит окажется на лине. Боцман держал в руках полую пику со шлангом, готовый вонзить её в тело кашалота и накачать тушу воздухом.

Будто зная о своей неуязвимости вблизи судна, кашалот спокойно плыл рядом. Вздымаясь непомерно огромной головой над волной, давал фонтан, и с его глянцево–гладкой спины, цвета серой стали, стекала вода. Он то блестящей каменной глыбой возникал совсем рядом, то приныривал не глубоко, испытывая терпение и нервы гарпунёра. Курганович приподнял согнутую в локте левую руку. Китобоец послушно покатился влево, и расстояние между китом и судном расширилось.

— Миша, бей, а то уйдёт! — раздался с фок–мачты истошный вопль Макса, и тотчас прогремел выстрел. С ходового мостика отчётливо было видно, как стокилограммовый гарпун, словно игрушечный, чиркнул спину кита и заскользил «блинчиками» по воде, подобными тем, что мы в детстве делали, бросая в воду плоские камешки. Размотав линь метров на триста, гарпун утонул с всплеском от бухнувшей гранаты.

Досадный промах вызвал всеобщий одновременный вздох.

— Поторопился Курганович с выстрелом, — высказал мнение штурман Николаев, хотя и так было ясно: надо было отойти от кита чуточку подальше.

Кит, как и следовало ожидать, тотчас занырнул. Курганович поднял руку, сделал над головой вращательное движение: крутиться на месте.

— Право на борт! — скомандовал Обжиров. Как и полагается капитану, Павел Иванович ни при каких обстоятельствах не терял самообладания. Со спокойным видом курил одну сигарету за другой, и кто знает, что творилось в его душе.

Тем временем помгарпунёра Кузнецов и боцман Ануфриев перезарядили пушку. Чупров выбрал из глубины линь с гарпуном. Всё готово к новому выстрелу.

Но где же кит?! Томительные минуты ожидания. Десять минут… Двадцать… Полчаса… И вдруг шумный выдох слева по борту!

— Миша, вышел, вышел! Слева! Здоровый богодул! Тонн на двадцать потянет… Всади ему по самые «не хочу»!

И чего кричать?! Гарпунёр и так видит, что кит всплыл неподалеку, но как и прежде, угол поворота ствола не даёт прицелиться. Курганович выкинул руку влево, поднял её вверх: подчинённый команде гарпунёра, «Робкий» качнулся влево, застопорил ход. Всё! Идеальная позиция! Левая рука гарпунёра скользнула по жилету до нужной пуговицы, определяя дистанцию, правая нажала спуск. И в то же мгновение кит «дал хвоста», над лопастями которого пронёсся гарпун.

Полчаса или больше мы простояли в ожидании, но кашалот вышел очень далеко и не имело смысла вновь сломя голову нестись к нему. И когда Обжиров и Курганович, обменявшись выразительными взглядами, способными испепелить каждого, кто мыркнет хоть словечко относительно неудачной охоты, не сговариваясь, поняли, наконец, бесполезность гонок за сноровистым китом, на горизонте показались мачты «Разящего». На тот момент кашалот фонтанил ближе к нему, и «Разящий» с ходу пошёл на него в атаку. Но кит скоро занырнул и минут через двадцать дал фонтан за нашей кормой. Естественно, мы тотчас заложили крутой вираж, дизеля взревели на «Самый полный!», и Курганович, не утирая мокрое от дождя лицо, красное, то ли обветренное, то ли злое, снова припал к пушке.

Чу–уф! Кит дал фонтан всего в тридцати метрах и несколько правее от носа «Робкого». Сейчас прогремит выстрел, и хитрец заполучит гарпун под левый ласт. Но не на того напали! Легко вскинув гигантское тело, кашалот вертикально ушёл в глубину, и гарпун пронёсся над широкими лопастями задранного вверх хвоста. Всё, как в прошлый раз. И вновь гарпун, рикошетя о волны, запрыгал по ним, «выпекая блинчики». Глухо бухнула граната, и линь вяло провис, погружаясь в воду.

И случилось непредвиденное. Светка, оглохшая от выстрела, затрясла ушами и с громким лаем шарахнулась к гарпунёру. Тот, раздосадованный третьим промахом, сгоряча отпихнул собаку носком сапога. Светка с визгом отпрянула и полетела с бака за борт.

Все, кроме капитана и рулевого, ломанулись с мостика к планширю правого борта. За ним в пенных волнах моталась вислоухая голова собаки. Но что мы могли сделать? Ничем не поможешь ей. Спасательный круг не бросишь. Рисковать людьми и шлюпкой, спуская её в такую погоду ради собаки, капитан не станет. Дать ход мы сразу тоже не могли из опасения намотать на винт болтающийся где–то под нами линь с гарпуном. Пока выбирали его, волны отнесли утопающую в них несчастную собаку далеко от судна.

— Светка! Светка! — орали мы, но скоро в пелене моросящего дождя уже стало невозможно что–либо разглядеть.

На Кургановича было жалко смотреть. Он скукужился у пушки, не отрывая рук от пусковой скобы, с бешенством волка вперив взгляд в свинцово–серую даль моря, выискивая там виновника гибели собаки и своих позорных промахов.

Да, это он, царствующий властитель безбрежного океана, рыцарь китового братства, откровенно насмеялся над ним, вынудил сделать опрометчивый выстрел и вспылить к собаке. Как теперь повернуть лицо к команде?

Курганович лишь на секунду оглянулся на мостик, но и этого мгновения хватило Обжирову, чтобы понять настроение человека на баке. Но никто не осуждал его. Светка — не первая собака на «Робком», нашедшая гибель в пучине моря. Каждую путину какую–нибудь из них смывает волнами за борт. Был даже рыжий и лохматый кот Макар с медным ошейником для размагничивания — кошки не выносят магнитных полей. Смыло его с кормы, где для Макара стоял ящик с песком.

С грустными лицами боцман Ануфриев и помгарпунёра Кузнецов выбрали линь, зарядили пушку порохом, всунули в ненасытный ствол гарпун с навинченной гранатой. Капитан Обжиров толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Самый полный вперёд!», вытащил из пачки сигарету и устремил взгляд на фонтан, к которому торопился «Разящий». Рулевой Безбородько, не уточняя курс, без слов понял капитана, переложил руль на плывущего вдали кашалота.

От «Разящего» эхо донесло хлопок выстрела, но судя по облачку пара, вновь поднявшемуся над водой между китобойцами, кашалоту и на этот раз удалось уйти невредимым. Удручённая нелепой гибелью Светки команда «Робкого» всю злость обратила на неподдающегося кита.

— Вот богодул чёртов!! Ты посмотри, что делает! Ну, погоди, паразит! Вздрючу я тебя до самого клотика! — вырвалось у стармеха. В его трубке, подмоченной китовым фонтаном, не разгорался табак, и он сердито выколачивал её о планширь.

— Миша! Всади ему под ласт! — крикнул боцман.

— Павел Иванович! Смотрите: «Разящий» идёт к нему!

Обжиров нажал тангенту рации.

— На «Разящем»! Это наш кит…

— Вы подписали его или ещё как пометили? — раздался насмешливый голос.

— Мы первыми начали гонять его…

— Может, посоревнуемся? Кто загарпунит, того и будет… Ну, как, слабо?

Это уже слишком. Не ответить на хамскую самоуверенность капитана «Разящего»? Уступить ему нашего обидчика? Никогда! И за Светку мы полны решимости отомстить. Несчастье потрясло команду больше, чем недавнее исчезновение на «Гневном» третьего механика. Его хватились, когда пошли будить на вахту, но того нигде не оказалось: ни в каюте, ни в кают–компании, ни в машинном отделении. Облазили трюм, выгородки, кладовые, обошли палубы — нет, пропал! Три дня вся флотилия ходила параллельными курсами, бороздила океан, выписывая «восьмёрки» на штурманских картах. Три дня мы не охотились, хотя встречали стада кашалотов, не отнимали бинокли от глаз, и три ночи лучи прожекторов рыскали по волнам, выискивая среди них упавшего за борт моряка. Не нашли. Позже стало известно, что в ночь пропажи механика его жена родила мёртвого ребёнка. При каких обстоятельствах погиб моряк, так и осталось загадкой. Но то произошло на другом судне, нас как бы не касаемо. И особенно никто на «Робком» не печалился. Известное дело — море. Ошибок не прощает. А когда исчез раздельщик китов на самой «Славе», про него даже шутили: «Ушёл в слип бутылки сдавать…».

А до берега, между прочим, три тысячи миль!

До этого на плавбазе погиб раздельщик, запутавшись в кишках кашалота. Они неудержимо заскользили в клюз и уволокли за собой нерасторопного рабочего. На нём были яловые сапоги и спецовка. Стоимость этого имущества, утраченного утонувшим моряком, бухгалтерия «Славы» высчитала из его месячной зарплаты.

На «Зорком» был случай с гарпунёром, наступившим ногой в скойлонный возле пушки линь. После выстрела линь, разматываясь, сбросил китобоя за борт. Вот была потеха: кит на лине и рядом с ним гарпунёр плавает! К счастью, обошлось. Выловили его. А на «Властном» электрика черти занесли в высоковольтную камеру, где он под напряжением вздумал устранить какую–то пустяшную неисправность. В обугленную головёшку превратился.

Как не кощунственно звучит, но Светку было жальче тех неизвестных нам людей. И мы приняли вызов «Разящего». Теперь уже два китобойца не давали продыху киту. Оба судна во всю прыть носились навстречу друг другу, проходя встречными курсами, разбегались, сходились снова. В какую–то минуту «Робкий» не проскочил перед носом «Разящего». Тот, в свою очередь, не успел отработать винтом «Самый полный назад!», с ходу саданул острым форштевнем в правый борт «Робкого», распорол металлический корпус на два метра с лишком. В горячке капитан «Разящего» дал задний ход, что было непростительной ошибкой: в глубокую вмятину, зияющую узкой, с рваными краями пробоиной, хлынула вода в первое машинное отделение. Лежать бы «Робкому» веки вечные на дне океана, если бы не находчивость, самообладание, смелость, мужество моториста Бори Далишнева. Не сиганул, стремглав, по трапу наверх, а выбил кувалдой клинья навесной двери. Тяжёлая махина скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила второе машинное отделение: судно осталось на плаву. Правда, носовая часть «Робкого» скрылась под водою, из неё выглядывала гарпунная пушка и торчала фок–мачта. С фырканьем, словно бобр, вынырнувший из пруда, из люка выскочил моторист и неистово трижды перекрестился трясущейся рукой

— Это Господь надоумил меня клинкеты выбить… Это Бог дал мне силы, — шептали его побелевшие губы. — Спасибо, Боже…

Никто из стоявших на шлюпочной палубе, ставшей вдруг крутой и скользкой, как новогодняя горка, не усмехнулся, глядя на молящегося моториста. Позже за этот самоотверженный поступок капитан–директор «Славы» Каменев лично вручил Борису именные золотые часы. Пока же мы все столпились на высоко задранной корме «Робкого». Матросы «Разящего» подвязали его швартовыми канатами к своему левому борту, и медленно, в «час по чайной ложке», оба судна двинулись на остров Шикотан, обрисованный в мечтах команды «Робкого» вожделённым местом.

К вечеру заштормило сильнее. К нам подошёл «Звёздный», подхватил «Робкого» под свой правый борт, и так мы втроём, как три неразлучных брата–акробата, притащились в бухту Малокурильская на Шикотане, где «Робкого» поставили на кильблоки плавучего дока. Мечта боцмана Ануфриева и других сексуально озабоченных членов команды «Робкого» побывать на острове, заполонённом тысячами красавиц со всего Союза, сбылась. Только напрасно губёху раскатывали. Приказ капитан–директора флотилии в кратчайшие сроки восстановить судно начисто лишил всех нас возможности расслабиться на острове в объятиях шикотанских амазонок. Сутками мы работали как оголтелые, заваривали пробоину, смывали морскую соль с электродвигателей и приборов, откачивали воду, сушили обмотки моторов и электрощиты. Не до развлечений и любовных утех нам было на Шикотане. Мы спали по два–три часа в сутки и валились с ног от усталости.

Всё же, пользуясь случаем поездки за электрооборудованием на склады в бухту Отрадная, я сходил на мыс Край Света — самое красивое место острова. Смысл названия стал понятен, когда с высокой скалы, длинным уступом уходящей в море и обрывающейся у самой кромки воды, я любовался чудесным видом.

Внизу грохотал прибой, а передо мной расстилался океан. Орлан–белохвост парил над мысом, увенчанным елями, тисом, берёзами, увитыми лианами дикого винограда. У кромки берега желтели заросли бамбука.

Таким и запечатлелся в памяти Шикотан: в переводе с языка айнов: «хорошее место».

Как ни старались мы быстро справиться с ремонтом, но вышли из дока лишь в октябре. Китобойная путина к этому времени закончилась, флотилия «Слава» покидала район промыла и уходила во Владивосток.

Наш караван растянулся миль на десять.

Впереди, отряхиваясь от осеннего дождя, точно курица–клушка, ведущая цыплят, переваливалась с борта на борт плавбаза.

Первым в кильватер матке шёл победитель социалистического соревнования «Властный».

За ним, блестя после ремонта свежими белилами надстройки и кузбасслаком бортов, поспешал «Робкий», занявший по итогам трудового соперничества почётное второе место.

Третьим за нами ходко шёл «Звёздный».

Последним в кильватерном строю тащился «Разящий», ведомый новым капитаном: прежнего признали виновным в нарушении мореходных правил.

В таком порядке под гром гарпунных пушек флотилия вошла в бухту Золотой Рог.

На причале у морвокзала тысячи сияющих лиц.

Жёны моряков с невинно–томными лицами, с букетами цветов, приветливо и радостно машут руками. Заждались, бедные, мужей, блюдя верность, загодя вымели окурки в своих квартирах, выбросили пустые бутылки, проветрили комнаты. Напрасно, однако, наводили марафеты: к ночи многим быть битыми, к яркой косметике жён, театрально вздыхавших, старательно изображавших пылкую любовь, добавятся под глазами великолепные фингалы. Зазвенит посуда, визгами огласится дом, полетят в окна предметы одежды и быта. Соседи понимающе покивают головами: обычное дело — китобой вернулся!

Снуют в толпе встречающих «ночные бабочки»: ресторанные проститутки, вокзальные шлюхи, замужние потаскухи: будет им сегодня работёнка!

Носятся в залах официантки, предвкушая хорошие чаевые: привалят денежные гости! А для простых на каждом столике лежит картонка с надписью: «Стол заказан». Зайдёт китобой, зашелестит пачкой денег — и нет на столе картонки!

На «Волгах» заполонили площадь таксисты — шикующих пассажиров не меряно будет! А для простых на ветровом стекле картонка с надписью: «В парк». Небрежно сунет китобой таксисту солидную купюру, и картонка сразу окажется в багажнике.

И гул многоликой возбуждённой толпы перекрывает духовой оркестр, играющий марш китобоев.

Ещё два месяца во всех ресторанах и кафе Владивостока их посетителей будет будоражить этот задорный марш. Пока у китобоев не кончатся заработанные в промысловой путине деньги. Правда, их выдали не сразу: в кассе «Славы» огромной суммы на всю флотилию не нашлось.

В ожидании зарплаты, я как и некоторые другие бездомные «Робкого», целую неделю изнывал от скуки в добровольном заточении в каюте. А куда сунешься без рубля в кармане? Четырёх копеек на морской трамвай, чтобы переехать с мыса Чуркина на другую сторону бухты, и тех нет. Незавидное положение узника каюты усугублялось жестокой болью нарывающих пальцев левой руки. Осенняя простуда дала знать двумя страшными фурункулами на мизинце и безымянном пальце. Натянутая нарывами кожа, готовая лопнуть, горела адским огнём, вызывая нестерпимо–мучительную боль. Я не мог спать, не знал, куда положить руку, чтобы не задеть проклятых чирьёв, малейшее прикосновение к ним вызывало непроизвольный вскрик.

В один из таких бесцельных и унылых вечеров, чтобы хоть как–то отвлечь себя от скуки и боли, я решил готовиться к поступлению в университет на заочное отделение журналистики — профессия япониста–востоковеда не сулила больших перспектив, а с морем рано или поздно придётся завязать. И пора подумать о работе на берегу.

Я открыл учебник: кажется, это была «История СССР», но дёргала рука, в голову лезли самые паршивые мысли. И конечно, я обрадовался гулким шагам на трапе: то спускался ко мне в каюту второй электромеханик Юра Балдин — закоренелый холостяк, красавец–мужчина, любимец женщин. Никому ничем не обязанный, ничем и никем не обременённый, Юрка беззаботно прожигал жизнь, не задумываясь о её смысле и значении. Себя он сравнивал с котом, который живёт на крыше и гуляет сам по себе.

Балдин любил повторять: «Настоящий моряк должен быть опрятно одет, гладко выбрит и слегка пьян». Поэтому и в тот вечер баловень судьбы явился не в своей обычной форменной тужурке с шевронами и фуражке — «мице», а в отличном костюме — «тройке» шоколадного цвета, в шляпе и белом плаще с поясом. От гладко выбритого лица Балдина пахло лосьоном «Эдельвейс». И конечно, следуя правилу «настоящего моряка», был навеселе, пропустив стаканчик–другой водочки.

Балдин бесцеремонно сгрёб в кучу разложенные на столе конспекты, учебники и тоном, не допускающим возражений, скомандовал:

— Одевайся! Живо! Тачка ждёт на пирсе, счётчик мотает… Галстук сунь в карман, в машине завяжешь. Шевелись, приятель!

Зная авантюрный характер Балдина, я растерянно спросил:

— Куда? Объясни толком.

— Молодой! Много вопросов задаёте старшим по возрасту и по чину. Ладно, объясняю… Только ты, это… Давай, по–шустрому! Короче — всё чин–чинарём! Едем на хату к моей новой подруге. Там ещё две… Одна из них просила меня найти культурного кавалера… Ну, я рассказал про тебя… Востоковед… Японист… Она и загорелась желанием познакомиться с тобой.

— У меня на пальцах чирьи… Видишь, как их разбарабанило… Болят ужасно.

— Ерунда! Жаль, что не на другом месте! — расхохотался Балдин.

— Ну, ты, Юра, даёшь! Как ехать без денег?

— А это видал?!

Юрий вынул из карманчика жилета две сотенные купюры.

— Подруга одарила на первое время до нашей зарплаты. Муженёк–то её: аля–улю! Кэпом ушёл на танкере… Где–то шлёпает сейчас на пути в Гавану… Не скоро дома будет. Знаешь, как в песне:

А муж твой на вахте в море,

В суровом дальнем походе,

Шепчет: «Где ты, родная, с кем ты?».

— Которая со мной желает познакомитья… Как она? Дама комельфо? Такая, как в прошлый раз ты подсунул? С блинами–титьками и толстыми складками жира на пузе?

— А тебе что? Порядочные замужние женщины хотят любви. Между прочим, преподаватели из института искусств. Давай, поживее… Счётчик в тачке тикает, пока ты тут бреешься. Ну, всё? Поехали!

— Моргородок! — коротко сказал он таксисту, и мы покатили. По дороге Балдин купил цветы, вино и конфеты.

У подъезда одной из типовых панельных пятиэтажек «Волга» остановилась. Два изысканно одетых молодых человека вышли из неё. Первый нёс букет поздних хризантем и коробку конфет «Москва». Второй тащил сетку с бутылками болгарского вина «Бисер».

Белоснежная нейлоновая сорочка с опаловыми запонками. Японский галстук с блёстками. Сверкающие лаком туфли на высоких каблуках. В кармане наглаженный, сбрызнутый «Шипром» платок. На брюках «стрелки». Белый плащ, шляпа. Полный джентльменский набор придавал уверенности у двери капитанской квартиры, где ждут страстные поцелуи незнакомки, её жаркие объятия и нежные ласки.

Подмигивая мне, Балдин позвонил, и дверь тотчас открылась: нас ждали. Дама старше его лет на десять, мило улыбаясь, встретила нас в прихожей. В переднике, с кухонным ножом в одной руке и с яблоком в другой обняла моего приятеля, обцмокала всего и приветливо глянула на меня.

— Меня Таней зовут. А вы Геннадий? И знаете японский язык? Оригинально… Проходите, знакомьтесь… Юра! Вино на кухню, конфеты на стол, цветы в вазу! — распорядилась она, и увлекая Юру за собой, удалилась на кухню. Я вошёл в гостиную, устланную дорогим ковром. Стены комнаты оклеены заграничными обоями. Немецкий секретер уставлен хрусталём. На роскошном кожаном диване две приятной внешности дамы листают журналы «Советский экран». «Не худые, — отметил я про себя, — не толстые… Черноглазые шатенки. У одной из них платье оголяет плечи, на сочных губах блестит ярко–красная помада. Под шёлковыми блузками у другой выпирают аппетитные груди. Какую из них буду сегодня мять? Обе хороши…».

— Галя! — хитро щурясь, кокетливо подала руку сидящая слева.

— Нина! — загадочно улыбаясь, жеманно протянула руку сидящая справа.

Угадай, попробуй, какая из них хочет познакомиться со мной для приятных встреч! Придёт Балдин, всё прояснит. А пока, чтобы не ломать голову попусту, я, вежливо испросив разрешения, уселся между ними обоими. «Главное, завязать бой, обстановка покажет, как действовать дальше», — говорил Наполеон. В непринуждённо–светском разговоре я пытался определить, с какой стороны ко мне проявляется больше знаков внимания, но та и другая одинаково зыркают на меня подведёнными тушью глазами. Но вот готово коронное блюдо — картошка с мелко нарезанным мясом, запечённая под майонезом в духовке. Юрий наполнил бокалы вином.

— За тех, чья любовь помогает нам пройти через все бури и штормы! За милых дам! — провозгласил он.

Тост принят под одобрительные возгласы. Звон бокалов, шутки, смех, бряканье ножей и вилок. И тесно прижатые ко мне слева и справа бёдра женщин. Одна из них страждет романтической любви с японистом–востоковедом. Которая? Вот Галя придвинула мне салат с крабами. Наверно, она просила Юру привести ей кавалера. Вот Нина положила мне в тарелку ломтик помидора. Галя слева стряхнула ворсинку с моего плеча. Я нечаянно пролил вино на брюки, и Нина справа заботливо вытерла пятно полотенцем.

Балдин включил магнитофон. Зазвучала популярная мелодия из французского кинофильма «Мужчина и женщина».

— Белый танец! — весело объявил Балдин, плюхаясь в кресло. Пока жарилась картошка, капитанша и Юра подозрительно долго отсутствовали, запершись в спальне. И сейчас, сбросив пиджак, китобой радостно–оживлённо наслаждался вечеринкой, сытый, здоровый, удовлетворённый, всем довольный, и больше всего, самим собой. Счастливый вид моряка, ещё совсем недавно терзавшего подушку в каюте, красноречиво говорил: «Зачем жениться? Жизнь свободного человека так прекрасна! Ноу проблэмс!».

Галя пригласила на танец Юру. Нина подняла меня. «Так вот, оказывается, чей я избранник!», — подумалось мне, в то время как руки, обхватив партнёршу ниже талии, прижимали её к себе. Юра щёлкнул выключателем, люстра погасла, и комната озарилась розоватым светом раковины с вмонтированной в неё лампочкой. Волосы Нины, духи с тонким и нежным запахом, её грудь, прижатая ко мне, голые плечи обжигали в танце. Наши губы соединились в поцелуе, и оторвавшись от них, я прошептал в горячее ушко:

— Продолжим вечер у тебя?

В ответ она прильнула ко мне, слившись в новом, ещё более долгом поцелуе. Мы незаметно надели плащи и выскользнули за дверь. Последовала серия поцелуев на каждой лестничной площадке, потом у каждого дома. И так, часто останавливаясь, обнимаясь и целуясь, без ненужных признаний в любви, мы дошли до проспекта Сто лет Владивостоку. Остановились у дома с неоновой вывеской «Гастроном «Восход». У тёмного подъезда, обхватив друг друга, мы снова замерли в поцелуе, как вдруг что–то неимоверно сильное ухватило меня сзади за шиворот, приподняло так, что ноги еле–еле доставали до асфальта. Потом это «что–то» опустило меня, развернуло, и я увидел перед собой огромного роста усатого военного дядю в фуражке и шинели, перепоясанной портупеей. В свете дальних уличных фонарей тускло поблескивали на его погонах майорские звёзды. Рядом стояли ещё двое офицеров с каменными лицами, от которых ничего хорошего ждать не приходилось. Зацокав каблучками, Нина поспешно скрылась в подъезде, оставив меня на произвол судьбы. Я было рыпнулся защитить свою честь, униженную столь постыдным образом, но майор поднёс к моему лицу здоровенный кулачище и незлобиво сказал:

— Не ерепенься, штатская сволочь! Пока мы на полигонах Родину защищаем, вы чужих жён охмуряете. Это моя жена! Уразумел, интеллигентик паршивый?! Дать бы тебе в рыло, недоносок… Да, ладно… Попадёшься ещё раз — пришлёпну как муху. Всё! Свободен! Кру–угом! Шаго–ом… марш!

— Извините, тащ маёр…, — сбавил я пыл, — ничего не было… Просто проводил вашу жену… Ночь, темно…

— Видал, как вы лизались… Проваливай, пока я добрый… — гаркнул майор. Рядом стояли те двое, насуплено молчали, готовые обрушить на меня всю ненависть к службе, вынуждающей их исполнять свой воинский долг, в то время как их жёны гуляют со штатскими. Ещё секунда–другая и моя физиономия превратится в форшмаг. Поняв это, я быстро повернулся и зашагал прочь. И вовремя.

— Зря ты отпустил этого гражданского ловеласа. Надо было врезать ему, чтоб не волочился за юбками офицерских жён, — услышал я за спиной.

— Он–то при чём? Это она задом вертит… Сука! Ну, покажу этой потаскухе сейчас! — услышал я за спиной. И прибавил шагу.

В столь поздний час возвратиться на судно, не имея денег на такси, не представлялось возможным. И я направил стопы в квартиру капитанши. На мой звонок дверь открыла Галя. На её лице неподдельное удивление:

— А ты почему вернулся? Ты же с Ниной ушёл?

— Она попросила проводить её… Разве мог я отказать даме? Вернулся, чтобы продолжить этот чудный вечер с тобой…

Всё повторилось с изумительно–потрясающей схожестью. Танец, объятия в интимно–розовом свете раковины, нашёптывания на ушко и быстрый уход, остановки на улице для поцелуев, тёмный подъезд того же самого дома с мерцающей неоном вывеской «Гастроном «Восход». Перед тем, как войти в подъезд, я боязливо оглянулся: нет ли кого, кто ухватит за шиворот?

Галя сняла туфли и босиком стала подниматься по ступенькам лестницы.

— Какой этаж? — тихо спросил я.

Ступая на цыпочках, она приложила палец к губам. Я последовал за ней, не придав значения тонким полоскам света в неплотно прикрытых дверях. На лестничной площадке между третьим и четвёртым этажами все двери вдруг разом распахнулись, из квартир выбежали полураздетые мужики в тельниках.

— Б…! Сука! Стерва!

— Шлюха! Потаскуха! Муж в море, а она хахаля домой ведёт!

— Какой пример нашим жёнам подаёт! Распутница! — раздались крики.

Галя шмыгнула наверх, там хлопнула дверь, и больше я её никогда не видел. Сзади напирали обозлённые мужики. Всем скопом ревнивцы подъезда оберегали жён моряков–соседей, находящихся в плавании, от посягательств любовников.

— Бей тварь сухопутную!

— Шумовкой его! Шумовкой!

— Боцман! Вмажь этому моднику в шляпе! — кричали сверху.

— Поплавал бы с наше, щегол лощёный, не стал бы швартоваться к чужим бабам… — кричали снизу.

— А ну, давай сюда этого чилима! — наступал лысый мужичок в одних трусах, размахивающий совком для выгребки золы из печки.

Мгновенно оценив ситуацию, я решил прорываться через лысого мужичка. Мой пинок правой ноги, рассчитанный на удар ему в живот, повис в воздухе: от сильного пинка под зад я сам закувыркался вниз по лестнице, сшибая на пути разъярённых мариманов. Предохраняя голову, выставил вперёд левую руку и с размаху врезался больными пальцами в батарею парового отопления. Псом, застигнутым в чужой подворотне, я с воем вылетел из подъезда и кинулся бежать. Вслед летели выкрики:

— Шумовкой его! Шумовкой!

Отдышавшись от быстрого бега и убедившись, что никто не преследует, я медленно побрёл пешком. Путь предстоял не близкий. Шкандыбать пешкодралом до Партизанского проспекта, до Океанского, потом по всей Ленинской до Луговой, обогнуть Золотой Рог и той стороной до причалов рыбпорта.

— Ну, Балдин! Ну, погоди, эдельвейс хренов! — шагая по пустынной улице, рассмеялся я, вспоминая перипетии прошедшего вечера.

Светясь зелёными огоньками, мимо проносились пустые такси. Но разве у их водителей может проявиться сочувствие к одинокому путнику?

Ладно. Подумаешь, прошагать каких–нибудь километров пятнадцать. А то и меньше. Да я из Боровлянки в Вассинскую школу каждую неделю двадцать километров пёхом таскался туда и обратно. Непроглядной ночью по грязи и в дождь. По глубокому снегу и в метель. Не по асфальту при свете уличных фонарей.

Вдруг я поймал себя на мысли, что мне хорошо, легко и спокойно. Боже милосердный! Так ведь фурункулы на пальцах прорвали! И стержни из них повылетали. На месте их дырки остались. Это когда я рукой по батарее саданул. «Воистину, — как сказал бы сейчас Боря Далишнев, — нет худа без добра». Я замотал мокрые пальцы носовым платком и бодро зашагал, напевая свою любимую песню:

 

В гнездовье бурь

10 августа. Пятница. День моего рождения и Смоленской иконы Божьей Матери. Под неусыпным оком Пресвятой Богородицы, многажды спасшей меня, даровавшей мне счастье видеть солнечный свет, дивную красоту окружающей меня природы, нежиться в его тёплых лучах, предаюсь размышлениям о былом, подобно волнам, несущим мою лодку по реке–жизни.

— Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу, и Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время живота моего без порока прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.

В этот солнечный летний полдень отраден вид густых тёмно–зелёных ельников, взметнувших остроконечные вершины на высоких крутяках правобережья. Освежителен чистый воздух хвойного леса, успокоительна его вечная тишина. Приятен неторопливый шелест ивовых листьев, тронутых пробегающим по ним лёгким ветерком.

По лазурно–синему небу плывут кучевые облака. Стать бы пушинкой и лететь вслед за ними в неведомую даль! Или парить над обскими просторами на пароплане, на воздушном шаре. «Радио России» подогревает сладостные мечты замечательной песней Александра Зацепина:

Исстари на Руси август называли «густоед–густарь — страды государь». В этом месяце лето навстречу осени бежит: до обеда — лето, после обеда — осень. Ещё в народе называли август «собериха», «припасиха», «капустник», «разносол». Старинный месяцеслов именует август «зорничником» или «зарничником» — от слов «зори» и «зарницы».

Август — венец и закат лета. Месяц этот назван именем римского императора Октавиана Августа, в 8‑м году нашей эры приказавшего устранить ошибку календарной реформы Юлия Цезаря, когда високосным (366 дней) считался каждый третий год, а не четвёртый, как сейчас.

В августе солнце находится в знаке созвездия Льва, называемого древними ассирийцами «Великий огонь». «Жгучим» назван Лев в «Божественной комедии» Данте Алигьери. Со знаком Льва астрологи связывают само солнце. Лев — царь зверей, и самая яркая звезда Льва — Регул — уменьшенное от Рекс — царь. Арабы, греки и древние персы именовали эту звезду «царской».

Ночами в тёмном августовском небе сверкают созвездия Козерога, Рыб, Кита, Водолея, Овена, вспыхивают и гаснут, рассыпаясь искрами, метеориты.

Итак, август…

Беспрестанная работа вёслами. Обь гуляет здесь крутыми волнами во всю многокилометровую ширь, и чтобы противостоять им, вёсла не выпускаешь из мозолистых ладоней. Даже в засушливые летние месяцы в месте слияния с Иртышом её ширина сорок–пятьдесят километров, а в нынешнее–то наводнение?!

Левый берег вообще не виден. Где–то там, в 1585‑м году «на диком бреге Иртыша стоял Ермак, объятый думой».

В начале семнадцатого века в Мангазею и дальше к Таймыру здесь спустились по Оби к Карскому морю кочи помора Луки «со товарищи казаками». Плыви Лука сегодня — он увидел бы величественные опоры ЛЭП на правом берегу и факелы горящего газа над нефтяными вышками, аленькими цветочками пламенеющие вдали. Ещё казаки приметили бы чёрные избы села Чернореченска на обрывистом берегу, вскинувшем к небу пирамидальные вершины мрачно–зелёных елей.

В эти однообразные дни плавания в моей памяти остались размытые утренней дымкой очертания посёлка Карымкары с двумя высокими деревянными трапами от дебаркадера, прошедшим мимо красавцем–танкером «Николай Животкевич» с парой сине–красных шлюпок на корме, маленький «ТРБ‑1», толкающий, как муравей, больше себя огромную баржу.

Прошёл Большие Леуши с диким, обрывистым и лесистым берегом, изрезанным промоинами от весенних ручьёв. Потом был Малый Атлым: как и раньше, чёрные избы, деревянная церквушка вросла в землю по самые окна.

Село Сотниково — напоминание о живших здесь казаках. Сотник — казачий чин, командир сотни казаков.

Плашкоут далеко от берега. Лодочник ждёт пассажиров с подходящего теплохода.

Октябрьское… Красивое село на высоком зелёном берегу, но какими должны быть глубокими колодцы на улицах, чтобы добраться до воды! За Октябрьским миновал 910‑й километр — столько осталось до Салехарда!

Село Приобье ощетинилось портальными кранами. Множество катеров, моторных лодок, буксиров, барж.

Шеркалы… Бетонная дорога взбегает в гору прямо от причала. Белые буквы на стеле гласят: «Шеркалы». И крутой, в елях берег. На высоком мысу два чёрных сруба — всё, что осталось от старинных строений. Ржавые лодочные гаражи под обрывистым берегом. Осторожно обхожу их. На лужайке у воды кучка отдыхающих. Дымит мангал. Приветливо машут мне, приглашая пристать к берегу. Велик соблазн отведать шашлык, но велик риск пропороть лодку торчащими из воды железными прутьями арматуры. Проплываю мимо.

Августовский день на исходе.

На мшистой лужайке полно невиданной мною доселе морошки. Краснеют незрелые ещё ягоды. Посреди этого великолепия устраиваю привал.

С заходом солнца всё более ощутимой становится ночная прохлада, всё заметнее суровое дыхание близкого уже Заполярья.

Костёр потрескивает еловым сушняком. Дразнящий запах стерляжьей ухи исходит от подвешенного над огнём котелка. Дым отгоняет надоедливых комаров, мошку, оводов. Хорошо сидеть вот так в тишине, смотреть на яркий огонь. Пламя освещает палатку, приваленную к ней лодку, бородатого скитальца с планшетом и тетрадью на коленях, встречающего своё 66-летие под сверкающими звёздами северного неба. Сидеть и думать…

С дружной командой дорогого моему сердцу «Робкого» к большому сожалению пришлось расстаться. Полюбился мне этот отчаянный пахарь моря, но покинуть судно был вынужден из–за поступления на заочное отделение журналистики Дальневосточного государственного университета.

После успешной сдачи вступительных экзаменов, с чемоданом, набитым методической литературой для выполнения контрольных работ, я поднялся на борт китобойца «Вдохновенный», готового к отплытию в Антарктику. Однотипное судно не отличалось от «Робкого» — всё те же механизмы, приборы, электрощиты и пульты.

Другой была его команда.

Китобои «Вдохновенного» не выделялись весёлостью, удальством, промотанием в «Золотом роге» зарплаты до последнего гроша и прочими лихими качествами, присущими команде «Робкого». Немногословные, без задорного блеска в глазах, с лицами сосредоточенными и суровыми — неизгладимыми следами антарктических штормов — выполняли они трудную, сопряжённую с риском работу, требующую терпения, отваги, мужества, выдержки и большой силы воли, чтобы противостоять почти непрерывным штормам, жгучим морозным ветрам, ледяным шквалам, превращающим палубу, трапы, рангоут судна в глыбы льда. С виду хмурые, молчаливые, с красными, обветренными носами и щеками, при более тесном знакомстве они оказывались добряками в душе.

Характер членов экипажа «Вдохновенного» свойственен всем «россиянам» — китобоям антарктической китобойной флотилии «Советская Россия». Их несколько угрюмые внешности я воспринял поначалу как недоброжелательность по отношению ко мне, но скоро убедился в обратном. К тому же, мне повезло: на «Вдохновенном» я встретил верзилу–громилу Алексея Шматко, того самого парня, которого застал в квартире моей бывшей любвеобильной подруги Риты. Он обрадовался встрече и, здороваясь, радушно протянул здоровенную лапищу.

— Вот так встреча! — пробасил Алексей. — Ну, что, ходил ещё к той красотке?

— Не-е… Иди она в баню!

— Анекдот хочешь? Армянское радио спрашивают: «На какой девушке лучше жениться — на красивой или на страшилке? Красивая ведь изменять будет…». Армянское радио отвечает: «Лучше торт есть хором, чем дерьмо в одиночку».

— И всё же каждый надеется, что уж его–то жена не будет изменять…

— Да-а… Нельзя королю без дамы… Нельзя королеве без валета… Все мы хотим не целованных, чтоб верно ждали нас… Но так не бывает. Женщины — они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Опять же физиология… Ждать мужа–моряка девять–десять месяцев из путины, когда вокруг столько желающих удовлетворить женщину — согласись, это такая для неё мука. А муж придёт, устроит сцену ревности, пробудет дома месяца два–три, пока судно в ремонте, и опять отвалит почти на год. И так проходит жизнь моряка.

— Что же делать? Не жениться?

— Женился — бросай якорь на берегу, завязывай с морем… Агата Кристи предупреждала: «Женщины не умеют ждать, помните об этом!».

— Всё философствуешь?

— На том стоим…

Моя койка в каюте электриков оказалась нижней. Верхнюю занимал Алексей. Когда этот «шкаф» забирался на неё, я боязливо сжимался в комок — вдруг цепочки не выдержат веса амбала–одессита, и десятипудовая махина рухнет на меня. Предложил Алексею поменяться местами, на что он безропотно согласился.

…Бешеные порывы ветра бросали судно, как щепку, швыряли в лицо ледяные брызги, заглушая слова капитана Позднякова.

— Идём… море Беллинсгаузена… курс…градусов… зюйд–вест…

По бескрайним просторам самого безлюдного на планете ледяного моря катились чёрные волны, напоминая отвороченные гигантским лемехом пласты свежевспаханного поля, а сорванные с них ветром пенные гребни улетали белыми птицами. В некоторых местах, в провалах между водяными валами пестрели пятнышки играющих на поверхности пингвинов адели, названных так Беллинсгаузеном в честь своей жены француженки Адели. Нипочём им мороз и беснующийся ветер.

Антарктика — логово ураганов, гнездовье штормов, прибежище бурь, пристанище тайфунов. Беспощадная стихия беснующегося моря. Из этой сатанинской круговерти всесильным джином вырвался на волю шквальный ветер. Я потерял счёт дням и ночам, во время которых, пытаясь изрыгнуть кишки, стоял вахты. Вокруг скрипело, грохотало, выло, стонало, сотрясалось, судно взлетало куда–то в поднебесную, низвергалось в пропасть и, казалось, мукам адовым не будет конца. Но однажды, проснувшись перед вахтой рано утром, привычно напялил на себя ватные брюки, свитер, шапку, полушубок и, громыхая сапогами по ступенькам трапа, вышел на палубу. Глазам предстала остекленевшая водная равнина. Жестокий шторм утих и, как это часто бывает в Антарктике, море замерло, словно неживое. Альбатрос, распластав трёхметровые крылья, низко парит, долгими часами сопровождает судно. Невольно вспомнились слова из песни В. Бунина:

Гористый остров Петра Первого, снежно–синий, багровый с западной стороны, длинной полосой, похожей на огромного белого кита, вытянулся по южной кромке горизонта. Прибой хлестал в угрюмые, безжизненно–ледяные скалы.

Оставляя за кормой ровную белую полосу, «Вдохновенный» малым ходом двигался вдоль острова. Над его снежными вершинами, разгораясь всё ярче, вставало солнце. Голубовато–сизая мгла, висевшая над островом, поблекла, и светлея, рассеялась. Отражая золотистый свет ослепительно вспыхнувшего диска, море из матово–зелёного стало маслянисто–жёлтым. Там, вдали, у подножия чёрных, неприветливо–грозных скал, оно лениво накатывалось на обледенелые камни, облизывало неприступный берег с глухим и сердитым ворчанием.

На мостике попыхивал трубкой капитан Поздняков. Капюшон кожаной «канадки» — память службы в подводном флоте — накинутый поверх шапки с таким же кожаным верхом, скрывал его лицо. Здесь же, не отнимая бинокля от глаз, осматривал ледяные берега скалистого острова штурман Норкин. В шапке–ушанке, в непромокаемом плаще, надетом на ватник, торчал от нечего делать сменившийся с вахты первый электромеханик Абашкин. Бородатого матроса–рулевого Ховрина спасали собачьи унты, тулуп, затасканный вахтенными, и меховые рукавицы. У пушки, наклонясь всем корпусом вперёд, вглядывался в морскую даль знатный гарпунёр Прокопченко, кавалер многих правительственных наград. Его фигура в утреннем антарктическом свете, голубоватом и ясном, на фоне моря, синего и холодного, как нависшее над ним небо, казалась резным ростром, украшавшим нос китобойца. На палубе, широко расставив ноги, стоял боцман Ильин. В бочке на фок–мачте крутил головой из стороны в сторону марсовый матрос Зорин.

— Справа тридцать фонтаны! — истошно закричал с марсовой площадки Зорин. Штурман нажал кнопку сигнала, и во всех помещениях судна раздались прерывистые звонки: «Охота!».

На проплывающей вдалеке льдине стая пингвинов. Рядом с ней взметнулся фонтан, рассыпался на сотни брызг. Вынырнула чёрная спина, за ней другая, третья. Взвились новые фонтаны.

«Уф!.. Уф!..» — раздаются тяжёлые вздохи, сотрясая застывший в тишине воздух.

В считанные секунды вся команда на местах. Капитан толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!». От форштевня «Вдохновенного» с брызгами начали разлетаться волны, за кормой заклубилась белая пена.

Осторожные и чуткие «усачи» тотчас ушли в глубину. Эти киты проворнее кашалотов и могут держаться под водой в два раза дольше. Полчаса, не меньше, пройдёт, прежде чем вынырнут на поверхность.

«Вдохновенный» застопорил ход. Все напряжённо всматривались в блестящую гладь, прикидывая, где появятся фонтаны. Поглядеть со стороны: все спокойны, но в душе каждого китобоя кипит страсть охотничьего азарта. Она захватывает даже кока, бросившего недочищенной картофелину и выбежавшего на палубу поглазеть на охоту. Именно эта страсть привела на мостик Абашкина и других свободных от вахты моряков. В такие минуты легко понять душевные порывы этих людей, оставивших дома семьи, променявших земную твердь на нескончаемую болтанку. Одна ли возможность хорошего заработка гонит их в ледяные просторы Антарктики, заставляет терпеть лишения и трудности? Ведь они могли работать на берегу грузчиками в порту, докерами, шофёрами такси и тоже получать приличные деньги. Аналогичный вопрос можно задать заядлым охотникам и рыбакам: за куском мяса или рыбиной, умирая с голоду, тащатся они в лес, на озеро, на тонкий ещё лёд реки? Нет, конечно.

Ещё и потому многие шли в китобои, что гордились этой профессией, свысока смотрели на представителей других трудовых коллективов. Кто для них бухгалтер, чиновник ведомства, директор ресторана или прораб на стройке? Так, никто… И даже на раздельщика китов, жировара или мукомола с плавбазы они посмотрят с чувством собственного превосходства. Китобойная плавбаза в понимании морских охотников — всего лишь плавучий завод по переработке китовых туш, производство которого всецело зависит от мужества, смелости, самообладания тех, кто, рискуя быть смытым волной, добывает китов.

По правому борту с громким шипением почти одновременно вырвались три фонтана. Прокопченко выкинул в сторону левую руку: «Вдохновенный» послушно забрал левее. Поднял руку, согнутую в локте: «Малый ход!». И взмах руки вверх: «Стоп, машина!».

«Вдохновенный» ещё продолжал по инерции скользить вперёд, но гарпунёр уже поймал на уровень прицельной планки синевато–блестящую спину финвала. В одно мгновение облако сизого дыма окутывает пушку и гарпунёра. Эхо относит гром выстрела, который лёгким хлопком звучит над акваторией моря. Со стуком дёргается блок амортизатора на фок–мачте: кит на лине!

Помимо основной вахты электрика мои обязанности во время охоты те же, что и на «Робком» — подвязать к бамбуковому шесту — «плавучке» аккумулятор с лампочкой–светлячком и флажок–метку «Вдохновенного». Наверх я выбежал налегке и, быстро справившись с немудрёным делом, поспешил вниз в гребное отделение, где тепло от жужжащего электродвигателя, горячих сопротивлений и включенной электропечки. Вид бьющегося в агонии финвала, малиново–красный, нежно–розовый цвет воды, окрашенной его кровью, уже не вызывал во мне прежнего восхищения. Но я не мог не замедлить шаги на трапе, любуясь величественно–суровым пейзажем Антарктиды. Запечатлел в памяти ещё одну из её незабываемых картин.

Над вершинами покрытого льдами острова Петра Первого сияло лазурное небо. Море сверкало алмазными брызгами, прибой кипел белой пеной у чёрных утёсов. Скалы казались рухнувшими в океан, среди которых плавали залитые искрящимся светом айсберги. Подмытые течениями прозрачные громады причудливых форм, подтаявшие снизу, оторванные от скованных мерзлотой берегов высились вдали сказочными дворцами, фантастическими фигурами. Морская вода, ветер и солнце сотворили настоящее чудо: припорошенные свежим снегом ледяные изваяния, отполированные океаном, сверкали хрустально–чистыми колоннами, арками, огромными драгоценными камнями в пурпурно–алой оправе нависших над горизонтом облаков. Полярные шквалы подламывают, опрокидывают ледяные стены, уступами уходящие глубоко в воду, представляя опасность для мореплавания.

Избегая столкновения с айсбергами, «Вдохновенный» держится подальше от плавающих ледяных гор. На их отлогих склонах темнеют пятна тюленей, моржей, морских львов. Нетронутый снег ослепительной белизной сверкает на вершинах безжизненного острова, открытого в 1821‑м году русскими мореплавателями Ф. Ф. Беллинсгаузеном и М. П. Лазаревым на шлюпах «Восток» и «Мирный».

В тот январский день Фаддей Фаддеевич записал в своём дневнике: «Солнечные лучи, выходя из облаков, осветили сие место, и, к общему удовольствию, все удостоверились, что видят берег, покрытый снегом, одни только осыпи и скалы, на коих снег удержаться не мог, чернелись».

Холодная и суровая красота! Однако, обжигающий лицо и руки ветер напрочь отбили желание стоять на верхней палубе и восторженно любоваться антарктическим пейзажем. Через минуту я согревался на раскладном стульчике у электропечки, размышляя, как должно быть, мёрзли здесь мореходы парусников, на которых не было электрогрелок.

К исходу дня все три финвала, за которыми поутру началась охота, волочились у бортов «Вдохновенного».

Барометр в штурманской рубке показывал высокое давление, предвещая сильный ветер. Появившиеся облачные шапки над вершинами высоких скал подтверждали приближение шторма.

Моряк не любуется морем с берега.

Оставаясь на суше, он мысленно скользит взором по его необозримой равнине, видит себя там, где кипящие волны, вздымаясь с рёвом необузданных исполинских чудищ, в космах белой пены, обрушиваются на палубу, сотрясая судно. И даже в жаркий пляжный день моряк помнит, как обдают они арктическим холодом и морозным шквалом Антарктики. Как в бешеной злобе бессильные сокрушить утёс, бьются в него и ропотно откатываются, чтобы ударить с новой, более яростной силой.

И ещё моряк знает, как обманчиво затихает море, становясь спокойным и гладким, как начинает едва приметно рябеть, и скоро вновь стремится обхватить судно несоизмеримо–гигантскими объятиями, повергнуть его в свою пучину.

Мёртвая зыбь — эхо дальнего урагана — не спеша катила пологие складки. На зеркальной поверхности больших отлогих волн снопами искр вспыхивали обломки льдин. По небу плыли перистые облака. Они растянулись длинными грядами, постепенно меняя окраску от пурпурно–лилового к сине–фиолетовому.

Огненный диск солнца, вспыхивая золотистыми брызгами лучей, освещал южное полярное небо и холодное под ним море Беллинсгаузена.

Вдали дыбились снежные, иссечённые льдами скалистые утёсы острова Петра Первого. В матово–голубоватой дымке белели айсберги причудливых форм и очертаний.

Облака сбились в плотные тучи и закрыли солнце. Проглянувшие, было, звёзды постепенно угасли под их пеленой. Барометр пошёл вниз, вода потемнела, и мелкая рябь — примета шквала — пробежала по морю. Сливаясь в разноголосом хоре стихии с гимном океанского раската, резкий, холодный, влажный ветер завыл в вантах, засвистел, загудел в снастях, захлопал брезентом шлюпок, погнал встречные крутые волны. Китобоец начал заметно покачиваться на усиливающейся волне, идущей с океана.

Жесточайший шторм надвигался разъярённым зверем. Крепчал с каждой минутой, и вот уже в неукротимых порывах, заглушая уханье волн, перекатывающихся через носовую палубу, схлёстнулся с ними, срывая пенные гребешки, поднимая тучи брызг и водяной пыли.

Рёв осатаневшего моря и бешеные раскаты водяных валов — это лишь начало. Вспенившись, оно гневно гремит, вторя далеко прошедшему урагану.

Страшен гнев моря!

В неукротимой злобе с феерическим хохотом дико мечется, бьётся неудержимо, обрушивает на маленькое судно водяные лавины.

В непроглядной тьме спуталось всё: бездна пучины, грозный шквал, скрежет гарпунов, торчащих из тел китов, удары тяжёлых туш о корпус.

Смятение, дрожь и хаос преисподней!

Ужасающей высоты волны одна за другой вырастают из кромешной темноты. В свинцовой мгле бушующая буря вздымает и подбрасывает судно, подвязанные к нему китовые туши, швыряет и бросает в провалы между водяными холмами.

Переваливаясь с борта на борт, отплёвываясь горячей водой из коллекторов, «Вдохновенный» медленно продвигался к плавбазе «Советская Россия».

Ночью ураганный ветер разогнал тучи, и в разрывах между ними над ледяными просторами поплыла матово–бледная луна. Непривычно светит с северной стороны. В её слабом белесоватом свете качались чёрные мачты «Вдохновенного», вычерчивая над головой замысловатые зигзаги.

Лунная радуга встала над южным горизонтом, расцветила полярное небо мягкими, прозрачными красками, разбавленными синевой ночи. Казалось, они пахли морем и низко висящими над ним мохнатыми звёздами.

К утру ветер стих, погасли гребни, но море не улеглось, и в разных направлениях шла зыбь. Китобоец то раскачивался с борта на борт, то подвергался стремительной килевой качке. Оголённый винт, бешено вращаясь, сотрясал судно.

Я выбегал на корму, изгибаясь в приступах тошноты, цепко хватался за леер и выл волком, в который раз проклиная себя за необдуманное решение отправиться в десятимесячное плавание. Ведь знал же, знал, что буду блевать, бездыханным трупом висеть на леере, тупо глядя на пенный бурун, и молить Бога поскорее унять ненавистную бурю и эту проклятую зыбь. Так нет же! Попёрся опять, да не куда–нибудь в Чёрное море с его персиково–абрикосовыми, виноградно–сливовыми, пальмово–кипарисовыми берегами! А в Антарктику, в самое пекло бесовской свистопляски сатанинских ветров!

Что заставило меня забыть о прежних мучениях морской болезни? Романтика китобойного промысла, жажда денег или неуёмная страсть, вроде той, что в мерзопакостную погоду гонит охотника на звенящее гнусом болото? Наверно, нельзя сказать, что здесь главное. И первое, и второе, и третье, как меню на обеденном столе, всё вместе взятое, составят то единое чувство, всегда тянущее в море, скрывающееся за далёким манящим горизонтом.

Надо признаться самому себе, что стремление заработать денег тоже подтолкнуло на отчаянный шаг. После китобойных путин на «Робком», набив карманы деньгами, я познал их властную силу. Без них, казалось мне, я не человек, козявка, никто. Это особенно остро ощущает тот, кто стоит голодный под окнами ресторана, откуда слышится веселье сытой публики. Тот, кто бредёт в дождливую ночь, не имея возможности остановить такси. Кто ночует в парке на садовой скамье, кто глотает в жаркий день слюну, глядя как человек с деньгами пьёт холодное пиво.

А имея в кошельке хрустящие бумажки, можно купить бутылку прекрасного коньяка и коробку конфет, букет роз и набор духов в подарок, хороший костюм или даже автомобиль.

За деньги можно снять женщину в ресторане, вкусно отобедать и мягко поспать.

Можно купить виллу на Канарах, экзотический остров или даже целую страну.

Можно запустить на Марс космический корабль, начать войну.

За деньги продают друга, мать, Родину, народ.

Вопрос лишь в количестве денежных знаков, в том, сколько их будет предложено за куплю–продажу.

Иуда, как известно, продал своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать сребреников.

Без денег будешь стоять и мёрзнуть на остановке, и ни один таксист даром не повезёт. Умрёшь с голоду под забором раздетый и разутый. Будешь радоваться пятаку, найденному за подкладкой рваного пиджака и решать дилемму, как это было со мной в студенческие годы: купить с голодухи дешёвый пирожок с китовым мясом или, изнывая от жажды, выпить кружку квасу?

Так рассуждал я, толкаясь в отделе кадров управления «Дальморепродукт» за направлением на «Вдохновенный». «Вот схожу в путину, куплю машину… Нет, лучше квартиру… Однокомнатную… Красивый шкаф и в нём много книг… На полу ковёр… Секретер… Трюмо… Диван… В углу торшер… На тумбочке телевизор… Или положу все деньги на сберкнижку… Схожу потом ещё раз и куплю домик в Крыму…», — мечтал я, вышагивая к проходной Дальзавода, где в ремонте стоял «Вдохновенный».

Паскудненькое чувство неуверенности в свершение планов, их несостоятельности подтачивало изнутри, но я был непреклонен в намерении.

И вот я даю «смычку» рвоты, мгновенно подхваченную ветром и унесённую в штормовую ночь. И то самое паскудненькое, сидящее внутри меня, говорит мне: «Зря, парень, мучаешься… Ничего не будет и на этот раз… Ни машины, ни квартиры, ни сберкнижки…

Всё останется в мечтах, а денежки быстро и не заметно, как горсть снега в тёплой ладони, растают в ресторанах и гостиницах Владивостока, осядут в сумочках улыбчиво–жуликоватых официанток, в портмоне неприступно–строгих взяточников–администраторов, в карманах хамовато–наглых таксистов.

Обессиленный, я возвратился в электрогребное отделение, упал на поёлы. В лежачем положении легче переносится качка.

На трапе послышались шаги. Это спускается первый электромеханик Абашкин.

Увидел меня, недовольно сказал:

— Ты чего раскис, как медуза? Качку работой вылечивают… Держись, парень! Ты же мужик! Бабы и те в море ходят…

— Ага… Ходят… На плавбазах, которые не шкивает так, как нас… На китобоец бы хоть одну из них… Посмотрел бы я на тех морячек…

— Была одна такая… В послевоенные годы… Плавала капитаном на китобойце… Фамилия её не то Соколова, не то Орлова… Эта бой–баба понимала толк в китобойном деле! По рассказам старых китобоев она и сама становилась к пушке. А команду держала во–как! — Абашкин показал сжатый кулак. — Чуть что не по ней — ка–ак звезданёт промеж глаз! Мужики на судне боялись её. Слабаки на борту не держались… Она была стройна… Ходила в сапогах, в кожанах штанах в обтяжку, в свитере водолазном и всегда в фуражке–мичманке. Красивая была!

— Кто–нибудь из команды ходил у неё в любовниках?

— Об этом история умалчивает… Говорят, неприступная была, как крепость…

— Неприступных крепостей не бывает… Их штурмом берут или длительной осадой. А в путине за девять–десять месяцев неужто ей любви не хотелось?

— Хотелось, наверно, как и всякой женщине… Но, говорят, не находилось смельчаков забраться в постель к бабе–капитану.

— И где сейчас эта Соколова — Орлова?

Абашкин неопределённо пожал плечами.

— Кто её знает? Считай, четверть века минуло с тех пор… А может, выдумка всё… Легенда… Никто толком ничего не скажет… А ты, давай… Хватит валяться. Не можешь? Тогда я Шматко на замену пришлю… Пусть он за тебя повахтит…

Рассказ Абашкина глубоко запал мне в душу на всю жизнь, хотя героическими женщинами никого не удивишь: мифическая Афина — Паллада, богиня охоты с копьём в руке. Жанна д, Арк — предводительница рыцарского войска. Танцовщица–разведчица Мата Хари. Полковник авиации Марина Попович — лётчик–испытатель реактивных самолётов. Валентина Терешкова и Светлана Савицкая — космонавты. Капитан дальнего плавания Анна Щетинина.

Были и есть много других героических женщин, управлявших самолётами, паровозами, автомобилями, тракторами… Но чтобы почти на год уходить в штормовое море на маленьком китобойце, держать в повиновении три десятка отчаянно–бесстрашных моряков…

Даже Волк Ларсен в романе Джека Лондона «Морской волк» не мог справиться с разъярённой толпой матросов. А тут хрупкая на вид женщина… Какой волей, смелостью и мореходными знаниями нужно обладать, чтобы завоевать уважение и признательность экипажа?

Многие годы загадочный образ женщины–капитана, наделённой железным характером, вставал у меня перед глазами. Я представлял её у гарпунной пушки, в каюте над штурманской картой, за столом кают–компании, на мостике китобойца.

А если такая и вправду была..? «Вот разыщу её, распрошу обо всём и напишу роман… И померкнет в сравнении с «бой–бабой» Волк Ларсен…

Никого не разыскал… Ничего не написал…

Так и осталась бы она для меня красавицей–амазонкой из легенды о китобоях, если бы однажды — это случилось незадолго перед моим отплытием в поход по Оби — случайно не наткнулся в интернете на фамилию Орликова. Я чуть из компьютерного кресла не выпал! Она! Я столько лет обожал эту женщину, существующую лишь в моём воображении, и вдруг она выплыла из глубины прошлых лет в виде сухой информационной заметки.

Из материала Letopisi. Ru. «Время вернуться домой» узнал следующее:

«Орликова Валентина Яковлевна… Родилась в 1915‑м году в г. Сретенске в Забайкалье. Закончила Владивостокский водный техникум и Ленинградский институт водного транспорта. Во время Великой Отечественной войны работала штурманом на судах морского флота, участвовала в эвакуации раненых из Таллина. После войны стала первой в мире женщиной–капитаном китобойного судна «Шторм», а позже — единственной в мире женщиной–капитаном БМРТ — большого морозильного рыболовного траулера. Стояла на капитанских мостиках промысловых судов «Николай Островский», «Новиков — Прибой», танкера «Пирятин».

Герой Социалистического труда Валентина Яковлевна Орликова ушла из жизни в Москве 31 января 1986 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище. Рыбаки Мурманского тралового флота установили на могиле В. Я. Орликовой бронзовый бюст. Её именем назван российский траулер, построенный в Германии. В Мурманске на улице Капитана Орликовой на доме номер 40 установлена мемориальная плита. На мраморе высечены слова:

«Орликова Валентина Яковлевна. (1915 — 1986). Капитан дальнего плавания, единственная в мире женщина — капитан китобойного судна. Герой Социалистического Труда».

Вот так, через сорок лет полуправдивая, полумифическая история, рассказанная мне Абашкиным, обернулась реальностью, получила достоверное подтверждение. Оказывается, все предпенсионные и последующие годы она жила в Москве. С ней можно было воочию увидеться, поговорить, написать о ней интереснейшую книгу.

Почему, откладывая на «потом», мы думаем, что у нас уйма времени. Что всё останется на своих местах, никуда не денется, будет ждать нас, и мы успеем найти, рассказать, сделать, создать?! Время — прялка, и годы — клубок. То их жалко, то наоборот… И оно не может быть ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым: какие люди — такое и время.

Не дождалась Валентина Яковлевна моего звонка в дверь её московской квартиры. Слишком долго я откладывал на «потом» наведение справок о ней. Такое вот грустное продолжение романтической истории, услышанной мною в штормовую ночь от первого электромеханика «Вдохновенного» Ивана Андреевича Абашкина.

Мог ли я тогда, мучимый морской болезнью, придать серьёзное значение судьбе женщины — капитана китобойца, наклонившись над жестяной банкой–обрезом, исходя в неё струйкой прозрачно–зеленоватого желудочного сока?

Абашкин посмотрел на меня, как на издыхающую никчемную собаку.

— Ну и видок у тебя! Размазня! Преодолей себя! Пойди на бак, помоги мужикам гарпуны потаскать… Смотреть противно, как ты корчишься… Тьфу!

Ну, и пусть плюётся… Мне всё равно. Какие, к чертям собачьим, гарпуны? До ведра только и хватает сил доползти… Никто сейчас не оторвёт меня от поёл, по которым, распластавшись, елозится моё чуть живое тело.

В гребное заглянул электрик Шматко. И даже он, которого я считал товарищем, осуждающе покачал головой.

— Я за тебя вахту стоять не буду… Тут не гавайские тропики, где вы загорали на «Славе»… Тут, братец, Антарктика!

Одессит без всяких усилий приподнял меня, усадил за конторку перед телефоном, словно нарочно тотчас зазвонившим. Я снял трубку.

— Электроплита не включается, — прогундосила трубка голосом кока.

И я, пытаясь поймать ногами уходящую из–под них палубу, потащился на камбуз, где запах отварной колбасы заставил меня выскочить за дверь, навалиться на планширь, сокращаясь в позывах дикой тошноты. Но кок ждать не намерен.

— Слышь, приятель… Война войной, а обед по расписанию, — крикнул он.

Я вернулся на камбуз, поменял плавкую вставку в предохранителе и больше не падал на поёлы.

Да-а… Это не «Робкий»… Здесь никто не сочувствует с дружеской иронией… Здесь нет улыбающегося Чугунова, не унывающего Далишнева, весёлого Балдина и других добрых, отзывчивых, бесшабашно–удалых, азартно–хватких в работе сорви–голов, где и сам капитан Обжиров под стать команде — красавец мужчина, в числе первых на промысле, в пьянке, в гулянке… Здесь я сам по себе…

Ещё несколько долгих месяцев, с упоением зачёркивая в календаре прошедший день, бесконечно пересчитывал, сколько осталось терпеть до окончания путины.

Следуя за китами, флотилия приблизилась к Южным Шетландским островам, вблизи которых и наступил долгожданный конец промысла. Ударили сильные морозы, повалил снег: в южном полушарии началась антарктическая зима, в то время, как в северном в это время лето. Проливом Дрейка мы вышли в Атлантику, миновали Африку, прошли Индийский океан, обогнули индонезийский остров Суматра и Малайзийским проливом пришли в Сингапур, куда «Советская Россия» традиционно заходила пополнить запасы питьевой воды и топлива. Китобои толпами устремлялись на берег, сметая товары в бесчисленных лавочках торгующих здесь китайцев, малайцев, японцев, филиппинцев, тайландцев. Мне ужасно не повезло: с разболевшимся животом угодил в медсанчасть плавбазы. В бананово–лимонном Сингапуре побывать не удалось. Хотя не всегда хорошо то, что нашёл, и не всегда плохо то, что потерял. Несколько моряков с «Вдохновенного» и с других китобойцев после нелегального посещения «жриц любви» в сингапурских притонах, образно говоря морским слэнгом, «намотали на винт».

Во Владивосток «Вдохновенный» возвратился в одиночестве. В Южно — Китайском море к нам на судно высадился учёный–ихтиолог, и ещё неделю мы болтались, выполняя указания очкастого лысого умника в белых шортах и панамке.

К пирсу на Мальцевской переправе мы тихо подошли поздним июльским вечером, без оркестров и встречающих, словно с рыбалки выходного дня. Едва перебросили трап, как все свободные от вахты моряки ломанулись на берег. Домой, к семьям, к любимым женщинам.

Я не мог сдержать эмоции от обуревавшей меня радости ступить на твёрдую землю и всё бежал, бежал. Ноги, приученные сопротивляться качке, высоко задирались в коленях, а я всё бежал, бежал… Наконец, утомлённый бегом, поплёлся неторопливым шагом. Куда? Ни семьи у меня… Ни дома… Ни любимой женщины…

На Луговой сел в трамвай и поехал по Ленинской. Просто так. Без цели и понятия зачем. Мне хотелось кричать, говорить всем, что вот он я, вернулся из Антарктики! Почти год не видел ничего, кроме воды и неба. Рядом сидели незнакомые горожане, шутили, смеялись, говорили о своём. Не было им дела до какого–то молодого моряка в форменной тужурке и в фуражке с «крабом», шитым золотистыми нитками. Мало ли моряков во Владивостоке!

Я вышел на остановке Океанский проспект. Ноги сами понесли в «Золотой Рог». У дверей стоял швейцар в ливрее, перекрыл вход.

— Мест нет! — разглаживая бакенбарды, рявкнул ресторанный цербер. Я сунул ему трёшку и беспрепятственно вошёл в зал. За двадцать пять рублей официант быстро «изыскал» место за столиком рядом с дамой уныло–томного вида. Вечернее платье из тёмно–вишнёвого бархата, укладка пышных волос, над которой долго старался парикмахер, не оправдывали пылких надежд дамы. Видимо, никто не приглашал её танцевать. Судя по скучающим лицам посетителей, оркестранты в который раз и без устали «на заказ» исполняли марш китобоев. В гудящем улеем, сизом от табачного дыма зале «Золотого рога» сегодня «правили бал» китобои «Советской России». Я подошёл к солисту оркестра, вручил полсотку и кивнул на даму в бархате.

— Сделаем! В лучшем виде! — мотая гривой длинных волос, ответил солист.

Я ещё не добрался до столика, как микрофон запищал, загудел и забасил приподнято–торжественным голосом подвыпившего певца:

— А сейчас для нашей гостьи, очаровательной незнакомки в бархатном платье исполняется песня «Эти глаза напротив…». Танцуют все!

Загремели стулья, задвигались столы, и кавалеры, заметно принявшие «на грудь», стараясь опередить соперников, ринулись расхватывать самых красивых.

— Позвольте пригласить вас, — с галантным поклоном подошёл я к даме, по спекулятивной прихоти официанта ставшей в этот вечер моей избранницей. Она благодарно улыбнулась. Маленькая мягкая ладонь элегантно легла на мою грубоватую руку. Волнисто–русые волосы, пружинящие лаком и приятно пахнущие жасмином, коснулись щеки. Обхватив обтянутую бархатом гибкую талию, я прижал женщину к себе, ощутив упругость груди. Вот она — минута блаженства, ради которой блевал с кормы «Вдохновенного»! И пропади они пропадом эти деньги! Ещё заработаю! А сегодня имею право устроить себе шикарный отдых!

— Официант! Шампанского! Коробку самых дорогих конфет и фрукты! Для дамы в бархате! И бутылку коньяка «пять звёздочек»!

…От приятных воспоминаний о возвращении из китобойной путины меня оторвали громкие стрекоты сорок и карканье ворон. Что–то не поделили между собой вездесущие кумушки, подняли в тальниковой чаще настоящий переполох.

Пора спускаться из виртуального мира грёз в мир реальный… Достаточно лишь закрыть дневник и выбраться из палатки навстречу новому ясному дню под чистым небом цвета жизни.

И всё вокруг ликовало и радовалось этому дню.