Опер угро

19 августа. 19.00. Воскресенье.

Сегодня — один из главных православных праздников — Преображение Господне. Ещё его называют яблочным Спасом, символизирующим начало осени и наступление холодов.

Прежде всяких дел, облачившись в белую сорочку, в это праздничное утро я обратился к Господу:

— О, сиянием озаряющий мир! Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый ученикам Твоим славу Твою, якоже можаху; да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Святодавче, слава Тебе! Величаем Тя, Живодавче Христе, и почитаем пречистыя плоти Твоея преславное преображение.

Развернув протёртую на изгибах карту Ханты — Мансийского национального округа, высчитываю расстояние до села Берёзово, лежащего на левом берегу Малой Сосьвы — притока Оби.

С памятного рассказа вассинского учителя истории об «Алексашке Меншикове» — сподвижнике Петра Первого, попавшего в опалу при малолетнем императоре Петре Втором и сосланного своими недругами в Берёзово, вынашивал я школьную мечту когда–нибудь побывать в этом далёком северном селе. И вот детско–юношеский замысел вполне осуществим. Так неужели пройду мимо? Но для этого надо переплыть через Обь, преодолеть её безбрежную ширь, выдержать не одну бессонную ночь. Хватит ли сил и мужества на рискованный переход? Ширина Оби в этом месте более шестидесяти километров — столько же в проливе Лаперуза между Сахалином и Хоккайдо!

Господь идёт навстречу: дует попутный юго–восточный ветер, свежий и как сказали бы синоптики: «умеренный, до сильного». Он будет подгонять лодку, и как не воспользоваться этим преимуществом в длительном плавании, где ориентирами будут солнце, звёзды и стрелка компаса. Трудность перехода по–прежнему заключается в опасности столкновения с баржами, в необходимости постоянного бодрствования. Сон на свободно плывущей лодке по судоходной реке — безумство, таящее в себе опасность неминуемой гибели под буксирами, баржами, катерами. И поглядывая на горизонт, где, словно в море, далёкая водная гладь сливается с краем неба, я прицепился к лодке собачьими поводками и решительно взялся за вёсла.

Предел есть всему. И человеческим возможностям тоже. Как и когда я заснул, сколько спал, убаюканный шелестом волн, покачиваемый ими, не знаю. Очнулся: надо мной пасмурное небо, у бортов тихо плещется вода, ветки тальника шуршат над головой, царапают лодку, постукивают вёслами. Где я?! Куда прибило меня?! Утро или вечер? Тревожно–беспокойные мысли неприятно знобили тело, пока я усаживался на рюкзак, уложенный в корме лодки. Представил, как безмятежно плыву, раскинув ноги по её бортам, напрочь вырубленный глубоким сном, и ужаснулся. Но, слава Богу, всё обошлось. Крыло Ангела–хранителя, укрывшее от возможного несчастья, спасло и на сей раз.

Становилось всё светлее, проглянуло солнце. Я вспомнил, что близился вечер, когда решил «немного полежать». Выходит, всю ночь спал, предоставленный воле волн и Господа Бога. Мимо проходили тысячетонные баржи, проносились моторки, плыли брёвна и подмытые рекой деревья. А я спал… О, ужас!

Выпутавшись из тальниковых зарослей, в которые забилась лодка, я налёг на вёсла, выгребаясь на чистую воду. Течение подхватило, понесло дальше. Скоро я догадался, что иду левым берегом Малой Сосьвы.

Я сделал это! С Божьей помощью перемахнул через Обь.

К концу дня на высоком взгорье показалось большое село. Блики вечерней зари играли на золочёных куполах собора. Сомнений нет — это Берёзово!

Ночь я провёл в палатке, поставленной на железной палубе заброшенного плашкоута. Поутру оторвал лиственничную доску от ветхого тротуара, заросшего травой, изрубил для костра. Лиственничное дерево, закаменев, живёт столетиями, и быть может, по этому тротуару ходил ещё Меншиков?

После завтрака, подгоняемый нетерпением пройтись по местам ссылки именитого князя, я отправился в село. С трепетным благоговением подошёл к собору Рождества Пресвятой Богородицы. построенному в 1786 году по благословению Тобольского митрополита Павла (Конюскевича) на месте деревянной церкви, построенной в 1729 году Светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым. У входа в собор мемориальная плита гласит: «Князь Меншиков А. Д. сослан в Берёзово в 1728 г. Будучи истинным христианином построил в ссылке церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, близ алтаря которой погребён в 1729 г.».

Вокруг шумят вековые ели и сосны. Сколько им лет? Может, как я сейчас, он стоял здесь, когда гулял среди них со своими детьми?

Неподалеку от собора на мраморном постаменте высится бронзовый бюст Меншикова. У его основания на каменных плитах высечены надписи: «Кавалер орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, Прусского ордена Чёрного Орла, Польского ордена Белого Орла, Датского ордена Белого Слона». «Благодарная Россия сподвижнику Петра Великого Светлейшему князю Меншикову Александру Даниловичу». «Памятник сооружён по инициативе общества «Князь Меншиков». Передан в дар Берёзову в год 400-летия».

На окраине соснового бора, на высоком обрывистом берегу оградка с витиеватой вязью из металлических прутьев. Ажурный крест и надгробная плита: «Княжне Меншиковой Марии Александровне (1711 — 1729) от всех скорбящих».

Высоко в небе курсом на Салехард гудел самолёт. С реки доносился шум дизелей буксира, толкающего две баржи. В ветвях сосен копошились какие–то пичуги. По берёзовской улице, поднимая пыль, проезжали иномарки. Возле школы слышались звонкие детские голоса. А я грустно стоял у оградки покойной княжны. Восемнадцати лет умерла девица от оспы. Заразилась, надо полагать, во время длительного переезда из Санкт — Петербурга в этакую северную даль. Слегла в постель и больше не встала. Безутешен был в страшном горе её отец, ещё недавно всесильный вельможа. Вот здесь, у могилы дочери, обливаясь слезами, подолгу стоял он с непокрытой головой, глядя с высокого берега Сосьвы на белоснежную равнину схваченной льдом реки. Поскрипывали на морозе стылые вековые сосны. Было тихо и безлюдно вокруг. Лишь несколько приземистых изб чернели в сумерках уходящего короткого северного дня. От них к могиле княжны вела натоптанная в снегу тропинка. Больше некуда было ходить герою петровских баталий. Не было тогда здесь ни этого собора, ни речного вокзала, ни магазина–супермаркета, ни бетонной дороги на центральной улице Ленина. Не гудели в небе самолёты, не рокотали моторы речных судов, не носились по улицам села автомобили. Не было благоустроенных домов, школы, больницы, краеведческого музея. Ничего не было.

В тоске, убитый горем и обидой, нанесённой ему сворой многих врагов его былого величия, умер он вскоре после смерти дочери.

Слава тебе, достойный сын Отечества нашего! Ты многое сделал для России, для укрепления её могущества. Ты вместе с Петром Великим строил флот, был участником победных сражений при Азове, Гангуте и Гренгаме. Вечная тебе память, Александр Данилович! Потомки чтут твои заслуги и всегда будут помнить их. Величественный, дорогостоящий монумент, воздвигнутый на месте окончания твоего самоотверженного жизненного пути — лучшее тому доказательство.

На следующее утро я проснулся от хлопанья полога. Свирепый ветер чуть не сдул палатку с плашкоута. От реки, вздыбленной волнами, несло холодом. Небо, обложенное чёрно–фиолетовыми тучами, вот–вот могло разразиться ливнем. Я срочно стал убирать палатку, но дикой силы ветер вырывал её из рук. Я едва успел перенести вещи на возвышенное место, как метровой высоты волна накатилась на плашкоут, смыла остатки костра, схлынула, чтобы с ещё большей силой слизнуть с ржавой палубы мусор и шмотья мха. Не представляю, что было бы со мной, не проснись я раньше этого бешеного прилива. Ещё несколько минут я носился к речному вокзалу, перетаскивая туда свой походный скарб. Хлынул ливень. Под крышей пристани я переждал дождь.

Ветер стих так же неожиданно, как и налетел. Столкнув лодку на воду, я продолжил свой путь в Никуда, в конце которого никто не поставит мне даже деревянного креста, не говоря уже о бронзовом бюсте.

И снова мой резиновый челн покачивается на волнах между небом и водой.

День жаркий. Раздевшись до трусов, разбросав ноги по круглым бортам, закинув руки за голову, млею под солнцем. Спать не хочется. Читать или слушать трепатню из радиоприёмника тоже нет желания. Хочу лежать и думать. Перебирать в уме события прожитой жизни, погружаясь в скрытые глубины памяти.

А может не нужно ворошить прошлое? В противном случае придётся воссоздать и другие, далёкие от моря эпизоды, и дневниковые записи превратятся в нескончаемую «мыльную оперу» сродни «Санта — Барбаре».

Но из песни слова не выкинешь. Жизнь есть жизнь. Она кидала меня как судёнышко в шторм, в разные стороны. И кем я только не был в ней?! Оперуполномоченным уголовного розыска, учителем русского языка и литературы, корреспондентом газеты и егерем зверопромхоза, электриком на авиазаводе и машинистом электровоза, охранником на хлебокомбинате и офицером–воспитателем в казачьем кадетском корпусе.

Всего пережитого, доставшегося мне одному, хватило бы на десяток чужих жизней. И о каждой из них, полной встреч с интересными людьми, ярких впечатлений и рискованных приключений, можно писать книгу.

Но — увы! Уже не успеть. Поезд ушёл! Каждому овощу — свой сезон! Нет уже ни сил, ни желания раскручивать совсем не морские сюжеты на драматические, трагические и комические темы.

Близится Салехард. Там заканчивает свой неудержимый бег полноводная Обь. Вливаясь в Обскую губу, растворяется в ней, становясь частью Карского моря, Северного Ледовитого океана и всего Мирового. Испаряясь, поднимается влажными облаками к небесам, выпадает дождями и снегом. Ручейки побегут с гор, соберутся в речки, сольются в реки. Круговорот воды в природе!

Так и моя жизнь–река оборвётся в тундровом Заполярье, но продолжится ручейками–внуками Максимом и Андреем. И всё повторится. С той лишь разницей, что побегут они своими путями, пробивая себе новые русла.

Так было всегда. Так есть. И так будет.

Моя река–жизнь делала много крутых поворотов, резких зигзагов. Неожиданным поворотным моментом стала работа… в уголовном розыске. Я снова безрассудно сунул голову в петлю, которая легко могла затянуться на моей шее.

В последних числах октября, когда китобоец «Вдохновенный» готовился покинуть родной Владивосток и отправиться в Антарктику, на судно явились два парня. Потёртые рукава пиджаков, линялые вьетнамские рубашки, которые сколько не наглаживай, всё равно выглядят мятыми, стоптанные туфли красноречиво говорили, что у молодых людей серьёзные финансовые затруднения.

— Геннадий! Тебя какие–то бичи спрашивают… Возле трапа на пирсе дожидаются, — окликнул меня вахтенный матрос.

Бич (beach) — по–английски — пляж, взморье, приставать к берегу. «Бичами» в портовых городах в прошлом называли моряков, отставших от судна по разным причинам, скитавшихся на берегу в ожидании своего судна из плавания или в поисках другого, более подходящего. Позже «бичами» стали презрительно прозывать безработных, грязных бродяг, неопрятных тунеядцев и пьяниц. Впрочем, как я уже говорил, людей этого сорта ещё называли «богодулами».

Пришедшими ко мне «бичами» оказались мои старые друзья Виктор Филиппченко и Юрий Успангалиев. Первый был моим старшиной команды в резервном экипаже подводников. Второй — приятель по университетскому общежитию. Оба — оперуполномоченные уголовного розыска Первореченского райотдела милиции города Владивостока. Как они разыскали меня — догадаться нетрудно, но не это важно. Главное, вспомнили обо мне, навестили. Мы обнялись, радуясь встрече. Я достал из рундука бутылку коньяка «Плиска», плитку шоколада, банки с красной икрой, лососем, крабами, шпротами, кальмарами. Всё это я хранил на всякий «пожарный» случай, и вот сгодилось.

— Да-а…, — следя глазами за выставляемыми на стол продуктами, протянул Филиппченко. — В магазинах таких не купишь…

— Я этих деликатесов отродясь не видел…, — цокая языком, с завистью сказал Успангалиев. — Где достал?

— На плавбазе отоварили…

— На флоте, помню, у нас этого добра хватало…, — взрезая банку с лососем, сказал Филиппченко. Поинтересовался:

— Хорошо зарабатываете?

— Когда как… — пожал я плечами. — Месяц на месяц не приходится… Бывало и триста рублей… Бывало и по тысяче выходило…

— Вот это деньжищи, я понимаю… А у нас оклад опера сто тридцать рублей… Жена без сапог в зиму… Может, выручишь? Рублей двести взаймы…

— И мне бы рублей сто… На ботинки… Совсем ходить не в чем, — тыкая вилкой в банку со шпротами, не глядя на меня, произнёс Успангалиев. Трудно дались ему эти слова.

— Я по приходу из путины половину денег домой отправил… Остальные в кабаках просадил…

— Жаль, — огорчённо вздохнул Филиппченко. — И где перехватить пару сотен?

— Нам недавно премиальные выдали за экспорт продукции… Как раз триста рублей получил… Вот, возьмите… В море деньги мне всё равно не понадобятся.

— А ты уверен, что опять хочешь месяцами блевать? Не пора ли обосноваться на суше? — командно–наставительным тоном, каким разговаривал со мной на подлодке, спросил Филиппченко.

— На квартиру надо заработать…

— На деревянный бушлат там скорее заработаешь… — ответил Филиппченко, вкладывая взятые у меня купюры в своё служебное удостоверение.

— Что же вы предлагаете? Остаться на берегу? Где работать?

— В нашем угро, — принимая от меня мою последнюю «сотку», неожиданно предложил Успангалиев. — А квартиру получишь от райжилуправления… Бесплатно!

— Не по профилю как–то… Востоковед–японист… Сейчас на журналистике учусь заочно… Недавно окончил занятия в учебно–курсовом комбинате, в путину пойду уже третьим электромехаником… И вдруг — милиция!

— Ну, и что?! Поднатаскаешься, станешь классным опером… Я же знаю тебя по флоту. Парень ты хваткий… — сказал Филиппченко.

— Мы вятские — люди хватские! Семеро на возу — один подаёт, кричат: «Не заваливай!» — так, что ли? Ну, какой из меня опер? Да и кто меня возьмёт без специального образования?

— Диплом об окончании университета у тебя есть?! Этого достаточно для присвоения лейтенантского звания, — заверил Успангалиев.

— Офицерские серебряные погоны, пистолет, стрельба, схватки с грабителями, свет за шторами кабинета — романтика! При этом рыться в чужом белье за гроши…

— Приходится не только в грязном белье рыться, но и где похуже… Но ведь кому–то надо быть санитарами общества! Очищать его от мерзостей и пакостей. Охранять правопорядок и покой граждан от преступных посягательств, — убеждённо, с нотками правоты в голосе, сказал Филиппченко. Вот так же выступал он на комсомольских собраниях экипажа и потом первым нырял в трюм парохода на разгрузку угля. — Да, мы получаем грошовую зарплату, но работаем не за деньги, а по призванию… Знаешь, как во время войны… Шли добровольцами на фронт не за деньги, а Родину защищать…

— Ты же комсомолец… Смотрел фильмы «Жестокость», «Испытательный срок», «Место встречи изменить нельзя»? — напомнил Успангалиев.

Я вдруг увидел себя старшим матросом, а Витьку Филиппченко главным старшиной. И не в каюте мы на «Вдохновенном», а в отсеке лодки. И ослушаться старшину команды, кинуть его в трудной обстановке я никак не могу. Подогретый коньяком, дружескими объятиями и памятью о традициях подводников ценой своей жизни спасать товарищей, я дал согласие перейти на работу в Первореченский райотдел милиции. Оперуполномоченным уголовного розыска.

Я не мог представить, как можно в большом городе, в крае или области, во всей нашей необъятной стране отыскать вора, грабителя, мошенника, насильника, убийцу и других преступников, тайно совершивших гнусные дела.

Я ещё не знал, что как у тех, «кто честно жить не хочет», свои способы взламывания чужих дверей и сейфов, хищения вещей, денег и ценностей, им не принадлежащих, так и у оперов и следователей свои методы раскрытия уголовных преступлений.

«Чаши весов Фемиды» до сих пор не перетянули одна другую. Волна преступности захлёстывает правоохранительные органы — усиливается с ней борьба. Ослабевает преступность — менее активной становится деятельность силовых структур. Так и колеблятся «весы правосудия», никогда не опускаясь до конца в какую–либо сторону.

— Запомни, опер — нераскрываемых преступлений теоретически не бывает, — объяснил мне начальник отделения уголовного розыска Михаил Иванович Данилин, в то время ещё старший лейтенант. — Есть лишь уголовные дела, по которым недостаточно хорошо работали сотрудники. Причин для этого много: неопытность, лень, недобросовестность, нечестность и большая загруженность. У каждого опера, следователя, дознавателя в производстве десятки уголовных дел. И за какое братья? — Данилин вытащил из сейфа стопу синих папок — ума не приложишь. Вот в этом — он распахнул верхнюю папку — у бабушки пенсию украли. А вот в этом — Данилин выдернул из стопы пухлое уголовно–розыскное дело с грифом «Секретно» — богатую квартиру капитана дальнего плавания обчистили… А вот ещё… «Волгу» из гаража угнали… Вот «висячка» по грабежу женщины — шапку соболью с головы сорвали… А это «УРД» — уголовно–розыскное дело — убийством попахивает. Якобы девушка сама выбросилась из окна девятого этажа, но была в объятиях парня… И ещё куча таких же «висячек». По тяжести преступлений они значительнее, чем кража пенсии, но для бедной старушки остаться на месяц без средств к существованию куда более страшнее, чем директору ресторана лишиться «Волги». За какое же браться в первую очередь? Кому отдать предпочтение? Одинокой бабусе или вольяжному капитану?

Данилин щелчком выбил из пачки «Беломорканала» папиросу и, прикуривая от спички, повторил:

— Нет преступлений, которые нельзя раскрыть. Просто мы не в состоянии разом охватить все уголовные дела, находящиеся в производстве. Не хватает людей, слабая техническая оснащённость. «Уазик» на выезд и тот не всегда на ходу. Хватаемся за все дела сразу, потому что сроки жмут, и по каждому надо что–то сделать, найти какую–нибудь зацепку. А если на одно совершённое преступление наваливаемся всем личным составом отдела, результат всегда налицо, — подытожил свои слова Данилин. — Да ты и сам скоро всё поймёшь… Ну, желаю удачи!

Данилин пожал мне руку да так крепко, что я чуть не ойкнул. Как потом я узнал, Данилин — мастер спорта по самбо. Зазвонил телефон, он снял трубку.

— Да, хорошо, Василий Васильевич… Вас понял… Сейчас пришлю его к вам…

Он положил трубку, и лицо его приняло строгий вид.

— Ну, вот, и первое задание. Ступай к начальнику милиции, он всё объяснит.

Капитан милиции Горват Василий Васильевич, черноволосый, круглолицый, румяный мужчина с густыми бровями и украинским акцентом был тот, про кого говорят: «Настоящий хохол!». Встретил радушно, предложил сесть.

— Парня–студента рыбвтуза, совершенно голого, избитого привезли на «скорой помощи» в горбольницу. Капитан Лобанов выезжал туда, пытался опросить парня, но тот отказался давать показания. Вот рапорт Лобанова, — подал мне Горват исписанный до половины лист бумаги. — Лобанов делает вывод, что студента застал в постели своей жены разгневанный муж, избил и выбросил голым на улицу. Лобанову скоро на пенсию. Осточертело ему всё… Возможно, настрочил рапорт, чтобы отделаться. Есть у меня такие сомнения… Разберись.

Чувство, с каким я вышел из кабинета Горвата, можно сравнить, пожалуй лишь с тем, когда тебе только что нацепили на грудь медаль. Ещё бы! Сам начальник милиции поручил распутать сложное дело!

В рапорте Лобанова не значились улица, дом, квартира, откуда был доставлен студент. Старый сыщик и впрямь не стал утруждать себя расспросами потерпевшего, обвинив последнго в любовных шашнях с чужой женой. Студент, отказавшись говорить с ним, молча согласился на версию грубоватого капитана, и тот настрочил рапорт для отказа в возбуждении уголовного дела.

Я сел в троллейбус и поехал в больницу. Накинув на плечи белый халат, вошёл в палату. В щель между бинтами на меня тускло смотрели заплывшие кровоподтёками глаза.

— Привет студентам прохладной жизни! В детстве меня так отец называл, когда ругал за что–нибудь — дружелюбно сказал я. — Ну, рассказывай, как всё было…

— Не буду… Жена узнает, как потом быть?

— Ты женат?! И охота тебе было так рано хомут надевать? Ладно, тебе виднее… Ничего не узнает… Обещаю.

Глаза под бинтами оживились, раскрылись чуть шире.

— На вокзале ко мне подошла девица… Познакомились. Ещё двое подрулили… Один в кожаной куртке, представился её братом… Другой был с гитарой… Пригласили в гости… Сели в такси и поехали… Часов десять вечера было… И снег повалил… Куда ехали, не знаю. Помню, шли возле гаражей. Потом удар по голове… Очнулся в снегу, совсем голый… Даже плавки и носки с меня сдёрнули. Забежал в подъезд, стал стучать… Люди как увидят, что весь я в крови и голый, так сразу дверями — хлоп! Кто–то бросил мне солдатскую шинель… И всё… Не помню, как очутился здесь.

— Не густо… Приметы девицы… Как выглядела? Чёрная? Белая? Рыжая? Конопатая? Во что одета была?

— Светловолосая… С конопушками… Зуб у неё немного торчит спереди… Пальто на ней серое, в клетку, шапка лохматая… Из лисы, наверно…

— Какая одежда была на тебе?

— Костюм… зеленоватый такой… в полосочку. Водолазка белая… Пальто нейлоновое… Часы сняли…

— Марка часов?

— «Ракета»…

— Это уже кое–что… Ладно, студент, лежи, выздоравливай… Пока!

Я начал со «скорой помощи». По журналу регистрации выездов быстро установил, что подобрали парня из дома на улице Давыдова на Второй речке. Поехал туда. Напротив панельной пятиэтажки чернели металлические гаражи. Понятно, несчастный студент по морозу и снегу голяком долго бежать не мог. Где–то неподалеку стукнули его по башке. А вот и место происшествия.: возле тропинки, протоптанной между гаражей, следы крови на снегу, осколки бутылки из–под перцовой настойки. Я собрал их в носовой платок и направился в ближайший гастроном. На винных полках злополучные бутылки краснели этикетками с изображениями стручков перца.

— Вы не обратили внимание на парня в кожаной куртке и ещё одного с гитарой, покупавших вчера «перцовку»? — спросил я продавщицу. Девица в лисьей шапке была с ними… Зуб у неё торчит передний… Конопушки на лице…

— Ольга–почтальонка?! Тусовалась тут со своими кобелями… Нетрезвые были.

Бегу в ближайшее почтовое отделение.

— Есть такая… Отпросилась к матери в Находку съездить, — сказала начальник почтового отделения. — Сегодня вечером уезжает…

Я на вокзал. Узнал гоп–компанию сразу. Стоят родненькие у туалета, курят. Один на гитаре блатную песенку бренькает. Другой, в кожане, девицу лапает. На ней шапка рыжая лисья. Чемодан у ног стоит.

От волнения у меня затряслись ноги. На счастье увидел сотрудника линейного отдела милиции, дежурившего на вокзале. Предъявил удостоверение.

— Товарищ сержант… Помогите задержать эту троицу… Грабители они.

В комнате линейного поста милиции обыскали задержанных. В чемодане оказались вещи ограбленного студента.

В тот же вечер на квартире почтальонки Ольги следователь Кравцов произвёл обыск. Под кроватью обнаружили сотни неотправленных писем. Ольга держала их на растопку печи. Выгребли золу и нашли в ней множество металлических уголков, замочков, застёжек от сумок и чемоданов. Ограбление студента оказалось не единственным, совершённым подельниками. В этой истории меня больше всего поразили ботинки, брошенные в углу за печкой. Их оставил тот, в кожанке, ранее судимый за грабежи Макрушин. Носки ботинок в бурых пятнах крови. Так безжалостно грабитель пинал по голове студента, что оторвались у них подошвы. Переобулся Макрушин в новые туфли жертвы.

— Молодец! — похвалил меня Данилин. — Действовал смекалисто, смело, решительно и оперативно. Действуй и дальше в таком же духе.

И я действовал. По горячим следам раскрыл десятки грабежей, краж и других преступлений. Я научился давать ориентировки и работать по ним, вести слежку за подозреваемыми, обзавёлся осведомителями из числа бабушек, дворников, агентами и нештатными сотрудниками. Меня научили составлять материалы для возбуждения уголовных дел, работать с гражданами, не нарушая уголовно–процессуальный кодекс и многим другим премудростям, которые обозначаются грифом «Совершенно секретно». В моём сейфе хранились папки уголовно–розыскных дел, помеченные этим самым грифом, пистолет и наручники.

Мне дали комнату в общежитии, но в отличие от «женатиков», я не торопился вечерами домой, а брал дежурную машину и выезжал «ловить рыбу» — задерживать слоняющихся на вокзалах и других «злачных» местах сомнительного вида граждан: не работающих, пьющих, без документов. Владивосток по тем временам был закрытым городом, и въезд в него разрешался по пропускам. В отделе я до глубокой ночи беседовал с ними, выпытывая информацию. Нередко попадала «крупная рыба» — лица, находящиеся в розыске, проститутки, дающие сведения о преступниках взамен на обещание не отправлять их в нарсуд по статьям «Тунеядство», «Бродяжничество». Были тогда в УК РСФСР такие статьи.

Так однажды я привёз в отдел некую Валентину Шамину, вокзальную шлюху по кличке Камбала, похвалявшуюся тем, что в сутки её имели десятка два–три мужчин. Она дала наводку на квартиру–притон, где хранились вещи с краж. Руководил шайкой рецидивист Крест — симпатичный парень в спортивном костюме. На груди у него была татуировка в виде церковного собора с крестом. Поутру мы нагрянули туда всей опергруппой и взяли тёпленькими троих воров. Во время задержания Крест бросился на балкон. Я за ним, вцепился в него. Крест оказался высоким и сильным. Он схватил меня как кощёнка, перегнул через ограждение, намереваясь сбросить вниз. Падая, я ухватился за одежду Креста, поддал его ногой в промежность, и мы оба полетели вниз. Но ведь Ангел–хранитель всегда незримо рядом со мной. Мы перевернулись в воздухе и шмякнулись на газон, причём Крест приземлился спиной, а я на него сверху. Пинками я поднял стонущего преступника и затолкал в машину. Потом поднялся на этаж — слава Богу — это был второй. Всё произошло так быстро, что когда я вошёл в квартиру, Успангалиев удивлённо вытаращил на меня глаза:

— Вышел на балкон, а заходишь здесь?! А где Крест?

— В машине… В наручниках отдыхает…

Похищенными вещами нагрузили два грузовика. Магнитофоны, телевизоры, ковры, хрусталь, посудное серебро, импортная одежда и обувь — всё это барахло разложили на столах, развешали по стенам в ленинской комнате для опознания потерпевшими. Настоящий базар получился. Приходили граждане, находили свои вещи, и мы определяли, с какой квартиры они украдены. Кто узнавал свои носки, кто бюстгалтер. Одна женщина опознала… трусы с вышивкой, но и этого достаточно, чтобы закрыть «висячку» по уголовному делу, то есть, считать кражу раскрытой. В тот раз, благодаря «рыбе» — Шаминой было раскрыто пятьдесят две кражи, совершенных во Владивостоке за полгода. Желая сделать для неё доброе дело, я уговорил кадровичку швейной фабрики принять Шамину на работу. Ей дали аванс и предоставили место в общежитии. Девушки–швеи, проживавшие в комнате, отмыли потаскуху, причесали, одарили кофточкой, юбкой, навели ей косметику. Прихватив у них туфли на шпильках, Шамина смылась в неизвестном направлении. Больше я её не встречал.

Запомнился взлом сейфа в сберкассе. Преступник выпилил решётку, вырезал стекло да так аккуратно, что не сработала сигнализация. Спилил шарниры сейфа и расковырял его ломом. Добычей злоумышленника стали сорок две тысячи рублей — деньги тех лет не малые. По агентурным данным я вышел на некоего Белоносова. Вместе со следователем Кравцовым пришли к нему с ордером на обыск. Подозреваемого дома не оказалось. Пригласили понятых. Нас отборными ругательствами и непристойно–бранными словами встретила его мать — пожилая женщина, завладевшая диваном, с которого она, как с крепости, держала оборону. Под градом её непрерывных оскорблений мы обшарили всю квартиру, осмотрели полки, шкафы, столы, стулья, ящики, сундуки и чемоданы, простучали стены и пол, заглянули под ванну и даже в унитаз, но ничего не нашли. Во время обыска понятые не всегда уследят за движениями рук следователя и опера. Открываешь, к примеру, шкатулку, а в ней золотые кольца, перстни, броши, серьги, кулоны, браслеты, цепочки. Не составит труда незаметно «пригреть» вещицу. И всегда в таких случаях на ум невольно приходят слова Феликса Дзержинского: «У чекиста должны быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки». И если драгоценности не имеют отношения к делу, торопливо, словно обжегшись о них, захлопываешь крышку.

— Всё, пошли, — не скрывая разочарования, буркнул капитан Кравцов. — Я же говорил тебе, что твои предположения бездоказательны, — тихо проговорил он, складывая бумаги в портфель.

Да, теперь жди нахлобучку от прокурора и начальника отдела. Вдруг меня осенила догадка: а почему мы не осмотрели диван?

— Встаньте, мамаша…

Что тут началось! Визги, ругательства, попытки укусить нас за руки. Чуть не силой стащили старуху с дивана, открыли и вот они, в углу — предметы, ради которых пришлось претерпеть оскорбления. Сморщенные, ссохшиеся после дождя кожаные перчатки, ножовка по металлу, несколько полотен к ней. Лицо Кравцова посветлело как у ребёнка, которому возле новогодней ёлки преподнесли игрушку.

— Вот недотёпа этот Белоносов, — сказал мне по дороге в отдел Кравцов. — Забросил бы эти вещдоки куда подальше. Так, нет, припёрся с ними домой…

Экспертиза показала: «Металлическая пыль на перчатках и ножовке идентична пыли на шарнирах сейфа»…

(Здесь в рукописи нет трёх листов. Прим. Ред.)

…Необозримая водная ширь простирается вокруг на десятки километров. Такое впечатление, что лодка замерла на месте посреди безбрежного речного простора. Но дальние ориентиры на горизонте — вершины затопленных деревьев — незаметно уплывают назад, удаляются, сменяются другими очертаниями.

Пора определиться с курсом. Достаю компас, карту Ханты — Мансийского автономного округа, транспортир, линейку, измерительный циркуль — полный штурманский набор! Не достаёт секстанта! А лучше бы иметь навигатор!

Иду курсом «норд–вест». Северо–запад. Если погода не переменится, дня через три–четыре течение прибьёт меня в Мужи — населённый пункт на левом берегу Оби, обозначенный на карте бледным еле заметным кружочком.

Разбросив руки и ноги, лежу, смотрю в небо. Лёгкие белые облачка парят в его синеве. С высоты небес лодка, надо полагать, почти не различимая песчинка, в которой, словно незримая молекула, разместился я вместе с походным барахлом и всей своей уже никому не нужной жизнью. А что, если, под микроскопом вовсе не простые молекулы, а в них заключены огромные жизненные пространства? А протоны и нейтроны — не что иное, как планеты, с кипящей на них жизнью, недоступной человеческому разуму? Ведь если поглядеть на всех нас с Марса, а это обязательно случится в ближайшем будущем, что увидят астронавты? Ни–че–го! Наша планета из далёкого космоса покажется им чуть мерцающей звёздочкой. Где там рассмотреть на ней города–мегаполисы, грохочущие поезда, дымящие заводы, морские лайнеры, летящие самолёты, шумные стадионы, не говоря уже о копошащихся на Земле живых существах?! И что представляет из себя Земля в масштабе Вселенной? Один из протонов или нейтронов, вращающихся вокруг ядра — Солнца? Кто–то большой и сильный видит всю нашу Вселенную всего лишь золотой каплей дождя среди многих других на радужном листе райского дерева. И миллиарды лет существования обозримой астрономами Вселенной соизмеримы с мгновениями Вечности бытия Высшей Силы, имя которой — Бог!

Однако, занесло меня в высокие материи. Напекло голову, не иначе. Зачерпнул ладошкой воды, смочил волосы, охладил лицо. Приподнялся на локтях, огляделся. Ни буксиров, ни моторных лодок. Вода, кругом одна вода. Ни ветерка, ни всплеска волны о резиновые борта. Ни угрожающего гудения оводов и нуденья комаров — не долетают гнусы сюда. Не слыхать посвиста утиных крыльев, журавлиных криков, гомона птиц. Приятно плыть, подобно пушистому облачку, отражённому в сверкающем светлыми бликами речном зеркале, нежиться, блаженствуя под ласковым августовским солнцем, млеть, закрыв глаза, наслаждаясь тишиной и покоем.

Этот тёплый, лучезарный, безмятежный день ниспослан Господом. Вечером, готовясь ко сну, сотворял я молитвы Отцу и Сыну и Святому Духу, Матери Божьей, Пресвятой Деве Марии, Ангелу–хранителю, коим поверял прегрешения свои, просил прощения, милости и заступничества. И молитвы не остались без внимания: поутру сквозь открытый полог палатки брызгами ярких лучей меня ослепило солнце. Поднимаясь всё выше над мокрым сосняком, оно озарило пурпурным светом высокий берег и воссияло над притихшей рекой, взывая к жизни мир Природы. И Рай Царствия Небесного мне видится похожим на сегодняшний божественный день.

Боже Праведный! Безмерно счастлив я созерцать красоту, Тобой созданную!

Пресвятая Богородица! Спасительница моя бескорыстная, любящая из любящих, добрейшая из добрейших! Ты вдохнула в меня жизнь, исцелила от смертельного недуга!

Ангел–хранитель! Защитник мой надёжный, друг верный! Под белым крылом Твоим в безопасности я. Не перечесть страшных случаев, в которых Ты отвёл от меня несчастье.

Не у всякого участника войны пять пуль просвистели у виска.

Три из них миновали мою голову во время работы в милиции. Две шевельнули волосы на ней в уссурийской тайге на охоте.

Об этих счастливых избавлениях от гибели расскажу позже, а сейчас с Вашего позволения, воображаемый читатель, подремлю немного в столь благостный час.

 

Наша служба и опасна, и трудна…

…Я шёл ночью и услышал звон разбиваемого стекла в киоске «Союзпечать». Неизвестный выскочил из него и кинулся наутёк.

— Стой! — крикнул я, бросаясь вдогонку. Неизвестный обернулся, блеснуло пламя, прогремел выстрел, и что–то ширкнуло справа возле уха. Я остановился, словно о стену ударился, лихорадочно размышляя, как поступить дальше. Пока думал, топот ног стрелявшего затих в темноте улицы.

…Позвонили граждане с улицы Кирова, сообщили, что некий гражданин палит из охотничьего ружья по прохожим из окна своей квартиры. Я и мой нештатный сотрудник Борис Белов немедленно сели в дежурную машину и понеслись на место происшествия. За углом «хрущёвки» столпились жильцы.

— Второй этаж, дверь прямо, — подсказали они.

Мы поднялись на площадку, постучали в дверь. Послышались ругательства.

— Откройте, милиция! — громко потребовал я. — Пока никого не убили, не ранили, откройте и замнём это дело тихо и мирно. Ружьё, конечно, не получите, но и протокол составлять не буду…

В ответ угрозы, обзывания нехорошими словами.

— В таком случае ломаю дверь, а вас привлекут за хулиганство, — крикнул я.

— Мой дом — моя крепость! Только тронь — башку снесу! — раздалось в ответ.

— Эта дипломатия через дверь без толку, — сказал я. — Всё, ломаем…

— А если и в самом деле пальнёт? — спросил Борис.

— Да ну… Он, что, совсем дурак? В милицию стрелять?

Несколько раз всем телом бухнулся в дверь, но бесполезно.

— Не колотись! Тут нужна моя масса, — расправил грудь Борис.

— Давай! — шагнул я в сторону, и в ту же секунду бахнул выстрел. Из пробитой дыры вылетели опилки, стружки и прочая требуха, чем в те годы набивались оргалитовые двери. Пыль, звон в ушах, и мы с Борисом летим вниз, не разбирая ступеней. Выбежали и к рации в машине:

— Управление?! Дежурный?! Срочно опергруппу на улицу Кирова… Да… Стреляет из окна…

Приехали. Окружили дом. Забросили в окно незадачливому стрелку «черёмуху» — баллончик со слезоточивым газом и все дела. Чихающего, залитого слезами пьяного хулигана вывели в наручниках, посадили в «воронок» и увезли.

— Ну, дела-а… Секунду задержался бы у двери и в аккурат в самое брюхо всадил бы тебе заряд дроби, — качая головой, сказал Борис.

…Сидел как–то в кабинете, писал бумаги. Звонок:

— В квартире… вор. Да, мы у подъезда караулим его.

Бегу… Люди почему–то шёпотом сообщают мне:

— На четвёртом этаже… Дверь открыта… Он там…

Неслышно вхожу. Заглядываю в зал, в кухню, в ванную… Никого. Балкон распахнут. Понятно, смылся уже. Я пистолет спрятал, расслабился: жаль, упустили домушника.

Вдруг он вышел из спальни, которую я поначалу не заметил. Мы оба остолбенели от неожиданной встречи лицом к лицу. Он быстрее пришёл в себя и бросился к балкону.

— Стой, стрелять буду! — крикнул я, хватаясь за кобуру.

Неизвестный выкинул руку назад, из чего–то пальнул в меня, и что–то будто ветерком шевельнуло волосы на левом виске, шлёпнулось о висящий на стене ковёр. Я отпрыгнул в прихожую, выхватил пистолет, передёрнул затвор.

Тишина. Слышно, как на улице чирикают воробьи. Осторожно выглядываю, выхожу в зал. На балконе никого. Посмотрел вниз — и там никого.

…В полночь шёл по улице Народный проспект правым тротуаром. По левому навстречу шли трое. Перешли на мою сторону. Я пистолет в руку и чуть за спину. На всякий случай…

Сошлись. Один ракетницу на меня наставил:

— Снимай плащ, дядя… Не по тебе сшит.

— Да вы, что, парни… Как я без плаща? Холодно, — заканючил я, незаметно подходя ближе. «Откуда она у него?» — в тот момент подумал я о ракетнице. Левой рукой отбиваю её в сторону, правой, тычком наношу удар стволом в лицо. Который с ракетницей, на задницу сел, остальные рванули «прочь во всю мочь». Я ракетницу забрал, а куда этого деть? Тащить отморозка среди ночи в отдел в мои планы не входило. Какая–то машина осветила фарами.

— Стой! — машу пистолетом.

Из машины, оказавшейся патрульно–постовой, два милиционера выскочили.

— Возьмите ракетницу и этого хмыря. Их трое было. Пытались меня ограбить.

— Посмотрите в машину… Не они? — открывая заднюю дверцу машины, спросил сержант. — Едем, смотрим бегут, сломя голову… Прихватили для выяснения.

— И правильно сделали! Они самые, голубчики!

…С оперуполномоченным Арсеном Марченко при свете уличного фонаря стояли на остановке «Кинотеатр Нептун» в ожидании автобуса.

Подошёл битком набитый людьми троллейбус. С военного завода вечерняя смена рабочих домой едет. Какой–то мерзавец начал пинать двери ногами, потом схватил камень и запулил им в окно. Звон осколков, вой пассажиров.

— Ты что творишь, урод? — подбежал я к нему. Троллейбус тронулся, хулиган вскочил на бампер, ухватился за лесенку и укатил.

— Вот нахал! Его счастье, что уехал… У меня сегодня на всякую шваль так руки чешутся, — возмущался Арсен.

Что–то звякнуло на асфальт, покатилось перед нами. Заблестело узкое лезвие заточки. Арсен отпнул её ногой подальше и быстро повернулся. Позади нас стоял тот самый тип, пинавший троллейбус. Очевидно, обозлённый мною, он спрыгнул, вернулся, чтобы отомстить мне. На моё счастье бандитское «перо» зацепилось за подкладку кармана, и негодяй выронил её нам под ноги.

— Надо же! Прокопченко! — узнал хулигана Арсен. — Дважды судимый за грабежи по кличке Прокоп! Отец — знатный гарпунёр, орденоносец, китов бьёт, в газете про него писали, а сынок людей бьёт, по тюрьмам ошивается… А ну, Прокоп, пошли, поговорим…

Арсен схватил сына знатного гарпунёра за шиворот и поволок за угол дома. Я подобрал пику, чудом не пропоровшую мои кишки, и поспешил следом. Вот так встреча с сыном гарпунёра «Вдохновенного»!

Когда я подошёл, Прокоп сидел на корточках, привалившись к стене и прикрыв ладонями лицо. Арсен замахнулся для удара, но я придержал его руку.

— Хватит с него на сегодня… Уважим трудягу–отца, с которым мне довелось почти год морозить сопли в Антарктике. Отец — нормальный мужик, трудяга… Для семьи старается, для тебя, гад! У, скотина неблагодарная! — не сдержавшись, я с размаху пнул его под дых.

Не думал я тогда ни о каком Ангеле–хранителе. Это сейчас я понимаю, что он оградил меня от пуль, и благодаря ему запуталась тычина в кармане Прокопа.

Подобные случаи, каждый из которых мог закончиться плачевно, стали неотъемлемой частью моей оперативной работы. Достаточно сказать, что казанки пальцев, сбитых о чьи–то зубы, практически не заживали. Драться приходилось часто, и совсем не потому, что мне этого хотелось. Выполнять первое правило каратэ: «Избежать поединка — значит, выиграть поединок», никак не удавалось. И всё потому, что сотрудник милиции не может, не имеет права пройти мимо правонарушения и не принять мер к его пресечению. Он всегда «при исполнении», обязан оказать помощь пострадавшему, встать на защиту граждан от хулиганов, грабителей, мошенников и прочего отребья общества. Он никогда не свободен от долга быть милиционером. Ни в кинотеатре, ни в магазине, ни в транспорте, ни в каком другом общественном месте. Независимо от того, в отпуске работник милиции или проводит выходной день на природе, в городском саду, едет на дачу или спешит на свидание с девушкой.

Сотрудник милиции всегда на посту!

Приведу несколько примеров из того многообразия деятельности опера, про которую сказано в известной песне из телесериала «Следствие ведут знатоки»:

Наша служба и опасна и трудна,

И на первый взгляд как будто не нужна…

…Стою в кинотеатре «Комсомолец» в длинной очереди за билетами на вечерний сеанс. Передо мной у окошка кассы седой очкарик интеллигентного вида. Учитель или инженер. Или даже профессор. Подходят двое подвыпивших наглецов. Дымят сигаретами. Один, с брелком — «черепом», висящем на шее, небрежно берёт интеллигента за воротник, вышвыривает из очереди, и оба становятся у кассы.

— Безобразие! Это возмутительно! Что вы себе позволяете?! — негодует интеллигент, пытаясь оттолкнуть нахалов от кассы. Тогда другой, с жёлтой коронкой — «фиксой» на зубе и с хамоватой ухмылкой прилепил ему на лоб окурок, надвинул шляпу по самые уши и дал пинка под зад. Толпа в очереди угрюмо молчит. Нет, в душе каждый, конечно, в эту минуту ненавидит разнузданных хулиганов, но то ли боятся, то ли не хотят связываться. Я рядом стою, внутри у меня всё кипит, там идёт борьба с самим собой. Вступиться за оскорблённого человека или тоже сделать вид, что меня это не касается? С одной стороны я в штатском. Могу промолчать, и никто не осудит меня за равнодушие, кроме внутреннего голоса собственной совести. С другой стороны — я работник милиции, и в нагрудном кармане у меня твёрдые «корочки» служебного удостоверения. Я должен заступиться. Но как? Предъявить удостоверение, потребовать прекратить безобразие? Но эти двое уже не безобразничают, выпрашивают у кассира лучшие места. А униженный ими человек беспомощно разводит руками. Попросить их отойти от кассы и вежливо сказать: «Парни, вы неприлично себя ведёте… Так делать нехорошо… Встаньте, пожалуйста, в конец очереди.». А они взяли и послушали меня… Как бы не так! Они нахамят мне и своего добьются, купят билеты без очереди. А рядом будет стоять человек, которого безнаказанно оскорбили. И я буду потом презирать себя за малодушие. Так что же делать? Бежать в ближайший телефон–автомат, звонить «02» и просить срочно прислать наряд милиции для задержания. И меня спросят: «За что задерживать? Они витрины побили? Избили кого? Нет?! До свидания!». Тогда, потрясая удостоверением, схватив за шкибло обоих негодяев, а заодно интеллигента, чтобы написал заявление, тащить всю троицу в отдел? Чтобы, значит, всё по закону оформить и привлечь хулиганов к суду. Но я знаю, что судить их за данный проступок никто не будет. Нервы, силы и время, порядком потрёпанные при защите прав человека и установлению справедливости окажутся напрасно потраченными. В лучшем случае история у билетной кассы закончится для мерзавцев ночлегом в медвытрезвителе и административным наказанием в виде ничтожного штрафа. А мне это надо? Я тоже в кино хочу… Говорят, фильм хороший… Билетов не достать… И вот теперь, когда я возле кассы, я должен бросить всё и… поступить по закону. К тому же я не Геркулес. Не могу взять их, словно детишек малолетних, и легонько потрепать за ушки, погрозить пальчиком: «Ай, какие плохие мальчики! Так делать нельзя!». Нет, увещевания подонков бесполезны. Они добрых слов не понимают, уважают только кулак. Хамы, подонки, отморозки — враги общества. А с врагами надо биться. Ещё Суворов учил: «Лучшая защита — нападение!». Главное, в такой ситуации успокоиться, хладнокровно сгруппироваться, не показать противнику, что на злую силу ответишь праведной силой.

Такие вот мысли вихрем пронеслись в голове. Решение принято. Резко, всем корпусом наношу удар правой снизу в челюсть ближнему обидчику. Чёткий аперкот! Он клацнул зубами, прикусив язык, и мешком завалился в угол. Второй ханыга не понял, что произошло, обернулся и заполучил удар коленом между ног. Согнулся, охнув, но получил добавку ребром ладони по шее и от толчка под зад вылетел за дверь. Вот теперь, неожиданной атакой сбив спесь с обоих подонков, подбираю с пола окурок, пришлёпываю на лоб вялому от нокдауна фиксатому, затем поднимаю его за ухо и той же ногой выставляю за дверь. Финита ля комедиа! Интеллигент благодарно жмёт руку. Из очереди сердито смотрят на меня. Кто–то ворчит:

— Мы пришли отдохнуть после работы, а не драку смотреть, которую из–за билетов затеял этот невоспитанный человек… И куда только милиция смотрит?! Нельзя было без мордобоя обойтись?!

…Поздно вечером еду в автобусе. Двое молодчиков, задрав ноги, демонстративно сложили их на спинки сидений, выставили перед лицами пассажиров грязные ботинки. Пассажиры с роптанием поднялись со своих мест, сочли за неудобство сидеть, когда возле головы торчат увазюканные в дерьме подошвы. Стоящий неподалеку капитан–морпех отвернулся к окну, сделал вид, что не замечает откровенно–издевательской выходки хулиганов. Понятно: боится мундирчик испачкать, ручки замарать, репутацию ретивого служаки подмочить.

— Вы что творите?! Немедленно прекратите! Сейчас же уберите ноги! — подбежала к ним девушка–кондуктор. — Вы не у себя дома!

Нахалюги поднялись, заграбастали девчонку, начали с хохотом лапать её, вырывать из рук сумку с копеешными деньгами, вырученными за проданные билеты.

— Ой, что вы делаете?! Помогите! — с визгом отбивается кондукторша.

Пассажиры молчат. Кому охота связываться? Кто газету читает, кто к окну отвернулся, кто просто молча и с любопытством наблюдает.

— Милицию позову! Отпустите сейчас же! Отдайте сумку! — тщетно пытается высвободиться девушка из сильных хамских объятий. Хулиганы шлёпают её по круглой заднице, запускают пятерни под блузку.

Что делать мне? Ситуация абсолютно аналогична той, в кинотеатре. Стоять с безразличным лицом, как этот нафуфыренный, надраенный до блеска капитан? Мой ненормированный рабочий день как бы закончился, я еду на свидание к Нине — прелестной продавщице из книжного магазина, проводившей мужа–штурмана в дальнее плавание. Но я опер, сотрудник милиции, а значит, всегда на посту. И долг обязывает меня защитить девушку–кондуктора, и как чаще всего бывает, вступить в неравную борьбу.

— Ха–ха–ха! Где ты сейчас найдёшь милицию? — заржали хулиганы.

— Не надо искать, я здесь! С конечной остановки в медвытрезвитель заедем… Сдадим этих гопников, — громко кричу водителю. — А вы, девушка, заявление напишите о том, что сумку они хотели у вас отнять.

Всё! Момент неожиданности, шокирующий противника, упущен. Не желая быть задержанными, они остервенело набросились на меня. Их кулаки замелькали у меня перед глазами, но я занял удобную позицию у стенки между сиденьями.

— Помогите! Люди! Сотрудника милиции бьют! — закричала кондукторша, но её вопли стали «гласом вопиющего в пустыне». Вдруг автобус резко затормозил, хулиганы отшатнулись, хватаясь за спинки сидений. На секунду–другую их руки оказались заняты, а лица открытыми. Несколько хлёстких ударов «в торец» и оба мерзавца сбиты на заднее сиденье. Не даю опомниться, продолжаю «окучивать» — иначе поднимутся, сомнут, запинают, ткнут под ребро отвёрткой. Ищи потом ветра в поле. А найдут — убитому от этого ни жарко, ни холодно. Прямо сидят передо мной, как на выставке, бить удобно. Прямые удары то левой, то правой, то в нос одному, то в зубы другому. Шмяк… Шмяк… Головы мотаются, на губах шкурки висят, из разбитых носов кровь течёт.

Автобус остановился. Задние двери открылись.

— Что, обязательно надо так молотить кулаками? Работник милиции, а позволяете себе избивать! — выходя из автобуса, укоризненно произнёс бравый морпех. — Безнравственно это!

— Пшёл вон, пехота, пока сам по сопатке не получил! — со злом, ещё не отдышавшись как следует, разгорячённый битвой, ответил я. — Безнравственно стоять и наблюдать, как на твоих глазах грабят кондуктора! Топай, топай! Моряк сухопутный!

— Не буду писать заявление… Не хочу связываться с ними, по судам таскаться — утёрла слёзы кондукторша.

— Мне тоже крутиться с автобусом, ехать к вытрезвителю нафик надо, — высунулся из кабины водитель.

А мне тем более возиться с этими уродами желания нет. Меня Нина ждёт.

— Чего расселись?! Пошли вон вслед за чистоплюем в погонах! — вытолкнул я из автобуса хлюпающих носами хулиганов. Посмотрел на свои руки: ссадины на казанках кровоточат. Опять содрал кожу о чужие зубы.

…Ехал в командировку в Хабаровск. Следователь Татьяна Мельник поручила допросить находящегося там в тюрьме осужденного, проходящего по другому, недавно раскрытому преступлению. В последнем купе, рядом с тамбуром, вместе со мной женщина и молоденькая девушка. Я читал журнал. Попутчицы о чём–то тихо разговаривали. Неожиданно в дверном проёме нарисовался высокий, плечистый парняга в свитере. Настоящий супермен. Бесцеремонно облокотился на верхние полки, начал приставать к девушке. Дочь испуганно прижалась к матери. Парняга вызывающе–надменно, уверенный в своей неотразимости, предлагал познакомиться.

— Оставьте мою дочь в покое… Прошу вас…

Супермен даже ухом не повёл, продолжая домогаться.

Оставаться безучастным к испуганной девушке и её матери, сидящей в страхе за дочь, я уже не мог. Вежливо так говорю пижону:

— Не приставайте к девчонке… Видите, она не желает с вами знакомиться… И мамаша волнуется… Освободите, пожалуйста, наше купе…

Он глянул на меня насмешливо, как на нечто мелкое и незначительное, недостойное внимания такого большого и сильного человека.

— Это кто там голос подаёт? Ты, букашка–таракашка? Тебя не спрашивают, не лезь, куда тебя не просят. И впредь, козявка, не в свои сани не садись… Пойдём, чувиха, ко мне в купе! Хватит за мамкин подол держаться…

Это уже слишком… Явный перебор! Наверно, никто не учил детинушку уму–разуму. По морде никогда не получал. За «базаром» не следит… А за него надо отвечать. В старые добрые времена за такие слова на дуэль вызывали. Но сейчас нет дуэлей, и вся надежда лишь на верный кулак. Поэтому я с деланно–равнодушным видом уткнулся в журнал. Злость — плохой помощник в схватке — закипела во мне, буквы заплясали перед глазами. Спокойно! Без эмоций! Можно козырнуть служебным удостоверением, но тогда верх одержат красные «корочки», а я так и останусь для него «букашкой–таракашкой–козявкой». Пусть расслабится, пусть думает, что я для него не существую. Минуты две–три сижу, закрывшись журналом, успокаиваю нервы. Медленно встаю, даю понять, что хочу выйти. Верзила не против. Снисходительно убирает левый локоть с верхней полки. В то же мгновение наношу свои коронные удары: снизу в челюсть, коленом в пах и головой в лицо. Супермен согнулся, заревел быком, распрямился, но удар в переносицу опрокинул его. Он взмахнул руками и грохнулся на спину.

— Не бойся великанов, — учил меня на занятиях по самбо начальник угро Данилин. — Чем здоровее шкаф, тем громче падает. Исход схватки с преступником решают не рост и сила, а быстрота и натиск.

Я выволок громилу в тамбур, двинул несколько раз по самодовольной харе и напослед, схватив за волосы, шваркнул башкой о своё колено. Он скис, опустился на корточки, не проявляя ни малейших попыток к сопротивлению, что–то мычал, прикрывая ладонями разбитое в кровь лицо.

— Хватит? Или добавить? — с трудом сдерживая себя, спросил я. Он замотал головой, поднимаясь с пола и размазывая кровь на пластиковых стенках тамбура.

— Иди в туалет, умойся и сделай так, чтобы я тебя больше не видел…

Пришла проводница, заохала:

— Весь тамбур уделал, свинота! Ночь не давал мне покоя… Всё выпрашивал… Ну, выпросил? Бери тряпку и замывай всё… А то пойдёшь пешком по шпалам!

…Прихожу в полночь в общежитие швейной фабрики. Проведать симпатичную татарку Зелю. Вахтёрша в слезах.

— Что случилось, тётя Дуся?

— Вон те двое пьяными заявились с гитарой… Кто такие, не знаю… Ещё одну бутылку водки здесь выжрали… Орут, девчонкам спать не дают… Плюют, в углу лужу наделали, туалет устроили, курят, матерятся, окурки бросают… Окно разбили… Хотела в милицию позвонить, так они, сволочи, провод у телефона оборвали…

— Понятно, тётя Дуся… Эй, граждане хулиганы, пьяницы, тунеядцы! Я работник милиции, оперуполномоченный уголовного розыска… Прошу зайти в комнату дежурной… Зачем? Задерживаю вас… Тётя Дуся! Позвоните из соседнего общежития в милицию. Эту ночку друзья проведут в медвытрезвителе, а утречком с ними участковый мило побеседует… За стекло, за телефон заплатить придётся…

По–хорошему сказал. Вошкотиться с ними никакого желания. Ласковая Зеля соскучилась, ждёт–не дождётся. Но не внемлют нарушители правопорядка требованию работника милиции. Болт забили на моё предложение зайти в «дежурку». Обязательно надо им «в рог» дать. Тогда поймут, что к чему. Загорланили под расстроенную гитару блатную песню:

— Слышь, ты, мусор! А в пятак получить не хочешь? — подступил подзаборный музыкант, тыча в меня гитарой.

Нет, уж… Мусора простить не могу… И в пятак не хочу. Но если промедлю, получу обязательно. Выхватываю гитару и с размаху опускаю на коротко стриженую голову музыканта из подворотни. Где–то любовно делали этот замечательный инструмент, но совсем не для того, чтобы разбивать его о чью–то дурную башку. Гитара со звоном проламывается, надевается вместо шляпы. Тащу музыканта за гриф, словно упрямого быка за повод, заталкиваю в комнатушку вахтёрши. Его приятель не стал дожидаться оплеухи, сам, качаясь, вошёл. Примолкли, приуныли. Один репу чешет, обломки фанеры из–за ворота достаёт. Другой косится на гриф в моей руке. Куда подевались бравада и спесь? Можно ли было в той ситуации избежать потасовки? Можно, конечно. Я один. Пьяных хулиганов двое. Ночь. Телефон не работает. Помощи ждать неоткуда. Выход один: унижая своё достоинство, заискивая перед наглецами, уговорить их покинуть общежитие, не нарушать сон тружениц швейной фабрики. И они бы ушли с полной уверенностью в безнаказанность.

Я не оправдываюсь и не славлю свои «подвиги». Я рассказал об этих случаях, неправомерных с точки зрения адвокатов и уголовно–процессуального кодекса, лишь затем, чтобы показать незащищённость работника милиции при исполнении им служебного долга. Американскому полисмену нет необходимости пускать в ход кулаки, применять силу. За неподчинение полицейскому, за оказание сопротивления при задержании и, тем более, при нападении на него, там предусмотрены законом суровые наказания, вплоть до пожизненного заключения и казни на электрическом стуле. Никто не рыпается там на шерифа, следователя, детектива.

У меня, как и у всякого опера, было личное табельное оружие — пистолет Макарова. Я редко носил его с собой. Где и в кого стрелять? В общественном месте? В человека, оказавшего сопротивление при задержании? Затаскают потом по судам и прокуратурам. Замучаешься писать объяснительные и рапорта. Почему стрелял? Не было ли превышения пределов самообороны? Вызвано ли было применение оружия необходимостью явной угрозы? Был ли ты трезв и вменяем? Был ли предупредительный выстрел и где стреляная гильза? Долго будет тянуться разбирательство, мотая нервы работнику милиции, и долго ему придётся доказывать свою правомерность. А не докажет — выпнут из органов, а то и к уголовной ответственности привлекут. Нет, уж… Пусть лучше мой «ПМ» в сейфе лежит, от греха подальше. Это в нынешних сериалах типа «Глухарь», «Убойная сила», «Улицы разбитых фонарей» опера лихо стреляют на поражение в каждом фильме, по несколько человек убивают. Легко и просто. Как воробьёв из рогатки. И никто не требует с них отчёта за такую убийственную стрельбу. Глупости это. Остросюжетные выдумки сценаристов, навороченные фантазии режиссёров для подогрева скучающих у экрана телезрителей. Натуральное враньё! Поинтересуйтесь в любом отделе милиции, хоть самом убойном–заубойном, скольких преступников, пусть даже самых отъявленных бандюганов, убили их сотрудники. Над вами откровенно посмеются. Ну, не без того… Может, когда и было… Зато погибших работников милиции немало. Бандиту — ему что? Терять нечего. На «кичу» — в тюрягу на длительный срок не хочется. Пытаясь уйти, не задумываясь всадит пулю, пырнёт ножом, полоснёт бритвой. Одного такого, с опасной бритвой мы взяли в троллейбусе.

…Одно время задрали нас «щипачи» — карманные воры. Кстати, по карманам они шарят редко. Всё больше по сумкам и пакетам. Тактика этих мелких жуликов такая: в переполненный автобус, трамвай, троллейбус в часы «пик» входят пассажиры. Сзади их усиленно подталкивают карманники — разудалые приличного вида парни, весёлые, симпатичные. И не подумаешь, что они воры. С прибаутками, шутками умышленно создают толчею, отвлекая внимание ротозеев от их ридикюлей, сумочек, пакетов. Пихаются карманники, и при этом одним ловким движением расстёгивают сумочку, взрезают пакет.

— Ну, гражданочка, подвиньтесь немного… Так, ну, ещё немного… В тесноте, да не в обиде… А знаете анекдот: «Едет чукча в электричке… Тут контролёры… Ваш билет? А он два подаёт… Зачем два? А вдруг потеряю — один запасной! Ну, а если и этот потеряешь? А у меня ещё один есть». Пассажиры смеются. Вдруг вопль:

— Ай, сумка моя открыта, кошелька в ней нет!

Напрасно теперь обыскивать стоявшего рядом вора, заговорившего зубы и укравшего кошелёк. Он передал его подельнику, стоявшему сзади, тот другому, который уже вышел на остановке. Напрасно даже хватать карманника за руку с зажатыми в ней кошельком или документами. Он успеет бросить их на пол и в случае задержания начнёт «работать» на публику, голосить, привлекать к себе внимание пассажиров или прохожих.

— Не пьяный я! За что берёте! Люди! Смотрите! Где надо, там милиции нет, а если выпил чуть лишнего, они тут как тут! Какие деньги? Какой кошелёк? Это чей–то валяется… Это вам не тридцать седьмой год! Я буду жаловаться!

Вокруг немедленно собирается толпа, гудит возмущённо.

— И в самом деле… За что хватаете человека? Вам, что преступников настоящих мало, что вы к выпившему прицепились? Отпустите его!

А вор артистично распаляется ещё громче. Вой, шум, гам, крики…

— Это вор–карманник, — стараясь перекричать толпу, объясняет Вадим Мицкевич, работник опергруппы. — Это жулик… Он только что вытащил кошелёк из сумки этой женщины… Гражданка! Это ваш кошелёк?

Та испуганно шарахается от Вадима. Ещё чего?! Скажи, а потом вор тебя бритвой по горлу — чирк!

Это она так думает. И отпирается:

— Что вы, что вы?! Нет, это не мой кошелёк…

— Как же не ваш? В нём ваш паспорт…

— А-а… Правда, мой… Это я выронила нечаянно…

А вор смеётся довольно: уловка удалась!

Притащили его в отдел, да что толку? Кражу не докажешь — нет заявления. Нашли в кармане опасную бритву — ну, и что? Холодным оружием не является.

Щипач потом ходил перед окном моего кабинета и ухмылялся: «Что? Взяли?!»

В отличие от капитана Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя», подсунувшего карманнику кошелёк, позже мы по–другому того щипача «сделали». Мои нештатные сотрудники–дружинники Борис Белов и Юрий Филиппов подкараулили вора возле ресторана, затеяли с ним драку. Борис Белов саданул плечом по витрине, выдавил стекло. Осколком руку себе поранил, лицо в крови измазал. Притащили карманника в отдел, составили на него протокол за злостное хулиганство, за причинение телесного повреждения дружиннику, подписались свидетелями. На два года упрятали эту мразь за решётку. И угрызения совести нас не мучили: вор должен сидеть в тюрьме!

Так уж случилось, что именно какой–то вор–карманник уготовил мне встречу с красивой девушкой–студенткой института советской торговли. Она вошла в кабинет зарёванная, размазывая тушь с ресниц по пунцовым щекам.

— Успокойтесь, девушка… Что случилось? — спрашиваю.

— Паспорт в автобусе украли… И стипендию… Тридцать рублей… — горестно всхлипывая, ответила она. — Что я теперь маме скажу? У неё ещё не скоро зарплата… Может, не украли…

В отчаянии стала рыться у себя в сумочке. Не нашла.

Я придвинул ей стул, подал лист бумаги.

— Присаживайтесь к столу… Пишите заявление… Укажите, когда и при каких обстоятельствах у вас вытащили паспорт и деньги…

Роняя слёзы, она склонилась над столом. В их тумане расплывались буквы перед глазами. Плечи её вздрагивали. Мне стало жаль юную особу, пострадавшую от мерзкой руки подонка–щипача. Я чувствовал себя виноватым перед ней в том, что её обворовали. Внутри у меня всё кипело и негодовало. Ну, твари… Попадётесь вы мне!

— Зачем хныкать? Паспорт украли?! Ничего страшного! Новый получите… Лишние хлопоты, конечно… А деньги…

Слова возымели на неё действие. Она перестала хныкать.

Я открыл сейф и достал тридцать рублей. То были не мои деньги. Я и сам дня два ходил голодный, но прикоснуться к ним не смел: сорок рублей дал мне под расписку Данилин для оплаты стукаческих услуг осведомителя. Но здесь особый случай! Не для себя ведь! А стукач подождёт, с получки с ним рассчитаюсь…

— Вот вам вместо украденных… Чтобы мама растяпой не назвала…

Она одарила меня обворожительной улыбкой.

— Как?! Вы не шутите? Такие деньги! Вы же совсем не знаете меня…

— Напротив… Вы — Оля Уральцева… Проживаете в доме, где ЦУМ… На Ленинской… Рядом с кинотеатром «Уссури»…

— Да… Правда… Откуда вам известно? — взглянула она широко открытыми глазами.

Я от души рассмеялся.

— Вы в заявлении свои данные оставили…

— Ах, да… Конечно… Не знаю, как благодарить вас… Вы меня так выручили… Огромное вам спасибо!

— Не стоит благодарности… Рад оказать помощь такой красивой девушке.

Теперь уже я смотрел на неё широко открытыми глазами. Прелестное личико. Улыбаясь пухленькими губками, показывает ровные белые зубки. И ямочки при этом появляются на розовых щёчках. Носик прямой. Ресницы–хлопалки смиренно опущены на зелёные глаза, которые блистали как огонь зарницы, искрились проницательностью ума, живостью и добротой. Несомненно, и душа её вылита по форме прекрасной наружности. Тёмно–русые волосы уложены с явным подражанием причёске певицы Эдиты Пьехи. Бордовая блузка обтягивает выразительный бюст. Чёрная мини–юбка. На стройных загорелых ногах простенькие туфли. Словно чудо–колибри, однажды в тропиках впорхнувшее в иллюминатор моей каюты, так неожиданно в кабинете возникло это милое создание. Не ответить взаимностью на её многообещающую улыбку я просто не мог.

— Вы не будете возражать, если я… провожу вас?

Девушка смутилась, потупив глаза. Нет, она не возражала. Вспыхнула, зарделась, засветилась радостью.

В сейфе ещё оставалась десятка. Я сунул её в карман.

— Может, в кино сходим, Оля? А? В «Уссури»? Там «Трембита» идёт… Крамаров в этом фильме играет… Музыкальная комедия…

В ответ всё та же очаровательная улыбка.

— Решено! Идём в кино!

Помогая девушке встать, я взял её за руку и вдруг осознал, что она всецело в моей власти, и если захочу, будет моей навсегда. А что?! Привлекательная, милая… Учится в институте, не хала–бала… Восемнадцать лет… Скромница… Кого же мне лучше искать?

Мы долго шли по городу, без умолку болтали, и такое было чувство, что знакомы давно. Незаметно я приобнял девушку за талию. Оля оказалась весёлой, юморной девчонкой, напомнившей мне школьную любовь Тоню Борцову. С ней было легко и просто. Не требовалось изображать из себя умника, выпендриваться и выдрючиваться, чтобы понравиться. Об этом не думалось, потому, что мы оба потянулись друг к другу. До начала сеанса оставался час, который мигом пролетел для нас. В сквере мы сидели на лавочке и целовались.

— А может, не пойдём в кино? — оторвавшись от её влажных губ, выдохнул я.

— Давай, не пойдём… — обхватив меня за шею, согласилась она.

— Фильм, говорят, интересный, смешной… Может, всё–таки, пойдём?

— Давай, пойдём… — запрокидывая голову и подставляя губы для поцелуя, отвечала она. — Как ты скажешь, так всегда и будет…

Её покорность покорила меня. Готовность ни в чём не противиться мужу, не отказывать ему в его страстных желаниях, видеть в нём рыцаря, защитника, героя прежде, чем добытчика, было исключительной чертой характера Ольги и главным её достоинством. Кто внушил ей мысль, что жена должна гордиться мужем, поддерживать в делах, не перечить, не терзать за неудачи и одаривать лаской? Мать, рано овдовевшая после гибели в штормовом море мужа — тралмастера рыбацкого сейнера? Книги? Подруги? Или это — врождённый инстинкт мудрой женщины?

В кинозале, сцепив горячие ладони и прижимаясь коленями, мы больше поглядывали друг на друга, чем на экран. Во время сеанса какие–то пьяные нахалы, сидящие позади нас, очень громко разговаривали, не стесняясь в выражениях и не обращая внимания на замечания зрителей. От их ненормативной лексики свернулись бы в трубочки уши даже у забулдыги–боцмана с пиратской шхуны. На них шикали со всех сторон, но хамы на всё «положили с прибором». Что мне оставалось делать? Сидеть с девушкой и спокойно слушать развязно–грязные ругательства, вульгарные пошлости в адрес героев фильма? «Помни: ты — работник милиции. Ты всегда на посту», — говорил мне заместитель начальника отдела по оперработе Евгений Иванович Королёв, золотой души человек. Тем более, Ольга знает, где я работаю. Если не урезонить наглецов, как потом смотреть ей в глаза? Чего доброго, ещё подумает, что струсил… Очень бы хотелось знать, что в этом случае посоветовали бы блюстители норм права: адвокаты, судьи, присяжные заседатели? А, ну, да, конечно… Нужно было встать, выйти из зала, позвонить «02», обратиться к дежурной кинотеатра, пожилой женщине, попросить её утихомирить хулиганов.

— Парни, прошу вас, прекратите громко разговаривать и выражаться нецензурно, — повернулся я к ним, мельком рассматривая чмошников. Их было трое здоровых, крепких, не молодых уже мужиков.

— Не нравится — не слушай! — заржал в ответ сидящий за моей спиной. — Мурло отвороти, чувак, смотри кино и обжимай свою кралю…

— Больше повторять не буду…

— Пошёл ты на… Ещё повернёшься…

Он не договорил. Из моего неловкого положения бить крайне неудобно, но резким ударом левой с разворота точно в переносицу я заставил его замолчать до окончания сеанса. Притихли и остальные. Краем глаза, чуть поворотясь, я видел, что мой оскорбитель сидит, запрокинув голову, придерживая рукой носовой платок на лице. Я ожидал удара сзади, но его не последовало. Вспыхнул свет, зрители стали выходить, и троица дружков–приятелей начала оттеснять меня у выхода. Было ясно, что потасовки не избежать. Пара молодожёнов, свидетелей инцидента в кинозале, предложила пойти вместе.

— Вдвоём против троих отмахнёмся, — уверенно сказал парень.

— Нет, спасибо, друг. Мы уже пришли…

Подъезд, выходящий во внутренний двор дома, где жила Ольга, рядом с «Уссури». Пока мы шли до него, три «добрых молодца» поспешали сзади, едва не наступая на пятки.

— Эй, ты, фраер, смыться хочешь? Иди сюда, поговорить надо.

Я и Ольга вошли в тускло освещённый подъезд. Она вцепилась в меня.

— Не пущу! Их трое…

— Тебя долго ждать, фраерок?! Что, икру мечешь? Выходи, давай! — ввалился в подъезд мой «крестник» с разбитым носом. Подступил, по–блатному рисуясь, ко мне. Шагнул на ступеньку лестницы, что было промашкой с его стороны. Молниеносный удар крюком справа развернул его на месте. Он оступился, потерял равновесие и полетел задом, размахивая руками, пытаясь схватить пустоту и, не удержавшись, врезался спиной в висящую на стене оцинкованную ванну. Под ней и растянулся на бетонном полу. Ванна, покачавшись, сорвалась с гвоздя, со звоном упала на него.

— Как в ковбойском боевике! — восхищённо сказала Ольга. — Идём наверх!

Мне прорываться надо из подъезда, пока противников осталось двое, но Ольга чуть не силой потащила на четвёртый этаж. Там, в конце длинного коридора оказалась лестница парадного выхода. После короткого прощания я вышел из подъезда на другую сторону улицы. Во дворе дома, у чёрного хода, шныряли трое: тот, что лежал под ванной очухался и присоединился к ним. По их энергичным жестам нетрудно было догадаться, что с таким жаром обсуждали разъярённые неудавшейся дракой и разогретые водкой хулиганы.

— Ага-а… Побегайте, субчики… Поищите меня… Молодчина, Оля!

С ней мы прожили, как сейчас принято говорить, в «гражданском браке», почти год. Без единой размолвки или ссоры. Только обжимки, целования, ласки. Одно платье у Ольги: в институт, в кино, на танцы, в парк. Всё те же простенькие туфли. Старое пальто с вышарканным песцовым воротником и такая же шапка. Бутылка кефира и хлеб на завтрак. Жареная картошка на обед. Овсяная каша и чай на ужин. Всем довольна Ольга. Шутит, смеётся, напевает. Нет у неё претензий ко мне и жалоб на житьё–бытьё. Для неё главное — любовь! Это про таких, как она, сказано: «С милым и в шалаше рай!». Порой, соберёмся вечером в кино, уже одетые стоим. У неё лицо радостью сияет. Гляну на неё — огонь страсти так и полыхнёт во мне! Начну её мять, тискать, целовать. Какое там кино?! В разные стороны одежда полетела. Опомнимся потом, да поздно: на сеанс опоздали. Мы были счастливы, довольствовались тем, что есть, не переживали из–за скудного домашнего бюджета. Почему не регистрировались в ЗАГСе? Да всё по той же причине — денег на свадьбу не было. Правда, отсутствие штампа в паспорте нас мало заботило.

Мать Ольги — Любовь Андреевна Уральцева, машинистка — стенографистка, проживала с нами в однокомнатной квартире. По утрам набрасывалась на меня с гневом:

— Всю ночь моей девочке спать не давал… Разве можно так долго? Я тоже живой человек… Не сплю… От ваших воздыханий у меня голова весь день болит…

Я оправдывался, краснея и бледнея:

— А я что? Она сама не против…

— Она дурёха ещё… Ничего не понимает… А ты… Стольких перепробовал, а теперь до моей доченьки добрался! Кто ты для неё есть? Сожитель бессовестный! Уходи подобру–поздорову, а то милицию позову…

Любовь Андреевна приводила соседей, истерично кричала при них:

— Смотрите, заявился ко мне этот бесстыдник, выгнать не могу! Совращает мою дочь… Ей учиться надо, а не любовью заниматься. Разута, раздета… А с него, что с козла молока — ни денег, ни помощи… Люди! Помогите избавиться от фармазона! И как только таких в милиции держат?!

— Да они там все такие! Голодранцы и лодыри! Кто в милицию идёт? Те, кто работать не хочет… Балду там пинают, — поддакивали соседи. Советовали:

— Иди, Люба, к начальнику… Тот его быстренько турнёт со службы.

Послушала Любовь Андреевна советы «доброжелателей», накатала Горвату жалобу. Василий Васильевич вызвал меня, выслушал с отеческим пониманием.

— Перебирайся с молодухой своей в общежитие… Ребёнок родится — квартиру выхлопочем, — напослед сказал радушный начальник.

Однажды я сидел на диване с чашкой кофе. Любовь Андреевна закатила очередной скандал. Я молчал, проявляя терпение и выдержку, но это ещё больше бесило её. Ольга попробовала успокоить мать.

— Мама! Перестань его оскорблять! Ну, что он тебе плохого сделал?

— Ничего плохого! Но и ничего хорошего!

Распалясь, Любовь Андреевна вошла в раж и трудно было её остановить. Не давая себе отчёта в словах и действиях, влепила мне звонкую пощёчину. Кофе расплескалось на мою белую сорочку. Ну, это уже слишком! Не долго думая, я снял с ноги шлёпанец и с оттяжкой вмазал стоптанным тапком по губам взбешённой женщины.

После этого злополучного происшествия оставаться в комнате Уральцевых я уже не мог и вернулся в общагу. Ольга туда не пришла — мать не пустила. Разлука затянулась, и всё закончилось. Через год Ольга вышла замуж за инженера «Дальзавода», родила сына, ставшего впоследствии капитаном второго ранга.

Тридцать пять лет спустя она случайно открыла в интернете сайт Бердского казачьего кадетского корпуса. Узнала меня на фотографиях. Позвонила. Мы долго и взволнованно говорили. Напослед она сказала:

— Всю жизнь вспоминала и любила только тебя… Такой красивый, добрый, смелый и сильный… А кадетская форма тебе идёт…

— Кабы не твоя мать, мы бы не расстались… Да и я ещё глупый был… Надо было прийти и забрать тебя… Но тогда у тебя не было бы сына — морского офицера… Видно так уж Богу угодно было…

Об этом телефонном разговоре, надо полагать, стало известно Любови Андреевне. В марте по электронной почте я получил от неё прискорбное известие: «Ольга Уральцева скоропостижно скончалась».

Такой вот драматический эпилог той лирической истории, которую вполне можно назвать романсом о влюблённых.

После ухода от Ольги я не долго оставался одиноким изгнанником. Чуть ли не каждый вечер в мою холостяцко–общежитскую комнатушку наведывались случайные девицы, но ни одна из них не зацепила для создания семьи.

Однажды, глубокой ночью в дверь громко постучали. На всякий случай, прихватив пистолет, я в одних трусах подошёл к двери и открыл её. Передо мной стоял моряк во всей красе: гладко выбритый, опрятно одетый, слегка пьяный.

— Балдин?! Дружище! Каким ветром?! — обнял я приятеля.

— Попутным… Собирайся! Живо! Там такие тёлки! Тебя не достаёт…

— Тише… Подруга услышит, — прикрывая Балдину рот, шепнул я. — Заочница из кооперативного техникума. Классная бабёнка… Зажигалка! На сессию приехала…

— Давай, не тяни время! Счётчик в такси тикает…

Приходу Балдина удивляться не пришлось: «Робкий» доковался на судоремонтном заводе, и моряки из его команды частенько забегали ко мне выпить, по–дружески поболтать.

— Ты меня покидаешь? Куда собираешься? — придерживая меня за подол сорочки, обеспокоенно спросила заочница.

— Опергруппа за мной приехала… Срочный выезд на убийство… Ключ от комнаты не забудь вахтёрше отдать…

Я ещё ни о чём не успел поговорить с Балдиным, как «Волга» промчалась по Народному проспекту и притормозила у приземистого длинного барака. «Неподалеку отсюда с меня пытались недавно снять плащ, угрожая ракетницей», — подумал я, выходя из машины.

В небольшой уютной комнате нас ожидали две молодые женщины: белоголовая, коротко стриженая, и чернявая, с длинными волосами, перехваченными зелёной, в цвет глаз, лентой. Выбирать из них не пришлось: бесцеремонный Балдин сразу обнял блондинку и представил меня брюнетке:

— Познакомьтесь, Люба… Это Геннадий…

— Тот самый знаменитый сыщик, которого мы хотели увидеть?

— Экюль Пуаро ему в подмётки не годится, — хохотнул Балдин.

— Да, уж…, — только и смог ответить я на эту подначку приятеля.

Люба подала руку. Кокетливо прищуренные глаза, мягкая улыбка и ответное пожатие моей ладони дали понять, что прибывший кавалер вполне во вкусе дамы.

— Ну, время позднее, пора отдыхать, — всё так же, не комплексуя, заявил Балдин. — Пошли, Наташа…

В дверях он обернулся, помахал на прощание фуражкой, подмигнул мне:

— Я в соседней комнате, если что…

«Если что…» не понадобилось, потому, что лишь только за ушедшими любовниками закрылась дверь, как мы потянулись друг к другу и слились в долгом и жарком поцелуе. После этой страстной ночи я перенёс свой холостяцкий чемодан в комнату Любы. Она работала оператором норий на хлебоприёмном элеваторе. У неё была пятилетняя дочь Таня — милое, прелестное дитя, которое я с удовольствием носил на руках. Если женщину любишь, то всё, что связано с ней, будет тебе любо и дорого. Я полюбил Танюшу всем сердцем, и ни разу не возникло у меня мысли, что ребёнок не мой, что она мне чужая.

В любви, в согласии, испытывая друг к другу самые нежные чувства, мы прожили около года. Нашу любовь не мог омрачить даже приход её бывшего ухажёра в дождливую осеннюю ночь. Люба ушла на работу в ночную смену, я спал один, когда в дверь осторожно поскребли. Я поднялся, открыл и увидел перед собой статного, красивого военно–морского офицера. С чёрной шинели, с фуражки стекали капли дождя. Он растерянно и смущённо моргал глазами, явно не ожидая увидеть вместо Любы мужика в одних трусах.

— Слушаю вас, товарищ капитан–лейтенант… — сообразив о цели визита ночного пришельца, с улыбкой произнёс я. — Люба ушла на дежурство…

— Извините… Вернулись из похода… Хотел увидеть… Ладно, пойду, — огорчённо сказал офицер.

— Куда же вы пойдёте в такую погоду? Оставайтесь, переночуем вместе.

— Неудобно как–то…

— Неудобно на потолке спать — одеяло падает… Входите! — потянул я его за мокрый рукав. — Шинель просушим… Чаю выпьем… А может, покрепче чего? — достал я из буфета начатую бутылку «Экстры».

— Предложение актуальное, я поддерживаю, — в тон мне ответил гость.

— Рад выпить с морским офицером, — расставляя рюмки, заметил я. — Будем знакомы: Геннадий, бывший подводник, ракетчик…

— Олег, офицер штаба флота, — представился он, — тоже приходилось ходить на лодках в автономные плавания.

У нас завязался доверительный разговор о флотской службе, в которой нашли много общего. Почти час просидели на кухне, мирно беседуя, и как настоящие джентльмены, ни единым словом не обмолвились о Любе. Зачем? Всё и так ясно.

Скоро мы спали под одним одеялом — голова к голове. Два молочных брата. Титьку–то одну сосали. Он засунул руку под подушку, наткнулся на мой пистолет, вздрогнул от удивления, вопросительно посмотрел на меня.

— Не беспокойся… Я — оперуполномоченный уголовного розыска.

Лежащий рядом гость расхохотался.

— Чего смеёшься, Олег?

— А я — оперуполномоченный особого отдела…

Да-а… Чего только в жизни не бывает…

Утром пришла Люба с работы, и я рассказал ей о госте. Она испуганно глянула на меня, ища следы ревности на моём лице, но я не выразил таковой.

— И вы… спали вместе?!

— Как два закадычных друга… В такую погоду и собака на улице не ночует… Не гнать же приличного человека на проливной дождь… Тем более, моряка…

Люба вдруг разразилась смехом. Потом, счастливо улыбаясь, обняла меня и крепко поцеловала.

— Знаешь… Я тебя ещё больше люблю…

Наученная горьким опытом жизни с первым мужем–алкоголиком, она изо всех сил старалась угодить мне, проявляла нежную заботу и чуткое внимание. Жить бы мне да поживать, добра наживать, катаясь как сыр в масле, мотаться днём по городу, вылавливая преступников, а ночью спать, уткнув нос между её грудей. Но во Владивосток прикатила моя мать. Люба встретила её приветливо, назвала мамой. Но мать лишь горестно вздыхала и наедине выговаривала мне:

— Порадовал, сынок, нечего сказать… Ведь она — женщина! У неё ребёнок! Оставь её, пока не поздно. У тебя будут свои дети. Зачем растить чужих?

Она уехала, увозя с собой метровой длины чавычу, купленную мною по блату в рыбном магазине на деньги, занятые до получки у Вадима Мицкевича. После её отъезда на душе остался неприятный осадок. Проживание в комнате Любы начало тяготить меня. Тайком, словно вор, я прихватил свой чемодан и подло сбежал.

Два года спустя я встретил Юру Балдина. Вспомнили Любу и Наташу.

— Забегал я как–то к ним по старой памяти, — сказал Балдин. — Между прочим, Танюшка — дочка Любы, когда пошла в первый класс, в тетрадке написала отчество «Геннадьевна». До сих пор тебя помнит. Это мне Люба сама рассказывала. Замуж она не вышла… Всё, говорит, надеялась, что ты вернёшься… Ну, пока! Удачи!

Удача сопутствовала мне в раскрытии преступлений, но, если не считать нескольких мизерных премий, это никак не отражалось на моей нищенской зарплате, которую как ни растягивай, а до получки всё равно не хватит. Получишь голый оклад в 130 рублей, раздашь долги и опять остаёшься ни с чем. Моряцкие шмотки поизносились, и я уже ничем не отличался от владивостокских бичей, шатающихся по городу в надежде на халявную выпивку. Всегда хотелось есть, но в карманах гуляли сквозняки, и я стороной обходил вкусно пахнущие кафетерии, столовые, булочные.

В один из таких нестерпимо–голодных дней я сидел в кабинете за составлением отказного материала по заявлению о краже мотоцикла. Вишнёво–красную «Яву», отливающую эмалью, спилив замок, угнал из гаража «химик» — условно–освобождённый заключенный из мест лишения свободы. Под контролем спецкоменданта он работал маляром на стройке, решил сгонять к подруге в Находку, для чего и выкрал мотоцикл. Угонщик наскоро измазал полированную «Яву» чёрным кузбасслаком, чем вызвал у гаишников подозрение. Незадачливого маляра остановили на трассе и препроводили ко мне с рапортом о задержании. Мне стало жаль парня, глупо сломавшего себе жизнь. Я не стал выносить постановление о возбуждении уголовного дела. Заявитель — капитан морского трамвая, довольный тем, что дорогой мотоцикл нашёлся, и не желая таскаться по судам, охотно согласился с моим предложением не отправлять парня обратно в колонию. Из объяснения, написанного им, теперь явствовало, что никто вовсе и не угонял мотоцикл, что сам владелец, находясь в нетрезвом виде, забыл его на даче, и замок тоже сам спилил, потому, что потерял ключ. Смятый рапорт сотрудника ГАИ я выбросил в урну.

В дверь постучали и в кабинет робко вошли четверо парней. Они вежливо благодарили меня за то, что я не отправил одного из этих красавцев в кутузку.

— Не мне — хозяину говори спасибо, что не стал настаивать на суде. «Яву» ты ему классно выкрасил… Видал?! — показал я кулак угонщику, сидящему с низко опущенной головой. — В другой раз не пожалею… Надеюсь, урок тебе был на пользу… Всё… Ступайте! Мне работать надо…

Они вышли в коридор, долго не уходили, толкаясь у моей двери, о чём–то тихо договаривались. Я часто выбегал на минуту–другую то к следователям, то к дежурному, не закрывая кабинет на ключ.

— Чего толкаетесь здесь? — походя спросил я угонщика. — Вопрос решён… Живи, трудись, как все нормальные люди…

Они ушли, а после их ухода я обнаружил в ящике своего письменного стола свёрток мятых купюр. Подкинули!

Денег было восемьдесят шесть рублей. Взятка! Эта мысль ударила током, обожгла, заставила испуганно захлопнуть ящик.

Что делать?! Доложить начальству и сдать парня, которого пожалел, а заодно и себя за сокрытие кражи? Бежать вдогонку, чтобы отдать деньги? Но где найти «химиков» сейчас? До общежития спецкомендатуры далеко. Ладно, потом отдам…

А голодный червоточец, сосавший изнутри, настойчиво требовал идти в магазин, купить батон с изюмом и бутылку кефира. И пачку папирос. Курить хочется больше, чем есть. «Возьму немного, в получку возвращу», — убеждал я себя.

И потом ещё и ещё понемногу «брал взаймы» из подброшенной мне взятки, уверяя себя, что непременно разыщу угонщика и верну деньги. Но время шло, деньги потратил все, вернуть не смог, и на всю жизнь оставил на себе тёмное пятно, которое не смыть никаким «Fairy».

— Работник советской милиции ни в чём не может запятнать себя. Это я вам как член пар–ртии говорю, — выступая на заседании суда офицерской чести, — сказал замполит майор Капустин, ещё не сменивший зелёные штаны зоновского вертухая (из ИТК к нам пришёл) на синие милицейские. — Пусть Филиппченко и Гусаченко расскажут товарищам о своих проступках, позорящих честь офицера советской милиции… Я как член пар–ртии считаю — не место таким работникам в органах…

Слово «партии» замполит произносил важно и раскатисто, подчёркивая тем самым свою исключительность: «Моя совесть перед «пар–ртией… Пар–ртия ставит задачу… Мы в ответе перед пар–ртией…».

С замполитом Капустиным у меня трения. Не посещаю проводимые им политзанятия. Не хожу на его политинформации. Нет у меня времени на подобную чепуху, годную для просвещения африканских дегенератов. Я и сам могу кому хошь с три короба наболтать про «успехи советской экономики, которая, как сказал Леонид Ильич Брежнев, должна быть экономной…» Или про политическое положение в мире… Но некогда мне высиживать часами в ленинской комнате, слушая краснобайство замполита. Рано утром бегу по адресу, чтобы застать дома свидетеля происшествия, торчу в засаде, поджидая подозреваемого или преступника, объявленного в розыск. Но работа на пользу гражданам и отделу милиции Капустина мало интересует. У него своё понимание «целей и задач, поставленных пар–ртией перед органами внутренних дел». Ему до глубокой фени мои уголовно–розыскные проблемы. Замполиту не понять переживаний опера, слушающего его демагогические рассуждения, в то время, как надо срочно идти, бежать, ехать на задержание мошенника, вора, грабителя, работать по горячим следам совершённого преступления. Капустина бесит, что я ещё не коммунист и уже не комсомолец.

— Вот, пусть расскажут нам, как они пошли на сделку с совестью, а мы решим, имеют ли они право носить погоны лейтенантов милиции… — вытирая ладонью вспотевшую лысую голову, закончил «пар–ртийное» выступление Капустин и недовольно посмотрел в мою сторону. Добра от этого пар–ртийного послушника не жди: давно сожрал бы с потрохами за то, что игнорирую его никчемные трепалки, да Горват и Данилин не дают. Им толковый сыщик нужен, а не пустобрех.

Я и Филиппченко сидим в первом ряду. Витька наклонился ко мне, шепчет:

— Если ему уши постричь, точь–в–точь на хрена моржового будет похож…

Мне не до смеха. Спиной ощущаю жгуче–осуждающие взгляды собравшихся офицеров нашего отдела милиции.

Возмущённо качают головами следователи Борисова и Кравцов.

— Надо же! Вещьдок присвоить! Как не стыдно?!

— А повестки? Это же финансовый документ строгой отчётности! Раздавать их кому попало, значит, расхищать народные деньги…

— Срам то какой! Что граждане о нас подумают?

О чём–то своём тихо переговариваются участковые инспектора. Эти не осуждают. Эти и сами попадают в передряги похлеще нашей. Подбодряюще моргают нам Марченко и Успангалиев: «Держитесь, мужики… Мы с вами!».

Года два назад Филиппченко приволок в кабинет поношенную женскую шубу из искусственного, свалявшегося меха. Он запротоколировал изъятие её у пьяницы, продававшего шубу у дверей гастронома «Восход».

— Мне дали на бутылку и попросили продать шубу… Кто? Не знаю, — отвечал забулдыга.

Шубу Витька повесил на гвоздь в углу за сейфом, и с тех пор она собирала там пыль, и стала столь же привычной, как пепельница на столе, всегда полная окурков. Заявление о краже шубы ни от кого не поступило, и на неё уже никто не обращал внимание, но однажды в кабинет вошёл Данилин, и будучи не в настроении от взбучки начальника, придрался к Филиппченко:

— А эта облезлая рвань почему здесь до сих пор висит? Моль плодить? Выбрось на мусорку!

— Или лучше на погреб… Люк закрывать, чтобы картошка зимой не замёрзла, — со смешком вставил Арсен Марченко.

— Ну, так забери и накрывай!

— У меня погреба нет…

Потом шубы не стало, и о её существовании уже никто не вспоминал. Как вдруг — скандал! Какая–то пожилая женщина опознала свою шубу на… жене Филиппченко! Оказывается, тот сдуру не выбросил старую хламиду, пахнущую нафталином, а отнёс домой, отдал жене. Та отнесла шубу в химчистку, привела в порядок и вышла в «обнове» на улицу, где и столкнулась с бывшей хозяйкой этой самой злосчастной шубы. И карусель закрутилась…

Филиппченко вину признал. «Строгача» ему влепили с занесением в личное дело. Дошла очередь до меня…

Весной приходили ко мне друзья — подводники с «К-136» Саня Иванишко и Толя Широкопояс.

— Выручай! — сказали. — Две повестки нужны фифам нашим для отмаза за прогул на работу… Гульнули мы, понимаешь…

— Подведёте меня под монастырь…

— Да не боись… Всё будет шито–крыто…

— Ладно… Есть у меня одна висячка нераскрытая… Драка не установленных хулиганов, избивших таксиста… Пусть ваши фифочки скажут, если спросят их, что опер вызывал в отдел, спрашивал о драке возле ресторана… Показать повестки мастеру цеха, порвать и выбросить.

Вроде, всё понятно объяснил. Но кто мог подумать, что у подружек достанет ума предъявить повестки в бухгалтерию для оплаты?

— Мы были свидетельницами убийства, — похвалились они главбуху. Тот не поверил, переслал повестки в УВД Примкрайисполкома, оттуда с резолюцией «Разобраться и доложить» бумажки бумерангами вернулись туда, откуда вылетели — в Первореченский РОМ.

И карусель закрутилась. Теперь уже со мной.

Я вину признал к вящей радости Капустина. Мне «поставили на вид», что вызвало кислую мину замполита. Он жаждал более сурового взыскания.

На том заседание суда офицерской чести закончилось.

В тот день меня ждал ещё один «сюрприз»: глубокой ночью я выехал на машине опергруппы к железнодорожной опоре на Второй речке, на которой свёл счёты с жизнью некий тихий алкоголик. Судмедэксперт осмотрел висельника, и районный прокурор распорядился доставить труп в морг. Я изловил грузовик–самосвал. Проводник служебно–розыскной собаки помог мне забросить «жмура» в кузов самосвала. Я сел в кабину, и мы покатили.

В глухом дворе горбольницы, как в загоне у деревенской конюшни — темно и тихо. Стоило трудов отыскать сторожа. Явился полупьяный дед.

— Чего стучите?

— Где морг? Кто примет висельника?

— Кто ж примет его? Сами затаскивайте… Вон в подвал спустишься… Там дверь откроешь… Свет включишь … Где место сыщите, там и кладите.

И он ушёл в каморку, нисколько не озабоченный моей проблемой.

— Я не буду таскать мертвеца… Больно надо, — закуривая, заявил шофёр.

— Подними кузов, вывали горемыку на землю, а уж я сам как–нибудь…

— Это ничего… Это мы можем…, — включая мотор, сказал водитель.

Кузов поднялся. К моим ногам вместе с остатками щебня свалился несчастный самоубийца.

Я спустился в подвал, нащупал в кромешной тьме дверь. Вошёл, споткнувшись обо что–то мягкое — не то мешок, не то ещё что. Ногой ощупал «нечто» и холод ужаса объял меня: то был труп. Жуткая густая вонь, в сравнении с которой запах уличного деревянного туалета просто аромат сирени, окутала меня, тошнота подступила к горлу. Руки лихорадочно искали на стене выключатель, наткнулись на него, вспыхнул свет, и ледяные мураши поползли по моему враз взмокшему телу: на лавках и скамьях, на столах и стульях, на цементном полу вповалку лежали мертвецы. На куске брезента синели нагие трупы мужчины и женщины. Любовники угорели в гараже от выхлопных газов ещё зимой и лишь недавно их нашли. Какой–то молодой человек с открытыми глазами и распоротым животом полусидя оскаливался зловещей улыбкой. Застреленная женщина. Зарезанный поездом мужчина. Ребёнок с перекошенным лицом, сбитый автомобилем… Десятки трупов, словно пассажиры в войну на вокзале, плотно лежали в проходах. Отыскивая свободное место для вновь «прибывшего», заткнув платком рот, я просовывал между трупами ногу, чтобы ступить. Места для висельника не нашлось. По ступеням скатил его к дверям да там и оставил. Утром санитары определят куда надо. Да он и сам уже уготовил себе вечный ночлег…

(До гл. «Последний бой» страницы из дневника вырваны. Прим. Ред.)

 

Последний бой

Золотая приморская осень разгоралась багряными красками, когда весь Владивосток потрясли семь планомерных убийств.

Каждую пятницу в дубовых рощах Сахарного ключа, что на 26‑м километре автотрассы, в районе Океанской, находили убитую изнасилованную девушку со смертельной раной в спине, оставленной колющим предметом: возможно, узким ножом, кинжалом, стилетом или обыкновенной заточкой. Странно, что никому не пришла в голову мысль о военно–морском кортике. Наверно, потому, что сама мысль подозревать оружие офицерской чести стала бы кощунственной. Но в большой семье не без урода. Подозревать надо, не взирая на высокие принципы морали. Жертвами убийцы стали водитель трамвая, продавец универмага, кассир сберкассы, учительница начальных классов, десятиклассница, две студентки.

Выдвигалось много версий. Не исключалось, что сексуальный маньяк убивает их в другом месте, а трупы привозит в лес и выбрасывает.

Весь наш отдел два месяца «стоял на ушах» без сна и отдыха. Преступления взял под личный контроль министр внутренних дел генерал–полковник Щёлоков.

Начальник Приморского УВД то и дело звонил Горвату с одним и тем же вопросом:

— Какие зацепки?

— Работаем… Засады устраиваем в Сахарном ключе… Автомобили досматриваем… Сигналы граждан проверяем… — докладывал Василий Васильевич, вскакивая из–за стола при разговоре с высоким начальством. И неизменно из трубки в ответ слышался громкий сердитый голос:

— Хреново работаете! Вам жмуров на похоронах таскать и окурки на помойках собирать, а не тяжкие преступления раскрывать! Дуболомы!

Выслушав обидную тираду генерала, Василий Васильевич с гневом обрушивался на оперов, следователей, участковых уполномоченных, постовых милиционеров, гаишников и других сотрудников, собравшихся в ленкомнате на совещание. И каждый получал по «втыку».

А ложных сигналов от перепуганных жителей приморского города было множество.

Кто–то видел, как какой–то водитель целовался в лесу с девушкой и даже номер машины запомнил. Едем, проверяем. Какая–то дворничиха заприметила подозрительного вида мужчину, пристававшего к школьницам в скверике. Бежим, сломя голову, ищем тех девчонок, опрашиваем.

Или мальчишки распишут дверь зловредной старухе надписью: «Мы убили семь женщин… Ты будешь восьмая!». Беседуем с бабкой. Но всё понапрасну…

Надоедали звонками и заявлениями впечатлительные шизофреники. Одна женщина, на вид приличная дама, преподаватель или научный работник, вошла в кабинет участковых, таинственно понизив голос, сообщила:

— Я знаю, кто убийца…

Вмиг в кабинете наступила могильная тишина: не скрипят перья авторучек, не шелестят листы протоколов, не шелохнувшись, раскрыв рты, сидят милиционеры.

— И кто же? — осторожно, чтобы не спугнуть как яркую бабочку на лугу, спросил Ким Кувардин.

— Врач–гинеколог… Он украл у меня матку… И хотел убить…

— Не понял… Повторите… Что у вас украли? — наморщил лоб младший лейтенант Ким Кувардин — весёлый, бесшабашный парень.

Она повторила.

Кувардин, получивший при рождении модное имя КИМ — Коммунистический Интернационал Молодёжи — заморгал глазами часто–часто, а когда до него дошёл смысл сказанного, схватился за живот, сдерживая смех.

— Это не по нашей части, гражданочка…, — прыснул в кулак Ким. — Матками занимается сам начальник отдела милиции… Пройдите к нему.

Женщина вышла, а Ким и все другие участковые от смеха повалились на столы. Вскоре из кабинета Горвата выскочил, словно ошпаренный, дежурный по отделу капитан Фомин, получивший свою дозу «вливания» за то, что пропустил к начальнику шизофреничку. По хохоту учасковых Фомин догадался, чьих рук проделка и погрозил Киму кулаком, вызвав тем самым ещё больший смех.

У меня тоже не обошлось без инцидента.

Некая Валя — продавщица из кондитерского отдела центрального гастронома, желая показаться в глазах подруг героиней, наболтала, что «красивые парни в чёрных костюмах пытались затолкать её в чёрную «Волгу» и увезти». В доказательство показала синяки на ногах, якобы набитые о дверцу машины.

Разумеется, осведомители, имеющиеся в любом трудовом коллективе, тотчас сообщили «куда следует»… Проверить «сигнал» Горват поручил мне. Валентина оказалась пышногрудой блондинкой, довольно привлекательной и броской внешности. Про таких обычно говорят: «Не хватает ещё печати на лбу с буквой Бэ!». Её муж — капитан морской пехоты, отправился в Чехословакию усмирять там недовольных чем–то чехов, а перед отъездом рогатый ревнивец авансом наподдавал жёнушке тумаков, и, видимо, заслуженных. Под предлогом опознать в толпе горожан возможных насильников мы гуляли с ней по вечернему Владивостоку, и в постели усатого морпеха «свой закончили «поход». Бравый капитан молодцевато смотрел на любовные утехи жены с фотопортрета, украшенного выпиленными из латуни якорьками. Его пристальный взгляд и сжатые в усмешке губы под лихо закрученными усами словно предупреждали:

— Ну, погоди, красавица! Вернусь домой — ох, и всыплю тебе!

«Выполнив задание» Горвата, я доложил ему рапортом, что сигнал ложный.

Мы переодевались грибниками, бродили с лукошками по лесу в дождевиках и болотных сапогах, шуршали осенней листвой.

Несмотря на усиленные бдения, в пятницу где–нибудь в укромном овражке обнаруживали труп, наскоро закиданный ветками.

Попутно раскрыли несколько преступлений, не имеющих отношения к убийствам в Сахарном ключе. Допрашиваешь, к примеру, подозреваемого в убийстве, «берёшь на понт»:

— Вот вам бумага, ручка… Чистосердечное признание облегчит вашу вину… Учтите: нам всё известно…

Перепуганный гражданин подробно пишет о … краже кирпича со стройки. Или о хищениях краски со склада завода… Колбасы с мясокомбината…

В одном из анонимных писем неизвестный моралист сообщал о преподавателе физкультуры, якобы занимавшемся любовью со школьницами. Такой «учитель» мог быть потенциальным насильником–убийцей. Он отрицал половые связи с девчонками–подростками, но Арсен Марченко принёс милицейские штаны 58‑го размера, пообещал надеть их на него и забросить в камеру к уголовникам.

— Скажем им, что ты бывший легавый… Знаешь, что они с тобой сделают там? Так, что лучше признавайся сам, — примеривая штаны к физкультурнику, сказал Арсен. Я отвернулся к окну, чтобы скрыть смех. Приём со штанами Арсен практиковал часто, и даже самые упорные молчальники сдавались перед их видом.

— Не надевайте на меня эти ужасные штаны… Было дело с одной девятиклассницей… Сама напросилась… А больше ничего… — признался спортсмен.

Под подозрение попал некий аккордеонист из кафе «Лотос». Раскручивали его на причастность к убийствам, а в итоге раскрыли давнишнюю квартирную кражу, совершённую из квартиры тёщи… им самим. Захотелось выпить музыканту — инсценировал кражу собственных вещей. Жене наговорил, что воры обокрали. Та в милицию, настрочила заявление. Работайте, ребята! Ищите жуликов! Вешайте себе очередную «висячку». И вряд ли когда это «тайное» дело стало бы явным, если бы не выезд аккордеониста с девицей на природу, в Сахарный ключ. Там мы его и взяли в момент укладывания девицы на полянке, устланной дубовыми листьями. Перепуганного до смерти аккордеониста поместили в камеру с «подсадной уткой» — агентом. Тот, расписанный татуировками, нагло пинал дверь камеры, обзывал последними словами милиционеров, изображая из себя отпетого уголовника.

— За что взяли тебя эти волки позорные? — войдя в доверие к сокамернику, спросил агент. — Мусора вонючие, краснопёры легавые!

— Сам не знаю, — трясясь от страха, ответил подозреваемый. — Наверно, за тёщину хату, которую обворовал… Выпить хотелось, трубы горели…

— Вещички–то где? Не все прокутил?

— Ковёр остался… Сервиз, шуба… У дружка моего спрятаны…

— Заныкать надо в другое место. Мусора прошмонают — прищучат тебя! Ты говори адресок. По тюремной почте на волю сообщу, затарят вещички надёжно.

Когда помощник дежурного сержант Вася Саченко привёл задержанного в кабинет, тот дрожал осиновым листом в тихую погоду. Застрощал я бедолагу кражей, ответственностью за дачу ложных показаний, а главное, обещанием рассказать жене и тёще об истинном виновнике исчезновения домашних вещей. Завербовал в осведомители. Теперь он стал моими глазами и ушами в «Лотосе»: кто принёс «толкнуть» там ворованные туфельки на продажу, как расхищает продукты завпроизводством и всё остальное в таком духе. И первая информация от «Музыканта» не заставила себя долго ждать: узнал от него, что официанткой работает девица, больная гонореей. Вытаскиваю её, обязываю посетить венерологический диспансер, естественно, ловлю на компромате, обещая никому ничего не сообщать, если она периодически будет ставить меня в известность обо всём негативном, что делается в кафе. Скоро я знал, какие официантки и как обсчитывают посетителей. Конечно, это вотчина работников ОБХСС — отдела борьбы с хищениями соцсобственности, но мне нужен компромат для новых вербовок. Так коллектив «Лотоса» нашпиговался осведомителями, агентами, доносчиками, следящими друг за другом. В результате задержали Ферзя — вора–рецидивиста, предлагавшего официанткам купить у него краденый японский магнитофон. Под раскрытие пошли девять краж. Очень нужны оперу такие вот «добровольные» помощники, без которых, как без помойного ведра на кухне, не обойтись.

До самого ноября колготились мы по ужасающему уголовному делу с короткой надписью на обложке объёмной папки: «26‑й км.». Подключился КГБ: «Не исключено, что периодические убийства совершаются с целью создать паническую ситуацию в городе, дестабилизировать политическую обстановку…», сообщалось в секретной информации, зачитанной Горватом на оперативке.

Приехали на помощь московские зубры уголовного розыска из МУРа — два седоватых подполковника. Пили водку на берегу Амурского залива, нисколько не заботясь о раскрытии убийств. Они их там в своей Москве столько насмотрелись, что, пользуясь командировкой, проводили её как отдых у моря. Кима Кувардина, подначившего их «служебным отпуском», «прикупили приколом»:

— Хочешь, лейтенант, приёмчик покажу? Ничего не почувствуешь, как ты уже лежишь на полу… Только не бойся… — серьёзно предложил пожилой «муровец».

— А я и не боюсь… С чего вы взяли? Только сильно не бросайте, — согласился Ким, не подозревая подвоха.

— Ладно… Показываю… Обхватывай меня… Так… А теперь суй голову…

— Куда?

— Мне в задницу!

Чтобы не остаться в долгу, сконфуженный Ким тотчас пошёл показывать «приёмчик» другим участковым.

Всему приходит конец. Кровавые злодеяния владивостокского «Джека–потрошителя» — тоже прекратились.

Банально просто раскрылись эти особо тяжкие преступления. Зашёл я как–то в «Книжный мир»… Новинки художественной литературы посмотреть, с Ниной пообщаться, разведать, не удастся ли заглянуть к ней вечерком. Кстати, познакомился с ней на служебной волне: поймал на улице уборщицу этого магазина, торговавшую ворованными из отдела шариковыми ручками — дефицитом того времени. Недостачу пришлось бы возмещать продавцам. Нина благодарила, пригласила «на огонёк».

— Нашли убийцу? — спросила она и, наклонясь над прилавком, шепнула:

— Сегодня ничего не получится… Мой ещё в море не ушёл… Я позвоню…

И уже громко:

— Говорят, зэки сбежали с урановых рудников… Облучились там, поэтому убивают молоденьких девушек и пьют кровь у них… Это правда?

— Брехня…

— Вы спрашивали Омара Хайяма? — обратилась ко мне её подруга, уличённая в спекуляции книгами и внесённая мною в число осведомителей. — Пройдите к этому стеллажу. Вот новый сборник стихов поэта. — Негромко, чтобы другие не слышали, добавила:

— Светлану Сорокину, дочку нашей завотделом, какой–то мичман в кино приглашал сниматься… Съёмки, говорил, в Сахарном ключе… Артистка заболела, а Светка так похожа, что и гримировать не надо. Ну, та рада–радёхонька. Домой забежала переодеться. Мать спросила, куда она собирается, а как услышала про Сахарный ключ, выбежала на улицу, да мичмана того и след простыл. В школе имени Фадеева она учится, в десятом классе…

Я бегом в отдел. Не до персидской поэзии мне сейчас! Хватаю ручку, срочно пишу рапорт капитану Горвату о полученной информации. Вдруг в кабинет вошли начальник городского угро подполковник Сивенок Леонид Маркович и старший опер Толя Лайков. С обоими я был, как мне казалось, в приятельских отношениях, не раз выпивали вместе, закрывшись в кабинете.

— Что пишешь? — заглянул в рапорт Сивенок.

— Какой–то мичман уговаривал Светку Сорокину, десятиклассницу из школы имени Фадеева, в кино на 26‑м километре сниматься… — ляпнул, считая, что все мы сообща работаем на раскрытие убийств. Ляпнул, не подумав, да так и остался сидеть с раскрытым ртом, сожалея о своей болтливости. Спохватился, да поздно: ещё не договорил, как сыщики крутнулись из кабинета, прыгнули в «Волгу» и укатили.

Я понял, что безнадёжно «прокололся». Трясущейся рукой торопливо дописал рапорт и без стука вбежал в кабинет Горвата, положил перед ним простой лист бумаги, но уже обладающий незримой силой влиять на человеческие судьбы. Василий Васильевич устало пробежал глазами по этому обычному на вид бумажному листу, но вдруг схватил трубку прямого телефона с генералом.

— Установили… Мичман… Под видом артиста в кино сниматься предлагал… Что?! Знаете? Как? Сивенок по рации уже сообщил?

Горват вопросительно посмотрел на меня.

— Сивенок заглянул в рапорт, когда я писал… Лайков с ним был…

Капитан милиции положил трубку и посмотрел на меня укоряющее — уничтожающим взглядом, готовым испепелить в порошок.

— Два месяца весь Первореченский отдел выбивался из сил, а ты?! Просрал информацию Сивенку и Лайкову, чтобы эти чудаки на букву «эм» загребли жар чужими руками и пожинали лавры? П… ты! Что я тебе больше могу сказать? — со вздохом и с горечью в голосе проговорил Горват. Ругательно–оскорбительное слово он произнёс чисто по–хохляцки: через букву «э».

— П… ты, — повторил он, отбрасывая рапорт. — Сходи теперь с ним в туалет…

Тем временем «чудаки на букву эм» быстренько скатались за девицей, забрали из школы и отвезли в отдел кадров флота. Там десятиклассница из многих фото на личных делах «сверхсрочников» опознала мичмана Жесткова — боцмана крейсера «Адмирал Сенявин». Свои жертвы он убивал кортиком.

Сивенку за раскрытие убийств и задержание особо опасного преступника присвоили звание полковника, а Лайкову капитана. И наградили орденами Красной Звезды.

Мне только и оставалось, что, переиначив слова, напевать песню таможенника из фильма «Белое солнце пустыни». Держал я жар–птицу за хвост, но глупо упустил. Даже пёрышка не осталось. Конечно, не ради славы и ордена пришёл я на работу в уголовный розыск, но кто не мечтает о награде?

Подавленный утратой оперативной информации, я с унылым видом брёл по проспекту Сто лет Владивостоку и столкнулся с первым электромехаником китобойной базы «Дальний Восток» Бакшеевым Анатолием Михайловичем, которому в своё время помог приструнить скандальных соседей–пьяниц. Он затащил меня к себе домой, угодливо распахнул холодильник.

— Что будем пить? Коньяк? Виски? Ром? Ликёр? Вино? Водку?

— От рюмки коньяка, пожалуй, не откажусь…

— Что такой грустный? Неприятности на работе?

Я рассказал ему, как подло обошлись со мной старшие товарищи.

— Так тошно, что хочется бросить всё и уйти куда–нибудь… В школу… Учителем… Или опять в море на китобойце…

— И правильно! Ты же моряк в душе. И дороги твои — в морях. Приходи ко мне, устрою на лучшее место. На плавбазе условия лучше, чем на китобойцах.

Я и не предполагал, что слова Бакшеева так скоро обернутся реальностью.

За беседой с хорошим человеком и бывалым китобоем бутылка «Арарата» незаметно опустела. Я засобирался домой. На улице шумел дождь. Когда я набрасывал на себя плащ, Бакшеев увидел на поясе пистолет в кобуре.

— Ты выпивши… Может, оставишь оружие у меня?

Несколько мгновений я колебался в принятии решения: оставить — не оставить.

Мгновения определяют ход жизни.

— Нет, не могу…

— Ну, как знаешь…

Холодный ноябрьский ветер хлестал струями дождя по плащу и шляпе. Я тащился в полутьме, обходя лужи и стараясь не заляпать грязью брюки новенького, модного костюма, сшитого в ателье «на заказ» у мастера–закройщика. Вдруг меня окружили трое.

— Мужик, дай закурить, — грубо остановили они меня.

Я вытащил пачку «Беломорканала», достал из неё три папиросы. Стоящий справа вырвал пачку из рук.

— Давай все!

— Э, парни… Так не делается…

— Что, в хавальник захотел?! А ну, Колян, сдёрни с него плащец для меня. Шляпчонку себе подгони. А костюмчик Вовану я обещал… Что стоишь, фофан? Не понял, что ли? Сымай барахлишко и в темпе!

— Послушайте, вы, урки… Я — опер Первореченского угро… В другой раз вы уже лежали бы у меня мордами в грязь, но сегодня я и сам бухой, нет у меня желания рамцы с вами разводить. Идите, куда шли, и впредь мне больше не попадайтесь…

— Во! Мусор! Попался, легавый! Сейчас сам будешь грязь хавать! Бей его!

Я выхватил пистолет, передёрнул затвор.

— Стоять! Буду стрелять!

— На понт берёшь, начальник! На, мусор, получай!

Парень, стоящий напротив меня, пнул ногой, пытаясь выбить пистолет из руки. Это лишь в современных мыльно–оперных сериалах менты осторожничают с пистолетами на вытянутых руках. Настоящие опера прижимают пистолет к поясу над бедром, тогда его не выбить ни рукой, ни пинком. Во всяком случае, так меня учил Данилин, а уж он–то знает, как надо. Сильный пинок грабителя не достиг цели: пистолет остался в руке. Избегая его новой попытки завладеть оружием, я отступил назад, запнулся за бугорок размытой дождём глины и упал навзничь в неглубокую яму, полную воды. Шакалы в человечьем обличье набросились на меня всем скопом, стали топить. Я хлебанул грязной жижи, перед глазами поплыли красные круги и бессознательно, инстинктивно, я выбросил руку с пистолетом вверх, не глядя и плохо соображая, начал палить.

Выстрелы разметали нападавших. Двое убежали, а тот, который грозился заставить меня грязь хавать, замешкался на бровке ямы, заелозил, скользя, на глине. Тут я его и ухватил за штанину. Первый удар пришёлся рукояткой пистолета грабителю в спину. Второй по голове. Третий споднизу в челюсть. Обозлённый за извазюканную в грязи одежду, я бил его пистолетом по лицу жестоко и немилосердно. Я вымещал на нём одном свою накопившуюся злобу на всех преступников, не дающих нормальным людям спокойно жить. Я мстил ему за убитых девушек, за Ольгу, у которой украли паспорт и деньги, за студента, ограбленного Макрушиным, за всех потерпевших и пострадавших от мерзких рук преступной швали. Я раздвинул ему стволом пистолета рот, и ломая зубы, затолкал в него мокрую пачку папирос.

— Хотел курить? Кури, гад! На, кури! — с придыхом, захлёбываясь неукротимой яростью, хрипел я. Наконец, выдохся и обессилено поднялся. Пистолет в руке — комок грязи. Куда–то улетела выскочившая из него при ударе обойма. Плевать на неё! Запасная была. Родная в сейфе лежит.

Из окон дома струился свет, включенный встревоженными жильцами, разбуженными выстрелами и криками. Грабитель замычал нечленораздельно и сел. По лицу его струилась не то грязь, не то кровь. Тащить его в отдел, находясь при этом в нетрезвом виде, значит, наказать самого себя.

— Ты, скотина безрогая! Ещё хочешь курить? Нет? Надолго запомнишь, тварь, как ты сегодня накурился… Домой доберёшься? Или тебя в трезвяк отправить?

Грабитель, ещё минуту назад пытавшийся раздеть меня и отобрать пистолет, замотал разбитой башкой. Пробормотал, еле ворочая языком:

— Не надо… в трезвяк… Дойду сам…

Я тоскливо смотрел на свой костюм — шедевр портновского искусства, годный теперь лишь на подстилку у двери, вытирать об него ноги вместо коврика. Тёмно–коричневый, не мнущийся материал. Воротник со стоечкой, нагрудный карманчик обшит полоской бархата. Брючки, слегка расклешённые внизу. И жилет с карманчиками для часов. Ни в жисть, работая за скудную зарплату в милиции, не пошить мне больше такого, потому как этот мне достался бесплатно совершенно случайно. Присел покурить вечерком на перевёрнутую вверх дном дырявую лодку, лежащую у воды на берегу бухты. Смотрю: что–то белеет под ней. Вытаскиваю: свёрток! В нём отрез чёрной, дорогой ткани, размеченной мелом закройщика. Или украдена и спрятана здесь. Или положена и забыта. С этим свёртком я весь день ходил по ателье, распрашивая портных о пропаже отреза. И такой мастер нашёлся по имени Леонид Владимирович. Жаль, фамилию тогда не спросил. Радости его не было предела. Костюм был заказан для жениха — сына влиятельного в городе человека, но отрез неожиданно исчез при загадочных обстоятельствах. До свадьбы оставались считанные дни, и Леонид Владимирович не находил себе места от свалившейся на него беды. Позже, снедаемый чувством благодарности, он за свои деньги приобрёл ткань, сшил костюм и подарил мне. Теперь этот костюм никакая химчистка не спасёт.

Я обшарил карманы негодяя, нашёл кастет–свинчатку и справку об освобождении из мест заключения.

— Запомнил, паскуда, твою фамилию… Завтра явишься в девятый кабинет… Заплатишь за мой устряпанный костюм, плащ и шляпу — разойдёмся по–мирному. Ты меня понял, гнида?! — ткнул я его напослед кастетом по хребтине, помогая таким образом встать. Он опять мотнул головой, что–то промычал в ответ, и шатаясь, зашлёпал по лужам. А дождь всё лил…

Утром, как обычно, я заглянул в дежурную комнату.

— Мне есть чего за эту ночь?

— Хватает… Велосипед из подъезда украли… Сарайку обчистили, все осенние припасы вынесли… Кража из квартиры на улице Кутузова, фомкой дверь подломили, опергруппа из управления туда выезжала… Угон машины из гаража, ворота автогеном вырезали… Кража из аптеки… Попытка проникнуть в магазин «Промтовары», окно выставили, сигнализация сработала… Вот ещё телефонограмма из больницы… Кого–то отдубасили душевно… — подавая один за другим заявления граждан, сказал капитан Фомин.

Я прочитал телефонограмму и обомлел: «Доставлен в реанимационное отделение городской больницы неизвестный гражданин с челюстно–лицевыми травмами… избит неизвестными…».

Позвонил в больницу, справился о состоянии здоровья человека, избитого «неизвестными».

— Состояние критическое… — ответил врач… — Выбиты зубы, сотрясение мозга, переломы челюсти… Один глаз видеть не будет… Если и выживет, то останется инвалидом. Возможна потеря рассудка.

Да… Постарался я «душевно», как сказал Фомин.

Первой мыслью было скрыть, искать «неизвестных», спустить по–тихому дело «на тормозах». Одной «висячкой» больше, одной меньше. Но те двое, которые убежали? Знают, что я из милиции. Не в их интересах, конечно, трепать языками…

Я не стал усугублять своё незавидное положение. Явился в кабинет начальника отдела милиции и выложил ему на стол кастет грабителя, пистолет, ключи от сейфа, служебное удостоверение и телефонограмму.

— Шёл ночью, делал обход своей зоны… Напали, хотели ограбить… Ну, дал одному… Он сейчас в реанимации…

— Почему не стрелял на поражение? — насупился Горват.

Я промолчал.

— Ты был пьян… Слишком хорошо тебя знаю… Уж ты бы не отпустил грабителя… Притащил бы его в отдел…

— Я был трезв…

Он посмотрел на меня с усмешкой.

Особая инспекция — служба безопасности милиции, осуществляющая контроль за своими сотрудниками, не нашла доказательств моего алкогольного опьянения. В противном случае мне грозила тюрьма. Несмотря на благодарности, почётные грамоты и премии за успешную работу в уголовном розыске, меня уволили из органов МВД «за превышение пределов самообороны, использование оружия не по назначению» — гласили сухие строчки приказа по управлению.

В краткой характеристике, выданной мне после увольнения для последующего трудоустройства, подписанной В. В. Горватом, сообщалось:

«Тов. Гусаченко Г. Г. за время работы в уголовном розыске Первореченского райотдела милиции показал себя с положительной стороны. Инициативен, много времени отдавал раскрытию уголовных преступлений. К работе относился добросовестно. Активно участвовал в жизни коллектива, пользовался уважением товарищей по работе».

Почему так случилось? Почему, несмотря на самоотверженность, пришлось расстаться с милицией?

В ответе на этот вопрос не сомневаюсь: так Господу Богу было угодно! Ангел–хранитель отвёл от меня пули, бандитскую пиковину, помог остаться в живых в нескольких смертельных схватках.

На тернистом пути сыщика мне грозила неминуемая гибель, и Ангел–хранитель сделал так, чтобы я больше не работал в уголовном розыске, где запросто мог сыграть в ящик. Мой верный страж навёл на меня тех негодяев, чтобы я сейчас беззаботно плыл по реке, глядя в безоблачное небо и предаваясь воспоминаниям. И ещё одно знаю точно: в Первореченском райотделе милиции я встретил честных, порядочных людей, не в пример нынешним взяточникам — оборотням в погонах. С благодарностью, глубоким уважением и признательностью вспоминаю начальника РОМ В. В. Горвата, его заместителя по оперработе Е. И. Королёва, начальника отделения УР М. И. Данилина, оперуполномоченных Виктора Филиппченко, Арсена Марченко, Юрия Успангалиева, следователей Татьяну Мельник, Светлану Борисову, участковых инспекторов Кима Кувардина, Михаила Клызуба, Виктора Мандрыкина, работника опергруппы Вадима Мицкевича, дежурного по отделу капитана Фомина. И да простят меня те, кого запамятовал.

По–разному у всех сотрудников сложилась судьба. Как сказал великий Грибоедов устами своего героя Чацкого: «Иных уж нет, а те далече». Они остались верны своему долгу — бескорыстно защищать честь и достоинство граждан.

Они были всегда на посту!

Свободный, как ветер, как чайка в полёте, я шёл по Ленинской — главной улице Владивостока, не ощущая за поясом привычной тяжести пистолета, испытывая необычайную лёгкость души и тела. Словно вынырнув из омута, я вдыхал воздух полной грудью. Не нужно больше ломать голову над придумыванием версий преступлений, идти туда, не знаю куда, искать того, не знаю кого. Не придётся сидеть в засадах, ездить в командировки, спать в кабинете на стульях, проводить выходные дни на барахолке, выискивая там украденные вещи, выкуривать за день пачку папирос, заглушая голод. Однако, на всю жизнь останется привычка заступаться за слабого и беззашитного, приходить на помощь тому, кого бьют или оскорбляют. И нередко приходилось выслушивать реплику: «Бросьте, вы, Геннадий Григорьевич, свои милицейские замашки!».

Первые месяцы после увольнения из милиции я временно работал электриком–ремонтником на разных китобойных судах, стоящих в доках. На любое из них в отделе кадров меня могли включить в судовую роль, но слишком свежими оставались в памяти блевотно–штормовые ночи на «Робком» и «Вдохновенном», мучительно–долгие, от одного воспоминания о которых рефлективно начинало тошнить.

Я ждал возвращения из японского дока китобойной базы «Дальний Восток», на которой замечательный человек Анатолий Михайлович Бакшеев обещал мне «хорошее место».

В конце января долгожданная китобаза ошвартовалась у причала рыбного порта Владивостока. Мои скособоченные туфли простучали по трапу плавзавода, по огромной, словно футбольное поле, разделочной палубе и закончили торопливый бег у двери двухместной каюты электриков.

Через несколько суматошных дней погрузки продовольствия, закачки воды, топлива, гарпунов и другого снаряжения китобойная плавбаза «Дальний Восток» вышла на промысел. Седые волны Японского моря, бессильные раскачать такую махину, бились о её стальные борта, и далеко за кормой стелился пенный след от винта.

Радист включил магнитофон. Динамики судовой трансляции загремели песней, полетевшей над морем.