Chercez la femme! (Фр.

 — и

щите женщину!)

24 августа. Пятница. 18.15.

Пасмурно. Ветрено. Прохладно.

Весь день шквалистый ветер треплет прибрежный тальник, поднимает волны, относит лодку на мелководье, сажает на мель, часто меняет направление. Приходится то отгребать от берега, чтобы не наскочить на корчи, то, наоборот, грести к нему, убегая с фарватера. «Роза ветров» измотала меня, и будь я навигатор, поменял бы это изящное название на «чертополоха».

Несколько дней однообразного плавания без особых приключений и происшествий. Остановка в селе Мужи Шурышкарского района Ямало — Ненецкого автономного округа.

Вдали тайга. По улице Республики лениво бродят белые остроухие лайки с туго закрученными хвостами.

Над зданием администрации развеваются три флага: России, округа и района. Рядом мемориал славы: два огромных штыка величественно вознеслись ввысь остриями в окружении мраморных постаментов с фамилиями погибших.

Оторопь берёт, когда читаешь их.

53 Коневых, 21 Рочев, 17 Ануфриевых, 17 Чупровых, 16 Артеевых, 9 Вокуевых, 9 Кондыгиных, 6 Истоминых. Погибли целыми родами и семьями.

Кто они, бившие белку в глаз, Погурчин, Ямру, Хатанзеевы, Хартагановы, Тояровы, Талигины, Севли?

Где сложили головы за Отечество северные парни–оленеводы, охотники, рыбаки?

Рядом с мемориалом мирно пасутся две коровы. Среди памятных плит, прячась за огромными венками, играют в войну дети — правнуки тех, кто однажды в последний раз видел Мужи с борта отходящего от причала парохода.

Дома в селе деревянные, двухэтажные, обшитые почерневшими досками. Некоторые отделаны цветным сайдингом, выделяются синими, зелёными, красными черепичными крышами. На улице Ленина не то кафе, не то пивнушка–забегаловка «У Григорьича». И скульптура вождя мирового пролетариата. Левая рука каменного идола в кармане, правая за лацканом пиджака. Устремлённо смотрит на реку Ильич. Что он видит там?

Часа ходьбы по улицам Мужей хватило размять затекшие в плавании ноги. Пустынно и неуютно. Ни машин, ни людей. Это в тайге без них хорошо, а в безжизненном посёлке становится тоскливо и мрачно. Может, в Салехард на заработки подались жители Мужей. Или всё ещё здесь сказываются последствия бойни на фронтах Великой Отечественной?

В местном магазине цены на продукты зашкаливают, заставляют вздрагивать. Всё привозное за тридевять земель. Купил банку говяжьей тушёнки, булочку и пачку молока. Присел на травку поесть. Булочка оказалась зачерствевшей, безвкусной, а молоко искусственным, с неприятным запахом. И то, и другое отдал подскочившей ко мне дружелюбной лайке. Собака понюхала угощение и побежала дальше.

Томный день угасал. Разгоревшийся лик солнца склонялся к земле. Небо вокруг него порозовело. Огненно–красный шар, полыхая заревом заката, опускался за почерневший ельник. Рои мошек толпились в его лучах.

Всё в северной природе, пользуясь последними благодеяниями солнца, радовалось и нежилось. Ветерок обвевал деревья, кусты и травы вечерней прохладой.

Сквозь густые ветви кое–где ещё прорезывались огненные полоски света, золотили островерхие вершины елей, но и те скоро погасли совсем.

Начинало смеркаться. Стремительно темнела высь.

Я вернулся на берег, где решил заночевать. Поставил палатку, развёл костёр и сварил отменный супец с ямальской тушёнкой производства Красноярского мясо–консервного комбината.

Хмурое небо заволокли большие, рыхлые облака, и неслышно опустилась ночь, тихая, тёмная и тёплая.

Коротая время, я удобно устроился у костра на перевёрнутой вверх дном лодке с планшетом, тетрадью и ручкой. Не терпелось вновь вернуться туда, где оставил вас, мнимый читатель: у дверей двухместной каюты китобазы «Дальний Восток».

…Я вошёл и онемел от изумления и восторга: да-а!

С каютой китобойца не сравнить. Две широкие двухъярусные койки из полированного красного дерева. На них мягкие поролоновые матрацы и подушки, чистые постели застланы одеялами из верблюжьей шерсти и узорчатыми покрывалами. Переборки обшиты нежно–голубым пластиком. Мягкий диван. Стол и кресло. Шкаф для одежды с выдвижными ящиками. Неоновое освещение. Настольная лампа. На полках книги, разные безделушки. На полу ковёр. Фаянсовая раковина, над ней блестит никелем кран с холодной и горячей водой, сверкает хромированной рамкой большое зеркало. По соседству душ и туалет. Над иллюминатором и койками фирменные синие занавески с шёлковым шитьём названия флотилии «Дальний Восток ». Такая же вышивка украшает два полотенца. И на графине, и на чайных чашках по белому фарфору синие надписи: «Дальний Восток ». На переборке, в углу за шкафом висят большие ветвистые рога северного оленя. Радиодинамик судовой трансляции, японские календари и сувениры дополняли интерьер.

— Что, нравится? — с добродушной усмешкой спросил электрик Толя Хантулин — высокий парень, с которым мне предстояло вместе жить долгие месяцы путины.

— Нет слов… Одни чувства… Всё для людей сделано.

— Плавбаза в Германии строилась, а немцы умеют делать. В каждом электрощите поначалу были наборы инструментов, да наши их все порастащили. Вот, смотри — немецкая отвёртка с переключателем… Дарю!

Хантулин вручил мне изящную отвёртку с прозрачно–жёлтой плексигласовой рукояткой невиданной мною конструкции и тем самым закрепил своё дружеское расположение.

— А почему перед выходом в море посуда на полках? И магнитофон не закреплён? Упадут в шторм, разобьются…

— Какой шторм? Это тебе не китобоец! Всё как стояло, так и будет стоять… Если, конечно, сам спьяну не уронишь…

На столе валялся журнал «Моделист–конструктор» с чертежами шлюпа «Восток», ходившего в Антарктику в прошлом веке. Я загорелся желанием построить модель и в свободные от вахты часы строгал, выпиливал, точил. К концу путины великолепная модель–копия красовалась на столе белоснежными парусами.

В тропических широтах, где китобаза дрейфовала в ожидании китобойцев с добытыми кашалотами, я под аплодисменты собравшихся у борта моряков опустил на капроновой нитке своё детище на изумрудную гладь океана. «Оморяченная» модель парусника по сей день величаво пылится на шкафу с любимыми книгами, покинутыми мною в день ухода в одиночное плавание со словами: «Прощайте, друзья!» — так, умирая, простился с книгами раненный на дуэли Пушкин.

О китобойном промысле я достаточно подробно рассказывал в предыдущих главах и нет надобности повторяться.

Меня уже не удивляли киты тридцатиметровой длины, волочившиеся на тросах за плавбазой. Ничего необычного не находил в грохоте храпцов, вытаскивающих гигантскую тушу на разделочную палубу, в криках рабочих, размахивающих на ней фленшерными ножами, в шуме пил и лебёдок, растаскивающих куски мяса и костей до горловин шнеков жаротопных котлов. И тошнотворный запах ворвани был столь же привычен, как старому коку запах борща на камбузе.

Но, как и прежде, меня восхищали необыкновенно красочные рассветы и закаты, парящие над волнами альбатросы, играющие с волнами дельфины.

И разве мог я оставаться равнодушным, глядя на безупречные обводы корпуса «Робкого», на его стройные мачты и стремительный бег после отдачи китов базе? «Славу» продали «на гвозди» в Японию, и теперь «Робкий» морячил в составе нашей флотилии. Всякий раз, провожая глазами лихого охотника за китами, идущего наперекор ревущему шторму, я восхищался мужеством его дружного экипажа — «спаянного и споенного», «спетого и спитого», как говорил Юра Балдин. Там, обдаваемый волнами, стоит у гарпунной пушки обветренный Михаил Курганович. Попыхивает трубкой невозмутимый стармех Юрий Чупров. Раскачивается в «вороньем гнезде» марсовый матрос Макс Васильев. Жарятся у дизелей, задыхаясь в дыму и копоти мотористы Толя Пенязь, Юра Гайчук, Боря Далишнев. Там, прихлёбывая заваренную в огнетушителе брагу, подрёмывает в гребном отсеке простодушный Виктор Чугунов. Спит после вахты, обняв подушку, Юра Балдин. Возится с аккумуляторами беспокойный Валера Рыч. Не сходят с мостика старпом Юрий Емельянов и капитан Павел Обжиров. Борясь с качкой, чертыхаясь, ловит сползающую с плиты сковородку Вова Шитов. Не отводит глаз от репитера гирокомпаса рулевой Иван Безбородько. Не снимает наушников с головы радист Петрович. И боцман Александр Ануфриев закрепляет тенты на шлюпках.

Там настоящие моряки!

Эх, если бы не морская болезнь, выворачивающая наизнанку моё нутро, ушёл бы вместе с ними туда, за горизонт, в туманную даль! И плевать я хотел на расшитые занавесочки, мягкую постель, кинозал, волейбольную площадку и столовую с официантками в белых передниках!

Пару месяцев путины на китобазе я работал дежурным электриком. Изучил расположение бесчисленных электродвигателей, электрощитов, коридоров, трюмов, закутков, которых на китобазе, как на авианосце, где старпому требуется месяц, чтобы обойти все помещения.

Верный своему слову первый электромеханик Бакшеев устроил меня на «хорошее место», которым оказалось кресло вахтенного электрика у пульта судовой электростанции. Четыре часа я сидел в нём, покачиваясь и поглядывая на сигнальные лампочки и стрелки приборов. В коротких шортах, в белой майке, обдуваемый вентилятором. Читал книги, зубрил учебники, готовился к экзаменационной сессии заочников. С возрастанием нагрузки или упадком таковой давал знать машинисту запустить ещё одну паровую турбину или остановить. В конце вахты записывал показания амперметров в журнал. И всё. Отдыхай восемь часов. Принимай душ. После вкусного и сытного обеда спи или загорай на верхней палубе. Играй в шахматы, обвязав голову мокрым полотенцем. Стучи на шлюпочной палубе по волейбольному мячу, привязанному к нитке. Греми гантелями, гирями и штангой. Купайся под струёй забортной солёной воды из пожарного крана. Ройся в книгах многотомной судовой библиотеки. Учись играть на гитаре, на баяне. Иди смотреть фильм. Забивай «козла» в домино! Много на плавзаводе возможностей повышать знания, развивать эрудицию и тело — было бы желание. Для тех, кто не получил в своё время среднее образование, на судне работает школа вечерней молодёжи.

И если бы меня сейчас спросили: «Из всех работ, которые тебе довелось испытать, какая была самая лучшая?» — не задумываясь отвечу: «На китобойной базе «Дальний Восток!».

По прошествии многих лет этот вопрос нередко задавал себе сам и всегда вновь и вновь хотел видеть себя в том кресле у пульта.

Так какого же, извините, хрена, искал чего–то лучше? Ответ прост и стар, как дерьмо мамонта: «Шерше ля фам!», — говорят в таких случаях французы. «Ищите женщину!». И они правы. Женщина — виновница и причина нежелательных обстоятельств, ключ к разгадке тайн.

Осенью, после увольнения из милиции, я некоторое время раздумывал: «У меня высшее филологическое образование… Учусь заочно на журналистике… А не пойти ли в школу учителем русского языка и литературы? Или в редакцию газеты корреспондентом?».

Позднее я прошёл обе эти стези, но тогда перевес в пользу моря решила та, о которой с чувством пел Рашид Бейбутов:

Она такой и была. Изогнутые брови. Родинка на правой щёчке. И сердце разбила сразу, как только увидел её в аудитории университета, где моя давняя камчатская знакомая Евгения Дмитриевна Говоруха вела консультации по русскому языку.

Изумительной красоты девушка сидела вместе со мной за столом. Удивительно, просто невероятно похожая на даму–кокотку с портрета Ивана Крамского «Неизвестная»!

(В «бытовом» сознании прижилось другое название: «Незнакомка»).

Картина эта — шедевр русской живописи — воплощение высокой женственности в авторском замысле художника!

Мы писали диктант. От волнения дрожала рука, карандаш прыгал по бумаге.

С затаённым дыханием я поглядывал на неё.

Большие чёрные глаза под чуть приопущенными ресницами, пышные каштановые волосы, полные вишнёво–алые губы и аккуратный нос. И взгляд слегка надменный, чувственно–горделивый. Лицо, не знавшее косметики, дышало свежестью юности, пленяло полуцыганскими чертами, выражало тайную страсть любить и быть любимой. Евгения Дмитриевна, обращаясь к ней, называла её Ларисой, меня Геной, и отпадала необходимость знакомиться.

Мы вышли из университета вдвоём. На мне разбитые в дрободан туфли на кривых каблуках, мятые брюки, дешёвая рубашка, сморщенный после стирки пиджак. Смущаясь за свой обшарпанный вид, я проводил её до дому на улице Тигровой, что неподалеку от набережной Амурского залива и рядом с широкоформатным кинотеатром «Океан».

Надежд на свидание было мало, если не сказать — никаких.

Лариса Семёнова — студентка–первокурсница Уссурийского пединститута оказалась дочерью секретаря парткома Дальневосточного пароходства. Она равнодушно попрощалась и ушла.

Подъехать невзрачно одетому парню к такой именитой красавице, всё равно, что пытаться соблазнить дочь командующего Тихоокеанским флотом адмирала Амелько. Шансов — ноль. Но я словно обезумел. На последние гроши купил пять роз, и насмелившись, позвонил в квартиру партийного босса.

Дверь открыла женщина средних лет приятной наружности. Смерила меня оценивающе–пристальным взглядом матери, от которого не ускользнули стоптанные каблуки. Но букет изысканно–торжественных роз, их нежный аромат умилил женщину.

— Ларисе! От Геннадия! — опередил я её удивлённый возглас и торопливо сбежал вниз по лестнице.

— Она в Уссурийске… Приедет в пятницу… — услышал я уже внизу.

Сердце бешено колотилось. Щемящая истома разрывала его. Ведь недаром в японский иероглиф «Ai» — (любовь) входят ключи: «друг», «сердце» и «когти».

У Евгении Дмитриевны занял немного денег.

— На цветы Ларисе, — откровенно объяснил я этой доброй женщине.

— Хочешь понравиться будущей невесте — заручись сначала симпатией будущей тёщи, — наставляла она меня. — Будешь иметь надёжный тыл перед наступлением: слово мамы в защиту поклонника дочери играет не последнюю роль.

В пятницу вечером я пришёл к Семёновым с новым букетом роз.

Лариса показалась в японском спортивном костюме фирмы «Gold win», обтягивающем её стройную фигуру.

Венера! Афродита! Диана! Минерва! С кем сравнить её?!

Забрала цветы и удалилась. Я нерешительно топтался у порога, но выручила мать:

— Проходите, Гена… Будем пить чай с вишнёвым вареньем… Раздевайтесь, мойте руки и за стол! Не стесняйтесь… Меня зовут Клавдия Фёдоровна!

Легко сказать: «Не стесняйтесь!».

Я чувствовал себя Мартином Иденом — неуклюжим матросом из романа Джека Лондона. Не знал, куда деть руки, боялся опрокинуть чашку, уронить чайную ложку, капнуть на скатерть, не приведи Бог, чихнуть или поперхнуться.

Отец Ларисы, Михаил Фёдорович, обходительный, тактичный человек, капитан дальнего плавания, вежливо поинтересовался о моей профессии. Услышав в ответ, что молодой человек располагает университетским дипломом япониста–востоковеда и учится заочно на факультете журналистики, выразил одобрение. А когда узнал, что я плавал матросом на теплоходе «Григорий Орджоникидзе», ходил в Антарктику на китобойце, явно остался доволен.

— Клава! — воскликнул он. — Представляешь… Он стоял на руле «Орджоникидзе! А я на нём плавал старпомом!

Я боялся есть варенье, потому что оно с косточками. Что делать с ними? Но хозяева стали выкладывать их изо рта на чайные ложечки и затем на блюдца. Я последовал их примеру. Варенье подгорело, прогоркло и отдавало горчинкой.

— Прекрасное варенье, Клавдия Фёдоровна… Сами варили? Просто чудо! — робко слукавил я, памятуя о поучении Евгении Дмитриевны.

— Вы находите?! — обрадовано спросила Клавдия Фёдоровна.

— Ещё бы! Такое душистое! Ничего вкуснее не ел! Объедение!

Клавдия Фёдоровна — главбух Приморского крайкома КПСС, посмотрела на меня благодарными глазами: наконец, оценили её умение готовить варенье из вишни! «Какой приятный в общении молодой человек! — казалось, говорил её умильно–восторженный взгляд. — Верно в народе говорят: встречают по одёжке, а провожают по уму».

Вслух она сказала:

— Вы такой воспитанный, культурный человек. Вот, что значит, университетское образование, полученное на самом престижном факультете! Лариса! На улице так хорошо… Почему бы тебе не прогуляться с Геннадием…

От такой похвалы при Ларисе у меня запылали уши. В прихожей с трудом справился с порванными шнурками на туфлях, не попадая ими в дырочки.

Был тихий октябрьский вечер. Мы долго бродили по набережной, и я больше молчал из боязни сказать глупость. Лариса, напротив, чуть шепелявя, что придавало её голосу особенно приятное звучание, с грациозной осанкой вышагивала рядом, рассказывая весёлые истории из недавней школьной жизни. Незаметно переключилась на обсуждение дружбы своей подруги с неким курсантом ТОВВМУ.

— Он привёз ей из Франции мутоновую шубу! — с нескрываемой завистью проговорила она, чем задела моё самолюбие.

— Подумаешь, мутоновая шуба! Эка невидаль! Схожу в путину — я тебе норковую куплю! — неожиданно вырвалось у меня: ведь намеревался остаться на берегу.

— Правда?! Норковую?!

— А что?! Этот курсантик, наверно всю учёбу копил на дешёвку. Где ему с китобоями тягаться!

— Знаю… Они хорошо зарабатывают… И ты опять станешь китобоем?

— Вообще–то, я собирался пойти учителем в школу… Или корреспондентом в газету… Но теперь, коли пообещал тебе норковую шубу, пойду в путину…

— И золотое колечко хочу… С бриллиантом, — капризно протянула она.

— Будет, тебе, Ларочка и колечко с алмазным камешком… И браслетик золотой… Как куколку одену!

В порыве мещанской радости, сияя надеждой будущего счастья вырядиться в дорогие вещи, она порывисто сжала мне руку. Я, потеряв страх и пользуясь темнотой подъезда, всю неуёмную страсть выразил в долгом поцелуе. Она не отстранялась, позволяя целовать себя ещё и ещё. Обезумев от близости груди, упиравшейся в мою, я покрывал поцелуями её глаза, нос, шею, волосы, дурея от запаха дорогих духов, впивался в губы, наслаждаясь мятным запахом её дыхания. Лишь под утро мы с трудом расцепили объятия на лестничной площадке у двери заслуженного капитана.

Наши встречи стали частыми. Просиживали ночи в тёмной комнате в то время, как в соседней спали родители. А может, и не спали, переживая за дочь, прислушиваясь к нашим шорохам, воздыханиям и шептаниям.

Иногда я ездил в Уссурийск, забирал Ларису из общежития и отвозил в частный дом к старикам, у которых снимал на ночь комнату.

Её роскошные каштановые волосы, свободно распущенные, ниспадали на моё лицо. Их аромат напоминал запах свежей розы, возбуждал желание. Откидывая назад голову, Лариса встряхивала их, и они мягкими волнами взмётывались надо мной. Терпеть не могу фальшивых женских причёсок и шиньонов, и поэтому с особенным удовольствием, зажмурившись в блаженстве, запускал пальцы в шелковисто–пышные локоны, делавшие её без преувеличения прекрасной. Они вызывали восхищение, делали её больше, чем просто симпатичной девушкой.

Обнажённая Лариса позволяла всё, кроме половой близости.

— Нельзя, успокойся, — сдерживая меня, говорила она. — Мне учиться надо. Подождём, пока закончу… хотя бы два курса. Родится ребёнок, и накроется мой институт медным тазом. А я так хочу закончить инъяз…

Распустив волосы, наклоняла надо мной белеющие в темноте груди, подставляя для поцелуев. Я ловил их губами и не передать словами, сколько трудов стоило сдержать пыл и уступить её упорным сопротивлениям.

Так продолжалось до ухода «Дальнего Востока» на промысел. Февральской ночью, полной бурных страстей, мы распрощались в подъезде дома на Тигровой.

— Будешь ждать меня с моря? Отвечать на мои письма? — не сомневаясь в положительном ответе, спросил я.

— Да-а… — прошептала она, впиваясь своими губами в мои. — Сам знаешь — выходить замуж пока в мои планы не входит…

Одним счастливым мигом пролетели те сказочно–волшебные ночи, ставшие проверкой обоюдного терпения. Несмотря на все мои уговоры, Лариса так и не отдалась мне. Девять долгих месяцев путины я жил, не находя себе места от сжигающего пламени любви, мысленно вновь и вновь переносясь в объятия Ларисы. Я писал ей нежные письма, полные любовных изливаний. Она отвечала взаимными обещаниями и клятвенными заверениями в любви.

Прохаживаясь монотонным маятником вдоль пульта распредщита, я подсчитывал в уме сумму заработанных денег. Их явно недоставало на шубу, не говоря уже о кольце с бриллиантом.

Путина шла неудачно. Шторма, редкие киты. Все китобойцы флотилии, кроме «Робкого», не справлялись с выполнением госплана.

Часть денег, я как обычно, отправил в помощь родителям. Часть потратил на покупку одежды в судовом магазине, чтобы предстать перед Ларисой в лучшем виде. Оставалось полторы тысячи — деньги приличные, но на обещанные подарки всё равно не хватит.

В одном из писем я выразил сожаление неудавшейся работой на промысле.

«Милая, славная, дорогая, ненаглядная моя Ларочка! Скучаю безмерно. Считаю не дни, а минуты до нашей встречи… Должен признаться, что покупку шубы и золотого колечка с алмазным камешком придётся отложить до следующей путины, которая, быть может, будет более удачной. Китобойный промысел, как впрочем, и любой другой, это — лотерея, никогда не предугадаешь, выиграешь или проиграешь. Плохая погода, китов мало… В общем, заработал недостаточно, чтобы выполнить обещание… Извини, котик. Люблю по–прежнему горячо и нежно. Крепко целую всю, всю…».

Я оставил письмо на столе в каюте и отправился на вахту. Сидя в кресле за пультом, я передумал отправлять его. Порву и выброшу клочки в иллюминатор. Зачем поплакался в письме про шубу и кольцо? Объясню при встрече.

Сменившись с вахты, я не нашёл письма на столе.

— Танкер уже отваливал от борта… Вижу — твоё письмо лежит… Схватил его и бегом… Еле успел отдать, — объяснил Толя Хантулин.

В августе–сентябре письма от Ларисы стали приходить реже. В октябре я не получил ни одного.

Мы вернулись во Владивосток в начале ноября. Напрасно я искал глазами в толпе встречающих свою любовь. Лариса не пришла.

Лишь опустился на причал трап, как я бросился на берег. В новом японском трикотиновом костюме, в модном французском плаще и немецкой шляпе, в английских туфлях из натуральной кожи и с коробкой арабских духов «Чёрный ларец».

У ресторана «Челюскин» бабули продавали цветы. Я купил семь чайных роз и бегом припустил на Тигровую. Ноги, казалось, бежали впереди меня, сердце стучало, ещё несколько минут такой бешеной гонки и можно свалиться замертво.

Но вот и дом, к которому в плавании я столько раз мысленно подходил, и всякий раз выходило так, что мы подходим к нему вместе.

Запыхавшись, вихрем влетел на площадку и позвонил в дверь квартиры номер 14.

— Ой, Гена… И как всегда — розы, — холодновато встретила она меня: заспанная, непричёсанная, в измятом халате. Зевнула, подошла к трюмо.

— Всю ночь прозанималась… К зачёту по английскому готовилась…

Поражённый ледяным равнодушием, с которым она взяла цветы и духи, я молча смотрел на выразительные засосы на её шее и чуть ниже, в ложбинке грудей.

— Где обещанные подарки? — поднимая ворот халата и прикрывая им шею, жеманно сказала она. — Где норковая шуба и золотое колечко с бриллиантом? Обманшик! — наигранно рассмеялась, опять зевнула, запахиваясь глубже в халат.

— Извини… всю ночь не спала, просидела над конспектами…

— Ты… п-почему … не пришла м-меня встречать?

— На судно?! Ещё чего не хватало! Что я шлюха вокзальная по каютам таскаться? Была охота позориться!

— Даже так?! Ну, тогда прощай! — сгоряча выпалил я, берясь за дверную ручку.

Она пожала плечами.

— Прощай…

Я шёл в «Золотой Рог» с явным намерением напиться. В ресторане, гремящем маршем китобоев, надрался до чёртиков, на стоянке такси заехал в ухо лейтенанту–зелёнопогоннику, умыкнувшему у меня из–под носа чью–то смазливую жёнушку. Ночь провёл на кушетке медвытрезвителя. И если вы меня спросите, почему так получилось, отвечу: «Шерше ля фам! Ищите женщину!».

Спустя годы я узнал, что Лариса вышла замуж за моряка, развелась с ним. Родила мальчика.

Сын Михаил вырос, стал врачом–гинекологом.

Лариса много лет работала деканом факультета иностранных языков в ДВГУ. Сейчас на пенсии. Родители давно умерли. Живёт одна всё в той же квартире номер 14 на улице Тигровой.

Побитым псом, с оторванным хлястиком плаща и фингалом под глазом — достал–таки меня кулак лейтенанта, приплёлся на плавбазу. Порвал письма и приколотую над койкой фотографию Ларисы. Прошла любовь, завяли помидоры!

Я упал в койку и зарылся лицом в подушку. Беззвучные рыдания душили меня, слёзы ручьём текли из глаз, увлажняя наволочку. И до того мне стало жаль себя, что впору пойти и броситься за борт.

Ах, женщины, женщины! Коварные создания! Делаете с нашим братом, что вздумается. Крутите нами и вертите, как хотите. А мы, сильные, смелые, раболепствуем перед вами, стараемся исполнить ваши прихоти. И ради чего?! Только затем лишь, чтобы обладать вами, иметь счастье любить и целовать вас. И если, кто застрелился, подобно несчастному Желткову из рассказа «Гранатовый браслет», кого убили на дуэли, как поручика Ромашова в «Поединке» Куприна, кто сел в тюрьму за подлог, хищения, растрату, изменил Родине, предал своих товарищей как гоголевский Андрий — герой повести «Тарас Бульба» — кто подтолкнул их сделать роковой шаг?

Шерше ля фам!

Ищите женщину!

 

На «Дальнем Востоке»

Повествованию о незабываемых днях трёхлетней работы электриком на китобойной плавбазе «Дальний Восток» традиционно предваряю дневниковые записи о самосплаве по Оби на Крайний Север, за Полярный круг, к холодному Карскому морю и дальше…

Через пару дней после отплытия из Мужей ночевал на высоком берегу Сосьвы. Собирая сушняк для костра, обратил внимание на выпукло–длинные полосы мха, зеленеющего в пожухлой траве. Ровными сторонами просторного прямоугольника они напоминали основание какого–то строения, от которого остался всего лишь этот никем не тронутый мох. Расковырял его и обнаружил стлевшую сверху, но ещё довольно твёрдую внутри древесину. Лиственница! Сколько же столетий минуло, чтобы влагостойкое, долговечное дерево превратилось в труху?! И что здесь было? Изба первопроходцев–казаков? Скит староверов? Охотничье зимовье? Обитель пустынника? Схрон беглого каторжника?

От нечего делать и гонимый любопытством кладоискателя, сидящего в каждом из нас, я покопал землю топориком под разрытым мхом. Лезвие звякнуло. Камень? Нет. Звук от металлического предмета. Разгребая руками мягкий слой прелой хвои и листьев, сырой глины и песка, я наткнулся на железный стержень с изъеденными ржавчиной крючками и скобами. С трудом выволок непонятную штуковину из–под корней шиповника, обухом сбил с неё перегной и сел передохнуть на мягкий тёмно–зелёный бархат мха. Обыкновенные брёвна, вросшие в землю и покрытые лишайниками, странная железяка, выкованная давным–давно ушедшим из жизни кузнецом, жутко смотрелись на безмолвном речном обрыве, казались совсем не земного происхождения. Эти следы человеческих рук в таком безлюдном и глухом месте земного шара были полны особого и даже драматического значения. Присутствие здесь, в дикой тайге, несколько веков назад каких–то людей, от которых не осталось ни праха, ни имени, потрясло меня. Кто уложил эти брёвна, ныне уже гнилые? Кто бросил или забыл взять непонятный мне железный шкворень, источенный ржавчиной? Куда делись остальные брёвна строения? Быть может, люди разобрали его, построили плот и уплыли вниз по реке? Предположения, догадки…

Заходящее солнце касалось лучами вершин елей, перебирало каждую из них и затерялось совсем в гуще тайги.

Сумерки сгущались. Чернели мрачно–косматые ели, ветер шевелил их разлапистые ветви. В пёстром мареве надвигающейся ночи нудели комары, шумела река, и только тайга угрюмо молчала.

Я стоял будто на заброшенной могиле, случайно найденной в тёмном буреломном лесу. Оторопь знобила тело. Прихватив увесистую железяку, вернулся к воде, где было светлее, и не столь рьяно набрасывались комары. Ножом оскоблил загадочную находку и вдруг понял: держу в руках старинную пищаль! Ну, конечно! Кремнёвое ружьё! Стрельцы Ивана Грозного и казаки Ермака Тимофеевича были вооружены такими пищалями.

Радость находки, которой нашлось бы почётное место в краеведческом музее, однако, быстро угасла.

Куда мне тащить ржавый металлолом?

Ухожу туда, сам не знаю куда, где старинный раритет, никому не ведомый, вновь превратится в ничто, где для меня уже не будут иметь цены ни деньги, ни золото, ни даже бриллианты.

Конец жизни–реки близок, и ещё никому в этом мире не удалось вернуться в её истоки даже за целые горы алмазов.

Поколебавшись минуту–другую, я повесил пищаль на толстый сук молодой ели: авось, найдёт кто–нибудь. Маловероятно, конечно… Кто и когда ещё придёт в эту сонно–дремучую глухомань?

Несколько дней я плыл, находясь под впечатлением человеческого пристанища, давшего о себе знать из глубины веков стлевшими брёвнами и ржавым остовом примитивного ружья. И ещё происшествия, стоившего мне сломанного весла, из–за которого натерпелся страху. Пластмассовая лопатка треснула у основания и слетела с дюралевой трубки в тот самый момент, когда до буксира, толкавшего две махины с песком, оставались две–три сотни метров. Неуправляемая лодка выплыла на фарватер, и течение неумолимо несло меня под баржи. С воплями панического ужаса я бешено молотил одним веслом. Лодка крутилась, постепенно смещаясь вправо, но громадины быстро приближались, зловеще зияя тёмными пространствами между водой и высоко задранными носовыми частями днищ.

«Страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня».

(Псалом Давида 54, стих 6.)

— Господи! Спаси и сохрани! Господи! Спаси и помилуй! — выкрикивал я в отчаянии.

Совсем рядом, обдавая меня гарью сизого дыма, прогрохотал дизелями речной толкач. Из рубки выскочил капитан, перегнувшись через поручни, глянул вниз. Увидел лодку, человека в ней, сплюнул, головой покачал, что–то нехорошее крикнул мне и скрылся за дверью.

Ранним утром мой резиновый челн прошуршал по галечнику, и я ступил на обетованную землю на окраине Салехарда. В лучах низкого солнца горели мокрые после дождя крыши зеркальных высотных зданий.

Случилось это 28 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы.

Памятуя о своём чудодейственном спасении на койке реанимационной палаты, когда привиделась мне Богоматерь, воздевшая надо мной руки со свисающими с них покровами одеяния, преклонил я колени на мокрый песок и прочитал тропарь, осеняя себя крестом.

— В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася к жизни вечной, будучи Матерью Иисуса Христа и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша. Величаем Тя Пренепорочная Мати Христа Бога нашего, и всеславное славим успение Твое.

Салехард на ямальском наречии — «город на горе», встретил мелодичным перезвоном колоколов. Во славу Пресвятой Богородице звонят они. Храм, как тело, в котором живёт душа. Стало мне легко, светло и тепло в это солнечно–прохладное утро. Словами величания ответил я на услаждающий душу звон.

— Архангельский глас вопием Ти, Чистая: радуйся, Благодатная, Господь с Тобою. Радуйся Радосте наша. Покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.

В порту воют сирены теплоходов, скрежещат лебёдки плавкранов. Скопище лодок, барж, катеров. Трудно поверить, что я дошёл до устья Оби.

Каких–то семьсот километров отделяют от кромки Северного Ледовитого океана.

Что ждёт меня в конце пути — не знаю, но неизвестность не пугает: я готов рекой–жизнью влиться в Океан Вечности, раствориться в нём.

Но всё это ещё где–то там… Впереди…

А пока я сдал вещи в камеру хранения и отправился гулять по городу. Как и в Мужах, улицы Республики и Ленина.

Повинуясь призывному звону колоколов, ноги сами принесли к златоглавому православному собору.

Обратя взор на золочёные кресты, вознёс я молитвы благодарения Богу, Пресвятой Богородице, Ангелу–хранителю своему за поддержание во мне сил, духа и здоровья, за избавление от напастей во время плавания.

— Господи! Дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне настоящий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня… Господи! Дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события втечение дня. Руководи моей волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.

Прохожу мимо шахматной полярной школы Анатолия Карпова — вот куда занесло экс–чемпиона мира! Школа искусств, Ямальский полярный техникум, ледовый дворец спорта, скульптура белого медведя, магазин–супермаркет… Кафе «Льдинка», ресторан «Арктика», торговый центр «Белый медведь», казино и прочие атрибуты большого цивилизованного мегаполиса.

По гладкому асфальту широких проспектов движется множество автомобилей. По тротуарам, вдоль чистых, зелёных газонов спешат по своим делам жители Салехарда, основанного в 1595‑м году как казачья крепость Обдорск. В 1933 году город получил нынешнее название.

На берегу Оби, у паромной переправы огромная скульптура мамонта с выложенными на бугре большими белыми цифрами и буквами: «411. САЛЕХАРД».

На гранитном пьедестале гордо вскинул рогатую голову мраморный олень. На камне высечены слова ямальского поэта Леонида Лапцуя:

Впечатляет подвесной мост «Ямал». У аэропорта высятся на постаментах самолёты и вертолёты полярной авиации, осваивавшей Крайний Север. Символическая многометровая стелла на границе Полярного круга.

Заполярье! Всё дышит здесь романтикой Севера: панно и рекламные щиты с изображениями оленей и белых медведей. Надписи на витринах «Рыба Ямала», «Дары Ямала», парикмахерская «Северное сияние», гастроном «Полярник».

К вечеру подул холодный ветер. Палатку на берегу не поставишь, костёр не разведёшь: склады, бараки, мастерские, причалы, кучи песка и щебня, лесопилки, стройки…

Я решил провести ночь в гостинице.

На железнодорожном вокзале Лабытнанги ко мне пристала пьяная ямалка. Грязная, с распущенными волосами, не знавшими мыла и гребешка.

— Купи мне пива, — запросто, словно давнишняя приятельница, сказала она.

Я купил ей бутылку «Жигулёвского». Ямалка отхлебнула, протянула мне.

— Теперь ты пей…

— Нет, спасибо… Это всё тебе одной…

Пить после неё?! Б-рр! Легче червяка съесть!

— А что ты мне подаришь? — с наивно–детской непосредственностью не унималась женщина.

Чтобы отвязаться, я отдал ей зажигалку–фонарик.

И эта ямалка — неотделимая часть северного колорита.

В гостинице я принял душ, выстирал полотенце, носки, майку, высушил их утюгом.

Как ни странно, но в мягкой постели, застланной свежими простынями, спать не хотелось.

Я включил настольную лампу, достал блокнот и открыл его на странице, озаглавленной «На «Дальнем Востоке».

…Клин клином вышибают. Пустоту в душе от неудавшейся любви к Ларисе заполнили ни к чему не обязывающие встречи с буфетчицей плавбазы Лидией Шаталовой. Красивая голубоглазая блондинка после развода с пьяницей мужем — майором искала счастье в море, надеясь найти спутника жизни среди многочисленной команды судна. Но шансы выйти замуж у тружениц моря с репутациями судовых потаскух равны нулю. И холостяки, и женатики не прочь в путине заниматься с ними любовью. Даже самые некрасивые, невзрачные на вид женщины вдали от берега имеют успех… до возвращения в порт, где их покидают прежние поклонники, и они остаются всеми забытые. Такая же участь постигла и Лидию. Всю путину крутила роман со штурманом китобазы, наобещавшим «златые горы и реки, полные вина», но лишь подали трап на причал, как на шее у того повисли жена и дети.

— Скучаешь, Лида? — подошёл я к ней, одиноко бродившей вечером по отмытой до желтизны палубе.

Город переливался огнями, отражаясь в глади Золотого Рога. За окнами залитых светом квартир, ресторанов и кафе наслаждались жизнью дорвавшиеся до берега моряки. А здесь, у кромки борта, разделявшего палубу и мутно–серую, в нефтяных пятнах воду, освещенную прожектором, было тихо и уныло.

Благодарный взгляд послужил ответом. В нём одновременно выразились печаль, тоска одинокой женщины, жалость к самой себе, радость, что на неё обратил внимание модно и со вкусом одетый молодой человек приятной наружности. Я взял её под руку и повёл в свою каюту, где наши одинокие сердца учащённо забились рядом.

Ранней весной, когда завыли сирены буксиров, выводящих плавбазу из бухты, мартовскими котами заметались по судну моряки в поиске любовниц. На расхват вновь шли застарелые уборщицы, прачки, посудницы, работницы медсанчасти, бухгалтерии, технологи и лаборантки жирзавода. Молоденьких и привлекательных официанток «забивал» на время плавания комсостав, располагавший более комфортными каютами и сервисом. Суматоха обще–сексуальной озабоченности не волновала меня. Оранжево–красное платье Лиды, наброшенное на спинку кресла, каждую ночь пламенело в моей каюте.

Под неумолчный вой паровых турбин во время вахты, грохот лебёдок, растаскивающих китовые туши и крики раздельщиков, незаметно проходили дни и ночи девятимесячной путины.

Сменившись с вахты, я находил Лиду в своей постели. Обходительно и приветливо относились ко мне товарищи. Не обходили вниманием начальники. Почётные грамоты, благодарности, премии, врученные мне за хорошую работу, мой портрет на Доске почёта «Наши маяки» — лучшее тому подтверждение.

Жить и радоваться. И я всерьёз подумывал: «Вот придём во Владивосток, распишемся с Лидой».

Но однажды она сказала:

— Все девочки, которые дружат в путине, получают за это подарки… Официантке Нинке Малышевой помполит сапожки финские подарил… Только ты ничего не покупаешь мне в нашем судовом магазине, ничего не даришь мне за то, что пользуешься мной…

Я чуть не захлебнулся растворимым кофе, поданным мне Лидой в чашке из тончайшего японского фарфора, прихваченной в капитанском буфете.

— Ты… что?! Проститутка?! — вырвалось у меня. — Нинка за подарки спит с обрюзгшим седым помполитом… А мы?! Я думал, ты работаешь… Я работаю… Вернёмся во Владик, сложим деньги в одну кучку… Жить начнём, как все…

Она обиженно пожала плечами, молча вышла из каюты с недовольным видом.

В тот же вечер ко мне пришёл хороший парень моторист Боря Архипов.

— Гена… Если бы ты знал, как трудно без женщины… Дай Лидку поиметь…

— Ну, ты нахал, Боря! Ты, что?! Очумел?! Даже если и разрешу, как ты к ней подкатишься? С какого боку? Она же считает себя моей женщиной…

— Уверен — не откажется от моих ухаживаний… Лишь бы ты был не против…

— А что? Это будет своего рода проверкой… Окажется слабой на передок…Что ж … Твоя взяла…

Мы ударили по рукам, и Боря ушёл, счастливо насвистывая арию тореадора.

Через пару дней проходя мимо каюты мотористов, через дверной паз, оставленный из–за тропической духоты, я увидел пламенеющий шёлк её платья, свисающего с кресла. На полу валялась картонная коробка с финскими сапогами. Я не испытал ни обиды, ни огорчения, ни душевной боли. Уверенность Бориса в овладении Лидой без особых усилий, объясняла всё. И ещё эти финские сапоги…

А плавучая китобойная база и дальше жила своей морской жизнью, комизмом, драматизмом и даже трагизмом напоминавшей береговую.

Здесь был магазин, где втридорога продавалась бутылка вина, а дефицитная вещь покупалась с «прицепом» — женской комбинацией 58‑го размера.

Здесь все знали всё обо всех.

Здесь случались пьяные драки раздельщиков — людей сомнительного тёмного прошлого и удивительной судьбы. Среди них в куче китовых кишок одинаково барахтались бывшие зэки, таксисты, спортсмены, офицеры, изгнанные из армии. Забрызганные кровью китов орудовали крючьями, подтаскивая к горловинам люков куски мяса, герой хрущёвской эпохи Иван Федотов, актёр, снявшийся в кинофильме «Кочубей», и другие, не менее оригинальные и примечательные личности. «Домашние» разборки любовников, сцены ревности и прочие душещипательные изъявления, подходившие под формулировку Маркса: «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо», здесь не становились предметом долгих разговоров — обычное дело!

Никого здесь не удивляли выходки официантки Заремы, схваченной на камбузе буквально за руку старшим помощником капитана…

— Ты зачем это вылила в компот? — вскричал в испуге старпом, отбирая у осетинки стакан с остатками… менструальной крови.

— Хотела приворожить третьего помощника… — с плачем призналась Зарема.

— Так ему бы и подавала! Пусть бы пил! Зачем же в общий котёл?

— Я наливала ему, но другие раньше брали с подноса… Ему не доставалось…

В другой раз она пообещала штурману утопиться, если не женится на ней. И в самом деле бросилась за борт.

Что тут началось! Третий помощник кинулся спасать любовницу, прыгнул за борт, отбил себе живот, сам чуть не утонул. Боцман сиганул к ним на помощь. Спустили плетёную корзину. Крановщик второпях то штурману по голове этой корзиной проедет, то боцману. Наконец, выловили всех троих. С незадачливой самоубийцы вода, как с мокрой курицы течёт. Платье к телу прилипло.

— Хотела топиться, а туфельки сняла, у борта поставила, — ругается старпом. — Картину гонишь, зараза! Всё! Достала ты меня! Спишу с судна!

У старпома все основания списать Зарему: ночью застал её на камбузе на… поварском столе в окружении толпы раздельщиков.

— Вон все отсюда! Нашли место! — кричит. Те, бородатые, с ножами у поясов, полуголые, обрызганные жиром и кровью китов, схватили обнажённую Зарему, подняли на вытянутых руках, с гоготом понесли через разделочную палубу в глубинку своих грязных кают. Наутро Зарема ходила по коридору, стучала в двери кают, вежливо осведомлялась:

— Мальчики, извините… Я не у вас вчера трусы забыла?

— Нет, Зарема, не у нас…

— А, ну, извините…

И в соседнюю дверь: тук–тук.

Никого не удивила здесь выброшенная за борт и плывущая по изумрудно–зелёной глади океана новая каракулевая шуба.

— Маркович опять в своей каюте бушует, — комментируют сей факт моряки, загоравшие на шлюпочной палубе.

— Прошлый раз кофточки и платья выбрасывал в иллюминатор…

— Опять жёнушку ревновал…

Леонид Маркович — хирург. Жена Алла — зубной врач. Специалисты высокого класса. Достаточно сказать, что Леонид Маркович спас жизнь китобою, не подававшему признаков жизни.

Маркович — так уважительно звали его на судне, был и сам совершенно невменяем, когда к борту плавбазы подошёл китобоец с тяжело раненным матросом. Кто–то нечаянно выстрелил тому в живот из дробовика. Несчастного положили на брезент, расстеленный на палубе, где и начал чудодействовать над ним пьяный Маркович. Редко бывая трезвым, он и сейчас влил в себя дополнительно полкружки спирта и занялся разбитыми кишками матроса. Промывал, зашивал, и после нескольких часов изнурительной работы свалился рядом. Их обоих уложили на носилки и бережно унесли в палату медсанчасти, откуда уже через месяц чудом выживший матрос вновь отправился на свой китобоец.

— Маркович! Как ты смог сделать такую уникальную операцию? — с удивлением допытывались все.

— Пусть спасибо скажет, что я был пьяный… Трезвый ни за что бы не взялся… Собирать там было нечего… Одни лохмотья… — невозмутимо отвечал хирург.

Когда свалился за борт спящий на юте раздельщик, этот случай тоже никого не шокировал.

Дело ночью было. В тропическом океане, кишащем акулами. Спасаясь от духоты, парень настелил доски на поручни юта, улёгся на них в одних плавках, обдуваемый ветерком и млея от удовольствия прохлады.

В полночь судно, меняя курс, сделало крутой поворот, и спящий моряк улетел с кормы в воду. На его счастье кто–то курил неподалёку, увидел, сбегал на ходовой мостик, поднял тревогу. Тотчас все китобойцы, находящиеся вокруг на разных расстояниях, подключились к поиску «человека за бортом», освещая прожекторами зеркально–гладкую воду, всматривались в ночную мглу.

Через полчаса поисков «Робкий» дал радио: «Утопающего поднял. Самочувствие его нормальное. Следую к базе».

— Привет, Боря! — окликнул я Далишнева, выбежавшего из машинного отделении глотнуть свежего воздуха.

— А-а, Генаха! Салют! Всё абдемаг! Выловили вашего кадра… Еле руки оторвали от лееров… Вцепился в них и разжать пальцы с перепугу не мог…

— Как только его акулы не сожрали, — говорю Борису. — Кишмя кишат здесь…

— Крестик на шее у вашего пловца… Господь помог ему… — Ну, бывай, Генаха! Молись Господу и всё будет абдемаг!

«Робкий» вспенил воду винтом и скрылся в чёрной мгле тропической ночи.

Больше я Бориса не встречал. А жаль…

(Здесь и далее до гл. «О друге…» в дневнике не достаёт нескольких страниц. Прим. Ред.)

 

О друге, который «вне конкуренции»

Он родился 10 июня 1949 года в селе Власово Бердюжского района Тюменской области. Вырос в окружении берёзовых перелесков, наполненных щебетанием птиц и токованием тетеревов, среди цветистых лугов, горящих оранжево–красными огоньками, вблизи озёр, дремлющих в утреннем тумане под гогот диких гусей и кряканье уток.

Его отец Георгий Георгиевич Хлыстунов, участник Великой Отечественной войны, работал егерем, радел о сохранности природы в Бердюжском заповеднике. Любовь отца ко всему живому навсегда перешла к сыну.

После школы–десятилетки деревенский мальчишка, смотрящий на мир широко открытыми глазами и мечтающий увидеть его во всей полноте, поступил в Тобольское мореходное училище, успешно его окончил. Служил Родине комендором–артиллеристом на десантном корабле Балтийского флота. С дипломом рефрижераторного механика и фотографией любимой девушки старшина второй статьи Виктор Хлыстунов с западного конца необъятного Советского Союза приехал на его восточный край, где и стал четвёртым рефмехаником китобойной базы «Дальний Восток».

Сейчас не вспомнить, при каких обстоятельствах мы подружились. Друзей ведь не ищут. Не выбирают. Друзьями становятся. Словно кровные братья мы связались с ним в прочный морской узел, не развязавшийся и по сей день. Обоюдные симпатии, верность, надёжность, взаимовыручка, неделимость на «твоё» и «моё», готовность прийти на помощь — всё напоминало мне дружбу с Петрухой Молчановым, бок о бок с которым, «не разлей вода», служил в подплаве. Когда я сказал об этом Виктору, тот с присущей ему иронией вполне уверенно заявил:

— Не отрицаю, что Петруха твой друг, но я — вне конкуренции! Ведь так? Что ты на это скажешь, дружище?

Что я мог сказать в ответ на задорно–насмешливый взгляд лазурно–чистых глаз и весёлой улыбки на курносом розово–нежном лице, светлом, как луна в ясную ночь.

— Ну, конечно… Ты — вне конкуренции, — со смешком, но с чувством глубокой привязанности к доброму парню, навсегда вошедшему в мою жизнь, ответил я.

Как Петя Молчанов сох по Лидке Мацаевой, так и Витя Хлыстунов изнывал от неразделённой любви к Иринке — дочери начальника Тобольского аэропорта. Он познакомился с ней будучи курсантом мореходки, целовался, испытывая к ней самые пламенные чувства, но как и Лида Мацаева, долгую разлуку Иринка не перенесла, вышла замуж. Предав любовь горячо любящего её человека, кто знает, нашла ли она счастье с «более подходящей партией»?

Оставаясь в душе всегда оптимистом, Виктор говорил мне:

— Не будем унывать, дружище! Надо драться! Надо выстоять!

Доставал фотографию Ирины, прикладывался к ней, как к иконе, вздыхал и ободряюще повторял:

— Не будем вешать носы, дружище! В этой жизни не всё происходит так, как мы бы хотели…

Наш общий приятель Серёжка Пантелеев, рефмоторист, сидящий на диване с книгой, услышал, оторвался от чтения.

— На эту тему анекдот расскажу… Кацо говорит: «Получилось не так, как мы хотели… Думали, мама умрёт, папа женится на молодой, и мы все будем иметь её. Маленький Гога тоже хотел иметь. Но умер папа. Мама вышла замуж за армянина. Теперь он имеет всех нас… Маленький Гога умер».

— Жизненный анекдот, но пошлый, — утирая слёзы от смеха, сказал Виктор.

Вот эта особенность — не пошличать, не выражаться нецензурно, вести себя прилично не только в обществе, но и в грубоватой среде морской братии, всегда отличала моего друга. Всё в нём импонировало мне и радовало глаз: жизнерадостное лицо, опрятность, культура поведения, любовь к искусствам, отвращение к вредным привычкам.

Несмотря на разницу в возрасте на семь лет, мы прекрасно дополняли один другого, как губки, впитывали в себя лучшие манеры, заимствованные у героев классической литературы и кино. Старались повышать эрудицию, не отставать от моды в одежде и блистать в обществе красивых дам.

Однажды я сказал ему, что неплохо бы при случае сыпать афоризмами и цитатами из поэзии.

Виктору идея понравилась, и за время путины он выучил наизусть, от корки до корки, поэму Пушкина «Евгений Онегин» и рубаи Омара Хайяма!

За столиком ресторана искромётные стихотворные фразы, сказанные им вскользь, как бы невзначай, всегда вызывали восхищение очаровательных незнакомок, повышая наш имидж в глазах, ищущих экстравагантных любовников.

И хотя солист ресторана «Золотой Рог», рисуясь с микрофоном на сцене, нахально не отводил взгляда от роскошных блондинок, сидящих перед нами, его песни для них остались пустым звуком.

Наши изысканные манеры ухаживания за дамами, правила не комкать салфетки, держать вилку в левой руке, а нож в правой, пригублять вино, любуясь его рубиновым цветом сквозь прозрачный хрусталь бокала, заученные остроты, шутки и, конечно же, строки Пушкина и Хайяма покоряли сердца претензионных морячек, отправивших своих мужей в дальние плавания за импортными тряпками.

В другой раз бессмертные строфы великих поэтов, неоднократно прочитанные моим другом, не оставили шансов всё тому же ресторанному эстраднику, протащившему шнур микрофона до нашего столика. Напрасно он заливался соловьём, подражая Ободзинскому: мой друг, который «вне конкуренции», легко и непринуждённо отшил притязательного ловеласа в незримой битве соперников за право обладать женскими прелестями.

Подруги пригласили нас к себе, где чудный вечер продолжился под звучание танцевальных мелодий и звон бокалов.

Одна из них, Валентина Пожарицкая, отдавшая предпочтение мне, оказалась солисткой вокально–инструментального ансамбля «Бриз». Я было раскатал губёшку с мыслью жениться на ней, но певица, к сожалению, была замужем за оркестрантом Приморской краевой филармонии, укатившим на гастроли в Японию.

Не всегда наши ресторанные знакомства заканчивались красиво. Попасть в ресторан, закрытый на задвижку усатым, похожим на кота, швейцаром, в те времена было не просто. Мы хитрили. Я раздевался, отдавал пальто другу, сам подходил к дверям и стучал. Швейцар принимал меня за гостя, вышедшего на улицу подышать свежим воздухом, и впускал. Договориться с официанткой, сунув ей четвертак, не составляло труда.

— Нас двое, лапочка… — неизменно говорил я ей. — Желательно за один столик с дамами. Ну, только, чтобы… сама понимаешь… они были комильфо!

Изыскав места, давал знать швейцару, что у меня столик заказан, и он распахивал двери перед Виктором, держащим в руках пальто. При этом не забывал «позолотить» ручку старому хранителю гардероба. В момент закрытия ресторана, когда все ломились одеваться, достаточно было щёлкнуть пальцами: усатый дед тотчас подавал сапожки и пальто наших дам.

Порой, случалось и так: заглянув в зал, оглядев скушную публику, мы не находили там тех, на кого можно «глаз положить». Срочно ретировались в другой «кабак», где полным ходом шло веселье, мелькали причёски — «укладки», шуршали длинные вечерние платья, сверкали украшениями нарядные модницы.

— Славно поохотимся сегодня, дружище, — на манер старых китобоев говорил Виктор. Он «кадрил» одну пару дам, я другую В зависимости от того, где были лучшие условия для «продолжения» вечера, с теми и укатывали на такси, прихватив с собой «Шампанское» и конфеты.

Несколько таких «вечеров» прошли довольно оригинально.

В квартире пышногрудой хозяйки — жены стармеха–рыбака, «загарпуненной» вместе с подругой, тоже обладающей не менее внушительными телесами, мы пировали, горя нетерпением поскорее развести обоих матрон по комнатам. Сделать это мешал шестилетний отпрыск, вертящийся под ногами, тыкающий мне вилкой в задницу во время танца с его мамой. Когда же он, спрятавшись под столом, воткнул ту самую вилку мне в ногу, ужасная боль затмила все желания.

— Расскажу папе, как ты с дядьками целуешься! — зло крикнул малец, ревниво оберегающий честь мамы (или папы?) от посягательств непрошенных визитёров.

В другой раз мы с другом комфортно расположились в квартире официантки кафе «Дюймовочка». Я на правах любовника хозяйки в мягкой постели на широкой кровати. Он с её подругой–барменшей на ковре на жёстком полу. Намечалась бурная, страстная ночь, но сынок хозяйки, обалдуй лет пятнадцати, вдруг вошёл в комнату, включил свет и сердито спросил:

— Мам, где твоя сумочка? Её нигде нет…

— Как нет?! — поднялась она, высвобождаясь из моих цепких рук. — Где же она?

Начались поиски сумочки. Нигде нет её.

— Там деньги, ключи, паспорт, — запаниковала хозяйка. — куда подевалась?

Вдруг её взгляд упал на меня.

— Это ты взял! Или твой друг! Обокрали! Сейчас милицию позову…

— Не надо милицию… Найдётся сумочка…

Крики, брань, истеричные вопли…

Я поразмыслил немного. Опыт сыщика какой–никакой имеется. Я не брал. Виктор, разумеется, тоже. Хозяйка оставила сумочку на столе. Пропажа — дело рук вредного мальчишки.

Я поднялся, отодвинул стол от стены. Сумочка, прижатая столешницей, брякнулась на пол. Старый приём! Знакома эта уловка мне.

— Вот, возьми… Никто не брал её. Сама завалилась в щель…

Легли. Успокоиоись. Начали целоваться, обниматься. Вдруг свет вспыхнул. На пороге пацан с пылесосом. Включил его, принялся за уборку возле кровати. Пылесос дико воет среди ночи, громко стучит щётка. Бедный ребёнок! Это он таким образом выпроваживает маминых ухажёров. Это его способ борьбы с прощелыгами. Какая уж тут к хренам любовь?!

А пикантный случай с дородной супругой помполита какого–то сухогруза! О, это классика! Шедевр из серии «Джентльменские штучки»!

«Сняли» мы их в «Волне» — ресторане морвокзала. Приехали в богато обставленную квартиру в моргородке. Дорогая мебель, полки ломятся от фарфора, хрусталя, заграничных сувениров. Магнитофон с записями мелодий зарубежной эстрады. Стол с винами и фруктами. Кофе, сигареты. Танцы, жманцы. Расклад по «плацкартным» местам. Виктор удобно устроился с подругой на диване в гостиной, я с помполитшей на перине в спальне. Всё, как обычно… Легли. Задышали не ровно. В гостиной сопят.

Вдруг: трах, бах, тарарах! Стучат в дверь.

— Ой, неужели муж из рейса вернулся! — ломает руки помполитша. — Не должен бы… На Кубу, говорил, пойдут… А вы чего лежите? — напустилась на меня и Виктора. — Вставайте мигом, одевайтесь!

Стук не прекращался. Но вот оделись, свет включили. За шахматы сели. Играем, значит… Она дверь открыла и с налёту:

— Чего припёрся? Пошёл вон! Говорила тебе, чтобы не таскался больше ко мне?! Вылечи сначала зубы, а уж потом и приходи… Изо рта у тебя пахнет…

Захлопнула дверь перед носом неизвестного нам виновника ночного переполоха.

— Так… Хахали донимают… Узнали, что мой отвалил, вот и летят как мухи на мёд, — объяснила помполитша.

Легли. Успокоились. Начали целоваться, обниматься. Вдруг опять стук в дверь. Другой хахаль пришёл. Потом ещё один.

Взбудораженные стуком, мы лишь под утро, наконец–то, пришли в себя, но «сорвало крышу» у помполитши. Ни с того, ни с сего вскочила, закричала:

— Вы кто такие? Чего разлеглись тут?! Вам что здесь? Общежитие? Или гостиница? Убирайтесь вон!

В открытом шкафу висел, сверкая золотом галунов, помполитский китель.

Перед уходом, выбрав момент, пока помполитша вела разборки с моим другом в гостиной, я запустил руку в карман кителя, нашёл обложку удостоверения о сдаче какого–то техминимума. На развороте его оставил памятный автограф: «Я здесь был. Хахаль». В отместку за утраченные надежды на красивую ночь.

А то ещё другой, не менее забавный случай.

Мы с другом сидели в «Амурском заливе», высматривая дам, скучающих от разлуки с мужьями, ушедшими в море.

— Вон тех бы закадрить… У столика в углу рядом с фикусом… Видишь? — спросил Виктор. — Какие бюсты! Какие украшения! И на лицо приятные…

— Вижу… Слишком строгие на вид. Учителя или врачи. Не подъехать к ним.

— Приятный аппетит, парни, — подсел к нам обрюзгший, пузатый мужчина лет пятидесяти с поблекшими нашивками на засаленном капитанском кителе. Заказал водку, цыплёнка «табака» и принялся безобразно есть, чавкая, вытирая рот рукавом и ковыряясь в зубах вилкой.

— Коно вакай онна татчи ва уцукусий дэс нэ? — сказал Виктор, поднахватавшись у меня японских слов и закрепляя их на практике, что позволяло нам выражать сокровенные мысли вслух при посторонних.

В данном случае фраза, оброненная им, означала: «Эти молодые женщины прекрасны. Не так ли?»

— Хидари ни ва тотэмо ёй дэс. Кирэйна дэс… (Слева очень хороша. Красивая).

— Хай, со дэс, — (Да, так) согласился он.

Капитан жевал, шевеля оттопыренными ушами, изредка поглядывая в зал. Указав жирным пальцем на мадонну, понравившуюся нам, безапелляционно, как о добавочной порции цыплёнка, только что вновь заказанной им, заявил:

— Вон ту лахудру, что слева у фикуса, буду сегодня иметь…

Мы с Виктором понимающе переглянулись: куда тебе, лысый старпер, соваться? Мы молодые, элегантные, красивые и то боимся получить отлуп.

Просоленный ветрами всех широт морской волчара вытер смятой салфеткой руки, достал из кармана трубку, корявую как и он сам, прикурил, и выпустив облако дыма, спросил:

— Анекдот про Муслима Магомаева слышали?

Мы пожали плечами.

— Так вот… Сидит Муслим в кабаке… К нему чувак швартуется… «Слышь, Муслим, — говорит он, — я завтра здесь со шмарой буду. Ты пройди рядом и скажи: «Привет, Федя!». Ну, что тебе стоит сказать так?» Муслим согласился. Идёт на другой день, видит: сидит тот чувак с подругой. «Привет, Федя!» — сказал Муслим. «Да пошёл ты! — ответил Федя, — Надоел ты мне!». — Ха–ха–ха… — разразился смехом мариман, прокашлялся и, отпихнув ногой стул, прямиком направился к даме, избранной нами среди всех. Пригласил её на вальс. Она, к большому нашему удивлению, безропотно встала, положила свою обнажённую до локтя руку на его обсыпанное перхотью плечо.

Ещё не смолкла мелодия «Дунайских волн», как он, прихватив красотку за талию, повёл её к гардеробу. Проходя мимо нас, обернулся, подмигнул из–под густой брови выцветшим глазом, бросил коротко:

— Я же сказал, что сегодня буду иметь её…

Старый ушастый пройдоха утёр носы соплякам, возомнившим себя этакими Казанова, неотразимыми поклонниками и ценителями женской красоты.

Виктор, считавший себя знатоком женской психологии, вынужден был признать:

— Да-а…, дружище… Долго ещё придётся мне познавать женщин, чтобы разгадать тайны их душ…

— Индийский афоризм гласит: «Женщина таит в себе множество загадок. Разгадка одна: беременность».

В ту зиму «Дальний Восток» к сожалению всей многочисленной команды в Осака не пошёл: китобазу поставили на ремонт в Дальзавод.

До отхода в путину оставалось целых три месяца, в которые свободный от семейных пут китобой с шиком проматывал заработанные нелёгким трудом деньги. Лишённый в долгой путине многих благ, морской бродяга, дорвавшись до берега, отрывался вовсю. В «кабак» — то бишь, ресторан, ехал на двух такси. В первой «Волге» восседал сам, вторая везла его форменную фуражку.

В ресторанах «Золотой рог», «Арагви», «Амурский залив», «Утёс», «Волна», «Зеркальный», «Коралл», «Челюскин», «Лотос», в кафе «Мечта», «Ромашка» и других питейно–увеселительных заведениях перед ним ломились столы от вин и яств. Там под не стихающий марш китобоев пустяшным сором сыпались из его кармана красные «червонцы», синие «четвертаки», зелёные полсотни и сотни. Этот «сор» жадно подметали таксисты, официантки, швейцары и ресторанные шлюхи.

За пару недель, а то и раньше, в карманах разбитного гуляки, сколь их не выворачивай, не найдёшь и пятака.

И ещё совсем недавно не отказывавший себе ни в чём китобой–холостяк шкуляет четыре копейки на морской трамвай.

— Время ремонта плавбазы мы должны использовать как можно плодотворнее, — зайдя после вахты ко мне в каюту, сказал Виктор. — Я думаю вплотную заняться изучением женской психологии. В конце концов, кто–то должен разгадать тайну женской души, запечатлённой в улыбке Джоконды. Как считаешь, дружище?

— Неплохая идея… Когда думаешь приступить?

— Саша Жандров, машинист жирзавода и прекрасный гитарист, приглашает сегодня сделать «культпоход» на краболов «Василий Блюхер», где, как ты знаешь, около пяти сотен молодых особ женского пола, каждая из которых может послужить мне научным материалом для наблюдений.

— Да, в той многоликой среде обработчиц крабов наверняка отыщутся удивительные образцы для познания их внутреннего содержания.

Ведомые Сашей Жандровым мы поднялись на борт краболовного плавзавода, проследовали по длинному коридору, бесцеремонно заглядывая в каюты. Но то в них были гости–мужчины, то хозяйки кают казались староватыми и не привлекательными. Наконец, выбор пал на каюту, полную молоденьких работниц крабо–консервной линии.

— Привет, золотые рыбки! — сказал Саша Жандров и под аккомпанемент своей гитары спел романс «Ямщик, не гони лошадей», исполнил мелодию аргентинского танго, чем сразу завоевал общую симпатию. Девицы изобразили стеснение, типа: «Мы не такие», прятали под стол красные, распухшие кисти рук, исколотые крабовыми панцирями, старались выглядеть в наших глазах как можно выгоднее. Мы тоже вели себя сдержанно и вежливо, не решаясь пригласить тех, кто понравился, к нам на китобазу.

Рядом со мной сидела очаровашка — сама скромность. Я стеснялся заговорить с ней. Вдруг в каюту ввалился парень — сезонный рабочий, ловец краба, один из тех, кого называют «промтолпа». Вульгарно выражаясь, он развязно облапал девицу, с которой я не решался заговорить. Она ответила ему тем же слэнгом. Парень завалил «скромницу» в койку, задёрнул шторки, и они скоро ритмично закачались. Оказывается, этим «золотым рыбкам» вовсе не требуется джентльменский подход. Мы тоже немного принаглели, и в итоге, вернулись в свои каюты с избранницами.

Ещё дважды мы делали заходы на этот краболов, и всякий раз добывали там новые «экземпляры» для изучения женской психологии, из чего Виктор сделал вывод: «Женщины любят сильных и наглых мужчин».

Первой в моей каюте поселилась восемнадцатилетняя крабоукладчица Оля из Житомира. Приехала поступать в мединститут, наивно полагая, что на Дальнем востоке конкурс меньше. Провалила экзамены. Домой возвращаться было стыдно, ушла в море. Хорошенькая, смешливая девчонка с прекрасной фигуркой и не глупая. Мечтая о семейной жизни, я решил пойти с ней в ЗАГС. Пока стоял на вахте, хохотушка Оля «отметилась» в соседней каюте.

Потом кандидаткой в невесты ходила Таня — броская медсестра с «Василия Блюхера». В пылу страстей, обнимая меня, по забывчивости называла Артуром.

И на третьей работнице этого плавучего публичного дома я не прочь был жениться. Девятнадцатилетняя Валя — красавица, кровь с молоком девка! Всё при ней — крепкая, словно выточенная фигура, привлекательное лицо, пышные волосы, диплом техникума рыбной промышленности. Одно беда — тяга к выпивке. Пьяная женщина — чужая. Не годится такая в жёны…

(Здесь из тетради вырваны листы. Прим. Ред.)

— Меня оскорбили! — взволнованно тормошил он меня за отворот пиджака..

— Кто оскорбил? — пробиваясь через толпу к стойке гардероба, спросил я, размахивая номерками в попытке привлечь внимание швейцара. Но усатый служитель «Золотого рога» никак не замечал моих отчаянных стремлений раньше других посетителей завладеть шубкой и сапожками дамы.

Сожалея, что в этот вечер загодя не сунул ревностному хранителю шляп и пальто трёшку, я штурмовал гардероб и был близок к цели, но Виктор буквально вырвал из толпы.

— Гена! Меня оскорбили! — с обидой в голосе, настойчиво повторил он.

— Витя! Я насилу пролез, а ты…

— Меня оскорбили! Понимаешь?!

— Где? Здесь? Кто? Покажи!

— Нет… Они только что вышли на улицу… Идём скорее, а то уйдут…

Я замешкался, оказавшись перед выбором: оставить избранницу этого вечера на произвол судьбы, где её тотчас подхватят другие, более расторопные кавалеры, или броситься в погоню за неизвестными оскорбителями друга.

Последнее обстоятельство, побуждаемое нетерпеливыми подталкиваниями Виктора к выходу из ресторана, взяло верх. Через минуту мы оба мчались, если такое возможно после бутылки коньяка на двоих, вдогонку за обидчиками.

— Вот они! — крикнул на бегу Виктор, указывая на двоих парней, ведущих под руки девушек. Я забежал справа, Виктор слева. Мы почти одновременно нанесли удары кулаками в челюсти ничего не подозревавшим молодым людям. Парни завалились навзничь. Девушки завизжали.

— Гена! Это не они! Извините, парни, накладочка вышла, приподнимая своего мнимого «обидчика», сказал Виктор.

— Хулиганы! — бросились защищать своих ухажёров девицы, но мы быстро ретировались, унося поскорее ноги и сожалея о досадной ошибке.

— Ладно, поедем на Вторую речку… Там ещё кафе не закрылось, крутнём колесо истории в «Ромашке», — отдышавшись от бега, предложил Виктор… — Извини, дружище, обознался…

— Да, ладно… Парней жалко… Ни за что, ни про что получили по мордам…

На остановке такси очередной промах.

Подъехала «Волга». За ручку дверцы взялась женщина, но её опередил мужчина. Как мне показалось, нахально оттолкнул женщину и первым влез в машину. Такого хамства я потерпеть не мог. Схватил наглеца за воротник куртки и выволок из салона. Мужчина попытался пнуть меня, но я подхватил его ногу левой рукой выше колена, подтянул к себе, а правой ногой изнутри дал ему резкую подсечку, уложив противника спиной на асфальт. Крепкий и сильный как бык, он легко бы опрокинул меня, и ничего не оставалось, как оглушить его. Я схватил мужчину за голову, но стукнуть башкой об асфальт не удалось: женщина, за которую я вступился, вцепилась мне в волосы, а Виктор ухватился за неё. Как в сказке про репку, мы все трое потащили бедолагу по асфальту.

Вдруг набежал военный патруль: человек десять матросов и офицер. Нас скрутили и отвели в отделение милиции.

Я шепнул Виктору, чтобы не рыпался, сидел тихо. Незнакомец же, напротив, вёл себя неприлично, выражался нецензурно в адрес дежурного милиционера, не желавшего тотчас отпустить его. Как выяснилось, женщина та оказалось его супругой. Для неё он поторопился занять место в такси. Мужчина работал физруком в школе, был в нетрезвом виде.

— Ботинки у него скользкие, а то надавал бы вам обоим, — кричала жена. — Кандидат в мастера спорта по боксу… Да он бы вас… с дерьмом смешал…

— Уймитесь, гражданка… Ведите себя прилично, как эти молодые люди… — сделал ей замечание лейтенант милиции.

— А, так вы защищаете хулиганов?! То же мне, милиция! Легавый! Мусор!

Нас скоро отпустили, а незадачливый физрук и его крикливая жена остались в отделении, где привыкший ко всему лейтенант равнодушно и спокойно составлял на них протокол за оскорбление своей милицейской личности.

На этом наши потасовки в тот злосчастный вечер не окончились.

На узкой дорожке, протоптанной в снегу у кафе «Ромашка», трое пьяных молодчиков, зажали девушку, начали на неё мочиться. Она с плачем металась среди них, но они с хохотом удерживали её, продолжая измываться.

— Дадим? — глянул на меня Виктор, разгорячённый недавними драками, и желая реабилитировать себя за их неправомерность. Я тоже, чувствуя себя виноватым, не задумываясь поддержал боевой порыв друга.

— Дадим!

Ещё бы! Хулиганство налицо! Встать на защиту девушки — долг гражданина!

Я примерился пнуть одного ниже спины, но промахнулся и растянулся на снегу.

Виктор нанёс противнику удар споднизу, целясь в челюсть, промазал и крутнулся вокруг собственной оси.

Я вскочил. Стоявший передо мной хулиган с разворотом махнул кулаком, но я успел пригнуться, и дикий удар пришёлся в лицо его же приятелю. Тот упал ничком в снег, попытался встать, но я отключил его каблуком ботинка, одновременно нанеся несколько тычков головой в лицо схватившему меня за грудки молодчику. Рядом мелькали кулаки Виктора, молотящего его дружка.

Девица под шумок слиняла, и наша благонамеренная схватка превратилась в обычную драку подвыпивших хулиганов.

Перевес был явно в нашу пользу, но опять откуда ни возьмись набежали дружинники, зажали нас. Один из них втихоря ломал мне мизинец. Не желая сопротивляться, чтобы не навлечь на себя беды, я терпел, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но подошёл участковый уполномоченный Мишка Клызуб, узнал меня.

— Генаха! Ты?! — удивлённо воскликнул младший лейтенант.

Мы обнялись, как старые добрые друзья.

— Пойдём, Мишель, с нами в «Ромашку»…

— Не могу, сам понимаешь, при исполнении…

Мишка, Мишка… Хороший, добрый, отзывчивый человек, красивый лицом и душой. Когда я работал опером, занимал у него деньги. Мишка, испытывая и сам крайнюю нужду, ни разу не отказал. Иногда приглашал к себе на скромный обед. Ничто не предвещало страшную беду.

Но однажды — это случилось несколькими годами позже, Мишка пришёл домой и застал в постелях жену и дочь с любовниками. Сгоряча выхватил из кобуры пистолет и расстрелял всех.

За столь тяжкое преступление полагалась высшая мера наказания, но судьи учли состояние аффекта и дали Мишке пятнадцать лет.

А в тот вечер мы с другом сидели в «Ромашке», выпивали за Мишку, так кстати выручившего нас, и танцевали с двумя обаятельными женщинами.

Потом продолжили вечер в квартире одной из них, оказавшейся врачом–терапевтом.

В шифоньере зеленел майорский мундир с медалями.

Ночью меня кусали клопы, и пальцы любвеобильной офицерской жены ощупывали меня всего.

— Вот эта жилка — предстательная железа, — комментировала она свои познания в медицине.

Её подруга — недавняя выпускница медучилища, уроки анатомии преподносила Виктору.

Уже в каюте китобазы Виктор, вспоминая перипетии прошедшего вечера, согнул руку в локте, и улыбаясь, больше констатировал, чем спросил:

— В стране отцов я был не из последних молодцов… Как считаешь, дружище?

Помнишь ли ты сейчас, господин транспортный прокурор, о наших бедах–победах теперь уже далёких семидесятых лет?

(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред).

…Ветер свистит на пустом берегу…

Шумят, бегут торопливо волны. Подобно им, незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за шестьдесят пять. Разом очнувшись от бытия, подобного кошмарному сновидению, навсегда расстаюсь с домом своим, с родными и близкими, с грешной жизнью, полной пагубных страстей и неуёмных желаний. Здесь, на голом берегу моря, каждое утро хожу в тундру, собираю хрупкие, побитые морозным инеем еловые ветки и подношу Создателю мира и его Спасителю.

 

Судьбоносная шапка

В ту зиму мне дали отпуск. Ранним ноябрьским утром я вылетел самолётом из Владивостока, после обеда был в Новосибирске и вечером того дня вышел из электрички на перрон тогучинского вокзала. Дул холодный ветер, срывая с головы немецкую шляпу. Снежная крупа сыпалась за поднятый воротник модного пальто, сшитого в стиле «редингот» лучшим портным Вдадивостока Леонидом Владимировичем. Шикарный чёрный костюм, белая сорочка с позолоченными запонками, японский галстук с блёстками, изящные туфли, кожаные перчатки и лакированный чемодан — так выглядел джентльмен, подошедший к воротам родительского дома номер 38 на улице Красноармейской.

Мать кинулась на шею, повзрослевшие сёстры окружили с радостными визгами. Лишь младшая Людка — ей тогда было всего девять лет — застенчиво сторонилась незнакомого дяди.

— Здорово, Василий, — обнял меня отец. — Молодец! В Новосибирской высшей партшколе учишься… Секретарём крайкома будешь, а то и в ЦК назначат…

Мать руками всплеснула:

— Да Бог с тобой! Какой Василий? Это наш Гена с Востока приехал…

Отец как–то странно взглянул на меня и быстро вышел в сени.

— Мам, куда это он? — растерянно спросил я.

— Плачет… Сына родного не узнал. Ты ж дома пять лет не был. С Васей Рогило, с моим племянником спутал. Он должен приехать на днях к нам в гости, вот отец и принял тебя за него.

На праздничной вечеринке по случаю моего приезда собрались соседи.

Родители переехали на жительство из Боровлянки в Тогучин, и потому пришедших людей, кроме тётки Поли и двоюродного брата Петьки Цыганкова, я видел впервые.

Шофёр–молдаванин Иван Мокон с миловидной женой Дашей: и он, и она — детдомовцы.

Монтажник–высоковольтник Виктор Непеин с женой–немкой Розой и сыном Сергеем.

Работники птицефабрики Иван и Зоя Фефеловы. Тракторист Николай и медсестра Мария Каменевы и сын их Сашка — прапорщик в зоне.

Пенсионеры Михаил и Таисья Завьяловы с сыном Виктором — шофёром автобуса.

Пенсионеры Крошкины — Иван, участник Великой отечественной войны, кавалер ордена Славы и его жена Татьяна.

Недавно освободившийся из мест заключения Алексей Чулымов.

Плотник Егор Ельчин.

По–соседски они оказывали отцу бескорыстную помощь по хозяйству. Крепкий и сильный Иван Мокон приходил по осени с большим ножом, помогал забить свинью. Витя Непеин ремонтировал летний водопровод. Его сын Сергей отгонял корову в стадо. Маша Каменева, когда мать болела, доила корову, давала корм животным и курам. Фефеловы по весне снабжали цыплятами. Алексей Чулымов колол дрова, таскал уголь. Егор Ельчин помогал по плотницкой части. Дружной семьёй жила улица Красноармейская.

Гости громко выражали отцу и матери хвалебные отзывы о их сыне. Обо мне, то есть. Захмелевший отец, горделиво принимал поздравления, выражая переполнявшие его чувства привычным мне с детства образом:

— Генка! Ети–твою в жерди мать! Мы свою фамилию не опозорим! Мне командир полка орден Красной Звезды вручал и сказал: «Это же Гусаченко!».

И кулаком по столу: бах!

Мать, не скрывая слёз радости, бегала в кухню и обратно, выставляя угощения на цветастые скатерти.

Никого из тех гостей сейчас уже нет в живых.

Ивана Фефелова задавила машина.

У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына — начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.

Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.

— Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? — успокоила его Роза.

Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.

Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.

Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.

Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.

Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.

Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.

Умерли Крошкины.

Состарились, умерли мои родители.

А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».

Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:

Кто–то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» — любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда — ни до, ни после — не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.

— Давай, Фая, давай! Ети–твою в панталоны мать! — грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший, несколькими плавными аккордами замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:

— Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то–то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…

— Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».

— Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? — услышал мои слова отец. — Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.

— А что, Гена… И правда… — вступила в разговор сестра Галина. — Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться…

Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.

Я посмотрел на сестру насмешливо–пренебрежительным взглядом. Удивлённый столь наивным предложением, высоко поднял брови и расхохотался.

— Меня?! На завод?! Да ты что?!

Я вспомнил свой портрет на доске Почёта в ленинской комнате плавбазы «Дальний Восток», комфортабельную каюту, кресло в электрощитовой, в котором я, обдуваемый вентилятором, задрав ноги на пульт, потягивал прохладный лимонад, и поглядывая на приборы, листал японский журнал.

Вспомнил улыбчивое курносое лицо друга Виктора, добродушных, приветливых электромехаников, мотористов, электриков, матросов, раздельщиков китов и других замечательных товарищей.

Бросить их? Променять красивую жизнь моряка на серое, буднично–однообразное прозябание на заводе?

Ни за что!

Не знал тогда, что всё уже предопределено Свыше, и меховая котиковая шапка с козырьком круто изменит мою жизнь, заставит поступиться принципами и придётся навсегда оставить море, заживо похоронить себя в толкотне суетного бытия на берегу.

И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:

— Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…

Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!

Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.

Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.

И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.

Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.

Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.

Да… Но шапка…

Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.

— Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…

— Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?

— Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.

И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.

Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из–за неё вся моя жизнь круто изменится?

(Здесь из рукописи вырван лист. Прим. ред.)

Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.

Кочуют к югу стайки синиц. В глухих заводях курлычат журавли. В закатном небе трубные всклики улетающих лебедей. И верю я — один из них машет мне прощальным крылом — самый белый и величавый мой Ангел–хранитель.

Прощай, мой добрый друг!

…По полярному календарю сентябрь — «луна листвы».

В древней Руси сентябрь величали по примеру римского календаря — септемврием.

На страницах Остромирова евангелия можно прочитать: «Съборъникъ цьркъвьный начинается от мца сентября…» Хмурием величали этот месяц северяне за угасание солнца и частое ненастье. А жители средней полосы России, напротив, первые дни месяца, тёплые и солнечные, прозвали «бабьим летом» — коротким, как молодость крестьянки.

Сентябрь в произведениях поэтов и писателей — первенец осени, листопадник, багрянец, златоцвет, бархатный месяц с зелёным золотом, румянец осени, чародей цвета, самый пёстрый месяц, рябинник, мокропогодник.

Из всех этих восторженных эпитетов в адрес сентября годится лишь последний — сегодня моросит дождь, и однообразно–бурые тальниковые заросли тянутся вдоль берега Ямала.

18 сентября. Вторник. 20.45. Борт буксира «Малахит».

За иллюминатором кубрика непроглядная темень. Там, в ночи, над волнами Обской губы круговертит вьюга с дождём и метелью. А здесь, в жилом помещении матросов тепло, светло и шумно. Дрожат переборки, грохочут дизеля, гребные винты сотрясают корпус. Всё, как на солидном судне и в настоящем море. Брызги бьют в круглое стекло, заливают его, вода мутными ручейками стекает вниз.

По трапу прогремели шаги, и в кубрик вошёл боцман — сутулый, долговязый мужчина с окладистой бородой и усами, что затрудняло определить возраст. На его плечах таяли снежинки. Снял фуражку, постучал ею о колено, стряхивая влагу.

— Спать ложитесь, черти, — проговорил боцман — Часа через три к мысу Поёлава подойдём, а там не до сна будет… Баржу будем ставить.

«Черти» — четверо курсантов речного колледжа, незлобиво переругиваясь, азартно режутся в традиционного морского «козла», вколачивают костяшки домино в дубовую крышку стола. Бьют по ней с такой силой, словно вся игра в том и заключается, чтобы как можно резче ударить по столу. Со стороны кажется, что они хотят прихлопнуть невидимое на столе мерзкое существо.

«Черти» нехотя поднялись, разделись, улеглись на койки.

— Не передумали остаться на Поёлава? Может, вернётесь в Новый порт? — спросил меня боцман. — На мысу никто не живёт. Там всего лишь разгрузочный причал и балок для бригады вахтовиков. Они разгружают баржи и вертолётами отправляют технику и продовольствие вглубь Ямала.

— Мне чем дальше на север, тем лучше…

Боцман посмотрел на меня не то с сожалением, не то с восхищением. Из–под козырька мичманки глядели пытливо–восторженные глаза, и свет плафона искорками блеснул в них. Кем они видели меня? Законченным идиотом, ненормальным чудиком? Отважным путешественником, героем Арктики? Отверженным изгоем? Сбежавшим из тюрьмы заключённым или скрывающимся от правосудия преступником?

Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку — «резинку».

Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.

— Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.

Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни–курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.

Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.

В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала — зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?

— От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!

И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.

— Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.

За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.

Счастливого тебе плавания, «Малахит»!

24 сентября. 17.15. Понедельник.

Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев. шир.

Сегодня день рождения моей матери.

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.

Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово–серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго–западную часть тёмного неба.

На мокром от брызг плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.

Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.

Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем–полярником Степаном Гавриловичем Малыгиным.

Обуреваемый волнительными чувствами обозревал я эту необжитую оконечность северного полуострова, испытывая гордость за проделанный опасный путь: я выстоял, преодолел страх и усталость, я дошёл!

Я радовался окончанию утомительного плавания, сопряжённого с каждодневным риском и стрессовыми ситуациями. И вместе с тем одолевало отчаяние переселенца, заброшенного без средств к существованию на самый дальний край, суровый и безжизненный.

Как далеко мне до Робинзона, выброшенного бурей на тёплый южно–атлантический остров и обеспеченного богатым корабельным имуществом!

И близки мне тревоги первых колонистов, ступивших на американский континент. Понятны переживания ссыльных, высаженных на пустынный берег таёжной реки. Но я не конкистадор и не каторжанин. Я вольный скиталец и по своей прихоти пришёл сюда не за тем, чтобы обогатиться или отбывать наказание, а ради блага в спокойном уединении исповедаться перед Богом.

Хмуро, сумрачно, неприветливо и неуютно вокруг. Сейчас день, то есть сумерки, которые скоро переходят в ночь. Пейзаж вокруг пепельно–серый. Такое же тёмное небо. Только на юге горит узкая бледно–розовая полоска, постепенно переходящая в фосфорические нежно–малиновые тона.

Гудят электромоторы плавкрана, управляемого невидимым в кабине машинистом. На барже двое рабочих в оранжевых касках стропят трубы. Ещё двое принимают их на берегу, укладывают в штабель.

Вдали белеет будка–балок с телеантенной на длинном шесте. На растянутой верёвке полощется на ветру простыня. Оттуда доносится собачий лай.

У самых моих ног шумно прокатываются волны Карского моря, лижут захламленный плавником галечник. Глаза, уставшие от прибрежных тальниковых зарослей, беспокойно оглядывают зеленовато–белесую болотную равнину тундры.

Далеко позади меня остались отроги Полярного Урала — зубчатый гребень горного хребта с ледниками по лощинам.

Передо мной чернеет скованный льдами океан. Колючий ветер обжигает лицо и руки лёгким морозцем — дыхание Арктики! Там, в безлюдно–безмолвной части земного шара, освещаемой бледным лунным светом, вечную тишину нарушает треск ломающихся льдин. С грохотом пушечных выстрелов, сдвигаясь, сталкиваются они во тьме полярной ночи, наезжают одна на другую, встают на дыбы, нагромождая торосы.

На необозримых снежных полях, простёршихся до полюса, бродит, урча, хозяин Арктики — белый медведь.

Хаотичное царство льда, холода и мрака наступающей зимней ночи озаряет фантастический по красоте цветов, тонов и оттенков небесный свет магнитных бурь.

Бледными нежно–зелёными, лилово–розовыми, голубыми лучами расходится полярное сияние от севера к западу и востоку.

Вот появляется яркая малиново–красная арка. Скоро северный её конец бледнеет, а западный развёртывается в длинные перья сказочного павлина. Они сплываются в трепещущую пурпурную полосу, изгибаются в извилистую ленту, раскрашенную во все цвета радуги, растекаются в розовые, зелёные и малиновые пятна.

Луна пожелтела, а море стало совсем чёрным. Яркие пятна над ним поблекли и южная часть небосвода начала окрашиваться в медно–зелёный цвет. Луна высоко поднялась над горизонтом. Свет её посеребрил море, и зрелище сделалось ещё более захватывающим. Но вот луна подёрнулась зеленоватой дымкой, и вокруг неё зажёгся золотистый венец.

Картины игры теней, света и туманов, одна прекраснее другой, сменяются, как в калейдоскопе.

Суровая красота Севера!

Здесь заканчивает свой неудержимый бег могучая и полноводная сибирская река Обь. Жадно поглощает её ненасытный и ещё более могущественный океан, растворяет в себе до последней капли.

Здесь, достигнув предела, остановится течение моей реки–жизни, сольётся с окружающим неласковым, но величественно–спокойным миром, суровым, но прекрасным.

Короток полярный день. Скоро он угаснет совсем.

За мысом Поёлава вспыхнет солнце напослед снопом искр, и затухая, медленно опустится за неровную линию горизонта, вычерченную верхушками карликовых берёзок, худосочных ёлок и густого тальника. Над белым безмолвием тундры на целых полгода повиснет арктическая ночь.

В радужном свете северного сияния заскользят на снегу неслышные тени песцов, оленей, волков, белых полярных сов. Похрустывая наледью, по кромке залива, принюхиваясь и отряхиваясь, протопает невидимый в ночи белый медведь. Лишь глубокие ямки в рыхлом, мокром снегу, оставленные его могучими лапами, выдадут присутствие где–то неподалеку большого, сильного зверя.

Избегая ненужных вопросов рабочих, бросающих на меня любопытные взгляды, я взвалил на себя мешок с лодкой, рюкзак, вооружился ведром, топором, и потащил свой скарб по кромке берега, омываемой пенными волнами.

— Принесло же чудака на край света к белым медведям и птичьим базарам! — вслед себе услышал я. — Жду–не дождусь, как закончу работу и смотаюсь домой, а этот чумарик запросто так сам сюда припёрся…

— Каждый по–своему с ума сходит, — ответил другой рабочий.

— Нет, в натуре, камикадзе какой–то! Эй, на кране! Спишь, что ли? Вира давай!

Пропустив мимо ушей насмешливые высказывания в свой адрес, я бодро шагал в своё неведомое Никуда, от которого теперь отдаляло всего лишь энное количество шагов по берегу Ямала.

И в такт шагам по галечнику я напевал:

Эта песня помогала мне выстоять на палубе штормующего китобойца, в охотничьих походах по сопкам уссурийской тайги и Забайкалья. Поможет и сейчас!

Насчёт отважной драки с бурями и метелями, господствующими в этих широтах, и которые уже заявляют о себе порывистым морозным ветром, кто бы сомневался…

О победном возвращении в тихую гавань лучше не думать…

Им, этим работягам в касках, выгружающим трубы с баржи, приехавшим на Крайний Север в надежде «зашибить деньгу», не понять моего стремления достичь моря, и воздев руки к небу, воскликнуть:

— Господь милосердный! Я дошёл!

Я очистил в одиночном плавании свою душу от скверны. Я покаялся в грехопадениях своих, откровенно рассказав о них в походном дневнике. Предоставленный сам себе, я многое понял из того, что ранее не доступно было моему разуму.

Я каюсь в том, что жил без веры в Тебя, отрицал Тебя, хулил и вёл себя самым недостойным образом.

Молюся убо Тебе, Господи: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением.

В походе я терпел лишения, трудности и страхи, но не сравнятся они с мучениями Иисуса Христа на Голгофе, не совместимы со страданиями Его на кресте, не равнозначны болям христиан, казнённых душителями веры в Христа.

— О, Матерь Божья! Ничтожны мои невзгоды, беды, болезни в сравнении с муками Сына Твоего, распятого на кресте, и других святых мучеников. Я готов разделить их участь за веру и Отечество, за благое дело. И дабы утишить боль и страдания невинно убиенных, готов умереть на кресте. Пусть разопнут меня на нём, как римляне распяли шесть тысяч рабов вдоль дороги от Капуи!

И прежде чем испустить дух, пока вороны не расклевали моё бездыханное тело, обращу свой затухающий взор к небу, с радостью прошепчу: «Умираю за Христа! За веру православную! За Отечество! За святых великомучеников!»

Разопните меня на кресте!

Когда за мысом спрятались очертания плавкрана, я наткнулся на перевёрнутый вверх килем дырявый баркас, заиленный, глубоко осевший бортами в песок. На нём сохранилось ещё много прочных досок и брусьев. «А вот и строительный материал для зимовья!» — подумал я, освобождаясь от ноши.

В белом безмолвии тундры, на берегу седого океана, под нежно–розовыми всполохами северного сияния предстоит мне доживать остаток жизни.

— Господи! Как безмерно благодарен я Тебе за столь благостное место несказанной тишины и покоя, милостиво дарованное мне!

— Пресвятая Матерь Божья! Всю мою жизнь Ты исцеляла и берегла меня, и не забыть мне милости Твоей. Дозволь мысленно припасть к ногам твоим и коснуться губами края хитона Твого. Ныне отпущаеши раба Твоего, с миром и подаждь ми слёзы покаяния и исповедания. Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время оставшейся жизни моей без пороку прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.

— Ангеле Христов! Белым лебяжьим крылом своим оберегал Ты меня всю жизнь, хранил от всякого лукавства, противнаго ми, избавлял. Покровителем души моей и тела был, молил за мя грешного и недостойного раба. Кланяюсь Тебе, и прошу прощения, если противился когда, по неразумности своей, предупреждениям Твоим. Прощай, мой верный и надёжный друг! Безгранична моя благодарность Тебе!

— Господи! Оцени по заслугам старания Твоего преданного слуги, моего Ангела–хранителя, столь ревностно и бережно хранившего меня до сего дни!

Под остовом судна я развёл небольшой костёр и поставил палатку. Сквозь дыру в проломленном днище выходил дым. Паром исходил булькающий над огнём котелок. Ветер не задувал в это низкое убежище, приютившее одинокого скитальца.

Нахлебавшись лапши «Роллтон» с сухарями, напившись чаю с печеньем, купленным в Новом порту, я залез в спальный мешок и предался приятной дрёме.

Вблизи старого баркаса, выброшенного штормом на мысе Поёлава, шуршат галечником холодные волны Карского моря…

Вблизи мраморной набережной Владивостока шуршали галечником волны Японского моря…

…Было холодно. С Амурского залива дул сырой ветер. Виктор, зябко поёживаясь, не то спросил, не то предложил:

— А не пойти ли нам на барахолку, дружище?

— Это ещё зачем? — удивлённо посмотрел я на него. — Денег нет ни копейки, чтобы по барахолкам шастать…

— Так вот и я о том же… Об отсутствии в наших карманах денежной массы…

— Не понял…

— Денег нет, а посидеть в кафе и выпить винца так хочется, — бросая камешки в воду, как всегда иронично сказал Виктор.

— Что предлагаешь?

— Пойдём на толкучку и продадим твою котиковую шапку…

— Ну, ты даёшь… Мать подарила… Менять на вино?

— Шапка — не икона. Износится, истреплется, всё равно выбросишь.

— Так–то оно так… Но как же я без шапки?

— Но я хожу… Голова должна быть в холоде, чтобы разум давлел над чувствами, а не чувства над разумом. Ты согласен, дружище?

— Абсолютно… В таком случае, чувство желания выпить вина должно уступить разумному решению…

— Пойти и продать шапку! — смеясь, перебил Виктор.

Трамвай, фуникулёр, и вот мы среди барыг–спекулянтов, моряков–торгашей и многочисленных покупателей.

Народу — не протолкнуться. Все машут, трясут куртками, носками, блузками, чулками, сапогами, туфлями, сумками, косметикой, джинсами, перчатками и прочим шмутьём.

— Граждане! Продам котиковую шапку! Новую! По госцене!

Что новая — точно. Два раза всего и надел её.

— Носи, сыночек, не застуди голову. По знакомству достала, — говорила мне мать.

А сыночек продаёт шапку, чтобы один вечер в кафе посидеть с другом…

— Сколько просишь? — подлетает покупатель.

— Тридцать! Сколько стоит в магазине, за столько и продаём.

— Беру!

— Я дам сорок! — теребит шапку из рук другой покупатель.

— Поздно, дорогой… Продана уже, — спокойно отвечает Виктор и отдаёт шапку первому покупателю. — Мы не барыги какие–нибудь…

И всё в обратном порядке: базар, фуникулёр, трамвай.

Но вместо унылого и холодного берега Амурского залива удобный столик в тёплом кафе «Театральное».

Белоснежная скатерть, две бутылки болгарского «Бисера» и два горячих бифштекса на ней.

Тонкий перезвон фужеров.

— Это ты здорово придумал… В самом деле — зачем мне шапка? За тебя, друг!

— Спасибо твоей маме! За неё, дружище! За лучшую из женщин, ниспославшую мне такого замечательного друга! За её заблудшего сыночка, пропивающего мамин подарок с философствующим повесой, мучимым желанием познать тайну женской души.

— И сказал великий поэт Востока:

— В вине, как и в женщинах, я знаю толк. Наверно, из меня получился бы неплохой сомелье — дегустатор вин. Как считаешь, дружище?

— «Сын мой! Словам моим внимай, и к речам моим приклони ухо твоё», — обращаюсь к тебе словами Соломона.

— Я весь внимание, дружище…

— Твоя витиевато–пафосная речь, сдобренная куплетом Омара Хайяма — следствие «Бисера», большую часть которого ты изволил выкушать. А что сказано по этому поводу в Святом Писании? Знаешь?

— Любопытно услышать…

— Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей оно укусит, и ужалит, как аспид… Притча Соломона, сына Давидова, царя Израилева… Глава двадцать три, стих тридцать два.

— Хочешь удивить меня эрудицией? Совет приму к сведению, ибо в Святом Писании сказано: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах — слово, сказанное прилично». Глава двадцать пятая, стих семнадцать… Как я тебя? Мы тоже, дружище, не лыком шиты… Ещё? Пожалуйста: «Приятная речь — сотовый мёд, сладка для души и целебна для костей». Глава шестнадцать, стих двадцать четыре… А не заказать ли нам ещё бутылочку винца? Как считаешь, дружище?

— И ты будешь, как спящий среди моря и как спящий на верху мачты… Глава двадцать три, стих тридцать четвёртый…

Ухмыляющееся, улыбчивое лицо, раскрасневшееся, выражающее мягкость, приветливость, добродушие. По нему не определишь количество выпитого спиртного. Речь связная, язык не заплетается, как у большинства любителей «посидеть, поговорить за бутылкой» Умение друга оставаться после выпивки опрятным и корректным импонировало мне. В противном случае наша дружба, предопределившая мою дальнейшую жизнь, не состоялась бы, потому как я нутром не переношу выпивох, стряхивающих пепел в салат, бросающих окурки в рюмки и несущих всякий пьяный вздор.

Кстати, правило «знать меру», не напиваться «до чёртиков», заметно повышало наш имидж в глазах дам.

Однажды мы встречали Новый год шумной компанией в одной из квартир Моргородка. Не знакомые друг с другом гости постепенно сбивались в пары под мелодии танго и хлопанье пробок «Шампанского».

Два военно–морских лётчика несравненно выделялись среди всех формой, выправкой, статью, галантностью, изысканностью манер и приятной наружностью.

Один из них — белокурый балагур с шелковистой шевелюрой, удивительно похожий на поэта Сергея Есенина, веселил присутствующих остроумными шутками, элегантно танцевал.

Другой — черноволосый сердцеед с греческим профилем и с орденом Красной Звезды, прекрасно играл на гитаре, пел, читал стихи Булата Окуджавы.

Лётчики танцевали с двумя самыми роскошными дамами — с хозяйкой квартиры — пышноволосой женой торгового моряка, ушедшего в дальнее плавание, и её вдовой подругой, обладательницей шелковистой русой косы.

Женщины не сводили безумно–влюблённых глаз с летунов. Охали, ахали, откровенно вздыхали. Во время танцев таяли в объятиях рыцарей неба словно шоколадные конфеты в тёплых ладонях.

— Покорители заоблачных высот не оставляют нам шансов. Не пора ли пойти на этих асов в лобовую атаку? Как считаешь, дружище? — наклонился к моему уху Виктор.

— Шансы всегда есть. Вариант первый: вызвать конкурентов на лестничную площадку и набить им морды.

— Не сомневаюсь, что чужие изорвать мундиры о русские штыки ты всегда готов, но грубое битиё изысканных кавалеров не найдёт одобрения у поклонниц авиации. Более подходящим считаю уже испытанный вариант второй: напоить противников до умопомрачения и без хлопот избавиться от них.

— Способ надёжный, хотя и коварный…

— Не будем терять время, дружище. Ввожу в штопор блондина, а ты сбиваешь гитариста.

Незаметно оттеснив от лётчиков других гостей, мы подсели к ним, завязали разговор, прерываемый фразами:

— Выпьем за славных соколов!

— За чистое небо!

— За равное число взлётов и мягких посадок!

— За морскую авиацию!

— За содружество авиации и флота!

— За рыцарей воздушных просторов!

— За прекрасных дам!

Пилоты дружно выпивали по полной стопе, закусывали, тыча вилками невпопад, недоумённо таращились:

— А вы…Что же… не вып… Не вып–пили?

— Да не пошла что–то…

— Мор–ряки … по эт–той части… против нас, летунов, слабаки.

— Да куда нам до вас… Давай, за тех, кто сейчас в небе Отчизны охраняет наш мирный покой!

Потерявшие контроль над собой крылатые «господа–ахвицера» уже не замечали, выпивали мы вместе с ними или нет. «Укушамшись», осоловело и тупо глядели в пространство, ничего не видя перед собой. Шатаясь, выбрались из–за стола, цепляясь за скатерть, роняя бокалы. Гитарист, опрокинув стул, в крутом пике влетел в кухню, схватился за дверной косяк.

— Лёша, вам дурно? — проявила сочувствие хозяйка. В ответ чернявый любимец женщин тоскливо посмотрел по сторонам, поднял крышку на кастрюле с винегретом, обильно рыгнул в неё и закрыл.

— Ай, что ты наделал?! Нажрался, как свинья! Пошёл вон отсюда! — толкала его взашей женщина.

Второй пилот не дотянул до «взлётно–посадочной полосы», упал в коридоре возле туалета, извазюкал в рвоте свой блистательный мундир, нёс какой–то бред и бормотал извинения.

— Вот паршивец! Ещё извиняется! Тоже мне — блондин в жёлтых ботинках! Нет, вы только посмотрите на них! Все люди как люди… А эти… Пришли, нагадили… Убирай теперь за ними! — возмущалась хозяйка. И нет в её глазах ни восхищения, ни любовной страсти. Одно разочарование. Я и Виктор помогли ей выставить несостоявшихся ухажёров за дверь, набросив на них шинели и нахлобучив кожаные шапки. Остальные гости торопливо ушли.

Мы с другом остались на этом новогоднем празднике жизни, всецело соглашаясь с хозяйкой и её подругой, что первое впечатление о людях часто обманчиво.

В зеркале большого трюмо отражались новогодние свечи. Шампанское искрилось в тонких фужерах. И на экране чёрно–белого телевизора куранты далёкой Москвы били дальневосточную полночь.

Об этом случае вспомнили мы, громко рассмеявшись, чем привлекли внимание буфетчицы, строго глянувшей в нашу сторону.

— Обошли мы тех воздухоплавателей на крутых виражах… Правда, не совсем честным образом…

— Мы им в рот не наливали… Ты согласен, дружище?

— Да и то так… Опять глянула в нашу сторону…

— Кто? Буфетчица?

— Да нет… Голубоглазая блондинка за стойкой роздачи…

— Красивая, каких поискать…

— Рискну встретить её после работы…

— Зачем рисковать? Подойди и предложи сегодня проводить домой.

Я поднялся из–за столика и решительно шагнул к роздаче. Она глянула на меня такими синими–пресиними глазами–озёрами бездонными, в которых я моментально утонул. На всю жизнь…

— Она согласилась… Людмилой звать… Это судьба, — возвратившись на место в сильном волнении сказал я.

— Ин вино веритас, дружище. Истина в вине. Теперь ты, надеюсь, ничего не имеешь против того, что мне захотелось выпить и мы продали твою шапку? — поднимая бокал и глядя сквозь него, с умильной улыбкой спросил Виктор. — Пусть это случайное знакомство станет началом вашей большой и светлой любви! А что такое любовь?

— Желание двух дураков сделать третьего?

— Любовь — это стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой. Марк Туллий Цицерон изрёк эту истину. Думаю, девушка с глазами, подобными сапфирам в изящной оправе, стоящая за стойкой роздачи, соответствует словам древнеримского оратора. Как считаешь, дружище?

— Считаю, что двух бутылок «Бисера» тебе вполне достаточно, чтобы философствовать…

Через несколько дней после моего первого свидания с Людмилой я и Виктор вновь ушли в море…

…В начале ноября через девять долгих месяцев путины китобаза «Дальний Восток» швартовалась к причалу морвокзала.

Я стоял вахту у пульта главного распредщита, выскочил на несколько минут на корму, чтобы поглазеть на людское море, кипящее на площади разноцветьем одежды.

Все машут платками, букетами, флажками.

Гремит маршем китобоев военный оркестр.

Не легко рассмотреть Людмилу в разноликой, бушующей страстями, массе народу. Быть может, она и не пришла. Всё прояснится, когда на берег подадут трап, и сотни родственников, друзей, знакомых, любимых жён и невест ринутся на борт плавбазы, растекутся ручейками по каютам.

С сильно бьющимся сердцем я окинул взглядом живое море, колышущееся огромным цветущим садом, и заторопился вниз.

На трапе столкнулся с Виктором.

— Буду караулить у слипа, дружище. Если она пришла, проведу в твою каюту, — успокоил он меня.

Что делается наверху неведомо в машинном отделении. Можно лишь представить, как там подали широкий трап, как хлынули на судно горожане, заполняя просторную разделочную палубу, старательно отмытую матросами к приходу в родной порт.

Я нетерпеливо елозил в кресле, поглядывая на приборы и чаще на часы, ожидая конца вахты.

Неожиданно на трапе, спускаясь всё ниже из люка, показались стройные ноги в белых туфлях, потом белая мини–юбка, затем белая водолазка и, наконец, вся она — с радостной улыбкой на прелестном лице, украшенном небесно–голубыми глазами. И если бы вдруг, как в шуточной песне про кочегара: «На палубу вышел, а палубы нет, вся палуба в трюм провалилась…», я бы удивился меньше, чем этому необыкновенному видению в машинном отделении китобойной плавбазы!

Восхитительная хризантема! Нежная незабудка! Изысканная белая роза! Изящная магнолия!

Что нимфа, что фея перед ней? Что Золушка или принцесса из сказки?!

Белые локоны со вкусом уложенных волос придавали ей особую строгую торжественность.

Но не всё то золото, что блестит. Не все белоголовые девушки — блондинки. Не все милашки–очаровашки ласковы и добры, как перед свадебным венцом, умны и мудры по прошествии лет. Крашенные волосы примут естественный цвет. Огрубеет голос, станет сердитым и недовольным. И лишь глаза останутся всё такими же васильково–синими, но уже без прежнего блеска в них, и смотреть будут отчужденно, а порой, с затаённой ненавистью и откровенным презрением.

Извечный вопрос: все невесты — ангелы, но откуда жёны–ведьмы берутся? Ответ прост, как пустой кошелёк в дырявом кармане старого пиджака: женщина никогда не может быть удовлетворена, ничем не насытится бездонная душа её, оттого становится злой, раздражительной и коварной.

Александр Сергеевич Пушкин гениально выразил эту истину в замечательной сказке «О рыбаке и рыбке». Внешняя красота жены не имеет значения для мужа, если в доме скандалы, ссоры из–за пустяков.

«Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками». Глава 14, стих 1.

«Непрестанная капель и сварливая жена — равны». Библия, Притча Соломона, глава 27, стих 15.

Истинная красота женщины — в кротости её характера, а прелесть её — в кротости её речей.

«Поучение писца Ахикара», Ассирия, 8–7 вв. до н. э. «Кто нашёл добрую жену, тот нашёл благо и получил благодать от Господа». Глава 18, стих 22.

Кто бы стал философствовать в тот волшебный миг чудесного явления?!

Зачарованно смотрел я на лебёдушку, белым ангелом сошедшую ко мне в электрощитовую. И пока она приближалась ко мне, грациозно ступая шпильками по блестящим поёлам, я с затаённым дыханием любовался совершенством фигуры, правильными очертаниями лица, безупречным нарядом.

Я чуть не задохнулся от счастья, осторожно обнимая этот хрустальный цветок: так бережно сжимаешь в ладони красивую бабочку из боязни повредить её нежные крылышки. «Боже мой! — подумалось мне в ту блаженную минуту, — за что Господь преподнёс столь прекрасный подарок в образе этой обворожительно–красивой девушки? Чем заслужил право назвать её невестой?»

— Ты выйдешь за меня замуж? — сгорая мотыльком в огне пленительных чар, спросил я.

— Да, — ответила она.

Вечером я, Людмила и Виктор отмечали встречу и приход с моря в ресторане «Лотос». Стол ломился от кушаний, вин и фруктов. Официантка, задобренная коробкой конфет и сотенной купюрой, не отходила от него.

Молодые офицеры–подводники, восхищённо глядя на Людмилу, передавали ей шампанское, на перебой приглашали танцевать.

Танцуйте! Но в ЗАГС с этой девушкой иду я!

В назначенный для регистрации день китобаза «Дальний Восток» уходила на ремонт в далёкий и загадочный Сингапур. Словно витязь на перепутье у камня с напутственными надписями, раздумывал я в нерешительности: остаться за бортом ради женитьбы или исполнить давнюю мечту о бананово–лимонном Сингапуре.

— Брось жребий, если не знаешь, как поступить, — посоветовал Виктор.

— Хорошо… Орёл — остаюсь. Решка — ухожу с тобой на ремонт, — волнуясь, сказал я, втайне надеясь на «орла».

Виктор подбросил монету. Она покатилась, звеня, покрутилась и упала на бок.

Выпала «решка».

— Нет, плохо подкинул, — запротестовал я. — Дай, сам брошу! В конце концов, это моя судьба, и мне выбирать…

Положил монету на ноготь большого пальца, щелчком подбил снизу вверх. Она сверкнула на мгновение в воздухе, звякнула на металл палубы и осталась лежать. Мы оба кинулись к ней.

— Решка! — радостно вскрикнул Виктор. — Идём в Сингапур вместе!

Глянул на меня и сник, заметив грусть в моих глазах.

— Вижу, дружище, остаться хочешь…

— Да, Витёк, не могу дышать без неё…

«В полу бросается жребий, но всё решение его — от Господа… Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Библия, Притчи Соломона, гл.16, (33, 9).

Её глаза «голубое озеро — голубой магнит» притянули сильнее «решки». И как оказалось, навсегда. Тридцать пять лет прожили вместе. Были ссоры, скандалы, раздоры. Была неприязнь ко мне, но я не в обиде. Богом послана она мне. В наказание и в радость. Не обижаться же мне на Бога!

Из–за неё и в тот раз я опять лишился возможности пройтись по фешенебельным кварталам и чудо–паркам фантастически–роскошного города–государства, где за сорванный с клумбы цветок, брошенный окурок или плевок на асфальт с бескультурного туриста взимают тысячу долларов штрафа.

Моряк ради любимой, образно говоря, бросивший однажды «якорь» на берегу, навсегда оставит его ржаветь заиленным в семейном грунте.

И чем страстнее любовь, тем сильнее терзает она ревнивое сердце, тем прочнее держат лапы «якоря», вцепившись в суетно–суматошный берег…

(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред.)

…Под свист ветра и шум прибоя из досок разбитого баркаса соорудил я жилище. Голый остов судна, напоминающий скелет кита, послужит дровами для камелька, сложенного из камней, скреплённых глиной.

Два лиственничных бруса от палубных стрингеров отложены для изготовления Поклонного креста. Скоро уволоку его на гору Чаек — так назвал я возвышенное место на мысу — и воздвигну в честь помора Луки, на парусно–весельном коче пришедшего сюда с казаками Бердского острога в начале восемнадцатого века.

Труден и опасен был путь первопроходцев, осваивавших для России новые земли.

Вместе с казаками в рискованное плавание отправился иеромонах Никодим, дабы привести к православной вере язычников–ненцев.

Вечная память и слава первопроходцам Сибири!

Раскалённые камни очага пышат жаром. Шипит, запекаясь на них, сырая ещё глина. За камельком деревянная бочка. Много их валяется на берегу, выброшенных морем. Тает в ней снег. После ужина устрою японскую баню «фуро»: разбавлю снеговую воду кипятком, залезу в бочку по самую шею, плесну на камни и буду дышать горячим паром.

А пока на красных углях кипит вода в котелке. Пахнет варевом из оленины. Мясом угостили молодые ненцы братья Вогуевы — Степан и Фёдор.

Неделю назад два парня в куртках–алясках услышали стук моего топора, подвернули оленью упряжку к баркасу. Покачали черноволосыми головами, глазами–щёлками оценили, что к чему, без всяких расспросов принялись отрывать доски от баркаса. Словно знали меня давно. Немногословные, простовато–прямодушные. Не обманут, не украдут, не покривят душой. Сердца и помыслы их чисты, как первый снег в тундре. Недаром же слова «ненэй ненэць» переводятся как «настоящий человек»! Перепоясанные ремнями с подсумками для патронов, с карабинами, с ножами у поясов, в лохматых песцовых шапках они больше походили на партизан, чем на охотников–промысловиков.

Братья благоговейно молчали у божнички в углу зимовья, для которой я приспособил половинку днища, выбитого из бочки. На ней горела свеча.

Трепетный огонёк колыхался, бросая дрожащий свет на образок Христа — Спасителя.

Братья с минуту, не мигая, смотрели на иконку, потом обнажили головы и трижды перекрестились с поклонами. Один снял с шеи нитку с медвежьими зубами и положил на божничку. Другой порылся в карманах аляски, нашёл смятую сотенную купюру и подсунул под иконку.

В полумраке зимовья ничего не выражали узкие глаза ненцев. Что в их душах, ведомо лишь им самим и Богу. Одно ясно: пожертвование они сделали от всего сердца.

— Вы крещёные?

Спрашивать было излишне, но я не удержался от вопроса, тронутый столь почтительным вниманием к моей святыне.

Молодые люди нахлобучили шапки, намереваясь уходить. Который годами постарше задержался в дверях, с нотками гордости в голосе ответил:

— А то-о… В Салехард в церковь ездили. Там крестились… Его Степаном записали, меня Фёдором… Мы братья… Все люди на земле братья и сестры… На Рождество в Салехард полетим. Большой праздник… Народу много будет.

Фёдор вышел и скоро вернулся с мешком провизии.

— Возьмите… В другой раз печку железную привезём… Будете в стойбище Нядаяха, заходите в гости… Спросите Вокуевых… До свидания…

Вот как! И в далёкой малолюдной тундре чтут Бога Иисуса Христа! Не напрасны были труды и лишения никому не известного скромного иеромонаха Никодима, триста лет назад первым вошедшего в чумы ненцев с Библией и словами праведными!

Тёмные тени накрыли Заполярье, и разгулявшийся жгучий ветер задувал в дверь зимовья, чтобы потрепать пламя камелька.

Безликие в сумерках пасмурного вечера нежданные гости ловко вскочили на лёгкие нарты, запряжённые парой ветвисто–рогих оленей.

Фёдор включил аудиоплейер. В морозном воздухе девственно–чистой тундры раздалась звонкая песня.

Быстро удаляясь и затухая, песня унеслась месте с завихрённой нартами снежной пылью в неведомое мне Нядаяха.

На стылом ягельнике, присыпанном первой порошей, остались следы от копыт и полозьев.

Глядя, как удаляются пришельцы из просторов тундры, я подумал: «Велика матушка–земля, но и здесь, на самом её краю не укрыться от людского глазу».

А может, мой заботливый Ангел–хранитель всё ещё не покинул меня? И добрые православные ненцы набрели на стоянку отшельника влекомые им?

В мешке я нашёл соль, спички, кусок вяленой грудинки, копчёного муксуна, пакеты с овсянкой, вермишелью, сахаром, пачку цейлонского чая и две затвердевшие лепёшки. Немудрёные охотничьи припасы братьев Вокуевых — подарок Небес! Ничем иным это неожиданно свалившееся на меня богатство не назовёшь.

Перебирая в руке медвежьи клыки ненецкого украшения (или амулета?), бывшего у охотника в особой цене и щедро преподнесённого в дар Богу, я лишний раз убедился, что правильно поступил, бросив всё, отказавшись от мирских благ, от изнурительной борьбы за эти самые блага.

Братья Вокуевы, не испорченные нравами «цивильного» общества, своей безгрешностью подтвердили мою правоту.

Истинно, посланники Божии!

С чем и с кем сравнить их?

С прозрачным родниковым ручьём, журчащим в тундре по чистым камешкам?

С безобидными гагами, доверчиво уткнувшими носы в пух вблизи меня?

С чем и с кем сравнить надменно–хамских, заносчиво–высокомерных, пошловато–грубых, злобно–мстительных, жадных, завистливых жителей городов–монстров, кишащих и смердящих пороками?

С грязными водостоками канализации? Со злобными псами, с хитрыми крысами, с никчемными тварями–паразитами? Ведь многие из них пьянствуют, наркоманят, тунеядствуют, шарятся на помойках, подобно бродячим собакам.

А те, кто приличествуют в дорогих костюмах, подличают, восседая в креслах офисов и руководящих кабинетов, убивают конкурентов по бизнесу, воруют у государства, обманывают народ, занимаются вымогательством и шантажом, мошенничают — не перечислить всех мерзопакостей высокопарных городов.

Две строки поэта Александра Блока:

И вечный бой!

Покой нам только снится!

— девиз поколений советской эпохи.

Я не хочу боя. Я не странствующий рыцарь печального образа и не намерен, как дон Кихот, биться с ветряными мельницами.

Тишина тундры и покой в пропахшем дымом зимовье — вот моя вожделенная мечта. И слава Богу, она стала явью!

Оленина сварилась. Бульон остыл. Самое время, помолясь, разломить зачерствевшие хлебы и приступить к трапезе.

Мерцает огонёк свечи.

В углу топчан, устланный хвоей, покрытый спальником. На вбитых в стену гвоздях развешаны сеть, штормовка, рубахи, штаны.

Носовая часть палубы от баркаса — столешница на двух вкопанных в землю столбиках. Котелок, чашка, кружка, затрёпанный томик Библии, стопка дневниковых тетрадей на этом примитивном столе.

Одну из них, раскрытую на недописанной странице, освещает пламя камелька.

Что ж… Продолжим её…

Да… Я не пошёл тогда в Сингапур и навсегда бросил «якорь» сушиться на берегу. Я променял море на красивые глаза любимой.

Сказано в Писании:

«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».

Екклезиаст, гл 7, (26).

Я не спасся. Я грешник.

— Прости, Господи! Каюсь в грехах своих во множестве содеянных. Не ведал, что творил!

«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».

Библия, псалом 37, стих 19.

Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке. Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и понежиться в мыльной пене.

Я отложил ручку и включил транзистор.

«Радио России» усладило слух задушевной песней:

И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.

И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.

 

На круги своя

«Проснулся поутру — сразу же приведи в поядок свою планету».

Мысленно произнеся эти жизненно–важные слова, принадлежащие Антуану де Сент — Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем — всё служит дровами для камелька.

Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что–то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто–нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.

Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!

Вот оно — явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U — 365» под командованием корветтен–капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД‑5»: «Белое море — Диксон». Погибли 377 человек.

«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где–то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.

Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.

«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл.15, (3).

В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.

Ложка фашистского подводника! Со свастикой!

Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.

Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По–волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.

Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.

Надвигалась полярная зима.

Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.

Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.

Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя–тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях…

(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)

…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.

К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.

Непременно вспомнится что–нибудь.

Как обрывок сна промелькнёт в памяти эпизод, и чтобы не упустить ускользающую мысль, хватаюсь за карандаш, торопливо записываю, пытаясь раздуть огонь, тлеющий под пеплом времени. И поблекший цвет минувших лет озаряется светом прожитой жизни.

Здесь, на северном краю земли, у самой кромки Ледовитого океана, я совершенно одинок, и единственный мой собеседник, друг и попутчик — дневник. Ему поверяю сокровенные тайны души, с ним разделяю трудности и лишения скитальца–отшельника.

Так вчера, под натиском нахлынувших воспоминаний, я спешно зажёг свечу и сделал короткие записи о том, как работал электриком на авиационном заводе в Арсеньеве и там же корреспондентом городской газеты…

Как вернулся в родные сибирские пенаты и стал машинистом электровоза, а выйдя на пенсию, офицером–воспитателем Бердского казачьего кадетского корпуса имени Героя России Олега Куянова.

Как все эти годы тосковал по морю, лелеял надежду уладить все дела и снова уйти в океан…

(Здесь листы из дневника вырваны. Прим. ред.)

…Всё возвратится на круги своя…

«Всё идёт в одно место; всё произошло из праха, и всё возвратится в прах». Притчи Соломона, гл.3, (20).

…Пройдут годы…

Будут попытки вытащить «якорь» из тины бытовизма, но все потуги окажутся тщетны. Не поднять его, не порвать железную цепь, звенья которой — семья, работа, дача, гараж, машина. Слишком утяжелился он под грузом домашних и общественных дел и прочих забот.

Затуманенным взором закованного в кандалы каторжанина обречённо и с завистью смотрит старый морской волк на сверкающее солнце, которое с высоты небес видит море: белое от полярных снегов и льдов… Гладкое, изумрудно–зелёное… Вспененное штормами… Иссиня–фиолетовое, с мелкой рябью, подёрнутое предутренней туманной дымкой… Медно–золотистое в бликах вечерней зарницы… Бьющее прибоем в прибрежные скалы… Тёплое и спокойное, ласково омывающее песчаные дюны…

Завершая каждодневную прогулку по небосводу, уставшее солнце погрузится вечером в глубины океана, а утром, освежённое его волнами, вспыхнет ослепляющим диском среди розовых облаков и продолжит свой извечный путь в новой красе.

Вспомнит бывалый моряк, как купалось солнце в тропическом море, обагряя горизонт кроваво–красными зорями рассветов и закатов, роняя брызги пурпурного света.

Не забыть ему сырые, холодные ветры Атлантики, освежающие тихоокеанские бризы и морозное дыхание Антарктики.

Отринув годы, увидит седобородый старец себя молодым на фок–мачте охотника за китами, с марса которой, раскинув руки, кричал в лазурно–бесконечную даль: «Хочу объять океан!»

Словно наяву, всплывут в памяти морского бродяги картины давно минувших дней: резвящиеся у форштевня дельфины, трепещущие в воздухе летучие рыбы, фонтанящие киты, акулы и касатки, взрезающие остекленевшую гладь воды острыми плавниками, лунная дорожка и на ней силуэт скитальца морей — китобойца.

Глядя на солнце из–под ладони, давно утратившей запах смолистых канатов, он беззвучно, одними губами, шепнёт ему: «Поклонись морю… Скажи, что не предал его… В мыслях живу в нём…».

И то ли от ярких лучей, то ли от нахлынувших воспоминаний блеснут слезинки под прищуренными глазами, скатятся по небритым щекам и потухнут в морщинах лица, в проседи бороды…

«От мира отрешась, свободным стану!», — гордо заявил в одном из своих стихотворений великий индийский поэт Рабиндранат Тагор.

В этом холодном уголке планеты, далёком от мирской суеты, покаявшись в грехах пред образом Спасителя, с чистым сердцем, с душой, свободной от скверны, лёгкой и светлой, спокойно отхожу к непробудному сну.