К морю синему

Звёздная тёплая ночь на северной окраине Колпашево. Без нуденья комаров и птичьего разноголосья. Лишь тихий плеск реки. Приглушенное расстоянием тявканье собак. Далёкое гудение лодочных моторов. Ласкающая слух музыка радио «Россия».

Итак, братие мои во Христе, продолжу письменные откровения грешника. Исповедь сия не для суда возможных читателей.

Устремив взор к Небу, в мыслях моих к Богу обращаюсь я, каюсь в грехах, по глупости или неразумности, по злому ли умыслу содеянных.

— Боже Всемогущий! Прости меня. Не ведал, что творил.

Листая дневник, я воочию вижу прегрешения свои. И чужие тоже. Но не мне их судить.

«Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души». Библия, притча Соломона, гл.16 (2).

Прежде, чем начать записи, сотворил я молитву Ангелу–хранителю:

— Ангел Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истинном пути, и к любви горней уязви душу мою, да тобою направляемь, получу от Христа Бога велию милость.

Несмотря на пережитый страх у зияющей бездонным зевом воронки, я как упал в палатку, так тотчас отрубился. Спал крепко, без кошмарных сновидений и ворочаний с боку на бок в поисках удобной позы. Сказалась чрезмерная весельная нагрузка в смертельно–опасной ситуации.

Вчера оказался на волосок от гибели так неожиданно, как если бы на спящего вдруг опрокинули ведро ледяной воды.

Забыться крепким сном помогла и фляжка с вишнёвым ликёром. Кстати, двадцать бутылок этого крепкого, медово–тягучего, ароматного напитка, достались мне после свадьбы сына Виталия. Я их долго хранил в гараже, готовясь к плаванию, и вот теперь, запрятанные в деревянном настиле плота, они скрашивают моё одиночество. Изредка пополняя фляжку из заветного тайного погребка, я пою хвалебную оду свадебным гостям, не осилившим вишнёвого змия. Несколько глотков перед сном уняли нервную дрожь при воспоминании о водовороте. Согрели, успокоили, расслабили.

И вот я проснулся!

Вижу через открытый полог мерцающие звёзды. Открытая взгляду юго–западная часть неба иссиня–чёрная. До рассвета далеко, но спать не хочется. И что делать, как не включить фонарь, не продолжить книгу жизни? Новая глава в ней откроется новой страницей моей биографии, непримечательной и сумбурной.

Где–то, быть может, сейчас тоже не спит, мается в творческих муках пытливый аспирант–историк. Склонившись под настольной лампой, чихая, листает пыльные подшивки пожелтевших газет.

И он, и я, разделяемые тысячами километров, в этот предрассветный час размышляем об одном и том же — о бурном времени шестидесятых–восьмидесятых годов.

Для меня оно — молодость.

Для начинающего исследователя — противостояние двух сверхдержав: СССР и США. Начитавшись до тошноты газетной трепатни, засядет будущий профессор за диссертацию на тему: «Холодная война на море». Ему, аспиранту, без пяти минут кандидату наук, надобно послушать тех, кто на себе испытал то самое «противостояние». Да как, не выходя из тёплой квартирки, сидя у камина, сыскать участника «холодной войны»? Проще обложиться старыми подшивками газет и журналов, состряпать учёную степень из вороха макулатуры.

А было так…

25 июня 1961 года из Новосибирска на Дальний Восток отправился воинский эшелон. Состав пассажирских вагонов, набитых призывниками, стучал колёсами на стыках, грохотал по станциям. Тын–дын…Тык–дык…Тын–дын…Тык–дык… А мне слышалось: к мо- рю… К мо–рю… К сине–му… К сине–му…

И так шесть тысяч километров до Владивостока.

Эшелон подолгу простаивал на каких–то безымянных разъездах, пропуская вперёд скорые, литерные, почтово–багажные, пассажирские и грузовые поезда. Высокое начальство в погонах и без погон, в мундирах и в штатских пиджаках наплевало с высокой колокольни на несколько сотен парней, изнывающих в тесноте и табачном дыму, томящихся от жары на жёстких полках в душных купе. «Пусть привыкают к духоте. Они — будущие подводники», — так, видимо, рассуждало высокое начальство, задвигая эшелон на задворки больших станций. А, скорее всего, никак оно не рассуждало. На то, ведь, оно и начальство, чтобы умом не напрягаться.

Поговорку «В тесноте, да не в обиде» явно сочинили те, кому не довелось ехать в скученном вагоне. Она, возможно, годится для жильцов барачной коммуналки или подозреваемых следственного изолятора. Но мы, вчерашние школьники, теснились с большой обидой на тех, кто натолкал нас как селёдок в бочку. Обижались мы, понятно, выразительными словцами. Слышали бы их наши обидчики — их сразу бы хватила кондрашка.

Счастливчики, занявшие верхние полки, скоро отлежали на них все бока, запросились вниз. А к ночи, когда мерное постукивание колёс морило в сон, они сожалели, что уступили спальные места и теперь вынуждены сидя коротать долгие ночи.

А днём скучать не приходилось. Мы до одури горланили песни, травили анекдоты, играли на щелбаны в подкидного дурака и находили другие развлечения. Самым распространённым и весёлым было бросание кашей–кирзой из окна вагона. И ещё грязновато–жёлтой, густой массой под названием «горошница». Похожие на тазики, дюралевые бачки с этими «деликатесами» исправно — утром, в обед и вечером выдавались нам из вагона–камбуза. Жуткому на вид и на вкус содержимому бачков мы нашли достойное применение. Многих призывников заботливые папы и мамы, бабушки и дедушки снабдили в дальнюю дорогу увесистыми сидорами с домашней снедью. Еды хватало. И потому все, кто был ближе к окнам, набирали полные пригоршни ячневой или гороховой размазни, выставив руки наготове, ожидали удачные мишени в виде прохожих. Со всех окон эшелона веером летела «горошница», залепляя случайным людям лица и одежду. Стрелочникам, путевым обходчикам тоже доставалось. В них швыряли твёрдыми, засохшими как кирпичи, буханками чёрного, кислого, непропечённого хлеба. Точно такого, какого в начале войны со слезами выпрашивали голодные дети у моего отца — начальника конвоя, из–за которого он потом почти всю войну отпахал в штрафбате. Далёк я был от этих праведных мыслей, как и мои новые товарищи по купе, со смехом пулявшие кусками ржаной кислятины из окна вагона. Особенно охотились на девиц, гуляющих у вокзалов. В них метились более тщательно, и каждое попадание сопровождалось дружным хохотом.

После броска руки быстро замывались из чайника. Начальник эшелона, капитан третьего ранга Лихой, и с ним несколько матросов бегали по вагонам, выискивали хулиганов, заставляли сидящих у окон показывать руки. Найдут следы каши — упекут в карцер. Был такой в хвостовом вагоне. Там уже сидело несколько выпивох, драчунов, непослушников и других нарушителей воинской дисциплины. Возможно, у начальника не было таких прав, чтобы за провинности сажать в карцер, потому как мы ещё не приняли воинскую присягу. Но милицию Лихой не вызывал. Заявлять о правонарушениях — самому себе навредить. Он справлялся сам.

Перед какой–то большой станцией Лихой провёл с нами беседу.

— Поезд «Москва — Пекин» стоит у вокзала. Покажите братьям–китаёзам воспитанность, рабоче–крестьянскую солидарность и дружественное отношение. За непочтительное поведение с иностранцами — строго накажу!

Лучше бы не предупреждал!

Не успел Лихой выйти из купе, как мы извлекли из–под нижней полки припрятанный там бачок с гороховой размазнёй. Зачерпнули полные пригоршни, приготовились к атаке желтолицых. Не знали мы тогда, что через каких–то семь лет эти «братья» многих наших парней на Даманском положат. Есть такой остров на реке Уссури. На него узкоплёночные братки валом пёрли, наши пограничники насмерть стояли, от злобных «братьев» оборонялись. Кабы знать об этом наперёд, мы бы их не только гороховой размазнёй встретили.

Колёса нашего эшелона уже на входных стрелках грохочут.

— Ну, ребята, приготовиться! — задорно кричит кто–то.

А вот и «Москва — Пекин». На перроне китайцы с китаянками. В белых брюках. Важные. Прогуливаются, не спеша. На окнах белоснежные занавесочки. Всё культурно. Всё чин–чинарём. И вдруг как шрапнелью, по китаёзам, по белым занавесочкам загранпоезда горошницей — огонь!

Свистит наш паровоз. С бешеной скоростью пролетаем станцию. Перед глазами мелькают вагоны китайского поезда. В его тамбурах хлопают двери. За ними прячутся перепуганные до смерти, забрызганные кашей пекинские пассажиры. И вот по проходу бежит запыхавшийся начальник эшелона. Хрипло, с надрывом ругается:

— Я же просил вас, уроды! Медь вашу! Крысы гальюнные! Тараканы камбузные! Вы советские люди или недоноски, позорящие честь страны?! В клюзы, в шпигаты мать вашу! У нас с Китаем и так напряжёнка, да ещё вы тут на дипломатический скандал нарываетесь! Найду, кто кидался — на канифас надену, балясы вантовые! В стройбат служить отправлю, а не на флот! А ну, выбленки, медь вашу, показать руки!

И канифас, и балясы, и выбленки нам показались оскорбительными словами. Хотя первое означает блок, второе — точёные из дуба перекладины на смоляных канатах парусного судна, по которым матросы, как по ступенькам, поднимаются на мачту, а третье — рукоятки шпиля для подъёма якоря.

Показываем руки. У всех чистые. Правда, у некоторых ладони мокрые. Тут же оправдание находится:

— Влажную уборку делали, товарищ капитан третьего ранга. Столик, полки протираем.

В соседних купе тоже любители чистоты: столики и полки протирали. Продолжая ругаться, Лихой уходит, вслед реплики насмешливые несутся:

— Перед кем честь держать? Перед узкоглазыми? Они у нас Порт — Артур забрали!

Хмельные морячки–срочники, старшины вагонов, вразвалочку толкаются в купе, пристают к призывникам.

— Гони рубашку, салага! Тебе она ни к чему, всё равно отберут в части… Подари клифт, браток… Скоро моё дэмэбэ — демобилизация. А до твоего как до Шанхая пешком. И вот тот плащец мне в аккурат будет. Корята тоже сгодятся, не стоптанные. Да не жмись, салабон, скоро тебе флотские, с крючками выдадут. Мне не отдадите — сами всё изорвёте. Жалко шмутьё. На гражданке такое сразу не купишь.

Морячки торопятся прибарахлиться дармовой одежонкой. До Владивостока ещё пилить да пилить, а уж у многих призывников рубахи, штаны, пиджаки, куртки в клочья изодраны. Просто так, куражимся для балдежу. Прощай, гражданка! Во Владивостоке в военно — морскую форму переоденут.

Мне совсем не хотелось портить свою одежду. С последней получки купил хорошие брюки, зауженные по моде, клетчатую рубаху и кепку. Не ехать же было в Боровлянку на свои проводы в чём попало! Приоделся. И зря, выходит, потратился. Проснулся утром: полштанины отхвачено, у рубахи рукава нет и ботинок всего один, как у инвалида, сиротливо валяется под столиком. Укоротил другую штанину, чтобы одинаково было. У рубахи рукав обрезал. Из брюк шорты вышли, из рубахи жилет. Хохоту на всё купе! А мне досадно. Уж лучше бы я эти вещички морячку отдал. Не так обидно было бы. Пусть бы походил в них на «гражданке». Меня бы добрым словом повспоминал. А так псу под хвост. Всего неделю и покрасовался в обновах.

Ландшафт за окном менялся.

Луга, поля, перелески, угрюмая тайга, степи, горы, реки, озёра, мосты, туннели — чего не увидишь за долгий путь!

И только в таких длительных поездках понимаешь, как просторна и вольна необъятная Россия.

Как велика и прекрасна!

Какое счастье жить в ней, дышать воздухом её необозримых широт, любоваться её бесконечно разнообразными пейзажами.

В том душном вагоне, томясь в жаре июльского полдня, я был далёк от высокой патетики. Поезд стоял в голой бурятской степи у красного светофора. До самого горизонта вокруг ни деревца, ни селения, ни одинокой юрты кочевника. Как в песне: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…».

Неподалеку от насыпи путейский барак, напоминающий своим неприглядным видом о трудных временах строительства Транссиба. Пыльный огородик с грядками чахлого лука и увядшими на солнце кустиками картошки. За бараком заманчиво поблескивает водной гладью небольшое озерцо. Берега зеленеют густым камышом. Над ним торчат бархатисто–чёрные продолговатые шишки — точь–в–точь эскимо на палочках! Как прохладна и чиста в озере вода! Эх, искупаться бы в ней!

В дверном проёме тамбура сидел, загораживая ногой проход, усатый моряк, обнажённый до пояса крепыш с наколкой на левом плече: маяк, якорь, ТОФ. Курил, лениво отвечал:

— Не положено выходить из вагона… Вот если разрешит начальник эшелона немного проветриться…

Через полтора часа мучительной стоянки:

— Выходите… Разрешил кап три. От вагона не отлучаться! Ясно?

— Понятно, товарищ старшина второй статьи!

Шумной толпой, с визгами поросячьего восторга вывалили на придорожный щебень. Воздух горячий. От раскалённого металла вагонов пышет жаром. А солнце в голубом мареве безоблачного неба так и жжёт, так и припекает. Разогретые вагоны пахнут краской, буксовой смазкой. Чуть заметное дуновение слабого ветерка. Всё ж лучше, чем задыхаться в купе.

Пользуясь длительной стоянкой, из других вагонов тоже мячиками выкатились, запрыгали с подножек стриженые под «ноль» пассажиры. Громкие радостные возгласы, всеобщее оживление, шутки, смех, безудержные порывы ликования.

И вдруг! Все замерли в немой сцене: раскрытые рты, вытаращенные глаза, отпавшие челюсти. В тамбуре нашего вагона нарисовалась молодая проводница. В чисто символическом купальнике, слегка прикрывавшем выразительные округлости. Переступила через сидящего старшину, немного повиляла задом. Бывалый мариман, сытый кот, за неделю пресыщенный её телесами, равнодушно убрал ногу, освобождая проход. Железнодорожная потаскушка легко и привычно спрыгнула вниз. Качая бёдрами и выставив грудь, затрусила по тропинке через огород к озеру. Вдогонку свист, непотребные выкрики и жесты. Кто–то побежал вслед. За ним другой, третий. И вот уже тысячная толпа одуревших от безделья и жары здоровых и сильных парней ринулась напрямки, не выбирая тропинок между грядками. В мгновенье ока огородик несчастных путейцев стал хорошо утоптанной площадкой для танцев.

Все ломанулись в озеро!

От множества тел оно закипело, забурлило, поднялось тучей брызг. Весь личный состав эшелона сидел по шею в воде, забыв обо всём на свете. Народу влезло столько, что плавать было негде. Голова к голове стояли мы, плескались и визжали от дикого, необузданного восторга. Рёв стоял такой, что совершенно никто никого не слышал.

Где–то среди этого обезумевшего стада затерялась виновница блаженства. Да кто об ней думал в те благодатные часы?! Именно, часы, потому что нескончаемо долго свистел и раздувал пары чёрный «Феликс Дзержинский» — наш паровоз, подавая сигнал к отправлению. Да кто его слушал?! Давным–давно светофор блестел зелёным глазом, а мы как с ума посходили. Не вылазим из воды и всё тут. К тому же никому не охота попасть в лапы озверевших от ярости старшин вагонов. А тут попробуй, достань! Вокруг озера матросы бегают с палками, мечутся офицеры, пистолетами размахивают, пугают, орут, сулят кары небесные. Но мы тоже не дураки. Знаем: в нас стрелять не станут. Не война! Не такие они полоумные. И воинскую присягу мы ещё не принимали. За неповиновение судить нельзя. А вот палкой огреть по мокрой спине — это они запросто могут. Но пока мы в воде — мы в безопасности. С какой стороны начальник эшелона с помощниками подбежит ближе, от того берега вся толпа к другому отхлынет. Озеро волнами ходит.

Но всё надоедает. Наскучило и нам в воде сидеть. И проголодались уже. Вылезли из озера и бегом к вагонам. В мокрых штанах на полки поплюхались. Кое–кого из нерасторопных моряки изловили, в карцер запихнули.

Дальше без приключений ехали. С происшествиями…

Какой–то отморозок бутылку в окно выбросил на полном ходу. Навстречу идущему поезду. Осколки стекла машинисту лицо поранили. Потом привокзальный киоск в темноте проволокой привязали к хвостовому вагону. Поезд пошёл, киоск следом бряк–бряк! Развалился, понятно. Кто, где нашёл ту проволоку и прицепил киоск к автосцепке? Этот вопрос многим из нас задавали какие–то серьёзные дяди в штатском, но так и не нашли на него ответ. Железнодорожные начальники в этом происшествии виноватыми усмотрели новобранцев из эшелона. А может, то — дело рук местной шпаны? Да нам–то? Как узнали об этом, ржали как кони. Даже очень хотелось, чтоб тот киоск непременно нашенскими был зацеплен.

Ну, и конечно, водка. С этой злодейкой с наклейкой по приказу Лихого велась усиленная борьба. В первые дни были уничтожены запасы, запрятанные в резиновых грелках, в банках под видом компотов и соков, в чайниках вместо воды. Уничтожить помогли бравые старшины, переходящие из одного купе в другое. До последнего, своего, они обычно не доходили. Мы уносили их и укладывали храпеть богатырским сном. Когда уничтожать стало нечего, а разъярённые отсутствием водки борцы с этой гадостью горели желанием продолжить с ней непримиримую борьбу, по кругу пошла бескозырка усатого старшины второй статьи.

В Хабаровске очередь бежать к колонке за водой выпала мне. Я запихнул смятые рубли и трёшки в карман оборванных штанов. Накинул на голое тело рубаху без рукавов и босиком, с чайником, понёсся… в ближайший магазин. Наверно, хорошенький был у меня видок, если покупатели зашептались, показывая на меня и отодвигаясь подальше, чтобы я кошелёк не спёр у них. Продавщица головой покачала, раздумывая, взять деньги от меня или позвонить куда следует. Сощурилась презрительно:

— Денежки, небось, ворованные? Щас милицию позову…

— Не надо милицию, мамаша. Из эшелона я, на службу еду флотскую… Родину защищать. Мне водки… На все!

— Ладно уж, бери свою водку и проваливай, защитничек…

Здесь же, в магазине, я выставил на подоконник четыре бутылки «сучка» — самой дешёвой в те годы водки. Два рубля двенадцать копеек за бутылку. Откупорил залитые сургучом головки и сбулькал содержимое в чайник. Бегом к вагону и… оба–на! На нижней подножке сам начальник эшелона стоит. В чёрных наглаженных брюках, в кремовой офицерской сорочке. На чубатой голове чёрная, с белыми кантами и «крабом» пилотка набекрень. На ремешках кобура с пистолетом болтается. Лихой сигарету покуривает, на мой чайник глаз косит. Вот пепелок стряхнул, в чайник с высоты заглянул.

— Воду принёс, товарищ призывник?

У меня в груди похолодело.

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга!

— Вода, говоришь?

— Так точно! Сбегал, вот, с разрешения старшины вагона.

— А ну, пей!

— Да вода это, товарищ кап…

— Пей, кому сказал! — резко оборвал меня Лихой.

Я посмотрел по сторонам, словно ища поддержки. Выпивоха из меня никудышный. Водку из чайника! Смогу ли?!

Десятки пар глаз из окон купе следили за мной. В них тоска, надежда, сочувствие. Я глотнул из носика. Не поперхнулся. Не сморщился.

— Вода, товарищ…

— Пей ещё! Пей, пей!

Запрокинув голову, я сделал несколько глотков.

— Вода, говорю же вам…

— Холодненькая?

У меня перехватило дыхание. Вдруг пить попросит? В окнах вагона торчат головы. В немигающих глазах тревога за судьбу чайника. Усатый старшина в испуге напрягся за спиной Лихого.

— Никак нет, не холодненькая… Так себе вода, тёплая…

— Из колонки… тёплая?

— Не положено нам из колонки… На вокзале из питьевого бачка набрал. Как учили, всё по инструкции…

— А-а, — разочарованно протянул Лихой. — Входи, послушник хренов. Пошли дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт.

В купе меня встретили как героя.

— Ну, молодой… Орёл! Держи краба! — подал растопыренную широкую ладонь усатый старшина. — Молоток, салага! Уважаю!

Крепко саданул меня по спине крепкой ручищей, придвинулся к моему уху. Пахнуло сильным перегаром.

— Хочешь, дам тебе Нюрку трахнуть разок?

— Не-е, — замотал я отчаянно головой. — Не хочу.

— Как знаешь. Моё дело предложить. Твоё отказаться. Зря, браток, заводная бабёнка. Работает как швейная машинка!

Моряк сжал рукой себе обе щеки.

— Видал, каким стал за эти дни?

Расставил ладони вокруг лица.

— А был — о, какой!

Опять дыхнул на меня так, что будь я мышонок, тотчас бы сдох.

— Может, выручишь, браток? Я хоть отдохну маненько…

— Не-е, — поспешно забрался я на верхнюю полку, услужливо предоставленную мне за «героический подвиг».

Рано утром эшелон остановился на Второй Речке Владивостока, на берегу вспененного прохладным ветром Амурского залива. Вот оно, море! И совсем не синее, как рисовалось в моём воображении. Свинцово–серое, рябое от пенных барашков на гребнях колыхающихся невысоких волн, и белый лоскуток паруса лёгкой чайкой колыхается среди них.

Мы выгрузились и зашагали в «Экипаж».

Кто и когда так назвал пункт сбора призывников на флот, лучше спросить у военных историков. Мы плелись по незнакомым улицам, озираясь по сторонам, ёжась под моросящим дождём. Сборище не то военнопленных, не то стриженых уголовников, изобразивших нечто вроде колонны на марше.

Было пасмурно и свежо. Многие шли босиком, с опаской ступая по булыжной мостовой, и потому вытянутая толпа оборванцев еле тащилась по городским улицам.

Мою безрукавную рубаху к этому времени совсем порвали. Я заменил её обыкновенным мешком из–под сахара. Отхлопал от крошек и пыли, прорезал в нём дырки для головы и рук. Надел на себя это средневековое рубище и подпоясался верёвочкой. Неплохой выход из положения. Тепло, дёшево и неприхотливо! Остальные немногим отличались от меня. Тащились, накинув на голые плечи рогожу, мучные мешки. Кто–то вырядился в соломенную женскую шляпку. Иван Быков, сосед по верхней полке, токарь–фрезеровщик с авиазавода имени Чкалова, шагавший впереди меня, даже напялил строительную каску, подобранную на обочине дороги. Некоторые призывники, у кого оторвали одну штанину, не стали обрезать другую. Так и шли, щеголяя голой ногой.

Навстречу спешили владивостокцы. На работу или по другим делам. Никто из них, как ни странно, не удивлялся, не смеялся, не показывал пальцем на плетущееся отребье. Владивосток — флотский город. Здесь давно привыкли к подобным шествиям. Эка невидаль? Новобранцев в «Экипаж» ведут. Там их переоденут в морскую форму, в строй поставят, а в строю, как в пенале, кривых карандашей не бывает. Неказистые фигуры–крючки в статных, бравых молодцов распрямятся. И никто не признает в них сегодняшних оборванцев.

Пока делал дневниковые записи, небо порозовело. Неровная кайма далёкого леса на противоположном берегу позолотилась лучами ещё не видимого солнца. Светает. Но позволю себе пару часиков понежиться, поваляться в тёплой постели, повспоминать. Сделать мысленные наброски рассказа про «Экипаж». Кто служил на флоте, тем не надо объяснять, что это такое. Расскажу другим.

Итак…

 

«Экипаж»

В обычном понимании этого слова трудно представить разношёрстную толпу прибывающих на сборный пункт флотских новобранцев. Убывающих на корабли и в береговые части. Между них снуют со списками призывников сухопутные и морские офицеры. Покрикивают на молодняк сержанты и старшины. Шныряют по своим служебным делам солдаты и матросы, проходящие службу в «Экипаже». Всё в суматошном движении как на большом вокзале. Перевал–база, одним словом. Пересортировка призывников. Здесь запросто из команды подводников угодить в писаря, в водовозы, в кочегары котельной, отапливающей дома офицерских семей. В солдатскую караульную роту, поставленную охранять какую–нибудь военно–морскую часть. Всё зависит от росчерка пера какого–нибудь офицера, прибывшего в «Экипаж» за пополнением.

— Товарищ капитан–лейтенант! — слышится удивлённый возглас. — А что здесь солдаты делают? Это же морской «Экипаж»!

— Экипаж машины боевой, — смеётся офицер. И серьёзно поясняет будущим «морским волкам»:

— Флот, парни, это не только плавсостав. На флоте много береговых частей. В них есть и солдаты. Погоны у них чёрные с буквами «ТФ» — Тихоокеанский флот.

Не успели поговорить о флотских сухопутчиках, как вот он, лёгок на помине, майор сухопутный. Командует:

— В две шеренги — становись!

Построились. Точнее — изобразили строй. Бык, поливая, пройдёт по пыльной дороге и то ровнее. Ропот недовольный:

— Мы в подводники идём. Чего тут майоришка раздухарился?

— Это лётчик морской. Видите, у него форма морская, а погоны с голубыми просветами. И нашивок на рукавах нет, — тихо замечает какой–то знаток в рваном тельнике, выменянном у моряка–дембеля за свою модную рубаху.

— А что, пацаны, не хило в авиации! Элероны, лонжероны, вираж, штопор! Я б в авиацию пошёл, пусть меня научат! — громко выкрикнул мой сосед по купе Иван Быков, потирая на лбу красную шишку — подарок усатого старшины, которому не понравилась строительная каска на голове новобранца.

— С метлой будешь в авиации в штопор входить. Аэродром подметать на вираже, — тотчас откликнулся другой острослов.

Майор коренастый, крепкий, разбитной. Молодцевато прошёлся перед нами. Глаза весёлые, но взгляд пристальный, орлиный. По всему видать — не робкого десятка мужик. Щерится в улыбке:

— Ну, что, соколы! Кто ко мне служить в морскую авиацию? Три года вместо четырёх в плавсоставе! Шаг вперёд! Минута на размышление. Время пошло!

Майор вынул из кармашка кителя часы на цепочке, поднёс к глазам, хитро поглядывая в нашу сторону.

Всего один шаг!

Как много значит всего один шаг!

От него перевернётся вся жизнь. Он, как один патрон в барабане револьвера, приставленного к виску. Крутнул и нажал спуск. Жить или не жить. Быть или не быть. Выходить из строя или не выходить?

Бегут секунды, удлиняя или укорачивая жизнь. Дают шанс продолжиться в потомках. Или, напротив, обрывают род по мужской линии. Делают счастливым или обрекают на беды и горести.

Всего один шаг!

Пол минуты прошло. Тикает секундная стрелка. Решается судьба тех, кому суждено быть или не быть на этом свете, родиться или не родиться, стать детьми, внуками, правнуками, праправнуками. И ещё многих других. Тех, у кого могут порушиться жизненные планы, и всё может перемениться. И быть может, кто–то сейчас не сделает нужного шага, и впоследствии, оставшись на сверхсрочную, погибнет на подводной лодке «К-129» в марте 1968‑го у Гавайских островов. А кто–то сделает роковой для себя выход из неровной шеренги, станет стрелком–радистом и разобьётся на одном из двух самолётов–ракетоносцев «ТУ‑16», столкнувшихся над Русским островом во время военно–морского парада летом 1963‑го. Всё сейчас зависит от решения каждого из нас. Какое из них правильное?

Это я сейчас философствую. А в ту минуту просто стоял, переминался с ноги на ногу, топтался в нерешительности. Авиация? Заманчиво. Но мне уже предлагал новосибирский военком службу в военно–воздушных силах. Да и кем там быть? А что, если и вправду аэродром подметать, хвосты самолётам затаскивать?

Майор глядит на часы. Он верен слову и не будет ждать ни одной лишней секунды. В принятии такого важного решения не должно быть колеблющихся, неуверенных в себе.

Кто вынашивал с детства мечту об авиации, тот не будет размышлять. Вот она удача! Жар–птица поднебесья подлетела так близко! Хватай за хвост! Стоит лишь сделать шаг вперёд и она в твоих руках. Ну, же, смелее!

Кто грезил морем, кто в мечтах своих видел парус, одиноко белеющий в море, тот не соблазнится трёхгодичным сроком службы.

Ну, а тем, кому что небо, что вода — абы домой скорей, тем, конечно, служить на целый год меньше — такая лафа подвалила!

— Пойдём, земляк! Всего три года и мы дома! — подтолкнул меня приятель из эшелона Иван Быков. — Решайся!

Я отрицательно покачал головой.

— Как знаешь, земляк. Прощай!

Из строя вышли пять человек.

Майор щёлкнул крышкой карманных часов. Удивлённо сдвинул брови, несколько разочарованный тем, что не все разделяют его стремление служить в авиации. Уже без бравады скомандовал:

— Нале–ево! За мной шагом — марш!

Я остался в команде подводников. И моя жизнь–река потекла такой, какая она у меня есть на сегодняшний день. А могла и другим руслом пойти, более широким и полноводным или заилиться узким ручейком в смрадных болотах.

На другой день с утра нас отвели в Тихоокеанское высшее военно–морское училище имени адмирала Степана Осиповича Макарова. Не учиться, а проходить испытание в барокамере.

Насильно в подводники не загоняют. Не верьте, если кто скажет, что его заставили служить на подводной лодке. В подводники подбираются добровольно, по собственному желанию, сознательно, и всегда можно найти причину для отказа, как сделали те, пятеро, ушедшие в морскую авиацию. Оттого и отличаются экипажи подводных лодок от прочих более высокой спаянностью, взаимовыручкой, стойкостью, надёжной дружбой, готовностью в любой момент, не задумываясь, задраить себя в горящем отсеке и спасти остальных. Такова столетняя традиция подводного флота.

Не хочешь в подводники — скажи в барокамере, что не можешь продуться и — свободен! От службы в подводном флоте. Никто не упрекнёт, не осудит, не будет доискиваться причин отказа. Не продулся в барокамере. Не прошёл проверку давлением. Не годен. Только и всего. Но были и такие, кто и рад бы служить на лодке, да уши не терпят. «Не прошёл барокамеру», — про таких говорят.

Засадили нас в металлическую сферическую ёмкость–цистерну. Внутри манометры, воздушные трубы, блестящие вентили, электрические кабели, выключатели, светильники, телефон. Мы уселись вдоль бортов на длинные деревянные сиденья друг против друга. В барокамере два отсека. Не выдержит кто — его в соседний отсек переводят. Дверь сферическую за ним задраивают и снижают давление до нормы. В нашей камере, наоборот, старшина–инструктор повышает давление, и мы дальше «поехали». Носы зажимаем, дуем в них изо всей силы, чтобы уши не заложило. Это и есть «продувка». Дунешь хорошо — в ушах — щёлк! Отлегло. Продулся. А если в одном щёлкнуло, а в другом нет, надо добиться, чтобы и в другом отлегло. А давление всё растёт, и нужно не прозевать, вовремя продуться. Не сможешь продуться — повышать давление в барокамере нельзя, барабанные перепонки лопнут. Из ушей кровь пойдёт. Оглохнешь.

Инструктор за всеми внимательно наблюдает, постепенно повышает давление, открывая вентиль сжатого воздуха. Остановки делает. Продувайтесь, салаги! Сжимаем носы, упорно дуем в них.

И опять проверка на выдержку. Воздух с оглушительным рёвом врывается внутрь сизой струёй, в барокамере туман. Тускло светят плафоны. Нервы на пределе. Вот кто–то поднял руку. Инструктор перекрывает клапан, терпеливо ждёт. Кандидат в подводники зажимает нос, напрягаясь всем телом, дует в него. В одном ухе отлегло, другое забито. Не получается у парня продуться. Инструктор снижает давление, травит воздух на атмосферу ниже. Опять ждёт. Продувайся! Сильнее! Ещё попытка. Получилось. Отлично. «Едем» снова до требуемого уровня. Стрелка манометра медленно приближается к красной черте на шкале. Всё! Постепенно «поехали» вниз, то есть давление в барокамере медленно снижается, чтобы азот, скопившийся в крови, успел раствориться и не вырваться наружу, как из быстро откупоренной бутылки с газировкой. Иначе баротравма лёгких обеспечена.

Но вот воздух стравлен. Испытание давлением благополучно завершено. В подводники годен! Но радоваться рано. Впереди — заключительная медицинская комиссия в «Экипаже».

Врачи послушали сердце. Глаза проверили, в уши посмотрели. На стульчике повертели для проверки вестибулярного аппарата. Здесь эскулапы дали маху. Если бы они видели, как впоследствии дикая качка выворачивала наизнанку мой желудок, они наверняка признали бы мой вестибулярный аппарат не пригодным для плавания. Впрочем, известные адмиралы Павел Нахимов и Горацио Нельсон страдали от морской болезни, что, однако, не мешало им быть великими флотоводцами.

Врачи проверили глаза. В уши посмотрели. В другие места.

Без хохмы на таких мероприятиях не бывает.

Подходит к венерологу парень. Атлет. Аполлон Бельведерский. Врач осмотрела его мужские достоинства и говорит:

— Татуировки опасны, молодой человек. Можно инфекцию занести, кожное заболевание получить. А вы на половом члене наколку «Валя» сделали. Более подходящего места не нашли, чтобы имя любимой записать?

— Она сама так захотела…

Мы чуть животы не оборвали. Не успели в себя прийти, как снова чуть не попадали. Офицерам даже вмешаться пришлось.

— Прекратить балаган! — кричат. А какой балаган? Просто ушастый, кучерявый, с приплюснутым носом и толстыми губами паренёк подошёл к венерологу для осмотра. Вылитый негритёнок! Сам ростом полтора метра без шапки, но детородный орган… Мутант какой–то! Из серии «ужастиков».

С пареньком этим через год мы на лодке встретились. Трюмный машинист Гена Терёшкин из Улан — Удэ. О нём на дивизии ракетоносцев легенды ходили. Кому–то такие подробности не этичными покажутся. В таком случае, посмотрите много нашумевший фильм Фёдора Бондарчука «9‑я рота». В этой кинокартине сынок известного советского режиссёра и актёра такую пошлятину с экрана показывает… Миллионы зрителей смотрели порнуху и плевались. Но то ж Бондарчук! Под громким именем да за большие деньги и похабщина за шедевр сходит.

А может он и прав, этот богатенький сынок классика советского кинематографа Фёдора Бондарчука, показывая неприкрытый и разнузданный секс в солдатской казарме. Ведь большинство людей только и думают о любовно–интимных связях, но не говорят об этом вслух, изображая из себя этаких целомудренных, благовоспитанных, пардонно–интеллигентных особ.

Однажды я был свидетелем, как любимец женщин, элегантный красавец, известный актёр театра и кино Юрий Мефодьевич Соломин, известный зрителям по фильмам «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам» и многим другим, рассказывал похабный анекдот на съёмочной площадке. Коль уж коснулось, забегая вперёд скажу: в семидесятых годах в уссурийской тайге снимался фильм японского режиссёра Акиры Куросавы «Дерсу Узала», где Ю. М. Соломин играл исследователя Приморья В. К. Арсеньева. Мне в качестве корреспондента арсеньевской городской газеты многократно приходилось присутствовать на съёмках этого замечательного фильма. Готовясь к своему первому интервью с популярным киноартистом, я наметил несколько, как мне казалось, изысканно–умных вопросов. Юрий Соломин только что рассказал гримёрше и даме с хлопушкой неприличный анекдот, те неподдельно рассмеялись, и я решил, что момент для интервью самый подходящий. «Адъютант» сидел на стволе упавшего кедра и строгал ножичком ветку. Я подсел рядом и как можно тактичнее спросил:

— Юрий Мефодьевич! В журнале «Советский экран» я недавно прочитал статью о Станиславе Любшине. Он говорит о том, что работа над ролью Иогана Вайса в фильме «Щит и меч» наложила на него определённый отпечаток. Подражая разведчику, Любшин стал более наблюдательным, выдержанным, смелым. А как повлиял на вас создаваемый вами образ изысканного в манерах адьютанта, хладнокровного разведчика?

— Да как был Любшин м… (пик–пик), так он им и остался… Всё, извините, съёмка…

На этом моё интервью с секс–идолом «семидесятых» закончилось.

А сейчас по ходу дневниковых записей мне подумалось вот о чём: «Почему в устах именитых людей пошленький анекдот почитается за пикантное блюдо, поданное на десерт? А то же самое, напечатанное на белой бумаге чётким типографским шрифтом, воспринимается несъедобно–отвратительной гадостью?» Вот вопрос!

Наконец, все перипетии отбора в подводники позади. Нас усадили в грузовики и через весь Владивосток увезли в бухту Малый Улисс. Здесь, с видом на гору Дунькин пуп раскинулись корпуса 51‑го учебного отряда подводного плавания.

Кончилась вольная «гражданка». Началась военно–морская служба. Рассказывать о ней придётся долго. А мне пора в путь. В палатке уже и без фонаря светло.

 

Четвёртая рота

Прежде, чем начать рассказ о первом дне военно–морской службы, напомню, что сначала надобно продолжить моё одиночное плавание по Оби. Каким оно будет сегодня — неизвестно. И может случиться, не скоро вернусь к заметкам о времени почти полувековой давности, к годам молодости, к самым дорогим и памятным.

Пока умывался, готовил завтрак, собирал и укладывал на плот вещи, прошло два часа.

В 10.05 при слабом западном ветре отчаливаю. Солнечно. Кучи облаков на чистом голубом небе. Свежо.

Сверяюсь с картой. Основная Обь пошла левее. Иду правой протокой. Километров через пять слияние с рекой Кеть. Вдали виднеются высокие строения не то большого села, не то маленького города Тогур. Там живут кеты — немногочисленная сибирская народость, сродни хантам и манси. Сверкает на солнце позолота куполов православного собора.

Чтобы не попасть в водоворот на месте впадения Кети в Обь, выгребаю к левому берегу. С Обью меня разделяет остров Канеровский. Ветер крепчает. Волнение усиливается. Водяные валы с огромной силой поднимают плот, швыряют, бросают вниз, подхватывают, выносят на стремнину. Не успеваю поймать вёслами воду. Синие лопатки вхолостую шлёпают по ней, мельтешат в сверкающих брызгах пены. Плот мотает, подбрасывает как на кочках, и мне стоит трудов удерживать его против волны.

Куда–то вынесет меня нелёгкая?! Угомонился бы проклятущий ветер, враг мой злющий. То затихает, то с нарастающей силой срывает белые гребни с тяжёлых, свинцово–серых волн. Страшновато. А вдруг из–за острова нарисуется буксир с баржей? Мой неуправляемый плот неминуемо попадёт под него. От этой непрестанной жуткой мысли оторопь берёт, холодком пробирает.

«Господи! Храни меня как зеницу ока; в тени крыл твоих укрой меня». (Библия, псалом Давида 16, стих 8). Однако, как говорится: «На Бога надейся да сам не плошай». «Богу молись, но к берегу гребись».

В полдень миновал устье Кети. Теперь не закрутит в водовороте, как в прошлый раз перед Колпашево. На душе отлегло. Можно перевести дух после беспрестанной гребли. Густые ивы, высокие вётлы и тополя острова Канеровского сопровождают меня, но они скоро окончатся мысом. Я снова окажусь на середине Оби. И там опять придётся глотать адреналин лошадиными дозами при виде идущей на тебя махины, гружёной песком, лесом, нефтью. Пока есть время, надо уходить к правому берегу протоки. Подойти к нему не трудно. Достаточно не грести, бросить вёсла. Сильный ветер быстро утащит плот в нужную сторону, хотя ещё минуту назад я так упорно старался держаться подальше от неё.

17.00. Из–за плохой погоды делаю привал за лесопильным заводом. Развёл костёр, нагрел воды, вымыл голову и тело. Разогрел банку тушёнки, заварил чай. От нечего делать разобрал валявшийся неподалеку старый речной щит–створ. Узкие, гладко оструганные и покрашенные белилами дощечки хорошо сохранились, вполне пригодны. Выдернув из них гвозди, я уложил их на корме плота. Так, на всякий случай. Вдруг понадобятся.

К вечеру ветер стих. Волны улеглись. Река покрылась мелкой рябью. До темноты можно пройти лишний десяток километров.

19.00. Отправляюсь в путь. Через пару часов течение выводит меня из протоки на Обь. Прямо передо мной во всей красе проходит огромный белоснежный танкер «ТН‑6–10». Капитан смотрит на меня в бинокль. Машу ему приветственно шляпой–афганкой.

— Привет, капитан! Хорошо, что я не на фарватере. Проехала бы твоя громадина по мне, как асфальтный каток по лягушке.

Скоро совсем стемнеет. Прибрежные деревья и кусты становятся сплошной чёрной стеной. Подкачав лодки, подгребаюсь к ветвям, привязываюсь к ним накрепко и готовлюсь к ночлегу на плаву. Надеваю ватные брюки, свитер, куртку, вязаную шапку. Лицо прикрываю от комаров москитной сеткой. Закутываюсь в непромокаемую плащ–палатку и заваливаюсь спать на дощатый настил. Как приятно после долгого сидения распрямить ноги, раскинуть натруженные руки.

Река баюкала, плавно покачивая плот. Ночные птицы пели нескончаемую колыбельную песню. Я спал беспробудным, здоровым сном человека, не обременённого душевными тревогами и грязной совестью.

Поутру лёгкий шелест моросящего дождя заставил подняться, взглянуть на часы. Ого! Без четверти десять!

Сбрасывая с себя тёплые одёжные доспехи, я то и дело посматривал на реку. Пока тихо. Надолго ли?

Освобождаю катамаран от привязи и медленно отплываю. Всё дальше удаляюсь к морю. Там кончится река, а вместе с ней завершится плавание моей лодки по жизни–реке. Стоит ли спешить?

Накрапывает мелкий дождь. Перекликаются птицы. Пасмурно. Тихо. Спокойно. Однообразие густого тальника. Одиноко и грустно.

10‑е июня. Воскресенье.

Сегодня день рождения моего бескорыстного, верного, надёжного друга Вити Хлыстунова. Для меня он по–прежнему Витя. Для других — Виктор Георгиевич Хлыстунов, Нерюнгринский транспортный прокурор, полковник юстиции, Почётный юрист. Не одну тысячу миль прошли мы вместе на океанских широтах! Не одну бутылку армянского коньяка распили в лучших ресторанах Владивостока после возвращения с китобойного промысла! Немало страниц в моём дневнике я посвящу этому добрейшему человеку. Познакомились мы на борту китобойной плавбазы «Дальний Восток» почти сорок лет назад. И ни разу наша дружба не дала трещину. Это о таких, как он, поётся в песне из кинофильма «Путь к причалу»:

Срочную старшина второй статьи Виктор Хлыстунов служил на Балтике комендором десантного корабля. Закончил Тобольское мореходное училище и юридический факультет Дальневосточного государственного университета.

С днём рождения, дружище! Счастья тебе, твоим близким и всяческих благ!

Я отвинчиваю пробку на фляге и каждое пожелание сопровождаю добрым глотком вишнёвого ликёра.

За тебя, друг!

За твои шестьдесят лет!

Мы ещё многократно встретимся на страницах «Одиночного плавания». А сейчас, дружище, я мысленно вернусь в теперь уже далёкий 1961‑й год. В город нашей моряцкой юности — во Владивосток. В 51‑й учебный отряд подводного плавания…

…В «учебке», на вещевом складе нам выдали чёрные вещевые мешки, в которые каждый из нас сложил чёрные суконные парадно–выходные брюки, тёмно–синюю голландку, известную на флоте под названием «суконка».

К ним прибавилась фланелевая рубаха — «фланка», с отложным широким воротником.

Ещё выдали белую летнюю парусиновую форменку, две обычных тельняшки и одну зимнюю, с начёсом.

Толстый, красномордый мичман, пыхтя и утирая вспотевшую лысину носовым платком, продолжал нагружать шмутьём.

Мы еле управлялись запихивать в мешки выдаваемые нам вещи: кожаный ремень с латунной бляхой, нашейный чёрный воротник — «галстук» и пару белых подворотничков к нему, чёрную цигейковую шапку–ушанку и чёрные хлопчато–бумажные перчатки.

Две пары тонких носков и одну — шерстяных, тёплых. Ботинки рабочие из грубой свиной кожи с сыромятными шнурками.

Сапоги яловые и белые байковые портянки.

Чёрные хромовые, парадно–выходные ботинки с крючками для шнурков.

Две пары полотняного и одну бязевую — нижнего белья, пару тёмно–синих трусов и летнюю полосатую майку. Пачку туалетного мыла «Лаванда» и брусок хозяйственного.

Два вафельных белых полотенца.

Два носовых платка.

Чёрную суконную шинель с одним рядом пуговиц.

Два тёмно–синих воротника — «гюйса» с тремя белыми полосками по краям.

Чёрный суконный бушлат с двумя рядами латунных пуговиц.

Погоны и погончики.

И, конечно, предмет флотской гордости — бескозырку с рубиново–красной звёздочкой, чёрную муаровую ленту с золотыми якорями и надписью «Тихоокеанский флот». Ещё два белых чехла к ней.

В общем, заведующий вещевым складом, добросовестно обмеряя каждого и определяя нужный размер, выдал одежды столько, что если её всю на себя надеть, то из пушки не пробить.

Здесь же, на вещевом складе мы распрощались с остатками гражданского рванья. Вырядились в новые тельняшки и трусы, в пахнущую нафталинным складом синюю робу, обули тяжёлые ботинки из свинячей кожи с сыромятными шнурками. Надели на головы бескозырки без лент, чем стали походить на арестантов. Остальное моряцкое барахло столкали в походные вещмешки. Что в них не влезло, на себя навалили. Глянуть со стороны — барыги на толкучке. Толпа политзаключённых на этапе.

Обвешанные тряпками с головы до ног, базарно галдя, последовали вслед за белобрысым, прыщеватым матросом, неизвестно откуда взявшимся и картаво покрикивавшем на нас. Протащились через просторный асфальтированный, чисто подметённый плац и очутились у входа в четырёхэтажное здание. Проследовали мимо часового с автоматом и поднялись на второй этаж 4‑й роты. Мы ещё не знали, что первый этаж — кабинеты ракетной техники, предстоящей нашему изучению, а верхние этажи, отделённые от нижних кирпичной стеной, заняты молодыми индонезийскими наёмниками, прибывшими неделей раньше обучаться на подводников.

Рота, как я позже узнал, оказалась сверхсекретной, режимной. Просто так в неё не войдёшь. Часовой с автоматом, глазок в двери, звонок, переговорный телефон, пропуска, сигнализация — весь набор охранных средств тех лет. Здесь готовили подводников–специалистов баллистических ракет.

Когда за нами захлопнулась дверь в подъезде, и часовой, пропустив нас, заслонил её собой, мы поняли, что попали в иной мир. Часы вольности остановились за той дверью. А с этой стороны начался новый отсчёт жизни, зажатой в железные тиски дисциплины. Картавый окрик дал это понять:

— Пост, гоиться в две ше, генги! Я кому гово, гю? Шваб, гить палубу в куб, гик отп, гавить? Или гальюн д, гаить? Газоб, гались, носочки вы, говняли! Гавняйсь! Сми, гно! Гавнение на с, гедину!

Неожиданно перед нами предстал старый, морщинистый дядька в чёрных, поношенных брюках, заглаженных до блеска, в тёмно–синем кителе с жёлтыми широкими галунами на погонах. На седых волосах видавшая виды, может, ещё со времён войны, фуражка с белым чехлом и потускневшим «крабом» над лакированным треснутым козырьком. Прыщавый лихо вскинул руку к бескозырке.

— Това, гищ мичман! Пополнение ку, гсантов по вашему п, гиказанию пост, гоено. Доложил ста, гший мат, гос Петухов.

— Вольно, — лениво и нехотя приложил руку к фуражке старый мичман, оголяя её из короткого рукава, всем своим видом выражая нежелание видеть этот сброд африканских бабуинов. Оглядел равнодушно–усталым взглядом мятых, словно жёванных парней, испуганно–послушных, хитровато–насторожённых, хмуро–сосредоточенных, улыбчиво–насмешливых, вызывающе–дерзких. Всяких видел за многолетнюю службу. Все через год, к выпуску из «учебки», становились одинаково–образцовыми моряками. Станут и эти обалдуи, изображающие из себя нечто неординарное, серьёзными специалистами, стойкими моряками. А пока…

— О цэ, слухайте мени шо трэба робыть… Першим делом хворму у порядок зладить, шоб нема у строю неподшитых було. Разумие?

По шеренгам смешок. На печке древнему деду пора лежать, а не по–хохлятски лопотать здесь. Ну, замолол, старый: «трэба робыть»! И где выкопали этого «героя времён Очакова и покоренья Крыма»?

Поморгав блеклыми, выцветшими глазами, слегка тряся головой, мичман безразличным взглядом окинул новобранцев и молча удалился в вещевую комнату — баталерку. К нам тотчас подошли несколько старшин первой статьи, зачитали фамилии по спискам, распределили всех новичков по трём взводам. Первый взвод — электрооператоры. Второй — операторы. Третий, в который попал я — электромеханики. Светлолицый, улыбчивый сверхсрочник с гладко причёсанными назад волосами представился командиром нашего взвода Осинниковым. Он показался добрым, отзывчивым, обходительным человеком, внимательным и спокойным. Таким мы и знали его потом весь год.

В баталерке вытряхнули обмундирование из мешков и аккуратно сложили в ячейки. Каждый в свою. Сверху бирочка: «Курсант Гусаченко. 3‑й взвод».

За сохранность вещей отвечал баталер — старший матрос Бондарь. Его довольное жизнью лицо украшали гусарские усы, подкручиванию которых Бондарь уделял каждую минуту свободного времени. А поскольку делать баталеру было нечего, свободного времени у него было в избытке. До чего же удобно устраиваются некоторые люди! Просто диву даёшься. Ничего не делать, а только пинать балду. Именно этим и занимался в роте старший матрос Бондарь. Ещё он ходил в город за почтой. После вечерней поверки у него в баталерке собирались «годки» — моряки роты, служащие по четвёртому, последнему году. Курили, говорили о дембеле, делились планами будущей жизни на «гражданке», травили анекдоты. Втихушку выпивали. Эти подробности нас, салаг, не касались. Баталерка для курсантов после команды «Отбой!» — табу!

Но вернёмся из баталерки в кубрик, где мы расселись по своим койкам, не узнавая друг друга в форме. Некоторые даже развалились на койках: не служба — малина! Но тотчас словно из под земли между коек возник тощий, белобрысый старший матрос Петухов. Принёс и раздал всем нитки, иголки, приказал нашить на робу квадратные погончики с напечатанными на них охрой буквами «ТФ». Петухов согнал с коек и сидячих, и лежачих.

— Ст, гого накажу в д, гугой, газ!

Этот худой, невзрачный, прыщавый, белобрысый, картавый, горластый старший матрос оказался инструктором нашего третьего взвода. На круглом как репа лице Петухова, усеянном угрями, таращились рыбьи глаза с белесыми, поросячьими ресницами. Выкрикивая картавые слова, инструктор подёргивал подбородком, словно подпрыгивал. Разумеется, с первых минут он получил прозвище Петух и оправдывал его своим петушиным характером.

И первый день службы на флоте начался!

О чём мечтал, о чём грезил — вот оно! Нравится? Спрашиваете! Один Петухов чего стоит!

— Закончить подшивание погончиков, — раздаётся команда дневального. — Роте построиться!

— Быст, го! Быст, го! — кричит Петухов. — Койки зап, гавить! Т, гетий взвод — становись!

— Второй взвод, становись!

— Первый взвод становись! — как будто соревнуясь, кто кого перекричит, орут инструктора. В течение минуты рота построена. Разобрались по ранжиру, выровняли носки. Взяли дистанцию, интервалы. Но к чему такой ажиотаж? Что за переполох?

И здесь нашим глазам вновь предстала живая легенда подплава — мичман Загнибородин. Ветеран–подводник–североморец.

 

Мичман Загнибородин

Сутулясь, слегка прихрамывая и покашливая, он вышел к роте.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на… право! — скомандовал дежурный по роте главный старшина Рафаэль Юсупов. Повернулся налево и чётким строевым шагом подойдя к мичману, красиво козырнул:

— Товарищ мичман! Рота по вашему приказанию построена! Дежурный по роте главный старшина Юсупов.

— Добре, бачу, шо моряки теперь у строю стоят, а не яки–нибудь портовые грузчики. — Мичман покашлял в кулак, вынул из кармана кителя носовой платок, шумно высморкался и гаркнул:

— Здоровеньки булы, товарищи курсанты!

Жилистая рука, торчащая из рукава, мелко подрагивала у козырька фуражки. Из–под него в хищном прищуре нас сверлили невыразительные, но пристальные глаза, быстро пробегая по каждому, ощупывая взглядом, кто чем дышит.

— Здра–асьте, — нестройно ответили мы.

— Вольно, — отбрасывая руку от фуражки, сипло сказал седой мичман. — Оце яки гарны хлопци. Бачьте, шо кажу вам: Я старшина роты мичман Загнибородин, батько ваш и командир перший. Шо я казав, то и робыть трэба. Кажу лямений на чугуний, то лямений и е. Кажу бурундук птичка, то нехай поёть. Усё уразумилы?

— Усё, товарищ мичман, — загоготали мы. А я наверно громче других, потому что старый морской волк, безучастно глядя в пространство, ткнул в меня сухим скрюченным пальцем.

— Оце, яка ваша хвамилия, курсант?

— Гусаченко, — растерянно назвал я себя.

— Висповидать трэба по уставу. — Он снова ткнул в меня пальцем:

— Курсант?

— Курсант Гусаченко!

— Шо розреготався як ведмидь? За смех у строю объявляю вам наряд вне очереди.

— Так я же…Так все же…

— Я казав: висповидать по уставу — есть, так точно!

— Я же не один смеялся…

Он опять уставил на меня твёрдый и корявый сучок — палец.

— Курсант?

— Курсант Гусаченко!

— За пререкание со старшиной роты объявляю вам два наряда вне очереди. Висповидать мене по уставу. Не слышу, — подставил ладонь к своему уху старый мичман.

— Есть два наряда вне очереди!

— Оце гарно! Я вас захвотограхвировал, курсант Гусаченко, щоб не запамятувать, — старчески проскрипел старый вояка. Достал из нагрудного кармана блокнотик и запечатлел там мою фамилию.

Ни фига себе! Ни за что, ни про что, в первый день службы и самым первым в роте умудрился два наряда на работу схлопотать! В шеренгах смех, но мичман как будто не слышит. Вытирает платком слезящиеся глаза. Озабоченно посматривает на курсантов.

— Оце слухайте внимательно. Шохвера е? Выйти из строю.

Тихий гул во взводах. Вчера в авиацию блатовали, сегодня шофера понадобились. Рядом стоящий со мной томич Володя Агеев полез в карман за водительскими правами. Показывает:

— Вот взял, пригодились. Адмирала на «Волге» возить буду, девочек катать… Есть шофера, товарищ мичман!

Вышел из строя. С ним ещё двое.

— Оце тильки уси водилы? — покачал головой мичман. — Маловато. Мабуть, ще кто?

— Я могу машину водить, а прав нет, — с надеждой в голосе пролепетал кто–то из первого взвода.

— Нэма правов? Ни! На машину тильки с правами. На бульдозер трэба. Пидэмо? Добре! Выходь!

— Слесаря е? — снова вопрошает мичман. Покряхтывает, на часы посматривает. Торопится. Наверно домой к бабульке торопится дедуля. Чайку попить. На диванчик прилечь. Газетку почитать.

— Е-е слесаря! — рыгочет толпа. Рассуждают промеж собой:

— Чем лямку в «учебке» тянуть, глядишь, в слесарях можно перетолкаться. Да и колым у сантехников на каждой гайке.

— Точно! У нас в жэкэо слесарь дядя Ваня вечно в умат пьяный. Не бей лежачего — работёнка.

Слесарей больше из строя вышло.

Мичман Загнибородин продолжал набор «специалистов».

— Медники е?

Медник один нашёлся. Редкая профессия! Ценный кадр!

Выкрик из второго взвода:

— Товарищ мичман! А строители не нужны?

— Оце строитель, казав? Шо мовчав? Мене во як строителы трэба. Диплом е?

— Есть, товарищ мичман, но дома.

— Оцэ, непорядок. Як же без диплому робыть?

Мичман склонил голову, размышляя. Дело серьёзное, обмозговать надо. Махнул рукой с плеча размашисто:

— Добре! Пидэмо прорабом!

— А можно я тоже строителем пойду? — спохватился кто–то.

— Можно Машку за ляжку, козу на возу, телегу с разбегу… А здесь треба обращаться: «Разрешите».

— Разрешите строителем пойти?

— Нэ разрешаю… Усих спецов достаточно будет… Оце, хлопци, слухайтэ до мени, — потрясая дряблыми щеками, просипел старшина роты. — Шохвера! Узять носилки и возить мусор со спортплощадки. Шо-о? Выполнять, я казав! Бульдозерист! Узять подборну лопату и зачистить дорожку. Слесаря! Узять иголки, нитки, отремонтировать матраци, яки у баталерке сложены. Медник! Узять войлок, пасту, надраить краны в гальюне, шоб горелы як у кота яйци! Строитель! Сложить у штабель кирпичи. Вопросы? Нэма? Выполнять! Остальные: р-разойдись!

«Специалисты», возмущаясь обманом, понуро поплелись на работу в сопровождении старшего матроса Петухова. Мы от хохота чуть животы не оборвали. Ну, мичман! Ну, старый чудило! Даже не улыбнулся ни разу. А чего ему улыбаться? Полтора десятка лет старшиной роты здесь, к своим однообразным шуткам давно привык. Тут я вспомнил, что заполучил два наряда вне очереди и перестал смеяться. Может, забудет старый хрыч? Вряд ли. В записной книжке «захвотограхвировал».

У дежурного по роте на шее болтается на бронзовой цепочке бронзовая боцманская дудка. Просвистел в неё, объявил:

— Рота! Для перехода на камбуз построиться!

Первый обед в учебном отряде подплава.

— Рота-а! Головные уборы-ы! Снять!

С лёгким шорохом вспорхнули над головами ленты бескозырок, сверкнули золотом надписей и якорей.

— Рота-а! Сесть!

За каждым столом по десять человек. Крайний, сидящий справа у бачка — «разводящий». Разливает по чашкам горячий, жирный, наваристый борщ. Раскладывает макароны «по–флотски». Раздаёт доверху налитые кружки с компотом. Грохот чашек, стукотня ложек, бряканье половников. Кстати, обыкновенную поварёшку здесь называют «чумичкой». Пятнадцать минут обеденного времени пролетают быстро. Кто–то не успел съесть ещё и первое блюдо. Сидит, хлебает неторопливо.

— Рота-а! Встать! Головные уборы-ы! Надеть! Вых–ходи строиться! — командует щеголеватый красавец Рафаэль Юсупов. Стройный, в брюках со «стрелками». Сверкают на погончиках галуны. Из–под заломленной на затылок бескозырки кучерявый чуб вьётся. Тонкие ниточки усиков. Чёрные глаза блестят задором. Суконка в обтяжку на нём, очерчивает крепкую грудь. На ней ничего лишнего: знак «За дальний поход», комсомольский значок и круглая нашивка на левом рукаве в красной окантовке с двумя — крест накрест — артиллерийскими стволами: штат специалиста. Настоящий моряк! Пример образцовости для молодых матросов.

— Шаго–ом! Марш! Взяли ногу! И-и раз! Ль–левой! Чётче!

Возвращаемся в кубрик — жилое помещение роты. Послеобеденный час отдыха пролетает как несколько минут. И вот уже слышится визгливо–картавый противный голос Петухова:

— Т, гетий взвод! Становись! Кто там тянется? — надрывается инструктор. — Бегом в ст, гой! Гавняйсь! Сми, гно!

Выходит навстречу Юсупову, докладывает:

— Това, гищ главный ста, гшина! Т, гетий взвод для занятий пост, гоен!

— Есть, вольно. Приступить к занятиям.

Выбегаем на плац. Июльский день в разгаре. Первый день службы в ВМФ. Жарища неимоверная. Занимаемся строевой подготовкой до ужина. В кубрик возвращаемся в мокрых от пота тельняшках, прилипших к телу. После ужина — разучивание строевой песни. У каждого взвода своя. На плацу ухлопывают асфальт враз несколько сотен пар ног из других рот. Все как сдурели: орут песни. Такой тартарарам — хоть уши затыкай. Мы поём:

Разучили слова, маршируем под песню. Робы на спинах мокрые, хоть отжимай. Ноги, натёртые в новых ботинках, горят огнём, растёрты до волдырей. Терпеть нет сил. Петухов и сам умотался. Смахнул с лица пот чехлом бескозырки, скомандовал:

— На месте… стой! Сп, гава по одному в куб, гик бегом ма, гш!

До отбоя — личное время. Хорошо бы поваляться в койках, разуться, остудить разопревшие ступни. Но тут появляется мичман Загнибородин. С отеческой заботливостью наставляет:

— Оце шо должен робыть курсант у личное время? Чистить обувку, стирать чехол бескозырки, учить устав, писулю на родину сочинять, брюки гладить. Много чего полезного трэба робыть у личное время. Усеклы? Выполнять!

Мичман ушёл, а мы смеёмся, передразниваем вслед:

— Усеклы, шо надо робыть?

Пуще всего, как скоро выяснилось, Загнибородин терпеть не мог шахматистов и козлятников. Преступничками их называл.

Прослушав лекцию о пользе личного времени в жизни курсанта, собрались мы в «ленинской» комнате, заняли очереди у столов. На них громкий стукоток костяшек домино. «Ленинскими» в воинских частях такие комнаты назывались, наверно, потому, что там обязательно висел портрет лысого вождя мирового пролетариата с хитро прищуренными глазами: «Ох, и надурил же я вас, простофили деревенские. Земли захотели? А вот, дулю вам!». Ещё там краснели размалёванные стенды показушной чернухи: «Решения партсъезда — в жизнь!», «Народ и партия — едины!», «Слава КПСС», «Партия — наш рулевой!». Эти плакатные наборы красочно–бумажной галиматьи, стараниями ревностных замполитов примитивно оформленные безвестным матросом, закрывали дырки от гвоздей, оббитую штукатурку, выполняя, таким образом, роль дешёвого интерьера. Никто на них не обращал внимания. Торчат на стенах — ну и пусть себе торчат. Так надо. А что за рожи–фотографии: «Политбюро ЦК КПСС», — кому это интересно? Холёные, самодовольные хари. На портретах моложавые деятели партии и правительства, хотя на самом деле все они — старперы. У них своя жизнь. Барская, сытая, зажратая. Недоступная и неизвестная простым людям. Как и нашу жизнь партийные бонзы не представляли себе. Они для нас — жирные свиньи. Мы для них — твари жалкие, быдло. Вот и всё понимание курсантами «наглядной агитации в ленкомнате».

Моя очередь «забивать козла».

Быстро, с азартом перемешиваем доминушки. Играть в «трудового», считать для записи очки некогда. Всем не терпится поскорее занять места проигравших.

— Заходите на «голого»! На морского! Сразу на «встать»! — кричат болельщики, толпящиеся за спинами играющих. «Голый» — или иногда — «босый» — это карта «пусто–пусто». Кто–то видит её у меня в ладони, подсказывает:

— У тебя «голый»! Заходи с него!

И вдруг хриплый, с придыхом, старческий голос мичмана:

— А-а! Преступнички! Вот, оце я вас захвотограхвировал! Курсант? — ткнул в меня корявым пальцем.

— Курсант Гусаченко!

— Оце на слуху у мени ваша хвамилия. Вы шо? Усё зробилы?

— Так точно, товарищ мичман!

— Який гарный юнак! И шо тильки не адмирал? А як висповидаю, ти бачив першую страницу устава? Шо цэ таке строй? Кажи мени! Мовчишь? Преступничек! Вот я тоби ще раз хвото на память зроблю.

На карандаш старшины роты попали и остальные «козлятники». Спрятав записную книжку в карман кителя, старый сверхсрочник удалился в баталерку, а мы остались сидеть за столом, не зная, то ли продолжать игру, то ли браться за уставы.

— Рота! Становись на вечернюю поверку!

Ну, вот, поиграли!

Загнибородин читает список, безжалостно коверкает фамилии, чем вызывает смех. Хорошо тому, кто в задней шеренге. Уткнётся лицом в спину впереди стоящему и долбит её носом, трясясь от смеха. А каково переднему? Стоит, корчится, терпит. Даже улыбаться не смей! Заметит мичман — «захвотограхвирует». Читает:

— Курсант Кулёмов!

— Куличёв! Я!

Смех, ржачка.

— Педин!

— Лезин я, товарищ мичман!

Опять смех сзади.

— Блохан!

— Блохин! Я!

Ржание сзади.

— Курсант… Нэ разумлю ни як. И дэ хвамилия? Медик и усё. Кто такий?

— Я, товарищ мичман! Медик!

— Шо такий тупыв? Як хвамилия?

— Медик!

— Оце зарядив, медик да медик. На кой ляд мене твоя специяльность? Ты хвамилию кажи…

— Медик — это и есть моя фамилия.

— Оце разумию теперь, яка твоя хвамилия медицинска.

Теперь хохочет вся рота.

— Херовников!

Молчание в строю. Смешки. Хихиканье.

— Херовников е?

— Может, Жеровников, товарищ мичман? — робкий голос с правого фланга.

Теперь не сдерживают смех в первой шеренге: га–га–га!

— Курсант? — тычет пальцем мичман в стоящего перед ним курносого, краснощёкого паренька с круглым лицом–репой.

— Курсант Бурячок!

— Як? Дурачок?

— Никак нет. Бурячок, — повторил паренёк под общее роготание.

— Шо ж ты регоче як дывчина, котору парубок щекотае промеж ног? Оце за смех у строю — два наряда вне очереди, преступничек.

Дряблое, сухощавое лицо старшины роты серьёзное, без намёка на улыбку. Аккуратненько записал фамилию хохотуна и дальше в список близоруко вглядывается, карандашиком по нему водит.

— Курсант Бездей!

— Бедзей, товарищ мичман. Я!

В шеренгах трясутся, морды скоро лопнут от натуги. Терпят. Не смеются. Никому не хочется в «преступнички» попасть.

Мичман вечернюю поверку закончил, проскрипел:

— Вольно, разойдись…

Покашливая, покряхтывая в баталерку проковылял.

Наконец, долгожданное:

— Команде приготовиться ко сну.

Как гудят ноги после строевой! Как мы все устали в этот первый день в «учебке»! Ни фига себе, служба! Пехота какая–то! Флотом и не пахнет. Скорее бы на корабль! Вот там — да! А здесь? Шагистика!

— Фо, гму акку, гатно зап, гавить, сложить на банки квад, гатом, — надрывается Петухов. — Чтобы белая полосочка от тельника была видна. Гюйс све, гху, на нём, гемень свё, гнутый. Гады у ножки койки поставить. Быст, го, быст, го!

Мы уже знаем: банки — обыкновенные табуретки. Гюйс — синий, с белыми полосками по краям, воротник, пристёгиваемый двумя пуговками к голландке. Гады — тяжёлые, сыромятные ботинки, пахнущие ваксой, с подковками на каблуках.

Заправили. Петухов по ряду коек идёт, проверяет. Вот полосочка тельника у курсанта Полищука криво лежит на робе. У Агеева «квад, гат» не получился. П, гонин гюйс не, газгладил. Не понравилось Петухову. Идёт, сбрасывает с банок одежду.

— Зап, гавить снова!

Убираем складочки, выравниваем полосочки. Брюки, голландка, тельняшка сложены на банках–табуретках стопками, как ножом со всех сторон обрезаны. Чётко, на одной линии синеют гюйсы.

Входит дневальный. Выключает свет. Кубрик погружается в сине–фиолетовую темноту ночного плафона.

— Отбой!

До чего приятно лежать в чистой постели, накрывшись стерильно–белыми, новыми, ещё хрустящими простынями, сохранившими запах швейной фабрики и вещевого склада. Хорошо! После душного вагона и жёстких нар в «Экипаже», после жаркого, взбалмошного дня. Спать! Спать! Спать!

Тихо в кубрике. Чуть мерцает сине–фиолетовый плафон, слабо освещая двухъярусные койки. Сладко спят будущие подводники, покорители океанских глубин, корсары морей. Умаялись с непривычки. Не чувствуют спёртого воздуха и запаха пота от сотни разгорячённых тел. Не слышат торопливых шагов дневального.

Кубрик озаряется ярким электрическим светом, оглашается громовыми голосами дежурного, инструкторов.

— Рота-а! По–о–дъём! Учебно–боевая тревога!

— Первый взвод становись!

— Второй взвод…

— Т, гетий! Быст, го! Быст, го!

Что тут началось! Прыгание с верхних коек на головы тех, кто внизу. Надевание брюк с нескольких попыток. С первого раза впопыхах флотские брюки правильно надеть не получается, а всё задом наперёд. Вот уже рота стоит, а курсант Блохин никак обуться не может. Кто–то из незлобивых заподлянщиков, так, хохмы ради, всунул в его ботинок ножку койки. Блохин спросонья не поймёт, тянет ботинок вместе с ножкой. Пока сообразил, приподнял ножку, освободил злосчастный ботинок, в строй опоздал. Теперь из–за него, а скорее, из–за чьей–то глупой выходки, жди новой учебной тревоги.

— Разойдись! Приготовиться ко сну! Заправить форму одежды.

Всё по новой, ёшкин кот!

Опять «полосочку, гавнять, к, гая об, гезать», ждать, пока Петухов прогундосит: «но, гмально».

— Рота, отбой!

Тухнет яркий свет лампочек. Мерцает ночник. В помещении кубрика в тёмно–синем свете, как в аквариуме, плавают тени инструкторов, бесшумно скользящих между рядов, высматривающих, а не лёг ли кто–нибудь, не раздеваясь, чтобы потом, по тревоге, вскочить первым в строй. Все напряжённо ждут. Сейчас инструктора завопят: «Подъё–ём! А кто там тянется? В две шеренги — становись!». Но проходят пять, десять минут, пол часа. Стихают шаги инструкторов. Слышно, как у тумбочки шелестит страницами вахтенного журнала дневальный. Всё. Передумали старшины играть подъём. Надоело воевать. Самим спать охота. Угомонились, ретивые.

Спит рота. Уже за полночь. Клюёт носом дневальный. И вдруг!

— Подъём! Учебно–боевая тревога!

Опять Блохин! И ещё курсант Емцов, долговязый парень из Читы с узким подбородком и большими оттопыренными ушами. Шутникам неймётся. Себе же хуже! Связали узлами сыромятные шнурки бедолаг–соседей по койкам. У одного сорок первый размер, у другого сорок пятый. Пока те развязывали шнурки, разбирались с ботинками, в строй опять опоздали. Не уложилась рота в норматив построения за одну минуту. Тренировать салаг надо!

— Отбой!

Снова всё сначала: заправка, укладка одежды, выравнивание её. И чтобы по струночке, по линеечке! А спать когда?!

Легли, поворочались, поматюгались под простынями, заснули. Часа в четыре утра, когда самое блаженство сна, опять крики, суматоха, возня. Опять не готов стать в строй нескладный курсант Емцов. Ему на этот раз голландку наизнанку вывернули. В этих случаях, главное, не реагировать, не обижаться на проделки доморощенных шутников. Любителям поизгаляться станет скучно, отстанут скоро, начнут другого нытика искать. Я‑то в общежитии наученный, погоготал вместе со всеми. Сам такой проказник… Но Емцов! Заныл, захныкал, сочувствия решил найти. У кого?!

— Ну, чё вы, пацаны. Не надоело вам? Из–за вас я опоздал.

Пацанам не надоело. Им только повод дай показать, что тебе это не нравится. Задолбают, заклюют насмешками. Весь год потом Емцову всякие мелкие пакости делали. То в карманы ему все одёжные и сапожные щётки столкают. То гюйс обратной стороной пристегнут. То ленты бескозырки в косу заплетут. То под простыню толстенный том «Войны и мира» подложат.

Пока Емцов плаксиво тянул: «ну, хватит уже…», разбираясь с вывернутой голландкой, рота, понятно, не уложилась в норматив. Смех, ржанье здоровых, необъезженных жеребцов. Никто не сердится за опоздание в строй на медлительного недотёпу Емцова. А тот чуть не плачет, мычит просительно:

— Ну, чё ко мне привязались? Отстаньте…

— Отбой!

Укладка, заправка одежды. Ботинок к ботиночку. И кажется, только легли, провалились в глубокий сон:

— Рота, подъём! Откинуть одеяла! Проветрить помещение! На плац, на физзарядку бегом марш!

Построились и всей ротой бежим к дощатым, выбеленным известью, туалетам на самом краю огромного, как стадион, плаца. Сюда уже прибежали и другие роты подплава: торпедистов, штурманских электриков, трюмных машинистов, рулевых–сигнальщиков, турбинистов, мотористов, электриков.

В каждой роте по сто человек. И вся эта орава парней в синих хлопчато–бумажных брюках и полосатых тельняшках в несколько минут выстраивается в длинную линию вдоль края плаца. Поёживаясь в утренней прохладе, позёвывая, начинает отливать, глядя на стоящие на взгорке пятиэтажные дома офицерских семей. Молоденькие дамочки и любопытные девчушки, пожилые хозяйки квартир, прикрывшись занавесками и цветочными горшками, каждое утро наблюдали невиданное по массовости коллективное мочеиспускание. Колыхались тюлевые занавески, качались цветы на подоконниках. Но парням в общей толпе не стыдно. Один ни за что не стал бы на виду жилого дома поливать пожухлую полынь! А тут?!Молодые все, здоровьем не обиженные. Комиссии самых придирчивых врачей прошли. Любого хоть в космонавты, хоть в быки–производители!

Но вот все побежали, разобрались по ротам, по взводам.

— Делай — ,газ! Делай — два! — размахивая худыми руками, показывает гимнастические упражнения Петухов, знакомые всем с уроков физкультуры. — Так… Упор лёжа принять! Отжались. Встать!

Физзарядка окончена. Возвращаемся в кубрик. Уборка постелей. Умывание. Чистка обуви. Переход на камбуз. Завтрак. На столах вскрытые банки со сгущенным молоком, чайник с чаем. Тарелки с кусочками сливочного масла, хлеб.

— Рота-а! Головные уборы-ы! Снять!

В эти секунды решается судьба птюхи, которая достанется тебе. Буханки хлеба разрезаны на четыре части, и десять таких четвертинок–птюх лежат пирамидкой на тарелке. Это хлеборезам казалось, что на равные части хлеб порезан. А на тарелке видно, что некоторые куски чуть больше других. И корочки у них зажаристее. Каждую птюху оценила, облюбовала не одна пара глаз. Все сейчас ждут команды, подались слегка корпусом вперёд, как спринтеры на старте, взгляд нацелен на самую толстую и румяную птюху.

— Рота-а…

Пауза… Напряжённый миг ожидания перед броском.

— Сесть!

Мгновенно десять рук бросаются за намеченной птюхой, нередко в одну и ту же вцепляются враз несколько рук. Птюха выскальзывает, скачет по столу и быстро подхватывается чьей–то не дремлющей рукой. Последняя корка хлеба, тонкая, не выразительная, сиротливо лежит одна. Протягивается рука нерасторопного неудачника и тарелка пуста. По общему согласию сгущёнка выливается в чайник. Бачковой наполняет кружки. Все берут по кубику масла, ложками намазывают на хлеб. И вот уже:

— Четвёртая рота! Встать! Выходи строиться!

Кто–то суёт недоеденный хлеб в карман, наскоро допивает чай. Опоздать в строй нельзя. Накажут. Будешь после «отбоя» палубу «тянуть» — протаскивать мокрой тряпкой средний проход между рядами коек в кубрике. Или гальюн драить. Окурки собирать в курилке. На камбуз отправят ночью картошку чистить. Нет, опаздывать в строй никак нельзя.

Днём опять всё та же строевая подготовка на жаре. Отработка боевых приёмов с оружием. Чистка автоматов. Изучение уставов. Прохождение строевым шагом с песней на вечерней прогулке. Построение на поверку. Зачитывание мичманом исковерканных им фамилий. Смех, гогот, горлопанство инструкторов. Отбой. Две, три учебно–боевых тревоги за ночь.

Через четыре дня, через весь плац я тащил громыхающую по асфальту урну, полную окурков, к мусорному ящику.

Солнце палило нещадно.

Голландка и тельняшка прилипли к спине, насквозь пропитанные потом. Заплёванная урна источала вонь.

— Четыре дня… А ещё четыре года! — вздохнул я горестно.

Кажется, я уже наслужился.

 

«Совершенно секретно»

Сегодня Святая Троица. Праздник всех христиан. Утро. На реке тишина и гладь. Божья благодать! Под стать празднику. Величественный, одухотворённый Небесными Силами покой. Незыблемая Вечность того, что было здесь миллионы лет до меня. Того, что есть и что будет миллионы лет после: созданные Богом могучая река, её берега, небо над ней. «Господи, Боже наш! Как величественно имя Твоё по Авсей земле! Библия, псалом Давида 8 (10).

— От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многие ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою, — прочитал я сию молитву ко Пресвятой Троице.

В эти часы на боровлянском кладбище полно людей. Родственники, друзья приехали помянуть усопших. Воздать должное их светлой памяти. Помяну и я своих: отца Григория и мать Фаину, деда Зиновия и бабушку Марию, прадеда Ивана, прапрадеда Емельяна и всех предков в моём роду, имён которых не знаю и уже не узнаю никогда, но коим жизнью своей обязан, ибо в них мои корни.

— Упокой, Господи, души усопших раб твоих: родителей моих, сродников и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное. Да будет вам земля пухом. Низкий вам поклон! Аминь!

Маленький буксирчик–жучок пыхтит, тащит баржу больше себя. На ней подъёмный кран, гусеничный тягач, бульдозер, трактор–трелёвщик и домик–балок для лесозаготовителей.

Левый, дальний от меня берег живописен. Берёзы, ели, бархатисто–зелёные луга, высокие и густые осинники. Пожить бы там, в той таёжной красе! Поваляться в шелковистых, не топтаных травах. Построить домик у журчащего ключа. Ловить рыбу и зайцев, стрелять тетеревов и рябчиков. А вернувшись в зимовьё после прогулки по никем не хоженому лесу, чистому, будто первозданному, сидеть в меховой безрукавке у огня. Смотреть на пляшущие языки пламени в открытой топке и думать. Хорошо бы с трубкой, набитой душистым кубинским табаком. А когда дрова в раскалённой докрасна печурке прогорят, и рубинами замерцают угольки, сунуть в камелёк шампур с нанизанными на него кусочками зайчатины и глядеть, как запекаются они, покрываются хрустящей румяной корочкой, шкварчат капающим на жар салом.

Когда–нибудь я приду сюда, чтобы затеряться в неизвестности, не стать обузой детям и внукам. Найти этот прелестный райский уголок вдали от мирской суеты не составит труда.

В бинокль чётко видна километровая отметка на том берегу: «1295».

Кстати, надо перебраться к левому берегу. Вдоль него широкая часть реки свободна от судоходства. А здесь мой плот–катамаран вышел на фарватер, проходящий слишком близко от правого берега. Пора уносить ноги отсюда, пока буксир не размазал меня огромной баржей, для него я всё равно, что букашка для лопаты огородника.

Неожиданно подфартило. Мимо пронеслась моторка, развернулась и устремилась ко мне. Летит прямо на меня, сбавляет обороты и плавно подруливает. В лодке средних лет мужчина с приятным, располагающим к общению, лицом. Сидит, улыбается. На дне моторки шевелят жабрами стерлядки. Постукивают хвостами пятнистые щуки. Бьются широкие, в ладонь, окуни. Поблескивают серебристой чешуёй язи. День занимается ясный, солнечный, жаркий. Настроение у рыбака весёлое, задорное. Приветливо здоровается, добродушно спрашивает:

— Далеко плывём, дедуля? На Север? Ого! Ну, ты даёшь, старина! Отчаянный, однако! Хлеб, соль, спички есть?

Меня переполняет безмерная благодарность к жителям прибрежных сёл — добрейшим, бескорыстным людям. Ну, зачем, скажите, я ему сдался? Бородатый старикашка, плывущий не понять на чём, не понять куда? Плывёт дед, ну и пусть бы себе плыл. Так нет. Хлебом–солью, радостью свежего великолепного утра непременно хочет поделиться с незнакомцем. Чтоб не только у него одного душа пела и ликовала.

Благостное, приподнятое настроение рыбака передалось и мне. Жаль, нечем отблагодарить внимательного к чужим заботам человека. На доброту ответить добром. Предложить и ему то, в чём, быть может, нуждается он. Ведь не скажешь: «Возьми сто рублей за проявленное внимание к моей скромной персоне». И я так же, с улыбкой отвечаю:

— Спасибо, друг. Всё у меня есть. Вот если попутно на ту сторону переправишь, было бы здорово!

— Поехали! — охотно согласился рыбак.

Я подал ему капроновую верёвку с «кошкой» на конце. Он зацепил её за корму лодки и плавно потянул за собой. На малых оборотах, не жалея времени и бензина, отбуксировал меня. Дал несколько советов относительно течений. Забросил на плот пару стерлядок, ещё живых, плавно поводящих жабрами.

— Огромное спасибо, друг, — сказал я на прощание, испытывая неловкость перед этим душевным человеком. Он так бы и уехал, оставшись навсегда в моей памяти неизвестным обским рыбаком с приветливым лицом и добрым сердцем. Но, отцепляя «кошку» от его моторки, я медлил, тянул время: вот сейчас он уедет, я никогда не увижу его! Что–то подтолкнуло меня изнутри:

— Скажи фамилию и адрес. Я напишу тебе после плавания.

— Майков Юрий Владимирович, — просто ответил он. — Колпашево, Советская, десять, квартира четыре. Приезжайте в гости. Буду рад встретить. Счастливого плавания!

Спрашивая адрес, я сознавал, что лгу не только ему, но и самому себе: вряд ли напишу ему. Вернусь ли когда? Мой путь в один конец и не стоит тешить себя надеждами на счастливое возвращение в живописную долину, раскинувшуюся передо мной на левом берегу, манящую пламенеющими жарками–огоньками.

Я плыву в Никуда!

Моторка унеслась на острие расходящегося в разные стороны стреловидно–пенного следа, оставляя меня в том стыдливо–радостном состоянии, какое испытываешь, заняв у знакомых деньги. И рад, что не отказали. И стыдно, что помогли.

«РТ‑700» с двумя пустыми баржами прошёл мимо меня вверх по реке.

А я деревню Иванкино прохожу.

Возле чёрных, старых изб нет столбов с проводами. Без электричества живут люди. Без стиральных машин и электроутюгов. Без телевизоров и видеоплейеров. Без компьютеров и холодильников. Живут. Привыкли. И не смотря на трудности быта, они счастливее пресыщенных удобствами горожан. Нет среди них хамов и жлобов, озабоченных накопительством. Они не видят с голубого экрана разнузданной порнухи. Окружённые шумящим лесом, благоуханными травами и пением птиц, умиротворённые величественной рекой, остаются людьми с чистой, доверчивой, благочестивой душой, отзывчивой и светлой.

Стоя на коленях на узком настиле «Дика», я с завистью смотрю в бинокль на неведомое мне Иванкино, на этот затерянный в томской глубинке мирок, не изуродованный цивилизацией.

Низко вам кланяюсь, люди!

А вдали уже другое село виднеется. Судя по карте — Юрты. Залив большой перед ним.

Сокращаю путь, иду по прямой, к острову. Решаю обогнуть остров справа.

Долго борюсь с течением, уносящем «Дика» влево, в узкую протоку. Напрасно тратил силы. Устоять против него не смог. Прошёл рядом с островом с левой его стороны и скоро оказался в критической ситуации. Как это уже бывало не раз — сразу за островом протоки соединились в одну широкую реку, и я очутился на середине фарватера. Речные толкачи не заставили себя долго ждать: вот уже догоняют, гудят тревожно. Куда бежать? Влево? Вправо? Может, и они туда пойдут. Будь что будет! Останусь на месте. Капитаны видят меня, река широкая, места всем хватит.

И правильно сделал. Вернее, угадал. Огромный «РТ‑766» и следом за ним уже знакомый мне белоснежный красавец «Василий Шукшин» миновали мой плот–катамаран слева, раскачали на волнах, поднятых мощными винтами. Вдруг, и впрямь, капитаны уважили моё ничтожное плавсредство, обошли меня? «Что взять с этого старого дурня, вылезшего на фарватер? — наверно, говорили они у себя в рубках, разглядывая меня в бинокль как подопытную козявку. — Не дави его, Федя, пусть ещё поболтается, как щепка в проруби. Далеко всё равно не уплывёт. Сдуется!».

Как бы там ни было — пронесло! Обстановка судоходства в этой части реки сменилась. Теперь, наоборот, надо смещаться к правому берегу. Там сейчас ничто не угрожает безопасности моего плавания. Правда, это не близко. Километров пять–шесть. Преодолеваю их легко с помощью паруса и западного лёгкого ветра.

На газовой плитке готовлю кукурузную кашу на сухом молоке. Добавляю сахар, растительное масло. Пробую — очень вкусно. Заварил в кипятке быстро растворимый кофе, заправил термос.

Ещё пару часов назад я метался как мышь в клетке, со страхом наблюдая приближение речных громадин. Но вот опять спокойно пью кофе с овсяным печеньем, слушаю любимое радио «Россия» и присматриваю подходящее место для стоянки.

В сумерках делаю привал у знака «1345».

Время 21.40. Семнадцать часов беспрерывного хода. На сегодня хватит. А вот и местечко удобное!

Ставлю палатку, стелю в ней постель. Развожу костёр. Подвешиваю над ним ведро с водой.

Присаживаюсь на валёжину. Ближе к огню. Подальше от комаров. Один на диком пустынном берегу.

Тёплая летняя ночь окутывает меня чернильным маревом. Сижу в тишине. Думаю.

Устремляясь ввысь, летят искры.

В чёрном, усыпанном звёздами небе, движется тусклая звёздочка. Спутник. Через несколько минут небосклон пересекает другой. Сколько их там, запущенных ракетами, носится в космосе?

Давно, ещё в восьмом классе, мне попала на глаза книжка–брошюра «Искусственные спутники Земли». И хотя в ней утверждалось, что вот–вот человечество устремится во Вселенную, для меня, деревенского мальчишки, это было фантастикой. Я и предположить не мог, что через каких–то три года вот этой самой рукой прикоснусь к огромной баллистической ракете. Запросто, словно колесо телеги, пошатаю рулевые сопла. Потрогаю стабилизаторы. Поглажу зелёный блестящий корпус с непонятными надписями: «Протяжка», «Дренаж», «Наддув», «Отсечка отражателя», «Заправка окислителем» и другие. Мог ли подумать, что мне доверят обслуживать совершенно секретное оружие военно–морских сил страны — ракету «Р-13»? Вожделённую цель всех разведок мира!

После прохождения курса молодого матроса нашу роту впервые завели в просторное помещение без окон. Мы знали: рано или поздно увидим свой главный предмет изучения — ракету.

Но то, что предстало глазам, превзошло ожидания.

На стапелях лежало грандиозное чудо создания рук и разума советских учёных, инженеров, техников и рабочих. Этакий остро заточенный тёмно–зелёный карандаш шестнадцатиметровой длины и двухметровой толщины. Баллистическая ракета «Р-13» стратегического назначения. Для запуска с подводной лодки. Её старт производился с подъёмного стола в надводном положении. О том, какую грозную силу она представляла, как запускалась, я ещё расскажу. А сейчас вернусь к будням учебного отряда.

В том зале, где лежала ракета «Р-13» с вырезанными для наглядности частями корпуса, чтобы видна была внутренняя начинка, мы принимали присягу. В парадной форме, с автоматами замерли в торжественном строю. Офицеры при кортиках, орденах и медалях.

— Курсант Гусаченко!

— Я!

— Для принятия воинской присяги ко мне!

— Есть!

Чётким строевым шагом подхожу к офицеру, докладываю:

— Товарищ капитан третьего ранга! Курсант Гусаченко для принятия воинской присяги прибыл!

Присягу принимал командир роты Минкин. Подал раскрытую красную папку с текстом, набранным золотистыми буквами. Поворачиваюсь лицом к строю, читаю:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…

Текст присяги знаю наизусть. Читаю, а от волнения дрожат руки. Буквы прыгают перед глазами. Чувство гордости за великую державу, за причастность к её могучему флоту распирает грудь. Читаю машинально, не вдумываясь в смысл много обязывающих слов: «…клянусь с честью и с достоинством… не щадя жизни…». Придерживаю левой рукой подрагивающую папку, правой ощущаю холодную сталь автомата, испытывая сильный душевный подъём от сознания важности происходящего в моей жизни события. Поворот «кругом». Левой рукой — папку на стол, правая — к бескозырке:

— Товарищ капитан третьего ранга! Курсант Гусаченко воинскую присягу принял!

Командир роты крепко жмёт руку:

— Поздравляю вас с принятием воинской присяги! Стать в строй!

— Есть!

Как жаль, что вокруг только курсанты, офицеры и глухие стены, скрывающие от внешнего мира торжество праздника, исполинскую мощь ракетного оружия.

Как жаль, что ни Тоня Борцова, ни Ольга Саар, ни мои бывшие школьные товарищи и учителя, ни родители не видят, какое доверие оказано мне!

Я — матрос Тихоокеанского флота, курсант учебного отряда подводного плавания!

Перед лицом товарищей я поклялся защищать Родину и не нарушу данного обещания.

Я по собственной воле и своему желанию выбрал флотскую службу и преодолею все её тяготы и лишения.

Я поставил свою подпись под клятвой присяги легко и непринуждённо, потому что давно в душе готов был к защите Родины даже ценой собственной жизни…

— Рота, равняйсь! Смирно!

И начались напряжённые дни учёбы. Политзанятия. Изучение устройства корабля и ракеты, шахтного оборудования и пусковой аппаратуры. Вперемежку с караульной службой, нарядами на дневальство и на камбуз, с уборкой плаца, с расчисткой трамвайных путей в городе, с рытьём водопроводных траншей и разгрузкой вагонов и пароходов в порту.

«Дайте нам трактор или пять матросов» — флотская поговорка. Это сказано про нас, зелёных курсантов, таскавших на своих, ещё не окрепших плечах, мешки с рисом и сахаром, с углем и цементом, долбивших тяжёлыми ломами наледь владивостокских мостовых.

Заместитель командира взвода старшина первой статьи Окунев вывешивал в классе длиннющие, во всю стену, схемы. Топливных, трюмных, масляных, гидравлических, электрических и воздушных систем подводной лодки. Чертежи отсеков, балластных цистерн, торпедных аппаратов, дизелей, гребных валов, прочного и лёгкого корпусов, аккумуляторных ям, рубочных люков и межотсечных дверей, аварийных захлопок, рулей и ещё много чего довелось узнать, изучить, вызубрить так, что и по сей день многое помнится.

По устройству ракеты «Р-13» и стартового оборудования были у нас учебники — технические описания с грифами на обложках: «Совершенно секретно». В ракетном классе, в секретной части, неразговорчивая молодая женщина через окошечко выдавала нам под роспись мешочки с технической литературой. Убедившись в целостности на них печатей, мы вынимали учебники, зубрили устройство боеголовки, двигателя ракеты–носителя, химические формулы состава горючего и окислителя. Для чего это нужно знать матросу — до сих пор ума не приложу. Во время обслуживания и пуска ракеты никому дела нет до того, как газогенераторы гонят топливо к соплам, в каком порядке взрываются пиропатроны, разрывая мембраны подачи горючего, на какой секунде отключится двигатель, с какой скоростью и на какое расстояние улетит ракета. И ещё многие другие сверхсекретные данные, которые не обязательно знать матросу, вбивались в наши головы. Зачем? Курсант Куличёв, не озабоченный желанием запомнить количество толкателей, отделяющих в полёте головную часть от ракеты–носителя, вздохнул громко и тяжко:

— И на фига мне эти толкатели?

Старшина первой статьи Окунев перестал водить указкой по схеме, поскрёб затылок, задумываясь, что ответить. Нашёлся быстро:

— Попал наш лётчик в плен к фашистам. Долго пытали его, били. Требовали рассказать устройство самолёта. А лётчик твердит одно: «Не знаю». Не поверили фашисты. Опять бьют, пытают, а лётчик ничего не рассказывает. Наконец, удалось ему бежать. Пришёл к своим, те спрашивают: «Ну, как там, в плену?». Отвечает лётчик: «Эх, ребята, учите лучше материальную часть самолёта…». Так–то, вот, курсант Куличёв. Это, конечно, анекдот. Но какой из вас ракетчик без знания материальной части ракеты?

После занятий мы складывали учебники в мешочки. Завязывали их и опечатывали: на дощечке с пластилином выдавливали оттиски бронзовой печаткой. У каждого курсанта на ремешке болтался у пояса бронзовый кругляшок с цифрой–номером закреплённого за ним секретного мешочка.

В просторном помещении учебного класса лежала на стапелях ещё одна ракета — «Р-11 ФМ». Меньших размеров, и естественно, меньшего радиуса действия. Преподаватели–инструкторы говорили, что «Р-11 ФМ» — прототип немецкой «ФАУ‑2». Ракетами «Р-11 ФМ» оснащались дизельные подводные лодки проекта «Буки‑611».

Кроме ракет, учебный класс был напичкан приборами пусковой аппаратуры, электронно–вычислительной техникой, механизмами стартового оборудования. Ответственный за содержание всех кабинетов, он же командир третьего взвода, главный старшина сверхсрочной службы Осинников предложил мне сделать макет–схему пускового стола.

— Вижу, парень, руки у тебя приделаны спереди, а не сзади. Освобождаю тебя от всех нарядов на время работы над макетом. Как, берёшься за дело?

Я согласился. И с того дня стал хозяйничать в секретном классе. После ужина Осинников наделял меня связкой ключей от первого этажа, где располагались классы и кабинеты. Я входил внутрь помещения, о котором слюнями исходили самые пронырливые агенты иностранных спецслужб.

За дверями вышагивал часовой, а я листал секретнейшее техническое описание, разворачивал схемы, сунуть нос в которые мечтали многие разведки мира. Щёлкал тумблерами, зажигал световые табло, открывал приборные панели, изумляясь цветовой гамме конденсаторов, сопротивлений, диодов, резисторов и прочей электронной бяки. Рисовал, чертил, красил, паял, выпиливал, вручную изготовляя недостающий в кабинете тренажёр.

Ярко сияли плафоны, пахло растворителями, красками, ацетоном, нитролаком, канифолью, изоляцией разноцветных проводов, кабельной резиной.

Я подолгу оставался один на один со сверхсекретным учебным оружием, взглянуть на которое хоть одним глазком — мечта любого шпиона.

Прохаживаясь по ракетному залу, я заглядывал через прорези в корпусе ракеты внутрь смертоносного летающего чудовища, сверкавшего полированными боками, хромом и никелем табличек, штекеров.

Бомба, сброшенная на Хиросиму — просто жалкая хлопушка в сравнении с «Р-13».

Я работал с увлечением и часто возвращался в кубрик за полночь. Стараясь не разбудить товарищей, тихо раздевался и ложился в постель. Скоро они начинали шмыгать носами и ворчать:

— Фу-у… Провонялся скипидаром как маляр.

К тому времени у меня появился дешёвенький, но довольно неплохой фотоаппарат «Смена», купленный в киоске «Военторга». Фотографироваться на плацу, за пределами роты не возбранялось. Фотоаппараты были и у других матросов.

Вечерами, погасив свет в бытовой комнате, мы проявляли плёнки, печатали любительские фотоснимки. Моя «Смена» лежала в тумбочке, и при желании я мог бессчётно раз заснять ракету, двигатель, схемы, приборы и ещё много чего. Не было у меня таких сволочных мыслей. И быть не могло. Не так воспитано моё поколение, чтобы за тридцать сребреников продать государственную тайну, предать свой народ и Родину.

Зато в нынешние времена только и слышишь: то здесь, то там поймали за руку военного жулика, осудили за разглашение военной тайны, за выдачу государственных секретов. А скольких не поймали, не разоблачили, не осудили?!

Бывший командующий Тихоокеанским флотом вице–адмирал Г. А. Хватов в годы пресловутой горбачёвской «перестройки» продал за рубеж… крейсер! Денежки присвоил. Судили ворюгу в адмиральских погонах. Дали три года… условно! Со службы выперли, с флота нагнали. А ему, паскуде, что? Денежки при нём остались. Гуляй, веселись! И это адмирал?! Тьфу! Чмо! Мало ему было адмиральского жалованья, положения в обществе, власти? Так нет — крейсер по дешёвке загнал! А что мелочиться? Фамилия — Хватов! Оправдывать надо.

Помнится, лётчик Беленко в конце семидесятых годов угнал с аэродрома в Чугуевке Приморского края новейший сверхсекретный по тем временам самолёт. Посадил его в Японии. Разумеется, американские вояки тот самолёт изучили. Его сопло из суперпрочной стали давно было лакомым куском для американской разведки. И она его получила! А ко всему в наших ВВС пришлось все шифры и коды опознавательной системы «свой–чужой» менять. Ущерб колоссальный. Предатель Беленко сподобился в Англии инпектором английских ВВС стать. В полковники его там произвели за измену Родине. Да не долго пожил гадёныш. Грохнули его советские чекисты. Газета «Комсомольская правда» кратенькое объявление дала: «Погиб Беленко в автокатастрофе».

Бывший генерал ГРУ Поляков двадцать лет выдавал американцам секреты советской разведки. Многих наших агентов сдал. Расстреляли мерзавца.

Огромный вред нашей стране нанёс бывший полковник Генштаба Пеньковский. Этот армейский выкормыш выдал американцам секрет ракетного топлива. Того самого ТГ‑02, которым заправлялись советские крылатые, баллистические и космические ракеты. Америкосы много лет топтались на месте со своими пороховыми ракетами, часто взрывающимися на старте. И в космос им ещё долго бы не шагнуть, кабы высокопоставленный военный чинуша не продал за рубеж маленькую пробирку с ракетным горючим.

Состав его помню до сих пор: пятьдесят процентов ксилидина, пятьдесят процентов триэтиламина.

Этих двух названий химических веществ, выявленных американскими исследователями из пробирки Пеньковского, стало достаточно, чтобы Соединённые Штаты резко рванули в космическом и военном ракетостроении. Нашей стране во вред. Миру во вред. Всему человечеству во вред.

Кабы не Пеньковский, долго бы сидели янки на заднице и не рыпались бы, показывая волчьи зубы. Ни во Вьетнаме, ни в Югославии, ни в Ираке. Не шпионили бы за нами из космоса.

Пеньковского, тварь паршивую, тоже расстреляли. Да толку–то? Сколько людей из–за него погибло! Получив желанное горючее, очень преуспели америкосы в создании ракет. Играя роль мирового жандарма, пошатнули мир на планете, создали угрозу ядерной войны.

Жёлтая продажная пресса долго мусолила тему Афганистана, тщательно скрывая причину ввода наших войск в эту беднейшую страну гор и пустынь. Да и сейчас ещё, извращая факты и саму историю, пытается убедить общественность в никчемной гибели наших воинов в той ужасной, жестокой бойне. Получается, со слов желтоголовых борзописцев, вот так, от нечего делать, взяли да и пошли воевать в Афганистане. Что там забыли? За какие богатства ввязались в войну? Это не Ирак с нефтяными промыслами, на которые польстилась Америка. Советские войска были введены в Афганистан, чтобы помешать Америке захватить Афган! Штаты рассчитывали установить там свои ракеты среднего радиуса действия. Территория Урала и Сибири оставалась не покрытой для обстрела такими ракетами. Неоткуда было их запустить. Афган — самое подходящее место. Наши спецназовцы из группы «Альфа», высадившись в Кабуле, опередили американцев всего на два часа. Не успели их самолёты взлететь. Американский посол в Кабуле рыдал коровьими слезами, видя, как рушатся их планы со всех сторон взять СССР в ракетное кольцо. Американцы, заинтересованные в афганской территории, рьяно взялись помогать душманам оружием и деньгами.

И началась кровопролитная война. Более десяти лет кипела она в горах и песках адским котлом. Гибли советские солдаты и офицеры, выполняя интернациональный долг по защите мира и своей страны от угроз американской военщины.

Помните об их подвигах, люди! Не напрасно отдали они свои жизни, как пишут об этом оголтелые бумагомаратели в своих вшивых газетёнках, мнящие себя журналистами. Оскверняя память героев Афгана, они свистопляшут на их именах, втаптывают в грязь пошлыми обвинениями в участии в никчемной войне. С их точки зрения ограниченного мышления. Пришёл в СССР к власти предатель Горбачёв, американский задолиз, прозванный в народе «горбачём с Америкой на лбу». Есть у него такая родимая отметина на лысине, очень схожая с силуэтом североамериканского континента. Сдал позиции, добытые дорогой ценой — тысячами жизней наших парней. Вывел войска из Афганистана. Теперь там хозяйничают америкосы. Строят военные базы вблизи России.

Темы «горбачёвщины» не миновать, когда хронологически придёт время. А сейчас вернусь к событиям сорокапятилетней давности, в четвёртую роту курсантов–ракетчиков 51‑го учебного отряда подводного плавания.

 

Без вины виноватые

Так называют на флоте матросов–первогодков. Пихают их во все дырки. Не в прямом смысле, конечно, а в переносном: посылают на грязные работы. Чуть слово вякнул перед старшим по званию или по службе — всё! Швабра тебе в зубы, кисть малярная, лопата штыковая или подборная. Сода каустическая, хлорка для мытья унитазов и писуаров обеспечена. Гуляй, Ванька, ешь опилки, пока рота спит! Наяривай палубу в кубрике, собирай «бычки» и «чинарики» в курилке, бели забор после ужина в своё личное время. Да мало ещё в какую дырку тебя, салагу, «без вины виноватого», ткнут!

А не пререкайся со старшими! Не доказывай, что несправедливо тебя наказали. Ты — без вины виноватый. Молчи, слушай, в пузырь не лезь, пальцы веером не распускай, крыльями не маши и против ветра не писай. Отвечай бодро и чётко: «Есть! Так точно! Разрешите выполнять?». Всё! Больше от тебя, молодой матрос, ничего не требуется. Посылают тебя, к примеру, гальюн драить — не возникай, а с радостным блеском в глазах выражай немедленную готовность исполнить приказание. Так, словно отправляют тебя на шоколадную фабрику фасовать конфеты или поливать орхидеи в ботаническом саду. И тогда в другой раз избежишь гальюна, а вместо тебя пойдёт неслух–пререкальщик: «А чё-ё опять я?». Убрал–не убрал в гальюне — не важно. Но доложи обязательно о выполнении приказания:

— Товарищ главный старшина! Приборку в гальюне сделал!

— Очень хорошо, — говорит главстаршина. — Пойдём, посмотрим.

Приходит в гальюн, смотрит, бурчит недовольно:

— Ну, а там окурки чего не убрал?

— Виноват, не заметил…

— Убрать!

— Есть убрать!

— На умывальнике мыло не смыто…

— Есть смыть!

Отвечай весело, с видимой охотой броситься на отмывание грязи с таким рвением и нетерпением, словно всю жизнь мечтал о мытье заплёванного умывальника.

Ушёл главстаршина. Ты матрос хоть и молодой, но хитрый. Минут десять баланду травишь с корешками. Идёшь, докладываешь:

— Товарищ главный старшина…

Тот снисходительно прерывает:

— Ну, всё теперь убрали?

— Так точно!

Проверять главстаршина не пойдёт, Нафик ему это надо. Надоело за службу. А другой матрос долго, ну, просто никак не может понять простой истины: не пререкайся со старшими! Сказали: «Лямений». Не поправляй: «Алюминий». Не строй из себя умника. Скажут: «Чугуний». Чугуний и есть! И бурундук — птичка!

Получил приказ — не спеши выполнять. Будет команда «Отставить!». Разумеется, нельзя понимать такой совет привратно: он не приемлем к службе на корабле, в боевом походе, где счёт идёт на секунды, и от быстроты и чёткости выполнения приказа или команды одним матросом зависит жизнь всего экипажа. Эта поговорка применима в буднично–житейских делах воинской части. Приказывают, к примеру:

— Взять мешки с грязным бельём, унести в прачечную!

— Есть отнести!

До прачечной километра три с гаком топать, пыхтеть с узлами. Прежде, чем взвалить их на свои плечи, ушлые матросы, хитровато–мудрые, постоят, покурят, поржут над новыми закидонами мичмана Загнибородина. На мешках поваляются, ещё покурят. Вроде достаточно «ваньку поваляли, кота за хвост потянули». Нести надо тяжёлые узлы с простынями и полотенцами. Но прибегает дневальный:

— Отставить! Прачечная не работает…

Через пару дней мешки с бельём машина увозит на стирку. Вот так! Главное, отчекань: «Есть! Так точно! Разрешите выполнять?».

И пойдёт служба как по маслу. Без вины виноватым не будешь. Я эту прописную истину, обусловленную воинским уставом, на подводной лодке понял. Умные люди научили не лезть в «пузырь». Не спорить, не доказывать правоту, не обсуждать приказание. Но в «учебке» эта аксиома до меня не доходила. Пытался что–то доказать инструктору Петухову, и частенько чистил картошку на камбузе, драил «медяшку» водопроводных кранов, «тянул» палубу в кубрике после отбоя, подметал плац, убирал в гальюне, мыл ленкомнату.

Какой–то плюгавый, конопатый морячок с лычками старшего матроса и оттопыренными ушами круто повлиял на мою жизнь.

Я стоял дневальным у дверей штаба учебного корпуса. Мимо валом валили офицеры, сверхсрочники. Я козырял им весь день, почти не отнимая руку от бескозырки, но вдруг ко мне придрался невзрачный матросик с канцелярской папкой подмышкой.

— Молодой! — прогундел он гнусаво. — Приветствовать надо старших по званию!

Мне бы ответить: «Есть, так точно!». Козырнуть белобрысому недоноску, крысе канцелярской, писаришке штабному, и никаких проблем. Не отвалилась бы рука. Или извиниться готовой фразой: «Виноват, товарищ старший матрос, не заметил». И всё! А я:

— Ну, и что? Много вас за день ходит, рука уже отваливается всем честь отдавать… Да и не велико звание твоё! Подумаешь, начальник тоже мне выискался…

Конопатый оказался блатным. Да ещё каким! В строевой части приказы всякие готовил на подпись начальнику отряда контр–адмиралу Сухомлинову. Перед ним и старшие офицеры заискивали, чуть ли не шапки ломали в унизительном подобострастии:

— А, Коляша! Дел у тебя — невпроворот! И что бы мы без тебя делали, Колёк? На, вот, угощайся…

Совали дорогие сигареты, сгущёнку, тушёнку, чай, кофе, конфеты, яблоки, апельсины.

«Коляша» принимал подачки как должное. А что? От него, писаря, зависело, вписать вовремя фамилию офицера в список на присвоение очередного звания. Или придержать в текучке дел на неопределённое время. В зависимости от преподнесённого ему подарка. А спросит кто — ответит небрежно: «Отправлено. Ответ из Москвы ждём». Пойди, проверь попробуй! А представление на страждущего получить поскорее новую звёздочку — вот оно! Под зелёным сукном на столе писаря который месяц лежит. А почему? Недооценил офицерик способностей чмыхающего носом плюгавого матросика, принёс пакетик карамелек, а мог бы и на коробку конфет «Москва» раскошелиться. Не понимает служивый! Наивно полагает, что от контр–адмирала его карьера зависит. Как бы не так!

Кому–то мог «Колёк» подсуетиться с проездными документами, с приказом на отпуск. Вовремя подсунуть на подпись Сухомлинову, под настроение контр–адмирала. Мог замылить из личного дела офицера лист с неблаговидной записью. Много ещё чего мог сделать хорошего или плохого штабной писарь. Блатной был тот Коляша — Колёк, матросик с одной лычкой. Вот на такую маленькую кучку дерьма, возомнившую себя большой навозной кучей, я имел неосторожность наступить. Накапал, гнус болотный, на меня командиру роты Минкину. У ротного на столе в кожаной папке с зелёными тесёмками мой рапорт лежал. С просьбой разрешить мне поступать в Тихоокеанское Высшее военно–морское училище имени С. О. Макарова. Вызвал меня Минкин и спрашивает, вздыхая сочувственно:

— Трудно было поприветствовать старшего по званию?

— Никак нет! Просто подумал, что он такой же матрос, как я…

— Такой же да не такой! Ваш рапорт с моим ходатайством он задробит. А ссориться со строевой частью я не намерен. Свободен!

Минкин порвал мой рапорт, выбросил в урну клочки бумаги. А мог бы и похадатайствовать за меня. В политотдел сходить. К Сухомлинову самому. Да на кой я ему сдался?!

Немало наших подводных лодок погибло в так называемое «мирное» время «холодной» войны на море. Из них — пять атомоходов: К-8, К-209, К-219, К-278 «Комсомолец» и К-141 «Курск». Да ещё на многих подлодках аварии случались с человеческими жертвами. Об этом я расскажу позже и довольно подробно. Сейчас скажу лишь: не судьба была мне стать офицером–подводником на тех гибельных лодках. Мой Ангел–хранитель незримо отвёл от меня беду руками того плюгавенького матросика.

Той весной, за несколько дней до выпуска курсантов четвёртой роты из «учебки», военный трибунал осудил Коляшу — Колька на два года дисциплинарного батальона за подделку наградных списков.

И сказано в 74‑м псаломе Асафа: «Бог есть судия; одного унижает, а другого возносит».

Давно нет на белом свете командира четвёртой роты Минкина. А я, вот, благодаря мстительности одного и равнодушия другого, живу и здравствую и поныне. Пью горячий чай с лимонными засахаренными дольками, блаженствую под русские песни на «Радио России» и продолжаю размышлять о былом.

В повседневной боевой учёбе быстро летели дни службы. И если начать подробно обсказывать, как сидели в классах и, бубня себе под нос, водили указками по линиям схем и чертежей, вряд ли кому это покажется занимательным, интересным и увлекательным. Да и запомнились такие дни как один длинный урок. В памяти запечатлелись только неординарные случаи из жизни в «учебке». О них и расскажу.

…Владивосток, мыс Чуркин, войсковая часть 25151 — «Р», 51‑й УОПП, 1962‑й год, зима — сырая, с холодными порывистыми ветрами и мелким, колючим снежком.

Вообще–то, зима во Владивостоке — понятие относительное.

Не Урал, не Сибирь с трескучими морозами, снежными метелями и глубокими сугробами. Владивосток на одной параллели с Сочи. Субтропики! Здесь в декабре в один день дождь ливанёт, на другой — обильный снегопад сыпанёт. Да такой, что на крутом Океанском проспекте сразу столпотворение автомашин. Буксуют, скользят, вниз под гору сползают как на лыжах. Мокрый, липкий снег провода обрывает, крыши обрушивает. На улицах, на дорогах — снежное месиво. Но вот потеплело, снежная каша растаяла. И опять уныло и голо чернеют пустыри, парки, скверы. Позёмка метёт по обнажённой, стылой земле.

В те годы, как и в нынешние времена, наша страна поставляла надводные и подводные корабли в Индию, в Китай, в Сирию.

Несколько старых подводных лодок проекта «С-613» были проданы в Индонезию. Экипажи для этих лодок проходили обучение вместе с нами в 51‑м УОПП. Повседневная форма индонезийских моряков по образцу американских ВМС: чёрные брюки, тёмно–синяя голландка навыпуск, со шнурками на груди, белая панамка. Низкорослые, щуплые, скулатые, с выпяченными зубами индонезийские «чудо–богатыри», возвратясь после учёбы в 51‑м УОПП в родную Индонезию, вскоре одну лодку утопили. А пока учились, забавно было наблюдать за экваториальными островитянами, схожими с обезьянами. Вот только пальм у нас для них не доставало!

В январе выпал снег, спрессовался после оттепели, подстыл. Индонезийцы выбежали на плац, закопались в сугробы. И так в снег упадут, и эдак! Сидят в нём, лежат, кувыркаются, обсыпаются. Фотоаппаратами щёлкают. Снимаются на память с комками снега в руках, на голове. Ухохочешься, глядя на них! Малые детишки в Новый год так не резвятся, не радуются, как они. Эка невидаль для нас — снег! Но для жителей экватора — экзотика!

Лопочут нам:

— Русскэ зима много белий снег, оченна карашо!

Щерятся клыкастыми жёлтыми зубами, не ведавшими щётки и пасты, машут нам, прощаясь:

— Сампэй бартэму лаги, камрадос!

«До свидания, товарищи», — по–индонезийски.

— Катитесь колбаской по Малой Спасской! Дружки нашлись! — кричим в ответ. — Дикари, вчера по пальмам прыгали, а сегодня подводниками заделались.

Как они весной зачёты сдавали по легко–водолазному делу — упасть — не встать! Умора!

По программе обучения все подводники обязаны уметь пользоваться глубоководным индивидуальным дыхательным аппаратом «ИДА‑59» и прорезиненным костюмом — изолирующим снаряжением подводника «ИСП‑60», предназначенными для выхода из затонувшей подводной лодки через торпедные аппараты, рубочный и спасательные люки.

Занятия по ЛВД — легко–водолазному делу проводились в бассейне. Приходит взвод на УТС — учебно–тренировочную станцию, прослушивает инструктаж, и начинаются тренировки. Инструктор–водолаз — детина — косая сажень в плечах — помогает надеть гидрокостюм. Влазишь в тубус — мешок на уровне груди с прорехой на гидрокостюме и попадаешь ногами в широкие штаны с ботами. Остаётся вдеть руки в рукава. Инструктор набрасывает на тебя верхнюю часть костюма с маской. И здесь самое кайфное: некогда ему протирать спиртом каждый загубник. А когда наденут на голову — внутрь маски уже не залезешь, не протрёшь, не сплюнешь. Бери в рот со всем, что скопилось после нескольких человек! Жить захочешь — схватишь загубник зубами, передёрнишься от омерзения и отвращения к чужим мокротам и не до них: водолаз уже привинчивает к твоей маске клапанно–распределительную коробку со шлангами, открывает баллон с кислородом, к трапу подводит.

— Готово! Погружайся! Следующий!

Кое–кто, случается, упирается, не решается вот так сразу уходить под воду.

— Ах, ты, салага! За леера цепляться вздумал! — спокойно говорит инструктор. — Пошёл, мелочь пузатая!

Привычным движеним инструктор сбивает руки упрямца с лееров — ограждения трапа. Даёт тычка в лоб и робкий курсант, молчаливо смотрящий испуганными глазами сквозь запотевшие стёкла маски, с шумным плеском навзничь летит в бассейн. Там, на глубине четырёх метров, поймёт, что дышится нормально, обвыкнется с пребыванием в необычной среде и, ощущая прилив радости от вольного разгуливания по дну бассейна, уже не заторопится выйти из воды. Такое обхождение водолаза с курсантами напоминает парашютные прыжки, где инструктор–выпускающий даёт пендель струсившему новичку, а повиснув на стропах, тот визжит от восторга и дуреет от счастья полёта.

Ползаем по дну бассейна, выполняем несложную работу по сборке фланца. Находим разбросанные водолазом болты, гайки, фланцы, свинчиваем воедино. Делаем друг другу всякие знаки, балдеем от непривычного ощущения сдавленности тела водой, долгих вдохов и выдохов.

Следующий этап — высотная башня — ёмкость, наполненная водой. Внизу в неё одним концом вмонтирован торпедный аппарат. Здесь, у башни, от страха становишься вялым, безвольным, безропотно подчиняешься инструкторам–водолазам. А парни эти — ого–го! Амбалы одесские рядом с ними дистрофанами покажутся! Много не разговаривают. Встряхнут как мешок с картошкой. Ногами взбрякнешь, стоишь, не дёргаешься. Инструкторы жгутуют тубусы на гидрокомбинезонах, навешивают тяжеленные аппараты с двумя баллонами. Внимательно проверяют положение вентиля на клапанно–распределительной коробке, чтоб, не дай Бог, не на атмосферу был включен. Захлебнёшься.

Задняя крышка торпедного аппарата открыта. Зияет чернотой труба. Диаметр её — 533 миллиметра. В эту дыру не так–то просто протиснуться в гидрокомбинезоне и с дыхательным аппаратом.

Тройка неповоротливых, снаряженных подводников готова к выходу из башни на поверхность. Всё! Решительный миг настал! У каждого в руке металлическая скоба — сигналы стуком изнутри подавать. Первый курсант, левой рукой вперёд, ложится по пояс в торпедный аппарат. Водолазы подхватывают его за ноги, запихивают в трубу. Теперь ему ползти на левом боку до передней крышки.

Я иду вторым. Следом за мной, погромыхивая скобой, карабкается ещё кто–то.

Задняя крышка плотно задраивается. Чернота. Животный страх. Панические мысли: «А вдруг, где–нибудь протекает… А вдруг, переключатель повёрнут в положение «На атмосферу»…

Громкий удар молотком по корпусу трубы. Инструктор–водолаз стучит, сигнал условный подаёт: «Как себя чувствуете?»

Все трое, начиная с первого, по очереди отстукиваем изнутри по разу: «Чувствуем себя хорошо».

Два удара сверху глухо отдаются в ушах: «Заполняем торпедный аппарат водой». Дублируем стук двумя ударами. Зажурчало, забулькало, зашумело во мраке. Вода мягко облегла гидрокостюм, приподняла, прижала тело к верхней стенке: нормально, дышится.

Инструктор–водолаз стучит три раза: «Подаём воздух для выравнивания давления с забортным». В данном случае, для противодействия столбу воды в башне. Если этого не сделать, при открывании передней крышки гидродинамическим ударом убьёт. Отстукиваем ответно три раза. В могильной темноте аппарата засвистел, оглушающе загрохотал и стих ворвавшийся воздух.

И последние четыре удара отбивает водолаз–инструктор: «Передняя крышка торпедного аппарата открыта. Можно выходить».

Начинаем выход. Первые двое не стучат. Четыре раза стучит скобой последний выходящий: «Все вышли. Можно закрывать переднюю крышку».

Ошибиться нельзя. Крышка закрывается гидравликой. Если, по ошибке, четыре раза отстучит кто–то другой, инструктор подумает, что все вышли и включит манипулятор. Последнего выходящего пополам перерубит закрывающейся крышкой. Такие случаи в истории подводного флота имели место.

Выбираемся, а точнее, выплываем из торпедного аппарата в тёмно–зелёное пространство и сразу цепляемся карабинами за длинную верёвку — буй–реп. На размеченных через определённые расстояния узлах–мусингах учимся делать четырёхминутные остановки–выдержки, чтобы не получить баротравму лёгких при быстром всплытии с большой глубины. Считаем про себя: четырнадцать вдохов и выдохов — одна минута. По четыре минуты отсидки на каждом мусинге буй–репа. Пятьдесят шесть вдохов и выдохов. Отсчитал, перецепился, выше подвсплыл. Опять отсидка. И так до самого выхода на поверхность. Вода зеленеет, светлеет и неожиданно выныриваешь перед площадкой. Поднимаешься на неё, неуклюже ступая по ступеням в тяжёлых ботах. Здесь тебя уже ждут. Помогают снять снаряжение. Сбрасываешь гидрокостюм, и ликуя, бежишь вниз по винтовому трапу. Всё! Зачёт по ЛВД сдал!

У индонезийцев на ЛВД проблемы. Каждого из них, барахтающегося, хватающегося по–кошачьи, за края торпедного аппарата, водолазы–богатыри впихивают с матерными прибаутками. Не успел инструктор заднюю крышку задраить, а уже весь аппарат гремит. Малявки индонезийские, обезумев от страха, скобами наяривают изнутри, сигналы опасности подают. Что–то неладно там. Открывают инструктора крышку, начинают выдёргивать индонезийцев за ноги всех по одному. Осматривают. Всё нормально. Всё включено, подсоединено правильно.

— Чего стучали, недоделки хреновы, макаки черномазые? Ещё раз затарабаните без нужды — по кумполу получите, обезьяны!

Индонезийцы молчат, трясутся перепугано, не отвечают. А как ответишь? Во рту загубник, на голове маска. В гидрокомбинезон зажгутован. К тому же, ни бельмеса не понимают из того матросского лексикона, которым их кроет водолаз–верзила. Такому положи на левую ладонь этого заморского заморыша — правой прихлопнет, только мокрое место и останется. Снова запихивают несчастного туземца в торпедный аппарат. Руки ему назад, башкой в трубу, дальше сам ползи. На сей раз успевают даже сжатым воздухом заполнить аппарат. Но как зашумела вода внутри — всё! Паника! Сплошной гул от ударов сигнальными скобами. Сигнал бедствия! Хошь — не хошь — вынимай! Инструкция! Надо выполнять.

Вынимают, проверяют. Всё нормально. Все живы и здоровы. Не выдержали мрака стального гроба, гремящего сжатым воздухом, заполненного водой.

Водолазы–инструкторы суют к мокрым стёклам индонезийских матросов свои кулачищи здоровенные.

— Во! Видали?! Шимпанзе желторожие! Папуасы явайские!

Хвать их за руки, за ноги и в аппарат! Задраили, воздух дали, воду. Стучите, хоть застучитесь. Молотком четыре удара по корпусу:

— Выходите, мариманы тропических джунглей! Чилимы мелкие!

Они вышли. Всплыли пробками. Счастливые. Обнимаются. Руки к небу воздевают, Всевышнего благодарят: живыми остались! И вразвалочку, деловые, в свой учебный корпус подались. Гордые, как космонавты, вернувшиеся из полёта на Марс. Недалеко прогарцевали героями. Увидели макаку–офицера. Рядом с ним наёмный американский полисмен в белых гетрах, в белой каске, в белых перчатках до локтей, подпоясанный белым ремнём с висящей на нём огромной белой кобурой. Ростом под два метра — нашим водолазам–бугаям не уступит. Морда тупая, квадратная. Щиток над глазами, во рту сигара дымится. Ноги широко расставлены. Руки за спиной. Сбоку дубинка резиновая висит. Если бы не сигара — вылитый наш «гаишник» нынешний! Офицер что–то пролаял. Парни–индонезийцы в струнку вытянулись, в комочки сжались. Офицер ещё что–то прогавкал им. Они — шмыг мимо него! Мышками рассыпались, в дверной норке исчезли.

На учебных занятиях индонезийских моряков на плацу всегда полисмен столбом стоял. Офицер или капрал нервы не тратит на нерадивых и непослушных. Чуть что не так — на! Получи по хребтине полицейской дубинкой! Выходит, и у них есть «без вины виноватые». Только индонезийцы, в отличие от нас, гальюны не драют, картошку после отбоя не чистят, бельё сами не стирают, в караулах не стоят, уборку в помещении не делают, на камбузе столы не накрывают, посуду не моют, двор и плац не метут. Не работают, короче говоря, а только учатся морскому делу. Служат. За них всё делали наши вольнонаёмные официантки, технички, прачки. Индонезийцы, на зависть нам, каждый вечер в город ходили, виски и ром пили, по Владивостоку гуляли. Они — контрактники. Наёмники. Зарплату получают. Заодно и по морде.

Вот и думай, где лучше. Наверно, там, где нас нет.

 

«Не служил бы я на флоте,

кабы не было смешно!»

Есть у моряков такая шутливая поговорка. Кое–кто переиначил её на свой лад: «Кто служил на флоте, тому в цирке не смешно!» А в нашей четвёртой роте мы каждый день со смеху могли умереть. Виновником столь необычной смерти непременно оказался бы мичман Загнибородин.

Я могу без устали рассказывать о нём анекдотичные истории и не будет им конца. Однако, щадя ваши животы и терпение к моему походному творению, обойдусь одной главой в дневнике.

Записная книжка старшины роты, как вы уже знаете, пестрела фамилиями «преступничков». Редко кого из курсантов не «захвотограхвировало» его всевидящее око. Попасть в наряд на камбуз чистить картошку, когда вся рота смотрит кино в матросском клубе, такая перспектива не манила никого. А мичману что? Репу парить не надо, где взять рабсилу. Возникла необходимость перекидать кирпичи с места на место, он в свою записную книжку глядь, хитро прищурится и спрашивает?

— Шо, нэма добровольцив робыть? Пошукаем преступничков.

И понеслась Манька по кочкам!

— Иванов!

— Я!

— Ахметзянов!

— Я!

— Гусаченко!

— Я!

— Так… За шо я вас захвотограхвировал? А-а… Игра в домино… Тий кирпич, шо у левом углу спортплощадки, трэба сложить у правом. Усеклы? Оце гарно! Выполнять!

Надоело курсантам под «объективом» ходить. Стащили из мичманского кителя «хвотоаппарат», то бишь, блокнотик. Выдрали из него листы с фамилиями и поперёк чистых страниц жирно написали: «Хрен, тебе, мичман, а не фотографии. Плёнка засветилась!».

Вложили записную книжку снова в карман мичманского кителя, висевшего на спинке стула в баталерке. Ходят счастливые, довольные. Руки потирают: «Провели старого боцманюгу. На–кось, пень трухлявый, выкуси!». Поют радостно под гитару. Курсант Алипа задорно бьёт по струнам:

Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный,

Цыплёнок тоже хочет жить…

Недолго музыка играла, и мало пташечка пела: пришёл конец весёлой, беззаботной песенке.

— Рота! На вечернюю поверку … становись!

Мичман Загнибородин согбенный, скрюченный, иссушенный временем и службой, прихрамывая, шкандыбает. Вот раскрыл известную всем курсантам книжицу в коленкоровом клетчатом переплёте. Полистал, пристально вглядываясь в неё, будто и впрямь не знает, что в ней написано.

— Шо цэ такэ мне туточки написалы? Ни як без горилки ничого не разобраты… Ага… Трошки разумию…

— Хрен… тоби, мичман, а не… хвотограхвии… Плёнка… за–све–ти–лась…

Рота взорвалась дружным хохотом.

А мичман, как всегда, невозмутим и серьёзен. Тычет пальцем в грудь стоящего напротив хохотуна.

— Курсант?

— Курсант Марков!

— Курсант?

— Курсант Колесников!

— А ще кандидат… — укоризненно качая головой, заметил мичман, намекая, что матрос Колесников — кандидат в члены КПСС.

Сказал — прилепил! Прозвище «кандидат» за ним прочно утвердилось как имя нарицательное, обидно–обзывательное. Никто потом не звал бедного Колесникова Николаем или по фамилии, а всё только «кандидатом» величали.

— Оце, курсант Марков и кандидат Колесников! Щоб не ржалы у строю як жеребци не кастрированные, я вас захвотограхвировал… Преступнички! Смехуны яки гарны! По два наряда обоим…

И старшина роты, неловко забрасывая левую ногу, удалился со скучающим, озабоченным лицом: где взять бочку под известь? За бутылку спирта договорился с мужиками на стройке набрать извести, но в чём её привезти?

Хозяйственный человек мичман Загнибородин не для себя старался: для роты. Покраска, побелка территории вокруг учебного корпуса, коридоров, классов, кабинетов, ремонт сантехники — всё на нём. Выкручивался как мог.

Идём с ужина под барабанный бой. Я — барабанщик. Впереди иду. Раскатистой дробью сыплю: тррын — ты — тын… Тррын — ты — тын… Трын — тыт — тын — тыт — тын — ты — тын.

Мичман подошёл ко мне, положил руку на барабан:

— Оце сворачивай к едрени–фени свою бравурну музыку, курсант. Давай её мени. Щас слухай: у камбуза пожарну бочку бачив?

— Так точно! Бачив!

— Задача ясна?

— Никак нет, тащ мичман!

— Що такий тупыв! Тю бочку у нашу роту треба умыкнуть. И щоб ни одна б…

Мичман не договорил. Кашлянул в кулачок нехорошее словцо, строго посмотрел на меня.

— Щоб не споймае тоби! Усёк?

— Так точно!

Я вернулся к камбузу, но сразу подойти к пожарной бочке не смог. Возле дверей в белой куртке стоял и курил жирный, толстый старшина камбуза мичман Нечипорук — боров, раздобревший на халявных харчах. Я дождался, пока он докурит и уйдёт. Подбежал к бочке, полной воды, подёрнутой тонким ноябрьским ледком, и опрокинул её на асфальт. Огромная лужа, сверкая прозрачными льдинками, растеклась вокруг. Пиная бочку ногами, с ужасным грохотом покатил её. Оглушительный звон отдавался во мне ударами вселенского набата. Когда до учебного корпуса четвёртой роты осталось метров сто, оглашенный крик раздался позади.

— Курсант! Стой! Ты куда мою бочку покатил, наглец?! Я кому сказал? Стой!

Я ещё скорее начал толкать бочку. Она прыгала, вертелась, звеня на весь плац.

— Стой, курсант! Догоню — убью, скотина! Отдай бочку!

Это бежит за мной толстобрюхий старшина камбуза. Да куда ему, оплывшему жиром, угнаться за мной! Я протолкнул бочку в двери учебного корпуса мимо часового и перевёл дух. Не догнал!

— А ну, вызови старшину роты Загнибородина! Срочно! — напустился на часового запыхавшийся камбузник. Тот поднял телефонную трубку:

— Дневальный! Мичмана Загнибородина срочно на выход!

Пришёл Загнибородин.

— Що тоби треба, Нечипорук?

— Твой курсант только что у меня бочку пожарную украл…

Загнибородин удивлённо вскинул брови:

— Шо казав? Бочку?! Оце на хрена курсанту здалась твоя бочка? Ему дивчину гарну, молодэньку, чи горилки где пошукать… То я разумию. На кой ляд ему бочка? Кажи мени!

— Да не курсанту, а тебе, старому хрычу моя бочка сподобилась, — взбеленился Нечипорук. — Верни бочку!

— Нема у мене ни якой бочки! Мени гроб цинковый куда ни шло, а бочка совсем не надобна. Часовой! Ты бачив, яку бочку притаранил курсант?

— Никак нет, тащ мичман, не бачив, — не моргнув глазом, ответил часовой.

— Вин не бачив, — развёл руками Загнибородин.

— Да пошёл ты… — послал камбузник седого ветерана флота туда, куда ходить нашему брату не годится. Плюнул с досады, и ругаясь матерно, вычурно, с полным набором терминов парусного флота, где словечки вроде: «якорь в задницу, здохнуть на рее» были самыми безобидными, тяжело дыша, удалился.

На вечерней поверке мичман Загнибородин объявил мне благодарность. «За образцовое выполнение особого задания командования», — так он выразился.

Без хохота, конечно, не обошлось. И без «хвотограхвирования».

— За смех у строю — два наряда вне очереди преступничкам Полищуку и Медику. Роте — отбой!

И как всегда скучный, хмурый, молча в баталерку удалился.

Холодный ветер хлопал жестью на крыше. В кубрике, в синем свете плафона, накрывшись тонкими байковыми одеялами, спят курсанты. До подъёма ещё два часа. Самое сладкое время сна и приятных сновидений. В баталерке, на кушетке примостился старшина роты мичман Загнибородин. Припозднился на службе старый военмор. Не пошёл домой, в пятиэтажку — «хрущёвку», что притулилась у подножия сопки Дунькин пуп. Заночевал в роте. Привычно подоткнул под голову матросский бушлат, сбросил с усталых стариковских ног носки и хромачи, накинул на себя шинелишку и захрапел.

Может, снилась бывалому моряку его подводная лодка с красными звёздами на рубке — по числу потопленных вражеских кораблей. На ней он прошёл всю войну в штормовом Баренцевом море. Ходил в торпедные атаки, топил фашистские суда. Высаживал десантников, стоя по грудь в ледяной воде и придерживая сходню, чтобы не замочить идущих в бой североморцев.

Может, сотрясали его во сне взрывы глубинных бомб. От них в отсеках лопались плафоны, в кромешной темноте хлестала из пробоин вода, едкий дым пожара раздирал грудь, жёг глаза.

А может, снилась ему Нина. Не ворчливая, толстая лифтерша, из–за которой не всегда хочется идти домой. А та, молодая Нина, ещё не располневшая, розовощёкая, с небесно–васильковыми глазами официантка из офицерской столовой. Кто знает, что снилось старому моряку–подводнику в те предутренние часы?

У тумбочки, борясь со сном, клевал носом скучающий дневальный. От нечего делать листал вахтенный журнал. Вдруг его как огнём ожгло! Дневальный обнаружил в журнале запись, неизвестно когда и кем сделанную: «Разбудить мичмана Загнибородина в 04.00.».

Гадает дневальный, лоб морщит: «Сам, наверно, мичман записал, чтобы его пораньше разбудили». Да прозевал дневальный. Посмотрел на часы и сонливость мигом слетела с него: 04.15. Ужас! Испуганно подскочил к двери баталерки, бешено затарабанил:

— Тащ мичман! Вставайте, тащ мичман!

Подождал немного, прислушался. Тихо в баталерке. Крепко спит старшина роты. Дверь приоткрыл, вошёл, свет включил. За плечо тронул спящего.

— Тащ мичман! Вставайте! Проспали…

Из–под шинели всклокоченная голова высунулась. Моргает белесыми ресницами. На дневального выцветшими бледными глазами уставилась.

— Шо тоби, курсант? — недовольно спросила голова, шевеля впалыми щеками.

— Уже четыре пятнадцать, товарищ мичман…

— Шо з того? — голова упала на бушлат, глаза прикрылись веками, рука в тельнике откинулась с кушетки до полу. Дневальный вышел, притворил дверь. Сомнение гложет матроса. Нет, не встанет мичман, проспит, куда с вечера собрался идти. А время к половине пятого доходит. Надо будить! Дневальный в дверь каблуком кованым — бац, бац! Кулаком — бам, бам!

— Вставайте, товарищ мичман!

Дверь распахнулась. Из–за неё голова седая, всклокоченная, удивлённо и рассерженно таращится.

— Ну, ти уже задрал мени, курсант! У гальюне сгною, салага! Тревога яка чи шо?

— Вы написали в журнале разбудить вас в четыре часа, а уже половина пятого… Я не сразу увидел, — оправдывается дневальный.

Мичман, кряхтя, вышел из баталерки. Побаливает травмированное на лодке колено, ноют суставы: старость не радость. Ботинки на босу ногу. Китель поверх сухопарых плеч, обтянутых застиранным тельником. На голове фуражка. Для порядка.

— Яка така бестия записала мене? Оце свинюки, оце поганци, шо зробилы! Щоб мичман у штаны не напрудив, у гальюн разбудилы… Оце я вам зараз покажу, як шутковать над старым боцманюгою!

Загнибородин сгрёб журнал, включил в кубрике яркий свет. И зевая, проскрипел:

— Рота-а! Оце слухай мою команду: подъём! Становись!

Полусонные курсанты повскакали с коек. Вышколенные, вздрюченные, мы быстро построились. Стоим, качаемся, сны досыпаем, позёвываем, очередного подвоха от мичмана ждём. Опять, поди, «преступничков» выискивать будет, маразматик долбаный! Смеяться никому не хочется. Зябко поёживаемся. И что ему надо?!

«Легенда подплава» впалую грудь расправил, китель одёрнул, перед ротой вышел. Смотрит на всех, не мигая. Лицо восково–жёлтое, морщинистое. Тонкие губы в сердитой усмешке сжаты.

— Шо, преступнички, удумалы мичмана у гальюн поднять? Мабуть, у Загнибородина недержание… Энурез? Шо туточки у журнале прохиндеи наши написалы?

Мичман раскрыл журнал, подслеповато глядя в него, прочитал:

— Разбудить Загнибородина… Хай вин у гальюн идэ! Оце пидемо и вы до ветру, щоб не обделались як поросята. Преступнички!

Он удалился в баталерку досыпать последний сон. А мы, переругиваясь, побрели к своим койкам.

— Кто сделал запись? На фига, пацаны? Самим же хуже. Сознавайтесь лучше. Шутнику яйца оборвём.

Шутника не нашли. Никто не сознался. Кому охота евнухом дембельнуться? Разговоры о ночной проделке поутихли, но скоро в кубрике глубокой ночью вновь вспыхнул свет, и знакомый до чёртиков дряблый голос нарушил тишину:

— Рота-а! Па–адъём! Становись! Р-равняйсь! Смирно! Вольно!

Мичман Загнибородин, в шапке с кожаным верхом и с «крабом», в шинели, застёгнутой на все пуговицы и в белом шёлковом шарфике, тщательно выбритый, в начищенных ботинках, пахнущий «Шипром» стоял перед нами. Блестит, как новый пятак из чеканки! Стрелочки на отутюженных брюках — порезаться можно. Хоть сейчас на парад!

Стоим, дивимся, не понимаем, что к чему.

В строю негромкие, почти шёпотом, недовольные разговоры.

— И чего ночью припёрся?

— Бабка не дала конец размочить, вот и прилетел шилом в задницу ткнутый…

— «Преступничков» искать будет… Факт! Заколебал своими «хвотограхвиями»…

— А надухарился, как из парикмахерской вылетел! Ну, франт! Жених хоть куда… На свадьбу вырядился, что ли?

А мичман с вечера долго в кабак собирался. Так на морском жаргоне ресторан прозывается. Пригласил Загнибородина на свой пятидесятилетний юбилей один старый корешок, сослуживец–подводник. В ресторане «Золотой Рог» друзья наметили встречу.

В шумном зале «Золотого рога», пропахшего гавайскими сигарами и французскими духами, сверкали хрустальные люстры. Золотые нити их лучей отражались в бокалах шампанского, в алмазных колье и жемчужных бусах. Играли светом рубинов и янтаря в серьгах, перстнях и кулонах, искристым дождём рассыпались в больших зеркалах. Гремела музыка. Кавалеры, сверкая погонами и шевронами, роняя стулья, торопились пригласить на танец обворожительных дам, блиставших загадочными улыбками. В «Золотом роге», исконно флотском ресторане, в тот зимний вечер с морским, щедрым размахом гуляли ветераны–подводники. И не было среди них бывшего боцмана со «Щуки» мичмана Загнибородина.

Перед выходом из дому ему позвонили. Жена Нина Максимовна, в вечернем платье, с чернобурой лисьей горжеткой на обнажённых плечах, старательно припудривала морщинки под глазами. Подняла трубку, подала мужу, наводящему последние штрихи на безупречно вычищенные ботинки.

— Слушаю, Загнибородин…

Трубка засипела пропитым голосом:

— Машину кирпичей сегодня ночью сделаем… Канистра спирта с вас, как договорились… Подходите на стройку, а нет — другим клиентам загоним. Кирпич нынче в дефиците. Всё! Ждём.

Трубка ещё пикала, а мичман, поджав губу, уже прикидывал в уме, какую «полосу препятствий» он соорудит из этих кирпичей на пустыре за учебным корпусом.

— Оце мени срочно треба на службу. Ресторан отменяется, — сухо сказал он, влезая в шинель и привычно прикладывая ладонь ребром к носу и к «крабу» фуражки. Торопливо шмыгнул за дверь, чтобы не слышать истеричных воплей боевой подруги, просыпавшей пудру при его последних словах. Всё же он успел услышать пожелание, далеко не новое, много раз высказанное ему за годы службы:

— Чтоб ты провалился там, на своей службе, старый козёл!

И вот он добыл их россыпью целую машину. Рискуя погонами, ценой двадцатилитровой канистры со спиртом, променяв на кирпичи встречу с друзьями в роскошном ресторане, рассорившись с женой.

И вот он стоит перед нами — старый щёголь в глаженых брюках, в блестящих хромачах. Ищет в матросских глазах сочувствия и понимания благому делу, стоившему стольких жертв.

Нет в наших глазах ни того, ни другого. Нам бы в тёплую постель. Зарыться под одеяло и спать, спать, спать…

Мичман испытующе посмотрел на всех бодрым с морозу взглядом:

— Оце добровольци машину с кирпичами разгружать е?

Молчит рота. Каждый думает про себя: «Да обойдёт меня стороной несусветная дурь старого служаки!».

— Шо, нэма добровольцив? Ну, шо з того, пошукаем преступничков. Оце у мени туточки, мабуть, козлятники е…

Достал из кармана шинели замурзанную записную книжку, полистал, нашёл листок с давнишними записями.

— Курсант Гусаченко!

— Я!

— Курсант Полищук!

— Я!

— Курсант Авдеев!

— Я!

— Оце хворма одежды — ватники, шапки, верхонки — шагом марш во двор разгружать автомобиль. Остальные — отбой!

Как я завидовал тем, кто пошёл блаженствовать в койку! Чёрт бы побрал домино и всех сундуков–мичманов!

К кирпичам у Загнибородина было прямо–таки благоговейное пристрастие. Кирпичемания, я бы сказал.

Глубокой ночью, когда Владивосток спал, притихший после дневной суеты, четвёртая рота плелась в городскую баню. Завывал пронизывающий ветер, колол лицо мелким сырым снегом. За нами, ракетчиками, тащилась рота трюмных машинистов.

Лучше зарости грязью, провоняться истлевшей в лохмотья робой, чем подняться среди ночи и, спотыкаясь, плестись в эту проклятую баню! Посмотреть со стороны — колонна пленных немцев из–под Сталинграда!

Мы несли вещмешки с грязой робой, мылом и полотенцем. Выгнанные на собачью холодрыгу, мы не испытывали ни малейшего желания к омовению на тяжёлых, мраморных скамьях, на которых так запросто подцепить заразу после мытья городских бродяг. Зато потом, галдя и дурачась, целый час блаженствовали в парилке и под душем. Торопливо, чтобы успеть, стирали оба комплекта робы, носки и трусы. Натирали друг другу спины намыленными тельняшками. Вдвоём с кем–нибудь выкручивали руками стиранную робу, потому что после бани одна пара ложилась в вещмешок, а другая, влажная, напяливалась на себя. За неопрятный вид инструктор Петухов давал наряд вне очереди. В роте не постираешься. Вот и приходилось стирать то, что на тебе, потом шагать на сыром ветру в мокрых, прилипших к телу штанах, в плохо отжатых голландке и тельняшке.

Блаженство мытья быстро кончалось из–за «кирпичемании» мичмана Загнибородина. Ещё не успели помлеть в парилке, а уж мичман кричит:

— Оце закончить помывку! Выходи строиться!

По пути в роту заходим на стройплощадку. В то время они не огораживались. Пьяный сторож спал где–нибудь в будке.

— Рота! Правое плечо вперёд! К поддонам шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!

Взяли задубевшими в перчатках пальцами, понесли. На спортплощадке сложили: штабелёк приличный получился.

Ну, боцманюга старый! Достал своими кирпичами!

Как–то Загнибородин мылся вместе с нами. Я и мой друг Петруха Молчанов решили, что есть подходящий момент подхохмить над старшиной роты, задолбавшим нас «хвотоаппаратом» и кирпичами. Дело в том, что у надводников роба белая. Они её даже с хлоркой стирают, чтоб ещё белее была. У подводников — синяя. Сколь её не стирай, ни полоскай — линяет, зараза, превращает воду в чернила. Обрез с такой фиолетово–чёрной водой стоял на мраморной скамье, возле которой мы с Петрухой выкручивали воду из штанов. Один держит, другой крутит, собирая штаны в узлы. Потом обернёшься вокруг себя да ка–ак потянешь! Ни одна стиралка с центрифугой так не отожмёт! Тянем–потянем штаны и видим: в дальнем углу Загнибородин обрез с чистой водой принёс. Умостился поудобнее на скамье, голову намыливает. Тут и родилась шальная мысль. Схватил я свой обрез с грязной водой и бегом к нему. Пока мичман, весь в ошмётках мыльной пены драл голову, я тихонечко поменял тазики. Промыл глаза старый морской волк из подставленного ему обреза. Удивлённо уставился на чёрную воду. Ничего не поймёт. Дошло! Вскочил, как ужаленный, глядит по сторонам. Все при делах: стирают, отжимают робы и тельники, под душем плещутся. Шум, гам, звон жестяных тазиков. Свет запотевших плафонов еле пробивается сквозь белый пар. Попробуй, сыщи тут «преступничка»! Загнибородин выплеснул грязную воду и в раздевалку. Через минуту оттуда:

— Четвёртая рота! Закончить помывку и стирку! Выходи строиться! Вот я вас, преступнички!

— Старый пень! Куда гонит?

— Ещё полчаса положено мыться нашей роте, а он уже выгоняет из бани, — возмущаются курсанты.

Мы с Петрухой знаем, почему Загнибородин так раздухарился. Помалкиваем. Сопим в две дырочки, посмеиваемся втихомолку.

А мичман пуще прежнего лютует. Рвёт и мечет. Распаляется:

— Ишь, чего удумалы, бисовы дети! Обрез с грязными ополосками мени подставляты! Ну, я вам покажу кузькину мать! Уместо увольнения в воскресенье гальюны будете драить, порядок у роте робыть будете!

Когда Загнибородин сильно распалялся, то с украинского переходил на русский и крыл нас семиэтажными ругательствами.

— Мать вашу! В акулью печёнку, в китову селезёнку! В рыло свинячье, в ухо телячье! В нос собачий, в хвост поросячий!

Далее следовали боцманские выражения, не поддающиеся нормативной лексике и литературной обработке.

Под непечатные пожелания мы возвращались из бани в задубевших робах, с вещмешками, полными мокрого белья. Поджав зябнувшие руки в рукава шинелей, торопились поскорее в роту. Может, удастся еще часик вздремнуть, согреться под одеялом. Не тут–то было!

— Правое плечо вперёд! — командует старшина роты. — На стройку шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!

Принесли, сложили. Ещё штабелёк вырос на спортплощадке. На обрамление цветочной клумбы хватит! Или на домик пана Тыквы!

— Ну, мичман! Ну, строитель хренов! Задолбал кирпичами!

— Что ему ещё отмочить этакое оригинальное? — задумчиво чесали затылки курсанты. Придумали…

Была у Загнибородина выработанная годами привычка: начинать бритьё минут за десять до утреннего построения. Поглядывая на часы, бывший лихой боцман–подводник тщательно елозил по лицу старенькой электробритвой.

В восемь ноль–ноль, тика в тику, в роту войдёт командир.

За минуту до прихода Минкина жужжание в баталерке прекращается. Мичман сдёргивает с вешалки фуражку, шинель, торопливо надевает. На ходу застёгивая пуговицы, выбегает навстречу с докладом.

И вот он, командир. Минута в минуту. В мороз. В метель. В зной. В дождь. Пунктуален как кремлёвский гвардеец, заступающий на пост у Мавзолея! Точен как корабельный хронометр!

— Равняйсь! Смир–рно! Равнение на — с–с–редину!

— Товарищ капитан третьего ранга! Во время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось. Старшина роты мичман Загнибородин.

Командир здоровается с личным составом роты.

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга!

Со стороны звучит примерно так:

— Здра жлам тащ кап треть ранг!

Что больше похоже на сплошное: «Гав, гав, гав…».

И так каждое утро. Но однажды…

Подловили курсанты момент, когда Загнибородин отлучился из баталерки. Сняли шинель и на мичманские погоны прикололи большие звёзды старшего офицера. По три вдоль жёлтых широких галунов. Свернули шинель внутрь, подкладом наружу, и на место повешали. Сами — шасть за дверь. Ботиночки чистят, к утреннему осмотру готовятся. Деловые ребята!

Приходит мичман. Электробритву в розетку втыкает, жужжит как обычно. На часы посматривает: пора!

— Рота! Становись! — кричит. Электробритву из розетки — дёрг! Фуражку на голову, шинелишку на худую фигуру, пальцы по пуговкам бегут. Ладонь ребром к околышу — «краб» на месте! А вот и командир! Хоть куранты по нему сверяй!

— Равняйсь! Смирно! Равнение на — средину!

Рука у козырька, строевым шагом навстречу. На погонах звёзды большие сверкают. Ну, вылитый адмирал! Пузеню бы побольше, да ряшку помордастее… А так, ничего, похож!

Командир роты Минкин от удивления глазами мырг–мырг. Рот раскрыл. Здороваться с нами не стал.

— Как вам не стыдно? — говорит. — Над пожилым человеком насмехаться… Над геройским боцманом прославленной Краснознамённой «Щуки»… Совесть у вас есть, обалдуи?

Да нам–то? Те, кто в первой шеренге себя щипают, чтобы не расколоться с трудом сдерживаемым смехом. Те, кто во второй, губы прикусывают, за спины товарищей прячутся. Угар полный!

Начальник 51‑го учебного отряда подплава контр–адмирал Сухомлинов был закадычным другом нашего мичмана. Два старых морских волка вместе начинали морячить юнгами Северного флота. Ещё до войны мальчишками–сиротами пришли в подплав. Помогали краснофлотцам подкатывать торпеды, мины, набрасывать на кнехты швартовы, подавать сигналы семафором, подметать пирсы, очищать от ржавчины борта подводной лодки. Много ещё чего помогали эти двое юнцов в ладно подогнанной матросской форме.

И вот судьба свела вместе старых друзей–приятелей, ветеранов–подводников, бок о бок прошедших смертельно–страшную войну на море.

Частенько вечером в субботу дневальный по роте, завидев расшитый золотом адмиральский мундир, перепуганно орал:

— Смирно!

Адмирал, сутулясь, входил, небрежно, будто нехотя козырял, типа: «Да отвяжись ты… Раскричался тут…». И буркнув: «Вольно…», проходил в баталерку, где его поджидал мичман Загнибородин. Адмирал выставлял бутылку армянского коньяка, разворачивал обёртку шоколадной плитки и доставал из кармана тужурки лимон. Корешки тихо и мирно беседовали, а мы сновали у двери баталерки, стараясь не пропустить важный момент встречи боевых друзей–военморов. По мере того, как осушался «Арарат», голоса закадычных корешков становились громче и резче. И вот он, момент!

— Помнишь, как ты в боевом походе аварийную захлопку вовремя не закрыл?

Это Сухомлинов.

— Мовчи, салага! Я на три дни раньше в подплав придэ!

Это Загнибородин.

— Ну, и что? Да ты переборку от подволока отличить не мог, всё путался. Старпом кричит: «К подволоку раздвижной упор подставляй!». А ты его на переборку крепишь. В отсеке темнотища, воздух гремит, вода хлещет…

Это опять Сухомлинов.

— А ты, салажонок! Зелэный як три рубли! Брось на клумбу — до жовтня никто не побачит. Будэшь лежать, покель трава не посохне… На мени бушлат шили, а тоби в проекте нема було…

Это опять Загнибородин.

Разошлись корешки не на шутку. Крепко перебрали. Коньяком не обошлись. Мичман заначку — «Столичную» из шкафа достал. Заметно, что ветераны вторую бутылку уговорили. Разбушевались.

— Как… со старшим по званию… разговариваешь… мичман? — икая, кричит контр–адмирал Сухомлинов. — Смирно!

Грохот опрокинутого стула, падающего тела, звон пустой бутылки. Несколько минут тишины. Негромкая бессвязная речь. Дверь открывается. Из баталерки, поддерживая друг друга, выбираются еле стоящие на ногах ветераны–подводники, герои торпедных атак в холодном, штормовом Баренцевом море.

Служебная адмиральская «Волга» увозит корешков домой, к верным жёнам–морячкам, сварливым ворчуньям с одинаково несносным характером, вечно не понимающим, что значит флотская дружба.

А мы, довольные, что мичман не остался ночевать в роте и не будет «хвотограхвировать», обсуждали встречу боевых товарищей, и смеясь, укладывались спать.

Эх, едрёно–солёно море!

А не служил бы я на флоте, кабы не было смешно!

 

Марш — бросок, компот и парад

12-июня. Вторник.

08.30. Хорошее «Радио России» — мой спутник, собеседник и добрый товарищ, помогающий скрасить одиночество плавания приятной музыкой и задушевным дружеским словом, напомнило: «Сегодня — День России». Спасибо, друг «Россия»! В однообразных буднях одиночного плавания я как–то совсем забыл об этой знаменательной дате. Но ты держишь меня в курсе событий. И в походе мне не придётся «пускать под откос поезда», как в старом анекдоте про партизан, не ведавших, что война давно окончилась.

Благодаря «Радио России» я не одинок в этой сибирской глуши, вместе со всеми россиянами могу отметить этот праздник. Фляжка с вишнёвым ликёром после вчерашней троицы заметно полегчала. Но в ней ещё булькает и достаточно, чтобы выпить за мою любимую Родину — Россию.

Я отплываю в 09.30 от корявого и толстого ствола огромной ветлы, поваленной бурей, подмытой течением, издали похожей на лежащего исполинского крокодила. Вот так стояла, быть может, сотню–другую лет. Гордая, неприступная, могучая, упираясь в небо раскидистой, кудрявой вершиной. И рухнула, сокрушённая недругами: ветром, водой, обжигающим солнцем, трескучим морозом, огнём лесного пожара. Так бессилен богатырь в борьбе с врагами тайными, хитрыми, бесчестными, коварными, исподволь долго и упорно роющих ему яму.

В 11.00 прошёл отметку «1360‑й километр».

Слева деревенька Невальцево. Всего несколько домиков в ней. Люди живут здесь только рыбалкой и охотой. Перекупщики приезжают, за бесценок скупают у них стерлядь, увозят на томский рынок, в рестораны. Обские жители — «алитеты» нашего времени. Кто не читал замечательный роман Семушкина «Алитет уходит в горы», поясню: Алитет — безграмотный чукча–охотник, продававший за гроши пушнину жадным американским купцам, грабившим Чукотку.

В полдень, у знака «1370» оказываюсь в зоне мёртвого течения. Иду на вёслах.

В 15.30 вышел на водораздел у красного буя № 298. Впереди поворот реки влево. Течение становится заметным, что подтверждают смещающиеся на берегу ориентиры.

Иду с парусом под ветер легко и ходко.

Можно и отдохнуть.

Сварил кофе на газовой плитке. Открыл по случаю праздника банку говяжьей тушёнки, и понятное дело, отвинтил пробку заветной фляжки.

— За тебя, Россия! Живи и расцветай!

Танкер «ТН‑691» обогнал меня.

Из судового динамика над всей рекой пронеслось раскатистое, громкое:

— С праздником, речной корсар! С днём России! Счастливого плавания! Семь футов под килем!

И протяжная сирена–приветствие.

Вот это поздравленьице, вам скажу! Кто ещё такой чести сегодня удостоился? Чтобы одного человека на крохотном плотике мощью всех динамиков приветствовало огромное судно!

И гулкое эхо катилось от одного берега к другому: «…ания… ания… илем… илем…».

Жарища. Солнечно. Душно. Много кучевых облаков. Как бы ливень с грозой не начался.

Ближе к вечеру, в ожидании дождя встал на стоянку на 1390‑м километре.

А на реке уже волнение, ветер усиливается. Небо в тёмно–сизых, быстро бегущих облаках.

Куст калины, весь в белом цвету, колышется нарядным ветвями, словно здоровается со мной. Прижимаю к лицу ароматно пахнущие бутоны. Медовый запах лепестков пьянит, кружит голову, будоражит душу, вызывая чувства восторженной радости и нежности к прелестному созданию природы.

— Здавствуй, красавица! Здравствуй, милая! Здравствуй, моя хорошая! Дай поцелую твои лепестки… Если бы ты знала, как долго и трудно я шёл к тебе! Какие цепи пришлось порвать, какие путы и оковы сбросить, чтобы вырваться из клетки бытовизма! Годы пролетели незримою птицей в мечтах о твоей девственной красе, об этом лукоморском береге.

«Радио России» вторит моим словам цыганской песней в исполнении красавицы Рады Рай:

И вот я здесь! Вдыхаю чудесное благовоние утонченных природных духов, рядом с которыми французские «Шанель» просто флакон дерьма. А на реке что–то не вообразимое. Высокие, пенистые валы с белыми гребнями катятся мимо, да такие, что скажешь, глядя на них: «И не река это, а бушующее море». Гроза началась. Дождь хлестанул резко, упругими струями ударил по складной палатке, накрытой толстой целлофановой плёнкой, крепко схваченной на сгибах прищепками. Плёнку, брошенную рыбаками возле трухлявого соломенного шалаша, я подобрал, помыл, свернул, и очень она мне сгодилась. Никакой ливень теперь не страшен. В палатке сухо, тепло, уютно и немного грустно от песни:

Эх, «Россия», «Россия»! Люблю слушать тебя бесконечно. От твоих страстных песен не оторваться, как в жару от чистого, прохладного ручья. Пил бы и пил… Ты не приедаешься как хлеб, но не бередь мне сейчас душу такими за сердце берущими песнями и мелодиями! За кого мне поднять фляжку с остатками ликёра?

Я выключил радио.

Шелест дождя, шум ветра, вспышки молний и отдалённые раскаты грома. Плещут у берега волны. Даже птицы притихли. Никого вокруг. Только необъятные плёсы, колки, камышовые болота и кочкарники, залитые водой.

Не верится, что где–то сейчас, в больших городах массовое гулянье. Озаряют небо каскады ракет, хлопают пробки шампанского. Из автомобилей на площади вываливаются всё новые толпы радостно–возбужденных людей. Визги, смех, веселье. Работают аттракционы. Шумно у киосков с пивом, лимонадом и минералкой. Гудят пчелиными ульями города. Отдыхают. Звенят кружки, бокалы, стаканы. Разлетаются вдребезги разбитые на асфальте бутылки. Вечерний ветер метёт, раздувает горы пакетов, сигаретных пачек, окурков, картонных коробок, бумажных обёрток. Слышатся вопли и ругательства драчунов, перекрываемые громом магнитофонов, слившимся в общую какофонию звуков.

Горожане отдыхают! Гуляет народ! Пьёт за державу великую. За Отечество славное. За Русь–матушку. И пусть себе! В такой день да не выпить?!

За тебя, Россия!

Ветер стихает, и дождь не льёт струями, монотонно шуршит по плёнке, успокаивает, располагает к дрёме, клонит в сон. Я бы заснул, но ликёр и крепкий кофе взбодрили, побудили раскрыть дневник и продолжить записи воспоминаний и размышлений.

…Мы бежим марш–бросок.

От памятника революционным матросам–минёрам, расстрелянным в 1905‑м году. До КПП 51‑го учебного отряда подплава.

Пять километров по заснеженной дороге вокруг бухты Малый Улисс.

Автомат через плечо на ремне, противогаз в сумке, вещмешок за спиной.

Все в мыле, распотевшие, тяжело хакают, бегут рота за ротой.

Трусы у меня сбились, растёрли в паху кожу, вызывая жгучую боль. Бежать невыносимо. Между ног обжигало кипятком.

Я отставал всё больше, расставляя ноги так широко, будто мне забили кол в одно место. Мимо бежали чужие роты, ухая, как разгорячённое стадо быков.

Скоро я остался на дороге один. Зачёт, как известно, делается по последнему участнику забега, и первое место нашей роте с этого конца марш–броска уже обеспечено.

Чёрные фигурки матросов, удаляясь, всё уменьшались в метельном снегопаде.

Горечь постыдного отставания от роты, смешанная с болью от горящей огнём ссадины, повергли меня в уныние, близкое к отчаянию.

Я расправил трусы, отдышался и неспеша заковылял по взбитой сотнями ног забураненной дороге. Мимо проезжал грузовик с продуктовыми мешками, ящиками, бочонками. Притормозил, объезжая глубокую рытвину в колее. Не долго думая, я перебросил себя через задний борт и плюхнулся на брезент, прикрывавший провизию.

Одуреть, как хорошо! Лежу, вытянув отяжелённые усталостью ноги. Еду, из–за бортов выглядываю. Ага! Последняя рота уже близко. Это трюмные машинисты чуть живые волокутся. Почему знаю, что трюмачи? Да вон же секс–символ Гена Терёшкин среди них!

Где–то впереди наша четвёртая…

Пора готовиться к «десантированию» из машины. А так не хочется! Ехать бы и ехать. До самого дембеля. Но вот объезжаем шестую роту, пятую… Поправляю автомат, чтобы удобнее соскочить с заднего борта, но тут глазам предстаёт ящик с консервными банками, сияющими жестяными, жирными боками. Прихватываю пару штук, запихиваю в карманы шинели. И вовремя. Слева по борту пыхтит паровозом красный от натуги Петухов. От мокрых волос инструктора валит пар. Шапку в руке держит. Чуть живой, бедолага! Язык вывалил, хекает с надрывом.

Грузовик обгоняет третью роту, вторую… Всё! Прыгаю…

Как и следовало ожидать, запахал в сугроб, но удачно. Вскочил, отряхнулся, с автомата снег перчаткой смахнул, и не торопясь засеменил, чувствуя, как между ног щиплет, но уже не так больно. Терпимо. Было бы хуже, кабы не оказия с автомобилем. А вот и Петухов догоняет. За ним взмыленная рота курсантов–ракетчиков. Вливаюсь в передние ряды бегущих и вместе с ними финиширую у КПП. Петухов подошёл, хрипло спросил:

— Ты чего так от, готы ото, гвался?

— Не могу медленно бежать, товарищ старший матрос… Увлёкся…

— Спо, гтом занимался на г, гажданке?

— Так точно, первый спортивный разряд по лыжам…

На счёт разряда я не соврал. В десятом классе выполнил норматив. Хорошо бегал «пятёрку». Выступал на районных и областных соревнованиях. Я бы, конечно, и на марш–броске последним не бежал, кабы не «семейники» — флотские трусы.

Добытыми «трофеями» с военного грузовика я поделился с лучшими друзьями Володей Марковым, Петром Молчановым и Володей Прониным. Раздобыли на камбузе буханку хлеба и поздно вечером, уединившись на спортплощадке за штабелем кирпичей, с нетерпением взрезали банки. Их содержимое к нашей неописуемой радости оказалось колбасным фаршем. Мы намазывали его на хлеб, давились жадно такой диковинной вкуснятиной.

— Ты где, корень, надыбал её? — еле прожёвывая кусок, спросил Петруха.

Я рассказал корешкам историю с трусами и грузовиком. Они заржали, а Петруха, вымазывая кусочками хлеба остатки фарша и продолжая роготать, сказал:

— Ну, и прохиндей ты, Гусь! Чего только две банки прихватил?

— А куда бы я их засунул? В штаны?

— Нормально, — обтирая ложку, сказал всегда серьёзный Володя Марков. — Жадность фраера губит.

А Володя Пронин, кемеровчанин, страшно гордившийся тем, что на донышках эмалированных кружек стояло «КМК» — Кемеровский металлургический комбинат, весёлый аккордеонист и балагур, закурил, пустил колечко дыма, задушевно улыбнулся:

— Хорошо–то как… Ничего вкуснее сто лет не ел.

А на следующий день наш взвод и ещё один из роты трюмных машинистов срочно бросили на расчистку от льда и снежных заносов трамвайных путей на остановке Луговая. Мой тёзка Терёшкин, прославившийся на весь учебный отряд своими незаурядными сексуальными возможностями, бросил бушлат, присел на край тротуара отдохнуть с сигаретой.

Мимо девушка проходила. В белом нейлоновом пальто японской фирмы «Санъё», в белых финских сапогах с цепочками, в белой английской шапочке с козырьком. Концы заграничного белого шарфа болтаются: один спереди, другой сзади. В руках белая импортная сумочка с блестящими застёжками — последний крик моды на Владивостокской барахолке.

Девушка каблучками: чак–чак. Круглым задом: круть–круть.

У Терёшкина мигом стадный инстинкт сработал — один бы не отважился — с зацепом к ней:

— Время не подскажешь, красавица, да и адресочек бы не помешал…

Девица смерила его презрительнм взглядом.

— Такой коротышка и надо же! Туда, куда и все!

— А я весь в корень вырос… Ну, так что? Возьмёшь у меня адресок или свой дашь?

— Дурак! Отстань! — ускорила шаги девица. Но Терёшкин, забежав наперёд, сунул ей в руку клочок газеты с номером нашей части и своей фамилией. К нашему общему удивлению она не швырнула записку, гордо постукивая шпильками замшевых сапожек. И прислала ему письмо с приглашением на свидание. Маленький курчавый нахалёнок бегал к ней по ночам в самоволку к нашей общей зависти. Вот и пойми после этого женщин! Правду говорят: «Они любят наглых мужчин». После этого случая Гена Терёшкин прослыл «секс–легендой» учебного отряда.

Медленно тянутся зимние дни, а мы все ещё «без вины виноватые» в 51‑м УОПП. Мечтаем о лишней котлете, которую удастся стянуть со сковороды во время отбывания наряда на камбузе. О лишней кружке компота.

Напиток из сухофруктов хранился в бачках, составленных пирамидами на стеллажах с дверцами, закрытыми на замок. В ожидании раздачи бачков по столам, старшина камбуза Нечипорук — тот самый толстобрюхий и толстомордый мичман, у которого я слямзил пожарную бочку, хранил ключи от стеллажей в кармане своей накрахмаленной поварской куртки. Мы под разными предлогами крутились у стеллажей с бачками, но компот в них был «зелёным виноградом», недосягаемым и недоступным. Однажды я мыл чашки в посудомойке, и хлопнув себя по лбу, возликовал:

— Братва! А ведь за тонкой перегородкой — бачки с компотом!

— Ну, так что? Они за дверцами. Те на замке. А ключи у пузана, — насыпая в ванну горчичный порошок, чтобы чашки и ложки лучше отмывались от жира, равнодушно ответил Федя Поваляев.

— Думай, Федя, думай…

— Ну, если дырочку провертеть…

— Уже лучше, Федя! Ну, напряги башку…

— Да если трубочку в неё сунуть…

— Молодец, Федя! Цены тебе не будет на подводной лодке!

Нашли тонкий шланг для пробивания засорившихся стоков в керамических раковинах и чугунных ваннах. Процарапали обломанной ложкой маленькое отверстие в стене на уровне стеллажей и сунули в неё шланг. Потычем — пососём: так шофёры бензин наливают из бака. Не идёт у нас компот. Выдёргиваем шланг немного назад, вертим, опять толкаем — авось, попадёт в желаемое место. И сосём воздух… И вдруг полился компот. Холодный, настоенный, ароматный. Настоящий флотский компот! Не зевай, братва, подставляй кружки и чашки!

Осушили один бачок. Принялись тыкать шлангом и сосать, отыскивая другой. И опять полился, зажурчал струйкой компот. Сами до отвала напились. Напоили товарищей, тех, кто в зале столы накрывают, бачки с борщом, с кашей разносят. Отвели и они душу. Нас, в свою очередь, котлетами угостили, тоже, между прочим, со смекалкой на камбузе добытыми.

Дырку замазали, затёрли. Шланг под ванну запихнули.

Дошла у накрывальщиков столов очередь до бачков с компотом. Старшина камбуза к стеллажам подошёл, сопя, замок открыл, дверцы распахнул. Глазами: хлоп–хлоп! В бачки зенки впялил — ничего не поймёт. Во многих — только раскисшие сухофрукты на дне. Мичман на ключи посмотрит, замок потрогает, в бачки заглянет: лежат в них ягодки голимые, а кисло–сладкого яблочно–абрикосового напитка как не было! Чудеса да и только! Надо было видеть в эту минуту лоснящееся жиром лицо старшины камбуза! Угрюмо–плачущее, по–детски всхлипывающее. Бормочет, губами трясёт:

— Убыток–то какой! Литров сорок компота умыкнули, паразиты! Замок открыли, ключи подобрали… Менять надо… Как не досмотрел?! Как проглядел?! Ой–ё–ёй! Ой, как жалко! Это ж на сколько рублей! Посчитать надо… Ещё и замок новый покупать…

Со злости швырнул ключи в мусорный ящик. Побежал в кладовую за сухофруктами. Курсантов без компота не оставишь.

Ничего, не убудет от него! Камбузный жулик давно спутал, где на складе у него курсантская провизия, а где его личная. Выпитый компот воспринял как потерю своего собственного продукта.

А время шло.

Владивостокская весна билась в окна кубрика яркими, горячими солнечными лучами, ветвями клёнов и дубков, жужжащими шмелями, большими, невиданными нами реликтовыми бабочками–махаонами. Пахло сиренью и жасмином.

Мы готовились к первомайскому параду.

Сначала весь март занимались шагистикой под духовой оркестр. «Коробками» восемь на восемь. По шестьдесят четыре курсанта от каждой роты чеканили шаг на плацу. Нас тренировал капитан второго ранга Ольшанский — бравый, с усами, красивый моряк с хорошей строевой выправкой. Любимец женщин, завсегдатай «Золотого рога» и гарнизонной гауптвахты.

Во время репетиций, когда «коробочка» нашей четвёртой роты проходила мимо трибуны, начальник учебного отряда контр–адмирал Сухомлинов вольяжно подбадривал нас:

— Молодцы, ольшанцы! В рот вас… туда–сюда! Молодцы!

И ещё весь апрель под барабанный бой вышагивали на улице Колхозная мимо стадиона.

Здесь, между прохождениями многих частей Владивостокского гарнизона: пограничников, морпехов, авиаторов, я встретил Ивана Быкова, парня из эшелона призывников, убеждавшего меня в «Экипаже» пойти служить в авиацию.

— Привет, земляк! Кем служишь?

— Заканчиваю ШМАС — школу младших авиационных специалистов. Буду летать воздушным стрелком–радистом на «ТУ‑16». А может, на гидросамолётах — противолодочниках. Так что, заныривай поглубже, землячок! Гонять вас, подводников, будем! Ну, а ты как? — поинтересовался он.

— Тоже учебку заканчиваю. Обещают на Камчатку нас отправить, на ракетные лодки.

— Наши летуны уже строятся. Бывай, земляк!

— До встречи в Новосибирске!

Больше мы не виделись.

И вот настал Первомай.

Я не оговорился. В те годы парады проводились 1‑го Мая и 7‑го Ноября. С утра под бой барабанов колонны курсантов 51‑го УОПП, ТОВВМУ имени С. О. Макарова, ШМАСа, ДВВИМУ имени Г. И. Невельского, Владивостокского мореходного техникума, школы морского обучения, солдат–пограничников, морских пехотинцев, воинов других береговых частей начали выдвигаться на исходную позицию для прохождения торжественным маршем по улице Ленинской — ныне Светланской.

Десять ноль–ноль. Митинг у памятника «Борцам за власть Советов в Приморье». На трибуне первый секретарь крайкома КПСС Чернышов, командующий Тихоокеанским флотом адмирал Амелько и с ними важные, по–индючьи надутые, пришей–пристебаи. Звучат пламенные, напыщенные ложным пафосом речи приморских вождей. Слов издали не разобрать: одни «…ду–ду–ду… Ду–ду–ду…». Да в них никто и не вслушивается. Все ждут конца громкой трепатни с высокой трибуны. Стоим, переговариваемся, незаметно покуриваем. Подходит командир роты капитан третьего ранга Минкин.

— Не подкачайте, ребята! Особенно перед трибуной. Чётче шаг. Чтобы как один щелчок! И выше головы! Пожирайте Амелько глазами! Не подведите!

— Сделаем! — отвечаем дружно. — Не первый день пыль топчем.

Звучат фанфары.

— Пара–ад… Смирр–но–о! На кра–аул! К торжественному маршу… По ротно… На одного линейного дистанции… Знамённая группа — прямо! Остальные… напра–аво! Шаго–ом… Марш!

Грохот роты барабаншиков. Среди них земляк и друг Вовка Марков. Руки у барабанщиков в белых перчатках. Колотят палочками. У трибуны перехватывают их в одну правую руку и машут ими перед собой в такт грянувшему «Маршу нахимовцев».

Мелодии маршей сменяются, гремят из репродукторов над площадью, заполненной тысячами людей.

Но вот и мы двинулись с места. Идём под «Славянку». Взяли ногу. Автоматы перед собой. Локти прижаты. Сцеплены — не разорвать. Шеренги — словно по ниточке выровнены. Печатаем шаг: чак–чак, чак–чак… Левой! Левой! Сверкают воронёные стволы, латунные бляхи ремней, до блеска начищенные хромовые ботинки. Развеваются ленты на бескозырках. Золотом горят на них надписи и якоря. Как синее море колышутся волнами матросские воротники. Красиво! Подходим к трибуне.

— И-и… раз! — кричит первая шеренга.

Вся «коробочка» вмиг головы направо, ест взглядами начальство на трибуне.

Я в правой колонне иду. Согласно строевого устава голову не поворачиваю. Шагаю как зомби, смотрю прямо перед собой. На меня, крайнего, равняется вся шеренга. Чувствую, как что–то длинное мотается под ногами. Шнурки?! Точно! Развязались от хлопков, распустились на обоих ботинках на метровую длину, болтаются плетьми. И в аккурат у самой трибуны! Ни раньше, ни позже! Кто–то наступил на них. Спотыкаюсь и падаю. Сбиваю переднего. Тот — следующего. Задний валится на меня. Вся колонна сбилась, сложилась будто составленные на столе доминушки. Толкни одну — упадут все!

И это — на виду командующего флотом!

Минкин, не ведая, что за его спиной рота устроила «кучу–малу», лихо чеканит шаг. Кортик прижат у левого бедра, правая рука у лакированного козырька фуражки с «золотыми дубовыми листьями». Завидно идёт командир! Ножку тянет по всем правилам строевой подготовки. Не догадывается, почему адмирал Амелько морщит нос и отворачивается.

А мы уже повскакали с асфальта, подстроились под марш, ногу взяли, стучим ботинками: «И раз, и раз… И раз, два, три-и…».

Минкин обернулся, окинул взглядом «коробочку», остался доволен: классно идёт рота. Молодцы! Не напрасно пару месяцев строевую рубили, асфальт подошвами прессовали!

Да-а, уж…

 

Здравствуй, море!

«Сегодня тринадцатое июня, среда, десять часов утра…» — сообщило любимое «Радио России».

Спасибо, друзья! Если бы вы знали, мои дорогие, где я сейчас слушаю ваши замечательные песни, вы бы просто …опупели! Они звучат далеко–далеко, за семьсот километров от Новосибирска, на диком безлюдном берегу Оби под шелест моросящего дождя, наполняя палатку теплом задушевной музыки.

Не хочется собираться в путь в хмурую морось, косой пеленой нависшую над рекой и тайгой. Нет желания выбираться из нагретой постели, когда над ухом звучит раскатистый, берущий за живое, голос Ивана Кучина:

Тоска, грусть, печали — всё теперь позади. Радость души, вырвавшейся в свободный полёт, вытеснила из сердца всё наболевшее там. Некогда мне сегодня грустить, тосковать и печалиться. Впереди долгий, трудный путь к морю Карскому.

К морю стремился в молодости. К нему стремлюсь и сейчас. Кто однажды стёр башмаки на палубе, тот хочет вновь вернуться на неё.

Однако, полежу ещё. Послушаю «Россию». Подумаю…

Что быстрее всего на свете? Мысль!

И вот я вижу себя в твиндеке старого, обшарпанного парохода «Балхаш», битком, «под завязку», набитого тремя тысячами выпускников учебного отряда подводного плавания. Прямо, как «Вильгельм Густлоф», тоже перевозящий трёхтысячный выпуск немецких подводников и потопленный советской подводной лодкой «С-13». Но, слава Богу, сейчас не война, и нас никто не собирается торпедировать.

Однако, и у нас, несмотря на мирное время, есть сомнения в благополучном исходе плавания на этом проржавевшем допотопном корыте. В такую штормягу попали, что и «Вильгельм Густлоф» не позавидовал бы.

Мы вышли из Владивостока пасмурным июньским вечером. Прошли пролив Лаперуза и началось!

Свирепый тайфун «Джина» жестоко швырял и бросал огромное судно.

Огромные волны обрушивались на пароход, швыряли его как спичечный коробок.

С каждым ударом судно встряхивало так, что было непонятно, каким образом ещё держатся заклёпки в корпусе. Через наглухо задраенные переборки просачивалась вода. Временами казалось, что видавшая виды облезлая калоша, изъеденная морской солью, не взберётся на десятиметровую волну. И пучина поглотит нас. Но огромный железный утюг — лапоть, как его называли, упрямо взбирался на водяную кручу, чтобы вновь ринуться вниз. Старик «Балхаш» скрипел, скрежетал, сотрясался под ударами океанских валов. Черпая бортами воду, зарываясь в неё носом по самый полубак, взлетал и падал, подбрасываемый гигантскими волнами–качелями. И всякий раз, как стонущая шпангоутами громадина водоизмещением в шесть с половиной тысяч тонн низвергалась в тартарары, с глухим грохотом ударяясь днищем о пенисто–зелёную гладь очередного вала, что–то обрывалось внутри каждого из нас. Стоило отрвать голову от подушки, как начинало мутить. Вчерашние курсанты, измученные качкой, плашмя валялись на койках, содрогаясь в судорогах рвоты. Подняться, двигаться нет ни сил, ни воли. Есть не хочется. И противная тошнота подкатывает к горлу.

А шторм не утихает. Неделя дикой болтанки под свист ураганного ветра и громыханье палубных механизмов.

Если вы не знаете, что такое морская болезнь, представьте себя в хорошей компании, где без разбору пьёте шампанское, пиво, водку, вино, коньяк, ликёр, самогон, «шило» — спирт, брагу, домашнюю малиновую настойку, джин–тоник. Утром вы готовы изрыгнуть внутренности. Суёте пальцы в рот и корчитесь над унитазом. Вас ужасно тошнит и белый свет вам не мил.

Вы скажете, это и есть морская болезнь во время качки, когда волны «выше сельсовета»?

Наивные! Вы опохмелитесь, выпьете рассольчику и к обеду всё пройдёт.

А чтобы вы познали морскую болезнь в океанском недельном шторме, вас, мучающихся после сумбурной пьянки тошнотой и головной болью, вместо опохмелки с капустно–огуречным рассолом надо усадить на качелю и качать, качать… Недельку, другую… Когда в размахе взлётов и падений с вас полетят подхваченные ветром брызги с остатками закуски, тогда усадить вас на карусель и крутить, крутить…

Это, скажете вы, и есть морская болезнь в хорошенький шторм, так, баллов в девять?

Нет, дорогуши. Это не полный «кайф». А вот когда, падая в такой сумасшедшей качке набок влево, набок вправо, взлетая вверх, оттуда вниз, разбивая носы, ушибая локти о переборки, вы прокувыркаетесь беспрерывно неделю, а то и месяц — в зависимости от дальности рейса… Когда, всё это время вас будет выворачивать наизнанку, а рвать будет нечем и вы будете пытаться изрыгнуть кишки…

Когда, икая, вы начнёте исходить чистым, как слеза, желудочным соком…

Когда, после многодневной ураганной трёпки вы, небритый, или, если вы дама — непричёсанная, ненакрашенная — с лицом покойника, держась за ступеньки трапа, выползете на палубу, и навалившись грудью на планширь борта, со стоном всмотритесь в кипящие пеной однообразные волны, размышляя: «А не покончить ли с мучениями одним разом?».

Вот тогда, скажу вам я: «Вы в полной мере познали морскую болезнь в бушующем море!».

Но всему есть конец.

Тошноте похмельной с рыгаловкой от незнающей меры пьянки. Выпил, закусил солёненьким огурчиком и скоро всё пройдёт.

И морской болезни, долгой, без надежды на «скоро пройдёт».

Кончились и наши мучения.

Прохладным, немного ветреным камчатским утром, «Балхаш» сиплым гудком огласил Авачинскую бухту. Ослабевшие, исхудавшие сходили мы с парохода на причал морского вокзала. С любопытством оглядывали хмурый, вытянувшийся вдоль побережья Петропавловск — Камчатский. Город с памятными следами великих мореплавателей Алексея Чирикова, Витуса Беринга, Петра Креницына, Михаила Левашева, Жана Лаперуза, Ивана Крузенштерна, Юрия Лисянского, Василия Головнина, Фёдора Литке, Отто Коцебу, Геннадия Невельского, географа Степана Крашенинникова.

Именем последнего названа удобная бухта, закрытая от всех штормовых ветров, от посторонних глаз недругов, в которую всех нас поочерёдно, несколькими партиями, свезли морские буксиры.

Здесь находилась самая главная ударная сила Тихоокеанского флота, его мощь и гордость — 15‑я эскадра подводных лодок. В её состав входили бригада дизельных торпедных подводных лодок, дивизия атомоходов, вооружённых торпедами и крылатыми ракетами, дивизия дизельных стратегических подводных ракетоносцев и дивизион вспомогательных кораблей.

Утро пасмурное, с солоноватым запахом моря. Пенистые волны шелестят почти у самых ног, плещутся на гладкий мокрый песок, треплют длинные плети водорослей — ламинарии. Крики чаек и приглушенные расстоянием голоса из корабельных динамиков. Завывания сирен подходящих к пирсам катеров и буксиров.

Море… Вот оно, рядом. Такое близкое и такое далёкое. Не раз рисовавшееся в детском воображении. Мечта юности, ставшая реальностью.

Море… Ещё вчера елозившее мною по железной палубе «Балхаша», превращая меня в безвольную размазню, в тряпку, сегодня вновь манит в неведомую, загадочную даль. Ещё вчера, подыхая от жестокой качки, я жалел, что родился на белый свет, а сейчас снова готов уйти туда, где бушует океан, перед которым мелко и ничтожно всё на планете. Швырни в него самый грозный вулкан, изрыгающий клокочущую огненную лаву — пшикнет раскалённым угольком, брошенным в ведро с водой!

Здравствуй, море! Грозное, спокойное, величественное и прекрасное. Задало ты нам на «Балхаше» хорошую трёпку! Как–то примешь теперь, получивших первое крещение Нептуна, ставшее экзаменом на верность тебе?! Ещё есть время отказаться от морских походов, сославшись на непереносимость морской болезни, испытанной на «Балхаше» в полную меру.

Но рядом со мной плачущих, стонущих, повергнутых в уныние нет. Вот уже слышны анекдоты про Гену Терёшкина — счастливчика, не страдавшего морской болезнью и по этой причине не терявшего времени даром. Шесть дней и семь ночей кучерявый секс–символ из Улан — Удэ протирал коленями диван судовой кают–компании, занимаясь любовью с буфетчицей, поражая и восхищая её своими редкостными мужскими достоинствами, заодно прославляя бурятскую столицу.

Мой кореш Петруха Молчанов подначивает меня:

— На «Балхаше», паря, ты весь на рыгево изошёл. Ботиночки хоть остались от тебя?

— Сам–то лучше? Мордой в рыготину как в тарелку с винегретом зарылся… Тоже мне моряк, едрёна корень…

Мы выстроились на мелком прибрежном галечнике, усыпанном ракушками, высохшими морскими ежами и звёздами. Скоро нас, неопытных специалистов, вчерашних курсантов подплава «покупатели» разберут по боевым частям на корабли.

А пока мы взволнованно и жадно разглядываем субмарины, замершие у пирсов. Каких здесь только нет!

Вон стоят труженицы моря «эски» — старые лодки серии «С» 613‑го проекта. Ржавые, в пятнах сурика борта — неоспоримое свидетельство дальнего плавания.

Дальше виднеются красавицы — «букашки» — дизель–электрические подводные лодки серии «Б» 641‑го проекта. Плавные обводы корпуса и рубки, изящество и элегантность. Прекрасные мореходные и боевые качества. Не случайно натовские вояки дали этой лодке кодовое название «Foxtrot».

Вдали таинственные и мрачные чернеют атомоходы. Их корпуса оклеены толстой резиной, и наверно, от того они кажутся столь загадочными.

Политика любого, владеющего морем государства, делается флотом.

Каждый гражданин России, если он считает себя патриотом Отечества, обязан ратовать за сильный флот. Ибо ещё Пётр Великий говорил: «Государь, имеющий армию токмо одну руку имеет, а у кого есть флот, у того обе руки».

В двадцатом веке в мире построены 5142 подводные лодки, из них 456 атомных.

За прошедшие сто лет Россия построила 1096 подводных лодок, из них 241 атомную.

Во время Великой Отечественной войны погибли 102 советские подводные лодки, потопленные немцами и японцами.

Одну, Л-26, во время перехода с Камчатки на Север южным путём, якобы приняв за японскую, потопили союзники–американцы. Правда, они в этом не признаются, винят японцев: «Это узкоглазые не разглядели на рубке лодки советский флаг, сочли лодку американской». Гвардейскую, Краснознамённую Щ-402, которой командовал отец моего будущего командира А. М. Каутский, в октябре 1944 года так же ошибочно потопил советский самолёт. И такое на войне случается.

Но вернёмся в год 1962‑й, на мокрый песок восточного берега бухты Крашенинникова, где меня и других выпускников учебного отряда подплава построили для распределения по лодкам.

Напротив нас прижались к бортам плавбазы «Нева» — бывшего трансатлантического парохода — крейсерские подводные лодки–ракетоносцы проекта 629. Кодовое название «Golf» («Гольф»).

На одной из таких служить мне. На какой?

Хорошо бы на той, что блестит тёмно–зелёной краской и белой ватерлинией. На свежевыкрашенном корпусе алеют суриком ряды шпигатов. Словно два цветка на палубе — бело–красные спасательные буи. На рубке — гордость и доблесть экипажа — знак «Отличный корабль». Красавица лодка!

Лодки разных типов и проектов, стоящие пасмурным камчатским утром в бухте Крашенинникова — боевые единицы 15‑й эскадры Камчатской флотилии. На какой из них выпадет судьба служить недавним курсантам, уже считающим себя подводниками?

Среди нас рулевые–сигнальщики, штурманские и торпедные электрики, радисты и радиометристы, гидроакустики, мотористы, трюмные машинисты и турбинисты, электрики, торпедисты, операторы баллистических ракет, коки, химики, шифровальщики.

Я и Петя Молчанов ещё в «учебке» договорились пойти служить вместе на одну лодку. Но как получится. Прикажут: «Тебе — туда! А тебе — туда!». И ничего другого не останется, как разойтись по разным кораблям и кубрикам.

А с Петей мы давно как братья. Койки в «учебке» рядом стояли. За столом рядом сидели. В кино бок о бок на одну скамью усаживались. В наряд вместе ходили. Деньги, какие нам на табак и мыло выдавали — пополам делили, вместе на печенье и лимонад тратили. Друг о друге всё знали. И если Петруха письмо из Московского строительного института получал, непременно давал прочитать и мне. Там училась его первая любовь — Лида Мацаева, девушка–иркутяночка с богатой русой косой, удивительно внешне похожая на киноактрису Жанну Прохоренко. Когда смотрели фильм «Баллада о солдате», Петруха толкал меня в плечо, счастливо улыбался.

— Гляди, вылитая моя Лидка!

— Да и сам вижу… Точно как на фотке! Сёстры–близнецы!

Письма от Лиды–студентки приходили часто, и я был в курсе всех сердечных тайн моего друга. Как же разлучаться нам — страстным охотникам, любителям природы, выросшим в деревнях, имевшим так много общего?!

Мой отец — лесник. Его — ветеринар.

Мы спорили до хрипоты — кто из них в деревне важнее. Мы ссорились, доказывая один другому, как вставляются патроны в магазин охотничьего карабина, как ревёт изюбрь, как распознать след колонка от соболиного. Мы расходились в обиде, несколько дней молчали, не разговаривали, но долго не могли обойтись один без другого.

У Петрухи мать Наталья Аббакумовна из рода гольдов. Гордый таёжный народ. Петруха и лицом, и характером в мать. Глаза слегка прищурены, немного скуловат, как и положено потомку гольдов. Ну, и упрямец, конечно. Нос прямой, губы поджаты. Это материнское.

Зато волосы отцовские, вьющиеся, чубом из–под бескозырки выбиваются. И статью казацкой, даурской в отца Петька. Прямой, сильный, с горячей удалью в глазах. Ему бы скакуна порезвее да шашку поострее! Да не знает Петруха, что дороже ему — тайга байкальская, угрюмая, заснеженная, скалистая, с беличьим цоканьем и рёвом изюбриным? Или степь раздольная, даурская? И то, и другое дорого ему!

Своим гольдско–казацким происхождением Петька очень гордился. Старательно закручивал усы, держал осанку и любил, шутки ради, посыпать речь гольдскими и казацкими словечками.

— Амба–тигра тоже люди, только рубашка другой… И моя командира отделения — тоже люди, токмо моя шибко не понимай, почему опять в наряд на камбуз ходи…

Или:

— Чаво, паря, гутаришь? Ноне опосля наряду у мово куреня собирамся. Зараз вместе вечерять будем…

Его кумир гольд Дерсу Узала из одноимённой книги Владимира Клавдиевича Арсеньева. Его любимый герой — казак Роман Улыбин из фильма «Даурия».

Зная Петрухин упрямый характер, я как ни в чём не бывало, заговаривал с ним после размолвки. Он молча улыбался, от прилива радости хватал меня за грудки, давал тычину в бок. Сцепившись в жаркой схватке, как два молодых секача, мы отчаянно и беззлобно боролись, стараясь не уступить один другому. Выбившись из сил, распластывались рядом, тяжело дыша.

— Зря тогда, в Иркутске, когда мы с ней гуляли всю ночь, я не трахнул её. Была возможность да я, дурень, заскромничал… Письмо вчера получил, — делился сокровенным Петруха, едва переведя дух после нашей отчаянной потасовки.

— Чего же молчишь? Что пишет?

— Как всегда: «Люблю, целую…».

Никак нельзя нам с Петрухой на разные корабли идти!

С подводных лодок подходят офицеры, набирают нужных им специалистов, и наши ряды быстро редеют.

Но вот с понравившейся нам лодки вразвалочку сходит бравый коротышка старлей с повязкой дежурного по кораблю. В лихо заломленной пилотке, с чёрной кобурой, болтающейся на ремешках. Выпускник Ленинградского Высшего военно–морского училища подводного плавания имени Ленинского комсомола старший лейтенант Тушин Николай Алексеевич по прозвищу Помазок.

— Привет, рыцари морских глубин! Я — командир бэче два… Кто ко мне служить? — пыхнул сигареткой просоленный мариман.

Все видели, с какой лодки он явился. Вопрос потонул в криках:

— Я-я! Меня-я! Я хочу! Возьмите! Товарищ старший лейтенант! Я к вам служить! Я пойду! Я-я…

Офицер потушил сигарету о каблук, затоптал окурок в мокрый песок. Поправил на голове пилотку, сдвинув её ещё больше на затылок, чтобы казаться повыше.

— Так, моряки… Короче! Баянисты, гитаристы, фотографы, спортсмены–разрядники, художники, участники самодеятельности и прочие таланты есть?

У меня первый разряд по лыжам, у Петрухи разрядов нет. Я немного рисую. Петруха кисть в руках не держал. Но куда я без него? Других способностей, кроме как бить белку в глаз, выследить в тайге изюбра или поставить капкан на соболя, у Петрухи нет. К сожалению, его охотничьи навыки здесь ни к чему. Стоим, молчим.

Но не могут «бледнолицые» не наступить на одни и те же грабли дважды! Учёные уже все мичманом Загнибородиным! Вечная ему память! Так нет же! Орут:

— Есть таланты, есть!

— Таланты! Выйти из строя!

«Таланты» радостно сделали шаг вперёд, а бесталанные, вздыхая, остались на месте.

— Извините, товарищи таланты! Не сомневаюсь, что вы отличные парни и толковые спецы, но вас на корабле будет постоянно забирать у меня замполит для рисования стенгазет и боевых листков, для выступлений в матросском клубе, на тренировки для соревнований. А мне матросы нужны, работяги в отсеке, а не побегушники на сцену…

И он подошёл к нам.

— Корешки, что ли?

— Так точно! На одну лодку мечтаем попасть.

— Настоящая флотская дружба — это хорошо. Такое качество для подводников в особой цене. Чего ж такие бесталанные?

— Если понадобится сплясать по вашему приказу, товарищ старший лейтенант, мы так сбацаем…

— Понятно… Вижу — смекалистые ребята. Беру к себе.

Так я и Пётр Молчанов оказались на К-136. Вместе с нами на эту лодку, ставшую на три года родным домом, пришли электромеханик Александр Емцов и оператор Михаил Горбунов, электрооператоры Николай Чепель и Валерий Конарев.

Старший лейтенант Тушин не в лодку повёл нас, как думали мы. Он зашагал на плавбазу «Нева», легко взбежал по крутому высокому трапу, привычно козырнул флагу и вахтенному. Следом за офицером то же самое проделали мы, но с волнением и трепетом: первый раз в жизни корабельному флагу честь отдаём!

Командир БЧ‑2 завёл нас в просторный кубрик плавбазы. Познакомил с командирами отделений, со старшиной команды. Те радушно и понимающе улыбнулись:

— Голодные, как бобики? Ничего, в аккурат к обеду подоспели… А пока располагайтесь. Вот ваши койки и рундуки.

Бачковые принесли обед. Моряки с чашками, ложками расселись за столами по боевым частям. Молодые, мы то–есть, стесняемся, побаиваемся усатых, серьёзных подводников со старшинскими нашивками. Но те подталкивают к столу.

— Давайте, парни, смелее…

На столе — глаза разбегаются: белый хлеб, сыр, масло, консервы, плов, борщ, компот, печенье, галеты…

А самое главное — никто ничего не делит, как в учебном отряде. Наливай борща, сколько хочешь. Бери хлеба, сколько хочешь. Набирай в чашку плова, сколько хочешь.

— Ешьте, парни. Мало будет — бачковые за добавкой на камбуз сходят. Наваливайтесь!

Ну, мы навалились! За весь учебный год в учебном отряде подплава, за муторное плавание на «Балхаше» оторвались на борще, плове, сардинах, на компоте с печеньем!

Откинулись на койках: ух! Объелись с жадности. Обожрались, как дурни на поминках. Животы пораздуло.

Старшины смеются, чашки подпихивают, пачки с печеньем подсовывают:

— Рубайте, не стесняйтесь. Сами такими были, знаем…

После обеда — сон–час.

Виктор Деревягин, командир отделения электрооператоров, забираясь в койку, зевнул, пробормотал со смешком:

— После вкусного обеда по закону Архимеда полежать надо часок, чтобы жирок на пузе завязался.

Упал и тотчас захрапел. А мы, сытые как столовские коты, поднялись на верхнюю палубу плавбазы, откуда хорошо видна бухта, корабли у пирсов, дома на берегу. Бухта до недавнего времени называлась Тарья, но переименована в честь географа, исследователя Камчатки Степана Крашенинникова. Посёлок Лахтажный из полутора десятка панельных пятиэтажных домов для офицерских семей. Памятник Герою Советского Союза Николаю Вилкову рядом с матросским клубом и рубка подводной лодки — памятник погибшей в годы войны Л-16.

Плавбаза «Нева» — 1912‑го года постройки, некогда — суперлайнер Трансбалта, а ныне плавказарма экипажей подводных лодок–ракетоносцев. Об этом я узнал от мичмана–сверхсрочника, безделья ради размотавшего удочку. Сделав несколько лёгких, коротких рывков, мичман быстро начал сматывать лесу, размашисто выхватывая её из глубины. На крючке болталась большая ленивая камбала. Мичман снял рыбу с крючка, швырнул в воду.

— Плыви, родная! Мне ты не надо. Мне важен сам процесс…

Он посмотрел на часы, смотал удочку, похлопал меня по плечу.

— Вот здесь тебе и служить, парень! Родине и флоту советскому! Счастливо! Не опоздай на построение экипажа.

И, уходя, подал широченную, как та камбала, ладонь.

— Мичман Гусаров, боцман сто тридцать шестой.

«Ни фига тут порядочки, — подумалось мне, — мичман матросу запросто руку подаёт!».

Вдали, от посёлка Тарья взлетают гидросамолёты, проносятся над бухтой. Уходят на боевое патрулирование советских территориальных вод.

Может, на одном из них летит воздушный стрелок Иван Быков — земляк из Новосибирска, подбивавший меня на службу в авиацию.

Сейчас на том гидросамолёте мог лететь я.

Но я выбрал море…

Я уже забыл, как мучился от качки на развалюхе — «Балхаше», как, безучастный ко всему, смотрел на беснующиеся волны и стонал, сокращаясь в рвотных позывах:

— Ох, и зачем только я выбрал море?

Я снова лежу грудью на железном планшире борта, незыблемого как бетонная стена, и шепчу, неслышно, одними губами:

— Здравствуй, море…

 

«Заштатники»

Вчерашний пасмурный, с моросящим дождём день закончился страшенной грозой с оглушающими раскатами грома и ослепляющими молниями. В палатке, несмотря на полночный час, становилось светло. Дождь лил обильными струями всю ночь, но к утру прекратился.

Я выбрался из палатки, размял затекшее от долгого лежания тело. Под плёнкой, наброшенной на палатку, набилось столько задохшихся комаров, что я сгребал их горстями.

Неудачно готовил завтрак на костре. Сначала второпях опрокинул котелок с супом. Потом пролил кисель. Пока занимался катамараном, прозевал костёр. Запылала высохшая возле него трава, огонь подобрался к пакету с конфетами. Обёртки обгорели, конфеты обуглились, пришлось выбросить. Пропах дымом хлеб, купленный в Колпашево.

14.00. Волны на реке всё ещё ходят ходуном, но ветер стих.

14.15. Рискнул перебраться на левый берег под защиту высоких и густых тальников. Исполинские ветлы возвышаются над ними.

15.15. Я уже на левом берегу. Здесь спокойнее, но стоит перестать работать вёслами, как ветер тотчас относит на фарватер.

Лесистый берег сменился зелёной долиной. На ней разгуливают белые и гнедые лошади с жеребятами. На правом берегу виднеются какие–то избы. Чувствуется приближение большого населённого пункта. Верхушка мачты телевизионного ретранслятора, еле различимая в бинокль, подтверждает мои догадки.

17.00. Очень медленно иду левым берегом. Чёрные тучи застилают небо. Свежо. Накрапывает дождь.

17.30. Вхожу в протоку. Где–то слева село Парабель.

19.00. Ужасный ветер едва не утащил меня на фарватер, на середину реки. А там творится что–то невообразимое. Шторм как на море. Огромные волны катятся валами. Еле удержался, беспрестанно работая вёслами, чтобы не оказаться во власти стихии. Уцепился за ветку молодой ивы, торчащую из воды, привязался к ней и совсем обессиленный упал на дощатый настил, перевёл дух. На сильнейшем ветру простоял час, а точнее, проболтался, раскачиваемый и сотрясаемый разъярёнными волнами. От беспрерывного дёрганья ветка оборвалась и меня опять едва не унесло туда, где поджидала возможная гибель на неуправляемом плоту, уносимом штормовым ветром и волнами под огромные речные суда.

Ещё час безуспешно работал вёслами, выгребаясь против ветра, оставаясь почти на месте. От столь неравной борьбы я весь взмок и пал духом, потому что начинало темнеть, а я не смог до сих пор прибиться к береговым кустам, закрепиться за них и всё ещё оставался в опасной близости с фарватером.

Не огромные волны внушали страх, а то и дело идущие по середине взбесившейся реки широкие, гружёные песком баржи. На волнах «Дик» держится хорошо, но плот–катамаран в такую скверную погоду становится совершепнно непослушным и угодить под баржу — к бабке не ходи.

Обессилев, я бросил вёсла на волю Господа Бога: будь, что будет! Но неожиданно ветер стих, мне удалось подойти к пологому травянистому берегу.

23.00. Вдали, слева, светится огнями старинное село Парабель. Располагаюсь на привал. Нарвал охапки травы, настелил под себя, чтобы мягче и теплее спать. Пока ставил палатку, в неё набилось столько комаров, что не продохнуть. Проклятые насекомые такие злющие, что не спасает от них и сетка–накомарник. Застегнувшись на «молнию», долго воевал с ними, пока не перебил всех кепкой.

Смертельно усталый, не помню, как заснул, как спал. Просто вырубился, наповал сражённый глубоким сном.

Проснулся в десять часов утра. В палатке нудели комары, напитые кровью. Моей, понятно. Всё же пробились внутрь сквозь щели.

Я откинул полог.

Солнце яркое, тёплое резало глаза ослепительным светом. Переливаясь в его лучах тёмно–синими, зелёными, голубыми волнами, несла свои воды могучая Обь. Сибирская владычица тайги и болотистых равнин, неиссякаемый источник жизни, главная питательная артерия всей Западно — Сибирской низменности. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, из эры в эру, не останавливаясь ни на мгновение, течёт она с юга на север, с гор Алтая в море Карское.

Так было здесь сотни миллионов лет назад, в кембрийский период, когда по дну реки ползали трилобиты, а болотистые берега заселяли причудливые растения, кишащие амфибиями.

Так будет и сотни миллионов лет после нас, и какие–нибудь невообразимые существа будут греться на солнце на этом самом месте.

Однако, некогда философствовать. День обещает быть жарким, ветра нет и надо попытаться войти в протоку Парабель, берущую начало левее, за мыском, в каких–нибудь двухстах метрах от меня. И это будет сделать не просто. Вдоль берега, повинуясь непонятным законам гидродинамики, течение здесь обратное. Брось в воду щепку, палку и вот уже они, подхваченные быстрым потоком устремляются назад, закручиваются водоворотом, плывут к фарватеру. Но, благо, нет ветра.

После трёх попыток справиться с противным мне течением, я, наконец, догребаюсь до мыска, обхожу его и облегчённо вздыхаю. Я в тихой, спокойной протоке Парабель. Идти по ней километров сто или больше — трудно высчитать расстояние по карте — протока на ней извилистой синей ниткой вьётся по бледно–зелёным пятнам топографических обозначений болот и тальниковых зарослей до Каргаска.

Прохожу селом. По обеим сторонам протоки, как на широкой улице, стоят дома. Ступени крыльца от каждой избы сбегают прямо к воде. Возле домашнего причала болтаются две–три лодки. Обласки–долблёнки, дощатые вёсельные, дюралевые моторки. Они во множестве снуют по протоке и её заливам, по проливам и плёсам. На некоторые лодки приделаны срезанные со старых автомобилей салоны. На их крышах табло с шашечками такси. Чудно! Чего только не придумают находчивые жители речных деревень! Нужда — мать изобретательности!

Вот самодельное речное такси, тарахтя дымящим двигателем, подвезло к полузатопленной барже, служащей причалом, гостей из близлежащего посёлка. А вот молодая мамаша с дочкой–первоклассницей, прикрываясь от утренней прохлады брезентовой накидкой, усаживается в лодку. Бородатый старик вставляет вёсла в уключины, готовится везти внучку в школу. Мимо проносятся моторки с прилично одетыми людьми. Они спешат на работу, в больницу, в магазин, по другим делам. Катер, гружёный сеном, простучал мотором навстречу мне. Лодочный транспорт, судя по обилию плавсредств, здесь также привычен, как в нашем городе автомобильный.

Венеция да и только!

После полудня скрылось село Парабель за поворотом, где слева в протоку влилась река Парабель, образуя в этом месте трёхустье.

Неторопливое, безмятежное плавание по тихой протоке вновь вернуло меня в хорошее расположение духа, подняло настроение, изрядно подпорченное на штормовой Оби. Над головой со свистом рассекают воздух быстрокрылые утки. Призывно трубя, пролетают журавли. В зарослях тальников надрывают глотки своим «падер–рись… падер–рись…» кулики. И словно крохотный вертолётик взмывает вверх и с жужжанием падает с высоты длинноклювый азиатский бекас.

Я выпил горячий кофе, достал из планшета толстую походную тетрадь, гелиевую ручку, и слегка подправляя плот веслом, полистал потрёпанные страницы.

Итак, на чём прошлый раз остановился?

На том, как впервые в жизни пробухал яловыми сапогами по верхней палубе подводной лодки.

Да, именно, пробухал. Потому что прочный корпус подводного корабля снаружи одет в лёгкую обшивку со множеством на ней овальных дыр–шпигатов. На прочном корпусе закреплены огромные баллоны с воздухом высокого давления, трубопроводы, механизмы гидравлики и другое оборудование. Листы металла в пять миллиметров прикрывают это нагромождение забортной аппаратуры, делают обводы корабля плавными, обтекаемыми. Прочный корпус подлодки без лёгкого всё равно что автомобиль без капота. А шпигаты нужны для того, чтобы на глубине тяжестью воды не раздавило, не прогнуло тонкое железо лёгкого корпуса. И когда идёшь поверху, шаги гулко, как по пустой бочке, отдаются по всей палубе и в надстройке. И про сапоги я упомянул не случайно. Именно в них, в сапогах из добротной кожи, большей частью ходят подводники на лодку и обратно с неё. Это уже потом, в отсеке или на плавбазе переобуваются в мягкие сандалии, в ботинки. А попробуй без сапог выйти на швартовку! Гиблое дело! При работе со стальными тросами, на погрузках и выгрузках торпед, ракет, аккумуляторных батарей, продовольствия, патронов регенерации воздуха, во время суетной беготни по трапам не обойтись без сапог.

Волнительная радость, испытываемая мною при первом восхождении на подводную лодку наверно сравнима с чувствами дикаря–туземца, обуреваемого восторгом от посещения парусного фрегата Магеллана. Легко взбежал я по трапу на борт К-136, козырнул флагу и вслед за всеми исчез за железной боковой дверью в ограждении боевой рубки. Там, внутри, быстро по ступеням трапа вверх, к открытому люку на верхнем мостике. Один за другим прыгают в него подводники. На какое–то мгновение опираются на крышку люка, но руки уже поймали латунные, отполированные до золотого блеска поручни вертикального трапа. Не задевая ногами перемычек, камнем падают вниз в узкой трубе люка, скользя ладонями по холодным поручням. Задерживаться нельзя. Иначе тебе на голову приземлится пара чьих–нибудь сапог. Мягкий соскок и ты в ослепленьи центрального поста, сверкающего хромом, никелем, медью и латунью, разноцветьем табло на приборных панелях.

Но камнем лететь вниз, слегка придерживаясь за поручни, это особый шик. На то тренировка нужна. И не одного дня. Так, что мы, салаги, в первый свой выход на боевой корабль мешками неуклюже вваливались в рубочный люк, цепко хватались за поручни, искали ногами лесенку, уворачиваясь от сапог спускавшегося тебе на голову товарища.

А спустившись в центральный пост, ошалело разинули рты от сияния, блеска и бесподобной чистоты в отсеке.

Мы растерянно столпились у колонки аварийного всплытия, не соображая в какую круглую межотсечную дверь нырнуть. Где нос? Где корма?

На помощь пришёл старшина команды БЧ‑2 Голычев.

Улыбается главный старшина, с пониманием смотрит на потерявшихся новичков: что с них взять? Известное дело — салажня!

— Что, заблудились? Пожалуйте за мной в четвёртый отсек!

Он приподнял вверх длинную рукоятку кремальеры — стального обруча, освобождая сферическую дверь в переборке от прижимающих её клиньев.

Межотсечные двери на подводной лодке всегда должны быть закрыты и задраены на кремальеру. Оставить не задраенной, открытой дверь на лодке — морская серость. То же самое, как ехать в автомобиле с распахнутой дверцей. Вы садитесь в автомобиль, и не думая, чисто машинально захлопываете за собой дверцу.

Так и подводник. Пройти из отсека в отсек и оставить за собой открытую дверь — оплошность, не позволительная даже зелёным салагам. И если в кино увидите раззяпанные настежь межотсечные двери в подводной лодке, особенно в подводном положении или по боевой тревоге — знайте! То наиглупейшая глупость, наитупейшая тупость дурака–режиссёра, пожалевшего деньги на консультации со специалистами.

Держать открытыми двери в отсеках разрешается только по команде с центрального поста, о чём делается соответствующая запись в вахтенном журнале. Так, например, открываются двери для вентиляции отсеков, для прохода бачковых во время обеда, в период ремонта в доке. В море проход из отсека в отсек допускается только с разрешения центрального поста и с обязательным задраиванием двери за собой. По боевой тревоге все находятся на своих боевых постах. И все переборки задраены наглухо на кремальеру. Так вот!

Привёл нас Голычев в четвёртый, ракетный отсек, по боевым постам распределил. Заштатно, конечно. Пока не сдашь зачёты на допуск к самостоятельному управлению боевым постом, в штатное расписание не зачислят. Осмотрелись мы в отсеке, призадумались: «Неужто всё это можно выучить?».

— Не только своего отсека, а всей лодки системы сдать! — наставительно сказал мне командир отделения электромехаников старшина второй статьи Мосолов, земляк из Новосибирска.

В четвёртом отсеке три ракетные шахты. Пока пустые. Ракеты в них загружаются перед учебными стрельбами или перед выходом в океан на боевое дежурство.

Верхняя палуба в отсеке жилая. По левому борту здесь тесная каюта командира БЧ‑2 и командира группы управления стрельбой. По правому борту ряд двухъярусных пристежных коек. На весь личный состав отсека их не хватает. Спят лишь те, кто сменился с вахты. Вахтенные, подвахтенные бодрствуют на боевых постах.

А хуже всех заштатникам. Новичков тоже берут в море для быстрейшего освоения техники, а спать бедолагам негде. Кто где примостится, тому месту и рад. Я, помнится, на первых порах, устроил лежанку на электродвигателе–преобразователе высоких частот. Агрегат тот был заведованием акустиков из второго отсека, но конструктора не нашли ничего лучше, как запихнуть это дико воющее на высокой ноте чудовище в наш четвёртый. Он включался не надолго, но очень часто и всегда неожиданно. Поначалу я подпрыгивал на нём от всё возрастающего воя, но потом привык. От агрегата исходило тепло, и это было кстати в холодное время года и невыносимо жарко в тропическую жару.

На средней палубе в нашем отсеке располагалась пусковая аппаратура, пульты управления запуском ракет, электронно–вычислительная машина «Марс», оборудование для заправки ракет воздухом и горючим.

Самая нижняя палуба предназначалась для управления подъёмными столами, на которых стояли ракеты. До модернизации запуски баллистических ракет производились в надводном положении. На подъёмном пусковом столе ракета поднималась на верхний срез шахты и до старта удерживалась четырьмя стойками с захватами, запираемыми гидравлическими замками.

В первый же день нам выдали листки–ведомости с перечисленными в них системами по устройству корабля для сдачи зачётов. Трюмная, масляная, воздуха высокого, среднего и низкого давления, топливная, гидравлическая и другие системы, электрооборудование, расположение аварийных захлопок, пожарных насосов, балластных цистерн, больших и маленьких вентилей, кранов, ручек и рукояток, кнопок, тумблеров, выключателей и ещё много другой хрени.

По незнанию устройства корабля, формально изученного в курсантской роте подплава, мы часто попадали впросак.

В «учебке» инструктора предупреждали: «Смотрите, не опарафиньтесь там… Найдутся хохмачи, отправят вас с поручением к командиру, который на клотике чай с мусингами пьёт… Или прикажут кувалдой кнехты осаживать… Отправят на камбуз макароны продувать. Дадут напильник и заставят якорь затачивать, чтобы поострее был…».

Нас такими штучками–дрючками не купишь. Ушлые мы. Наслышаны о всяких причудах над молодыми. И байку про боцмана знаем: на каком–то корабле старый боцманюга подшутил над салагой:

— Вот тебе, — говорит, — ножовка по металлу, отпили лапу у якоря.

Молодой матрос пошоркал ножовкой по чугуняке немыслимой толщины. Видит, тут и до пенсии не справишься. Пошёл, договорился с автогенщиками, выпросил у них на время газовую горелку. Размотал шланги на пирсе, на борт корабля перекинул. До призыва на флот парень в колхозе газосварщиком работал. Быстро управился с заданием боцмана, отхватил лапу резаком. Тот пришёл, глянул, за голову схватился: вот так подшутил!

Или в паровом флоте. Молодых матросов старослужащие за паром в котельную посылали. С серьёзным видом сунут салаге мешок в руки, говорят значительно:

— Сходи, салабон, к кочегарам, принеси пару. Да не выпусти, смотри, по дороге! И поспешай!

Молодому стыдно переспрашивать, показывать незнание своё. Думает, так надо, коли говорят. Моряки в летах, усатые, дядьки строгие, ослушаться нельзя. Идёт, подаёт мешок кочегару. Тот молча вентиль паровой откроет, мешок на него наставит, паром наполняет.

— На, неси, — подаёт пустой мешок. — Торопись, а то пар выйдет.

Нет, нас такой фигнёй не купить. Знаем про клотик, знаем про мусинги. Кнехты осаживать, макароны продувать, якоря затачивать не будем. А больше на лодке и одурачить нечем.

— Ну, парни, как зачёты продвигаются? — спросил меня и Петруху наш «отделённый» Мосолов. — Топливную систему заправки дизелей хорошо выучили, готовы зачёты сдавать?

— Нормально, — ответил я.

— А это мы сейчас проверим. Вот тебе обрез из–под тараньки, сгоняй в шестой дизельный, попроси у мотористов солярки поёлы почистить. Знаешь, где разобщительный краник находится?

— Знаю…

— Давай, тарахти сандалиями…

— Есть!

Довольный, что проверка на знание топливной системы оказалась такой лёгкой, я бегом в дизельный отсек. Чего проще?! Знаю, где сливной кран. Открою, наберу соляра и зачёт обеспечен!

Прибегаю в шестой, обращаюсь, как положено к старшине команды мотористов Сергееву:

— Товарищ главный старшина! Разрешите соляра набрать?

— Разрешаю… — равнодушным тоном ответил тот, занятый своими делами и, наклонясь над конторкой, чему–то усмехнулся.

А вот и кран. Подвешиваю обрезик под него, открываю вентиль. Тоненькая струйка соляра прожурчала и закончилась. На донышке в жестяном ведёрке чуть–чуть. Маловато для мытья поёл — дюралевых настилов. Я крутил вентиль туда–сюда. Не бежит соляр, хоть тресни.

Сергеев подошёл, озабоченно поинтересовался:

— Не бежит?

— Не-е, — помотал я головой.

— Подкачать надо, — отходя от меня, буркнул главстаршина.

— А где насос? — робко спросил я.

— Как же ты, дорогой, топливную систему сдавать собираешься? Даже не знаешь, где насос перекачки соляра… Ладно, пойдём покажу.

Сергеев завёл меня в узкий проход между дизелями. У одного из них снизу торчала большая тяжёлая рукоятка наподобие той, что путейцы костыли из шпал выдёргивают.

— Вот, — сказал он, — качай. Да смотри лишка не перелей через край. Подтирать потом сам будешь.

Я навалился на рычаг. Не тут–то было! Еле сдвинул немного. Всем телом даванул, рычаг до палубы опустился. Выдернул его из зацепа, переставил в верхнее положение, кое–как ещё разок провернул. Добрый качок получился! Не перелить бы через край!

Побежал, посмотрел. Немного прибавилось в ведёрке. Я опять к рукоятке, насилу пару раз придавил её до низу, на что дизель ответил сиплыми вздохами. Наверно, теперь хватит.

Пошёл, проверил. Немного добавилось!

Проклятый насос! Такими темпами качать — грыжу получить можно. Мимо мотористы проходят, через рычаг перешагивают: нет бы помочь! Так ещё подначивают:

— Что, молодой, мало каши ел? Силёнок не хватает?

И хохочут. Надо мной смеются. Слабаком, наверно, считают.

Опять навалился, выбиваясь из сил, несколько раз принимался за проклятущий рычаг.

В очередной раз возвратившись посмотреть, сколько соляра набралось, вдруг заметил, как Сергеев торопливо и со смехом закручивал какой–то вентиль. Заподозрив подвох, я проследил глазами по трубопроводу, идущему от подозрительного вентиля. Так и есть! Подходит к сливному крану! Я осторожно начал отворачивать вентиль. Злополучный кран зафыркал, зажурчал пенистой струёй. Я наполнил соляром обрез, смущённо спросил:

— А что тогда я качал тем рычагом?

— А то, мой друг, валоповоротка. Предназначена для проворачивания коленчатых валов у дизелей.

Сергеев нажал тангенту переговорного устройства.

— Четвёртый! Ответь шестому!

— Четвёртый слушает!

— Спасибо, Мосолов! Твой боец помог дизель провернуть. Что нам, маслопупам, свою силушку надрывать, когда не перевелись ещё на флоте олухи?

Сконфуженный, я вернулся в отсек с полным обрезом солярки.

— Ну, что, салабон, провернул дизелёк? — хватаясь со смеху за живот, спросил Мосолов. — Готов сдавать топливную систему?

— Нет, уж, дудки! Больше не прикупите! Лучше я ещё полажу по трюмам и выгородкам, пока досконально не выучу!

— Правильно! Ответ достойный! Иди, надраивай поёлы!

Каждый вечер на плавбазе после ужина демонстрировался фильм, а я и Петя Молчанов как одержимые шли на лодку. Лазали по отсекам, отыскивая согласно схемам, всякие вентили, манипуляторы, рубильники, кнопки, выключатели, записывали в блокноты маркировку трубопроводов, номера шпангоутов, аварийных захлопок, электрощитов, расположение механизмов, количество и вес аккумуляторных батарей и всякую другую заумную хрень, из которой состоит ракетный подводный крейсер.

Перед самым отбоем вползали чуть живые в кубрик с мешаниной в головах от множества цифр, названий, технических терминов.

Койки наши, как и в учебном отряде, рядом были. Все спят, мерцает синий плафон на подволоке кубрика, и только мы не спим. Шепчемся.

— Слышь, Петруха, я забыл в каких отсеках колонки аварийного всплытия…

— Деревня! В первом, третьем и восьмом…Темнота-а…

Но скоро и сам поворачивается ко мне:

— Гусь, не спишь? Арээн — что такое?

— Балда… Автоматический регулятор напряжения…

Мы бы ещё шептались, в запальчивости слишком громко, но непомерную резвость в учении осаживал дежурный по команде лодки:

— Эй, молодёжь! Смотрю, горите желанием галюн подраить. Ещё услышу хоть слово…

Казалось, только заснули, и вот уже заполошный голос дневального:

— Команде вставать! Койки убрать! Выходить на физзарядку на верхнюю палубу. Форма одежды — в тельниках.

Наскоро заправляем постели, выбегаем наверх.

Свежо. Из динамика плавбазы гремит музыка.

Песни в исполнении Майи Кристалинской, Гелены Великановой, Ирины Бржевской, Эдиты Пьехи, Ольги Воронец, Тамары Миансаровой, Аллы Йошпе, Эдуарда Хиля, Муслима Магомаева, Льва Лещенко не смолкали здесь ни на один день. По утрам, в обеденные часы и вечерами звучали они, прерываемые лишь редкими объявлениями дежурного по кораблю.

Под песни мы вставали, делали физзарядку, малую приборку, завтракали, обедали и ужинали.

И по сей день в моих ушах звучит:

И много ещё мелодий и песен втемяшилось, колом не вышибить. Да зачем вышибать? Хорошие они. Задушевные, со смыслом. Не то, что современные трень–брень, один и тот же куплет в которых по десять раз на одной ноте повторяется.

…После завтрака мы торопливо готовимся к переходу на лодку для подъёма военно–морского флага.

Бляхи ремней надраены, золотом горят, чехлы бескозырок белее снега, гюйсы отглажены, робы чистые, начищенные ботинки сверкают.

Над синей гладью бухты с резкими криками носятся чайки.

И вот на весь рейд из корабельных динамиков разносится:

— На фла–аг и гю–юйс… Смир–рно–о!

Волнительная минута. Тишина такая, что слышно как плещутся волны между бортами кораблей. Поскрипывают канаты швартовых, шелестят ленточки бескозырок.

— Флаг и гюйс поднять!

Офицеры, мичманы берут под козырёк, и взгляды всех устремлены на корму, на флаг, медленно ползущий вверх по флагштоку.

И нет в строю экипажа ни одного моряка, кто бы остался равнодушным в эту торжественную минуту. К этой трёхсотлетней церемонии нельзя привыкнуть, как к чему–то буднично–однообразному.

Каждое утро со времён Петра волнует сердца моряков подъём военно–морского флага.

На рубках подводных лодок, на мостиках надводных кораблей офицеры дублируют команду флагмана — «Невы», и по всей бухте в утреннем тумане отдаётся эхо:

— …ать… ать… ать…

— Вольно! — гремит динамик плавбазы.

И снова эхо летит над скрытой сопками бухтой, над эскадрой боевых кораблей:

— …ольно… ольно… ольно…

Начинается утренний осмотр личного состава, развод на занятия, на работу, в наряды.

Старшины команд подходят к морякам из своих боевых частей. Небрежно минуют годков–старослужащих, дембелей скорых. Для порядка искоса поглядывают на «подгодошников» — подводников третьего года службы и ложат строгий глаз на молодых. И горе тому, у кого проблемы с внешним видом: наряд на камбуз вне очереди обеспечен.

Старшина команды БЧ‑2 Голычев доволен молодыми: придраться не к чему. Да и не любитель он придираться понапрасну. Говорит всегда тихо, спокойно, рассудительно, голос не повышает. И если сделает замечание — по делу. Здесь не обижаешься. Стыдно становится за свою безалаберность. Ругаешь себя за оплошность, забывчивость. Стучишь кулаком в лоб:

— Чтоб я ещё… Да провалиться мне в трюм!

В ученье, частых нарядах и покрасочных работах на корабле быстро летело время.

В числе первых я и Петя Молчанов сдали зачёты на самостоятельное управление своим боевым постом. Но в штат нас всё равно не включили. Места на лодке были заняты другими, более опытными подводниками.

А вскоре К-136 вышла в море на выполнение учебных торпедных стрельб.

Нас, заштатников, тоже взяли.

О своём первом глубоководном погружении расскажу после.

А сейчас надо заняться катамараном, прикрыть надёжнее одежду и постель, хорошо увязать и утянуть верёвкой.

Сыплет мелкий дождь с градом.

Чёрные тучи заволокли небо.

Пока не хлынул ливень, лучше пристать в заливчик, на берегу которого виднеется шалаш из сухого камыша.

Так и сделал. Через пол часа уютно расположился в охотничьем шалаше. Сварил овсяную кашу «Геркулес» на сухом молоке и кофе.

— Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благонамерении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, — сказал я, осеняя себя крестом и кланяясь, и приступая к своей походной трапезе. И закончив её, прочитал молитву после вкушения пищи:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришёл еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас.

После ужина с удовольствием упал на мягкую подстилку из сухой травы, включил радиоприёмник и услышал: «Говорит Тюмень…»

Ого! Вот куда уже добрался!

 

«Срочное погружение!»

16 июня. Суббота. 06.30. Протока–река Парабель.

07.45. Отплываю от берега, розового от цветущего шиповника.

Утро тихое, тёплое. Безветрие. Небо чистое. Солнечно. На воде гладь. Берега красоты необыкновенной. Крупные, малиново–красные, нежно–розовые цветы шиповника густо облепили их.

А черёмуха и смородина уже отцветают. Скоро ветви их отвиснут от обилия ягод. Да кто их здесь будет брать? Спелые, сочные опадут, осыпятся в воду, в пожухлую траву. А жаль…

11.15. Как быстро, однако, меняется погода. Посвежело. На небе кучи облаков. Река взъершилась мелкими волнами. Два вертолёта навстречу друг другу сотрясли воздух надо мной. Из Томска, думаю, полетели в Каргасок и обратно.

Лебеди, тихо перекликаясь, грациозно вытянув шеи, делают разворот над рекой, опускаются в плавни. Один из них сделал два круга надо мной да так низко, что был слышен тихий посвист крыльев. Может, в его образе Ангел–хранитель наблюдает за мной с высоты небес?

Трещат дрозды. Курлычат где–то поблизости невидимые за кустами журавли. Бекасы блеют барашками. Дупели взмывают ввысь и падают вниз с дрожащим свистом, напоминающим шум реактивного самолёта. Кулики орут свои бесконечные «пад–дер–рись…пад–дер–рись…». Каркают вороны. Стрекочут сороки. Разборки у скворцов. Дятлы выстукивают дроби. Невообразимый галдёж галок, трясогузок, лесных воробьёв. Мелькают изумрудно–зелёные зимородки. Всякие мелкие птахи пищат, копошатся в листве. Кипит жизнь неугомонных обитателей береговых зарослей — речных джунглей, затопленных половодьем, неприступных, непроходимых. Рай для пернатых!

В 12.45 прошёл Высокий Яр — несколько старых изб на левом берегу. Здесь меня угостили стерлядкой двое добродушных парней из обогнавшей меня моторки. Оба из Высокого Яра. Минут пять общались. Поняв, что я простой путешественник, а не сотрудник госрыбохраны или милиции, парни откровенно поведали о своём нелёгком житье–бытье.

— Браконьерим, конечно. А что делать? Как выжить в этой глуши, где нет никакой работы? Занятие одно — зимой ловим соболя, летом стерлядку.

— На соболя, вроде, спроса нет… Норка нынче в моде, — с сомнением возразил я. — Давно не вижу на рынке соболиных шапок.

— И не скажи… Это в Сибири соболь не в ходу на базаре. А за границей за него такие деньжищи отваливают…

— Кому же вы сбываете пушнину?

— Перекупщикам из Томска… А они шкурки в Санкт — Петербург на международный аукцион отвозят…

Обменявшись пожеланиями всяческих благ, мы расстались. Моторка понеслась вперёд, оставляя после себя стреловидный пенистый след, пару остроносых небольших осетров на плоту и чувство благодарности в душе к этим добрым людям. Какие всё–таки отзывчивые, искренние, душевные жители в приобских сёлах! Готовы поделиться последним куском хлеба с совершенно незнакомым человеком. Как высоко стоят они в своей честности, человечности, порядочности, сами того того не сознавая, над чопорными, надменными, жадными, злыми, необщительными обитателями больших городов, кичащимися дорогими квартирами, машинами, одеждами. И как низко пали в сравнении с этими прстодушными аборигенами в своей лживости, в хамстве, хапужничестве те, кто ныне считают себя хозяевами жизни. Моль никчемная, а не хозяева жизни. Ну, да не стоит аппетит портить перед вкусным обедом напоминанием о разжиревшей, нечистоплотной дряни. Фу-у! До чего мерзки и поганы их самодовольные рожи!

Уху из стерляди сварил на газовой плитке в солдатском котелке, подаренном сыном Виталием. Он привёз его из армии, где служил командиром гаубичной самоходки. Подарок мне очень дорог и в моём походном снаряжении считается одной из самых необходимых вещей.

Чтобы нечаянно не обронить котелок в воду, привязываю его шнурком за дужку и к кольцу на мачте. Ушица, приправленная сушёным укропом из магазинного пакета, получилась необычайно вкусной.

В 16.30 начал накрапывать дождь. Он всё сильнее принимался моросить, и было ясно, что до конца дня погода не улучшится. Пока выбирал место для причаливания, дождь уже не моросил, а буравил струями целлофан, укрывавший одежду, постель, рюкзак. Хлестал по офицерскому прорезиненному плащу, по брезенту лодок. Ручьями растекался по настилу.

Блистали молнии, погромыхивал гром. Небо застлали иссиня–чёрные тучи. Быстро темнело. Налетевший ветер поднял волны.

Прикрыв лицо капюшоном, я выглядывал из–под него, высматривая удобное местечко для высадки.

Я заметил справа жёлтую полоску берега, пологую и свободную от корчей. Начал быстро подгребать к ней. Ощутил, как лодки надвинулись на мель, быстро поднялся, схватил моток швартового конца.

Боясь, что течение оттащит меня к кустам, я, не нарушая правила: пока не привяжешься — не отцепляйся, не отстегнул от себя короткий страховочный шнур, прикреплённый карабином к кольцу на поясе.

Я спешно соскочил с настила на берег, желтеющий, как я полагал, наносным песком.

Но то был не песок, а тина.

Жидкая, вязкая, глинистая.

Я тотчас погрузился в неё по грудь.

Ноги в резиновых «болотниках» застряли в илистой грязи как в цементном растворе.

Катамаран развернуло. Он потянул меня назад и, наверняка, опрокинул бы в воду.

Я мгновенно сообразил, что пересилить уплывающий плот, удержать его из такого неудобного положения не смогу и захлебнусь.

Чтобы подняться, надо было быстро развернуться к плоту передом.

Я же был не в состоянии выдернуть ноги из тины одним рывком.

Левая рука судорожно сжимала двадцатиметровый моток швартового конца. Заваливаясь на спину, правой успел отцепить от себя карабин страховочного шнура. Это и спасло меня.

Распуская на воде кольца длинной верёвки, освобождённый катамаран поплыл сам по себе.

Ошалело загребая руками, я кое–как выпрямился, наклонился всем телом вперёд и медленно вырвал из илистых тисков сначала одну ногу, потом другую.

С большим трудом сделал несколько шагов, упал на живот и ползком выбрался из грязи на твёрдое место. Задыхаясь от одышки, пережитого страха успел закрепить уже напрягшийся швартовый конец за мокрую, осклизлую валёжину и свалился рядом чуть живой. Грязный, насквозь мокрый, я лежал под дождём на тёмном пустынном берегу, дрожал и плакал.

Приступ истерики от неожиданного стресса колотил меня, сотрясал тело рыданиями.

Я понимал: в какие–нибудь две–три секунды не успей отстегнуть карабин от пояса — всё! Крантец! Опрокинул бы меня катамаран навзничь. Подняться бы не смог и утонул бы. Здесь, на илистом берегу красивой реки Парабель и закончилось бы моё плавание в Заполярье, к морю Карскому.

Совсем не просто, скажу вам, плыть по течению. Попробуйте — сами узнаете!

Слёзы ещё текли по лицу, мешаясь с дождём, но руки уже вцепились в туго натянутый швартовый шнур, подтаскивая к берегу чуть не погубивший меня плот.

При ярких вспышках молний и под оглушительный грохот электрических разрядов, поставил палатку. Порывистый ветер трепал целлофан, которым я накрывал её, вырывал плёнку из рук, и я долго не мог управиться с ней.

Наконец, забрался под полог, сбросил с себя грязную, насквозь мокрую одежду и переоделся во всё сухое.

Дождь хлестал по целлофану, а внутри палатки светил фонарь, шипела синим огнём газовая плитка, «Радио России» радовало задорной казачьей песней и пахло подогретой тушёнкой.

После глотка спирта, припасённого на случай непредвиденного купания в холодной воде, по телу разлилась приятная тёплая истома. Укрывшись пуховиком, я впал в блаженную негу.

Хорошо–то как!

И возблагодарил я Господа за счастливое избавление от гибели.

«Я погряз в глубоком болоте, и не на чем было стоять; вошёл во глубину вод, и быстрое течение их увлекало меня. Ты извлёк меня из тины, чтобы не погрязнуть мне… Благодарю тебя, Боже! Избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод».

Библия, псалом Давида 68 (3,15).

Такое вот неожиданное купание, или, применительно к названию этой главы — «срочное погружение» пришлось совершить.

Долго не спал я в ту ночь, взбудораженный случившимся.

Как нелепо всё могло оборваться: плавание, дневниковые записи, сама жизнь. Казалось невероятным, что удалось превозмочь себя в такой почти безвыходной ситуации, вывернуться из критического положения, когда уже не оставалось шансов. Но, видно, не пришло время сгинуть ни за грош, ни за понюшку табаку.

Мой добрый Ангел–хранитель всегда рядом, и благодаря его заботам я всё ещё жив, здоров и невредим. И сейчас даже не верится, что чуть не утонул, увязнув в предательской тине.

Неужели всё это было со мной?

И это я, мужчина в летах, плакал навзрыд, как ребёнок?

К сожалению, да. Измазанные илом сапоги, извазюканная в грязи одежда — немые свидетели смертельно–опасного происшествия, пережитого панического ужаса, нервного срыва.

Много страхов натерпелся я за свою жизнь. И даже самонадеянно думал, что уж теперь–то ничем меня нельзя испугать. Ан нет! Ещё трясутся поджилки. Сердце, готовое вылететь из груди, идёт вразнос. И адреналин кипит в крови. Никому не хочется умирать. Хотя куда от этого денешься?

Что–то подобное испытал я во время первого срочного погружения на подводной лодке К-136.

А было так…

Мы шли в надводном положении в район учений. Остались позади боны, закрывающие вход в Авачинскую бухту, скалы Три брата, и вот оно просторное, всегда холодное и неприветливое Берингово море.

Команда лодки только что отобедала. Кок Боря Пирожников порадовал котлетами с вермишелевым гарниром и отличной подливкой. К обеду подал колбасный фарш в жестяных банках, консервы из утки, камбалу в томате, суп–рассольник и персиковый компот.

Свои законные пятьдесят грамм вина, положенные в походе каждому подводнику, я, Петя Молчанов, Саня Емцов и старший матрос Владимир Тарантин слили в эмалированную кружку нашего командира отделения Вячеслава Мосолова. Остальные «заштатники» дополнили кружки другим «отделённым».

«Годки», то есть, моряки последнего года службы, хряпнули по полной кружке «Вермута» — вина, называемого подводниками: «вермуть». Захмелели, подобрели. На общение с молодыми их потянуло.

— Матрос Гусаченко…

— Я, товарищ старшина второй статьи!

— Ты из… Н-новосибирска? З-земляк… м-мой?

— Так точно, товарищ…

Но Мосолов уже не слушал. Прислонясь спиной к ракетной шахте, что–то невнятно пробормотал и захрапел. Я помог Петру Молчанову уложить «отделённого» в нижнюю подвесную койку и принялся за мытьё посуды.

Я бачковал в тот день. Сбрасывал мусор и отходы обеденного пиршества в обрез — жестяной квадратный ящик из–под галет. В этот обрез не вскрытыми сбрасывал рыбные консервы в масле. Туда же летели куски сыра, сливочного масла, галеты, печенье, баранки, сухари. Получая эти продукты на камбузе, бачковые противились коку:

— Не нужны нам рыбные консервы. Их всё равно никто не ест. И сыр не надо, и масло. От того завтрака много осталось, а ты опять даёшь… За борт всё пойдёт.

С Борей Пирожниковым спорить бесполезно. Молча отсчитывает количество банок, выставляет бачковому.

— Проходи, не задерживай! Если мне в этом походе не освободить от них провизионку, в другой раз свежих не дадут… Бери и отваливай! Мне без разницы: срубаете или за борт выбросите.

Однако, не все консервы шли за борт.

Тушёнка из курицы и утки, лосось в натуральном соку, сайра в масле, шпроты, колбасный фарш и сгущёное молоко принимались бачковыми охотно.

Маринованные огурчики, компоты, соки, сухая колбаса «Охотничья» тоже занимали почётное место на столе подводников.

С меньшим аппетитом поедались сушки, печенье, галеты. Последние так и вовсе не распечатанными пачками летели за борт. Хотя, впрочем, на счёт галет есть расхожий прикол у подводников: хочешь узнать, действительно ли кто–то, бьющий себя в грудь, служил на лодке, спроси у него: «А сколько дырочек в галете?». Любой подводник, не задумываясь, ответит: «Семь на семь — сорок девять!». Других вопросов «на засыпку» можете не задавать: наш человек!

К вечернему чаю полагалась маленькая шоколадка.

Особо надо сказать о хлебе подводников.

Помимо названных выше обычных и панировочных, сладких сухарей, в отсеках хранились в жестяных банках проспиртованные буханки хлеба, булки, батоны. Сразу, без пропарки в духовке их есть невозможно. С голодухи, разве что. Слишком водкой пахнут. А когда кок сложит их на противень, пропарит хорошенько, взбрызнет на горячие булки водичкой, тогда они, с пылу, с жару, просто объедение.

Ещё я не упомянул сухое молоко, сушёную картошку, яичный порошок из сухих желтков, жиры, растительные масла.

От глыб мороженого мяса ломилась провизионка. Иногда наше меню разбавлялось огромными крабами, выменянными командиром лодки за несколько канистр спирта у капитана рыболовного сейнера.

Ко дню рождения кого–либо из членов команды или к празднику, если в такой торжественный день лодка находилась в море, Боря Пирожников выпекал большой пирог с абрикосовым джемом. Любил кок побаловать нас пирожками с изюмом, с повидлом, с картошкой.

Но праздничные торты и сладкие пирожки будут потом. Пока же я, зелёный салага, мыл посуду, торопливо протирал чашки и ложки и расставлял их на полках шкафчика–рундука.

— Бачковым вынести мусор, — раздалась команда по корабельной трансляции.

Беру обрез, полный консервных банок, нераспечатанных галетных пачек, тащусь через центральный пост и карабкаюсь по вертикальному трапу в узкой шахте к верхнему рубочному люку.

Выбираюсь на мостик и щурю глаза. Как здесь необычно после электрического освещения и душного отсека!

Дует прохладный ветерок.

Сверкает солнце в голубом и чистом небе.

Бирюзой синеет море.

Красота!

У руля, перед репитером гирокомпаса старшина первой статьи Гаврик. Наверху рубки матрос Женька Гаврилов в бинокль осматривает горизонт. Рядом с ним вахтенный офицер, мой командир группы управления стрельбой лейтенант Конашков. Справа от меня стоит старпом капитан третьего ранга Куренков. На самом верху рубки, свесив ноги, сидит командир корабля капитан второго ранга Каутский. Но я долго об этом говорю. На самом деле всё обозрение длилось мгновения.

— Гусаченко! Марш вниз! — визгливо крикнул лейтенат Конашков, выслуживаясь перед командиром лодки.

Нарочито медленно выбрасываю из обреза обеденный мусор, тяну минуту пребывания на верхнем мостике. Мог бы бросить всё разом, но швыряю банку за банкой, а затем туда же, в волны кидаю жестяное ведро. Зачем оно мне? Вечером новую коробку из–под галет вскроем, опять обрез получится.

Окидываю взглядом напослед горизонт — и почему я не сигнальщик, не рулевой? Стоял бы здесь вахту, дышал свежим воздухом, любуясь морем.

Нехотя прыгаю в рубочный люк. Две–три секунды скольжения ладонями по гладким латунным поручням, соскок в центральном посту. Ещё несколько шагов до переборки, сгибаюсь, ныряю в межотсечный круглый проём, задраиваю за собой тяжёлую сферическую дверь, наглухо запираю её кремальерой. Вот и весь мой выход наверх.

Мишка Горбунов завидует:

— Повезло тебе, на мостик поднимался… Как там погода?

— Кайфно. Штиль полный. Завтра ты бачкуешь, тоже пойдёшь мусор выбрасывать, белый свет увидишь.

— Ну, что, молодёжь, готовы п-пить с-солёную воду и… и целовать к-кувалду? — непослушным после «вермути» языком спросил очнувшийся Мосолов.

— Так точно, готовы! — за всех бодро отвечает Горбунов. — А погружение будет?

Мосолов и другие старшины рассмеялись.

— Напогружаетесь… до блевоты.

Мы, салаги, знали, что после первого погружения по традиции нас должны «посвятить» в подводники: дать выпить морской воды и «перекрестить» кувалдой с обязательным целованием этого «высокоточного» инструмента.

И вдруг: «пап, пап, пап, пап, пап», — короткими гудками забасил ревун, подавая сигнал срочного погружения.

Всех, сидящих в проходе, как ветром сдуло. В мгновение ока горохом рассыпались по боевым постам.

И понеслись доклады. Сначала в своих отсеках.

В четвёртом приник к «Нерпе» командир БЧ‑2 старший лейтенант Тушин.

Командиров боевых частей на кораблях «бычками» зовут. Командира корабля — «кэпом». Старпом прозывается «драконом», а стармех — «дедом».

Наш «бычок» сидит за конторкой между ракетными шахтами на средней приборной палубе. Пилотка у него на макушке, рука на клавише–тангенте «Нерпы» — переговорного устройства. Весь внимание.

— Десятый б-боевой пост… к погружению г-готов! — докладывает со своей «Нерпы» Мосолов.

— Есть, десятый, — быстро отвечает Тушин.

— Двадцатый к погружению готов! — на одном дыхании выпаливает командир отделения операторов первой ракетной шахты старшина второй статьи Виктор Деревягин.

— Есть, двадцатый!

— Тридцатый к погружению готов! — торопится доложить командир отделения операторов второй шахты старшина второй статьи Бойко.

— Есть, тридцатый!

— Сороковой к погружению готов! — слышится спокойный, уверенный голос старшины команды Голычева.

— Полста готов! — коротко докладывает командир отделения электрооператоров старшина первой статьи Байсултан.

— Есть, пятидесятый!

Наша очередь, электромехаников.

— Шестидесятый к погружению готов! — без суеты, обыденным голосом, приблизив лицо к «Нерпе», докладывает старший матрос Тарантин.

— Есть, шестидесятый! — тотчас отвечает Тушин и ждёт своей очереди для доклада в центральный. С момента, как прозвучал сигнал ревуна, прошло полтора десятка секунд, и вот уже слышно:

— Центральный! Первый отсек к погружению готов!

— Есть, первый!

— Второй к погружению готов!

— Есть второй!

— Восьмой к погружению готов!

— Есть, восьмой!

Седьмой, шестой, пятый, четвёртый доложили. И последний доклад из третьего отсека, с центрального поста:

— Мостик, лодка к погружению готова!

— Верхний рубочный люк задраен. Срочное погружение! — властный, рыкающий, с железными нотками голос «кэпа» разносит корабельная трансляция по всем отсекам.

— Есть срочное погружение! — дублирует команду старпом.

Глухо стукнул, захлопываясь над командиром, верхний рубочный люк. Враз заглохли дизеля.

В первом, восьмом и третьем отсеках замерли у колонок всплытия и погружения трюмные машинисты старшины первой статьи Павел Шитов, Павел Климовских и Владимир Ткачёв. Их напряжённые руки сжимают рукоятки гидравлических манипуляторов открытия клапанов вентиляции балластных цистерн.

В центральном посту на горизонтальных рулях боцман Гусаров. Рядом с ним за штурвалом вертикального руля старшина первой статьи Гаврик. Глаза на приборах. Нервы напряжены. От слаженных действий этих подводников, чёткого выполнения команд зависит сейчас многое: быстрота погружения, живучесть корабля, жизнь экипажа. Снаружи зашумело, забулькало, зажурчало: морская вода, с бешеным напором врываясь в открытые кингстоны, заполняет балластные цистерны. Лодка проваливается в бездну. На какую глубину — нам в четвёртом отсеке не ведомо. Нет у нас глубиномера.

Оклеенный пробкой и окрашенный белилами прочный корпус изнутри покрывается капельками холодной влаги. Становится сыро и зябко. На миг представляю, что всего лишь стальная обшивка отделяет от вечного мрака морской пучины. А вдруг не выдержит, лопнет, треснет по швам?! Поскрипывают шпангоуты. То сильнее, то тише жужжат электромоторы гребных винтов.

В лодке всё холоднее, всё заметнее плачут–мокреют заклёпки и сальники. В отсеке тишина могильная. Плафоны излучают тусклый свет. Освещение сокращено в целях экономии электроэнергии — идём на аккумуляторах.

Наш боевой пост «60» ниже всех в лодке. Саня Емцов, Петя Молчанов и я сидим молча, притихли как мыши. На стенки прочного корпуса смотрим с опаской. Страшновато, но вида не подаём. А старшему матросу Тарантину, что погружение, что всплытие — до одного места! Разматывает кабель переносной лампы, включает в сеть, подаёт нам.

— Что приуныли, салаги? Очко не железное, да? Не писайте гидравликой! Положитесь на командира. Кэп знает, что делает. А пока проверьте трюмные выгородки, нет ли воды. Протрите насухо.

Подействовало… Оторопь, оцепенение, скованность ожиданием чего–то страшного, овладевшие нами в первые минуты погружения, прошли после этих будничных, немного насмешливых слов Тарантина.

Старший матрос извлёк из инструментального ящика полировочную пасту, бархатную тряпицу и принялся «драить медяшку». Казалось, ему совсем нет дела до нас, до погружения. А мы подняли поёлы — дюралевые настилы палубы между ракетными шахтами. Выгородки трюмов оказались сухими.

— Осмотреться в отсеках! — голосом старпома рявкнула «Нерпа».

И всё как в первый раз:

— Десятый — замечаний нет.

— Есть, десятый!

— Двадцатый — замечаний нет…

Доложили. На всех боевых постах порядок. У Тушина палец на тангенте. Ждёт. Но вот и его очередь.

— В четвёртом замечаний нет.

— Есть четвёртый…

Вдруг тусклый аварийный свет погас совсем. В кромешной чёрной темноте бледно–зеленоватым фосфором замерцали шкалы и стрелки манометров, приборов управления подъёмными столами ракет, рукоятки механизмов, вентили, кнопки, тумблеры.

Мы ещё ничего не успели сообразить, как звонко, с частотой пулемётной очереди, зазвонил колокол громкого боя: «бим, бим, бим, бим, бим…».

И оглашенно–суматошный голос по трансляции:

— Учебно–аварийная тревога! Пробоина по правому борту в районе мидель–шпангоута! Пожар в шестом отсеке! Загазованность сероводородом аккумуляторной ямы номер два! Горит установка регенерации воздуха в первом отсеке! Пожар на камбузе!

Мидель–шпангоут — средний из поперечных стальных поясов корпуса. Это у нас, в четвёртом. А если пробоина, не приведи Бог, настоящая — вода неудержимым напором зальёт лодку. И не просто зальёт, а под давлением поступит внутрь отсека распылённой струёй. Толща воды в десять метров — одна атмосфера. Рабочая глубина погружения лодки нашего проекта — 260 метров. Делим на десять: двадцать шесть атмосфер получается. Да плюс ещё одна — воздушная. Итого: двадцать семь килограмм на квадратный сантиметр! Ничего себе давленьице! Пропащее дело на такой глубине дырку заделывать. К пробоине не подойти — струёй убьёт, проткнёт как шилом. Чтобы ослабить напор воды, необходимо сжатый воздух в отсек подать, создать противодавление забортному. А как дышать? Кессонку или отравление азотом неминуемо получишь. В изолирующем дыхательном снаряжении работать приходится. В том самом, в котором в «учебке» в бассейн ныряли, через торпедный аппарат из башни выходили. В легко–водолазных костюмах, неуклюжие, неповоротливые, в полной темноте, подсвечивая аварийным фонарём, подводники должны наложить пластырь на пробоину, прижать его раздвижным упором.

Какое счастье, что «пробоина» условная, а тревога аварийная — учебная! Для заштатников изолирующих дыхательных аппаратов — сокращённо: «ИДА‑59» на лодке не имеется.

Считается, что лишних людей на лодке во время выхода в море как бы нет. Но строгое количество подводников, предусмотренное боевым расписанием, никогда не соблюдается.

Вместе с экипажем в поход идут разведчики особой службы наблюдения и связи — «осназовцы». Они перехватывают иностранные радиограммы, расшифровывают их, подслушивают радиоразговоры.

В море идут представители заводов, научно–исследовательских институтов, настройщики и регулировщики электронной аппаратуры, штабное начальство и, само собой, молодые матросы–заштатники. Случись что — лишних спасательных аппаратов на всю ораву «пассажиров» взять негде — их просто нет.

Старослужащие подводники — «годки», опытные моряки, в мечтах своих уже находящиеся дома, в объятиях любимых девушек, не испытывают ни малейшего желания во время учебной аварийной тревоги надевать на себя спасательное снаряжение. Тем более, возиться с какими–то там пластырями, раздвижными упорами…

Луч фонаря главстаршины Голычева выхватил из тьмы испуганных, оробевших салаг, столпившихся в проходе на верхней палубе отсека.

— Всем заштатникам надеть аппараты «ИДА‑59»! Живо! Включиться в дыхательную систему! — командует Голычев. Всё делаем в темноте, сшибаясь лбами, натыкаясь на выступы механизмов и всякого оборудования. На минуту Голычев включал вонарь, и свет чуть брезжил, проявляя смутные, размытые сквозь стекла масок фантастические, мятущиеся фигуры.

— Взять раздвижной упор, пластырь, заделать пробоину! Даю воздух в отсек для создания противодавления, — объявляет Голычев. Высвечивает на подволоке большой красный вентиль и выключает фонарь, чтобы не мешал открывать клапан. Тишина и мрак снова окутывают нас. И тут, честно признаюсь, я чуть не обделался со страху: с таким оглушительным грохотом и рёвом ворвался в отсек сжатый воздух, что у меня всё оборвалось внутри. Как будто сотня истребителей разом включили форсаж над моим ухом. Если бы не загубник во рту, наверно я бы дико заорал — столь ужасающе громким в кромешной тьме наглухо закупоренной железной цистерны — каковой, по существу, является отсек, был тот чудовищный рёв. Не знаю, как долго длилось это сумасшествие — мне оно показалось вечностью, но рёв стал стихать, и посвистев, прекратился совсем. Голычев, закрыл вентиль, изобразив противодавление. Так, для проформы… Тревога учебная и сами–то «годки и подгодошники» без аппаратов оставались. Да и Тушин с Конашковым без аппаратов находились у своих конторок, уверенные, что на жилой палубе с «пробоиной» без них управятся.

— Приступить к заделке «пробоины»!

Мешая друг другу, толкаясь в темноте, почти на ощупь кое–как приладили куски войлока, резины и обрезок доски к мнимой пробоине между подвесными койками, придавили нашлёпки раздвижным упором. Другой конец громозкого приспособления упёрли в стенку ракетной шахты. В районе миделя мы наложили пластырь или нет — остаётся гадать. Приложили там, где удобнее. А в другом месте, случись дыра в корпусе, вообще лучше не пытаться её заделывать. В межшахтное пространство — в пустоту — раздвижной упор не приткнёшь. Тем более, борта внутри отсека сплошь заняты приборами, аппаратурой, трубопроводами, кабелями и прочим оборудованием. Появится течь за механизмами — ни при каком желании не подлезть под них, не подсунуть пластырь, не прижать раздвижным упором. Водопроводную трубу прорвёт — попробуйте остановить воду, не перекрыв систему. А тут дикое давление… В темноте, в аппаратах, в теснотище, где не повернуться… Дохлый номер! Потому все на лодке понимают — заделка условной пробоины — фигня самая настоящая. Из года в год она «заделывается» всегда в одном и том же месте — на мидель–шпангоуте! Требует начальство, положено по инструкции играть такие учебно–аварийные тревоги — сыграем! Заткнём дыру хоть подушкой, хоть валенком!

Наш «бычок» спешит доложить:

— Центральный!

— Есть центральный!

— В четвёртом отсеке «пробоина» заделана, «течь» устранена!

— Есть четвёртый…

К этому времени «нейтрализовали сероводород» в пятом отсеке, «потушили пожар» в шестом, в первом и на камбузе. Вспыхнул свет. Мы в аппаратах, как из другого мира: кто из нас есть кто — не узнать!

— Отбой учебно–аварийной тревоге! — объявили с центрального поста. Сбросили с себя аппараты, сняли прорезиненные изолирующие спасательные костюмы — «ИСП‑60», смотрим друг на друга, словно впервые видим. Улыбаемся, хотя и не совсем отошли от потрясения, испытанного в темноте под рёв воздуха высокого давления. Переживали всё происходящее взаправду, по–настоящему.

— Хорошо смотришься, корешок, в гидрокостюме, — балдеет надо мной Петруха Молчанов. — Модный инопланетянин!

— Ты тоже на дэнди лондонского похож, — огрызаюсь я.

— Ну, что, салаги, подходи по одному!

Заранее годки припасли кувалду и обрез с морской водой, взятой при глубоководном погружении. Старшина первой статьи казах Байсултан налил в плафон солёной воды, поднёс матросу Чепелю. Николай глянул в нашу сторону, ища поддержки. Насмелившись, выпил. Старший матрос Деревягин «перекрестил» его кувалдой, смазанной солидолом, дал поцеловать её в холодное стальное темечко.

— Матрос Горбунов! — голосом, преисполненным важностью момента, вызывает Михаила старшина второй статьи Бойко. — Испей сию чашу Нептунову на верность царю морскому, братству подводников и флоту Тихоокеанскому!

Мишка берёт плафон, вздыхает:

— Сколько смогу… за стойкость и мужество!

Делает несколько глотков нестерпимо горько–солёной, пахнущей йодом воды. Старшина второй статьи Дорофеев, «крестя», помотал перед ним кувалдой. Мишка приложился к ней губами. Мосолов, старший матрос Черноусов и старшина второй статьи Шабалин «посвятили» в подводники Валерку Конарева и Саню Емцова. Петруху Молчанова «окрестил» главстаршина Голычев, а меня старший матрос Тарантин.

— Поздравляем вас с первым погружением! — пожал нам руки командир БЧ‑2 старший лейтенант Тушин. — Сегодня вы отлично прошли испытание на выдержку — качество, без которого нельзя стать подводником. Теперь вы настоящие рыцари морских глубин! Всегда помните слова Героя Советского Союза подводника Магомета Гаджиева: «Нигде нет и не может быть такого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, где либо все побеждают, либо все погибают».

От выпитой морской воды в ушах ломило, стучало в висках и першило в горле. Я, Петя Молчанов и Саня Емцов снова спустились вниз, на свой боевой пост, где нас поджидал Тарантин.

— Так, парни, нечего сачка давить, вот вам паста, бархотки — надраивайте медяшку. Все трубки, вентили, «барашки» на клапанах должны сиять зеркальным блеском.

Не давал нам Тарантин сидеть, сложа руки, прислушиваясь к забортным шумам и с опаской коситься на переборки. И как–то сразу забывалось о двухсотметровой толще воды над головой, гигантскими тисками сдавившей корпус подводной лодки.

Колокола громкого боя вдруг разразились беспрерывным звоном.

— Учебно–боевая тревога! — огласила «Нерпа» отсек.

И всё повторилось, как час назад:

— Десятый боевой пост к бою готов!

— Есть десятый!

— Двадцатый к бою готов!

— Есть двадцатый…

Точно боясь опоздать, скороговоркой выпаливают доклады все посты и отсеки.

— Корабль к бою готов! — летит доклад из центрального поста командиру в боевую рубку.

— Торпедная атака! — рявкает «Нерпа» голосом Каутского. — Первый аппарат для стрельбы учебной торпедой приготовить!

Проходят минуты ожидания. Кипит напряжённая работа умов в центральном посту.

В тесном закутке склонились над картой штурман капитан–лейтенант Косолапов и его помощник лейтенант Малкиев. В их руках циркули, линейки, транспортиры. То и дело бросают взгляды на репитер гирокомпаса, высчитывают расстояние до цели и курс, сообщают командиру.

Тонкий слух гидроакустика старшины первой статьи Малышевского улавливает шумы винтов «противника», определяет пеленг — направление на движущуюся цель. Торпедный электрик матрос Кротов крутит ручки сельсинов, вводит координаты цели и другие данные в электронную память торпед.

Командир корабля Каутский в боевой рубке просчитывает угол атаки.

На заданной глубине и точно по курсу удерживают лодку рулевые мичман Гусаров и старшина первой статьи Гаврик.

А в первом отсеке у манипуляторов пуска торпед застыли в напряжении матросы Иван Герасимов и Александр Моисеев. Командир минно–торпедной боевой части капитан третьего ранга Чернышов, прильнув ухом к «Нерпе», следит за их действиями.

Замер в ожидании залпа весь экипаж. Томительно тянутся минуты.

— Первый аппарат… товсь!

Каждый успел подумать в эти мгновения: «Ну, сейчас… Не промахнись, командир!».

— Первый аппарат — пли!

Глухой стук в носу лодки. Сжатым воздухом, как из пневматического ружья, вытолкнута торпеда из трубы аппарата. Автоматически включился на ней парогазовый двигатель, завертелись винты, с большой скоростью увлекая семиметровую сигару вперёд, к цели. И если рассчёты штурмана, акустика, торпедного электрика и командира верны, промаха не будет. Дойдя до цели, учебная торпеда–болванка поднырнёт под днище корабля условного противника, вынырнет с другой стороны и всплывёт. Там её обнаружат моряки с катера–торпедолова, поднимут краном из воды, уложат на свою палубу и отвезут в торпедные мастерские для профилактики.

«Потопили» мы «вражеский» корабль или нет — узнаем позже. Лодке новая задача: уклониться от противолодочного корабля, не стать для него мишенью.

Противолодочник рыскает неподалёку. Слышен приглушенный расстоянием шум винтов: «ти–ти–ти–ти–ти–ти–ти…». Но вот он ближе, громче: «та–та–та–та–та–та–та…».

— Тишина в отсеках, — предупреждает «Нерпа» сипловатым голосом старпома. Мог бы и не говорить: и так все как воды в рот набрали. Сидим молча, не шевелясь. Электромоторы не жужжат. Лодка замерла в нулевой плавучести гигантской акулой.

Где–то там, наверху вслушивается в глубину акустик надводного корабля. Шум его винтов надвигается справа, и вот уже прямо над головой чёткое: «дак–дак–дак–дак–дак…». Стук винтов «противника» удаляется влево, становится тише, затухает в отдалении совсем. Не обнаружил нас «поплавок» — надводник. А то бы отметил местонахождение лодки звуковой шашкой. Дескать, нашёл я вас, селёдок необученных, можете не прятаться, выныривайте, да говорите «спасибо», что свои вы, а не чужие, а то сбросил бы на вашу посудину парочку глубинных бомб, и раскололась бы она быстрее, чем грецкий орех.

— Отбой боевой тревоге. По местам стоять — к всплытию!

Желанная команда. И очень кстати. Некоторым невтерпёж, по нужде приспичило. Есть в центральном посту небольшая кабинка для отправления естественных надобностей. Подводный гальюн, называется. Но им никто во время кратковременных выходов в море не пользуется во избежание неприятных запахов и случающихся казусов с рассеянными посетителями туалета. Забудет какой–нибудь умный очкарик–штабист стравить давление из резервуара, нажмёт на рычаг сливного клапана да ещё и заглянет при этом в унитаз, всё ли там в порядке… Ну, и прилетит ему его добро в лицо, очки залепит, переборки заляпает. Трюмному машинисту Терёшкину, в чьём заведовании гальюн, на глаза потом не попадайся: башку оторвёт, отмывать стенки заставит. Нет, уж лучше, если невмоготу, опытом старых подводников воспользоваться. Берёшь всё ту же жестяную квадратную банку из–под галет или печенья. Обрез, то бишь… Наливаешь в него дизельного масла и делаешь туда свои дела. Ставишь в уголок и ждёшь разрешения выйти наверх. Удобно! Никаких пассажей в пользовании общественным отхожим местом, чистоту которого так ревностно блюдёт трюмный машинист Гена Терёшкин, известный на всей 29‑й дивизии половой «гигант».

За бортом зашипело, засвистело, забулькало: продувается главный балласт. Лодка всплыла, закачалась на волнах.

— Второй смене заступить на вахту. Свободным от вахты разрешается выйти наверх в надстройку, — объявила «Нерпа». — Отдраить переборки, провентилировать отсеки.

Загремели дизеля, с силой засасывая воздух через люки, нагнетая в лодку свежесть и запах моря.

Я поднялся на мостик, жадно оглядел бескрайний синий простор.

Пронизывающий холодный ветер гнал по небу косматые облака.

Свинцово–серые волны, пенясь, тяжело колыхались, накатывались на закруглённые борта лодки.

Вот оно! Исполнилось!

Я стал подводником!

Стою у верхнего рубочного люка подводного ракетного крейсера.

И как в день принятия присяги вновь сожалею, что не видят меня в эту минуту одноклассники, учителя, отец и мать, Тоня Борцова, Ольга Саар и даже тот сержант–авиамеханик из общежития стройтреста.

Много было выходов в море.

Много было срочных погружений, но то, первое, разве забудешь?

Вот и сегодня, погрузившись по самые уши в парабельскую тину предательского заливчика, вспомнилось мне моё первое срочное погружение на К-136 в холодные, мрачные глубины Берингова моря.

 

«Хождение по мукам»

Ни с какого бока известный одноимённый роман–трилогия Алексея Толстого здесь и рядом не стоит. Всё гораздо проще. Я продолжу свой рассказ о буднях на К-136, о её дружном, сплочённом экипаже. «Спаянном и споенном», — как в шутку говорили мы о себе. «Почему, в таком случае, «хождение по мукам»? Отвечаю: так на флоте прозывался второй год корабельной службы. 51‑й учебный отряд подводного плавания мне теперь казался если не курортом, то домом отдыха. Придирки инструктора Петухова, закидоны мичмана Загнибородина в сравнении с корабельными требованиями просто детский лепет, игра в моряков.

Второй год службы на К-136 для всех тех, кого в ту весну изрыгнул из своих необъятных твиндеков пароход «Балхаш», начался напряжённой боевой учёбой.

Дни бежали в частых выходах в море. В бесконечных покрасочных и ремонтных работах. В нарядах на камбуз, в караул, в патруль, в дневальную и пожарную вахты. В погрузках, выгрузках ракет, торпед, аккумуляторных батарей, топлива, продовольствия, патронов регенерации воздуха, огнетушителей, приборов, легководолазного снаряжения и ещё много чего. И там, где требовалось «круглое таскать, а плоское катать», пыхтели одни мы, салаги. Это про нас сказано в распространённой поговорке: «Дайте нам трактор или пять матросов».

Чего только нам, заменителям трактора, матросам–второгодкам, корабельным «козлам отпущения», не приходилось делать!

Дышать угольной пылью в безмерно–огромных трюмах сухогруза «Шкипер Гек», выгружая уголь.

Висеть с переноской и респиратором на голове в узком проёме между шпангоутами балластной цистерны. В одной руке банка с краской, в другой кисть малярная. Сколько успел мазнуть за пару минут — и вот уже выдернули горемыку на свет:

— Дыши, парень, не дрейфь! Ещё ни один не остался в цистерне. Подышал? Ну, давай, ныряй! Дёргай за страховочный конец, если что…

А другие в это время елозят грязной ветошью под картером дизеля, в трюме, убирают масло, воду, протирают насухо, скоблят, чистят, красят. Болтаются на подвесках, соскребают ржавчину с бортов и с рубки. Разматывают, протягивают на лодку толстые, тяжеленные электрокабели. Таскают по трапу ящики с консервами, мешки с мукой, сахаром, рисом, бочонки с жирами, упаковки с концентратами. Копают на берегу водопроводные траншеи, собирают мусор, метут пирс. До блеска надраивают приборы и механизмы на своих боевых постах.

А как на флоте принято: придёт на корабль проверяющий, какой–нибудь служака из штаба, вынет из кармана надушенный, наглаженный носовой платок и демонстративно протрёт где–нибудь за трубой, за прибором, в труднодоступном месте. Посмотрит важная штабная птица на платок многозначительно, пристально. Сунет платок в карман — порядок на корабле. Отобедает проверяющий в кают–компании. Отзыв положительный в рапорте напишет. А швырнёт с раздражением испачканный платок на палубу — хорошего не жди, экипаж.

Все работы на корабле выполнялись молодыми матросами между каждодневными теоретическими занятиями, перешвартовками лодки от пирса к пирсу, выходами в море на отработку боевых задач, на дифферентовку и размагничивание, на ракетные и торпедные стрельбы.

Если лодка находилась в базе, «хождение по мукам» для нас, молодых матросов, заключалось в каждодневной грязной работе.

Мы «щеголяли» по кораблю в промасленных, заляпанных краской, робах. Белые, синие, голубые, зелёные, алые, охристые пятна, в зависимости от объекта покраски, пестрели на них замысловатой абстракцией.

Мы спускались в закопчённые после старта ракетные шахты, очищали пусковые столы от нагара, меняли тавотную смазку подъёмных цепей и тросов. И разухабисто–рабочим видом оправдывали своё предназначение: «Руки в масле, нос в тавоте — я служу в подводном флоте!».

Но каким бы грязным днём ни был — утром, на подъём флага стань в строй чистым, опрятно одетым. В хорошо выстиранной робе, в выглаженной суконке, в начищенной обуви. И если на тебе бескозырка, а не чёрная пилотка, то чехол на ней белее снега.

Некоторый разнобой в форме одежды позволяется лишь подводникам. Это их привилегия, особый шик, подчёркивающий демократизм и равенство между всеми членами экипажа, но без фамильярности в отношениях.

Внешне кажущийся разброд военно–морской формы, в силу специфики службы на лодках, установился ещё на заре подводного флота. Не по душе пришёлся он старпому Куренкову. Его перевели на К-136 с надводного корабля, а надводников мы, небрежно сплюнув через губу, называем «поплавками», или, чаще — «солдатами». Порядки у них на кораблях солдафонские. Ведь в армии что делают перед приездом генерала? Снег белят, чтоб белее был. Траву красят, чтоб зеленее была. Вот и надводники на корабле весь день швабру из рук не выпускают. Не приведи, Бог, им в расстёгнутом бушлате на верхней палубе показаться, не по форме одетыми. Насмотрелся я на их уставщину во время недельного проживания нашего экипажа на эсминце «Батур», переоборудованнном позже в плавбазу «Камчатский комсомолец».

Вот этот самый что ни на есть настоящий «поплавок» капитан третьего ранга Куренков решил влезть в чужой монастырь со своим уставом.

Как это у него получилось, не худо вспомнить случайно подслушанную мной беседу двоих «сундуков» — мичмана Гусарова, нашего боцмана, и его сослуживца с соседней лодки.

«Сундуки» на флоте — сверхсрочники.

В армии их «макаронниками» зовут, «тормозами пятилетки».

«Сундучить» — после увольнения в запас остаться на флоте и служить по контракту.

Получать хорошую зарплату.

Копить деньги на автомобиль.

Заочно учиться в институте.

Строить кооперативную квартиру в Ленинграде или в Москве.

Ездить каждый год с семьёй в отпуск на юг по воинскому требованию.

Состоять на довольствии на всём государственном. Досрочно — на Камчатке служба идёт год за два — уйти на пенсию.

Само собой, за десять–пятнадцать лет сытой жизни наесть ряшку, стать откормленным розовощёким боровком. И, конечно, быть отличным специалистом, знатоком военного дела, опытным, умелым наставником молодых моряков.

Не ценили мы в своё время предлагаемых нам благ сверхсрочнослужащего. А зря. Многие позже сожалели, что не остались «сундучить». А всё потому, что не счесть баек про тупых мичманов и прапорщиков, у которых одна извилина на голове и та — от фуражки. И все их помыслы, якобы, сводятся к одному: утащить домой со службы побольше всякого барахла. На этот счёт сверхсрочникам остряки предлагают носить только один погон: чтобы другое плечо для мешка освободить.

Или, например, избитый анекдот:

— Поезд отправляется со второго пути. Повторяем для прапорщиков: с третьего и четвёртого рельсов!

— Конфеты «Дубок». Только для прапорщиков!

Не знаю, насколько такие суждения верны для армейских сверхсрочников, но флотские мичманы из плавсостава — умнейшие мужики! Чего не скажу за береговых «сундуков» — заведующих продовольственными и вещевыми складами.

Но вернёмся к «сундукам» — мичману Гусарову и его приятелю, в солнечный воскресный день уединившихся в шлюпке под бортом «Невы» с бутылкой «Столичной» и рыболовными лесками.

В тот послеобеденный час и я, свободный от вахты, нарядов и прочих корабельных дел, размотал леску с рыболовным крючком. Насадил кусочек сыра и забросил в иллюминатор. Потравил капроновую нить и сам в него высунулся.

Ба-а! Крючок мой упал в шлюпку, слегка покачивающуюся под моим иллюминатором. В этой старой дощатой посудине, потрёпанной ещё штормами Атлантики, сидели вышеназванные друзья–товарищи. Свесив босые ноги с борта шлюпки, они рыбачили, не замечая моей лески. Оба в тельниках, в пилотках, чуть поддатые, как и положено истинным рыбакам. Грузный, в летах, мичман Гусаров пошарил правой рукой под банкой–сиденьем гребцов, не выпуская лесы из левой. Мелькнула бутылка, звякнули эмалированные кружки, забулькало в них. Мичман проделал обратное движение, пряча бутылку на прежнее место.

— Давай, Федя, за удачную рыбалку…

— Поехали, — отозвался другой рыбак, моложе Гусарова, худощавый, усатый.

Выпили, не переставая подёргивать лесы, крякнули, закусили.

Скрытая бортами шлюпки, не заметная с пирса бутылка «Столичной» так хорошо мне видна сверху. На газете ломтики колбасы, хлеб. Я осторожно поднял свою леску, переместил в воду между бортами плавбазы и шлюпки, с любопытством наблюдая за рыбалкой «сундуков». Гусаров нагнулся, выдернул из–под банки старую, замызганную телогрейку–ватник, подпихнул под себя.

— Так–то лучше будет, а то всю корму отсидел.

Поёрзал на фуфайке, устраиваясь поудобнее.

— Мягкая… Комаринская… Поберечь бы надо, а я на рыбалку таскаю. Раритет флотский, как никак.

— Чего в ней такого необыкновенного, что беречь её надобно? — усмехнулся молодой мичман. — Занюханная телогрейка. А ещё боцман! Приди ко мне на лодку, я тебе новую дам.

— Но–овую! — передразнил Гусаров. Новых и у меня в шкиперской полно. Ничего не понимаешь… Это же — ко–ма–ринская!

— Почему комаринская? Плясал в ней, что ли? Пляска такая есть.

— Да нет, — с оглядкой по сторонам наливая в кружки, ответил Гусаров. — Верно, обыкновенный ватник. Чего в нём плясать? Тут, брат, другая история. Давай, за то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!

Выпили. Помолчали.

— О, клюнула! Есть! Тащу!

Гусаров выхватил из воды плоскую и круглую «тарелку» — камбалу. Спина у рыбины шершавая, чёрная. Брюхо желтовато–белесое. Вяло шевелит коротким хвостом. Выпученных пара глаз сверху. Красавицей такую образину не назовёшь. Не то, что наши речные язи, окуни, щуки, судаки, чебаки, лещи. Зато аппетитна. С виду — ворона, а на вкус — курочка отварная.

— Хорошо дёрнула. Думал, краснопёрка взялась. Или терпуг…

Гусаров подержал камбалу на ладони, размышляя, не швырнуть ли её за борт. Подумал и опустил в обрез, где уже плескалось несколько крупных рыб. Нацепил наживку, закинул в воду леску. Пошарил под банкой. Опять забулькало в кружки.

— За тех, кто в море, Федя! За тех, кто на вахте!

— Третий тост, Дмитрич… За тех, кого нет с нами… Не чокаясь…

Выпили. Закусили. Помолчали. Гусаров пыхнул сигаретой, быстро замотал руками, выхватывая из воды небольшую навагу.

— А эта получше будет…

Снял рыбу с крючка, бросил в обрез, нацепил на крючок наживку.

— Ловись, рыбка… И мала, и велика… А история, брат, такая…

На кораблях, сам, знаешь, все мичмана и офицеры прозвища имеют. Матросы их нам понадавали, и в самую точку, мерзавцы, попали. Меня, к примеру, Слоном окрестили. Лейтенанта Салова Кнехтом зовут. Он же командир минно–торпедной группы. Ну, а кто минёр, если не минно–болванный офицер?! Кэпа промеж себя называют «ренегатом Каутским». На родство с революционером–политиканом намекают. А что? Всё может быть… Здоровяка Валерку Соловьёва, старшину команды электриков, Быком величают. Командир штурманской группы лейтенант Малкиев — конченый бабник. К нему прилепилось прозвище Калигула. Кто, когда дал ему такое погоняло, поди, узнай сейчас. Бэче–два Тушина за маленький рост Помазком зовут. Ещё у нас есть Забияка…

— Драчун–старлей Никулин? Бэче четыре эртээс?

— Он самый! Ещё Кролик…

— Лейтенант Конашков? Всего боится? Угадал?

— Точно! А кто у вас, на сто тридцать девятой, Швабра? Знаешь?

Худоватый усач пилотку на лоб двинул, думает. Хмыкает, плечами пожимает недоумённо.

— Не знаю…

— Даю наводящий вопрос: «Кто боцман у вас?».

— Ну, я… Что же, меня так обозвали? Ну, я им покажу…

— А вот этого не нужно, Федя. Пусть ребята потешаются. От нас не убудет. Приборкой ты, наверно, им досадил?

— Так ведь у нас на сторожевике как было? Весь день приборка! То большая, то малая. Зато в кубрик зайдёшь — душа радуется! Всё заправлено, всё аккуратно… А здесь заглянул в кубрик на плавбазе — мама родная! Роди меня обратно! На койках бедлам, узлы с бельём, на них сидят, лежат…

— Непорядок, конечно, по твоим надводным понятиям. А сто тридцать девятая перед твоим приходом на эту лодку только что из автономки вернулась. Наморячились парни по самое «не хочу». Не до приборки им было, как пришли… В душ бы скорее… Помыться, переодеться, на чистых простынях поспать… Придётся тебе отвыкать от драконовских порядков надводной службы. А на ребят не обижайся… Без злобы они. Так, шутя…

— Ты что–то про ватник хотел рассказать…

— Да-а, — протягивая кружку с водкой Швабре — усатому коллеге со сто тридцать девятой, задумчиво протянул Гусаров. — Давай, чтобы между третьей и четвёртой пуля не просвистела…

Выпили. Занюхали хлебом, навалились на колбасу.

— Так вот я и говорю… Старпома нашего видал? Верзила, а не мужик. Носяра — во! Бордово–лиловый! Плечищи у него! Я вроде не из мелких, а всё же супротив Куренкова — мелочь пузатая! Еле–еле он, бедолага, в рубочный люк пролезает. А в межотсечную дверь прежде, чем шагнуть, примерится и так, и эдак. Смех да и только… Тужурка и не знаю, как держится на нём. Трещит по всем швам. Кабы не пилотка с «крабом» — вовсе колхозный с виду мужик. Привычку имел стоять вахту вот в этой самой телогрейке. Таскал её в лодке, не сымая. А до Куренкова в ней выгребался штурман Косолапов, тоже дылда будь здоров! Боевая телогреечка, скажу тебе! Застиранная, с дыркой на рукаве. Старпом вату в неё пальцем затыкал. Глянешь на него — не то дядька Панас из нашего колхоза «Красный партизан», не то грузчик–алкаш с овощной базы в Петропавловске — Камчатском, где мы недавно получали картошку. Куренков, как и ты — «поплавок». Пришёл к нам с крейсера «Адмирал Сенявин». А там порядочки, сам знаешь, драконовские… Корабельные переборки и те уставщиной пахнут. Куренков штурманил там. Понятное дело, пропитался уставщиной. Вот как ты, Федя… Ладно, не возникай… Поплавок ты и есть поплавок. Ну, да ничего… Оботрёшься на лодке, солдафонство твоё подводники продуют как балласт… Куренков привык на крейсере к большим и малым приборкам. Нет им там ни начала, ни конца…

— А на лодке? — перебил Гусарова боцман с «К-139». — Целый день работают…

— Вот именно — работают! Ремонтируют, красят, а у вас вся жизнь на стальной махине, окрашенной в шаровый цвет, к швабре сведена. Скажешь, не так? То–то! С мыслями о швабре экипаж крейсера засыпает. С ними и просыпается. Я на «Сенявине» в лазарете лежал. Насмотрелся на вашего брата. Дурдом большой! Вот с такой образцово–показательной коробки и прибыл к нам Виктор Викторович Куренков… Давай, за него, за старпома нашего!

Выпили. Выдохнули, крякнув. Загрызли колбаской. Гусаров притопил в воду пустую бутылку. Она неслышно пошла на дно.

— В первое же утро, на подъёме флага, — продолжил Гусаров прерванный выпивкой рассказ, — когда взору нового старпома предстал наш экипаж, он чуть в обморок не упал. Мне тогда даже его жалко стало. Бедняга! Он и представить себе не мог подобное! Стоят… Кто в чём! Эти в бескозырках. Те в пилотках. Одни в альпаковках, другие в бушлатах, в фуфайках. В робах и фланках. Некоторые в старые, заляпанные суриком, шинели вырядились, чтобы сразу, после подъёма флага время не терять и к работе приступить. Кто в сапогах, кто в ботинках… В яловых, в хромовых. А офицеры и мичмана?! Они какой пример подают личному составу? В тужурках, в куртках, в кителях… И это на подъёме флага! Так тогда, наверно, подумал старпом, глядя на экипаж, с которым ему предстояло службу править. От негодования, растерянности или ещё чего носяра старпомовский покраснел, на морковку стал похож. Как заорёт: «Разгильдяи! Научу вас корабельный устав уважать! Что за вид?!». А голосище у старпома — надо слышать! Мертвеца подымет. Да ещё сиплый как тифон у того танкера, что сейчас гудел. Не то простуженный. Не то прокуренный или пропитый… Кричит: «Да я, медь вашу, так и разъэдак! Покажу как выходить на подъём флага! Сброд, а не моряки! Где единая форма? Где выправка флотская? Военно–морскую форму надо носить с достоинством и честью. Так, чтобы комар носу не подточил!». Нос у Куренкова от волнения и злости краснее помидора сделался. Кровью набух. И тут при общем молчании кто–то тихо сказал: «А ведь и вправду, братцы, чем не комар…». Всё! Сказал тихо, а будто припечатал: «Комар!» И стал Куренков в экипаже не старшим помощником командира корабля, а Комаром! Такой здоровенный бугаина — и вдруг — Комар! Хохочут все… Но коль прилипло — не отодрать! Спрашивают: «Где Комар?» Или: «Комара не видел?». Всё Комар да Комар… В рундуках моряков он брюки и бескозырки, не по уставу перешитые, ножницами резал. И так распалился, что однажды в центральном посту свою «мицу» — фуражку, не по уставу в Питере перешитую, забыл на конторке. Пока по отсекам ходил, раздолбоны всем давал, из «мицы» той наши обалдуи подкладку выдрали, козырёк сломали, верх фуражки порезали и на переговорную трубу эту рвань повесили. Не дурак Виктор Викторович, понял: жизнь на лодке и на крейсере — небо и земля! Надеюсь, Федя, ты тоже это понял? У нас после подъёма флага тотчас начинается работа. Кто был на построении в сапогах и ватниках, в шинелях поношенных, скребут ржавчину, чистят, красят, смазывают механизмы. Не до лоска.

— Я второй месяц на лодке, а ты мне прописные истины как молодому матросу объясняешь, — обиженно сказал усатый мичман. — Знаю, что по чём… Зачёты сдал…

Гусаров рассмеялся, снисходительно похлопал усатого по спине.

— Зачёты сдал… Ну–ну… Что ты скажешь, когда послужишь на лодке годиков десять? Зачёты он сдал… Ха–ха–ха! Ладно, не писай гидравликой, гудки в тумане подавай, Федя!

Гусаров наклонился в шлюпке, поднял лежащий в ней китель, извлёк из него маленькую плоскую баночку. Поболтал возле уха:

— Немного шила ещё осталось… Давай выпьем за тебя, Федя, чтобы настоящим подводником стал!

Тост усатому понравился. Он выпил глоток спирта, занюхал рукавом тельника, с открытым ртом уставился на Гусарова немигающими глазами. Перевёл дух.

— Ладно… Старпом–то что? Навёл порядок?

— А у нас его, что, не было? Порядка этого самого? Да наша лодка три автономки прошла! Приз Главкома ВМФ за ракетную стрельбу брала! Лучшая БЧ‑5 на флоте! На рубке знак «Отличный корабль»! Это тебе не порядок на корабле?! А в лодке и тогда, вот как сейчас, всё сияло и сверкало. Куренков увидел, как наши парни целыми днями с кистями да с красками, в солидоле по уши, так перестал на них таращиться.

— Ну, вот, и у вас также всё драют да чистят как у нас на сторожевике…

— Во–первых, не у вас, а у нас… Во–вторых, коли так говоришь, ни хрена ты ещё не подводник, а всё ещё поплавок…

Приятель — Федя, не желая спорить, перебил Гусарова:

— С фуфайкой, на которой сидишь, с «комаринкой» этой, так и не пойму, что за история?

— А такая, что и старпом на подъём флага вышел в ней. Прямо–таки полюбил телогреечку.

Гусаров поправил под собой ватник, заткнул вату, вылезшую из дыры на рукаве.

— Недавно ездили с Виктором Викторовичем за грибами. Позабыл он свою «комаринку» у меня в машине. Валялась в гараже. Да вот сегодня прихватил. Сгодилась, видишь на подстилку. А до сей поры не стянуть её было с него. Пристрастился к ней как к родной. Я предлагал ему новый ватник — отказался. «Несподручно, — сказал, — в новом–то. Того и гляди, — говорил, — в краску вляпаюсь в новом. Да и размер маловат. А в старом не боязно. Хоть в аккумуляторную яму, хоть в дизельный отсек».

— Я так думаю, Комар ваш таскал ватник, чтобы своим в экипаже заделаться, — иронично заметил усатый мичман.

— Слушай, Швабра, не буди во мне зверя, не замай нашего старпома, а то, неровен час, за борт сбулькаешь… Не тот человек Виктор Викторович, чтобы такой фигнёй страдать. Скорее, альпак свой новый, кожаный, на белом меху, берёг, боялся в краску замарать. Альпак не просто было подобрать ему — всё маломерки для него оказывались. А ватничек этот широченный как на него сшили… Да… Мужик деловой оказался. Слово держит. За матросов — горой стоит! Короче — зауважали мы Виктора Викторовича. Если пообещал что — выполнит! И не сердитый вовсе, как показался поначалу, а добряк по душе. За то и зауважали. И за ватник этот. Как спустится в лодку, так сразу напрёт его на себя и вперёд! В сапоги яловые переобуется. Морда — во! Носище красный на ней. Пилотка на макушке. Ручищи из рукавов торчат. И вата на локте. Сними с него пилотку — ну, вылитый наш колхозный бригадир дядька Панас! Классный спец! Как погружается, как всплывает! А швартуется — любо–дорого смотреть! «Правый полный вперёд! Левый полный назад! Стоп, машина! Отдать носовой! Отдать кормовой!». Песня! Да… Телогрейку эту в экипаже «комаринкой» прозвали. Скажешь матросу: «Отнеси комаринку в стирку». И матрос знает, о чём речь… На день флота выстроились мы на кормовой палубе. Весь экипаж в белых форменках и тужурках. Брючата наглажены. Стрелки на них — порезаться можно. Бескозырки, медали, кортики золотом горят. Куренков перед строем блестит новым полтинником из чеканки. И кэп уже к трапу подходит. Вахтенный офицер на рубке замер: вот сейчас гаркнет «Смир–рно–о!» И вдруг кто–то опять тихо из строя: «Комар–то наш каков?! Лихой старпом!».

Мичман Гусаров выдернул из–под себя видавший виды ватник. Встряхнул от мусора, как–то по–особенному посмотрел на него и положил на транец шлюпки.

— Давай, Федя, на вёсла. Пора якоря дома бросать. Моя Клавдия заждалась… Заходи вечерком на жарёху…

На мой крючок давно зацепилась мелкая камбала. Леска подрагивала в руке, но я не спешил её поднимать, боясь привлечь к себе внимание мичманов и не дослушать рассказ о «комаринке». Но слушать больше было не кого: шлюпка с полупьяными «сундуками» отвалила от борта плавбазы, скрылась за её высокой кормой.

Я вынул леску из воды, снял камбалу с крючка. Небольшая, размером с ладонь, она чуть заметно шевелила ртом. Но я знал характер этой с виду малоподвижной рыбы. Полежит, притаясь, без движений, а потом как затрепыхается.

Я тихо подошёл к спящему Петру Молчанову. В послеобеденный сон–час друг любил вздремнуть. Раздевшись до трусов, он сладко посапывал на койке. Приподняв простыню, я подложил ему под бок холодную мокрую камбалу, накрыл и удалился в другой конец кубрика.

Не прошло минуты, как раздался вопль, камбала полетела по кубрику, угодила в кого–то. Тот, не раздумывая, запустил рыбёшку в соседа. И понеслась…

Что было дальше, не видел. С хохотом я выбежал из кубрика на верхнюю палубу. Удалась маленькая месть закадычному корешку: днём раньше он подложил мне такую же камбалу в… сапог. Спросонья сунул я в него ногу, ощутил что–то живое, мерзкое и завопил истошно на весь кубрик.

Однако, наскучил я вам «хождениями по мукам». Да и мне пора после «срочного погружения» в парабельскую тину хорошо выспаться.

Где–то сейчас в разных уголках бескрайней России спят или готовятся ко сну бывшие члены экипажа К-136. Невдомёк им, что в этот полночный час на диком безлюдном берегу лежит в палатке и, прислушиваясь к шелесту дождя, думает о них сослуживец.

И на «Радио России», как по заявке, звучит песня о нынешних подводниках.

А не плеснуть ли мне по такому случаю в кружку спиртяшки? Заодно и тело согреется, и душа.

За подводников!

Спокойной ночи, друзья! Я не прощаюсь с вами, ибо в моих воспоминаниях до «ДМБ» ещё далеко. И мы не раз встретимся на страницах «Одиночного плавания».

 

«Саратов»

Старый пассажирский пароход «Саратов», приспособленный под плавучую базу подводных лодок, стоял на якорях в Авачинской бухте. С его дощатой шлюпочной палубы, выскобленной до желтизны, хорошо просматривался весь порт Петропавловска — Камчатсккого. У морского вокзала — белоснежный красавец теплоход «Русь». В левой части морского торгового порта видны причалы угольных складов. За ними, вдали, вечным символом Петропавловска — Камчатского вознёсся к облакам на 2741 метр снежный пик вулкана Авача. Последние 225 лет он бушевал двенадцать раз. Извержение Авачи в 1945 году камчадалы назвали «Салютом великой Победы». Дремлет островерхая гора, сдерживая титанические силы бушующей внутри магмы. Гигантское давление газов растёт, и время от времени толчки землятрясений сотрясают полуостров. Давно к ним привыкли горожане и жители окрестных посёлков. Нет–нет да и качнётся земля под ногами, задребезжит хрусталь в сервантах и на полках баров, загуляют люстры под потолками. И как ничего и не было. Ну, тряхнуло разок, другой. Привычное дело. Камчатка! Хотя вряд ли учёные мужи из вулканологического института точно скажут, какой сюрприз ожидать от Авачи. Заснул ли он совсем или накапливает силушку богатырскую. А ну, как взорвётся всей своей чудовищной мощью, с громовыми раскатами извергая в небо раскалённые камни и пепел. Растекаясь во все стороны, ринутся тогда из кратера потоки кипящей, расплавленной лавы, удушая сероводородом, сжигая деревья и строения. Чёрный горячий пепел толстым слоем покроет город, долины и распадки. Смывая всё на своём пути, в клубах пара понесутся вниз с крутых скалистых склонов стремительные ручьи талой воды. Сажа, угарный дым закроют солнце, удушливый мрак надолго поглотит город и его окрестности. И такое когда–нибудь случится. Сколько бы не зрел нарыв, рано или поздно прорвёт.

А пока курится над Авачей сизый дымок. Вьётся вокруг снежной вершины туман. Северный ветер приносит хлопья лёгкой сажи. Оседая на развешанное после стирки бельё, напоминают они камчадалам: спит вулкан, но может и проснуться.

Постоянно дымит и грозный сосед Авачи — вулкан Коряка. На 715 метров он выше своего огнедышащего собрата. За последние сто тридцать лет усиление его фумарольной деятельности наблюдалось семь раз. Соперничая в силе огненной страсти, величественные гордецы замерли в ожидании: кто рванёт первым?! А ну, как один разбудит другого? То–то будет фейерверчик!

По правому борту «Саратова» — западный берег Авачинской губы. На возвышенности — посёлок Тарья. Со временем он станет частью города военных моряков — Вилючинска.

Я стоял на юте «Саратова», с любопытством смотрел на Тарью. По–разному толкуют краеведы–историки и сами камчадалы о происхождении названия посёлка. Одни говорят, что посёлок назван знаменитым мореплавателем Лаперузом, посетившим Камчатку в 1787 году на кораблях «Буссоль» и «Астролябия». Другие учёные мужи утверждают: «Тарья — древнее имя вождя корякского племени и упоминается ещё в донесении казака Владимира Атласова царю Петру». Если верить местным жителям, то «тарья» переводится с французского как «могила», хотя мрачное это слово по–французски — la tombe. Возможно, название посёлка произошло от французского «терриан» — участок земли, под которым подразумевается могила. Её нашли здесь 273 солдата англо–французской эскадры, убитых при штурме Петопавловска — Камчатского в августе 1854 года.

Подумать: где Франция с Англией и где Камчатка! И занесла же их нелёгкая на свою погибель за три океана! А всё потому, что на чужие богатства позарились. Знала нерусь поганая: на Камчатке пушнина, красная икра, сельдь, крабы. Золотишко в недрах полуострова водится. Лакомый кусок! Вознамерились лорды английские, пэры французские оттяпать его у России. Знала нерусь и другое: невелик гарнизон Петропавловского порта, возглавляемого генерал–майором В. С. Завойко: вместе с экипажами фрегата «Аврора» и транспорта «Диана» 920 человек.

Не учли враги боевой дух русских солдат и матросов. Им каждому на пуд сушёных десяток французиков и англикашек подавай!

К берегам Петропавловской гавани вражеская эскадра подошла в составе четырёх фрегатов, корвета и брига с двумя с половиной тысячами экипажа и десанта!

Ломанулись непрошенные гости на российский берег, в течение нескольких дней беспрерывно обстреливаемый из корабельных пушек. И посыпались с него горохом. В штыковом бою русские стрелки и матросы опрокинули в море вражеский десант.

Потерпев поражение, наскоро захоронив убитых, неприятельская эскадра с позором покинула Авачинскую бухту. Короткой оказалась память у французского контр–адмирала Феврие де Пуанта. Ему, убелённому сединами старому моряку следовало помнить бесславный наполеоновский поход на Россию. Так нет же! На Камчатку припёрся! Получил по зубам, но, видимо, мало: спешно дунул в Чёрное море. Там французские лягушатники и английские любители овсяной каши Севастополь осадили. Обломал де Пуант зубы и на берегу солнечного Крыма.

Глядя с кормы «Саратова», нетрудно представить грохот 212 вражеских орудий и 67 наших. Окутывались дымом корабли, мелькали на берегу чужие красно–синие мундиры.

Может, на этом самом месте, где заякорился «Саратов», стоял на шкафуте фрегата «Virago» контр–адмирал Дэвид Пауэлл Прайс, наблюдая в подзорную трубу разгром своего десанта. Кстати, лучшего названия для флагманского корабля англичане придумать не могли: «Virago» — в переводе с английского — «Сварливая женщина»!

В том бою защитники Петропавловска — Камчатского захватили знамя английской морской пехоты, много оружия и кандалы, предназначавшиеся для русских пленных. Те колодки с цепями пригодились для самих захватчиков: многие из них сдались в плен. Тлеют останки англичан и французов на высокой сопке, Тарьёй–могилой прозванной. Там же и Прайс нашёл себе вечное пристанище: не вынес надменный командующий эскадрой позор поражения и застрелился. Поделом иноземцам! На чужой каравай рот не разевай!

Слоняюсь по «Саратову» с учебником английского языка. Долго раздумывал, в какой институт податься после службы на флоте. С математикой, физикой, химией не в ладах. А без хороших знаний по этим предметам в инженерно–технические учебные заведения нечего и соваться. Решил в гуманитарный вуз поступать. На факультет иностранных языков. На отделение японского языка. Вот так! Ни больше, ни меньше! А что? Дипломатическая работа, командировки за границу, романтика восточной культуры, непостижимая для большинства людей тайна иероглифики, загадочная и прекрасная Япония с её нежно–розовой сакурой и цветастыми кимоно.

Так думал я, рисуя в своём воображении идиллическую картину деятельности будущего выпускника университета.

Об окладе переводчика, младшего научного сотрудника в сто двадцать рублей в месяц (по тогдашнему курсу столько же долларов) я ничего не знал.

Не имел представления и о том, что этой категории специалистов и мечтать не следует о получении квартиры, о карьере.

Ничего этого я не представлял, а потому, подогреваемый собственными мечтами, остановил выбор на Дальневосточном государственном университете. И с того момента, где бы ни был — «Самоучитель английского языка» Петровой и Понтович непременно находился при мне, поскольку экзамен по английскому языку на инъяз — профилирующий. Уединяясь за трубой «Саратова», долбил глаголы, основы грамматики до невероятности нелепого языка. Чёрт ногу в нём сломит! Две–три буквы читаются как одна! Идиотизм какой–то! Надо картавить, гнусавить, шепелявить, запоминать слова, не поддающиеся никаким правилам орфографии!

И до чего скуден язык английский в сравнении с русским! Никогда не передать на английском много тонкостей и оттенков нашего языка. Возьмём, к примеру, первейшее человеческое слово: «мать». Мама, мамочка, маменька, маманька, мамка, мамонька, мамаша, мамуля, мамулечка, мамунька, мамулька, матушка, матка, матерь. Переведите их на английский! Что? Не получается? Вот то–то и оно…

Бедные русские поэты и писатели! Яркие краски и образные выражения в их произведениях сильно полиняли в английском переводе. Напротив, благодаря стараниям талантливых русских переводчиков, употреблявших синонимы и метафоры, творения английских поэтов и писателей стали для нас краше и выразительнее.

Однако, назвался горшком — полезай в печь! У меня в аттестате зрелости по английскому — трояк. При поступлении на инъяз даже четвёрка не катит. Кровь из носу — пятёрка нужна! И ни на один балл меньше. Иначе шансов никаких. Подними руку и опусти. Резко.

И такой я себе хомут на шею надел в виде «самоучителя», просто жуть! Тяга к ученью превратилась в ежедневную обязаловку, отчего желание грызть гранит филологических наук часто уступало другим интересам: полежать, позагорать, побродить по «Саратову».

Каждая лебёдка, каждый канат, шлюпки, якоря, штурвал на плавбазе «Саратов» — память о Герое Советского Союза старшине первой статьи Николае Александровиче Вилкове. Он служил на этом судне боцманом, добровольно ушёл в передовой отряд десанта, штурмовавший остров Шумшу — самый северный в цепи Курильских островов, издавна принадлежащих России и захваченных японскими милитаристами. Они построили там мощные оборонительные укрепления. Неприступные, как им казалось.

18 августа 1945 года, высадившись под непрерывным ружейно–пулемётным, миномётно–артиллерийским огнём на Шумшу, десантники начали наступление на укреплённые высоты врага. Японцы били из танков и многочисленных дотов и дзотов, расположенных на замаскированных позициях. Японские самолёты бомбили и обстреливали десантников и наши корабли с воздуха. Моряки штурмовали остров, превращённый противником за сорок лет оккупации в неприступную крепость с толстенными бетонными стенами, с выбитыми в скалах ходами сообщения и дзотами. Во многих из них, прикованные цепями к пулемётам, сидели смертники.

Бои на Шумшу и на других Курильских островах были настолько ожесточёнными, что высоты на них неоднократно переходили из рук в руки. 23 августа остров Шумшу — ближайший к Камчатке — был полностью занят советскими войсками.

1 сентября 1945 года десант, высаженный на остров Кунашир, завершил освобождение курильских островов.

В боях за Курилы пали смертью храбрых многие тихоокеанцы. И среди них старшина первой статьи Николай Вилков и краснофлотец Пётр Ильичёв. Оба они повторили легендарный подвиг Александра Матросова. Своими телами закрыли амбразуры дзотов. Оба посмертно удостоены высокого звания Героя Советского Союза.

На высоком берегу бухты Крашенинникова (Тарьи) в посёлке Лахтажный (позже Рыбачий, а ныне город Вилючинск) воздвигнут боцману «Саратова» бронзовый монумент. Там же на пьедестале боевая рубка подводной лодки — памятник экипажу «Л-16», потопленной японцами 11 октября 1942 года в 300 милях северо–западнее Сан — Франциско.

«Л-16» под командованием капитан–лейтенанта Д. Ф. Гусарова шла головной в отряде шести советских подлодок, направлявшихся с Камчатки на Северный флот через Панамский канал. Пять из них: «Л-15», «С-51», «С-54», «С-55», «С-56» пройдя 17 тысяч миль через Тихий океан и Атлантику, кишащие вражескими субмаринами, весной 1943 года пришли в Мурманск.

Не пробилась к своим «Л-16». В то время Япония находилась в состоянии войны с Соединёнными Штатами Америки. Как позднее напишет в мемуарах японский вице–адмирал Мива, командовавший японскими подводными силами в годы второй мировой войны, «… русскую субмарину потопили, ошибочно приняв за американскую». Мичман Гусаров, боцман с нашей К-136 — сын погибшего командира Л-16 Д. Ф. Гусарова.

Наглядевшись издали на зелёные сопки авачинских берегов, я спускался в офицерскую кают–компанию. Старший матрос–вестовой Юрка Шабунин сервировал столы к завтраку, весело напевая арию Дон — Жуана, переделанную на свой лад.

А–ляль–ля! А–ляль–ля!

При этом Юрка ловко разбрасывал по белоснежным скатертям вилки, ложки и блюдца. В такт ему я бил одним пальцем по клавишам старинного немецкого пианино, фальшиво аккомпанируя виртуозу вестовому, бесшабашному любителю жонглировать чайными чашками и тарелками. Занятия подобного рода редко обходились без звона разбиваемых раритетов корабельного сервиза. На некоторых осколках, сметаемых Юркой с ковровых дорожек, синели витиеватые надписи: «Пароход «Саратов», 1911 г.».

Широкая, до ушей, улыбка никогда не сходила с глуповато–добродушного Юркиного лица, украшенного веснушками, оттопыренными ушами, щербатым, губастым ртом и всегда взъерошенными волосами. Ухмыляющаяся рожа флотского прохиндея не оставляла равнодушными женщин.

Бывший таксист, с такой, казалось бы, непривлекательной наружностью, пользовался неизменным успехом у представительниц прекрасного пола. Жёны офицеров и сверхсрочников, отнесённые Юркой в разряд «слабых на передок», с его слов «ложили на него глаз и неровно дышали».

Вот и пойми этих женщин после того, как на «Саратов» прибыла очень симпатичная дамочка лет тридцати, обтянутая чёрными брючками и белой водолазкой, в изящных туфельках, с миловидным личиком, обрамлённым пышными золотистыми волосами.

Блондинка легко и привычно процокала шпильками по трапу на борт плавбазы и поселилась в отведённой ей каюте первого класса. Она оказалась сотрудником секретного института, специалистом по гирогоризонтам и гировертикантам. — приборам, удерживающим ракету на курсе. Такие учёные леди часто морячат на лодках вместе с экипажами, проверяя работу заводской аппаратуры.

В тот же вечер Юрка понёс незнакомке чай с лимоном, умыкнутым по такому случаю из каюты кэпа. Приглаживая пятернёй растрёпанные рыжеватые кудри, Юрка ощерился в улыбке:

— Выручай, братка Генаха! Включи в буфете под утро титан…

— А ты?

— Я‑то? У инженерши приторчу… Гы — ы… — во всю ширь растянул Юрка щербатый толстогубый рот.

Не только на «Саратове» — во всей 29‑й дивизии подводных крейсеров–ракетоносцев Юрка Шабунин слыл личностью не менее известной, чем сам комдив контр–адмирал Щербаков. У его Танюши — рыжей и конопатой дочери–десятиклассницы, перегулявшей практически со всеми лейтенантами эскадры, Юрка тоже отметился. Поговаривали, что комдив, узнав о шашнях Шабунина с Татьяной, в приватной беседе намекнул вестовому, что подарит будущему зятю кооперативную квартиру, автомобиль «Волга-ГАЗ‑21» и адмиральский катер «Тайфун».

Офицеры подначивали вестового:

— Ну, что, Юрка… Говорят, скоро женишься на адмиральской дочке… На свадьбе погуляем…

— Японскую закаточную машинку сначала купите, чтобы губы закатывать… Я что, с клотика упал? Или тыквой о кнехт саданулся? На этой толстозадой требухе жениться?! Да пусть меня лучше в торпедный аппарат зарядят и выстрелят! Бр-р… За такие шутки, товарищи офицеры, запросто в другорядь без «варёнки» останетесь.

«Варёнкой» Юрка называл варёное сгущёное молоко. До «Саратова» Юрка служил вестовым на К-136. За шкоды пройдоху списали на берег. Над шабунинскими проделками рвала животы вся 15‑я эскадра. Я расскажу лишь одну историю. О том, как Юрка проштрафился на К-136 и очутился в самом настоящем свинарнике.

А было так…

Сто тридцать шестая, успешно выполнив учебно–боевые задачи, возвращалась на базу. На борту лодки находился наш комдив Щербаков. Он вышел в море, чтобы лично проверить готовность корабля к дальнему походу. С собой контр–адмирал прихватил свиту старших офицеров. Штабисты толклись в проходе центрального поста, изображая умников. Указывали, подсказывали. Иногда невпопад. И, понятное дело, как всегда в таких случаях, своей толкотнёй мешали в отсеке членам экипажа. Наконец, динамики «Нерпы» донесли долгожданное: «Команде обедать!». Бачковые засуетились, погромыхивая посудой, заспешили в пятый отсек, где располагался камбуз. Там орудовал уже знакомый вам здоровенный детина Борис Пирожников. Кулачищи у мастера подводной кулинарии величиной с поварёшку–чумичку, которой он разливал компот по бачкам.

Герой нашей истории вестовой матрос Шабунин, обслуживавший офицерскую кают–компанию, растолкал бачковых и первым подставил блестящий поднос. Кок плюхнул на него гору тефтелей и вопросительно посмотрел на вестового:

— Хватит? Или добавить?

— Обожрутся… А компотику подлей. Кэп любит холодненького…

Командира корабля капитана второго ранга Александра Алексеевича Каутского на лодке уважали все. Кок без слов плеснул в чайник вестового ещё черпак компота.

Пробегая через центральный пост, бачковые подобострастно вскидывали руки к пилоткам, спрашивали разрешение пройти. Щербаков кивал, матросы торопливо шмыгали в круглую дверь переборки. Но вот в круглом проёме нарисовалась придурковато–смешливая рожа вестового. В левой руке поднос с тефтелями, в правой чайник с персиковым компотом.

— Посторонись! — прямо от комингса крикнул Шабунин, и покачивая подносом на согнутой в локте руке, двинулся на каперангов. Старшие офицеры из штаба дивизии хорошо знали заподлянский характер ухажёра адмиральской дочки, частенько накрывавшего им стол в кают–компании «Невы». Возмущались выходками вестового, но кто пойдёт к комдиву с жалобой на его возможного зятя? Иные заискивали перед вестовым: а ну, как тот вправду станет членом адмиральской семьи? Называли Юрой–дружком, угощали дорогими сигаретами. За глаза величали дуралеем, обалдуем, обормотом, шалопаем, шутом гороховым, ветрогоном. И это — самые мягкие определения, отпускаемые в спину гарсону, небрежно капнувшему подливкой на чей–нибудь китель. Штабные офицеры хорошо выучили нахальные замашки Юры–дружка. Потому и расступились перед ним. Молча. Как пропускают мимо злую собачку. Пусть пробежит. Лучше не трогать. Ещё куснёт, чего доброго. Да и не отойди, попробуй! Юра–дружок заприметит этакую дерзость со стороны старшего офицера и непременно отомстит гнусной проделкой. Один лейтенант после обеда долго бегал в гальюн, вкусив борща со слабительным отваром из пробкового дерева, благо, пробковых матрацев на плавбазе хватает. Мог Юрка оставить без ужина запоздавшего вахтенного или дежурного офицера. Подать–то он ему на стол подаст. Но что это будет за еда? Жалкие холодные остатки трапезы! А кого полюбит — тому всё самое лучшее. Нет, с вестовым надо быть ласковым. Это офицеры зарубили себе на носу. Сразу, насколько позволял проход в центральном посту, отступили назад.

А вот комдив, на правах будущего тестя, замешкался, не успел отойти. Шабунин зацепил подносом за адмиральский мундир. Поднос перевернулся, тефтели смачно шлёпнулись на палубу отсека.

— Столпились, как бараны! Не видите — я иду?! — прикрикнул вестовой на опешивших каперангов и бросился собирать раскатившиеся по линолеуму тефтели.

— Ничего, слопаете, — буркнул Шабунин. Поднял поднос и невозмутимо удалился в офицерскую кают–компанию.

На несколько секунд в центральном посту воцарилась немая сцена. Первым опомнился возможный тесть незадачливого матроса. Прошедший тернистый путь от курсанта до комдива, старый морской волк за тридцать лет службы на флоте повидал всякое. Но такое! Контр–адмирал, возмущённый неслыханным хамством, хотел дать волю разъярённым чувствам, но вспомнил о похождениях Шабунина к своей распутной дочке, и не желая терять надежду выдать её замуж, поборол закипевшую в нём злость.

— Нет, что он себе позволяет? — в растерянности пробормотал Щербаков, глядя на Каутского, ища поддержки в его глазах.

В то время как старпом Куренков услужливо оттирал соус с адмиральской тужурки, Каутский, задыхаясь от справедливого гнева и суля кары небесные, бросился вслед за вестовым. Шабунин, насвистывая любимую арию тореадора, раскладывал тефтели по тарелочкам.

— Ты что себе позволяешь?! — переведя дух, заорал кэп.

— Не кричите в ухо, товарищ командир… Я не глухой… И вообще… Я торпедист. Не тарелки мыть пришёл на флот…

— Ты ещё оговариваться?! Десять суток ареста! Нет! Пятнадцать суток гауптвахты!

— За то, что поднос уронил? Так меня комдив толкнул. Буду жаловаться в политотдел… В прокуратуру… В газету «Боевая вахта»… В «Красную звезду»…

— Я тебе в рифму скажу, куда ты будешь жаловаться, — вскипел кэп. — Хамло!

— И это благодарность за мои салатики и винегретики?! Верно говорят: «Не делай добро — не получишь зло». Поищите другого вестового, а я — торпедист!

Кэп охлынул немного: вдруг, у этого разбитного дурня хватит ума накатать «телегу» за неправомерное наказание… Ссориться с комдивом у него в планы не входило. Да и хвалил частенько вестового за порядок в кают–компании. Кэп дал «задний ход»:

— Умные все стали! На свинарник пойдёшь! Торпедист…

Каутский слово держал твёрдо. Под громкие ржания подводников Шабунин собрал в кубрике «Невы» нехитрые матросские вещички, и беззаботно насвистывая «Если красавица…», отправился на свинарник. Ферма, именуемая в ведомостях финчасти «подсобным хозяйством дивизии», являла собой неказистый сарай на берегу бухты. Десятка два чумазых чушек рылись в мокром песке. Чавкали водорослями, ракушками, плавником.

Утром на свинарник наведался начальник продовольственных складов майор Коновалов. Дыхнул перегаром на Шабунина.

— Теперь ты в моём подчинении, боец…

— Временно, тащ маёр! Временно! На лодку скоро вернусь. Торпедист я… Подводник.

— Дам тебе подводу! Будешь на подводе помои с береговой столовой подвозить и свиней кормить. Загубишь поросяток — шкуру спущу! Смотри у меня! Подводник… От слова «подвода»…

Зря майор подводой Юрку подколол. Юрка — подводник опытный. В две «автономки» ходил. И пиллерс с бимсом не спутает. А уж насчёт шкуры майор вообще брякнул, не подумав. Грозить Юрке — себе навредить. Шабунин — бывший таксист… Монтировка в его руках, случалось, служила весомым аргументом в споре с неплательщиками за проезд, с распоясавшимися пассажирами–хулиганами. Но главное — в душе Юрка — истый моряк. А любой старший матрос из плавсостава считает себя выше сухопутного полковника. А тут какой–то задрипанный майоришка…

Осклабился в улыбке до ушей:

— Так точно, тащ маёр! Будем стараться!

— А чего лыбишься?

— Да так… Анекдот вспомнил, тащ маёр…

— Какой ещё к хренам анекдот? — нахмурился майор.

— А кто главнее у вас, у сухопутчиков, сержант или генерал?

— Что за дурь несёшь, боец? Ну, и кто же? Любопытно узнать…

— Дежурный на КПП сержант, пьяный в дрободан, спрашивает дневального–узбека: «Генерал не приходил?» «Никак нет, тащ сержант!». «Как придёт — немедля доложи мне!». И так раза три–четыре подряд. Наконец, появился генерал. Дневальный–чурка как заорёт на него: «Долбиный гинирал! Гиде твая хрен носит? Таварищ сиржант тибя уже три часа дожидатца!».

— Очень смешно! Ты мне зубы не заговаривай! Слушай сюда, боец… Четверых поросят, самых справных, пометь незаметно комдиву, начальнику штаба, начальнику политотдела и мне одного, само собой… А то при комиссии неудобно будет выбирать. И корми их получше. Понял, боец?

— Как не понять, тащ мичман?! — растянул щербатый рот в улыбке Шабунин и ухмыльнулся.

— Что?! — взъерепенился начпрод. — Какой я тебе мичман?!

— Так ведь у нас как говорят: «Мичман на флоте равен майору в пехоте!». — не обращая внимания на пузыри начпрода, ответил Шабунин, принимаясь за вилы.

— Я т-тебе п-покажу, боец! Я т-тебе… Ну, и дисциплинка, погляжу, у вас на лодках… Н-ничего, шёлковым у м-меня станешь, — заикаясь от негодования, заорал майор. — Смотри у меня, боец!

Майор с психу пнул тощую свинью и ушёл, метая громы и молнии в адрес нелюбимых им морячков, с высоты корабельного мостика плевавших на сухопутчиков. Надо же! Какой–то матрос и тот майора в хрен не ставит!

А Шабунин тем временем рьяно и, похохатывая, принялся за дело. Без приколов и заподлянок Юрка не прожил бы и дня. А потому, забросив вилы, взял ножницы и гладко выстриг щетину на боках четверым самым худосочным шибздикам. Раздобыл банку чёрной краски и кисть. Прежде, чем подписать, задумался: какого из них отдать на съедение выше названным начальникам?

При этом Шабунин вслух рассуждал так:

— Вот этот боровок на комдива похож. Спокойный добрячок. Он, значит, его и будет. А вот лысенького, визгливого для начштаба Потапова пометим. Характеры у них одинаково вредные… Узколобого лентяя начпо определим. Такой же дармоед. Сколько не корми — проку не будет. Задница шилом как у начпо. Так… Этот вислоухий и пузатый рахит на кривых ножках весь в начпрода пошёл. Ему и достанется…

Распределив кабанчиков столь своеобразным методом, старший матрос Шабунин поставил перед каждым из них корыто с камбузными отходами и обмакнул кисть в краску. И то была последняя сытная еда несчастных животных.

По первому морозцу на свинарник прикатила «Волга». Из неё степенно вышел командир дивизии контр–адмирал Щербаков. Поздоровался за руку с Шабуниным. За ним бодро выскочил начальник штаба капитан первого ранга Потапов.

— Определите старшего матроса Шабунина штатным вестовым на плавбазу «Саратов», — обратился Щербаков к Потапову. — «Неву» на ремонт ставим. Пора и нам со штабом туда перебираться.

Позёвывая, выбрался начальник политотдела Хомутов. Снял фуражку, потёр лысину, снова надел. Последним из машины вывалился грузный начпрод Коновалов. Майору не терпелось отведать свеженины под водочку. Заметив расположение комдива к Шабунину, отвёл свинаря в сторонку, ласково погладил по плечу, заговорщически понизив голос:

— Наших красавчиков, надеюсь, пометил, как я сказывал?

— Так точно, тащ маёр!

— Показывай, Юраня, хозяйство! — потёр руки Коновалов.

У ворот фермы–сарая скрипнул тормозами «Уазик». Приехали члены ревизионной комиссии. Пока ревизоры выходили из машины, на подворье визжа и похрюкивая выбегали упитанные свиньи. Лениво вихляя жирными задами, тяжёлые хрюшки давили копытцами подстывший песок. Среди откормленных свиней бросались в глаза худобой и надписями на впалых боках четыре дистрофана: «Комдив», «Начштаба», «Начпо» и «Начпрод».

Изумлённые ревизоры затряслись в плохо сдерживаемом смехе.

— А чтоб не говорили, что начальство себе лучших выбирает, — быстро нашёлся Щербаков. — Взвешивайте! — распорядился он.

Мичману Сомову, боцману с «Невы», поручили забить доходяг, предназначенных для личной продажи. Не спеша разделаться с ними, боцман долго хохотал, глядя на бедолаг.

— Вот это хряки, скажу я вам! Гончаки, а не поросята. Чем ты их кормил, Шабунин?

— Они сами добывали корм на берегу. Морская капуста, плавник, ракушки… Очень питательно! Витамины, опять же…

Первым получил удар кортиком «Комдив». Как и подобает владельцу такого имени, поросёнок даже не взвизгнул. Тихо завалился на разостланный брезент. Хитрый «Начштаба» никак не давался. Проткнутый насквозь, верещал и дрыгал ногами. Перепуганные «Начпрод» и «Начпо» с визгом носились вдоль забора до тех пор, пока Шабунин не поставил перед ними корыто с камбузными помоями. Голод, как известно, не тётка, хотя, признаться, до сих пор не знаю, почему сравнивают эти два совершенно не совместимые понятия. Поросята дружно зачавкали, и «Начпрод» тотчас заполучил «пробоину в левый борт». Вокруг «Начпо» Сомов ходил, как–то по–особенному посматривая на него. Быть может, ему чем–то досадил Хомутов, начальник политотдела, или вообще у боцмана аллергическая неприязнь к замполитам. Улучив момент, Сомов, уже принявший «на грудь» для храбрости, набросился на бедное животное с воплем:

— Вот тебе, начповская морда!

Подвыпивший боцман поторопился. Шустрый «Начпо» вильнул закрученным хвостиком, отпрыгнул, и тычок кортиком пришёлся в его тощую задницу. Одуревший от боли «Начпо» выбил доску в заборе, дико визжа, бросился в холодную гладь бухты. Раненый кабан отплывал всё дальше от берега. Вода розовела за ним. Несколько раз он то заныривал, то вновь появлялся на поверхности. Скоро свинья исчезла совсем.

— Начпо утонул! — истошно заорал пьяный боцман.

Этот крик слышали на «Неве». И потом шутники ещё долго строили испуганное лицо:

— Начпо утонул!

На что другие остряки с таким же серьёзным видом спрашивали:

— Какой начпо? Свинья или свинтус?

Благодаря симпатии любвеобильной дочери комдива к бывшему таксисту–торпедисту, вестовому–свинарю, Шабунин, словно мартовский кот хоть и не жил на крыше, а в кубрике «Невы», гулял по берегу вольно, сам по себе. Вскоре после этой комедийной истории штаб 29‑й дивизии переместился с «Невы» на «Саратов», где Шабунин сделался полноправным хозяином кают–компании. Несмотря на якобы обещанные ему семейные и материальные блага, старший матрос начисто отрицал свою причастность к заметно округлившемуся животу рыжеволосой пассии.

Я несказанно обрадовался встрече с товарищем по совместной службе на К-136. И теперь целыми днями пропадал в офицерской кают–компании, покатываясь со смеху над Юркиными выходками.

Проходя мимо открытой каюты штурмана Василькова, Шабунин заприметил висящий на спинке стула китель. Лейтенант крепко спал. Неисправимый шутник не поленился сгонять в буфет. Вернулся с ложкой. На цыпочках вошёл в каюту и опустил ложку в карман кителя. Когда ничего не подозревающий штурман пришёл обедать, к сидящему рядом с ним старшему лейтенанту Заярному, вихляясь, подошёл Шабунин.

— Внимание, товарищи офицеры! Фокус! — объявил он. — Разрешите, тащ старшнант… Беру вашу ложку и смотрите… выбрасываю в иллюминатор за борт. Где сейчас ложка, тащ старшнант? На дне бухты? Ошибаетесь… Она в кармане вашего соседа! Позвольте, тащ нант…

И Шабунин бесцеремонно извлёк ложку из кителя хлопавшего глазами Василькова. Смех. Аплодисменты.

— Браво, Шабунин! Бис! Ещё что–нибудь изобрази…

Васильков недоумевает, руками разводит:

— Ничего не понимаю… Своими глазами видел: выбросил он ложку… Пусто у него в руках было… И как сумел?

Шабунин ржёт, доволен проказой.

— Надо уметь кошку иметь, чтобы не царапалась. Гы-ы!

Капитан третьего ранга Ракитянский подзывает вестового к своему столу, на котором не достаёт столового прибора. Юрка с хихиканьем, ужимками, неуловимым движеним выхватывает из–под белой куртки ложку, вилку, нож, незаметно выкладывает их.

— Как в лучших домах Парижу и Ландона! Всё на месте! И как вы смотрели?!

Ничем не занятый, я помогал приятелю–сослуживцу в буфете: варил сгущёнку, мыл посуду, кипятил в титане воду, убирал со столов.

Дождавшись ухода офицеров, мы устраивали пир для себя. Толстым слоем намазывали на хлеб масло и варёную сгущёнку, похожую на шоколад.

Юрка взрезал жестяную банку с колбасным фаршем, вытряхивал содержимое столбиком на расписную фирменную тарелку. Разливал по чашкам горячий кофе. Пузатый сливочник с вычурно загнутым носиком наполнялся свежими сливками, доставленными на «Саратов» утренним катером из Петропавловска — Камчатского. Сахарница с причудливыми ручками, хранившими прикосновение капитанов, адмиралов и прочих именитых посетителей кают–компании, стояла перед нами с рафинадом. Печенье в хрустальной вазочке, ломтики сыра на блюдечках из тончайшего китайского фарфора.

Мы завтракали. Не спеша. Покручиваясь в креслах, обшитых затёртым тёмно–малиновым бархатом. Насытившись до одышки, курили сигареты «Друг», оставленные Шабунину кем–нибудь из офицеров. Блаженствовали, развалясь на кожаном диване, и перламутровая раковина–пепельница постепенно наполнялась окурками.

Отдохнув столь безмятежным образом от переедания и других тягостей и лишений военно–морской службы, принимались за уборку кают–компании. Это незначительное мероприятие занимало меньше времени, чем сам завтрак или обед. Смахнув невидимую пыль, встряхивали скатерти и ковровые дорожки, споласкивали посуду и снова падали в кресла, покуривая и размышляя о том, о сём. В основном, конечно, о женщинах.

Сытые, утомлённые бездельем, не озабоченные ничем, кроме сексуальных желаний, покачивались в креслах, мечтали о свиданиях.

— Мне бы сейчас опять на свинарник… — потягивался в истоме Юрка. Вот житуха была-а… Раздам корм и гуляй сколь хошь, с кем хошь… Ни тебе утренних подъёмов, ни вечерник поверок… Наказали бы меня ещё разок так же… Да Щербаков, мурло адмиральское, на «Саратов» меня подпряг. А отсюда не сорвёшься. Как в плавучей тюряге.

— Наши сейчас на лодке… Морячат… Им не лучше, чем нам…

— В море о бабах думать некогда. То боевая тревога, то аварийная… Классная была инженерша… Жаль: на сто тридцать девятой в море ушла…

Потом наступал час обеда. Всё повторялось с разницей в посуде и подаваемых блюдах. Ароматный пар вырывался из–под крышек супниц германских сервизов. Пахло сочными котлетами, горчицей, перцем, зелёной черемшой, персиковым компотом. Потом был ужин. Белый хлеб, макароны по–флотски. Кисель фруктово–ягодный. Булка–батон. И вечерний чай. Рисовая каша с маслом. Болгарский конфитюр, баранки, печенье. Чай цейлонский.

В завершение долгого нудного дня моцион перед сном. На верхней просторной палубе игра в волейбол. Сетка натянута от борта к борту к шлюп–балкам. Мяч летает привязанный за капроновую нитку. Резкие удары по нему разносятся над водой в сумраке надвигающейся ночи. Глухо сотрясает помост штанга, звенят гири и гантели. Силачи качают мышцы, ворочают железо. Скрипят растяжки турника. Отчаянный сорви–голова крутит «солнце». Но больше всех народу на юте. Анекдоты, шутки, смех, сигаретный дым, и, конечно, гитара. Чернявый крепыш с тонкими усиками и роскошным чубом под бескозыркой, лихо ударяя по струнам, задорно поёт:

И напустив на себя страдальчески–приблатнённый вид, под общий хохот чубатый дембель счастливо напевает:

Это веселятся матросы и старшины, уходящие осенью в запас. Счастливые. Скоро обнимут своих зазнобушек, а мне ещё как медному котелку служить… Ну, да ладно… Сам напросился.

На «Саратове» я уже месяц.

Однообразие безделья порядком наскучило. Если бы не вестовой Юрка Шабунин с его кают–компанией и не учебник английского языка, скрадывающий часы вынужденного бездействия, можно было бы умереть с тоски. Правду говорят: «Для птички воля дороже золотой клетки». Каким бы курортом не казалась жизнь на «Саратове», быстро надоела.

Выручали книги. В кают–компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.

Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул:

— И чего тебя развозит на эту мудрёную фигатень? Возьми вон ту, затрёпанную… Внизу, справа… Офицеры её одну и мусолят… Зачитали до дыр. А книга как женщина, — говорят они, — чем сильнее затаскана, тем интереснее.

Я чуть не ляпнул: «Танька Щербакова, дочка адмиральская, тасканная–перетасканная, неужто интереснее стала?».

— На столь веский довод у меня возражений нет, — ответил я. — Хорошая книга и впрямь, как женщина, всегда в ходу и пользуется спросом. Убедил, Юрка. Беру затрёпанную!

— Эрих Мария Ремарк. «Три товарища», — прочёл я затёртую надпись на обложке с оборванным тряпичным переплётом. Груда пожелтевших, разлохмаченных по краям листов. Название книги показалось скушным, детским. На ум сразу пришли асеевские «Васёк Трубачёв и его товарищи» и гайдаровские «Мои товарищи». Но ведь зачитана в лохмотья!

Я начал читать и …

Книга поразила глубиной человеческих чувств, мастерски переданных автором. Она произвела на меня неизгладимое впечатление, на долгие годы оставаясь моим настольным атрибутом. К ней, как к неиссякаемому источнику живительной силы припадал я во время душевных депрессий и переживаний, черпая из неё силы и вдохновение.

И ещё, благодаря Юрке, обрёл я на «Саратове» одного автора, ставшего любимым навсегда: Джека Лондона! Я прочёл «Три товарища» взахлёб и с ещё большим нетерпением проглотил «Мартина Идена», «Морского волка», «Северные рассказы» и подумал: «Как мог я жить без чтения таких замечательных книг?».

Предвижу вполне резонный и давно назревший вопрос: «Что я забыл на «Саратове»? Почему слоняюсь по кораблю, изнывая от скуки и лени? Каким ветром занесло меня, ракетчика, на этот допотопный пассажирский труженик — свидетель морских и политических бурь, на полном серьёзе именуемый плавучей базой субмарин? Угадал? Этот вопрос вам нетерпелось задать.

Я отвечу на него, но не сию минуту.

После вчерашнего проливного дождя, обстановка на реке за ночь переменилась в лучшую сторону, крутые волны превратились в лёгкую рябь, ветер стих и, пока позволяет погода, пора двигаться дальше, в заманчиво–неизвестное Лукоморье.

Сложу в планшет дневник и ручку, надёжно заверну в непромокаемый пакет и засуну в рюкзак.

 

В резерве

Над сонной гладью реки плывёт туман, заволакивает прибрежные кусты клочковатыми облачками. В тишине прохладного после сильного дождя утра, стараясь перекуковать одна другую, перекликаются кукушки.

Когда из–за высокого тальника проглянуло солнышко, я выбрался из палатки. Выбрав на берегу подходящее место, умылся из тёмного, глубокого омута, окаймлённого осокой. Недостатка в продуктах не испытывал, но рыбацкая страсть заставила швырнуть в омут короткую мелкоячейную сеть. Так, ради любопытства и забавы: уж больно загадочна его таинственная чернота. Что там в ней? Какие черти водятся?

Собрал все вещи на плот, оглядел привал пристальным взглядом: не забыл ли чего? Начал отвязывать швартовый конец и увидел белеющий в осоке шнур. А сеть?! Пока готовился к отплытию, в неё набилось десятка два жирных, толстых чертенят–окуней. И пятнистая полуметровая щука–ведьмачка, хозяйка водяного чертога. Разевая красную зубастую пасть, она собрала на себя всю сеть. Сильная рыбина била хвостом, отчаянно трепыхалась, стремясь вырваться, пока освобождал её из нитяных пут. Как тут не вспомнишь сказку про Емелю.

— Плыви, дорогуша, авось, пособишь когда–нибудь по–щучьему велению, по моему хотению, — размахнувшись, бросил я щуку обратно в заливчик, где едва не пришёл конец моим лишениям и невзгодам, надеждам и разочарованиям, радостям и бедам. Чудесным избавлением от утопления я обязан своему Ангелу–хранителю, по милости Божьей возвернувшему меня на твердь земную. Ощущая под ногами её незыблемость, совсем не страшной, а мирной и спокойной кажется поутру играющая бликами рябь протоки, медленно и тихо, но неудержимо и властно несущей воды в Обь. Обругивая себя за бесцельную рыбалку, с трудом выпутывая ненужную мне рыбу и швыряя окуней одного за другим обратно в воду, я лишь мельком поглядывал на предательский заливчик, из трясины которого в буквальном смысле еле унёс вечером ноги. Плохое быстро забывается, обошлось — и ладно, как так и надо, словно и не было вчерашних истеричных слёз, воплей и рыданий под ливневым дождём с раскатами грома и ослепительными вспышками молний. Но вот спасительная валёжина, борозды в жёлтой тине от моих ползаний и куча мокрой, грязной одежды, сложенной на плоту для стирки — следы неприятного происшествия. Не здесь, стало быть, последнее пристанище плота–катамарана «Дик» и странствующего отшельника, плывущего в Никуда. Не здесь кончается его река–жизнь. Что ж… Плывём дальше. Боже, милостив буди мне грешному мытарю. Кланяюсь низко за избавление от утопления в этом предательском иле.

Ещё в сеть поймались две небольшие стерлядки. Им не повезло: отпускать их я не стал, потому что уха из них необыкновенно вкусна. Поневоле Демьяна вспомнишь из басни Крылова. Наверно, на реке я заелся: окуни и щуки для меня уже не рыба, поэтому осетровые представители доисторической эпохи оказались в ведре с водой.

Подлетели утки, плюхнулись почти рядом с плотом. Я затаился, не шевелясь, и они принялись отряхиваться, нырять, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги. Фиолетово–зелёные зеркальца оперений отливали металлическим блеском, сияли радужным цветом.

Парабель, изобилующая поворотами, вильнула в обратную сторону. Скоро я огибал вчерашнюю купель, стараясь не думать о вчерашнем происшествии, чуть было не ставшим последним эпизодом одиночного плавания по жизни–реке, о панических эмоциях, вызванных смертельным страхом, бурной грозой и шумящей в темноте рекой.

На правом берегу показалась неказистая охотничья изба. Из неё вышли трое. Камуфляжные кепки, штаны и куртки. У каждого в руках бинокль. Лупятся на меня. Вода хорошо доносит приглушенные растоянием голоса:

— Федька, смотри! Опять этот мужик плывёт! Мы его в Колпашево видели…

— Во даёт! Упорный! Дней десять назад я его у Могочина обошёл… И уже здесь! И куда его хрен несёт? Наводнение кругом… За Каргаском и берегов не видать…

— Настырный, видать… А что ему наводнение? На плоту переждёт… В июле вода на спад пойдёт.

Их голоса ещё раздаются, но уже тихо и не разборчиво. Одно ясно: случайные свидетели моего плавания прояснили в какой–то степени навигационную обстановку, ожидающую меня за Каргаском: в июле вода на спад пойдёт. Залитые луга, леса, водная гладь с верхушками деревьев и кустов, уходящая за горизонт. Недвижимая, застойная вода там, где в июле замычат коровы, затрещат сенокосилки, встанут стога сена. Бурная, штормовая на фарватере, где гуляют высокие волны, грозя растрепать «Дика», где идут буксиры с баржами, грозя раздавить «Дика».

Ладно, будем посмотреть… А пока где–то слева близка автотрасса Томск — Каргасок. Слышен гул автомобилей. На западе, вдали, краснеет вышка теле–радио–ретранслятора.

Солнечно. Жарко. Бесконечное кукушечье кукование. Курлыканье журавлей. Чистый, прозрачный воздух над ещё не изгаженной рекой Парабелью.

Впереди плота движется что–то странное, непонятное: водную гладь, затенённую густым лозняком, рассекает мохнатый шарик, оставляя позади стреловидный след. Вот проплыл перед самым носом «Дика» и вдруг с шумом и кучей брызг вымахнул на упавшее в воду дерево, тотчас превратившись в речную красавицу–норку. Это её голову принял я за шарик. Пловчиха отряхнулась и начала прилизываться как обычная кошка. Усы её топорщились, глаза блестели. Миролюбивый, спокойный вид прихорашивающейся норки ничем не выдавал в ней хищного, ловкого зверька.

12.45. Справа, на зелёной равнине, затопленной неглубокой — по щиколотку — водой, лежит огромный ржавый остов буксира — всё, что осталось от судна. Каким штормом его занесло сюда?

17.00. Подхожу к высокому обрывистому яру левого берега. Вижу село. Это Пашня. Далее, согласно карте, Геодезическая.

Мимо пронёсся модный камуфлированный катер с мотором «Судзуки». С него прокричали:

— Желаем всех благ! Передадим привет!

Кто, кому, от кого собирается передать привет, я не понял. Благожелатели одеты под цвет катера: в камуфляж. Рыбинспекторы, наверно. Они дали по газам, и быстро стихающий по мере удаления рёв «Судзуки» скоро затих за излучиной реки, а мой плот ещё с минуту бултыхался и раскачивался на волнах, поднятых скоростной посудиной.

Иду краем яра. Ели и кедры дремучей стеной возвышаются над ним. Но через полчаса хода редеют, выказывая чёрные избы. Лают собаки. Мычат телята. Под изгородью копошатся куры. Спутанная лошадь, отгоняя хвостом надоедливых комаров, пасётся на лугу.

— Подруливай, мореплаватель, — приветственно машут с моторной лодки, стоящей под берегом.

Да и то пора отдохнуть, пройтись по твёрдой земле. Пообщаться с аборигенами. Купить хлеба. Запастись колодезной водой.

Подгребаюсь к лодке, швартуюсь и перебираюсь к дружелюбным незнакомцам. Улыбаются, руки тянут:

— Першин Василий Степанович…

— Бубенчиков Виктор Павлович…

Оба приятеля — каргасокцы, заядлые охотники–медвежатники.

Я вовремя подоспел: застолье на моторке в аккурат начиналось. Василий Степанович откупоривал бутылку водки. Виктор Павлович нарезал чушь — строганину из кострюка–осетра.

— Накатишь? — подавая почти полный стакан водки, спросил меня Василий Степанович.

— Накачу, — в тон ответил я. Хряпнул, не дыша, закусил, не спеша. К беседе мужиков прислушался. Говорили о медвежьей охоте.

— Прошлой осенью, веришь, повадились косолапые к нам на огороды, — обратясь ко мне, начал рассказывать Василий Степанович. — Семь медведей завалил… А что оставалось делать? Не гонять же их оглоблей!? Здесь их прорва развелось. Шастают по берегу…

Недолго погостевал я в лодке приветливых каргасокцев. Вечерело. Да и ветер свежел. Пополнив запас воды из родника, приготовился в путь.

— Держи, сегодня куплен, — подал мне пару буханок хлеба Василий Степанович. — Приезжай зимой в Каргасок. На охоту на вертолёте полетим, — пригласил он.

— На берлогу сходим… приезжай, а? — просительно сказал Виктор Павлович.

Мы прощались, словно сто лет знакомы. Не забыв снабдить меня своими адресами и телефонами, приятели–охотники оттолкнули мой плот–катамаран от борта моторки. Течение подхватило «Дика», увлекло за собой. До чего хороший, отзывчивый, душевный народ приобские томичи–северяне! Последнее готовы отдать незнакомцу!

Любуясь вечерней зарёй на Парабели, я прозевал узенькую протоку, ведущую в Каргасок кратчайшим путём. Пришлось делать крюк и всю ночь пилить устьем реки, уходящим к Оби намного правее. Досадная промашка обошлась мне в десять бессонных часов на плоту, в сорок лишних километров. Тихая, нудящая комарами, последняя парабельская ночь показалась нескончаемой.

Чего не передумаешь в одиночном плавании, сидя на медленно плывущем плоту… Кстати, я обещал рассказать, как во время флотской службы оказался на плавбазе «Саратов».

А было так…

Перед выходом в Тихий океан на боевое дежурство сто тридцать шестая стояла у пирса посёлка Советский. Населённого пункта с таким названием на географических картах того времени не найдёте. Не знаю, как сейчас, но в те годы оцеплялся он батальоном солдат караульной службы. Не только человек не пройдёт — мышь не пробежит незамеченной. Ночами, в свете прожекторов на длинный пирс заезжал тягач с ракетой на платформе. Портальным краном грозная красавица поднималась на стропах вверх и плавно опускалась в шахту подводной лодки. Затем ещё две. И никого вокруг. С одной стороны море. С другой — пустынный берег, портальный кран на нём. Безлюдный пирс. Ни строений, ни огней. Чёрная ночь вокруг и несколько подводников на верхней надстройке, приглушённо разговаривая, возятся у раскрытых ракетных шахт.

В одну из таких скрытных ночей на пирс въехал заправщик с ракетным топливом. На время похода оно закачивалось в резервуары, расположенные в надстройке, и в целях безопасности хранилось отдельно от ракеты. Лишь перед стартом горючее переливалось в её баки. Убирая заправочные шланги, я пренебрёг наставлениями инструкции, брался за шланги незащищёнными руками. По привычке полез в карман, сунул руку мимо него — такова особеннось флотских брюк, на которых спереди вместо ширинки откидной клапан. Вместо кармана нередко попадаешь рукой под клапан, на голое тело. Так и случилось у меня во время заправки ракеты горючим. Как часто бывает — в самый неподходящий момент зачесалось между ног. Хоть умри, но почеши! Скоро сильнее захотелось почесать. Повторил процедуру с большим рвением. Чувствуя жжение и нестерпимый зуд, сучил ногами и, не в состоянии терпеть, спустился в лодку, пулей влетел на свой боевой пост. Снял штаны и обомлел:

— Петруха, глянь–кось, — позвал я друга.

— Ни фига себе! — присвистнул Молчанов. Ты где так умудрился?

— От горючки это… Перчатки резиновые не надел, когда шланги убирал. Тушин узнает — убьёт за нарушение техники безопасности…

— К доктору надо, — покачал головой Пётр. — Тут, паря, шутки плохи. Надо сдаваться…

Капитан медицинской службы Ободов, наш корабельный врач, самолично отвёз меня в медсанчасть плавбазы «Саратов». Сто тридцать шестая ушла в тот раз в автономку без меня.

Опухоль, вызванная микрочастицами ядовитого горючего, прошла через несколько дней, чему способствовало пристальное внимание к моей скромной персоне военных врачей и лечение.

Пока сто тридцать шестая охраняла мир у Мидуэя под боком у 7‑го американского флота, ко мне на «Саратов» по мою душу прибыл щеголеватый симпатичный офицер. Назвался командиром БЧ‑2 резервного экипажа старшим лейтенантом Заярным.

— Пойдёшь, моряк, служить ко мне! — весело хлопнул меня по плечу офицер. — Собирай вещички и топай за мной… Катер ждёт.

— А как же сто тридцать шестая? Что скажет Тушин, как вернётся? Что я сбежал от него? — спросил я, понимая, что противиться бесполезно: приказ есть приказ!

— Тушин — мой однокашник по училищу. Уладим с ним этот вопрос. Приказ о твоём переводе в строевой части дивизии уже подписан. Не пожалеешь! Многие рвутся в резервный экипаж. Ни корабля, ни заведования, ни материальной части… Не служба — мёд! Всё! Погнали! Крути педали, моряк!

— Есть, товарищ старший лейтенант, крутить педали, — с кислой миной ответил я. Перспектива быть резервистом не прельщала меня.

— Вот и ладушки, — подбодряюще подмигнул мне Заярный, сам, видимо, очень довольный назначением в резервный экипаж. Поблескивая начищенными хромачами, зазвенел ступенями трапа, выбегая из кубрика на верхнюю палубу. Не зная огорчаться столь неожиданной перемене, или радоваться, я в полном замашательстве последовал за новым командиром.

Но что ни случается — к лучшему. Через пару дней с гитарами, баянами, со всем походным скарбом выгружался резервный экипаж из крытых грузовиков на зелёный луг совхоза «Начикский». На берегу реки поставили палатки. Настелили в них матрацы, подушки, одеяла, сложили чемоданы и вещевые мешки. Неподалеку установили длинный умывальник, полевую кухню, деревянную бочку с красной икрой свежего посола, фляги с молоком, ящики с консервами, печеньем, соками. Ешь, пей вволю! Загорай на солнце!

В бочке с малосольной икрой валялся алюминиевый черпак с деревянной ручкой. Загребай деликатес, сколь пожелаешь!

Погода — люкс! Все от радости чувств, переполняющих душу сознанием свободы, счастливо улыбались, бегали босиком по мягкой густой траве, пинали футбольный мяч, резались в волейбол. Некоторые, в том числе и я, бродили у речки, высматривая лососей, идущих на нерест. Красотища! Курорт, а не служба!

Но не отдыхать приехали мы сюда, а полоть совхозную картошку. Кто нас отрядил в Начики, неизвестно, но халтуры мы не позволяли. Не такой моряки народ, чтобы халтурить. Пололи старательно, как на личном огороде.

После завтрака каждый член резервного экипажа, будь то матрос, старшина, мичман или офицер, становился на один картофельный рядок. До обеда доходил до конца огромного поля. Там обедали на природе с неуёмным аппетитом. После приёма пищи и часового отдыха двигались в обратном направлении.

После ужина переодевались в форму «два»: чёрные брюки, подпоясанные чёрным кожаным ремнём с латунной бляхой, хромовые ботинки, белая форменка и бескозырка с белым чехлом. Шли в сельский клуб. Две гитары, два баяна. На всю улицу, во всю ширь мехов и здоровых лёгких неслось:

В совхозном клубе полно молодёжи. В основном, местные девчата и солдаты гвардейской танковой части. Гражданских парней нет. Солдаты давно вытурили их отсюда.

Поначалу содружество армии и флота проявлялось в подчёркнуто–хозяйском поведении солдат: мы здесь быки, тёлки наши, соперников не потерпим. Но вот морячки ударили по струнам, развернули баяны. И грянули:

Никто из матросов и старшин не двинулся с места.

А щемящая сердце мелодия вальса зовёт, манит приобнять девичью талию, закружить в танце.

Солдаты подтянули ремни, одёрнули гимнастёрки. Начикские дамы в ожидании кавалеров прихорашивались, сбившись кучками, скромно теребили платочки.

Моряки выжидали на правах гостей. Пусть начинают солдаты. Возьмут своих зазноб, с которыми дружат, а нам какие останутся. Моряк потому и моряк, что отличается от других родов войск галантностью и порядочностью. Не будет отбивать девушку у парня. Тем более, у солдата, и без того обиженного судьбой. Если, конечно, сама девчонка не отдаст предпочтение моряку. Ну, тут, извините…

Итак, стоим, ждём. Пошли солдаты. Первый, высокий бравый сержант с лицом кавказской национальности, с погонами и петлицами танкиста подошёл к местной джульетте с поклоном — шаркнул кирзовым сапогом — фуражка чуть не слетела с кучерявой головы. Джульетта глазки в пол: не танцую. Отставка танкисту. Сержант громко, чтобы все слышали:

— Ах, извините, не заметил, что вы беременны…

Второй пошёл. Розовощёкий крепыш–ефрейтор. Пилотка набекрень на лысой голове. Вразвалочку подрулил: прошу на танец, мамзель!

В ответ ужимочка робкая: не танцую. Ефрейтор — парень битый. Коробок из кармана вынимает, спичку достаёт, мамзели подаёт:

— На, в зубах поковыряй, коли не танцуешь…

Третий солдат, увешанный значками, пышногрудую деваху за руку схватил, силком на круг потянул. С визгом вырвалась, убежала. Отлуп солдату. Не помогли значки.

Четвёртый, пятый, шестой на заходе: отвал танкистам. Не хотят танцевать с ними деревенские красотки. В чём дело? Столпились у дверей клуба солдаты. Курят. Маракуют. Об чём–то живо поговорили, приосанились, на новый штурм ринулись. Нет, не повезло бронетанковым войскам и на сей раз. От ворот поворот!

А вальс завораживает, льётся песней, раскачивает девчонок, увлекает на середину зала, и подружки начинают танцевать сами с собой. Ну, простите, это уже непорядок. Пора! Теперь наш выход.

Неторопясь подходим к танцующим, разнимаем пары, приглашаем стоящих в сторонке. Отказов нет! Правая рука на гибкой девичьей талии, в левой хрупкая маленькая ладонь. В вихре вальса кружатся, мелькают синие гюйсы, белые форменки, ленты бескозырок, чёрные клёши, узкие, короткие юбки. Накрашенные губы девиц, подведённые чёрной тушью глаза, надушенные волосы, тугие груди в тесной близи — всё пьянит, будоражит моряцкую кровь.

Счастливы девчонки совхоза «Начикский». Надоели им грубияны–солдафоны. Да и понять их можно: не сравнимы пыльные солдатские кирзачи с флотскими хромовыми ботинками.

— Полундра! Наших бьют!

В дверном проёме нарисовался матрос с фингалом под глазом и с разбитым носом. Побоку девчат. Выбегаем за дверь и сразу из темноты прилетает: бац, бац! Кому в ухо, кому по зубам.

— Ах, вы так, медь вашу! Пехота необученная, зелень галифешная, кирза дембельная! Не танкисты, а танкетчики!

Влетаем обратно в клуб, задраиваем переборку, то бишь, дверь. Ножку стула в дверную ручку: на–кося, выкуси!

— Видали мы таких водителей броневиков! Вам на танкетках по тундре волков гонять, кони педальные! — кричим через дверь, сотрясаемую ударами кованых солдатских сапог. Да нам–то до этих душеизъявлений! Девки с нами. Два баяна, две гитары. Составили полукругом стулья, придвинулись поближе друг к другу, обнявшись и раскачиваясь, поём задушевно:

За окнами бегают разъярённые танкисты. Орут. Угрожают. Раскатать гусеницами обещают. Не долго бегали славные гвардейцы. Приехал на бортовой машине усиленный патруль, загнал ухарей в казарму. Больше мы не видели конкурентов на танцплощадке начикского клуба.

Проводив до калиток девчонок, к полночи возвращались в свои палатки. А утром снова в поле с тяпкой.

Погода стояла солнечная, жаркая. Все загорели. Как на юге побывали. Да жаль, всего за неделю с тем полем управились.

Совхозное начальство, в благодарность, организовало выезд на горячие ключи, в долину гейзеров. Из–под земли там среди камней вырываются струи кипятка и пара. Рядом, в расщелинах клокочет, бурлит вода. Туристы, экзотики ради, наложили в сетки–авоськи картошку, варят её в таком природном котле. Чуть дальше озеро. Вода в нём слоями. Ноги сводит холодом, грудь обжигает. Сместился на пару шагов — ноги пришпаривает — спину холодит. Но всё равно такое необычное купание стоит недели, проведённой в поле с тяпкой. К тому же, мало кому воочию доведётся увидеть однажды то, о чём рассказывалось на уроках географии.

Мне вспомнился боровлянский наш учитель Пётр Павлович Косов. Он так увлекательно живописал путешествия по Камчатке и Гималаям, по джунглям Амазонки и африканской саванне, по американским прериям и монгольским пустыням, по зелёным равнинам Гренландии и Таймырской тундре, что мы слушали, разинув рты. Получалось так, что везде Косов побывал сам.

«Снег идёт, бывало, а я сижу по шею в озере с горячей водой», — помню его рассказ про Камчатку. Пятёрки по любимому предмету — географии — других оценок я у Косова не получал. Светлая тебе память, Пётр Павлович!

Но вернусь к записям о резервном экипаже, сформированном для подмены личного состава подводных лодок, возвратившихся из дальних походов. Уставшие их команды уезжали на отдых в камчатский санаторий Паратунка, а пока они грелись в горячих источниках, мы ходили в море на их лодках. Отрабатывали слаженность действий на боевых постах. Дифферентовались, погружались, всплывали, имитировали торпедные и ракетные стрельбы, учились бороться за живучесть корабля.

Однако, чаще команду резервистов отправляли в Петропавловск — Камчатский на подсобные работы. Мы разгружали трюмы пароходов, ворочали мешки и ящики на продскладах. Ходили в патрули и караулы.

Однажды, я стоял часовым у опечатанных пломбами дверей учебных кабинетов. Прохаживался по коридору с пустым карабином, изнывая от скуки и борясь со сном. Спать на посту всегда хочется.

От нечего делать, выкрутил штыком шуруп из косяка, вложил в ствол и взвёл затвор. Прицелился в лампочку и нажал спуск. Ударник стукнул по шурупу, тот вылетел, угодил в лампочку, она бахнула, отчего в коридоре стало темно. Почти в ту же секунду в конце коридора послышались шаги, и в тусклом свете уличных фонарей я разглядел адмирала Гонтаева со свитой. Командующий эскадрой направился в мою сторону. Ещё не оправившись от растерянности после разбитой лампочки, я заорал:

— Стой! Кто идёт?!

— Вы что, матрос, разве не видите? Это я, адмирал Гонтаев…

— Вижу, товарищ адмирал… Разводящий ко мне, остальные на месте! — заученно крикнул я. Гонтаев продолжал идти.

— Стой, буду стрелять! — сдёрнул я с плеча пустой «СКС».

Адмирал остановился, обернулся к свите.

— Вижу, здесь служба несётся отлично. Матроса поощрить!

Так я заработал первые сутки дополнительно к отпуску.

Наградой за матросские труды было увольнение на берег в выходные дни. Представлялась возможность ознакомиться с достопримечательностями.

Мы побывали на сопке Любви. Видели чугунные пушки 3‑й батареи лейтенанта Максутова, геройски оборонявшей Петропавловск — Камчатский в 1854 году. Сфотографировались у памятников «Слава» и «Часовня», после чего в кинотеатре «Камчатка» смотрели кинофильм «Увольнение на берег» об однодневном приключении матроса–черноморца в исполнении актёра Льва Прыгунова. Фильм в тему, да жаль: такой хорошенькой девчоночки, как в том фильме, не подвернулось.

Петропавловск — Камчатский — город моряков. Здесь флотской формой никого не удивишь. Впечатление на девушек бескозыркой не произведёшь. Заелись в женихах. Им офицерскую фуражку с «крабом» подавай или «мицу» комсостава. «Мица» — мичманка, фуражка штурманов и механиков гражданского флота, а их здесь — как собак нерезанных. Плюнь налево — в капитана торгового судна попадёшь. Плюнь направо в капитана рыболовного сейнера. Плюнь прямо — в командира военного корабля угодишь. Первые валюту имеют, шмотки заграничные привозят. Вторые деньгу зашибают немалую.

Ну, а третьи, помимо приличной зарплаты, ещё и льготами пользуются, на государственном содержании. Хорошие женихи. Выгодные. Выходи за такого замуж — горя не имей. Всем обеспечит, сам на полгода в торговый рейс, в рыбацкую путину, в боевой поход свалит. Житуха-а! Вот питерские красавицы и норовят оторвать муженька с шевронами на рукавах, с погонами на плечах. Упал бы им с печки бравый орёл–матрос с лихими усами и грудью колесом! Ни отдельной каюты у него, ни хрустящих бумажек в карманах. Мы это быстро поняли. Ловить нечего, кроме как продолжать знакомиться с … историческими памятниками.

Вот, к примеру, на четырёхугольой тумбе, опоясанной цепями, камень с якорем и надписью: «Памяти Лаперуза». Трагична судьба этого отважного мореплавателя. Французское правительство назначило его руководителем экспедиции по исследованию почти всего Тихого океана. Жан Франсуа Голуп граф де Лаперуз — военный моряк с опытом плаваний в открытом океане. Ему было 44 года, когда фрегаты «Буссоль» и «Астролябия» отправились в 1785 году с научными целями к далёким азиатским берегам. Через два года корабли Лаперуза вошли в Японское море, посетив перед этим Аляску, Калифорнию, Гавайи, Филиппины. Пройдя проливами, отделяющими Сахалин от материка и Японии, Лаперуз доказал, что это остров. Обследовав Курильские острова, экспедиция прибыла на Камчатку, откуда Лаперуз отправил во Францию почтовое донесение через Сибирь о проведённых исследованиях. В 1788 году «Буссоль» и «Астролябия» достигли Австралии, покинув которую исчезли бесследно. Лишь в 1827 году были обнаружены обломки погибших кораблей на рифах острова Ваникоро. Их команды, как стало известно от туземцев, благополучно добрались до берега. На этом уединённом острове французы прожили всю жизнь, зажигая костры, пытаясь привлечь внимание проходящих вдали парусников. Никто их не заметил. В память о плавании Лаперуза пролив между островами Сахалин и Хоккайдо назван его именем. И по праву.

А вот ещё памятник: «Витусу Берингу». Мне, как русскому человеку горько и обидно, что пролив между Азией и Америкой назван Беринговым. Мало того, море, разделяющее на севере эти материки, тоже Берингово. Несправедливо!

Известно, что первым в 1648 году из Северного Ледовитого океана в Тихий прошёл казак–мореход Семён Иванович Дежнев. За 80 лет до Беринга открыл пролив, отделяющий Азию от Америки.

Датчанину, состоящему на флотской службе в России, не удалось пройти всего пролива, а пришлось ограничиться плаванием только в его южной части. Капитан–командор Витус Ионссен Беринг был храбрый и опытный моряк. Участвовал в Азовском походе Петра Первого, в победных баталиях на Балтике. Экспедиция Первой Камчатской экспедиции, проводимая Берингом на боте «Св. архангел Гавриил» в августе 1728 года, обогнула Чукотский нос и находилась в Чукотском море. Сильный туман не позволил участникам экспедиции увидеть вершины гор на американском материке и убедиться, что они достигли пролива и даже проникли к северу от него. Беринг усомнился в целесообразности дальнейшего пути на север и решил повернуть обратно к Камчатке. Его помощник лейтенант Алексей Ильич Чириков настаивал на продолжении плавания вдоль берега, но убедить капитана–командора не смог.

В 1730 году Беринг возвратился в Петербург, где в 1732 году была организована Вторая Камчатская экспедиция, которую вновь возглавили В. И. Беринг и А. И. Чириков.

Вторая Камчатская экспедиция, которой были поручены поиски северо–западного побережья Америки, четыре года добиралась от Петербурга до Охотска через сибирское бездорожье и таёжные дебри. Ещё четыре года строились экспедиционные корабли–пакетботы «Св. Пётр» и «Св. Павел».

Несмотря на то, что Адмиралтейств–коллегия и Сенат совершенно точно определили курс от Камчатки через океан к Америке, Беринг из тщеславных соображений отправился на юг, до 46‑й широты, на поиски несуществующей земли Гамы, сооблазняясь кладами и сокровищами, которые найдёт на ней. Напрасно Алексей Чириков отговаривал его от авантюрного замысла. Мнения капитанов разошлись, как их корабли. «Св. Павел» Чирикова ушёл на север курсом, определённым заданием экспедиции. «Св. Пётр» Беринга ушёл на юг.

Два месяца бури и штормы носили пакетбот по океану. Многие моряки умерли от цинги. На третий месяц «Св. Пётр» приблизился к безлюдному острову, ошибочно принятому Берингом за Камчатку. Штормом пакетбот перебросило через камни в лагуну, откуда выйти в море не представлялось возможным. Здесь, в мучительных страданиях окончил свои дни в декабре 1741 года капитан–командор Витус Ионссен Беринг.

Алексей Чириков достиг северо–западных берегов Америки, доказав тем самым существование пролива.

Переждав зиму в Петропавловске — Камчатском, Чириков отправился на поиски Беринга. На расстоянии видимости прошёл острова (ныне Командорские), не предполагая, что на одном из них бедствуют моряки «Св. Петра».

Таков конец Беринга, заплатившего жизнями экипажа за свою авантюрную попытку отыскать несуществующую землю Гамы. Высокая колонна на мраморном постаменте, увенчанная шаром, напоминает петропавловцам и гостям города о величественном мореплавателе, некогда ступившем на землю Камчатки.

Петропавловск — Камчатский — самый старинный город из всех существующих на Дальнем Востоке. Овеваемый солёными ветрами Тихого океана, растянулся он вдоль побережья лазурной Авачинской губы.

Город–порт окружён горами, над которыми гордо возвышается курящийся конус Авачинского вулкана. Улицы ступеньками поднимаются одна над другой.

Современен вид Петропавловска — Камчатского: благоустроенные многоэтажные дома раскинулись на живописной зелени холмов.

Идём, не торопясь, по скверу, набредаем на медную пушку, установленную рядом с обелиском, воздвигнутым в честь Витуса Беринга и Алексея Чирикова. В 1740 году эта пушка находилась на борту пакетбота «Св. Пётр», ставшего на якорь в дикой и безлюдной тогда Авачинской губе. Её нашли на одном из Командорских островов, у берегов которого потерпел крушение корабль Беринга.

Ещё мы видели обелиск «Слава» и памятник «Часовня» с выставленными перед ней старинными пушками.

Потолкались на морвокзале, выпили по стакану лимонада.

На том культурная часть увольнения в город закончилась. Тихим вечером морской буксир увёз нас на плавбазу «Саратов».

Сопки, окружающие бухту Крашенинникова, радовали глаз буйством осенних красок. Дубняк на склонах, тронутый первыми заморозками, казался мягким ворсистым платком, наброшенным на огромные крутые плечи.

Заходящее солнце освещало далёкие вершины холмов, пожелтевших под свежим дыханием сентябрьских холодов. Короткое на Камчатке лето.

На «Саратове» я узнал приятную новость: из боевого похода вернулась «сто тридцать шестая».

 

Возвращение на К-136

Проснувшись среди ночи, я пытался вспомнить, что снилось, но приятный сон уже угас в памяти, и мною завладели мысли об ушедших годах…

В канун Нового 1963 года в каюте замполита рисовал я стенную газету. Воплощая в красках фантазию «зама», изобразил деда-Мороза, стоящим на палубе подводной лодки с военно–морским флагом в руке.

— Нос у твоего деда-Мороза синий как у алкоголика, — ткнул пальцем в моё художество заместитель командира резервного экипажа капитан–лейтенант Солодовников.

— Так ведь говорил вам, тащ кап–нант, гуаши красной нет, — объясняю ему. — И не синий нос вовсе, а лиловый…

— Ладно, малюй, — равнодушно отмахнулся Солодовников. — Я вздремну чуток.

Снял засаленную, в перхоти, тужурку, швырнул в шкаф и плюхнулся на диван. Как был: в форменных, не знакомых с утюгом брюках, в кремовой, не первой свежести, сорочке. Ботинки, скучающие по сапожной щётке, тоже не потрудился снять. Придвинул ногой кресло, выставил на обозрение пару растоптанных подошв и предался храпу с приятными сновидениями. Жирные, забытые ножницами волосы на лысеющей голове «зама» слиплись космами. Нестиранные неизвестно сколько дней носки источали далеко не фиалковый аромат. В чмокающих губах воспитателя матросов пузырилась слюна.

Неведомо нам, простым смертным, где политотдел дивизии раскопал это нечёсанное, храпящее чудо, неопрятное, жёванное и никчемное. Всегда заспанное, оно выползало из каюты лишь к завтраку, обеду и ужину. Раз в месяц проводило формальные заседаловки, именуемые в отчётах партийными и комсомольскими собраниями, и снова залегало в каюту–берлогу.

После обильного принятия пищи замполит обычно подзывал меня, с одышкой, с отрыжкой напоминал:

— «Боевой листок» надо выпустить… Собрание прошло… Подсуетись…

— Так это ж когда было, тащ кап–нант…

— А-а, ну, тогда матроса Пушкарёва отобрази карикатурно… Он из увольнения в нетрезвом виде явился. Нет, погоди… Этот момент оглашать не будем… До политотдела дойдёт, наши показатели в боевой и политической подготовке снизятся. А мне поставят на вид за плохую воспитательную работу. Ты лучше про матроса Разгуляева что–нибудь нарисуй… Он первым из мотористов на классность сдал… Давай, подсуетись…

— Есть, подсуетиться, тащ кап–нант!

— Во–во… А пока суть да дело я вздремну чуток…

За глаза в экипаже Солодовникова звали «Ни рыба–ни мясо».

Ни жарко от работы такого замполита, ни холодно. Есть Солодовников или нет его — никак не заметно. Такое–никакое отношение «зама» командира к заботам и нуждам экипажа, возможно, многих устраивало. А что? Не вмешивается, ни во что не вникает, нравоучениями, наставлениями не докучает, нотациями не досаждает. Экипаж — сам по себе. Замполит — сам по себе. Не служба у него — мёд липовый! Лежи, в подволок каюты поплёвывай. Выслуга идёт, зарплата бежит. И ни до чего дела нет. Красота! Напьётся матрос в увольнении — пожурит его командир экипажа. Постыдит старпом, гауптвахтой пригрозит. Отчитает хорошенько командир боевой части. Даст взбучку старшина команды. Крепко вздует командир отделения. По полной программе выпивоха получит.

И зачем заместителю командира по воспитательной работе вмешиваться, нервишки трепать? Без него разберутся. Зато когда всё устаканится, позабудется, «зам» заявит на очередном собрании «О проделанной определённой работе». Важно встанет за столом президиума, прислюнявит нечёсанные волосы и речугу задвинет. Не своими словами, конечно. Казёнными. Из газеты списанными. Все чинно сидят, слушают белиберду. Каждый про своё думает. Кто носом клюёт, кто украдкой книжку почитывает. А «зам»: рука за отворотом тужурки, с пафосом речь толкает:

— Центральный Комитет КПСС поставил перед нами, товарищи, задачу… больше дать стране шерсти, молока и мяса… Выполняя решения съезда партии, советский народ под руководством КПСС добился определённых успехов в сельском хозяйстве… Как сказал Леонид Ильич Брежнев…

С полчаса замполит переливает сначала из пустого в порожнее, потом наоборот — из порожнего в пустое. У кого–то нервы не выдерживают, выкрикивает с места:

— Виктор Иванович, может быть, о задачах нашего экипажа поговорим… О подготовке к выходу в море…

— Да, действительно, — соглашается Солодовников. — Пора, товарищи, дать решительный бой нарушителям воинской дисциплины. Как сказал министр обороны маршал Советского Союза Малиновский, «надо выжечь пьянство калёным железом». А в нашем экипаже, товарищи подводники, ещё имеются недостатки. Матрос Пушкарёв явился из увольнения в нетрезвом виде… А как подчеркнул Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на Ивановской сапого–валяльной фабрике, необходимо повысить роль коллектива в воспитании молодёжи… Пленум ЦК КПСС, товарищи, в своём решении по укреплению трудовой дисциплины…

И Остапа понесло!

Посмотреть со стороны — не Солодовников зачуханный, а Цицерон! Шпарит, невпопад, газетными штампами, но о чём талдычит — поди и сам не знает.

В море выйдем, там и подавно без замполита обойдёмся. Всё равно ни бельмеса не смыслит в подводной службе. Уж лучше ему, действительно, не вмешиваться не в своё дело. Солодовников так и делал. По отсекам пройдёт, с картинной значимостью напомнит о своём существовании.

— Вы кем были до призыва на флот, товарищ матрос?

— Каменщиком…

— Фу-у… Каменщиком… — насмешливо протянул Солодовников. — А вот матрос Пушкарёв был помощником машиниста экскаватора. Шагающего! А то — каменщик…

О том, кем я работал на «гражданке», меня ещё в «учебке» комвзвода главстаршина Осинников спрашивал, заполняя графу «специальность до призыва».

Я на стройке кирпичи таскал, постеснялся сказать, что не имел профессии. Вот и ляпнул, что на ум пришло.

А мог представиться, к примеру, сталеваром, шахтёром–забойщиком, монтажником–высотником. Или глюкольщиком, каковым назвался баламут Полищук. Осинников в его служебной книжке так и записал: «глюкольщик».

— Это что за профессия такая? — спросил я однажды Полищука.

— Пустых консервных банок насобираю на берегу и в воду бросаю. Они тонут и — глюк, глюк, глюк… пошли ко дну, — расхохотался Полищук.

Вот и мне надо было глюкольщиком записаться. Или, на худой конец, выколотчиком–доводчиком. И непонятно, и звучит. И не посмеялся бы надо мной Солодовников.

А тот дальше по отсекам двинулся, разговор «по душам» повёл.

— Так вы, значит, товарищ Петров, вахту стоите на боевом посту?

— Иванов я, товарищ капитан–лейтенант…

— Да–да… Как же, знаю… Лучший гидроакустик дивизии…

— Радиометрист я, товарищ капитан–лейтенант…

— А-а… Ваш почин освоить смежную специальность должны поддержать и другие члены экипажа.

— Вы меня с Петровым спутали, товарищ капитан–лейтенант…

— Н–да–а… Не забывайте: гидроакустик — уши корабля.

— Радиометрист я…

— Вот–вот… Радиометрист — глаза корабля. Помните об этом всегда, товарищ Петров.

— Иванов я… Извините, тащ кап–нант, мешаете.

Старшина первой статьи Иванов вежливо отодвигает замполита в сторонку и припадает к экрану локатора. А тот, выполнив таким образом миссию по воспитанию личного состава экипажа, удаляется в свою каюту досматривать сон, прерванный учебно–боевой тревогой.

Безмятежно дрыхнувший «партиец–ленинец» Солодовников как нельзя лучше походил на образ замполита из армейских анекдотов. Из такого, например:

Сидит замполит в кабинете, от нечего делать мух бьёт линейкой.

Только замахнулся на одну, а она ему пропищала:

— Не бей меня, три желания исполню.

— Ладно, — говорит замполит. — Первое: хочу море водки.

Глядь: он уже на благоуханном острове под пальмой сидит. Море у ног плещется. Зачерпнул ладошкой — точно, водка!

— Второе желание, — кричит. — Всех красивых женщин сюда! Пусть целуют меня и обнимают…

Не успел молвить — девицы облапали, ласкают, прелести свои ему показывают. Тащится замполит от блаженства. Спохватился:

— Третье желание! Хочу сидеть и ничего не делать…

Только сказал, как снова очутился в кабинете. Сидит, мух бьёт линейкой…

Я стенгазету рисовать закончил. Солодовников проснулся, пробормотал:

— Нос деду-Морозу перекрась. Безыдейный получился. В политотделе неправильно поймут. Чего доброго, на вид мне поставят. Скажут: «Куда смотрел?» В отсутствии соцреализма обвинят. Дуй на берег в магазин. Вот, возьми на баночку гуаши.

И сунул мне смятый рубль.

У борта «Саратова» постукивал дизелем катер.

Я выбежал на верхнюю палубу и у трапа лицом к лицу столкнулся с командиром БЧ‑2 с К-136.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — бодро и радостно приветствовал я Тушина.

— Простите, киса, не надоело вам гарсонить на «Саратове»? — вместо ответа на приветствие строго спросил Тушин. Подражая Остапу Бендеру, он частенько обращался так: «Простите, киса…».

— Так меня же в медсанчасть сюда определили, а вы в автономку без меня ушли, — начал я оправдываться.

— Слиняли вы, киса, а то бы взгрел я вас за нарушение техники безопасности при работе с ракетным топливом. Впредь, киса, заправку горючим приказываю делать в резиновых перчатках. И не увлекайтесь игрой в карманный бильярд. А сейчас, киса, живо в кубрик за манатками! Катер в Лахтажный через десять минут отходит. Приказ о твоём переводе на К-136 у меня в кармане. Командир резервного экипажа в курсе. Всё! Тарахти, боец, сандалиями да поживее, чтобы до спины доставали!

Не чувствуя под собой ног от радости, я опрометью ломанулся в кубрик за вещмешком со своими матросскими пожитками. По пути заглянул в каюту Солодовникова. Шлёпнул на стол бумажный рубль, ошарашил «зама» новостью:

— До свидания, тащ кап–нант! На сто тридцать шестую возвращаюсь! Тушин за мной приехал…

Солодовников в недоумении заморгал сонными глазами, а я уже пулей летел на спардек, где меня поджидал боевой старлей. Дед — Мороз на стенной газете резервного экипажа «40041» так и остался с лилово–синим носом.

Ракетчики Петя Молчанов, Миша Горбунов, Валера Конарев, Коля Чепель, торпедисты Ваня Герасимов, Саня Моисеев, мотористы Коля Пироговский, Слава Скочков, трюмный машинист Гена Терёшкин, электрик Ваня Замула, кок Боря Пирожников и другие мои годки уже знали о моём возвращении на «К-136», с нетерпением ожидали прибытия катера.

И вот я на борту «Невы». Со всех сторон возгласы, восклицания.

— С возвращением, Генаха!

— Отъел ряшку в резервном экипаже! В объектив не влезет!

— Признавайся, сколько тёлок огулял в Начиках?

Я смеюсь, еле успеваю пожимать дружески протянутые руки.

— Картошку мы там огуливали!

— Эх, меня бы в совхоз отправили! Хошь на один денёк, — притворно вздыхает Гена Терёшкин, самая известная личность на 15‑й эскадре, снискавший славу «сексуального маньяка», «полового гиганта», «полового хищника», «полового гангстера», «полового рзбойника» — во всех экипажах его именовали по–разному. Своими прозвищами Терёшкин чрезвычайно гордился.

Наконец, после долгих распросов о моём житье–бытье в камчатском Питере — так многие здесь зовут Петропавловск — Камчатский — мы остались с Молчановым одни. Я угостил друга варёной сгущёнкой, прихваченной с буфета «Саратова». Петруха плеснул в кружку из маленькой самодельной фляжки грамм сто разведённого спирта.

Мы выпили за встречу, и я спросил:

— Трудно было в автономке?

— Жарища и духотища в отсеках неимоверная стояла… Мы же в тропиках шарились… Где–то возле острова Гуам шарились… На нём база америкосовская…

— Мы тоже наморячились… Но я бы лучше вместе с вами в автономку сходил. Твоя–то как? Пишет?

Не сразу ответил Петруха. В глазах грусть. На лице печаль. С наигранной весёлостью достал из кармана затёртое письмо.

— На–кось, паря, прочти. Чуть дуба не дал с тоски… За братуху мово родного ить замуж вышла, окаянная! — переходя на любимый казачий говор, вздыхая, делится со мной тяжким горем Петруха. На карточку Лидки смотрит, чуть не плачет. Я письмо от Мацаевой прочитал. Последнее её письмо из далёкой Москвы. Лидия с извинениями сообщала в нём, что вышла замуж за родного брата Петра, студента того же строительного института, где училась она.

Сидим, молчим, горюем. Старшина команды электриков Соловьёв мимо проходил. Здоровенный кудрявый парняга с кулаками–кувалдами, любитель выпить и подраться в увольнении. Фотографию увидел.

— Дай на фотку взглянуть.

Посмотрел, языком поцокал.

Хороша собой Лидка, что и говорить. Одна коса через плечо чего стоит!

— Замуж вышла… Не дождалась, как обещала, — забирая у Соловьёва фотографию, грустно сказал Петруха. Соловьёв с пониманием молчит, потом сочувственно спрашивает:

— Любишь её?

— Да…

— Очень?

Молчанов головой удручённо кивает:

— Очень…

— А ты представь её в гальюне. Представил?

— Ну…

— Сейчас любишь?

— Не–ет…

— Вот, видишь, какое простое лекарство от неразделённой любви.

— Идите вы… с вашим советом! — отмахнулся Петруха от Соловьёва, однако, скоро повеселел, и уж если мы в оставшиеся годы службы и заводили разговор о Мацаевой, то непременно с иронией.

— А ведь, надо признать, паря, и верно: как представлю на минуту Лидку, сидящую по нужде, всё — никакой любви! Как бабка пошептала! От–ить Соловей! Психо–олог! В мою башку такое вжисть бы не пришло!

Мой друг пригладил свой казачий чуб и круто переменил тему:

— Слыхал про Колю Черноусова?

— Без понятия… А чё?

— Боцману под краску бочка понадобилась… Коля на берегу пустую нашёл. Заглянул в неё — ничего не видно. Решил спичкой посветить… В лазарете сейчас на тральщике. Всё лицо опалил себе. Бочка–то из–под бензина была…

Скрытно от постороннего глаза растворялась в ночной темноте подводная лодка К-136, уходящая в одиночное автономное плавание.

Неприметно и одиноко плыву неизвестно куда я — странствующий отшельник, ненормальный чудик, вынужденный прервать повествование о флотской службе: слева, за тальниковым мысом, на берегу обширного залива показался Каргасок.

Пора заглянуть на чашку чая к аборигенам Севера.

Я спрятал дневик в планшет и налёг на вёсла.

 

 

Земля Каргасокская

В сумерках угасающего дня размытый закатом горизонт обозначился в западной стороне тонкой полоской берега.

В очертаниях строений угадывался Каргасок. В переводе с языка коренных жителей–селькупов — Медвежий мыс. Обширный залив отделял меня от этого старинного сибирского села бывших царских и советских ссыльных. О том, что сюда насильно завозили на баржах политических осуждённых и без средств к существованию оставляли в тайге на «выживаемость», я узнал совершенно случайно. И вот как.

Когда, потеряв надежду добраться до Каргаска засветло, я уныло шевелил вёслами, удерживая плот носом к берегу, позади послышался надрывный вой моторной лодки. Он всё нарастал, и скоро моторка пронеслась мимо, развела волну. Вдруг развернулась, подрулила ко мне. Двигатель заглох. В вечерней тишине ещё шумела вода, вспененная её винтом, а лодка уже качалась у борта «Дика». Двое здоровяков в рыбацких куртках сидели в ней.

— Куда, старина путь держишь? — услышал я уже ставший привычным для меня вопрос. — Не надо ли чего?

— На Север иду. Хотелось бы до темноты в Каргасок добраться…

— Взять на буксир?

— Не откажусь. Да только потише, а то мой плот встречной волной зальёт.

Я подал рыбакам носовой швартовый конец, и моторка легко потащила «Дика» в сторону городка, смутно белеющего зданиями и портовыми сооружениями.

После стольких дней изнурительной работы вёслами так приятно оказаться в роли пассажира!

Раскинув руки, свободные от надоевших вёсел, я блаженствовал, наслаждаясь быстрым ходом, шумом встречной волны и беззаботностью. Но приятное путешествие «на халяву» быстро окончилось. Рыбаки подвели мой плот к берегу, сплошь заставленному лодками, катерами, ялами, буксирами самых разнообразных конструкций и модификаций. Справа высилась белоснежная громада речного толкача.

Готовясь к ночлегу на гостеприимном каргасокском берегу, я принялся разбирать вещи.

Рыбаки, неожиданно оказавшие мне услугу, оказались очень приветливыми, радушными братьями Зайцевыми, офицерами, недавно ушедшими в запас. Вячеслав Анатольевич — подполковник. Николай Анатольевич — капитан, бывший лётчик–штурман. Страстные охотники, любители природы, они добровольно избрали Медвежий мыс постоянным местом жительства. Полюбили этот некогда глухой таёжный край, а ныне обжитой, электрифицированный, с автомобильным, речным и воздушным сообщением.

Увидев на мне камуфлированную куртку, братья тотчас распознали во мне «в доску своего парня». Пригласили на чашку чая, в баньку, предложили переночевать у них. Я отказался, не желая без необходимости стеснять хороших людей. Огорчённые моим отказом погостевать, братья Зайцевы на прощание подарили прекрасную книгу «Земля Каргасокская» издательства Томского университета. Вот она, передо мной, с памятной надписью:

«Геннадию Григорьевичу от аборигенов Севера».

Роскошный подарок! В этой жизни мне уже ничего не нужно. Кроме скромной еды и пищи духовной. И был у меня пробел в знаниях края, по которому иду. И душа требовала их. И на зов её, как по волшебству явились братья Зайцевы и преподнесли книгу очерков о Каргасокском районе. Лучшего подарка они просто не могли сделать! Так в пустыне глоток воды дороже денег.

Бесконечно вам признателен, дорогие Вячеслав Анатольевич и Николай Анатольевич! Ещё раз спасибо!

Вот из этой самой книги я и узнал, что Каргасок — Медвежий мыс. Карга — по–селькупски — медведь.

История земли Каргасокской не является особенной. Её жителям пришлось пережить все те же невзгоды и невероятные трудности, что были и в других местах Сибири, Урала, Поволжья.

Каргасок — приобское село на севере Томской области. Первое упоминание о деревне Каргасокской на крутом берегу реки Панигатки датировано 1640‑м годом. В трёх километрах от впадения Панигатки в Обь, более чем три века назад, обосновались первые поселенцы — служилые «государевы» люди, основавшие Нарымский и Томский остроги.

Освоение Среднего Приобья — территории от устья Иртыша до устья Томи — в те времена шло медленно. Тайга, болота, суровые зимы, короткое лето с гнусом, с заморозками, неудобные почвы мало привлекали переселенцев, шедших в поисках лучшей доли и плодородных земель всё дальше на восток. Нарымским краем именовались заболоченные, таёжные непроходимые места Среднего Приобья. Крестьяне, ремесленники, купцы обходили стороной васюганские дебри. Шли в Минусинский край, на Алтай, на благоприятные земли с благодатным климатом. В Нарымском крае оставались на поселение служилые люди по «государеву указу». В 1720‑м году деревня Каргасокская насчитывала 22 двора казаков и церковных служителей. Однако, не они первыми начали рыбачить здесь, охотничать, собирать клюкву, грибы, орехи, строить жильё. До пришлых из Московии «государевых» людей здесь жили и поныне живут коренные жители — селькупы. Они и есть основатели Каргаска. Лишь преследуемые властями кержаки–староверы, подневольные «ссылочные» да пришлые «служилые люди по приказу» селились здесь по соседству с хантами и селькупами.

И цари, и советские тираны были не дураки: знали, куда ссылать неблагонадёжных. В Нарымский край! Отсюда не убежишь. Кто пытался вырваться летом — погибал в непроходимых болотах и топях, сжираемый комарьём и мошкой. Кто уходил зимой — в трескучий мороз замерзал на льду рек под завывание волчьих стай. Вниз по Оби и её протокам беглецам бежать некуда. Разве ещё дальше, в неизведанное. Вверх, ближе к родной стороне, против течения на вёслах не подняться.

В 1836 году в Нарымский край привезли первых ссыльных. Высадили их на левом высоком и крутом берегу Панигатки неподалеку от её устья. Правый берег — заливные луга. Всё! Живите как хотите. Уцелеете — счастье ваше. Помрёте — горя мало. И за то спасибо скажите. Не верёвку вам на шею накинули, не в каменоломни отправили на вечную каторгу. Цените царскую милость. Никто вам не виноват, господа ссыльные. Не баламутьте честной народ бредовыми призывами к революции и пустыми байками построения справедливого общества. Утопия это! Вы–то, господа ссыльные, конечно, понимали, что идеи всеобщего равенства, братства и благоденствия — чистый фарс. Но вы знали и другое: «свергнем царя — сами править будем!». За что и боролись. На то и напоролись.

Прижились в Нарымском крае господа ссыльные. Всё бывшие дворянчики, интеллигенция. Простому–то люду не до революций. Крестьяне в полях, работяги на фабриках с потными, неразогнутыми спинами не помышляли власть ухватить. А всё дворянчики да интеллигентики подбивали их «зажечь сыр бор», заварушку устроить, чтобы самим потом стать новыми князьями и боярами. За те нездоровые мыслишки и дурные делишки и оказались господа ссыльные в Нарымском крае. Прижились, однако. А что? Места окрест живописные, хотя и дикие: сразу за огородами тайга глухая, необъятная. И тайга, и река — кормилицы. Грибы, ягоды, орехи, дичь, рыба — к столу господ ссыльных. Бери, не ленись и не пропадёшь. Одно плохо: агитировать за свержение самодержавия некого. Селькупам до революции — как до шишки кедровой, расклёванной кедровкой. К казакам, староверам и церковникам не сунешься с идеей восстания против батюшки–царя. Вот и собирались ссыльные в какой–нибудь избе, до хрипоты спорили, сами себя убеждали. Ещё и пособия за это получали на квартиру, на питание. К примеру, в 1906 году ежемесячное пособие ссыльного составляло 3 рубля 30 копеек.

Такое вот «жестокосердное» царское правительство. Врагов своих явных не на виселицу, а на лоно природы отправляло. Ещё и подкармливало.

В начале прошлого века Нарымский край переполнили ссыльные. Местные жители их не жаловали. Смутьянами называли, «варнаками».

В тридцатые годы сталинских репрессий сюда хлынули потоки спецпереселенцев. Раскулаченных деревенских богатеев и прочих врагов советской власти высаживали с барж на необжитые места в любое время года. Пароходик уходил, а ссыльные, цепляясь за жизнь, рыли землянки, заготавливали и сушили грибы, ягоды, обустраивались как могли. Только на реку Васюган сослали сорок тысяч осужденных!

И царское, и советское правительства ссылали в эти гиблые места людей с целью удаления из центра страны наиболее беспокойных возмутителей общественного порядка, смутьянов, саботажников, вредителей, коррупционеров, всякого рода дармоедов, тунеядцев, паразитов. Попадали сюда, конечно, осужденные по наговору, клевете по принципу: «Лес рубят — щепки летят». Так всегда было. Хоть в древнем Риме, хоть в средневековой Франции. Хоть в цивилизованной фашистской Германии, хоть в социалистической советской стране. И всегда так будет. Ничтожество будет завидовать более умному, более успешному и при удобном случае сдаст конкурента с потрохами. А ничтожества были, есть и всегда будут. Стало быть, никакому обществу и никогда не избавиться от тюрем и лагерей. Кстати, в наше время в нашей России они переполнены. И кто знает, сколько там безвинно отбывают срок?

И тюрем, и наказаний, и других несчастий можно избежать, если следовать заповедям Божиим. Ведь что говорил Христос? Не сотвори себе кумира, чти отца и матерь твою, не убий, не прелюбодействуй, не укради, не клевещи на ближнего твоего…

Но вернёмся в Каргасок. Сейчас это красивый городок. Почти каждый дом — памятник деревянного зодчества. Затейливая резьба наличников, фронтонов изб, навесов над воротами, крылечками, колодцами придаёт Каргаску особый колорит северного таёжного городка. И глядя на замысловатые резные узоры любой приезжий сюда с восхищением скажет: «А не перевелись ещё на Руси мастера пилы, топора, рубанка, бурава и стамески!».

Нет, не узнать сегодня того Каргаска, что смотрит со страниц «Земли Каргасокской» серыми фотографиями чёрных изб, юрт хантов и селькупов. По нарядным чистым улицам нынешнего Каргаска снуют многочисленные автомобили. У причала порта грохочет якорными лебёдками паромный буксир. Идут по своим делам прилично одетые люди. Многие среди них, как братья Зайцевы, приезжие в последние годы по доброй воле ради красивой природы. Многие — и это большинство — потомки политосужденных, царских и советских ссыльных. Ничем не выделяются среди каргасокцев и обрусевшие селькупы: ни разговорной речью, ни одеждой, ни особым образом жизни. Разве чуть заметная скуловатость лица, раскосость глаз выдадут вам настоящего аборигена — ханта или селькупа.

Такое вот узнал я о Каргаске — Медвежьем мысе, из книги, любезно подаренной братьями Зайцевыми. Особенно мне понравились в ней заметки В. Г. Рудского о природе Каргасокского района. Вот несколько строк из этого замечательного очерка.

«Знаете ли вы, что наше Васюганское болото — самое большое в мире? Его площадь — пять миллионов гектаров. В этом болоте находится несколько сотен кубических километров воды. Во всём мире пресная вода стала на вес золота. А здесь её — целое море… Однако, главное богатство болот — торф. А это и химическое сырьё, и газ, и удобрение. А кто утверждал, что наши болота — гиблое место? Только тот, кто не бывал на них, когда цветёт андромеда. Надо хоть раз увидеть её бело–розовое цветение, чтобы навек перестать плохо говорить о болотах. А ведь есть ещё и не менее красивая кассандра… А что за прелесть багульник в пору цветения! Нет, стоит сходить на болота даже вопреки сложившемуся ореолу мрачности вокруг них. А ведь мы не сказали ещё о сфагнуме — растении, из нижних листьев которого образуется торф. Сфагнум — мох, а без него на Севере не строится ни один дом… Но ведь есть ещё и клюква. «Северным лимоном» называют её северяне. Клюква — прекрасное лекарство, лечит болезни желудка и печени, при смешивании с мёдом великолепно помогает от кашля. Клюкву рекомендуют при гипертонии, атеросклерозе, при болезнях почек. Клюквенный сок утоляет жажду. Не ягода, а целая аптека!».

С такой вот любовью рассказал о своём Каргасокском районе преподаватель географии и биологии, участник Великой Отечественной войны Валентин Григорьевич Рудский.

Рассказ о недолгом пребывании в Каргаске будет неполным, если не упомяну о мастере буровых работ Олеге. Не знаю фамилии этого длинноволосого небритого мужчины средних лет с перебинтованной рукой. Он ввалился ко мне в палатку с двумя бутылками пива и пакетиком подсоленных сухариков.

— Извини, друг, за вторжение… Не ночевать же мне на улице… Стражи порядка за бомжа примут, а я прямо с вахты, с буровой. Да вот на томский автобус опоздал, а в гостиницу в таком виде, сам понимаешь. Неписанный закон туристов, охотников и геологов обязывает делиться местом у костра и ночлегом с запоздалым путником. Надеюсь, найдётся и мне пристанище в твоей походной обители? — объяснил незнакомец своё беспардонное появление.

Я ещё хлопал от изумления глазами, огорошенный тирадой нежданного гостя, а тот бесцеремонно отодвинул мои рюкзаки, откупорил бутылки. Высыпал в чашку сухарики и непринуждённо, как давнишний приятель, придвинул мне.

— Пей пиво. Свежее, «Жигулёвское». По телевизору всякую рекламу гонят, а я такое люблю… Чего это ты пишешь?

Он вёл себя так, словно мы сто лет знакомы, и не виделись ровно столько, сколько нужно, чтобы сбегать за пивом.

— Да так… Веду дневниковые записи путешествия. Самосплавом иду вниз по Оби.

— Смелый мужик. А мне в больницу в Томск надо. Пальцы травмировал, тросом передавило. Болит, зараза…

Он покачал замотанной, видимо, наспех, правой рукой, подул на неё. Зубами от боли поскрипел.

— На вертолёте прямо с буровой и сюда, — повторил он. — На десять минут и опоздал всего. Теперь ночь терпеть и ещё день ехать. До утра у тебя перекантуюсь… Не возражаешь?

Ну, что оставалось делать? Не гнать же его, в самом деле. Человек с миром пришёл, пивом угощает. Мне стало жаль его. Я порылся в рюкзаке, достал аптечку.

— На вот, проглоти таблетку пенталгина. Сильно действующее обезболивающее средство. И с собой возьми упаковку.

— Думаешь, полегчает?

— Испытано.

— Спасибо, друг.

— Нефтяник?

— Упаси, Бог! Нефть — кровь земли. Сосать кровь кормилицы нашей матери–земли — кощунство. Я нефтяной изыскательский факультет геолого–разведочного института закончил. Инженер–нефтяник по специальности. Нефть принципиально не ищу, не добываю.

— Что же тогда буришь?

— Воду. Бьём водяные скважины для газовиков, нефтяников, лесозаготовителей, в рабочих посёлках, в деревнях. Был когда–то начальником да сняли с должности.

— Пропился?

— Что, заметно по физиономии? Не скрою, друг, употребляю. Видал бы ты какая у нас работа… Тайга, гнус, болото, духота, в грязи возимся по уши. Зимой холодрыга, пальцы прилипают к трубам стальным, белым от мороза. Вернёшься в балок — печурка дымит, не согреешься. А накатишь стакан — и приятная теплота по телу разольётся. Не подумай, не за пьянь меня с начальников сняли. За несчастный случай на производстве. Рабочий погиб с нарушением техники безопасности. Ну, меня и турнули. Благо, не судили. Теперь я мастер. Стыдно представляться… С моим–то образованием. Жена скурвилась. Я же весь Союз исколесил по командировкам. Теперь по России с бригадой мотаюсь. Кому такой муж нужен? Другого нашла. Разошлись… Оставил ей квартиру в Томске. Сын при ней был. А подрос — ко мне ушёл. Комната у нас с печным отоплением. Вместе живём. Он студент. Тоже в геолого–разведочном. Я дома редко бываю. Завтра навещу парня. Денег дам. Так и живём… Кстати, мы не познакомились: Олег!

— Геннадий Григорьевич!

Мы пожали друг другу руки. Откровенность, дружелюбность и общительность буровика, привыкшего к походной жизни среди неприхотливых вахтовиков, импонировала мне. И давно не стриженные волосы, несколько дней не бритое лицо незваного гостя уже не вызывали во мне антипатии. Напротив, я всё больше проникался уважением к человеку мужественной и романтической профессии, к истинному, но незаметному герою нашего времени. Он пробивал скважины в калмыцких и забайкальских степях, в пустыне Кара — Кум, в таёжных дебрях Урала и Якутии, на Курилах, Камчатке и на Сахалине, на болотах Приобья и Ямала.

— Мотаешься по свету, деньгу, наверно, приличную зашибаешь.

— Не всё деньгами меряется. Что меня тянет в тайгу комаров кормить, сам не знаю. Одно точно — не деньги.

— И всё–таки, если не коммерческая тайна, сколько зарабатывают буровики в твоей бригаде?

— Не секрет. Полторы штуки баксов.

— Ого!

— Для кого: «Ого!». А для нас копейки. Половина денег на билеты, на пропитание уходит. Раньше–то на самолётах бесплатно мы летали. Теперь свои денежки выкладываем. А что семьям остаётся? Гроши! Скажи честно: ты бы стал месить грязь на болоте, где не продохнуть от комарья, за двадцать тысяч нынешних деревянных рублей, сжираемых инфляцией?

Я неопределённо пожал плечами.

— Вот–вот… Работяги в бригаде, которые пришли заработать, часто меняются. Не каждому по нутру за эти копейки кормить гнус, выдёргивать из себя клещей, мокнуть в дождь, в снег в вонючей болотной хляби, месяцами дома не бывать… Хлебнут романтики и дёру дают. Остаются те, кого не деньги сюда влекут, а что–то другое, самому себе непонятное. Вот тянет в тайгу и всё тут. Как в той песне:

А я еду, а я еду за туманом,

За туманом и за запахом тайги.

Правда, песню эту вахтовики уже давно переиначили:

А я еду, а я еду за деньгами,

За туманом ездят только дураки…

Вот я такой дурак и есть. Посижу дома после вахты месячишко и сам не свой делаюсь. В тайгу мне надо, в степь ковыльную, в пустыню, в тундру… Знаю: ничего хорошего там нет, трудно будет, мерзопакостно, а ничего с собой поделать не могу. Рюкзак давно готов, схватил и опять на месяц скитаний в балках, палатках, зимовьях, юртах, ярангах, чумах, на заимках…

— Мне это чувство знакомо по работе на морях. В путине судьбу проклинаешь, а вернёшься и как магнитом опять в океан тянет. Знаю: рыгать буду от качки, выть от тоски собачьей: по восемь–десять месяцев только небо и вода, а с нетерпением жду ухода в новое плавание… Я тебя понимаю, сам такой…

Олег подложил под голову свою куртку, улёгся на голом брезенте. Я набросил на него плащ. Сам накрылся пуховиком. Не столько от прохлады, сколько от нудящих по углам комаров.

— Спасибо, друг, не стоит беспокоиться, — устало пробормотал Олег. — Я привык спать где придётся. Да и ночь тёплая…

— Слышь, Олег, ты севернее Каргаска бывал?

— Спрашиваешь… До самого Салехарда и ещё дальше черти носили… В Амдерму даже как–то хрен занёс…

— Как там природа?

— А нет там никакой природы. Сплошная задница. Тальники, ивняки, лозняки, залитые водой… Карликовая берёзка кустится по склонам — разве это природа?

— А народ?

— Дерьмо! До села Александровское — путёвые люди, как здесь. А дальше вахтовики пошли… Стрежевой, Нижневартовск, Сургут… Скверный народец там: временщики, рвачи, хапуги…

— Ты и твоя бригада тоже вахтовики…

— Мы — томичи! Понял? Сибиряки, одним словом. А сибиряки — они и в Африке сибиряки. Добряки. А там хохлы, прибалты, азиры, урюки. Сброд всякий. Шелупонь… Козлы, короче. Впрочем, сам убедишься. Вообще–то, я бы не советовал тебе плыть дальше. Ничего нового не увидишь. Вода, кусты, плёсы. Поезжай на Тым, на Чулым, на Подкаменную Тунгуску. Вот где красотища!

— Мне до моря дойти надо. Мечта с детства.

— Блажь! Сомневаюсь, что дойдёшь. Забьёт где–нибудь в непроходимую протоку. Обратно против течения не выгребешься. Сгинешь. Или будешь куковать до зимы, пока лёд не станет. Кто тебя найдёт там? Давай спать, — сонно вздохнул Олег. — А рука перестала ныть… Спокойной ночи!

Невесёлую перспективу нарисовал мне бывалый геолог–изыскатель. Ладно. Поживём — увидим. Отступать поздно.

С подавленным, пессимистическим настроением я потушил фонарь.

Сон долго не шёл ко мне. Мешали комары и равномерное, с лёгким храпом, дыхание утомлённого соседа.

Утром, когда я проснулся, рядом со мной в палатке никого не было.

В испуге я хватился вещей. Бинокль, рюкзаки — всё на месте. Одиноко лежал аккуратно свёрнутый плащ. Я облегчённо вздохнул.

Прости, Олег, за чёрные мысли.

Солнце светило ярко. На реке гудели моторы. Грохотал портальный кран.

С затаённой грустью покидаю этот удивительный край неповторимого и очаровательного облика. Посему свой кратенький экскурс в его историю закончу на лирической ноте — песней «Медвежий мыс» на слова поэта Николая Якушева, опубликованной в книге «Земля Каргасокская».

Прощай, Каргасок — Медвежий мыс!

Иду дальше навстречу мне неизвестному, мною неизведанному, а куда, и сам не знаю. В Никуда! Впереди устье широкой и полноводной реки Васюган — левого притока Оби. Как–то пройду его?

 

«Весёлые ребята»

Таким иронично–шутливым прозвищем на флоте называли матросов и старшин третьего года службы. Почему они «весёлые», расскажу несколько позже, а сейчас беспрестанно, как лётчик в воздушном бою, верчу головой — в поисках мыска, островка, клочка суши, где можно пристать, подкачать лодки, укрыться от надвигающейся грозы.

С утра, как отвалил от Каргаска, стояла хорошая погода, но с обеда небо на северо–западе почернело. Заблистали молнии с далёкими раскатами грома. Скоро ливанул дождь, переходящий временами в мелкую морось. К вечеру дождь прекратился, подул ветерок, подсушивая обильно политые кустарники, деревья и травы.

Закутанный в офицерский прорезиненный плащ, я понуро грёбу вдоль нескончаемых тальников. День на исходе, а я ещё не нашёл подходящего прибежища для привала. Лодки стали вялыми, катамаран еле держится на плаву. Если продолжать плавание на полуспущенных баллонах, очень запросто среди ночи притонуть где–нибудь в водяных кущах. Принятие освежающей ванны в кромешной темноте совсем не входило в мои планы. Я молил Бога дать мне хоть махонький пятачок земной тверди, но полузатопленные кусты нескончаемо тянулись вдоль края реки. Что там за ними, далеко ли, близко ли суша — неизвестно. Высоченные заросли тонких и прямых ив настолько густы и плотны, что абсолютно непроходимы. Куда там африканским джунглям до этих сибирских дебрей! Какие прекрасные удилища можно из них делать! Гибкие, прочные, лёгкие, длинные и прямые: не уступят бамбуку.

Не до удилищ сейчас. Всё чаще с тревогой посматриваю на впалые бока лодок. Подкачиваю их, сжимая резиновый насос между ладоней. Руки быстро устают, а баллоны наполняются воздухом медленно. Зато быстро его выпускают. В том, что лодки слабо держат давление, я заметил ещё в начале плавания. Странно: перед отправлением тщательно проверял, намыливая и смачивая водой. Даже мельчайших пузырьков не находил. Сутками лодки стояли накачанными и не травили воздух. На воде же я замучился подкачивать их каждый час. А растресканными пальцами отвинтить крышки клапанов — сущее наказание. Приходится сжимать зубы от боли. Вероятнее всего, пробираясь в узких протоках сквозь кусты тальников, я проколол лодки торчащими сухими ветками. Дохлые лодки хлюпают при каждом гребке и черпают воду через край. Плыть на них — всё равно, что ехать на спущенных шинах — далеко не уедешь. Я уже начал паниковать, спешно напяливая на себя спасательный жилет. Но, слава Богу, стена тальника оборвалась, обнажив узкую полоску песка, со всех сторон окружённую водой. Голый островок шагов на двадцать в длину, на пять в ширину, зеленел мелкой, редкой травой. Этакий кусочек пустыни среди обского бескрайнего половодья. Ни плавника на нём для костра, ни кольев для палатки. Всё это я успел заметить, быстро подгребая к островку. Выбирать не приходится. И за такой ночлег надо благодарить Господа — всё же суша под ногами, не вода. Вместо кольев приспособил гик и верхушку мачты. За вёсла, воткнутые в песок, натянул растяжки. Уже в темноте, удобно устроившись в палатке, я отдыхал, слушая любимое радио «Россия». Ах, если бы не горящие огнём нарывающие пальцы, дёргающие током и достающие адской болью до кончиков волос. Не умру, конечно. Перетерплю. И таблетка пенталгина заглушит физическую боль. Но искусство требует жертв. За всё надо платить. За созерцание красот путешествия тоже.

Ладно… Завтра будет день, будет пища. Займусь починкой лодок, давно пора найти причину их спуска, хотя для этого придётся разобрать весь катамаран. Подштопаю одежду. Перетрясу рюкзаки. Место для отдыха — не фонтан, но дальше плыть на дырявом катамаране без починки невозможно. А посему гулять так гулять…

Я вскрыл банку говяжьей тушёнки, вытряхнул мясо в котелок, сыпанул туда сухариков и отвинтил крышку фляги со своим любимым вишнёвым ликёром.

— Ваше здоровье, друзья! Храни вас Господь, как хранит Он меня! Хорошо то, что хорошо кончается. Сегодня мне опять повезло. Ангел–хранитель вовремя подкинул этот горбатый островок, очень похожий на перевёрнутую вверх дном лодку–плоскодонку.

Полкружки ликёра подняли мой и без того волчий аппетит. С жадностью голодного хищника я набросился на тушёнку с разбухшими в ней кириешками. Быстро покончив с ней, запустил руку в пакет с карамелью. Задел ранку на пальце, заойкал, дуя на него. Насытившись, надел на голову накомарник, забрался под пуховик и блаженно вытянул ноги. И всё было бы чудесно, прекрасно, замечательно, превосходно, отлично, если бы не проклятые пальцы. Их как кипятком облили. Я не знал, куда деть руки. Но ко всему человек привыкает. Даже к петле. Повисит, подёргается и затих: привык.

Пенталгин сделал своё дело: боль постепенно утихла. Спать не хотелось. Да и трудно заснуть, когда над ухом непрерывно нудит комарьё. Я включил фонарь, достал из планшета тетрадь, ручку и начал новую главу откровений странствующего идиота о плавании по реке–жизни. О плавании в Никуда. Ибо всё, что когда–то имело для меня интерес, теряет всякий смысл в конце его. А уж насколько лирично, романтично, драматично, прозаично или трагично оно — судить тем, кто, быть может, когда–нибудь откроет мои подмоченные, плесневелые тетради. Разумеется, смотря кто и с какой колокольни посмотрит на них. Да только мне до тех суждений…

В прошлый раз моё жизнеописание закончилось пребыванием на плавбазе подводных лодок «Саратов».

Главой «Весёлые ребята» продолжу рассказ о службе на флоте.

…Я снова в штате К-136. Команда громко обсуждает гибель американской атомной подводной лодки «Трешер», затонувшей в Атлантике у восточного побережья Соединённых Штатов Америки. На запредельную глубину провалилась во время ходовых испытаний. Раздавленная толщей воды, лопнула как орех, зажатый между дверью и косяком. Америкосы — противники наши потенциальные, а всё равно жалко парней — подводники ведь, родственные души.

Мы готовимся к выходу в море. На ракетные стрельбы на приз Главкома ВМФ. В учениях принимают участие подводные и надводные корабли всех флотов Советского Союза. Как назло полетела чугунная каретка–направляющая стальных тросов пускового стола. Переломилась надвое. И что её черти взяли?! Ни раньше, ни позже, а перед самым походом! В «зипе» такой нет. Завод в Комсомольске–на Амуре. Далековато с Камчатки на него сбегать за новой кареткой. Командир БЧ‑2 мрачнее тучи. Докладывать начальству? То ли ещё будет?! Ругается, на чём свет стоит:

— По башке бы настучать конструктору грёбаному, который её из чугуна отлил!

— Может, мы сами изладим её, товарищ старший лейтенант? — подаёт неуверенный голос Петя Молчанов. — Склепаем как–нибудь…

— Склепа–аем… — передразнил его Тушин. — А вдруг при старте сломается? Простите, киса, но рисковать кораблём не могу.

— Да нормально сделаем, не подведёт, — поддержал я друга.

— Добро… Один день вам даю. Больше, сами понимаете, никак. Или вы сегодня делаете каретку, или завтра я докладываю флагманскому о неисправности, и поход наш накроется медным тазом. Ясно?

— Так точно! Разрешите выполнять? — бодро вскинул Петруха руку к пилотке.

— Давайте, мужики! Надо сделать!

Мы спустились в ракетную шахту, развинтили болты лопнувшей каретки и прикинули, что называется, хрен к носу.

— Без электросварки не обойтись, — решили мы и потащились на береговую рембазу.

— Вы с какой деревни такие умные? — осмотрев каретку, ответил нам сварщик–матрос. — Это же чугуняка. Она только аргоном варится.

— Ну, так свари аргоном, — сказал я, не обращая внимания на подначку деревней. Не в нашем положении спорить. Чёрт с ним, пусть набивает себе цену. — У нас выход в море срывается. Без каретки этой нам никак не обойтись.

— Брось дуру гнать! Чтобы из–за такой хренатени? — матрос небрежно пнул неприглядную деталь, не отличающуюся какой–либо технической сложностью. Так себе чугуняка: «пэ–образная», с отверстиями для болтов по краям, с пазами для тросов. Треснутая посредине. А попробуй сделай такую за один день! Но матросу–ремонтнику до лампочки наш корабль и его боеготовность. У него своё понятие о службе.

— Сложное это дело — аргоном варить. Тут за просто так никто не возьмётся. «Спасибо» в карман не нальёшь. Думайте, салаги.

— Сколько? — коротко спросил Молчанов.

— Литряк спирта!

— Ты что, очумел? — не выдержал я. — Тут работы на пол часа.

— Как разговариваешь с годком, салага? — повысил голос матрос. — Не нравится — валите отсюда. Ищите, кто задарма вам заварит. Да только всё равно ко мне прибежите. У меня одного аргон есть. Да и что жмётесь? У вас, подводников, этого добра хоть залейся.

— Ладно, вари пока. За «шилом» дело не станет.

Оставили вымогателю каретку и бегом на корабль.

— Товарищ старший лейтенант! Сварной полтора литра спирта требует!

— Налью два! Лишь бы сделал.

Литр «шила» мы, понятно, отлили себе, а другой отнесли сварщику. Он молча взял бутылки, глотнул слегка из одной для пробы и спрятал их в железный ящик.

— Забирайте свою супер важную хренотень и отчаливайте. Мне работать надо.

Важная «хренотень», из–за которой — гарантия сто процентов — К-136 в море не вышла бы, валялась на куче металлического хлама. Мы подобрали её и подивились искусству матроса–сварщика. Каретка сияла аккуратным латунным швом. Мастер, что и говорить! Правда, Петруха для надёжности постучал по ней молотком.

— Себя по башке постучи, — снимая чёрные очки, сказал матрос. — В другом месте чугун лопнет, а сварка аргоном выдержит. Иди, не боись. Ну, салажня…

Мы управились с заданием за пару часов, привинтили злополучную каретку на тросы, и «бычок», довольный нами, облегчённо вздохнул, пожимая нам руки:

— Простите, киса, не ожидал от вас такой прыти! Молодцы! Отдыхайте сегодня. Возьмите лыжи на плавбазе, на сопку сходите, покатайтесь.

Мы последовали его совету и скоро неслись с сопки по хорошо накатанной лыжне. Внизу Петруха воткнул палки в снег, доверительно сказал:

— Однако, паря, что–то Гондурас меня беспокоит…

— Особенно, по ночам, — со смехом ответил я. — Не чеши и беспокоить не будет.

— Да я не чешу, а он всё одно беспоит… И где та девчонка, чтобы как в кино «Увольнение на берег», познакомиться?

— Побереги силушку для дембеля. Влындишь там по самые «не хочу»!

— То ещё когда будет? А здесь хучь каку–нибудь бы захудошну бабёнку сыскать…

— Где сыщещь? Разве что у тёти Моти отметиться? Да как? В море уходим скоро…

Старшего лейтенанта Тушина и лейтенанта Конашкова не видать, не слыхать. Запершись в каюте, сидят с логарифмическими линейками над таблицами счисления. Калькуляторы бы им! Компьютер, навороченный всякими программными прибамбасами! Да не знали ещё, не ведали, не предполагали о таком фантастическом чуде, что в недалёком будущем забудут инженеры о логарифмической линейке, и станет она раритетом, анахронизмом.

Главстаршина Бойко заменил уволенного в запас мичмана Голычева. Мы старались вовсю, горя желанием не подвести своих командиров и экипаж на предстоящих ракетных пусках. На сто рядов проверяли показания приборов, работу механизмов, состояние электрооборудования, гидравлических и воздушных систем.

На берегу в те дни какой–то офицер, в пьяном бреду заподозрив жену в блуде, застрелился из табельного пистолета.

— Вот дурень… Из–за бабы пулю в лоб пускать? — недоумённо пожал плечами Тушин. — Нашёл из чего стреляться? Из хлопушки. Я, если застрелюсь, то ракетой! — гордо заявил он.

И вот мы в море. Где–то у Командорских островов. Звучит долгожданная команда:

— Начать предстартовую подготовку!

Всё! Решающий момент настал. Перекачиваем горючее из резервуаров лодки в баки ракеты. Заправляем её баллоны сжатым воздухом. Этой операцией занят друг Петруха Молчанов, уже старшина второй статьи, командир отделения электромехаников. Николай Чепель и Валерий Конарев «колдуют» у «Марса», вводят рассчётные данные полёта в электронный мозг ракеты. Оператор Миша Горбунов и тоже «отделённый», «двухстатейный» — главный исполнитель пуска. Это у него на пульте кнопка старта. Под уверенными движениями его рук, щёлкающих тумблерами, вспыхивают светящиеся табло на пульте третьей шахты. Диким смерчем сорвётся ракета с пускового стола, прочертит небо тонкой струйкой белесого дыма и быстро исчезнет за горизонтом.

Моя задача самая скромная: когда откроется крышка шахты, поднять пусковой стол с ракетой, а после старта опустить стол.

Сижу. Жду. Засвистело в цистернах главного балласта. Всплываем. Сейчас! Сердце замирает в тревожном ожидании. Полетели команды:

— Открыть крышку!

— Поднять стол!

— Старт!

Пошёл отсчёт:

— Десять… девять… восемь…

Томительно тянутся секунды.

— Три… две… одна… Пуск!

Загрохотало, задрожало над головой. Словно песок посыпался на верхнюю надстройку. Прошуршало и стихло. Унеслась ракета в чукотскую тундру.

— Стол вниз!

От моей расторопности и выучки сейчас зависит время нахождения лодки в надводном положении. Чем быстрее опущу стол, тем скорее погрузимся, тем больше шансов не обнаружить себя.

— Закрыть крышку шахты!

— Срочное погружение!

Финита ля комедиа! То, ради чего потрачено столько сил, времени и средств, свершилось в одну минуту. Погружаемся на двести метров, уходим от условного противника.

На обратном пути в базу динамик корабельной «Нерпы» неожиданно объявил:

— Старшему матросу Гусаченко прибыть в каюту командира!

Это ещё зачем? Никакой вины за собой не чувствую, ничего предосудительного не совершил. Удивлённо и растерянно смотрю на Тушина, надеясь, что он объяснит причину вызова к командиру лодки, но тот лишь в недоумении смерил меня строгим, испытующим взглядом. Я пожал плечами, не находя ответа

Теряясь в догадках, я вошёл в тесную каюту командира корабля, доложил о прибытии. Александр Алексеевич Каутский указал на кресло, усадил в него, а сам, прислонившись к покатой переборке, устроился на узком диване, заложил руки за спину, прикрыл глаза. Передо мной на маленьком столике лежала раскрытая, прекрасно изданная книга с золотым тиснением на кожаной обложке, с белыми, тонкими листами отличной лощёной бумаги, с цветными вставками иллюстраций. Красный шёлковый шнурок–закладка дополнял великолепие полиграфии. То был том рассказов из собрания сочинений известного русского писателя Александра Ивановича Куприна. Кажется, мне стала понятна причина вызова.

Неделю назад, зайдя в четвёртый отсек, Каутский увидел на моём боевом посту затрёпанную книжку. «Всё, копец, — подумал я, — вздрючит сейчас командир за чтение на вахте». Но Каутский, пробежав глазами по названию книги, благосклонно улыбнулся:

— «Олеся…». Одно из моих любимых произведений! Как мастерски в нём природа описана! Какое богатство красок! Вам нравится Куприн?

— Очень… Ещё со школы увлекаюсь его творчеством. «Настоящий художник, громадный талант», — сказал о нём Лев Николаевич Толстой.

— Да, исключительного дарования писатель…Что ещё читали?

— «Поединок», «Антоновские яблоки», «Гранатовый браслет», «Суламифь», разные рассказы…

— Похвально… Как–нибудь побеседуем о творчестве Куприна.

И вот этот момент настал.

— Читай вслух рассказ «Листригоны», — сказал Каутский.

Я начал читать, искоса поглядывая на него. То ли он спал, то ли ушёл в себя со своими командирскими заботами? А может, в самом деле, внимательно слушал? Или вспоминал об отце, герое–подводнике, командире гвардейской Краснознамённой Щ-402, так нелепо погибшей в результате ошибки советского лётчика, забросавшего её бомбами?

Неожиданно в дверь каюты постучал радист Воробьёв. Он принёс бланк радиограммы. Командир встал, и я тотчас поднялся.

— Разрешите идти, товарищ капитан второго ранга?

— Идите… В другой раз дочитаем…

В той шифрорадиограмме, как позже всем нам стало известно, сообщалось: ракета уклонилась влево от цели на один километр с перелётом на два. Про такое попадание говорят: «Точно в кол!». В самом деле: что значит для термоядерного заряда отклонение от эпицентра взрыва на столь ничтожное расстояние?! Слава Богу, пока стреляем ракетами с боеголовками, начинёнными тротилом.

За сутки до прихода в базу случилось неприятное происшествие, косвенными виновниками которого стали я и Пётр Молчанов.

Ракетчики на лодке, понятно, не совсем пассажиры и дармоеды. Кое–что они значат! И это мы доказали точным попаданием в цель. Но в то время, когда у трюмных, мотористов, электриков, рулевых работы «выше крыши», мы просиживаем вахты в отсеке, скучаем над электрогрелками, пытаясь согреться, клюём в дремоте носами. Старший лейтенант Тушин несколько раз спускался на боевой пост «60», пытался застукать меня и Петруху спящими, но звенькающий трап под его ногами предупреждал нас о нежелательном визитёре. Мы продирали глаза, бестолково вскакивали с длинного ящика — «зипа», на котором дремали полулёжа, хватали ветошь и переноску.

— Спали… рыцари морских глубин? — вглядывается в наши мятые физиономии Тушин.

— Никак нет! Приборкой занимались…

— Простите, киса… Уши притирать будете своим мамзелям… Приборку они делали… А ветошь сухая. И альпак разостлан на «зипе». Ох, друзья, заловлю я вас… Будете иметь бледный вид и макаронную походку.

Командир БЧ‑2 поднялся палубой выше, а мы снова прилегли на «зип». Но Тушин разогнал сон, и мы тупо сидели, ожидая утра.

— Может, приборку в трюмах сделаем? — предложил Петруха. Я молча кивнул, зябко поёживаясь от мысли, что придётся лезть в сырую, холодную выгородку. По переборкам, оклеенным пробкой, скатывались капли конденсата.

— Открывай все три выгородки. Начнём с носовой, — разматывая кабель переноски, сказал Петруха. Свет в целях экономии электроэнергии аккумуляторных батарей был сокращён до минимума. Тускло светили аварийные фонари. Наши тени косматыми чудищами метались по стенкам ракетных шахт, по мокрым переборкам и корпусам электродвигателей.

Я снял дюралевые листы поёл с проёмов трюмов. Вдвоём мы забрались в первую выгородку, негромко переговариваясь и посвечивая себе переноской, принялись шоркать тряпками по вентилям кингстонов и покатым, крашенным суриком, бортам. Вдруг возле кормовой выгородки, расположенной напротив трапа, загремела дюралевая поёла. Мы сразу поняли, что кто–то, не разобрав в темноте раскрытую железную яму, влетел в неё. Протяжный, болезненно–тягучий то ли стон, то ли вой донёсся из неё. Кого черти принесли? Неужели…?

Мы выскочили из трюма и бросились на помощь пострадавшему. Наши худшие подозрения подтвердились: в выгородке корчился, наглаживая ушибленные, ободранные бока и ноги, наш уважаемый Николай Алексеевич Тушин. Мы помогли ему выбраться, чувствуя себя заподлянщиками.

— Простите, киса… Ы–ы–ы… О–о–о… А–а–а… — хромая к трапу, простонал старший лейтенант. — Вы, что, засони, специально подстроили мне ловушку?

— Как можно, тащ старшнант? Мы не думали, что кому–то взбредёт в башку среди ночи шарабориться у нас тут…

Обошлось… Но больше к нам командир БЧ‑2 не спускался.

Осенью мы ушли во Владивосток. На ремонт в 178‑й завод.

Жили в казарме–кубрике БСРК — бригады строящихся и ремонтирующихся кораблей. К радости годков из БЧ‑2 в соседнем кубрике ещё раньше обосновалась команда «Буки‑89» — подводной лодки, оснащённой парой ракет «Р-11 ФМ». Здесь я встретил сослуживца по «учебке», замечательного парня с Кузбасса Володю Пронина. Он приходил в большую комнату, заваленную всяким хламом. Разворачивал меха аккордеона, блестевшего малиновым перламутром, играл «Под небом Парижа», «Чардаш», «Цветы Дуная», «Вернись в Палермо», вальсы Штрауса, полонез Огинского и другие классические музыкальные произведения. Исполнял Вовка мастерски, виртуозно, вдохновенно. На «Буки‑89» во время приборки старпом усаживал его в центральном посту с аккордеоном у микрофона для создания экипажу приподнятого настроения. А здесь, в БСРК, в свободные от нарядов вечерние часы отдыха, Вовка настраивал на лирический лад всех нас. В запыленную комнату набивались матросы и старшины, молча слушали, думая о своём. Однажды, привлечённый звуками аккордеона, в комнату заглянул наш замполит капитан третьего ранга Зуев. Чихая, спросил:

— Пронин, и охота вам играть в этом пыльном и грязном складе? Шли бы лучше в кубрик с аккордеоном…

— Юрий Павлович! А что, если выбросить отсюда ломаные стулья и столы? Подмести, покрасить палубу — чем не комната отдыха? — предложил я, забыв одну из заповедей военной службы: инициатива наказуема!

— Старые стенды обновить — получится «ленинская комната», — хитро сощурился замполит. — И с улыбкой похлопал меня по плечу:

— Вот и займитесь серьёзным делом. Это не то, что в резервном экипаже боевые листки рисовать. Как? Справитесь? Материал дам. На время работы по оформлению комнаты от участия в ремонте корабля освобожу.

— Сделаем… Если ещё кого в помощь дадите.

— Не вопрос, выделю нужных вам людей. За пару месяцев управитесь, товарищ старший матрос?

— А чего тянуть? За один постараюсь…

— Так завтра с утреца и начнём? — обрадованно потёр замполит белые, ухоженные руки. Ещё бы! Он и думать не мог, что подвалит такая удача: всеми забытое помещение, загромождённое бочками с засохшей известью, краской, ржавыми койками, истрёпанными матрацами, фанерными щитами, превратить в «ленинскую комнату». Побелить в духе тогдашней моды с добавлением красителей: одна стена розовая, другая синяя, напротив жёлтая и зелёная. Навешать на них портреты членов Политбюро ЦК КПСС, стенды с фотографиями и журнальными вырезками, с картинками на военные темы, лозунги, плакаты, планшеты. У замполита дух захватило: приедет член военного совета флота вице–адмирал Захаров, посмотрит, оценит, поощрит: верная дорога в академию Генштаба.

— В таком случае, завтра и начнём? — окидывая глазами напослед неприглядную комнату, уточнил Зуев.

— Как скажете, тащ капитан третьего ранга…

Наша «сто тридцать шестая» стояла в доке. Грязной работы на ней невпроворот: соскрести ржавчину с наружной обшивки лёгкого корпуса, вычистить, покрасить цистерны главного балласта, ограждение рубки и ракетных шахт, поменять поршневые группы дизелей, отремонтировать трубопроводы масляных, воздушных и водяных систем, обновить приборы и механизмы, выправить погнутые штормами листы надстройки и ещё многое другое нужно сделать в 178‑м заводе. На многоярусных лесах, опоясавших подводный корабль, снуют заводчане в брезентовых робах. Визг, вой пневмотурбинок. Стук и скрежет скребков по металлу. Грохот кувалд. Треск электросварки. Шипение ацетиленовых горелок. Лязганье лебёдок плавкрана. Пылища. Мазутная грязь. Бьющие в нос едкие запахи растворителей. В отсеках путаются под ногами шланги маляров и газорезчиков, кабели электросварщиков и телефонистов. Проходы загромождены ящиками, бочками. Везде валяются болты, гайки, остатки электродов, куски стеклоткани, асбеста, резины, фанеры, пенопласта, линолеума. Толкотня и суета матросов, офицеров, заводских инженеров и рабочих, прикомандированных специалистов. Шум, гам, возня. Загазованность и собачий холод. Пронизывающие сквозняки гуляют по лодке через распахнутые переборочные двери и аварийные спасательные люки.

Нарисованная мною картина ремонта и докования корабля далеко не полностью отображает обстановку хаоса и бедлама в тот период. На самом деле всё гораздо хуже. Приятного мало, поёживаясь в шинелёшке, идти в морозное утро на корабль. Переодеваться там в грязную, извазюканную в тавоте и красках робу. Напяливать на лицо запыленный респиратор и скоблить ненавистную ржавчину. И потому на утреннем построении, перед уходом команды в завод, многие, особенно, молодые матросы, смотрели на меня с надеждой, упрашивая взглядами взять их в помощники для оформления «ленкомнаты». Некоторые ещё с вечера убедили меня воспользоваться их умением выпиливать, красить, выжигать по дереву. Чаще других я брал Игоря Ставицкого, того самого, чей пуховик спасает меня в холодные ночи на реке. Симпатичный, весёлый и общительный земляк из Новосибирска делал на стендах надписи красивым чертёжным шрифтом. Моторист Коля Пироговский отлично выпиливал лобзиком. Сексуальная мечта женщин Гена Терёшкин неизменно и сноровисто орудовал молотком и ножовкой. Торпедиста Ваню Герасимова я представил замполиту как умелого маляра, хотя тот о красках и кистях имел представление не больше моего. Зато играл на гитаре, пел блатные песни в то время, как мы работали. Своих годков из БЧ‑2 я взять в помощники не мог. Тушин не позволял. А мне выговаривал:

— Гусь лапчатый! Простите, киса, но знал бы, что у вас прорежется оформительский талант, не взял бы на лодку. Здесь в отсеке своей работы по самые «не хочу», так вы ещё замполитскую умудрились прихватить… Ладно, малюй, художник от слова «худо». Придём на Камчатку — поможешь панели в моей квартире покрасить?

— Ещё спрашиваете, товарищ старший лейтенант!

Как я и обещал, через месяц «ленкомната» открылась. Вдоль стен мы расставили рядами стулья, а для аккордеониста Володи Пронина ребята где–то умыкнули старое кожаное кресло.

Приехал грузный, с большой пузенью вице–адмирал Михаил Николаевич Захаров, начальник политуправления Тихоокеанского флота. Прошёлся по ленинской комнате, посмотрел бегло на портреты партийных кремлёвских бонз и к выходу направился. В дверном проёме остановился, как на косяк наткнулся. Не поворачиваясь спросил строго:

— Кто делал?

— Старший матрос Гусаченко, товарищ адмирал, — торопливо ответил Зуев, следуя по пятам за важной начальственной персоной.

— Поощрить… Десять суток отпуска, — небрежно, через плечо, бросил член военного совета флота, и пыхтя, удалился.

Зуев вскоре стал капитаном второго ранга, а позже поступил на учёбу в академию Генерального штаба.

К десяти «адмиральским» суткам командир корабля Каутский прибавил ещё шесть «за умелые действия во время ракетных стрельб на приз Главкома ВМФ». Ещё сорок пять «камчатских» положенного мне краткосрочного отпуска с выездом на родину. Плюс десять на дорогу. Гуляй, морячок!

Счастливый по уши хмурым ноябрьским утром 1963‑го года на самолёте «ТУ‑104» я вылетел в родной Новосибирск. Это было время, когда люди страны Советов вновь мёрзли в очередях за хлебом, с криком и галдежом давились в них за куском колбасы.

Вечером того же дня, выйдя из аэропортовского автобуса, я лицом к лицу столкнулся со своим бывшим «отделённым» Вячеславом Мосоловым. Уволенный в запас незадолго перед моим отпуском, старшина шёл в компании друзей. Модное пальто–реглан нараспашку. Бежевый бостоновый костюм, яркий галстук. Сверкают новенькие туфли. На чёрные, со смолью, кудрявые волосы сыплет мелкий снежок. Лицо красное, в зубах «беломорина». Таким он мне и запомнился: хмельной, весёлый, радостно–задорный. И всё с иголочки на нём, отглажено. Всё чики–брики! Моряк — он ведь и в Африке моряк!

— Привет, молодой! Вот так встреча! — изумлённо вытаращился на меня Мосолов. — Как там на лодке без нас, годков, управляетесь?

— Здравия желаю, товарищ старшина первой статьи! — привычно вскинул я руку к бескозырке. — Всё нормально. Справляемся.

— Не козыряй… Я уже гражданский. Да и ты не «молодой». По третьему году служите. «Весёлые ребята»!

— Так точно, товарищ старшина…

— Ну, заладил… В отпуск прибыл?

— Так точно!

— Желаю хорошо отдохнуть… А я в НЭТИ поступил, на заочное… Счастливо отслужить! Не забывай — «весёлые ребята» вы сейчас на лодке. Учите молодых уму–разуму как мы вас учили: строго, но справедливо!

Придирчивым взглядом, как на корабле, осмотрел форму на мне, изъянов не нашёл, гордо заметил приятелям:

— Мой бывший подчинённый. Ну, отпускник, держи «краба»! — подал Мосолов на прощание крепкую моряцкую руку. Его краткие слова напутствия нам, заменившим на лодке годков, уволенных в запас, и есть ответ на вопрос, кто такие «весёлые ребята». А «весёлые» мы от того, что в наряды реже ходим. За нас молодые матросы бачкуют, дневалят, в трюмах грязь убирают, в отсеках метут, круглое таскают, плоское катают. Но главная «весёлость» в том, что на третьем году матросы–срочники в отпуск едут.

Мы обнялись с Мосоловым и расстались. Я торопился в Тогучин, на электричку. Он к подруге на свидание.

— Вернёшься на лодку… — Мосолов придержал меня за плечо, глубоко вздохнул. Он был в гражданской одежде, но в душе ещё жил заботами дружного экипажа К-136, скучал по нему. Встреча со мной и обрадовала, и разволновала его.

— В общем, сам понимаешь, что сказать там…

К сожалению, больше я никогда его не встречал.

Как я провёл двухмесячный отпуск, рассказывать долго. Упомяну лишь некоторые эпизоды.

Из Новосибирска в Тогучин я приехал на электропоезде. В Тогучине навестил тётку Полю, переночевал у неё, а наутро двоюродный брат Петька Цыганков, работавший шофёром в «Сельхозтехнике», на грузовике «ГАЗ‑51» повёз меня в Боровлянку. На ухабистой, в стылых рытвинах и глубоких колеях, искорёженной тракторами дороге, «газик» задымил, и к звуку его двигателя добавилось неприятно–тревожное металлическое постукивание.

— Может, повернём назад? — понимая, что с машиной творится неладное, неуверенно предложил я, оглядывая припорошённые первым снежком поля.

— Как–нибудь дотянет последние мили мой надёжный друг и товарищ мотор, — вместо ответа пропел Петька, упрямо накручивая баранку, полный решимости порадовать дядю Гришу и тётю Фаю приездом сына–моряка. А «надёжный друг и товарищ» стучал всё сильнее и звонче. Когда мы подъезжали к воротам родительского дома, казалось, все поршни вот–вот повылетают из–под капота.

Вкладыши одного из шатунов выплавились, и обратно Петька отправился добивать неисправную машину со снятым с коленвала поршнем и с заткнутым тряпками цилиндром. В тогучинском гараже «Сельхозтехники» за эту горемычную поездку Петьку прозвали «безбашенным Цыганком». Но уехал он не сразу, а через неделю, остался гостевать у нас по случаю моего отпуска.

— А-а, семь бед — один ответ, — махнул он рукой.

В тот вечер в нашем доме собралась почти вся деревня. Местные парни смотрели на меня с завистью. Мальчишки с восхищением. Девчонки с восторгом. Старики с уважением. Отец ходил гоголем и всем повторял:

— Сын в морфлоте служит… Подводник!

Мальчишки шныряли во дворе, по очереди примеривая мою бескозырку. Пришли друзья детства: Артур и Витька Кольмай, Вовка Бахман — Розин. Моего приятеля, первым научившего меня скакать на лошади, звали по имени матери Розы: Вовка Розин. Он был хромой: левая нога колесом. Выпал из седла, зацепился ногой за стремя. Лошадь протащила его галопом по кочкам. Тогда и стал парнишка инвалидом. Вовка Бахман — Розин раздавал корм телятам на колхозной ферме, когда до него дошла новость: «Генка Гусаченко с подводной лодки на самолёте прилетел!».

Но вот уселись за столы. Народу набралось не меряно. Боровлянцы во все глаза смотрят на моряка. Ближе всех ко мне друзья отца: одноногий фронтовик дядя Петя Демидок, славный кум — киномеханик Иван Лященко, моторист маслозавода Иван Рязаев, физрук школы Николай Останин, шофёр Иван Кустаровский, заготовитель Геннадий Попов. Сидят чинно, степенно, негромко переговариваются, посматривая на меня.

— Формочка что надо…

— Морфлот, ясное дело…

— Орденов — аж два!

— То не ордена… То знаки воинской доблести. Второй класс… Отличник ВМФ… У мово Митьки такой…

— Будет врать–то…

— Говорю тебе — такой же! Только у моряков с якорем, а у Митьки с крылышками и с винтом…

— Хрен у него с винтом! Он же в стройбате служил!

— Га–га–га…

— Да будет вам…

Спорят тихо. Благо, первой стопки ещё не приняли. Бросают взгляды в мою сторону.

— Третий моряк в нашей Боровлянке. Мишка Захаров, Колька Луконкин. Теперь вот, лесников сын.

— Ох, и пьют морячки…

— Поглядим… Отец–то, Григорий Зиновеич, силён на выпивку мужик…

— Да кабы Генка в него телом пошёл… Мелковат супротив Григория Зиновеича…

— Ничё-ё… Как пить будет… Флотские, в кино я видел, водку черпаками хлещут… Им, вроде как, положено к обеду…

— Да ну-у…

— А то…

Обстановку гулянья в нашем доме по случаю моего приезда в отпуск я представлял себе ещё на лодке. Знал: будут приставать с выпивкой и наблюдать за мной. Сколько выпил, как пил, закусывал или занюхивал. Упал сразу или на ногах держался.

— Ты там, в отпуске, флотскую марку не роняй, — наставляли меня перед отъездом годки. — Пей, сколько наливать будут…

— Ошалели! Больше одного стакана на осилю. Свалюсь в полный отруб… Как мне марку держать?

— Перед выпивкой сливочного масла наглотайся. Да побольше съешь. Не забалдеешь, факт. Испытано, — поучали годки. — Да смотри, больше поллитра не пей. К тому времени гости сопьются, попадают. Кто под стол, кто башкой в тарелку с винегретом. Про тебя и забудут. Вот тут и завязывай.

Я так и сделал. Незаметно вошёл в кладовую. На полках горками кружки мороженого молока и колобки домашнего масла. Настоящего, сливочного коровьего масла! Жёлтого, вкусного, пахучего! Отколол ножом кусок величиной с кулак, раздробил на мелкие кусочки и один за другим отправил в рот. Зарядившись таким антиалкогольным средством, протиснулся в горницу между скамьями, стульями, табуретками, уже занятыми сельчанами.

Столы, покрытые белыми скатертями, расшитыми по краям узорами — красными вишнями, ломятся от салатов, пирогов, блинов, булок, сушек, домашних пряников, копчёного сала, грудинки, варёного мяса дичи, жареной рыбы, традиционных тарелок с густым клубничным киселём. Женщины, помогающие матери на кухне, разносят гранёные стаканы, до краёв наполненные мутно–зеленоватой вонючей самогонкой. Подходят и ко мне. Ничего не остаётся, как взять стакан, осторожно, чтобы не расплескать, поставить перед собой. Ума не приложу, как буду пить его. Такое количество обыкновенной воды не просто осилить, а тут мерзкая, отвратительно пахнущая гадость. Все взоры обращены на меня. Сию чашу придётся испить. Нельзя разочаровать ожидания земляков.

— За приезд сына!

— За службу морскую!

— За флот Тихоокеанский!

— За подводников! — наперебой, под звон стаканов сыпятся возгласы тостов.

Я встал со всеми, поднял убийственно–страшный в своей полноте стакан. Заколыхалось в нём ужасающе–отвратительное дерьмо, от одного взгляда на которое едва не стошнило. Чокнулся с кучей таких же полных стаканов, протянутых ко мне со всех сторон. Всё! Миг испытанья настал. Делать нечего. В безысходном отчаянии зажмурил глаза, сделал небольшой вдох, как учили на лодке пить неразведённый спирт, и в несколько глотков опорожнил злополучный стакан. Глубоко выдохнул. Занюхал выпитую самогонку корочкой хлеба. Сел, ткнул вилкой кусочек мелко нарезанного сала, не торопясь зажевал под пристальными взглядами гостей.

На минуту в горнице стало тихо. Вдруг все разом зашумели.

— Могёт, ничего не скажешь…

— Силён, морской бродяга!

— Да, в отца пошёл…

— Мариманы глыкают её родимую как воду…

— Ой, горе мне, горе! — всплеснула мать руками. — Отец лакает самогонку без меры. И сын от него не отстаёт. И надо же! Ещё в эти самые, в моряки, взяли. Они пьяницы все…

Второй, третий стаканы пошли легче. Я уже не ощущал тошнотворного запаха самогоной дряни.

В горнице к тому времени не продохнуть от табачного дыма, смешанного с сивушным перегаром. Шум, гвалт. Перебравшие гости стараются перекричать друг друга. Звон разбиваемых стаканов, упавших со стола тарелок. Кто пляшет, кто поёт.

Осоловелый отец с размаху бьёт кулаком по столу. Чашки подпрыгивают, ложки летят на пол.

— Сынка! Етит–т–твою в панталоны мать! Дай пять… Как у вас в морфлоте говорят? Всё пропьём, но флот не опозорим… Сынка! Ети–т–твою в жерди мать!

Отец пьяно плачет, роняя голову на стол.

Иван Рязаев рывками дёргает гармошку. Она то басит, то взвизгивает. Навалясь на меха, моторист в такт хрипло подпевает:

Белый камень… Белый камень…

Белый камень пять пудов…

Не зальёшь водой мой пламень,

Пойдём, милка, до прудов…

Из прихожей доносятся пьяные голоса:

— А я говорю — у Митьки такой значок… Только с пропеллером…

— Трепи больше.! Язык у тебя с пропеллером…

— А–а–а… Не веришь? По мордасам хошь?! П-получай!

Мужики здоровые, силушкой не обделённые. Прёт её из них, как свежее пиво из окованной обручами бочки: не колыхай, не болтай посудину, не то крышку сорвёт дубовую. У мужиков после сала копчёного, в ладонь толстого, с чесноком, перцем и мясными прослойками, после литряка первача на брата крыши посрывало: некуда силу девать. Друг дружку — хлясь! В зубы — р-раз! По уху — н-на! В нос с размаху — тресь! Упали, захрапели. Рядом сапоги притопывают, приплясывают, частушки выстукивают под перебор голосистой гармошки. Ходуном половицы ходят.

Пойдём, милочка за баню,

Я тебе затарабаню,

Твоя ступа, мой толкач,

Как засуну, так калач!

В раж вошли плясуны, частушки — одна другой заковыристее. Настоящее деревенское гулянье… Раздольное. Развесёлое. С песнями. С плясками. С мордобоем.

Кто–то грохнулся спиной на стол, разлетелись по сторонам чашки…

Упал вместе со стулом гармонист Иван Рязаев.

Как во сне или в тумане вижу расплывчатое лицо зарёванной Людки, моей трёхлетней сестры. Дальше — провал. Провалился в тартарары без памяти. Не стало меня на этом свете. И на том не увидел себя. Просто перестал существовать. Отключился.

Очнулся в… гробу. Да–да! Именно так и подумал в первые секунды. Они запросто могли стать последними в жизни, окажись мои нервишки послабее. Но мы на то и подводники, чтобы в кромешной тьме не терять самообладание и присутствие духа.

Открыл глаза — не видно не зги. Темнотища, как в отсеке лодки во время аварийной тревоги. Ноги, голова во что–то упёрты. Бока сжаты. На грудь давит.

«В гробу!»

Ломанулся со страху — надо мной загремело.

«А-а, — думаю, — не может так в гробу греметь».

Лежу, соображаю: «Где я?». Руками пошевелил, общупал себя. Ха-а! Так я каким–то образом под стол угодил! Его крышка заслонила мрачный свет безлунной ноябрьской ночи, еле мерцавший сквозь пелену снегопада. Ноги давят на комод. Голова уткнулась в стену. А поскольку лежал в углу, то правым боком прижался к другой стене. Левый бок ограничен шифоньером. На груди крестовина, дышать трудно. Каким лешим заполз под неё?!

Пока размышлял, как выбраться из–под стола, раздалось бормотанье, топтанье неуверенных ног, хлопанье дверцы и крик:

— Фая! Ети–т–твою в жерди мать! Ты чего дом перестроила?!

Отец спьяну шифоньер с дверью перепутал, вломился в него, там и заснул.

Цепляясь за скатерть, я поднялся. Брякнулся графин с самогонкой. На полу вповалку лежат люди. Переступая через них, наощупь подобрался к дверям и, шатаясь, вышел на улицу. Присел на крыльцо.

Сыпал мелкий снежок. Тихо. Темно. Слышно, как вошкотятся в сарае куры. Всхрапнула лошадь. Овцы копошатся, толкутся в яслях с сеном. И всё так обыденно, просто. Как было до меня. Как было бы и после, умри я и в самом деле от выпивки.

С Вовкой Балышевым, трюмным центрального поста, наверно, так и случилось.

— Дай беску в отпуск съездить, — попросил Балышев бескозырку. А «беска» у меня — загляденье была! Моторист Слава Скочков перешивал. Из уставного фуфла красавицу–бескозырочку сделал. Белый кант — наружу, на край тульи выпустил. Подклад убрал. Лента на ней — новьё, золотом горит! Лёгонькая такая «бесочка» получилась, а накинешь, бывало, на макушку — орлом себя чувствуешь. Не пожалел, дал Балышеву в отпуске пофорсить в ней. Не вернулась бескозырка ко мне. Гульнул Вовка хорошо в деревне. Спьяну задохнулся рвотой. Не стало его. Как будто не было никогда. А овцы как блеяли в кошарах у него в деревне, так и по сей день не перестают блеять. Жизнь продолжается. Эх, Вовка, Вовка…

Тельник на мне хоть выжимай. Волосы мокрые слиплись. На лбу испарина. И ясное, чистое сознание. Хмель со страху вмиг вылетел из башки. Да-а… Не приведи, Бог, и в самом деле, очнуться в гробу! А такие случаи бывали. Мать рассказывала.

…Давно ещё в Нарыме богатенькие муж с женой угорели. Похоронили супругов с драгоценностями. Ночью воры позарились на дорогой костюм и бриллиантовый перстень мертвеца, на золотые серьги и броши умершей женщины, на кольца обручальные. Откопали один гроб, выволокли из ямы, крышку сбили. Покойник, пока в холодке пребывал, аклимался. Воры гроб открыли, он ухватился за них и сел. Тут кого хошь кондрашка хватит. На кладбище, тёмной ночью покойник из гроба поднимается, руками цепляется! Бр–р–р… Один сразу у гроба окочурился. Другой успел до ограды кладбищенской добежать и тоже копыта отбросил. А третий в деревню рванул, на всю жизнь заикой остался. А покойнику — что? Выкарабкался из гроба. Видит: блестят в лунном свете кресты, венки. Глина кругом, лопаты. Бездыханное тело под ногами валяется. Догадался, что к чему. Перешагнул через свой гроб да в избушку к сторожу. Домой побоялся идти, чтобы семью не напугать. Не знал, что и жена была с ним похоронена.

— Степа–ан Акимыч! Свят! Свят! Свят! — перекрестился сторож, при зажжённой лучине разглядев зажиточного односельчанина. — Тебя же вчера схоронили!

Рассказал богатый мужик, как откопали его грабители. Понял старик причину невероятного поначалу воскрешения, зипунок накинул на худые плечи да бегом в деревню.

— Куда ты, дед Макар? — кинулся за ним, дрожа в ознобе, недавний покойник. — Уж не снится ли мне всё?

— Какое там? Наяву, Степан Акимыч. А я за людьми поспешаю… За подмогой. Жёнушку твою, Матрёну, спасать надо. Ить и её с тобой надысь зарыли…

Пока перепуганные до смерти нарымчане охали спросонья да ахали, утро приспело. Откопали несчастную. Очнулась она в гробу. Изодрала на себе платье, исцарапала лицо. И умерла в мучениях от удушья, сознавая, что в могиле лежит. Нет смерти страшнее.

Ещё неделю продолжалось в Боровлянке застолье по случаю моего приезда в отпуск. Так заведено в деревне. Свадьбы, именины, встречи и проводы отмечают неделями. Приходили в наш дом небритые мужики в мятых, не знавших утюга рубашках, опохмелялись. Вели неторопливые беседы с отцом. Напивались. Шумно уходили. Наутро усаживалсь за стол, и всё повторялось.

Я уже не пил с ними, помогал матери по хозяйству. Она устала за эти дни, хотя ей всегда было не легче. Мать не ворчала, не ругалась: давно привыкла к попойкам в доме.

— Сходи вечером в школу на родительское собрание. Мне не вырваться, ещё корова не доена, и тесто подходит, хлеб надо выпекать. А отец с утра шары залил… Да и не ходит он в школу никогда… — намывая тарелки, сказала мать. — Кстати, Тонька Борцова устроилась в нашу школу учительницей начальных классов. Из–за тебя, наверно. Ждёт девка, надеется, что приедешь со службы, а она здесь, вот и свидетесь.

Сестра Алла училась в пятом классе. Переодеться «по гражданке» мне оказалось не во что: из старого пальто вырос, брюки, пиджак, купленные до призыва, тоже стали малы. Пришлось идти в школу во флотской форме: бушлат, бескозырка, несмотря на мороз. Явился, сел за последнюю парту. Пока классный руководитель рассказывала о своих учениках, дверь поминутно приоткрывалась. В щель заглядывали молоденькие училки. Бросали любопытный взгляд на меня, затворяли дверь, но не надолго. Скоро их глаза вновь стреляли по мне. Тони среди них я не видел. Да и новость о её работе в Боровлянской школе меня не взволновала.

После собрания молодые учительницы столпились у крыльца. Было темно. Пощипывало уши, но форс морозу не боится. В отпуске военнослужащему допускается ношение формы одежды на порядок выше или ниже. И по–хорошему, следовало ехать домой в шинели и шапке. Сибирь всё–таки, не Ташкент. Но разве откажешь себе в удовольствии пофорсить в бушлате?! И в бескозырке?! Чуб из–под неё, бушлат на две верхние пуговицы расстёгнут, чтобы тельник был виден. Слегка вразвалочку иду, поскрипываю хромовыми ботинками по свежему снежку. Подойти к учительшам, заговорить с ними духу не хватает. Сробел, признаюсь. Прохожу мимо. А школьные красотки в лице сельской доморощенной интеллигенции весело и дружно вдруг грянули песней:

— Неувязочка получается, девчата, — ответил я на столь неожиданное приветствие и небрежно перебросил «беску» на самый затылок. — Не герой я и не черноморский…

— Так то в песне, — снимая с меня бескозырку и примеривая на себя, смеясь, сказала самая симпатичная из них, и по–видимому, самая бойкая. — Что же про ваш флот не сочинили? Мы бы спели…

— Как же? Есть и про наш:

Слава фло–о–ту на–шему

Тихоо–о–кеанскому! — пропел я, чем вызвал громкий смех.

— Ну, под такую песню только маршировать! Ать — два! Ать–два! — взмахнула руками самая симпатичная и самая бойкая.

— Между прочим, меня Людмила Прокопьевна зовут. А вас, мы уже знаем — Геннадием. Нам по пути, морячок. Проводите? — И не дожидаясь ответа, цепко подхватила меня под руку, потянула за собой. Остальные девицы нехотя отстали, и скоро позади нас поплыла в морозной тишине песня:

Мы шли по ночной, выбеленной снегом улице под заливистый собачий лай и звонкие переборы гармони. Какой–то разбитной гармонист лихо наяривал на ней, громко напевая:

Мои ноги задубели. В тонких носках пальцы застыли и не шевелились. Я мужественно терпел их окоченелость, незаметно постукивая нога об ногу. Недавний выпускник школы, я стеснялся учителей, а тут ещё и под руку в темноте идти. Не представляю, как целоваться и обниматься с ней! Но Людмила Прокопьевна всё теснее прижималась ко мне, и прислонясь спиной к какому–то шаткому забору, привлекла меня к себе и захватила мои губы своими. От неё пахло пудрой, дешёвыми духами и кислятиной плохо выделанного лисьего воротника. Я обхватил гибкое, податливое тело «училки», рывками расстёгивая на ней пальто, не давая себе отчёта в том, что буду делать дальше, стоя по щиколотку в снегу у ветхого забора.

— Погоди, не горячись, — придержала Людмила Прокопьевна мою руку, ищущую под пальто подходы под юбку. — Пойдём в школу, там тепло, — не противясь моим настойчивым тисканьям, сказала она. — Сторожиха тётя Маша всю ночь печи топит.

Две замёрзшие кочерыжки постучали в дверь школы. Пожилая женщина с недовязанной варежкой и спицами в худых, скрюченных руках отодвинула засов.

— Идите в шестой «А». Там печь ещё не остыла, — проскрипела старуха, задвигая за нами засов.

Людмила Прокопьевна преподавала английский язык. В классе было темно и жарко. Блики луны, отражаясь в оконных стёклах, высвечивали неясные лица на портретах английских классиков.

— Раздевайся, так скорее согреешься, — снимая с меня бушлат и запихивая мои ладони себе под блузку, прошептала «англичанка».

— Давай руки сюда… Ой, какие холодные!

Тёплые тугие выпуклости бросили меня в жар. «Англичанка», обхватив меня и медленно валясь на стол, увлекала за собой и меня. Посыпались на пол карандаши, чернильницы, тетради, учебники. Забренчали стёкла в окнах. Смутные физиономии с расплющенными носами прилипли к ним. Бледный луч фонарика, недолго поблуждав по классу, жёлтым пятном задрыгался на столе. Мы соскочили с него словно ошпаренные кипятком. За окнами смех, крики, улюлюканье.

— Вот недоноски… Пошли отсюда… Теперь не отвяжутся…

Вышли на зимнюю холодрыгу. Похохатывание, визги, улюлюканье деревенской шпаны откуда–то из темноты подтверждали слова «англичанки»: за нами следили. Мы договорились встретиться днём в учительской. Я проводил Людмилу Прокопьевну до избёнки, где она снимала угол у некоей бабы Дуси, и опрометью бросился домой, в полном смысле не чувствуя ног под собой. Возле дома дяди Пети Демидка увидел сидящую на изгороди Тоню. Девушка явно ждала моего возвращения с неудавшегося провожания Людмилы Прокопьевны. О моём ночном похождении с учительницей английского языка ей, конечно, стало известно: «сарафанное радио» в деревне работает чётко. Пробежать мимо Тони — дело дохлое. Замедлил шаг, соображая, как быть, что говорить: столько не виделись!

— Что так быстро, моряк с печки бряк? — залилась Тоня знакомым смехом–колокольчиком, приятно встрепенувшим сердце. Оно взволновано забилось: как–никак, первая любовь! Удивительная девушка! Ни одного упрёка, ни одного глупого вопроса! Обняла, ласково прошептала:

— Милый Генка… Я тебя так ждала, так ждала…

Мы стояли в сенях расстёгнутые, погрузив руки друг другу под одежду. Я целовал её глаза, губы, волосы, млея от счастья.

— Пошли в мою комнатушку. Хозяева спят, — прошептала Тоня, готовая на всё.

Осторожно прокрались в прихожую. Разулись и на цыпочках, как тени, проскользнули на кухню. Там потрескивали дрова в печке. Свет от раскалённой докрасна плиты падал через дверной проём на деревянную хозяйскую кровать в горнице. Оттуда слышалось сопенье.

— Спят, — прислушавшись к храпу, шепнула Тоня. — Иди за мной.

Полногрудая толстая баба, нагишом, в накинутой на плечи простыне, кряхтя, прошкандыбала в кухню к ведру с колодезной водой. Погремела ковшиком, напилась, и белым привидением, покашливая, охая, закачалась обратно в постель.

— Тонька, лягай со мной спать. Петька, стервец, спьяну в твою кровать завалился. Не поднять его…

Петька — её муж, дядя Петя Демидок, друг детства моего отца. Участник войны, вернувшийся с неё на деревяшке. Поговаривали в Боровлянке: «Петро на хронте самострел учинил». Это не доказано, зачем наговаривать на человека? Дядя Петя — добрый, весёлый балагур, хороший мужик. Похрапывает себе преспокойно на кровати Тони, улегшись на её перину. А мог бы и я понежиться на той перине. Эх, дядя Петя! Какую ты мне свинью подложил! Вместо целований на кухне миловался бы я сейчас с Тоней на мягкой перине, набитой нежным гусиным пухом…

— Тонька! — пробурчала хозяйка, почёсывая голый живот. — Чавой–то лесников сын, што на подводе в армии служит, с вечору с одноёй шухарил? Таперича с другой волындаетца… А и то скажу: с Людкой тоёй, с училкой аглицкой, никто всурьёз гулять не станет. Блудливая кошка. Вот приедет Валентин с курсов трактористов, задерёт ей подол да всыплет как следоват… А ты, покудова дрова горят, побалакай с кавалером энтим.

Мы стояли в углу за домотканной шторой. Дрова прогорели. В лунном блекло–призрачном свете на деревянной кровати маячила фигура старухи.

— Тонька, надоело мне моргалками лупать, тебя дожидаючи. Дрыхнуть пора, — зевая, недовольно проворчала из темноты хозяйка. — От стенки лягай. Мне средь ночи вставать, стельну корову смотреть.

Я уходил от Тони, ругая деревенских суразят–подсматривальщиков, толстую бабу–демидчиху, дядю Петю Демидка. И так, перебирая всех по очереди и без разбору, доплёлся до родимого дома. Тихо, стараясь никого не разбудить, вошёл. Но и здесь не спали. Огонёк отцовой папиросы краснел в спальне. Мать озабоченно проговорила:

— На припечке борщ в чугуне. Молоко свежее в кринке. Творог, сметана в чашке. Оладьи в сковороде… И чего тебя угораздило за училкой волочиться? Со всеми шоферами перетаскалась. С Боксгорном путается. Из армии Валентин недавно пришёл. В стройбате служил. На курсы трактористов в «Сельхозтехнику» уехал. Она и рада–радёшенька тебе на шею броситься. А Тонька, поди, все глазыньки проглядела, на заборе тебя дожидаючи…

Отец был другого мнения.

— Ничего, сынка, для счёту пойдёт…

— Однако, бабское радио у вас исправно работает, — удивлённый информированностью матери, — ответил я. — На одном конце деревни чихнули, на другом слышно. — И когда успели обо всём узнать?

Ужинать я не стал. Выпил молока и по привычке, аккуратно сложив форму, лёг в разостланную на полу постель. Эх, дядя Петя, дядя Петя… Всю малину ты мне испортил.

…Приятные видения сорокатрёхлетней давности улетучились, как лёгкий дымок потухающего костра. Их загасила боль нарывающих пальцев. Горящие адским огнём они опять не давали покоя. Нестерпимое жжение вытеснило из сознания всё, кроме мучительной боли. Я порылся в рюкзаке, достал аптечку, лихорадочно проглотил новую порцию пенталгина. Запил таблетку ликёром, и выключив фонарь, зарылся в постель. Мелкий дождик, накрапывая, шуршал по тенту палатки. Лёгкий ветерок шелестел наброшенной на неё целлофановой плёнкой. В темноте чёрной, непроглядной ночи потонул пустынный островок, омываемый шумящей в двух шагах могучей рекой.

И сказано о том в притче Соломона: «Как птица, покинувшая гнездо своё, так человек, покинувший место своё». Гл. 27, (8).

 

Несбывшиеся надежды

Наутро, выбравшись из палатки, я обошёл узкую полоску суши, наводящую тоску однообразием и бедностью пейзажа. Безжизненные владения мои простёрлись аж на… двадцать шагов в длину и десять в ширину. На время вынужденной стоянки я сделался единоличным хозяином островка и теперь без всякого энтузиазма и с кислой миной осмысливал своё незавидное положение. Не разбежишься здесь, не разгуляешься. Ни палки дров. Ни кустов. Ни деревьев. Мелкая и редкая худосочная травка слегка опушила мокрый песок со взгорком в середине островка. А вокруг вода, вода…

Пасмурно. Серо. Ветрено. Прохладно. Поверхность реки колышется мелкими волнами. Не начался бы дождь.

Умываюсь, завтракаю чёрствым хлебом, салом и остатками вчерашнего чая. Спешно приступаю к ремонту лодок. Чем быстрее починю их, тем скорее покину столь унылое место.

Осмотр лодок подтвердил худшие догадки: надувные баллоны лодок неоднократно проколоты в носовых частях — последствия наездов на острые сучья. Впредь надо быть осторожнее. Найдя причину сдувания лодок, я воспрянул духом. Меня, бывшего антарктического китобоя напугают эти мизерные проколы на «резинках»?! Дефекты незначительны и легко устранимы. Вот когда возле Курил в борт нашего судна въехало носом другое, то была, скажу вам, пробоина! Протараненный «Робкий» осел кормой в воду по самую шлюпочную палубу, и если бы не успел моторист Боря Далишнев выбить клинкеты аварийной двери, поглотила бы китобоец океанская пучина. Вода хлынула в пробоину огромным валом. Другой на месте Бори сиганул бы с перепугу по трапу наверх. А Далишнев схватил кувалду, вышиб клинья, удерживающие запорную дверь над переборкой, разделяющей два машинных отделения. Массивная железная дверь скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила проём. Вода затопила лишь одно машинное отделение. Китобоец остался на плаву. Об этом случае, придёт время, расскажу подробнее. А сейчас, пока из–за облаков выглядывает солнце, пора лепить заплаты.

Забыв про ноющие пальцы, весь день возился с резиной и ножницами. Вырезал латки, зачищал повреждённые места, намазывал клеем, выжидал, пока подсохнут склеиваемые поверхности, и соединив, крепко прижимал одну к другой. Скушно читать эти строки, но ещё скушнее заниматься таким скушным делом. Извините за тавтологию, конечно.

К вечеру погода ухудшилась. Пошёл дождь. Пусть льёт. Заклеенные лодки сохнут в палатке. «Радио России» услаждает слух голосом Валерия Ободзинского:

Эти глаза напротив чайного цвета,

Эти глаза напротив — кто это, кто это?

Чудо техники — газовая плитка заменила сегодня традиционный костёр. Кипятком залил лапшу «Доширак», запарил пакетик чая. Баранки вприкуску с конфетами дополнили ужин в этот ненастный, но по–своему замечательный вечер. Ведь у природы нет плохой погоды. Всякая погода — благодать!

Лодки починены. Ранки на пальцах не беспокоят как прошедшей ночью. Никто не потревожит меня на этом безлюдном островке. Я могу, при желании, остаться на нём навсегда, до конца дней своих быть здесь королём и подданным. С наступлением холодов, когда станет река, по льду натаскать сюда дров и брёвнышек, построить хижину, сложить из камней очаг, ловить петлями зайцев и ни о чём не тужить.

Так мечтал я, прислушиваясь к шуму дождя и плеску волн, глядя в открытый полог на сумрачное небо. Быстрый взгляд рыбака, мельком брошенный с мчащейся моторки на одинокую палатку — вот и всё внимание, проявленное к скромной персоне туриста–одиночки.

А мне того и надо. Не хочу делить своё крохотное «королевство» с пришлыми людьми. Их рыбацкое счастье в гудящей моторке, со звоном стучащей дюралевым днищем о волну. В пойманной рыбе и пропахших чешуёй капроновых сетях. В вырученных за проданную рыбу деньгах. В удачном отрыве от рыбнадзоровской погони. Не до созерцания им обских красот. Не до впечатлений и воспоминаний.

Шум катеров и моторок, проносящихся мимо островка, то нарастает, то затихает вдали. Нипочём рыбакам непогодь. Цепкие руки и в темноте привычно и хватко выпутывают из сетей стерлядь, торопливо швыряют в ящики. Полный газ — и вот уже моторка невидимой птицей устремляется в ночную мглу. Мчит, задрав нос и взлетая над встречной волной. Догоняй, рыбинспектор! Фигу тебе! Мелко плавал твой «Вихрь» против «Ямахи» и «Судзуки»!

Шумит, плещется рядом с палаткой река. Один–одинёшенек, посреди необъятного обского раздолья лежит в той палатке заблудший путешественник–романтик, странствующий идиот, плывущий в Никуда. Грезы далёкой наивной юности и горячей молодости вновь оживают в памяти старого мечтателя. Самая яркая, самая дорогая пора в жизни. Приятно вспомнить…

…Бухта Золотой Рог. Шумят, плещут, накатываясь на причальную стенку, пенистые морские волны. Подводная лодка–ракетоносец К-136 замерла у пирса 178‑го судоремонтного завода. В каюте командира БЧ‑2 старшего лейтенанта Тушина я и мой друг Петя Молчанов…

Стоп, машина! Полный назад! Не в то время заехал. Поторопился. Согласно хронологии моего жизнеописания, я ещё не вернулся на корабль. Я — в Боровлянке, в отпуске гуляю.

А было так…

После жарких, но бесплодных обжиманий с Тоней Борцовой в запасе оставалось свидание с Людмилой Прокопьевной. Побыть в отпуске и не поиметь женщину — позор для моряка. Все его помыслы устремлены на осуществление неодолимого желания — утолить сексуальную страсть, стать мужчиной. И сказано в знаменитом буддийском сборнике изречений «Дхаммападе»: «Пока у мужчины не искоренено желание к женщине — пусть даже самое малое, — до тех пор его ум на привязи подобно телёнку, сосущему молоко». И как телёнок, сгорающий от нетерпения прильнуть губами к соску, на другой день я отправился в Боровлянскую школу. Встреча, назначенная любвеобильной «англичанкой», сулила радость пылких свершений. И вот я близок к манящей цели. Сильно намагниченная к двадцати годам стрелка моего компаса дрожит и колеблется от напряжения. Курс — школа! Велико притяжение сексуального магнетизма! Ну, училка, держись! Размагничу компас так, что он ещё долго не собьёт меня с курса. Гонимые вожделением паруса моего маниакального корабля, надутые страстью, яростно несли меня навстречу буре чувств и шторму любовных утех. «Нет огня большего, чем страсть», — гласит стихотворная сутра всё той же «Дхаммапады».

Обуреваемый необузданным желанием реализовать возможности военно–морского отпуска, не чуя ног, влетел в школу. Рванул дверь класса — пусто! Заглянул в учительскую — никого!

— Вы ищете Людмилу Прокопьевну? — окликнула меня очкастая, конопатая девица, перепачканная мелом. Подмышкой журнал, на локте левой руки большой деревянный треугольник. В правой — такой же огромный циркуль. Волосы схвачены в пучок. Коричневая шерстяная кофта, длинная юбка и стоптанные валенки составляли её наряд. Невзрачный вид «математички» охладил мой пыл.

— Иди в дом бабы Дуси, отопри замок и входи, — загадочно прошепелявила щербатым ртом представительница не всегда прекрасного пола. Подала ключ с подвязанной к нему красной тряпочкой, изобразила длинную, до ушей, улыбку. Лучше бы ей не улыбаться! Губы тонкие. Глаза, увеличенные толстыми линзами, выпученные. «Ну, и жаба, — передёрнулся я, на миг представив себя в роли её любовника.

Полагая, что Людмила Прокопьевна дома отсутствует, но скоро придёт, напрямки, через заснеженные огороды, я поспешил к месту встречи. Тяжёлый амбарный замок с клацаньем открылся, впуская в покосившуюся старую избу. На улице дубориловка, а здесь уютно и жарко. Я сбросил бушлат и бескозырку, прошёлся по горнице. Деревянная кровать с горкой пуховых подушек застелена лоскутным покрывалом. Тёплая русская печь задёрнута цветастою шторой. Расшитые полотенца–рушники над иконой. Горшки с геранями на низких подоконниках. Два оконца закрыты ситцевыми занавесками. На столе, покрытом вязаной, с кистями, скатертью, тетради, ручки, учебники, стеклянная чернильница, резиновый слонёнок. В углу, у печи ухваты, сковородник, кадушка с водой. На полу домотканный половик. Пушистый сибирский кот вольяжно развалился посреди горницы, изнывая от сытости и лени.

— Ну, что, Васька, скоро училка придёт? — потрепал я кота, но тот недовольно и нехотя постучал хвостом. В ожидании Людмилы Прокопьевны я плюхнулся на кровать, прикидывая, удобно ли будет на ней совершить первое в жизни совокупление. В том, что оно состоится, сомневаться не приходилось: вчера «англичанка» готова была отдаться на своём учительском столе, о чём напоминала нижняя губа, слегка прикушенная её мелкими зубами. Время ожидания тянулось медленно. Нетерпение нарастало. Страсть кипела через край. Маятник «ходиков» успел отстучать два часа, прежде чем я начал громко выражать мысли относительно предстоящей встречи с Людмилой Прокопьевной. Обращаясь к «собеседнику» — коту Ваське, я торжествовал:

— Ну, брат Василий! Кранты твоей училке!

Изливая эмоции, я сопровождал их солёными словцами и вдруг увидел в стареньком, облезлом зеркале, висящем над кроватью, как откинулась штора над русской печью. Из–за неё насмешливо смотрели на меня по–кошачьи зелёные глаза Людмилы Прокопьевны. Они, казалось, говорили: «Пацан… Совсем пацан…».

Всё во мне упало, сникло, скисло в одну секунду.

— Как?! Вы — здесь?! — пролепетал я.

Оторопелый взгляд моих вытаращенных глаз, отпавшая челюсть и застывшая в немой сцене фигура вызвали её неподдельный хохот. Повалясь на овчины, Людмила Прокопьевна закатилась смехом.

Схватив бушлат и бескозырку, я пулей вылетел из деревенской гнилушки, притязавшей на роль дома свиданий. Лицо пылало. Сердце колотилось. Такого «пузыря» дать! При неосторожном погружении подлодки на поверхность могут выскочить демаскирующие субмарину пузыри. Отсюда и поговорка подводников: «Дать пузыря…», то есть обнаружить себя, опозориться, опарафиниться, допустить промашку. А я такого «пузыря» дал!

Позже, в сельском клубе, страшилка секс–жаба сделала попытку завлечь меня в избу бабы Дуси.

— А ключик у меня, — покрутила она перед моим носом знакомой мне красной тряпицей. — Заходи завтра вечером… Баба Дуся сторожить уйдёт, а Людмила в Тогучин на выходные уедет…

Я отказался якобы из–за ссоры с Людмилой Прокопьевной.

— Что она учудила? На печь спряталась за мной подсматривать.

— Дурачок, — прошепелявила страшилка. — Люда ночь за тетрадками просидела, планы уроков составляла. Занятий в тот день у неё в школе не было, вот и прикорнула на печке. А баба Дуся коров доить на ферму ушла. Я и заперла Люду, чтобы поспала немного до твоего прихода.

В те дни в нашу семью постучалась беда. Она пришла повесткой из Тогучинского районного нарсуда, присланной отцу. Мать запричитала, заплакала.

— Вот до чего довели тебя попойки. Всем хотел хорошим быть, со всеми пил, ни одной рюмки мимо рта не пропустил, — кричала мать. — Всем помогал, за то и сдали тебя собутыльники.

— Ерунда… Обойдётся… Не посадят же за две поллитры, — отмахнулся отец.

Он уехал на суд и вернулся через… два года. Судили его за… взяточничество. Давнишний и злейший враг отца — бывшая любовница Таисья Горячева, ярая сельская коммунистка и доносчица написала заявление в… Новосибирский обком КПСС: «Боровлянский лесник раздаёт государственный лес налево и направо за взятки». Первым секретарём обкома в те годы протирал штаны родной брат её мужа Горячев. Он взял «маляву» золовки под личный контроль. Возбудили уголовное дело. Его долго «шили белыми нитками», не находя доказательств взяток, но Горячев звонил, интересовался ходом расследования, давил, и следователи лезли из кожи вон, пытаясь наскрести дерьма. Приезжали в Боровлянку, искали свидетелей получения отцом взяток. Таковых не находилось. Следователи перерыли весь наш дом в поисках денег, драгоценностей и дорогих вещей. К их немалому удивлению и разочарованию кроме затасканного домашнего тряпья, затёртых покрывал и старого батарейного радиоприёмника «Рекорд», ничего не нашли.

Справедливости ради отмечу: ни один боровлянский житель из числа поволжских немцев не дал показаний против отца, начисто отрицая всякие обвинения в его адрес. Зато нашлись–таки в деревне малодушные люди. Земляки Иван Паршуков и Николай Малинкин показали: «…поставили леснику две бутылки водки за то, что дал им спилить несколько сухих берёз на дрова». А кто с водкой к отцу не приходил?! Все! Сидели с ним за одним столом. Вместе выпивали принесённую водку. Сжирали нашего хлеба, сала, мяса, сметаны, масла, яиц, наших пельменей, солений, колбас домашних, блинов, ватрушек, пирогов на значительно большую сумму, чем стоимость принесённой ими бутылки водки. Они были гости в нашем доме. Не за водку отец помогал землякам! Водку гость прихватывал с собой приличия ради. Без бутылки какой у мужиков разговор о житье–бытье? За ней, родимой, в дружеской беседе и договаривались, где сено покосить, где дровишек в зиму припасти, где жердей на забор нарубить.

За две бутылки водки посадили отца. Отомстила Таисия с помощью обкомовской гниды за отвергнутую любовь. Но не отца наказал суд. Пострадала семья. Мать беспрестанно моталась в Новосибирскую тюрьму с передачами для отца. На последние гроши покупала копчёную колбасу. Другую там не принимали. А отец в тюрьме не страдал. Начальник её оказался бывшим сослуживцем из конвойных войск НКВД. Устроил хлеборезом. Должность среди заключённых привилегированная.

В отсутствие отца я помогал матери нянчить малолетнюю сестрёнку Людку, управляться с домашним хозяйством: раздавал корм скотине, чистил в стайках, таскал воду на коромысле из речки: лошадь Волгу отобрали у нас после суда.

— Генадь, ви есть зольдатен, — рано поутру прибежал ко мне запыхавшийся сосед Андрей Веде. — Отшень прошу сделайт пух–пух мой швайн…

Я удивлённо посмотрел на него.

— Стреляйт мой кабан, — пояснил немец. Я опять ничего не понял и только плечами пожал в недоумении. Андрей изобразил мимикой и жестами:

— Вот так: пух–пух! Ви стреляйт! Мой кабан капут!

— Застрелить вашего кабана? — дошло до меня.

— Я-я! Кароший кабан! Зер гут шпик! Я путу давайт тебе шпик! Битте!

— Да, ладно, дядя Андрей, не надо мне сало, у нас своё есть. Я помогу вам забить свинью просто так, по–соседски. Эка невидаль шмальнуть жаканом по стоячей свинье! Сейчас приду, дядя Андрей!

— Данке шён! — обрадованно поблагодарил Веде и поспешил домой, озабоченный предстоящими хлопотами по разделке туши. Забой жирной, упитанной свиньи в деревенской семье всегда праздник, тем более в такой бедной как Веде. Андрей умчался готовить солому для опаливания щетины, греть воду и заниматься другими столь же приятными ему в этот день делами. Я выдернул из патронташа один пулевой патрон, снял с гвоздя отцову двустволку и последовал за ним. Огромный ушастый боров, с вечера не кормленный, чтобы кишки при разделке были пусты, гулял с визгами во дворе, требуя пищи. Я никак не мог прицелиться в него. Немцы выглядывали из сеней из–за приоткрытой двери.

— Поставьте кабану корыто с едой для приманки! — крикнул я Андрею. Тот вынес тазик с отрубями, и голодная свинья бросилась к нему. Я поймал на мушку голову кабана и нажал спуск. Бахнул выстрел. Пуля отрикошетила от твердолобой свинячьей башки, с воем унеслась в заснеженный огород. Кабан взревел и в бешеной злобе принялся поддевать рылом ветхий забор перепуганного немца, спрятавшегося за дверь. Ещё немного и ошалелый боров повалит изгородь, рванёт напропалую на улицу. Гоняйся потом за ним. И почему я взял один патрон?! Ругая себя за самонадеянность, я опрометью кинулся домой. На этот раз схватил весь патронташ и бегом возвратился к избе Веде. Боров продолжал буянить, размётывая на своём пути корыто с отрубями, поленницу дров, конные сани. Под его мощным рылом трещали жерди забора, и только слепая ярость мешала кабану найти калитку, одним ударом сломать её и убежать. Загнав патроны в оба ствола, я носился за ним вдоль изгороди, пытаясь прицелиться. Наконец, мушка ружья на секунду задержалась на левом ухе рассвирепевшего кабана. Я, не мешкая, спустил курок. Выстрел оказался убойным. Боров упал на передние ноги да так и остался лежать. Из сеней высыпало семейство Веде. С вёдрами, тазами. Андрей хватанул ножом по горлу свиньи, и кровь хлынула в заранее подставленный под неё таз. Ни капли продукта с таким трудом выращенной свиньи не должно пропасть. Праздник заготовки в зиму сала и мяса в семье Веде начался. Возбуждённые радостью близкого сытного обеда, добрые соседи–немцы суетились вокруг туши, кивая мне и неоднократно повторяя:

— Данке шён! Данке шён! Спасибо!

Я не стал им мешать. Довольный, что помог хорошим людям, вернулся домой. А вечером Андрей заявился ко мне с каралькой кровяной колбасы. В ответ на мой отказ, он категорично замахал руками:

— Не нато меня обижайт… Кушайт этот кольбас… Ви есть зер гут зольдат!

Да-а… В таких буднях протекал мой флотский отпуск.

— Трудно тебе одной? — однажды за вечерним чаем спросил я мать. — Хочешь, приведу в дом Тоню Борцову? Будет помощницей…

— Ты не любишь её, сынок, — вздохнула мать. — А без любви — что за жизнь? Так, маята одна. Не ломай Тоньке жизнь из–за меня. Да и свою тоже. Как–нибудь справлюсь.

Эх, мать, мать… Если бы ты знала, как хотелось накрыться одним одеялом с Тоней! Уткнуться носом в тугую грудь и млеть. А там, в постели, глядишь, былая любовь разгорелась бы с новой силой. Не поняла мать моего сокровенного желания побыть с женщиной. А отпуск подходил к концу. Стыд и срам! За два месяца не соблазнил ни одной деревенской простушки! Что скажу друзьям на К-136? Врать, придумывать небылицы? Или сознаться, что моряк–подводник на поверку оказался тюхой–матюхой? А они спросят непременно.

Неожиданно свалившиеся на меня заботы о домашнем хозяйстве начисто лишили надежд вольготно–разгульной жизни, нарисованной воображением в ожидании отпуска. Нет, не так в пылких мечтах и грёзах намеревался отдохнуть «морской волк», уставший от дальних походов по океанским просторам. Покачиваясь на подвесной койке в четвёртом отсеке К-136, мысленно раздевал, обнимал, целовал всех без разбору милашек. Готовясь к отпуску, усердно начищал до зеркального блеска ремённую бляху. Подшивал, подгоняя по себе, утюжил форму, намереваясь весь отпуск прошагать победным маршем любви. Надеялся в приятном времяпрепровождении провести его. В тех вожделённых мечтах не думалось о свинарнике, конюшне, коровнике, курятнике, сеновале и дровяном сарае. Столько надежд возлагалось на отпуск! Увы. Не формой пришлось щеголять, а вилами, лопатой, метлой орудовать.

Несколько раз сходил на охоту с двустволкой отца. Подстрелил двух зайцев, косача и трёх рябчиков. Однако, охота не развеяла скуку и однообразие медленно тянущихся отпускных дней. Захотелось вернуться на корабль. В дружный, славный экипаж К-136..

Мать, видя моё неважное настроение, предложила:

— Съезди на денёк в Новосибирск. Галю проведаешь.

Развязала платочек, отдала последнюю десятку.

Сестра Галина училась в педучилище. Туда я не пошёл. Напрасно… Там настоящий девичий инкубатор! Хранилище невест. Пансион юных красавиц, страждущих любви. Какая–нибудь вертихвостка непременно клюнула бы на морячка.

В Новосибирске ноги понесли меня в другом направлении. Нетерпелось увидеть Ольгу Саар. Узнать, как поживает она. Замужем или нет? Счастлива ли со своим стилягой Пашкой?

Среди трущоб Каменки не без труда разыскал барак на 5‑й Кирпичной горке. Постучал в знакомую, обитую войлоком дверь.

— Гена-а! — вскинула руки Настя — бывшая квартирная хозяйка Ольги. — Какой красивый! Признайся — девки, наверно, штабелями ложатся?! Ну, всё! Увидит Ольга — в обморок упадёт от счастья!

И опережая мой вопрос, затараторила:

— Никого у неё нет! Живёт в общежитии. Пашку того худосочного, длинноволосого нагнала давно. Сейчас пойдём на завод, встретим её с работы.

— Удобно ли? Два с половиной года не виделись…

— А зачем же ты тогда пришёл, как не повидать её? Да она рада–радёшенька будет. Такой парень пришёл! Всем девкам на зависть!

Скоро мы стояли на проходной завода. Сердце бешено колотилось от волнения. Какая она? Холодно–неприступная, сдержанно–молчаливая?

Я узнал её сразу. Она шла всё той же гордой эстонской походкой. Соломенно–золотистые локоны, прикрытые модной шляпкой, рассыпались по плечам. В глазах неподдельная радость, удивление, блеск. Счастливая улыбка. Смущённо подала руку в перчатке.

— Привет, моряк!

— Здравствуй, Оля!

Охваченные востогом внезапной встречи мы молча смотрели в глаза друг другу. Она не спешила высвободить из моей руки свои пальчики, обтянутые тонкой замшей.

— Ладно, вы оставайтесь, а я побежала на смену, — скрываясь за вертушкой проходной, кивнула нам на прощанье Настя.

Славная, добрая женщина. Спасибо тебе за мгновения счастья, испытанного от встречи с Ольгой. В море, на вахте в отсеке лодки, в мечтах своих много раз представлял себе эту встречу. И вот наяву сжимаю руку Ольги, гляжу в её небесно–синие глаза. Сгораю от желания поцеловать их, прильнуть к её губам, погладить россыпь волос. Но кругом люди. Смотрят на меня, на Ольгу. Мы красивые, привлекаем внимание проходящих мимо заводчан, истываем неловкость. Она выдернула свою руку из моей, нерешительно спросила:

— Пойдём?

— Я провожу тебя до общежития?

Банальный вопрос прозвучал нелепо. Ольга рада встрече. Само собой пойдём вместе. Само собой до общежития. Она взяла меня под руку справа. Я попросил перейти на левую сторону. Объяснил:

— Вдруг встретится патруль… Надо честь отдавать…

И патруль действительно нарисовался перед нами на проспекте Дзержинского. Я чётко приложил руку к бескозырке, но старший лейтенант подозвал меня и попросил предъявить документы. «Пехота необученная! Перед своими солдатиками выпендривается», — подумал я, подавая служебную книжку, увольнительную и воинское требование на обратный проезд. Убедившись, что всё нормально, начальник патруля не спешил отдавать документы, игриво поглядывая на Ольгу.

— А скажите, матрос…

— Старший матрос!

— Скажите, старший матрос, какие у вас на флоте пуговицы к штанам пришивают? — хихикнул офицер и подмигнул солдатам. Те, стыдясь красивой девушки и бестактности начальника патруля, стеснительно молчали.

— А вот такие! — показал я кулак. — Пришьёшь одну — долго не отрывается. Разрешите идти, тащ старшнант? — привычно вскинул я руку к бескозырке. Офицер, рисуясь перед Ольгой, явно набивал себе цену. Отдал документы, нехотя козырнул.

— Счастливо провести отпуск с очаровательной блондинкой, старший матрос…

Шагов за пять, как отошли, я услышал за спиной голоса:

— Везёт же этому отпускнику… Такую бабу урвал!

— Так он же моряк, товарищ старший лейтенант…

Гордость распирала моё самолюбие. Идти с красивой, модно одетой девушкой по многолюдному проспекту! Прохожие часто оборачивались, провожая нас взглядом. Парни «давили косяка» на Ольгу. Девчата стреляли глазами по мне.

Вахтёрша, расплывшаяся на стуле очкатая карга, не отрываясь от вязания варежки, пропустила в общежитие, сердито предупредила:

— Только до десяти часов!

Старая кочерга! Неужто сама никогда не хотела провести ночку с парнем? От злости на свою старость строжишься сейчас, блюдёшь порядок, предписанный правилами общежития. Не сочувствуешь молодым, дряхлая развалина.

В комнате Ольги уединиться не получилось. Мы сидели на её кровати, и я робко пытался приобнять Ольгу за талию, но всякий раз отдёргивал руку. В комнату то и дело забегали общежитские девицы. Понятно, зачем: На Ольгиного кавалера поглазеть. Шутка ли! Моряк да ещё и подводник! Убегали, опять прибегали. Мы ни разу толком не поцеловались. При ярком свете лампочки любовь не клеилась. Наконец, я решительно поднялся с намерением погасить ненавистную лампочку. В темноте про любовь толковать сподручнее. Как говорится, чем темней, тем интимней! Не успел руку протянуть к выключателю, в комнату вошла соседка Ольги.

— Что скучаете? По радио постановку интересную передают: «Свет далёкой звезды». Там такая любовь! Слушайте! — крутнула ручку громкости на динамике, забренчала ложками, стаканами, готовясь пить чай.

Положение сложилось удручающее. Ольга, как прежде, была так близка и так далека. Как звезда, о которой шёл радиоспектакль. Податься с ней некуда. Денег на гостиницу нет. На улице зима. В коридорах общежития беспрестанно бродят жильцы, шастают по комнатам, шаркают шлёпанцами в туалет, гремят в кухне кастрюлями. И ни ума у них, ни фантазии освободить нам комнату на пару часиков. Пока я раздумывал, что бы такое дерзкое сказать мешавшей нам девице, дверь настежь распахнулась. Старуха–вахтёрша, привыкшая в подобных случаях к непременным возражениям жильцов и гостей, сразу взяла резкий тон:

— Молодой человек! Попрошу на выход!

Бесцеремонность старухи, молчаливость Ольги, шлынданье по комнате её подруги, необходимость немедленно уйти наполнили мою душу раздражением, сожалением, огорчением, разочарованием. «Зачем? Ну, зачем я припёрся сюда? Болван! Не пошёл в педучилище. Там такие чувихи! Какой дурак!».

Так думал я, надевая бушлат «пред грозныя очи» вахтёрши, ожидавшей меня у открытой двери. Сухо попрощался с Ольгой. Ошеломлённый такой, не располагавшей к любви, обстановкой, я даже забыл спросить у Ольги адрес и не оставил ей свой.

Мела позёмка. Пустой, грязный и холодный трамвай вёз меня до вокзала. Холодно, пусто и противно было и на душе. Возвращаться в Боровлянку не хотелось. Что там делать? Опять чистить стайки? Нянчить маленькую Людку в отсутствие матери? Для этого ли я так тщательно готовился к отпуску, так ждал его?

До отправления последней элекрички до Тогучина оставались считанные минуты. Едва я, запыхавшись, вбежал в вагон, как двери закрылись за мной. В полупустом салоне, пристроившись у тёмного окна, я понуро сидел, коротая часы монотонной езды и размышляя о своём незавидном положении. Я впервые особенно остро ощутил неполноценность безденежного существования. И причина неудачной поездки к Ольге — пустые карманы. Были бы деньги — купил бы костюм, пригласил бы её в кафе. Потом в номер гостиницы. Там вино, конфеты. Духи бы подарил или перстенёк золотой. Эх…

— Разрешите присесть рядом, товарищ моряк? Что такой грустный и печальный вид?

Средних лет мужчина, не дожидаясь ответа, придвинулся ближе. По виду — интеллигент. В поношенном сером пальто. Мятые брюки, потёртая шляпа. Съехавший на сторону залоснившийся галстук. Не первой свежести воротник рубашки. Затасканный портфель. Очки с толстыми линзами. На ногах разбитые в дрободан боты «прощай, молодость». Шерстяной клетчатый шарф служил интеллигенту носовым платком. Он высморкался в него, снял очки, подслеповато глядя с добродушно–заискивающей улыбкой, оголяя прокуренные жёлтые зубы. Лицо усталое, небритое, с блеклыми, навыкате, глазами и красноватым носом.

— В отпуск прибыли, товарищ моряк? На Тихоокеанском служите? Прекрасно! Море — это замечательно! Дальние походы… Чужеземные страны… Пальмы, бананы, обезьяны… И женщины! Как романтично! А я, к сожалению, скромный учитель словесности в Тогучинской средней школе. Тоже в юности о морях–океанах мечтал. Не довелось покорять женские сердца морским мундиром. Теперь всё, брат. В Новосибирск мотаюсь к врачу. Половым бессилием страдаю. Импотенцией, по–научному. Лекарство дали. Сильный возбудитель. Мертвеца подымет.

Незнакомец пошарил по карманам, извлёк замызганный пузырёк с прозрачной жидкостью. Пальцы интеллигента заметно подрагивали.

— Пан–то–крин, — по слогам прочитал «учитель словесности» надпись на этикетке. — Из оленьих рогов–пантов его делают. Дехвицит! Врач предупредил: «Передозировка опасна». Ежли несколько капель этого чудо–лекарства капнуть, к примеру, девке в вино али в чай — всё! Хана! Прощай, невинность! Взбеситца, как молодая кобылица при виде резвого жеребца. Тут, брат, главное, момент не прозевать… Как глазки заблестели — шабаш! Веди и она твоя. Во, брат, какое снадобье выдал мне врач. По блату, конешно… Я евошного оболтуса грамоте учил… На одни пятёрки вытянул балбеса. В институт ноне поступил… В энтов, как бишь его, в корперативной торговли. Вот папаша евошный меня и отблагодарил препаратом дехвицитным. Да только интересу мне никакого. Уж коли хрен сам не маячит, нечего его силком принуждать. Хошь тебе уступлю пузырёк? — предложил мужчина, сотрясаясь как в ознобе.

— Зачем? На здоровье не жалуюсь. Без надобности мне лекарство.

— В том–то и весь вопрос! Понятно, к тебе можно партиями тёлок на огул водить. Управишься. Да не всяка на уговоры поддаётца… Чё на них время в отпуске тратить, балясы точить понапрасну? Тут … Как его… бишь? Стимулятор нужон. Плеснул чувихе пантокринчику в рюмку и готова. Приехали! Но не мешкай, не зевай, матрос. Иначе дама растележетца, где есть. За столом, в компании — ей без разницы. Бельмы вытаращит, про все приличия забудет. Как бешена сделатца… Порвать может, ежли не удовлетворить без промедлений. Опомнитца опосля, как припадошная: «Где я, что со мной?». А тебе чё? Сама ведь далась. Успеешь утащить девку в укромное место до того, как невтерпёж ей станет, то и дело в шляпе. Ну, так чё, берёшь пузырёк? За три рубли? Не переборщи, смотри. Пузырёк пантокрина быкам разводят на одно ведро… для повышения возбудимости к коровам. Две–три капли в рюмку вина — в аккурат будет… Как глазки заблестят — смело бери и веди. И она — твоя!

Я без колебаний отдал «интеллигенту» три рубля, оставленные на дорогу в Боровлянку. За такое чудо–средство приводить в охоту самых стойких девок я готов добираться на своих двоих, прошагать пешком двадцать пять километров. Впервой ли мне? Три года мерял шагами двадцать километров до Вассинской школы и обратно. Кстати, завтра у Катьки Наумовой день рождения. Приглашала гундосая трампампушка. Так и быть, испытаю на ней действие волшебного препарата.

Нет смысла дожидаться утра. Денег на проезд всё равно нет. И я отважился в ночь пойти в Боровлянку пешком. В лёгких хромовых ботиночках. В бескозырочке. Без перчаток. Приподняв ворот бушлата, засунув руки в карманы., бодро потопал в родное село. Благо, не ударил мороз. Пушистые снежинки вились перед глазами, завихряясь под утро в буран. С рассветом, еле держась на окоченевших ногах от усталости, поднялся на крыльцо своего дома. Упал, не раздеваясь, на кровать и проспал бы Катькин день рождения, кабы не мать, растолкавшая меня с просьбой натаскать сена корове.

Вечером в просторной хате Наумовых собралась деревенская молодёжь. Я заиграл на гармошке, и девчонки дружно запели:

Полногрудая Катька на правах хозяйки подавала на стол закуски. Выпив очередную рюмку портвейна, бегала на кухню, не забывая одарить меня многообещающим взглядом. Подставляла тарелки с чем–нибудь вкусным.

— Ешь, Гена, ешь.

Наполняла самогонкой стакан, подавала мне.

— Пей, Гена, пей.

Оказывала и другие знаки внимания. Подвигая блюдо, как бы невзначай наваливалась на меня грудью. Словно бы ненароком шутливо хватала мою руку, ложила себе на колени. Я тотчас под столом подвигал руку выше, к бедру, задирая шуршащее крепдешиновое платье. Катька вскакивала, бежала на кухню. Её рюмка, отпитая до половины, стояла возле меня. Незаметно плеснуть в неё из пузырька не составило труда. Однако, я поспешил и нечаянно вылил в рюмку всё лекарство. Что–то теперь будет?!

Боровлянские «джентльмены», жахнув по три–четыре стакана самогонки, уже повалились кто куда. Иные возлежали чубатыми головами на тарелках. Кое–кто храпел под лавками. Самые крепкие, цепляясь за рубахи приятелей, за дверные косяки или просто, взмахивая растопыренными руками, ловили воздух, пытались выйти на улицу. Боровлянские «дамы», поддав портвейна вперемежку с самогоном, повскакали танцевать фокстрот под радиолу. Катька, тоже изрядно подпитая, подсела ко мне, обхватила за шею.

— Давай, Геда, выпьем за дашу школьдую дружбу!

Опрокинула в рот рюмку с моей добавкой, подбежала к радиоле, поменяла пластинку.

Потрескивая и пофыркивая, радиола запела утробным голосом Эдиты Пьехи:

— Белый тадец! — объявила Катька, хватая меня за рукав голландки и вытаскивая из–за стола. Тиская мои плечи, Катька что–то мычала, гундося мне в грудь. Я заглядывал в её глаза, стараясь не пропустить момент, когда они заблестят. Озвереет деваха от бычьей дозы возбудителя! Вот будет номер! Куда я её потащу? В стайки! Куда же ещё? Там копошатся куры, чмякают жвачку коровы и пахнет навозом. Зато в яслях мягко, сухо и тепло. Мутно–зелёные Катькины глаза пьяно блуждали по моему лицу. Чёрная тушь с ресниц расплылась по щекам. Катька прильнула ко мне, уткнула физиономию в мой тельник, судорожно дёрнулась и бросилась за дверь в тёмный двор. «Вот оно! — пронеслось в моей хмельной голове. — Началось! Нет мочи Катьке терпеть. Сама в ясли рванула!».

Я опрометью за ней. Катька, перегнувшись через ясельную загородку, громко блевала. Сквозь прорехи в дырявой крыше пробивался холодный свет луны, с печально–насмешливой улыбкой смотрящей на затерянную в сибирских снегах деревню. Ветер, раскачивая голые ветки калины, выл и плакал, навевая грусть и тоску несбывшихся надежд. Ничего не оставалось, как вернуться в дом. Катька скоро пришла, растрёпанная, перепачканная, сшибая стулья, плюхнулась на кровать. Пробормотала:

— Геда, я люблю тебя… До свидадия… Извиди… Я пьядая…

Толкотня, грохот, звон разбиваемых рюмок возле Катькиной кровати продолжались до полуночи.

Всё помню. Как пил. Как подсовывал Катьке рюмку с пантокрином. Как танцевал с ней. Как противно икала Катька и как потом храпела под плясовые переборы гармони. Помню, как Шурка Кульга заехал с размаху Петьке Наумову в ухо. Как здоровяк Петька в ответ поднял скамью и завалил сразу троих… Помню, как после потасовки откуда–то взялась бутыль самогона, и Шурка, обняв Петьку, всхлипывая, стучал кулаком:

— Мы, Петька, ещё покажем им, как надо пахать…

Не помню, как дома очутился? В кровати с мокрым полотенцем на голове.

Через несколько дней скорый поезд «Москва — Владивосток» мчал меня к месту военно–морской службы. Я лежал на полке купейного вагона и размышлял над тем, как ловко надул неискушённого жизнью парня «учитель словесности». Паршивый «интеллигент» подсунул мне флакон с обыкновенной водой. А будь то и настоящий пантокрин, то и тогда не возымел бы возбуждающего действия. Этот обычный тонизирующий препарат обладает свойством поддерживать и укреплять половую функцию здорового человека при длительном и регулярном употреблении. Только и всего. За тот безобидный и никчемный пузырёк хитрый алкоголик на похмелку выманил у простофили последние три рубля. А бутылка водки в 1963 году стоила 2 рубля 87 копеек. Не хило нагрел меня «учитель словесности»!

 

Бегут колёса на восток

Я шёл правой стороной Оби, огибая тальникове мысы и острова. Левая часть реки, безбрежная, как море, простиралась до горизонта. Расплывчатая линия его, размытая далью в десятки километров, смутно угадывалась неясными точками залитых наводнением кустов и деревьев. Где–то там, скрытое половодьем, устье Васюгана.

«Плотовод‑696», раскачав мои лодки, устремился на Александровское и дальше в Стрежевой. На пароме тесно от плотно наставленных на нём автомобилей. Палуба загромождена мебельными контейнерами, стройматериалами. На ней толпятся люди, мычат коровы, мотают хвостами, отгоняя оводов, лошади. Из Каргаска летом на Север через болота не пробиться. Вся надежда на речников. Вот и «Ракета» на подводных крыльях пролетела в том же направлении. Нос теплохода, поблескивая стёклами пассажирского салона, высоко задран над встречными волнами. За кормой пенится длинный след от винтов.

Вижу справа узкую полоску берега с несколькими заброшенными избами. Отсутствие хозяев в них показывают пустые оконные проёмы, дырявые крыши, упавшие изгороди. Хорошо бы здесь устроить привал. С костерком и горячим супчиком.

Подплываю. Обустраиваюсь. Дров для костра предостаточно. Место для палатки сухое, ровное. День солнечный, тихий и тёплый.

Не прошло и пол часа, как вода в котелке закипела. Вермишелевый суп «Ролтон» быстрого приготовления с добавлением тушёнки, приправленный петрушкой, укропом и перцем показался объедением. Кисель «Клюквенный» — халтура канцерогенная, с искусственным ароматизатором, химия голимая, тоже приятная штука. Знаю, что гадость, отрава, пакость, вредная для здоровья, а пью: вкусно! Как курильщик…Читает на сигаретной пачке: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». И закуривает: приятно!

После обеда захотелось размять ноги, побродить по заброшенной поляне, отделённой от леса залитым водой кочкарником и протянувшейся вдоль реки всего шагов на двести.

Я медленно брёл, пытаясь представить, как жили здесь те, чьи постройки, полуистлевшие под дождями, разбитые на дрова для костров заезжими рыбаками, ещё скрипели на ветру. А когда–то здесь в окнах желтел свет тусклых керосиновых ламп. Вился над печными трубами дым. Лаяли собаки, ржали лошади, ребятня играла в лапту — бейсбол по–нынешнему. У кромки берега, громыхая вёслами в лодке, готовился забросить сеть рыбак. Куда они все делись?

На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато–ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 — 1964».

Кто ты была, безвестная жительница безымянного приобского посёлка, ушедшая из жизни так же незаметно, как все, кто покоится под этими засыпанными прелой листвой кучками осевшей глины? Умершая почти пол века назад, кем ты была, Устинья Георгиевна? Лежат твои бренные останки под узловатыми кленовыми корнями, тлеют в сырости. Смешанный с песком прах, зловонная труха — всё, что осталось от человека. Возможно, была ты весёлой певуньей, желанной гостьей посиделок, любящей, ласковой женой и заботливой матерью, доброй, отзывчивой на чужую боль. А может, под этим клёном успокоилась зловредная, скаредная соседка, ленивая на работу пьянчужка, сплетница, плутовка, разбившая чужую семью? Умерла ли ты легко и спокойно, не чувствуя за собой вины, или корчилась в душевных муках, боясь предстать перед Богом? Кто знает? Одному Господу известно сие. Металлическая табличка с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и смерти — последнее напоминание о том, что ходила по грешной земле некая Севякова Устинья Георгиевна. Пройдут ещё годы… Соржавеет и табличка. И не останется ничего. Как будто никогда и не было женщины, прожившей семьдесят шесть лет. Мир её праху…

И сказано в книге Моисеевой: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься». Библия, Ветхий Завет, 3 (19).

Все мы временно пребываем на этом свете. Сгорая мотыльками в пламени безумных страстей, неизбежно исчезаем из окружающего нас мира. И души наши, подобно радиоволнам, магнитным потокам и световым лучам растворятся во Вселенной, устремляясь на Суд Божий. Ибо Высшая Сила, управляющая всеми галактиками, недоступная нашему разуму, и есть Бог. Перед Ним, Всевышним, нигде и ничего нет вечного. Вечен один Он — Бог. За десятки тысяч лет до нашей цивилизации на Земле существовали и другие культуры. Природные катаклизмы, гигантские астероиды, прилетавшие из космоса, болиды и кометы, термоядерные войны погубили их. И на то была Воля Божья.

Уход на океанское дно высокоразвитого государства Атлантиды наводит на мысли о никчемности пребывания человечества. Несомненно, среди атлантов были гении науки, искусства, выдающиеся политики, талантливые полководцы и прочие великие деятели. Пропали без роду и племени. Ни одного имени жителя Атлантиды не запечатлела для нас Вечность — привилегия Высшей Силы — Господа Бога.

Так, философствуя, я вернулся к лодкам, начал сборы в дальнейший путь. Умиротворённая тишина и нетронутый покой покинутого всеми погоста наглядно показывают: «Не суетитесь, людишки! Как смешны и жалки вы в дрязгах о карьерах, деньгах и благах! Хорошо, если хоть ржавая табличка известит случайного путника о вашем былом существовании. А то ведь просто неприметный бугорок, заросший бурьяном…».

Я сложил на плот вещи, но прежде, чем спихнуть его на воду, вслух повторил правила, выработанные мною во время плавания.

Правило первое: не отплывай без осмотра лодок и накачки резиновых спасательных подушек.

Правило второе: не покидай место стоянки без его осмотра.

Правило третье: не сталкивай плот на воду, не прицепившись к нему страховочным концом.

Правило четвёртое: не садись за вёсла, не надев спасательного жилета.

Правило пятое: при швартовке не отцепляйся от плота без закрепления его на берегу.

Мой страховочный конец состоит из двух дорогих мне вещей — кожаных поводков бультерьера Дика и шар–пея Чака. Обе собаки зарыты на даче под двумя елями, привезёнными мною в кармашке рюкзака из северо–байкальской тайги десять лет назад. За эти годы невзрачные саженцы превратились в две пушистые красавицы, вымахали вровень с крышей дома. И одно дерево стало чуть выше другого, стройнее и тоньше. А другое ниже, разлапистее и гуще. Как брат и сестра. Скорее даже, как жених и невеста. И вся наша семья, и соседи–дачники не могли налюбоваться красивой парой елей, в тени которых заснули беспробудным сном Дик и Чак. Однако, нашёлся злодей, срубивший в предновогоднюю ночь одну из них, ту, что была повыше. Может, не хватило гаду на выпивку, и он загнал ёлку за бутылку водки. А может, притащил её своим гадёнышам на Новый год, и те потешались зелёной пахучей красавицей, о потере которой до сих пор горько сожалеют её хозяева. И разве то был человек, поднявший топор на ёлку в саду, на которой я лелеял каждую хвоинку? Вот о чём напомнили мне сейчас поводки, крепко связанные между собою и надёжно сберегающие меня в плавании. Защёлкнув карабин на поясном ремне, я удобно устроился на мягком рюкзаке, набитом одеждой, и оттолкнулся от берега. Течение реки–жизни, непредсказуемое в своих коварствах, легко подхватило катамаран, понесло вдоль нескончаемой тальниковой стены. Всё дальше к морю. Всё ближе к концу…

«Дик» неслышно плыл по тихой воде, а мне вспоминался мерный стук вагонных колёс, уносящих меня во Владивосток. Там, в славном экипаже К-136 об отпускнике помнили боевые друзья–подводники и ждали обещанный шмат сала. Увесистый кусок копчёного окорока в ладонь толщиной и впрямь занимал чуть ли не половину моего чемодана, крышку которого украшала подводная лодка, намалёванная масляными красками. Ещё в том чемодане под кучей белья и свёртками с домашней снедью притаилась пузатая резиновая грелка с крепчайшим самогоном, настоенным на берёзовых почках и ожидаемым на лодке с большим нетерпением.

Я вылёживался на верхней полке купейного вагона в одних трусах, прикрывшись рыжей, застиранной до дыр простыней. Проехали Улан — Удэ. За окном однообразная равнина заснеженной бурятской степи. Монотонно стучат колёса, грохочут на стрелках полустанков, качается вагон. Запыленный динамик тарахтит песней:

Спина и бока не терпят матраца, набитого тугими комками ваты. Надо спрыгнуть вниз, размяться, сходить в туалет, умыться, привести себя в порядок. Как сделать это, когда подо мной сидят пожилые люди и прехорошенькая смугляночка кавказской национальности. Кто она? Осетинка, кабардинка, балкарка, армянка, грузинка, ингушка, аварка, даргинка, адыгейка, абхазка, чеченка? Дочь дагестанких гор или азербайджанских садов? Чёрные, отливающие антрацитом волосы выбились из–под золотисто–красной шёлковой косынки. Глаза незнакомки — блестящие сливы в обрамлении длинных ресниц и над ними полукружья тонких бровей. Пухленькие щёчки — нежные спелые персики. Нос с чуть заметной горбинкой. С висков спускаются закрученные в завитушки пряди — «завлекалочки». Сквозь них проглядывают золотые серёжки, вдетые в мочки маленьких, цвета чистого воска, ушей. Бирюзовые бусы на шее, прямой и гладкой, открытой страждущим взорам. Вишнёво–алые сочные губы. Многое бы я отдал, чтобы впиться в них своими, да жаль, отдавать нечего.

В карманах гуляют сквозняки, и если бы не пироги, напечённые матерью в дорогу, пришлось бы глотать слюни, глядя на пассажиров, коротающих время за едой. Тут не до роскошных притязаний на персидскую княжну! Единственное, что могу себе позволить, это, пользуясь преимуществом верхней полки, смотреть сверху в вырез в её коротком парчовом платье, сгорая от мысли запустить туда руку. Обласкав точёный бюст чернявой попутчицы, подсевшей в купе ночью, когда я спал, переводил взгляд на её голые колени и обнажённые до плеч руки с тонкими серебряными браслетами на запястьях. Однако, мочевой пузырь всё сильнее давал знать о себе, начисто лишая возможности лицезреть прелести кавказской красавицы и принуждая слезть с полки. Куда поставить ногу? На столике стаканы с недопитым чаем, хлеб, колбаса, булки, бутылки с кефиром. На что опереться, чтобы спуститься? Прыгать вниз, натягивать брюки на виду всех? И, судя по всему, никто из них не намерен выходить. Толстая старуха достала из плетёнки сваренное вкрутую яйцо, принялась медленно чистить его, аккуратно складывая на салфетку скорлупки. Щуплый дедок с жидкой бородёнкой, с кругляшками очков, удерживаемых бельевой резинкой на плешивой голове, шуршит газетой. Девица роется в сумочке, перебирает косметические побрякушки.

Проблема моей нерешительности прыгать вниз заключалась ещё и в том, что меня мучил стыд предстать перед красоткой в синих, срамотно–широких военно–морских трусах. Наконец, терпенью пришёл конец. Опершись о края полок, я сиганул вниз, выдернул из–под матраца штаны, выглаженные тяжестью тела, и напялил их на себя быстрее, чем по боевой тревоге. Впрыгнул в ботинки, схватил пакет с туалетными принадлежностями, тельник, голландку и бегом в умывальник. Побрился, причесался, растёр занемевшее тело полотенцем, надел голландку с синим воротником и вышел в коридор. И вовремя: проводница закрыла туалет на уборку.

— Доброе утро! — сказал я, возвратясь в купе.

— Здрасте, — все ещё колупая яйцо, безразлично ответила старуха.

— Здоровеньки булы, хлопче! — отрываясь от газеты, на хохляцкий манер поздоровался дедок.

Очаровательное юное создание кивнуло мне с милой улыбкой. Большие чёрные глаза симпатичной брюнетки скользнули беглым взглядом по мне, на мгновение встретились с моими, и лёгкие крылышки–ресницы опустились на них, выражая скромность и невинность.

Я присел рядом. Солнечный лучик, заглянувший в вагонное окно, играл пурпуром парчи. Девушка вынула из сумочки изящный деревянный гребень, и как показалось, нарочно обронила на пол. Я поспешил поднять его.

— Спасибо, — поблагодарила она, опять одаривая улыбкой и подавая руку для лёгкого пожатия.

— Фатима… А вас… тебя как зовут?

— Геннадий…

— И далеко едешь, Гена? На службу?

— Да, во Владивосток. Из отпуска возвращаюсь…

— А я в Магадан. Жаль, что нам не по пути.

— Учишься там?

— Нет, на работу еду… Говорят, там заработки хорошие. Золотоискатели — народ при деньгах.

— А ты, Фатима, кем работать в Магадане будешь?

Смуглянка замерла, лукаво повела бровями.

— Кем буду работать? — переспросила удивлённо, искоса поглядывая на стариков. Наклонилась к моему уху, жарко зашептала:

— Ночной бабочкой буду порхать. С цветка на цветок… Нектар золотой собирать.

— А… это как? — не понял я.

— Дурачок! — засмеялась она. — Совсем дурачок!

Я украдкой бросил быстрый взгляд на неё. Милое выражение лица, но в глубине глаз Фатимы плясали огоньки откровенной страсти. Что что–то холодное и страшное таилось в них. Она пытливо посмотрела на меня.

— Ты не имел женщину? Ну, признайся, ведь так?

Я смутился, ощутив прилив внутренней теплоты, совершенно теряясь от её возбуждающих слов, вызывающе короткого платья и близости шоколадного цвета тела, полного скрытых желаний и неуёмного темперамента.

Фатима незаметно сжала мою руку, и шевеление её пальцев, перебирающих мои, было многообещающим. Без сомнения, только присутствие деда и бабки сдерживало меня, чтобы не наброситься на неё голодным зверем, растерзать, растрепать, зацеловать до беспамятства, измять как пахучий лепесток розы. А голодным я был в прямом смысле: ужасно хотелось есть. Но как при ней доставать из чемодана позавчерашние пирожки? Хотя до пирожков ли тут? Дверь в купе открылась, и проводница обратилась к старикам:

— Прибываем в Читу. Попрошу сдать постельное бельё. Поторопитесь на выход.

Дед и бабка засуетились, задвигали сумками. А поезд уже шипел тормозами, и за окнами плыли башенки вокзала. Фатима ещё сильнее сжала мою руку, теснее прижимаясь ко мне. В коридоре загалдели пассажиры.

Дед, пропустив бабку вперёд, задвинул за собой дверь. Фатима обхватила меня за шею, нежно прильнула к моим губам, и сердца наши слились в неровном биении. И так мы сидели в томительном ожидании отправления поезда: подсадят нам попутчиков или нет.

Но вот поезд медленно тронулся, и всё убыстряя ход, загрохотал на выходных стрелках станции. В коридоре тихо. Мы остались одни. Я поспешно закрыл дверь на защёлку и повернулся к Фатиме.

— Расстегни мне молнию на спине, — просто сказала она. — Иди ко мне, мальчик. Ты станешь мужчиной. Это дорого стоит, но тебе я отдамся бесплатно…

Проснулся с чувством непонятного волнения. Вагон трясло и дёргало. Столбик пылинок вертелся в солнечном луче, скупом и холодном, как свет зимнего вечера в замороженном окне.

Динамик поездной трансляции стонал голосом Вадима Козина:

В постели рядом со мной никого не было. Может быть, мне всё приснилось? Горячие объятия, поцелуи? Нет, всё наяву. Забытый на столике гребень напомнил: «Девушку с Кавказа звали Фатима. Она сошла с поезда в Хабаровске, чтобы уехать в Магадан, где будет выколачивать деньги с моряков, лётчиков, опустошать карманы золотодобытчиков.»

Прощай, Фатима! Не забыть мне твоей буйной и жгучей красоты, как не забыть неистово–страстной, случайно–мимолётной встречи.

Я оделся, прибрал постель. Сходил в туалет, умылся. Качаясь, вернулся в купе и вытащил из–под полки свой чемодан. Отхватил ножом кусок окорока и навалился на зачерствевшие пироги.

Километровые столбики уносились назад и всё меньше оставалось их до Владивостока.

 

Служба продолжается

«В 15.00 покинул берег Скорби» — сделал я запись в путевом дневнике, обозначая для памяти место стоянки на пригорке с заброшенным погостом.

Погода резко переменилась. Ветер крепчал, нагоняя лилово–сизые облака и застилая небо. В западной части его собирались тёмные, несомненно, грозовые тучи.

К концу дня, когда берег давно скрылся из виду, и вокруг до самого горизонта распростёрлась бескрайняя водная ширь, разразилась страшная буря. Полутораметровой высоты волны катились холмообразными валами, обрушивались на «Дика», обдавали брызгами и пеной, вскидывали, бросали и швыряли плот, проверяя прочность крепления и мою выдержку. Я повидал достаточно штормов и скажу, что этот, речной, не уступал иным морским. Проливной дождь хлестал струями по мне с такой силой, что промокла на коленях и спине прорезиненная ткань плаща. Высокая стена воды низвергалась на узенькую палубу катамарана, норовя разбить в щепки. Блистали молнии, раскатисто грохотал гром. Свинцовая бурная река в предверии наступающей ночи, свист ветра, шум дождя и ослепительные вспышки молний под оглушающие грозовые разряды повергли меня в отчаяние. Ужас, леденящий душу и тело, овладел мною, наводя на самые плачевные мысли.

«Возгремел с небес Господь, и Всевышний дал глас Свой». Библия. Книга царств, песнь Давида, 22 (14).

Гроза вскоре прекратилась, но потоки дождя и речной воды всю ночь заливали палубу плота–катамарана. Измученный жестокой трепкой от бушующей реки, отяжелевший от бессонной скверной ночи, я с трудом дождался обложенного тучами утра. Новый день выдался не лучше: ветрено–холодный, пасмурный. Накрапывал дождь. Не смолкал плеск волн о борта лодок.

Однообразно–унылое плавание «Дика» продолжалось весь день под хмурым небом, низко нависшим над присмиревшей, но всё ещё неспокойной рекой. К вечеру я разглядел в бинокль справа по курсу полоску лесистого берега. Уже впотьмах достиг его и вконец обессиленный беспрерывной греблей, бессонницей, голодный и мокрый наспех поставил палатку и бухнулся в неё. Таёжная глухомань, дикие звери, злые бродячие люди, камнепад с неба — на всё наплевать. Спать и ничего больше!

21 июня. Четверг. 10.00. Из палатки видна рябь реки. Ворона пролетела по бесцветному небу. Руки болят от вёсел, а спина от долгого сидения в одной позе. Тело ноет, словно побитое палками. Вялость, апатия, сонливость, неповоротливость. Так и лежал бы здесь, не вставая, не выползая из палатки. Да и куда мне вставать? На учёбу? На службу? На свидание? На работу? На поезд? Ни–ку–да! Вот до чего я дожил! Лежи, просто так, уткнувшись глазами в подволок палатки, и думай, с ужасающей ясностью представляя печальный конец реки–жизни. Сколь ни плыви по ней, но рано или поздно вольётся она в море Небытия. Ведь жизнь — такая штука, из которой никто живым не уходит. Незримою птицей летят годы. Минуют стороной невзгоды, и верный Ангел–хранитель, сопровождая в плавании по стремнинам бытия, по–прежнему зорко следит за каждым моим шагом. Когда доплыву до моря, скажет он мне: «Всё, дружище! Я не Шварценеггер с бычьей шеей и не Мохаммед Али с железными кулаками, я — Ангел, и моя миссия по защите вашей персоны окончена. Дальше — последний путь на Суд Господний. И помни, друг мой: благими намерениями, устлана дорога в Ад».

…С благими намерениями пришёл я в Дом культуры моряков Дальневосточного морского торгового пароходства. Потанцевать, с хорошенькой девушкой познакомиться. Так, чтобы на всю жизнь. Чтобы писала мне письма и ждала со службы. Дембельнусь, и мы поженимся. И будем крепко любить друг друга. С такими радужными мыслями скромно стоял я в сторонке, с завистью глядя на блистательных моряков — «торгашей» в чёрных форменных тужурках. Поблескивая золотистыми галунами нарукавных шевронов, они, зная себе цену, держались свободно, не стесняясь толпившихся у стен девиц в мини–юбках, бросавших на них зазывательные взгляды. Но вот грянул духовой оркестр. Несколько смельчаков, уверенных в своей неотразимости, пригласили дам и закружились в просторном зале. Те, кто хорошо танцует. Остальные парни выжидают, когда на танцплощадке народу станет больше, не решаются выходить на общий обзор. Оркестранты сыграли «Дунайские волны», «Берёзку», «Офицерский вальс», но танцующих не прибавилось. На сцену вышел солист. В узких брюках — крик моды! В белой нейлоновой рубашке — мечта тех лет! В остроносых туфлях — особый шик! Поправил микрофон, объявил:

— Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!

Этого момента ждали все. Всколыхнулись толпы любвеобильных страдалиц, давно присмотревших себе породистых красивых жеребцов с ромбами на лацканах — выпускников высшего мореходного училища. Сияя медью труб, оркестр заиграл «Ладу». Солист, уверенный в своей неотразимости, хлопая в ладоши и притопывая ногами, запел:

Дамы, торопясь, чтобы соперницы не опередили, ломанулись к кавалерам, вмиг расхватали броских, нарядных петухов, задрыгались в темпе быстрого танца, как в кинокомедии «Кавказская пленница»: «Сначала давим окурок левой ногой, потом правой». Когда расхватывать стало некого, ко мне подрулила черноглазая брюнетка лет восемнадцати, с шиньоном на голове, украшенным японской сеткой с бисером. В цветастом трикотиновом платье, плотно облегающем в меру полноватую фигуру. В японских туфельках с блёстками.

— Разрешите пригласить вас? — низким, мягким голосом и с милой улыбкой обратилась ко мне девушка, отчего на щеках её курносого лица обозначились ямочки. Внешнее обаяние незакомки, зажигательные глаза, в которых я прочёл взаимную симпатию, привели меня в восхищение. Блестевшие из–под мохнатых, подкрашенных тушью ресниц и старательно подщипанных бровей, они словно говорили: «Целуй нас!».

Стыдно признаться, что не умею выламываться так, как вон те модники в джинсах. Была не была! Беру за руку, веду на круг, но на моё счастье «Ладу» сменяет медленное танго. Я беру её за талию, она обхватывает мою шею, и мы плавно движемся под упоительную мелодию Накамуры «Белых роз лепестки». Её губы, отливающие блеском перламутрово–розовой помады, касаются моего уха, и с лёгким щекотаньем они вкрадчиво произносят:

— Меня зовут Рая.

«Девочка Рая пойдём до сарая…», — приблатнённая песенка — первое, что пришло мне на ум. Я теснее прижал её и также на ушко проговорил:

— А я — Гена. Служу по третьему году. Можно после танцев проводить вас домой?

— После танцев не успеешь вернуться из увольнения. Я далеко живу… В Моргородке. Поедем сейчас?

Я охотно и беспечно согласился, не подумав, как и во сколько вернусь обратно. В троллейбусе мы стояли, словно продолжая танец: обнявшись, и всякий раз, как что–либо сказать, наклонялись к уху и нашёптывали друг дружке разные приятные словечки, обычные при знакомствах. Выйдя из троллейбуса, мы долго месили снег на улицах частного сектора. На улице Ишимской Рая придержала меня.

— Всё, дальше не пойдём. Видишь калитку в заборе из штакетника? За ним и есть мой дом. Свет горит… Отец и мать телевизор смотрят… Замёрз сильно? Пойдём в наш дровянник. Там хоть ветра нет. Цыц, Тузик! На место!

Забреньчав цепью, собачонка послушно скрылась в будке. Мы прошмыгнули в тёмный сарайчик и тотчас, обнявшись, принялись целоваться. Через щели в дырявой крыше сыпался снег за шиворот, мёрзли ноги и только нашим рукам было тепло. Засунутые под распахнутое пальто Раи и под мою шинель, они гуляли по спинам, опускаясь всё ниже, ощущая тепло разгорячённых, крепко сбитых тел. Я уже знал, что обнимаю замужнюю женщину, муж плавает мотористом на теплоходе «Байкал», его зовут Женя, он ходит в загранку и привозит оттуда много шмутья.

— Он вчера в рейс на Японию ушёл, — чмокая влажными губами по моим щекам, — шепнула Рая. — Женька вообще хороший… Часто привозит мне японские вещи, но я не люблю его…

— Зачем замуж пошла?

— Маманя уговорила… Женька привозит тряпки, магнитофоны, фрукты, а маманя продаёт их на барахолке. Так и живём…

— А отец? Он кто?

— Завхоз в мореходном училище… На его зарплату разве проживёшь?

— А чем занимаешься ты?

— Электросварщицей на 178‑м заводе работаю.

— Вот так новость! Наша лодка там в доке стоит! Недалеко от нас индонезийский эсминец «Аям сабунган» пришвартован…

— «Боевой петух?!». Так я на нём сейчас сварные работы выполняю. Поднимись по трапу на бак и найдёшь меня. Кстати, на «сто тридцать шестой» я в доке килевую обшивку проваривала. И как мы ещё там не встретились?

— Я в то время ленкомнату оформлял в бригаде, в док не ходил. И вообще скоро ремонт закончится, уйдём на Камчатку. Номер нашей части: «девяноста пять, сто семьдесят семь». Ты напишешь мне? — в свою очередь, покрывая поцелуями её глаза, спросил я.

— Девяноста пять… сто семьдесят семь… — повторила она. — Запомню… Кстати, ходовые испытания вашей лодке на июнь назначены. Сама в кабинете у главного технолога слышала. А сейчас только февраль. Мои старики на дачу перебираются, а Женька из рейса не раньше, как через месяц вернётся. У них заход в Гонконг, потом Сингапур и Австралия. Встретимся завтра?

В ту буранную ночь, не в силах оторваться от губ, ищущих поцелуев, я дотянул до последних минут. Боясь опоздать из увольнения, сломя голову, бежал на последний троллейбус. Ослепила встречная машина. Я врезался в чугунный фонарный столб. Ушиб грудь, сотряс мозги, шатаясь, побрёл пешком. По голому асфальту проспекта Сто лет Владивостоку, по булыжной мостовой проспекта Некрасова, по заснеженным тротуарам Океанского проспекта, по пустынным трамвайным путям Ленинской, ныне Светланской, до остановки «Стадион «Авангард». В бригаду притащился далеко за полночь. В кубрике «сто тридцать шестой» не спали. Экипаж подняли на мои розыски. Одетые в шинели моряки приготовились к выходу на улицу, когда я нарисовался в дверях. Громкий вздох облегчения прокатился по кубрику: кому хочется бродить по морозу вместо сна?

У меня состоялся неприятный разговор с замполитом Юрием Павловичем Зуевым. Я лишился знака «Отличник ВМФ» и увольнений на берег. Лодка наша перешвартовалась к дальнему пирсу, а «Боевой петух» ушёл в Индонезию. С Раисой мы встретились через… полтора года. Но то будет другая история.

Той снежной зимой женился старшина второй статьи Виктор Деревягин, командир отделения электрооператоров, отличный, весёлый парень. Невеста была старше его, в очках и не очень, чтобы очень…

— А, поживу, потом разведусь, — посмеивался он. Мы завидовали ему.

23 февраля 1964‑го года я, Игорь Ставицкий и лейтенант Малкиев несли патрульную службу у Дома офицеров флота. По случаю Дня советской армии и военно–морского флота здесь намечалось торжественное собрание с праздничным концертом, и офицерьё с жёнами валило валом. Ядрёный красномордый крепыш в форме полковника морской пехоты приказал нам открывать двери перед входящими дамами и высокопоставленными начальниками.

— Приедет жена адмирала Амелько, так вы тут смотрите у меня! Не то я вас! Ы-ы! — рявкнул полковник. — В два счёта на гауптвахту упеку! Ы-ы! — показал он волосатый кулачище, и крутнувшись на каблуках коротких хромовых сапог, скрылся за стеклянными дверями фойе. Лейтенант Малкиев от страха вспотел. Дрожащей рукой выхватил носовой платок, стал вытирать испарину на лбу.

— Это что за чудак на букву «мэ» выискался, товарищ лейтенант? — сочувственно спросил Игорь Ставицкий. — Бербаза паршивая! Краснопогонник!

— Тише ты! — испуганно пролепетал Малкиев. — Это же комендант Владивостокского гарнизона полковник Грищенко! Ему снять с меня погоны — раз плюнуть! У него и генералы рыдают.

Мягко подкатила «Чайка». Грищенко тут как тут. Из окна фойе следил, чтобы не прозевать машину жены командующего Тихоокеанским флотом. Подлетел, услужливо дверцу открыл. Из машины вышла элегантная женщина лет двадцати семи, в чёрном платье со шлейфом, в шляпке с вуалью, опущенном на красивое, миловидное лицо. Комендант подхватил даму под локоток, изгибаясь в поклонах и рассыпаясь в комплиментах, повёл ко входу. Игорь и я двери перед ними нараспашку — н-на! Комендант и молодая адмиральша прошли, и чёрт дёрнул меня за язык ляпнуть им вслед:

— Грищенко леща бросает жене командующего!

Тихонько так, как думалось мне, сказал. Малкиев опять с лица сошёл, бледный сделался как полотно. Накинулся на меня:

— Ты в своём уме? А если бы он услышал! На губу захотел?!

Минут через десять Грищенко воротился, подошёл ко мне, похлопал по плечу своей сильной мужицкой рукой, наставительно, с укором и с некоторой обидой в голосе произнёс:

— Не леща, товарищ старший матрос, а уважение к даме!

Он резко повернулся, ухватился за массивную дубовую, с медными набалдашниками ручку, рванул с психу тяжёлую дверь и потерялся за ней.

По возвращении в бригаду перепуганный до смерти Малкиев, не жалея красок, во все подробностях обрисовал этот эпизод офицерам К-136. Ох, и ржали они! И ещё долго по кубрикам и отсекам кочевала фраза, ставшая поговоркой: «Не леща, а уважение к даме». Надо же! Оказывается, комендант услышал мои слова, брошенные ему в спину. И простил! Настоящий полковник!

На смену сырой, промозглой зиме пришла ранняя весна. Некоторые наши офицеры ушли в отпуск. Их временно заменили неизвестно откуда и кем присланные «чудо–специалисты». Вместо командира БЧ‑2 Тушина пришёл некий капитан–лейтенант Юрченко, «поплавок» — надводник по прозванью «пятнадцатилетний капитан». Командира БЧ‑1 Косолапова подменил старший лейтенант Аббакумов, более известный в БСРК под прозвищем Чёрная Борода. Об этих «кадрах» надо рассказать особо. Заслужили!

Итак, сначала о «пятнадцатилетнем капитане». Не подумайте, что собираюсь пересказывать вам роман Жюля Верна в своём, пусть даже коротком изложении. И рассказывать о мальчике, стоящем за штурвалом корабля. Нашему герою уже за сорок. У него «чуть посеребрила виска седина». На затылке плешка с пятак, а под глазами сеточки мелких морщин. Несмотря на эти нежелательные приметы в портрете, Федя Юрченко пользовался исключительным успехом у женщин, симпатией друзей и благосклонностью начальства. Первых Федя покорял тонкими чёрными усиками, белозубой улыбкой и военно–морской формой. Вторых — открытой душой и всегда распахнутыми для них карманами. А третьим очень нравилась исполнительность и готовность прыгнуть за борт во имя спасения дорогих отцов–командиров. К счастью за борт ещё никто не упал, спасать никого не пришлось, и свой хлеб Федя Юрченко зарабатывал честным исполнением офицерского долга. Исполнительность эта, правда, имела чёткие границы: «от и до» А скорее, наоборот: «до и от» До начала ухода Феди в запой и от его окончания. Последнее обстоятельство начисто перечёркивало все добродетели Феди, и очень не нравилось большим начальникам, знакомым с ним лишь заочно. Особенно тем, которые подписывают представления к очередному воинскому званию. Понятно, что эти люди ни малейшего представления не имели о служебном рвении Фёдора Юрченко, проявляемом им в свободное от выпивок время. А ведь он, если, конечно, был трезв, в лепёшку расшибался, чтобы содержать вверенную ему артиллерийскую боевую часть в постоянной готовности дать залп из всех орудий. Эти чиновники, имеющие обыкновение носить адмиральские махровые звёзды на погонах, не дрогнув, вычёркивали фамилию Феди из списка офицеров, представленных к очередному званию. И потому капитан–лейтенант Фёдор Юрченко даже за ящик доброго армянского коньяка не вспомнил бы, сколько раз его представляли. Друзья и ровесники Феди, многие однокашники давно имели по две, а то и по три больших звезды на погонах. А у Феди неизменно красовались четыре маленьких. «Звёздным мальчиком», то есть, капитан–лейтенантом Юрченко ходил уже пятнадцать лет, а потому стал известен среди флотских офицеров как «пятнадцатилетний капитан». Федя гордился своим прозвищем, сыпал шутками и остротами на безобидные подколы друзей, огорчённых очередным срывом его карьеры, и неизменно говорил:

— Друзья! Что проку в очередном звании? Более высокая зарплата?! Повышение в должности?! Но, оставаясь на прежнем месте уже полтора десятка лет, я накапливаю опыт службы! Всё можно купить за деньги, но опыт службы — никогда!

А служил капитан–лейтенант Фёдор Юрченко командиром БЧ‑2 на крейсере «Адмирал Лазарев».

Перед временным назначением к нам на лодку «выступил» Федя с «концертом» по полной программе, о чём со смехом рассказывали офицеры в кают–компании бригады за утренним чаем.

А дело было так.

В канун праздника 1‑е Мая корабельная трансляция крейсера «Адмирал Лазарев» объявила:

— Капитан–лейтенанту Юрченко прибыть к командиру корабля!

«Пятнадцатилетний капитан» надел фуражку, ребром ладони привычно совместил переносицу с «крабом» и глянул на себя в зеркало. Своим внешним видом он остался доволен. Не спеша, слегка вихляющей походкой, как и подобает старому морскому волку, проследовал в командирскую каюту.

— Товарищ капитан первого ранга! Капитан–лейтенант Юрченко по вашему приказанию прибыл!

— Присаживайся, Федя, — по–дружески просто сказал командир.

Вестовой принёс чай. Командир придвинул к Фёдору серебряную сахарницу, и как можно теплее, начал издалека:

— Послушай, Федя… Ты хорошо отстрелялся на недавних учениях. Командующий очень доволен. Самое время сейчас… Вот и думаю…

— Ну–ну, внимательно слушаю, товарищ командир, — насторожился Юрченко, отодвигая чашку с чаем, — чего надумали?

— Да вот, знаешь… Представление я подал в штаб флота на присвоение тебе очередного звания капитана третьего ранга.

— Что?! — вскочил Юрченко. — Да они же опять вычеркнут меня! И потом… Кто будет накапливать опыт в службе? — засмеялся он.

— Что же ты так и будешь до пенсии ходить в «звёздных мальчиках»? Да тебе и надо–то продержаться всего два дня! Сегодня пятница, а в понедельник по моим соображениям командующий подпишет представление. Всего два дня, Федя!

— Не знаю, — пожал плечами Юрченко. — Сегодня я иду в ресторан. Не гарантирую…

— Всего два дня! — напомнил командир.

Сверкая золотом погон, «пятнадцатилетний капитан» шёл по Ленинской. Но по главной улице Владивостока не сделать и нескольких шагов, чтобы не встретить друзей или хороших знакомых. И скоро Федя Юрченко стоял в компании офицеров с соседнего эсминца.

— Друзья! По случаю моего многократного представления к очередному званию приглашаю вас отметить это неординарное событие в ресторане «Золотой Рог». Я угощаю!

— Да, но ещё не подписано… Не в традициях так отмечать, — засомневались приятели. — Могут задробить…

— Какие наши годы?! В другой раз точно присвоят «майора».

Посылая воздушные поцелуи дамам и кивая знакомым, любимец женщин, особенно, официанток, вошёл в ресторан. Зал дружно заскандировал:

— Фе–дя! Фе–дя! Фе–дя!

Официантки, обгоняя друг друга, бросились к щедрому посетителю. На чаевые Федя не скупился и ему тотчас предложили отдельный столик. Девицы окружили «пятнадцатилетнего капитана», изо всех сил стараясь понравиться.

— Федя! На концерт Софии Ротару билеты не достать…

— Сколько надо?

— Федя! Миленький! Помоги в институте экзамен сдать…

— Кто декан?

— Федя, дорогой! Алёна с Владом заявление в ЗАГС подали… Месяц ждать…

— В каком ЗАГСе регистрация?

У «пятнадцатилетнего капитана» всё схвачено, всё «заточено». Везде свои люди. Его везде любят, уважают, привечают… Кроме комендатуры. Однажды Федя Юрченко имел неосторожность послать «далеко» коменданта гарнизона полковника Грищенко. Послать–то послал. С кем спьяну не бывает. Но ещё и обозвал при этом «пехотой необученной», «сапогом кирзовым», «крысой сухопутной». Упомянул галифе «цвета детского поноса», «парадные» кальсоны и прочую армейскую атрибутику коменданта. После всех этих сравнений Юрченко стал коменданту вроде красной тряпки для быка. Одно упоминание фамилии «Юрченко» приводило коменданта в ярость. Он устроил настоящую охоту за ним. Армейские патрули зорко высматривали «пятнадцатилетнего капитана» у дверей ресторанов и кафе, в кинотеатрах, в парках и других общественных местах. За поимку Феди Юрченко в непотребном виде комендант негласно обещал поощрение.

Разумеется, и в тот вечер наш герой хорошо поднабрался, но друзья усадили его в такси, дали шофёру приличные чаевые с просьбой доставить офицера до двери Фединой квартиры. Шофёр так и сделал. Подвёл еле держащегося на ногах капитан–лейтенанта к двери и нажал кнопку звонка. Полагая, что обещание доставить пассажира до двери выполнено, шофёр ушёл. Заспанная жена не спешила открывать пьяному супругу, и Феде пришла в нетрезвую голову шальная мысль навестить одну из его многочисленных подруг. Путь к ней лежал через кафе, поскольку идти к подруге без вина и конфет было не в его правилах. У выхода из кафе Федю поджидал армейский офицер и два солдата. Зелёная фуражка начальника патруля покатилась по асфальту, раздался звон разбитой бутылки, коробка с конфетами опустилась на голову сержанта–пограничника. Но силы были слишком не равны.

В понедельник утром перед адмиралом легли на стол два списка. Один с фамилиями доставленных в комендатуру. Другой — на представление к очередному офицерскому званию. Адмирал нисколько не удивился, найдя в обоих одну и ту же фамилию. Он выпил кофе, раскурил трубку и вычеркнул из последнего списка фамилию «Юрченко».

— Я же тебя как человека просил: ну, продержись два дня! Всего два дня! — возмущённо мерил шагами свою просторную каюту командир крейсера капитан первого ранга Белов.

— О чём жалеть, Николай Степаныч? Опыт службы не пропьёшь!

Вскоре после майских праздников ракетно–артиллерийскую боевую часть крейсера «Адмирал Лазарев» признали лучшей на ТОФе. А с её командира капитан–лейтенанта Юрченко снято ранее наложенное взыскание. Такой вот «кадр» в конце мая пришёл на К-136 вместо Николая Алексеевича Тушина, уехавшего в отпуск в Подмосковье с пампушкой–женой.

Другой новый офицер, тоже из «поплавков», прибывший на подмену штурману Косолапову, не меньшим слыл чудаком. Старший лейтенант Василий Аббакумов, более известный как Чёрная Борода. Такое прямо–таки пиратское прозвище у внешне элегантного, но несколько вычурного офицера.

Помнится, стояли мы в Золотом Роге у 33‑го причала. Была пятница тихого и тёплого майского вечера. Поскрипывали швартовы. Из городского парка доносились звуки духового оркестра. Пахло сиренью и жасмином. Игорь Ставицкий, под предлогом проворачивания механизмов, поднял перископ, и мы смотрели в него на железную, облезло–зелёную крышу старинного дома, белеющего колоннами на сопке Орлиной. На ней возлежала обнажённая дамочка, раскинувшись на узорчатом покрывале. В тени кирпичной трубы бутылка лимонада. Рядом раскрытая книга, транзисторный радиоприёмник. Уверенная, что загорает в совершенном одиночестве, разомлевшая дамочка томно массажировала груди. Приближение в окуляре перископа столь велико, что видны соски, пухлые губы в розовой помаде, волосинки на стройных, жилистых ногах, подкрашенные тушью ресницы и всё остальное. Казалось, достаточно протянуть руку и прикоснёшься к её прелестям.

Через час в штурманской каюте старший лейтенант Василий Аббакумов, прикомандированный на К-136 временно исполнять обязанности командира БЧ‑1, подводил итоги службы за неделю. «Качать права» начал с того, что обвёл всех присутствующих строгим, испытующим взглядом, словно примериваясь к каждому, кто во что горазд.

— Матросы неудовлетворительно содержат заведование материальной части. Вместо увольнения на берег — в распоряжение боцмана Гусарова! Он, товарищи моряки, обеспечит вас необходимым шанцевым инструментом. Как–то: ветошью для протирки лееров, малярными кистями и суриком, щётками и скребками для чистки и покраски корпуса. Особо старательных в кубрике бригады ждут двухведерные швабры. Всё, товарищи моряки. Ступайте. Да вознаградит вас Главком ВМФ! Старшинам, мичманам и офицерам остаться.

Когда за последним матросом закрылась дверь каюты, Чёрная Борода отложил в сторону фуражку со свежим белым чехлом, кончиком мизинца дотронулся до аккуратного пробора на голове, пристально посмотрел на каждого.

— Итак, вопрос первый — состояние боеготовности вверенной мне штурманской боевой части. Моя оценка — нуль! Вопросы? Нет. Вопрос второй — состояние дисциплины личного состава бэче–раз. Оставляет желать лучшего. Ещё нуль. Подраспустились вы тут.

Чёрная Борода лёгким щелчком сбил невидимую пылинку с безукоризненно выглаженной белой сорочки. Поправил на галстуке заколку–якорёк. Причесал чёрные, коротко стриженные волосы и аккуратную чёрную бородку.

— Итак, товарищи моряки. Мы с вами в едином окопе. У каждого из нас своё боевое знамя. Так давайте развернём наши знамёна в одно большое знамя повышения боеготовности корабля и укрепления воинской дисциплины!

Выступив с таким апофеозным призывом, Аббакумов потёр бархоткой бирюзовые запонки на манжетах и обручальное кольцо. Посмотрел на часы, блеснувшие золотым браслетом.

— Итак, товарищи моряки. Вопрос последний и самый наболевший. Кто сегодня жаждет встречи с любимой?

В каюте штурмана тихо. Сюда не доносятся благоуханные запахи весны, звуки музыки, шелест волн и сирены катеров. В отблесках плафонов радужно сияет отдраенный до зеркального блеска репитер гирокомпаса. Чёрная Борода подровнял пилочкой ноготь безымянного пальца. Вытянув руку перед собой, полюбовался этим ногтем и повторил:

— И всё–таки… Кто сегодня желает парить клюшку?

— Товарищ старший лейтенант! Прошу добро на сход с корабля.

— Так, понятно… Главный старшина Гаврик очень рвётся. Но состояние вверенной вам материальной части корабля не на должной высоте. Свою любовь, товарищ главный старшина, вы проявите на ходовом мостике. Я не могу приказать вам работать ночью, но к утру нактоуз должен быть очищен от пятен ржавчины…

— То пятна сурика, тащ старшнант…

— Повторяю: к утру нактоуз должен быть окрашен. Ещё кому невтерпёж?

— Разрешите сход, тащ старшнант… — Перископ я проверил, поднимается, опускается исправно. Ну, край как надо на берег…

— Так, старшина Ставицкий на боевом взводе… После проверки состония перископа, как я полагаю. Очень жаждете?

— Да я уже вторую неделю без берега… Гирокомпасу плано–предупредительный ремонт делал…

— Надеюсь, его шкала приведена к меридиану, а не к дому, крышу которого вы столь пристально разглядывали в перископ.… Вы женаты?

— Никак нет!

— Похвально, молодой человек. Не спешите обременять себя домашними хлопотами. Холостяк должен ночевать на борту своего корабля и в собственной каюте… Или в кубрике. К тому же мичману Гусарову несподручно одному устранить неполадки на горизонтальных рулях. Вдвоём справитесь быстрее. Ещё кто просит добро на сход?

Из угла каюты голос неуверенный, робкий, молящий:

— Отпустите, товарищ старший лейтенант…

— Командир группы лейтенант Малкиев страждет парить клюшку. Сожалею, товарищ лейтенант, но сегодня вы остаётесь на борту вместо меня командовать штурманской боевой частью. Есть ещё вопросы, товарищи моряки? Нет? Тогда флаг вам в руки и паровоз навстречу!

На эсминце у соседнего пирса склянки пробили восемнадцать ноль–ноль. Высокий и стройный, как молодой кипарис, старший лейтенант Аббакумов продефилировал по набережной. Его чёрные лучистые глаза впивались в выпуклости встречных девушек, руки мысленно ощупывали, оглаживали точёные фигурки, а губы целовали миловидные личики. Не желая мять в такси тщательно наведённые стрелки на брюках, Аббакумов двинулся на трамвайную остановку, где скоротал время мысленным раздеванием студентки. На задней площадке трамвая толпились знакомые офицеры.

— Салют Чёрной Бороде!

— Привет, Вася!

— Здорово, Чёрная Борода! Как там на лодке после тральщика?

Но Вася уже положил глаз на обворожительную блондинку, место с которой было свободным.

— Пардон, товарищи офицеры. В другой раз непременно расскажу… Вижу объект, достойный моей клюшки. Честь имею!

Аббакумов подошёл к очаровательной незнакомке, изысканно испросил позволения присесть рядом. Незнакомка одарила многообещающей улыбкой, и Аббакумов представился, придерживая фуражку на локтевом сгибе и слегка наклонив голову:

— Старший лейтенант Василий Аббакумов!

— Снежана, — кокетливо ответила она.

Контакт был установлен. Два сердечных корабля устремились друг к другу, тотчас изменив ранее намеченные курсы. Точкой пересечения координат был выбран «Зеркальный».

Их головы соприкасались в приятной беседе знакомства, от которой веяло романтизмом и французскими духами, а от близко шепчущих губ пахло пряностью зубной пасты. Правая рука Чёрной бороды непринуждённо касалась белокурых завитушек Снежаны. Предвкушая бурную ночь, Аббакумов нетерпеливо посматривал в окно. Но вот и украшенные бегущими огоньками окна ресторана. За ними уют, шампанское, сближение в танго, ждущие «…воле моей супротив эти глаза напротив…». И которые не против…

У «Зеркального» Аббакумов первым вышел из трамвая, галантно подал руку. Приобняв Снежану, импозантный кавалер успел сделать несколько шагов: по плечу легонько похлопали. Аббакумов обернулся и похолодел. Ужас, разочарование, зелёная тоска и отчаяние рухнувшей мечты — всё смешалось в его широко раскрытых глазах.

— Натали?! — пролепетал он.

— Пойдём домой, Вася…

В трамвае жена случайно оказалась сидящей неподалёку и слышала, как неблагонадёжный муженёк охмурял девицу. Стойкая боевая подруга, закалённая нескончаемыми любовными баталиями Васи, не стала истерично кричать, рвать на муже мундир, а заодно портить ему причёску. Мудрая женщина побеждала лаской.

— Пойдём, Васятка домой, — повторила жена, с трудом отворачивая супруга в другую сторону. — Я тебе коньячок припасла, твой любимый… «Плиска». Дома будешь парить клюшку…

Офицеры, наблюдавшие эту сцену, с трудом сдерживали душивший их смех. Не вытерпели и громко загоготали у дверей «Зеркального». Чёрная Борода, не оборачиваясь, показал им кулак.

— Господи! А как всё прекрасно началось! — вырвалось у него за утренним чаем в кают–компании. И офицеры от души посмеялись.

 

До свидания, Владивосток!

22 июня, пятница. Самый длинный день в году. Памятная дата — начало Великой Отечественной войны. Как быстро мир забыл об этой трагедии человечества. Снова гремят взрывы бомб и снарядов, трещат автоматные очереди в Афганистане и Палестине, в Ираке и Чечне, в Косово и Абхазии, в Южной Осетии и других «горячих» точках планеты, снова кровь, стоны, слёзы.

Вчера отчалил от берега в 18.45. В 19.05 прошёл Киндал, а через полчаса миновал отметку «1560 км.». Навстречу прошли «РТ‑727» и «Ракета». В 23.00 позади осталось Кагальцево.

23 июня, суббота. 02.00. Привязался к топляку, попытался заснуть на плоту. Не получилось. Донимали комары, ныли ноги и руки, покоя не давал больной палец. Не отдых, а одна маята.

04.00. Продолжаю плавание. В 07.45 прошёл «1595 км.», на котором обогнала возвращающаяся «Ракета». На высоком левом берегу круто в гору убегают к горизонту мохнатые, исчерна–зелёные, дремучие ели. Видны штабели труб, домики вахтовиков.

08.00. Нет сил идти дальше. Морят усталость и сон. Вижу на берегу заброшенный хутор. Лучшего места для высадки и отдыха неприхотливому путешественнику и желать не нужно. Кучи сопревшего навоза, разбитые изгороди, полуистлевшие дома без крыш, поленницы трухлявых дров, огороды, заросшие крапивой, репейником, чертополохом, полынью, осотом, лебедой, пыреем и другими сорными травами. Никто их не сеет, не пропалывает, не поливает, а поди ж ты! Прут, как на дрожжах! Вот так бы сами по себе огурцы и помидоры, морковь и капуста росли! Да и не удивительно, что густой крапивой здесь всё поросло. Много скотины держали хуторяне, земля хорошо удобрилась. И никому стала не нужна. Приезжай, живи, кто хочешь. Да кто сюда поедет? Только такой заблудший отшельник, как я?

Разжигаю костёрчик, завариваю супчик и чай, завтракаю, ставлю палатку и падаю спать. Именно, не ложусь, а падаю.

15.00. Проснулся. В палатке, нагретой солнцем, жарче, чем в парнике. Вылез из неё одуревшим, разбитым. Кое–как очухался. Умылся. Расходился. Сделал записи в дневнике. Пора в путь. Погода вполне подходящая: солнце, лёгкий ветер, рябь на воде. Впереди Усть — Тым, что по моей разметке на походной карте соответствует 1600‑му километру.

Иду короткой протокой. Встретился на моторке рыбак из Усть — Тыма. Поговорили, сцепившись вёслами.

— Совхозы разогнали… работы нет. Как жить? Ловим рыбу, продаём. Скоты–рыбинспекторы шугают нас, чтоб им… А как жить? Ну, бывай, мужик! Завидую тебе… Вот бы мне так, ни хрена не делать… Плыви да плыви… Да куды мне? Трое короедов на печке сидят. Им ням–ням давай… Ну, удачи тебе!

Моторка унеслась с надрывным воем, а я тихо и плавно иду вдоль густых, непроходимых тальниковых зарослей. Дело к вечеру, но пристать на ночлег негде. Решаю перейти на правый берег, у которого краснеет бакен № 410. Пока пересекал фарватер, икру пометал основательно при виде несущейся не меня встречной «Ракеты». Поднимая крутую волну, она с рёвом пронеслась неподалеку от меня, раскачивая плот и оглушая сиреной. Я выругался ей вслед, цепко держась за мачту, чтобы не слететь с катамарана. Волны, с шумом разбегаясь в обе стороны, скоро улеглись. Распустив парус, ристать на ночлег негде. Решаю перейти на правый х, непроходимых тальниковых зарослей. крапивой, репейникамимне затемно удалось подойти к берегу, оказавшимся лесистым взгорком с одним кедром и парой молодых берёз с ослепительно–белой берестой. Вид с этого места открывался довольно живописный. Экзотики прибавляла чёрная гадюка, на правах хозяйки разлёгшаяся на пятачке сухой и примятой травы. Гадюки очень чувствительны к шорохам и шагам, и конечно, эта заметила меня давно, но не уползла, молча наблюдая, как я собираю сушняк и ставлю палатку. Я изредка поглядывал на неё, стараясь не тревожить, но всё–таки она исчезла бесшумно и незаметно. Пламя и дым отогнали комаров. В эту короткую летнюю ночь я отлично выспался и чудесно отдохнул. И утром ещё долго нежился и блаженствовал с кружкой горячего кофе из термоса и поломанной плиткой шоколада «Путешествие». В раздумье грыз карандаш и терзал дневник, последняя запись в котором обрывалась рассказом о штурмане Васе Аббакумове, временно исполнявшем обязанности командира БЧ‑1 на К-136.

…Владивосток, жаркий июль 1964‑го… Бухта Змеинка. Одинокий пирс у пустынного берега под сопкой, кудрявой от молодых, широколистых дубков. День безветренный и знойный. Чайки пищат над синей гладью бухты. В молчаливо–гордом одиночестве хищной щукой притаилась здесь К-136. Корпус лодки, её высокую боевую рубку с тремя пустыми ракетными шахтами облепили матросы, мотористы, торпедисты и другие подводники с малярными кистями. Скребут, чистят, красят лёгкий корпус, отбивают по нему белую ватерлинию. Лодка только что вернулась с ходовых испытаний, успешно проведённых, и теперь экипаж готовится к военно–морскому параду в Амурском заливе. Сразу после парада мы снимемся с якорных бочек и уйдём на Камчатку, а потому ракетные шахты не совсем пусты: офицеры, пользуясь случаем, успели подвезти и загрузить в них домашний скарб.

Игорю Ставицкому и мне поручено нарисовать на рубке тактические номера лодки и метровой величины знаки: военно–морские флаги в белых кругах и пятиконечные красные звёзды. Это символы боевых успехов корабля, означающие: «Отличный корабль», «Лучшая электромеханическая боевая часть на флоте», «Приз Главкома ВМФ за ракетную стрельбу». Мы вырезали трафареты и без проблем нанесли изображения на свежую зелёную краску. Но как быть с двухметровыми номерами? Стоя на узкой доске подвески лицом вплотную к гладкой стене шахтного ограждения, не отступишь назад, не посмотришь со стороны, как разметить и прочертить мелом нужные линии. Под тобой семь метров высоты и ещё двадцать метров глубины рядом с лодкой. Игорь, стоя наверху, страховал меня, опускал на штерте ведро с краской и кисть. Я держался за веревки подвески и соображал, как написать белилами двухметровые цифры «496» с обеих сторон рубки красиво и чётко, прижавшись к обшивке рубки и ничего не видя перед собой. Выручила деревенская смекалка. Я вспомнил, как отец размечал доски для кромления. Натрёт горелой головнёй шнур, наложит его на нужную часть, туго натянет и отпустит, а на поверхности остаётся прямая чёрная линия.

— Отмеряй наверху ширину, намеляй мелом шпагат и накладывай на те метки, крепко держи, а другой конец мне опусти, я внизу сам отмерю, — задрав голову вверх, сказал я Игорю. Он быстро смекнул, что требовалось делать, и вдвоём мы быстро расчертили контуры огромных цифр. Закрасить их не составляло труда.

Работать с Игорем одно удовольствие. Улыбается сверху, краску в обрезе из–под тараньки опускает на тонком штертике. Я на него снизу смотрю, строжусь:

— Ты поаккуратней, молодой, а то как в прошлый раз опрокинул мне на башку банку сурика.

От напоминания о неприятном для меня происшествии, когда после долгого оттирания растворителем волосы всё же ссохлись, и доморощенному парикмахеру — мотористу Славке Скочкову пришлось оболванить меня ножницами, Игорь заржал жеребцом. Штертик задёргался в его руке, белила плесканулись через край, и он чуть было снова не обляпал меня краской.

Я беззлобно погрозил кулаком.

— Ну, салажня зелёная! Получишь у меня!

— Виноват, тащ старший матрос! Исправлюсь! Какие мои годы?!

Игорь пришёл на лодку на год позже меня, но скоро завоевал симпатии всего экипажа улыбчивостью, дружелюбием, исполнительностью, отличным знанием специальности штурманского электрика и эрудицией. На службу его призвали с третьего курса пединститута, и конечно, это обстоятельство значительно возвышало его в наших глазах. Помимо всего прочего, до призыва на флот Игорь занимался в аэроклубе, летал на спортивном самолёте «Як‑18». В свободное время он подсаживался в кубрике на мою койку, и мы подолгу болтали о родном Новосибирске.

Игорь подтянул повыше подвеску подо мной, подвязал концы. Я продолжил покраску

— Расскажи, Игорь про аэроклуб, — прошу его, закрашивая первую цифру.

— Иду, бывало, с аэродрома, — мечтательно рассказывает Игорь. — Запыленный, усталый после полётов, неспеша так иду… В правой руке лётный шлем, а левой веду подругу. Она идёт рядом и чуть позади, положив свою руку мне на плечо, и я придерживаю её вот так, за кончики пальцев. Представляешь?

Я представляю… Тёплый августовский вечер. Трава вдоль взлётной полосы колышется от сверкающего самолётного винта. Красный диск солнца касается кромки лётного поля. Он — статный красавец в потёртой хромовой куртке, вышагивает неспеша, провожая взглядом идущий на посадку «Як». Она — стройная, с тонкой талией, на высоких шпильках, словно манекенщица на подиуме, слегка задрав подбородок, вышагивает рядом и чуть позади…

— Ну, вы там баланду поменьше травите, поспешайте… — грубо обрывает приятные грёзы старпом Куренков. Всю малину испортил своим рыком.

— Как в том анекдоте, — как только грузная фигура старпома скрылась за ограждением рубки, прокомментировал его приход Игорь Ставицкий. — Мужчины пили вино, играли в карты, женщины показывали стриптиз, но заявился Боб со своими стихами и всё испортил.

Скоро, сойдя на берег, мы любовались изящными красно–звёздными знаками и ослепительно–белыми цифрами, написанными нашими руками. В душе мы ждали похвалы от старпома, но капитан третьего ранга Куренков, озабоченный подготовкой к предстоящему походу, лишь коротким взглядом окинул наше «художество», как само собой разумеющееся, что по иному и быть не могло. Сделал пометку в записной книжке «выполнено» и заторопился дальше «воодушевлять толпу на боевые подвиги» крепкими отборными матюгами. Над гладью притихшей бухты эхо долго разносило отголоски бранных слов, солёных, но совсем не морских.

В жаркий полдень утомлённая духотой команда, уставшая от покраски, спряталась на сончас в прохладные отсеки. Пользуясь обеденной передышкой, мы с Петрухой Молчановым улизнули на дикий пляж. Там было не так уж много народу, но зато большинство купающихся — молоденькие девушки. Одна из них, русалкой распустив длинные мокрые волосы, вышла из пены прибоя, прилегла на покрывало, раскинула, подставляя солнцу, руки и ноги. Голубой купальник чётко обозначал откровенные выпуклости на загорелом теле. Я закатал синие флотские трусы, изобразив из них нечто плавок, и незаметно подобрался к девушке. Она лежала, прикрыв лицо газетой. Её соблазнительные бугорки совсем рядом. Как хочется притронуться к ним! Вдруг она приподнялась, удивлённо посмотрела на меня. В ямке между её грудей поблескивали капельки воды. К щекам прилепились песчинки. В раскосых глазах любопытство.

— Ты кто? — просто спросила она.

— Геннадий… По комсомольскому набору из Тамбова… Приехал строить ваш Владивосток, — брякнул я первое, что пришло в голову. Ума не приложу: почему именно такую чепуху замолол я тогда под впечатлением её прелестей?

— А я Светлана. Десять классов закончила. В медицинский поступаю… Поплыли?

— Поплыли…

Она нырнула в набежавшую волну, легко, вразмашку, поплыла. Я, по–собачьи загребая перед собой, легкомысленно последовал за ней. Не знаю, сколько мы плыли, но когда я оглянулся, люди на берегу показались маленькими фигурками. «Вай–вай, — подумал я в страхе. — Я уже выбился из сил, а мы всё ещё плывём в сторону моря. Нет, с русалкой мне дальше путь заказан. Пока не поздно, надо поворачивать оглобли обратно. Всё! Приплыли…».

Забыв о стыде за своё неумение состязаться с девушкой в плавании, развернулся и поспешил к берегу. Однако, поздно спохватился, силы покинули меня. Руки сделались ватными, я стал захлёбываться и не сидеть бы мне сейчас за дневником, если бы Светлана не обернулась и не пришла на помощь.

— Опирайся на моё плечо, — спокойно и уверенно сказала она.

Я ухватился за неё и долго не мог отдышаться. До берега оставалось совсем немного, когда девушка ослабела и была не в состоянии поддерживать меня. Она всё чаще приныривала, хакала, глотая воду, и наверно утонула бы вместе со мной, но я отпустил её, и сам, как мог, начал отчаянно грести. И вдруг руки зацепили камни на дне. Я встал на ноги, спотыкаясь и падая в изнеможении. Воды оказалось чуть выше колен. Трусы сползли вниз. Одной рукой я поддёрнул их, сделал несколько шагов вперёд и бессильно упал на кромку берега. Рядом упала она. Волны накатывались на стонущие наши тела, и воздух со свистом вырывался из открытых ртов. Безвольно разбросив по песку руки, с прерывистым дыханием моя спасительница укорила меня вопросом:

— И почему сразу не сказал, что ты моряк. Я бы не поплыла с тобой. Мой папа — тоже моряк, адмирал. Он говорит, что вам запрещено купаться. И плавать военные моряки умеют плохо.

Я слушал её, медленно приходя в себя. Как глупо получилось. Чуть не отдал Богу душу по дурости. Не умею плавать, куда черти понесли?! Научился держаться на воде, плыть по–собачьи, ну и сидел бы на бережку, не рыпался бы. А теперь вот стыдуха такая перед адмиральской дочкой. Придётся дёргать отсюда.

Так я и сделал. Сбежал малодушно, стесняясь раскатавшихся трусов и своего вранья. Рядом Жар–птица была. Дочь адмирала! Хватай за хвост! Держи крепко, не отпускай! Эх, губошлёп… Упустил своё счастье.

Больше мы на Змеинку не ходили, кроме как в последний перед уходом на Камчатку душный субботний вечер. Я могу назвать тот день недели с полной уверенностью, потому что День военно–морского флота всегда отмечается в последнее воскресенье июля. Куренков разрешил команде спать на берегу. Я и Петруха Молчанов вознамерились вытаскивать наверх матрацы, подушки и простыни, как к нам на боевой пост наведались друзья — мотористы Слава Скочков и Коля Пироговский, торпедисты Ваня Герасимов и Саша Моисеев, кок Боря Пирожников, электрооператор Коля Чепель, трюмный машинист Гена Терёшкин и вестовой Юра Шабунин, возвращённый Каутским на лодку. Вся эта братия принялась выворачивать свои карманы и бросать в бескозырку деньги. Подкручивая усы, Ваня Герасимов по–хозяйски пересчитал собранную сумму, в которую и мы с Петрухой внесли свой посильный вклад, равный стоимости одной «поллитры» водки.

— Завтра на бочки встанем в Амурском заливе, — сообщил нам Шабунин. Накрывая стол в кают–компании, он услышал эту новость от обедающих офицеров и не замедлил уведомить нас. — Сейчас, пока стоим в этом глушняке, надо самоходом сгонять в ресторан, затариться водярой на завтрашний праздник. Иначе потом на берег не слиняешь.

— Как же по городу пойдём? На патруль можно нарваться…

— А это что? — Скочков выдернул из–за пазухи белую нейлоновую сорочку.

— Рубашка Осипова?

— Ну и что?! Стармех в город уехал… Прошвырнусь разок…Что ей сделается? Вы тоже у своих офицеров возьмите. Их нет на лодке, домой они ушли… Брюки наши флотские — чёрные, рубашки гражданские — кто поймёт по темноте, штатские мы или военные?

Довод, что и говорить, убедительный. В каюте комадира БЧ‑2 я и Петруха прибарахлились. Он взял салатно–лимонную, в клетку, тенниску лейтенанта Конашкова, а мне досталась пятнистая, в оранжево–красных петухах, безрукавка Тушина. Свои флотские клёши и позаимствованные без спросу чужие рубахи мы затолкали в обрез из–под тараньки и под видом мусора пронесли мимо вахтенного центрального поста. На берегу нас ждали остальные приятели. В зарослях жасмина сбросили с себя робы и переоделись в принесённые с собой одежды.

— Вперёд, моряки! Да здравствует свобода! — гогоча и потрясая пустым вещмешком, сказал Иван Герасимов. Вся гоп–компания двинулась по узкой тропе в гору. Перевалив через сопку, мы оказались в частном секторе Владивостока, долго плутали по кривым безвестным переулкам, пока не вышли на улицу, ведущую к ресторану «Утёс». На пути в это питейное заведение случился казус, возможный разве что в кино. Мы лицом к лицу столкнулись с … командиром БЧ‑2 старшим лейтенантом Тушиным. Николай Алексеевич шёл не один. Приобняв, он вёл дамочку привлекательной внешности. Весело щебеча в тужурке старлея, наброшенной на плечи, она беззаботно постукивала босоножками. На голове у неё красовалась белая тушинская фуражка, лихо заломленная на затылок. Вид сладкой парочки явно говорил о взаимных симпатиях. Вот уж действительно земля круглая! Где–то за сопкой, чёрт–те знает на какой улице угораздило нас сойтись нос к носу! И обязательно в свете ярко освещённой витрины магазина! Тушин замедлил шаг, вытаращившись на свою расписную рубаху, а я с нескрываемым изумлением впялился глазами в его щебетунью. «Во даёт старлей! Ещё сегодня утром пышку-Катеньку пароходом на Камчатку отправил, а уже с подружкой гуляет…», — подумалось мне в ту будоражную минуту. И так, медленно и не проронив ни слова, мы проследовали встречными курсами, разошлись, как в море корабли или совершенно незнакомые люди. Один, обалдев от нахальства матроса, другой, занемев от страха и удивления. Короткая заминка при встрече с командиром не остудила наш пыл свободного гуляния. У дверей «Утёса» дорогу преградил похожий на генерала пышноусый швейцар в фуражке с жёлтым околышем и жёлтыми лампасами на широченных штанах.

— Слушай, дед, мы строители, бухнуть надо… Водки купи нам.

— Тоже мне внучек выискался… Нашёл деда. Да я тут в кабаке таких тёлок огуливаю, какие тебе, салабон, и не снились. А какие вы строители, можете не травить баланду, — насмешливо произнёс швейцар. — Повидал я вашего брата. Это что? — задрав подол рубахи на животе Герасимова, указал строгий ресторанский служака на флотскую бляху. — Может, патруль вызвать?

— Не надо патруль! И совсем вы не дед… Это я так, пошутил, — начал отрабатывать задние ходы Ваня Герасимов. — Водочки бы нам… На все… Без сдачи.

— Водку на вынос не продаём…

— Червонец за хлопоты…

Швейцар сразу стал сговорчивым. Забрал деньги и вещмешок.

— Другой коленкор. — Ткнул здоровяка Пирожникова в пузо:

— Строители, едри вашу в медузу! Не с той ли лодки, что за сопкой торчит, дизелями коптит? Далеко слыхать.

— С какой ещё такой лодки? — прикинулись мы незнайками.

— Якорь не точите, всё равно тупой. Окромя вас во всей этой бухте никого нет. Ладно… Ждите…

Он принёс полный вещмешок бутылок.

— Осторожно, не разбейте. Салаги… Едри вашу в ракушки.

Мы благополучно вернулись на берег, где все спали под открытым небом. Протащили водку всё в том же обрезе из–под тараньки мимо полусонного вахтенного центрального поста, заныкали бутылки в трюмной выгородке. Лечь бы и нам спать, но самовольная вылазка взбодрила, хотелось новых приключений. На свою голову или на одно место. И мы снова двинулись в сопку. Теперь уже вдвоём с Петей Молчановым, переодевшись в робу, с ракетницей за поясом и с полными карманами сигнальных ракет. И то, и другое прихватили «на всякий случай» в каюте Тушина.

Первый выстрел сделал Петруха вниз, под сопку, прицелившись в пляжную постройку на берегу моря. Красная ракета, шипя и сверкая искрами, попала под навес домика, заплясала по деревянному настилу огненным смерчем. Оттуда с визгом выскочили ночные пляжники–любовники, опрометью бросились в воду. Шутка нас развеселила. Ещё бы! Лопнуть со смеху можно, глядя как улепётывают любители ночного купания от скачущей в темноте ракеты! Я перезарядил ракетницу и выстрелил по купающимся, чьи голоса хорошо были слышны в тишине тёплой летней ночи. Зелёная ракета запрыгала по воде. За ней ещё несколько, подряд выпущенных Молчановым, навели панику в рядах невидимых пловцов, с криками и визгами выбегающих из воды на берег. Скоро дикий пляж опустел, и мы побрели назад, осторожно пробираясь между деревьев. В просвете между ними пылал костёр. Несколько мужчин неплохо устроились возле него с гитарой и выпивкой в ожидании кипящего в котелке варева. Петруха прицелился и нажал спуск. Красная ракета ударила в костёр, разметала его, принялась беспорядочно носиться по кустам, ударяясь о стволы деревьев и рассыпая искры. Мужики, ничего не поняв, с перепугу разбежались по сторонам. Мы тихонько вернулись на лодку, положили ракетницу на прежнее место и улеглись спать, полные впечатлений.

Давно на пенсии мой боевой друг. После военно–морской службы он закончил юридический факультет Иркутского госуниверситета, посвятил жизнь охране правопорядка и борьбе с преступниками. Интересно, помнит он ту ночную вылазку на сопку?

Как бы сегодня квалифицировал нашу выходку полковник милиции Пётр Петрович Молчанов? Хулиганство? Безобидная шалость? А, Петруха?

А в ту, обволакивающую запахом жасмина тёплую приморскую ночь, кажется, только сомкнули глаза, как нас подняла команда:

— Подъём! Корабль к бою и походу приготовить!

Подводнику в море собраться, что цыгану подпоясаться. Посыпались горохом в рубочный люк, разбежались по отсекам и боевым постам. Захлопали, задраиваясь наглухо, переборочные двери. В узком проходе между ракетными шахтами и койками я столкнулся с Тушиным. (И когда приехал?!) Тот показал кулак и, почёсывая лоб, пообещал:

— Простите, киса, но по приходу на Камчатку получите сполна… Я покажу вам, как бегать в самоволку в моей рубахе! Заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Командовать парадом буду я!

Через минуту полетели в центральный пост доклады о готовности корабля.

— Швартовым командам наверх!

Я в кормовой швартовой команде. Быстро надеваю капковый спасательный жилет, выбегаю наверх. Громыхают по железной палубе яловые сапоги матросов. Лейтенант Конашков (И он не опоздал!) командует нами. С верхнего мостика доносится голос вахтенного офицера лейтенанта Малкиева:

— Отдать кормовой!

— Есть отдать кормовой! — торопливо повторяет Конашков, и мы сбрасываем с кнехтов гачу троса, сматываем швартовый конец на катушку. Гулко бухают дизеля. Корма лодки плавно отходит от пирса, уезжающего назад. Удаляется туманный берег. Светает. Голодные чайки носятся над водой, резкими криками нарушая предутреннюю тишину пустынной бухты.

Через пару часов К-136 становится на якоря–бочки в Амурском заливе, занимает отведённое ей место в середине первой линии подводных лодок. Во вторую линию выстроены надводные корабли с крейсером «Адмирал Сенявин» в центре.

Военно–морской парад начался ровно в десять ноль–ноль с объезда командующего Тихоокеанским флотом парадных кораблей, стоящих на рейде на виду Владивостока. Роскошный катер «Тайфун» подходил к каждому кораблю, замедлял ход и адмирал Амелько, придерживая кортик левой рукой, поднимал правую с растопыренной пятернёй в белой перчатке чуть выше плеча, то ли не в состоянии, то ли из адмиральского форсу не донося её до околыша фуражки.

— Здравствуйте, товарищи подводники! — вялым, старчески–дряблым голосом здоровался адмирал, не глядя на тех, с кем здоровается то ли от скверного состояния в животе, то ли из желания поскорее сесть за праздничный стол.

— Здра жлам тащ дмирал! — зычно рявкает команда.

— Поздравляю вас с праздником — Днём Военно–морского флота, — тихо, будто неохотно, без энтузиазма в голосе, произносит адмирал, пошатываясь от качки катера.

— Ура-а! Ура-а! Ура-а! — выкрикиваем мы, и катер следует дальше. Свита штабных адмиралов, сопровождающая командующего, с почтительным подобострастием изображает приветствие небрежно поднятой рукой. В белых летних тужурках, в фуражках с белым верхом и на белоснежном катере они лебединым облаком проплывают мимо, и вздох облегчения вырывается из груди каждого из нас. Финита ля комедиа! Неделя авральной работы по подготовке к параду ради одной минуты смотра!

Катер «Тайфун», обойдя корабли на рейде, стремительно уносится в сторону набережной. Тысячи владивостокцев собрались там на грандиозное праздничное представление. Началось оно выходом из воды тридцати трёх богатырей с батькой Черномором во главе. На глазах всей городской публики «морские котики» — бойцы спецназа — выпрыгнули из самолёта с парашютами, приводнились в легководолазных костюмах и аппаратах, ушли под воду и появились из неё у самого берега. Овации и громкие возгласы восхищения нам хорошо слышны: акустика на воде отличная, а стоим мы всего в двух милях от берега: чуть более трёх с половиной километров. Своё мастерство по высадке бронетехники показывает десантный корабль. А вот в воздухе перекрестились водяные струи, создавая красивую фонтанную комбинацию: то бьёт из водонапорных брандспойтов пожарный катер. Грохочут пушки, стучат пулемёты на сторожевом корабле. Пронёсся торпедный катер и выпустил торпеду. Огненным смерчем унеслась в море ракета с эсминца. Впечатляющее зрелище! Вдруг в облачном небе раздался нарастающий гул самолётов. В белесой туманной дымке огромные махины пронеслись над нами на такой низкой высоте, что казалось заденут плоскостями за корабельные надстройки. То были знаменитые ракетоносцы «ТУ‑16». При заходе на аэродром два столкнулись над островом Русский. Экипаж каждого из них составлял семь человек. При падении погибли четырнадцать лётчиков и смотритель маяка, на крышу дома которого рухнул самолёт. В одном из этих самолётов в кресле стрелка–радиста, возможно, был Иван Быков — мой земляк, а мог и я оказаться, если бы сделал роковой шаг по приказу майора морской авиации тогда, во флотском «Экипаже». Но я выбрал подлодку и стою на её палубе, жадно провожая глазами летящие громадины, сотрясающие воздух, и не знаю, что через несколько минут два красавца станут грудой металла. Говорили после, что командующему флотом доложили о неблагоприятной метеорологической обстановке, недопустимой для полётов на низкой высоте. А лететь выше облаков пилотам не имело смысла: кто бы разглядел там грозные боевые машины? Но адмирал Амелько недовольно нахмурил брови:

— Наши лётчики должны летать в любую погоду. Я не буду отменять участие «ТУ-шестнадцатых» в параде. Владивосток должен видеть гордость нашей авиации. Пусть летят!

Полетели. Разбились, столкнувшись над Русским островом. Но город видел «ТУ‑16» на военно–морском параде летом 1964‑го года, в первый и в последний раз столь низко пролетевшие над Амурским заливом.

Тотчас после отъезда комфлота к борту К-136 подошёл командирский катер «адмиралтеец». В него спустились капитаны второго ранга Каутский и Зуев, капитаны третьего ранга Куренков и Осипов. Катер вспенил волну за кормой и ходко понёсся к берегу, увозя отцов–командиров на прощальное рандеву. Замещать их на лодке остался капитан третьего ранга Чернышов с младшими офицерами. Вахту на мостике нёс лейтенант Конашков. Дежурным по кораблю заступил старший лейтенант Тушин.

Ко мне на боевой пост, тарахтя сандалиями по трапу, не замедлили явиться те же «знакомые всё лица». Борис Пирожников притащил несколько банок с говяжьей тушёнкой, колбасным фаршем и лососем в собственном соку, хлеб, маринованные въетнамские огурчики.

— Приступим, братва, — важно расправил усы Иван Герасимов. — Вдарим по маленькой, а там как пойдёт. — Нетерпеливо сорвал пробку со «Столичной» и набулькал в кружку энное количество водки, достаточное свалить лошадь.

— Пей! — подал мне чарку, от внушительного вида которой вздрогнул бы самый закалённый пьяница–матрос петровской эпохи. — Пей, — повторил он, — и не задерживай тару. Рюмка — не микрофон, чтобы стоять с ней.

Я выпил, не желая в глазах товарищей показаться слабаком.

Кружка, наполняясь, трижды прошла по кругу. Балансируя руками на неустойчивых ногах словно в жесточайшую качку, с позывами тошноты и дурманом в голове, я бросил на поёлы ватник, упал на него и отключился от мира сего.

Более стойкие в плане выпивки друзья, опорожнив все бутылки из вещмешка, дополнительно приняли внутрь разведённого спирта, после чего выкарабкались наверх. Там, на мостике, в надстройке, команда гуляла на полный ход. Обнявшись, пели:

Не только мы, но и другие матросы и офицеры предусмотрительно запаслись вином и водкой. Хмельные, сидя в обнимку, они задавали громкого песняка под гитару и баян.

Не знаю, сколько часов я валялся на поёлах, когда меня растолкали. Лампочка плафона, висящего надо мной, ударила в глаза ярким электрическим светом. Утро или вечер — трудно сказать.

— Поднимайся, — трясли меня за ворот голландки Коля Пироговский и Слава Скочков. — Поплывём на берег… На танцы–жманцы…

— Какие, к хренам собачьим танцы? До берега две мили… Я плавать не умею. Отстаньте от меня, — отталкивая друзей–мотористов, бормотал я.

— В спасательных жилетах сплаваем туда и обратно…

— Потанцуем, девочек закадрим, к утрецу в аккурат вернёмся, — уговаривали Петя Молчанов и Коля Чепель.

Кореша–приятели поставили меня на ноги, подтолкнули к вертикальному трапу с квадратным люком наверху, ведущему на среднюю и верхние палубы четвёртого отсека. Заглянули по пути в каюту командира БЧ‑2. Тушин, дежурный по кораблю, капитально поднабравшись, храпел на койке. Прихватили уже известные офицерские рубашки, затолкали в целлофановые мешки из–под разового белья. Туда же сложили свои брюки и ботинки. Направились на выход. Вахтенный центрального поста из трюмных машинистов старшина первой статьи Павел Климовских оторвал от конторки отяжелевшую голову, проводил нас безразличным, безучастным взглядом, не обращая внимания на целлофановые мешки. Выбрались на мостик, потеснив сидящего у верхнего рубочного люка капитана третьего ранга Чернышова. Помощник командира корабля, воспитанник Нахимовского училища и любимец матросов, окружённый подводниками, заплетающимся языком что–то пьяно доказывал им, размахивая руками с закатанными по локоть рукавами тельняшки.

Кто–то из товарищей помог спуститься в нижнюю надстройку. На меня надели капковый жилет, сунули в руки пакет с одеждой и столкнули с покатого борта лодки в воду. Тёплая июльская вода освежила, привела в чувство. В черноте позднего вечера в глади залива отражались огни стоящих на парадном рейде кораблей. С берега доносились звуки духового оркестра. Владивостокцы толпами гуляли по набережной, ожидая заключительной части праздника — двадцати артиллерийских залпов салюта.

— Шевели граблями, братва… Эх, хорошо! Вода как парное молоко! А нас ждут девочки, бульвары, ресторан… — затянул было Иван Герасимов приблатнённую песенку, но Боря Пирожников пробасил:

— Тише, таракан усатый… Вахтенный офицер услышит…

Плыть, чуть загребая руками, лёжа на животе, было легко и приятно.

Мы удалились от лодки примерно на кабельтов, что около двухсот метров, как вдруг тяжёлый оглушающий грохот взорвал тишину, раскрасил небо тысячами разноцветных ракет. Стало светло как днём.

Под ослепительным дождём падающих огней мы приметными букашками барахтались на спокойной воде залива. Последние светляки ракет погасли, и чернота ночи поглотила нас. Тотчас в наступившей тишине из рупора мегафона с нашей лодки раздались громкие, но невнятные слова:

— Ава–ва–ии–сты… Бор–уу–не–иить… Назад!

Ба–бах! — снова орудийный залп расколол небо над Амурским заливом, и многоголосое эхо донесло с берега ликующие крики толпы. Опять в ярком свете видны сидящие на воде чайки и мы на виду всей эскадры, как голые девки на речке, внезапно застигнутые толпой зевак.

— Ва–ва–исты… Не оо–ить! Назад! Бо–ту–у не… — раскатывается по воде мегафонный голос, но последние слова заглушает новый залп. Мы пытаемся занырнуть, но бесполезно: голова как у плохого солдата спряталась, а задница торчит наверху. Шипя, тухнут ракеты, но не умолкает в темноте настойчивая команда неразборчивых слов, из которых чётко слышится лишь одно: «Назад!».

— Всё, братва… Засекли нас. Заворачивай ласты обратно, — отплёвываясь от солёной воды, шумно выдыхает Юрка Шабунин. — Конашок, чую, разоряется на мостике…

Грохочут залпы один за другим, и чем ближе мы к лодке, тем строже и настойчивее надрывается рупор:

— Назад! Назад! Приказываю: «Назад!», — уже различимо звучат слова команды вахтенного офицера.

— Да мы и так плывём назад…Чего орать?! — с плеском шлёпая по воде руками, возмущается Шабунин. — Ну, Конашок, получишь ты у меня на завтрак салат «оливье»…

Подплываем к борту лодки. На палубе полно моряков. И среди них Тушин в расстёгнутом кителе. Мы пытаемся просунуть мешки в прорези шпигатов и спрятать их там. Не пролазят. Делать нечего. Карабкаемся на покатый борт. Тушин находит в моём мешке свою рубашку и пьяно хохочет:

— Ха–ха–ха! Простите, киса, но это опять моя рубашка! Чепель! Молчанов! И вы с ним?! С приходом на Камчатку по десять суток каждому! Моя любимая рубашка! И такая мокрая! Ну, киса, погоди!

Как выяснилось позже, Конашков принял нас за неизвестных аквалангистов, и его приказ звучал так: «Аквалангисты! К борту не подходить! Назад!». Оказывается, можно было и не возвращаться.

Ночью корабельная трансляция системы «Нерпа» объявила:

— Внимание! У нас пропал капитан–лейтенант Косолапов… Просьба осмотреть все выгородки и трюма… Может быть, он искал холодок…

Я сонно сполз с койки, спустился вниз, поднял поёлы, посветил переноской. Доложил в центральный.

— В четвёртом отсеке Косолапова нет…

— Есть четвёртый…

И так все посты и отсеки. Нет Косолапова. Куда подевался двухметровый верзила — не известно.

Тушин, дежурный по кораблю, принял ещё «на грудь» — спит в каюте сном младенца. К нему матрос–сигнальщик Гончиков стучится в дверь.

— Товарищ старший лейтенант! А, товарищ старший лейтенант…

Не отзывается Тушин. Гончиков его за плечо тормошит. Тот глаза продрал, недоумённо смотрит:

— Ну, чего тебе?

— Вас на мостик вахтенный офицер лейтенант Конашков вызывают…

— Передай ему, чтобы он пошёл на… Я спать хочу! Так и скажи…

— Есть передать, чтобы он пошёл на…

Гончиков ушёл, но вскоре опять вернулся. Постучал, заглянул в каюту и возле головы пролетел сапог, впечатался в дверь.

— Конашков говорят, что Косолапов пропал…

Мигом протрезвевший Тушин вылетел из каюты, на ходу застёгивая китель на все пуговицы. Побежал на верхний мостик.

На рассвете сигнальщик Гончиков визгливо закричал:

— Человек за бортом!

К борту в одних плавках подплыл Косолапов. Он тоже решил сплавать на берег. Доплыл, устало прилёг отдохнуть на пляже. И заснул. Проснулся: лодка вдали, и он, голый, спит на мокром песке. Разбежался и в воду — плюх! Вразмашку, взбодрённый утренней свежестью и боязнью опоздать до прибытия командира, быстро, как на соревнованиях на первенство училища, поплыл на лодку, где его ждал «тёплый» приём офицеров.

Больше всех выступал дежурный по кораблю Тушин. Подскочил и врезал Косолапову в левый глаз.

— О себе не подумал — хрен с тобой… А о нас ты подумал?!

И ещё ему в правый глаз — тресь!

А тут и командирский катер сиреной провыл.

— Смирр–но! Товарищ капитан второго ранга! Во время моего дежурства происшествий не случилось. Дежурный по кораблю старший лейтенант Тушин!

— Вольно! Косолапов! Что это у вас с лицом?

— Да… так, тащ каптан второго ранга… По трапу спускался, стукнулся нечаянно…

— Ну–ну… Сначала одним глазом, потом другим.

Через час сигнал боевой тревоги разбросал всех по боевым постам. Лодка снялась с якорей и взяла курс на выход из бухты.

До свидания, Владивосток! Мы идём на Камчатку. Жесточайший шторм в проливе Лаперуза треплет нас, и в сравнении с ним все перипетии прошедших дней кажутся ничтожно мелкими и ничего не значащами эпизодами однообразных флотских будней.

 

Щербаков, Малкиев и другие…

К-136 снова у борта плавбазы «Нева». Как и раньше, плавают в воде помои с камбуза, мичман Гусаров ловит со шлюпки камбалу, и бессчётно свистит боцманская дудка на палубе «Невы», созывая её матросов на бесконечные приборки и построения. Прижавшись корпусами, дремлют, ожидая выхода в море, остальные лодки 29‑й дивизии: К-75, К-126, К-129 и К-163. Нет среди них сто тридцать девятой. Ясно, на боевом дежурстве где–нибудь у Гавайских островов прячется от американских «Орионов» сестрица нашей лодки. Скоро и нам в дальний поход ей на смену. Это заметно по усиленной загрузке продуктов и новых аккумуляторных батарей, приёму топлива, суете офицеров и озабоченно–хмурому виду Каутского. Да и слухами посёлок Лахтажный полнится: «В автономку скоро пойдёт К-136. Работает «разведка» среди офицерских жён. Какую хошь тайну наперёд своих мужей знают. Муженёк на лодке служит, ещё ни каким боком не гадает, не ведает, а уж благоверная рада сообщить ему новость не совсем приятную:

— Зубной пасты тебе купила, лезвий бритвенных, лосьон огуречный… Трусы новые возьми, не забудь…

— Куда это ты меня собираешь? — недоумевает супруг.

— Так ведь в автономку идёте…

В курсе всех дел на дивизии молодые мамаши, катающие в колясках малышей и страдающие от безделья. Все они, как правило, с высшим образованием: врачи, учителя, искусствоведы, библиотекари, химики–технологи, юристы, экономисты. Бегали на танцы в училище, повыходили замуж за курсантов, счастливые по уши, что урвали будущих адмиралов. И увезли их зелёные лейтенанты к скалистым пустынным берегам, в отдалённые гарнизоны, где на весь посёлок госпиталь, школа, клуб, почта и магазин. Должности в них давно заняты. А продавцами, медсёстрами, санитарками, поварами работают жёны мичманов — менее образованные, но более практичные. И потому масса свободного времени у оставшихся не у дел искусствоведов и юристов, дипломированных ветеринаров, агрономов, географов, ботаников, математиков и прочих невостребованных здесь специалистов. Всё–то они знают! И чья жена, пользуясь уходом мужа в море, с каким лейтенантом спит. И чей муж, заставая жену с любовником, колотит её несчастную. И за что и кого выгнали со службы. И когда и чьи мужья уйдут в море. Что новенького появилось в магазине и какой фасон платья заказала жена комдива Щербакова. И сколько нахапал начальник продбазы майор Коновалов. И за кого в последний раз комдив пытался выдать свою непутёвую дочь. Кому должны присвоть очередное звание, а кому нет и почему. И какая нынче в Севастополе погода.

— А мой–то дурак на Камчатку взял направление, а предлагали Черноморский флот!

— Точно дурак! А мой Никита лучше, что ли? Смирнов — его однокашник, давно капитан–лейтенант, а он, как пришибленный, в старлеях ходит…

— А ты не знаешь почему Смирнов звёздочку ухватил? Начальник строевой части с его Анькой шуры–муры, подмахнула ему, тот её муженьку представление ускорил.

— Может, и мне разок? Ха–ха… А что? Мужик он видный… Да только Никиту куда спровадить?

— На той неделе на торпедные стрельбы его «букашка» уходит. Мне Танька Морозова говорила, а её Митька оперативным дежурным в штабе… Лови момент!

Наслушался и я аналогичных историй, когда вышагивал ночами в проходе между каютами, будучи часовым у строевой части. Прохаживаясь взад–вперёд с незаряженным карабином «СКС», невольно становился посвящённым в чьи–то семейные истории.

Ночь душная, тёплая. Из полуоткрытой каюты приглушённый разговор. Мерцают в темноте огоньки сигарет.

Голос дрожащий, прерывистый, с чувством глубокой обиды:

— Я верил Жанне… Клялась в любви… После училища назначение получил на Камчатку… Она во Владике осталась… Институт заканчивала… Да и жить здесь негде было. Обещала ждать… Год не виделись. В письмах одни «люблю» и «целую». И вот недавно комнату дали. Прилетела она в Елизово. Поехал я за ней в аэропорт. Взял матроса с собой, чтобы помог вещи поднести… Так пока я искал такси, она снюхалась с ним…

Голос с бесжалостной издёвкой, насмешливо–ироничный:

— Ты застукал их в общественном гальюне при совокуплении? Если даже и так, не удивлюсь, у нас здесь похлеще бывало…

Голос мальчишески–плаксивый, с горькими вздохами:

— Да нет, недавно узнал… Сказал ей, что заступаю на вахту дежурным по кораблю, ночевать домой не приду… Начальник штаба Потапов с проверкой приходил, ещё дежурный по дивизии… Две аварийных тревоги нам сыграли. Как они ушли, я подумал, что никто больше проверять мою вахту не станет, решил втихоря домой на часок сбегать… Отметиться… Прихожу, тихонько открываю, чтоб, значит, сюрприз сделать… В комнате темно. Ну, стал по журнальному столику шарить, кнопку настольной лампы искать… Вдруг на меня набросили одеяло, загремел упавший стул. Я подумал, что Жанна шутит. Дверь хлопнула… Сорвал я с головы одеяло, включил свет, она в чём мать родила на смятых простынях лежит… В комок сжалась, на меня не смотрит. Что такое? Гляжу: на полу галстук от бушлата валяется. А на нём хлоркой намазана фамилия матроса. Того самого, которого я в аэропорт брал. Не успел, сволочь, раздеться и нырнуть к ней в постель, а то бы голеньким прихватил его. Вестовой Шабунин это был…

— Зубоскал со сто тридцать шестой? Дегенерат с оттопыренными ушами? Доверил козлу капусту! Нет, не понимаю наших гарнизонных шлюх! Ну, и вкусы у них!

— Я считал, что моя Жанночка любит меня. Подумать не мог, что она способна на предательство. Я так надеялся на её верность…

Голос усталый, равнодушно–спокойный:

— Я тоже так считал и надеялся… Провожала — на шее висела. А мы в море не ушли в тот день. Вернулся домой, в спальне на кровать прилёг, решил немного отдохнуть. Пришла жена с двумя подругами. Уселись на кухне за чаем, начали делиться секретами, кто с кем да как…Тогда и узнал всю правду и много нового о себе. И какой я плешивый, и что в постели не так хорош, как те, и ещё всякую пакость. Выбежал из спальни, кричу: «Суки, прошмондовки, курвы…». Они чуть в обморок не упали, не ожидали меня увидеть. А уж как моя бежала следом: «Гоша прости, Гоша, Гоша!». Не простил я. С тех пор, вот, и живу в этой каюте бобылём… А ты говоришь… Стервы они все по моему глубокому убеждению.

Рядом со строевой частью роскошная каюта командира дивизии подводных ракетоносцев контр–адмирала И. И. Щербакова. О каюте этой и её жильце ходили легенды, рассказываемые с особым пристрастием и юмором на полубаке «Невы», где моряки с разных лодок собирались перед отбоем покурить, потравить анекдоты.

Итак, легенда первая. Назовём её «Метод воспитания».

В начале августа К-136 вернулась на Камчатку после капитального ремонта во Владивостоке. Стояла жаркая погода, солнце палило немилосердно. Заметая клёшами пыль, по улицам Лахтажного бродили, обмахиваясь бескозырками, редкие матросы.

Кстати, название посёлка происходит от слова «лахтак» — тюлень.

В магазинах томились скучающие продавцы. На почте, в сберкассе, в полупустой конторе коммунальщиков изнывающие от безделья работники лениво перебирали бумаги.

В столь знойный день контр–адмирал Щербаков вышел из штаба эскадры взмокшим от пота и не в лучшем расположении духа. В ушах ещё звенели слова комэска: «Вы сделали для себя выводы?».

Откуда в штабе пятнадцатой эскадры подводных лодок стало известно о неудачной погрузке боезапаса на сто двадцать девятую? Гадать, видимо, не стоит. Когда торпедой шарахнули по корпусу лодки, начштаба Потапов находился на верхней палубе плавбазы, откуда пирс как на ладони.

После раздолбона у командующего хотелось бросить всё к чертям собачьим, скинуть порядком надоевший мундир и окунуться в студёные волны Тарьи. Потом долго млеть на горячем песке, ворочая прутиком маленького крабика. Можно, лёжа в тени гранитных скал, не торопясь прихлёбывать пиво под шум прибоя. Или, закрывшись от солнца чёрными очками, читать детектив, время от времени делая глоточек–другой из плоской коньячной бутылочки. А можно просто рыться в песке, радуясь найденной в нём причудливой раковине или позеленевшей старой монетке. Много ещё чего можно. Уволиться с флота и уехать в сибирское село Пихтовку, где остался отцовский добротный дом, рубленный из лиственницы, большой огород, а главное, душистая, пахнущая смольём банька.

Комдив представил себе холёную репу Потапова, расплывшуюся в губастой улыбке при известии об увольнении Щербакова, и громко хлопнув дверцей «Волги», буркнул:

— Не дождётесь…

Водитель, молоденький мичманок, удивлённо вытаращил глаза:

— Не понял, товарищ адмирал…

— Да это я не тебе, Коля… Давай, погоняй в дивизию. Ух, и духотища! Сейчас бы пивка холодненького да в душ поскорее…

— Нет проблем, товарищ адмирал. Предвидел, что вам пива захочется в такую жару. Вот, возьмите… Холодненькое.

И шофёр протянул Щербакову бутылку его любимого «Жигулёвского».

На палубе плавбазы, нетерпеливо дослушав доклад дежурного офицера лишь до слов «происшествий не случилось…», он согласно махнул рукой и торопливо прошагал в свою каюту. Здесь чуть слышно жужжал вентилятор, на столе лежали свежие газеты, а в холодильнике Щербаков нашёл графин с ароматным апельсиновым соком, презентованным по знакомству заведующей продмагом. Щербаков жадно выпил сока, снял мокрую сорочку и в изнеможении упал на обтянутый кожей старинный диван, протёртый и кое–где облезший, доставшийся в наследство от бывших капитанов «Невы».

— Ну, всё, дома… Сейчас принять душ. Смыть с себя не только пот, но и ту гадость, в которую окунулся в штабе эскадры. Ну, Потапов! Ну, кот Леопольд! Подлый трус! Исподтишка кусаешь, гнусный стукач!

Щербаков вспомнил разнос в кабинете вице–адмирала Гонтаева, его резкий окрик: «Вы сделали для себя выводы?».

Командующий, конечно, вспыльчивый человек, но отходчивый. Не впервой получать от него взбучку. Всегда проносило. Пожалуй, и на этот раз пронесёт. Хотел бы снять с должности, снял бы…

Поразмышляв так, Щербаков полежал, немного отошёл от перипетий такого трудного дня, и чтобы совсем успокоиться, заглянул в бар буфета. Нашёл аллюминиевую баночку, бережно хранимую с лейтенантской поры, когда ещё штурманил на «эске» — дизелюхе. Отвинтил пробку и плеснул в стакан немного «шила» — не разведённого, чистого, медицинского спирта.

— Ну, — сказал он своему отражению в зеркале, — начштаба не выдаст, комэск не съест.

Теперь выдохнуть, одним глотком опорожнить стакан, задержать дыхание и шумно выдохнуть. Процедура, всем морякам хорошо знакомая. Внутри всё обожгло, дыхание перехватило, и Щербаков привычно схватился за кран. Запить спирт глотком воды и всё будет нормально. Щербаков покрутил вентиль, лихорадочно подставляя стакан под кран. Воды не было. С вытаращенными глазами он заметался по каюте, чувствуя, что задыхается. Вспомнив о соке, схватил спасительный графин.

— Фу-у… Так запросто можно и концы отдать…

Отдышавшись, адмирал позвонил в дежурную часть плавбазы.

— Старшину команды трюмных машинистов — ко мне!

Не прошло и минуты, как в каюту влетел перепуганный мичман.

— Товарищ контр–адмирал! Мичман Сивоконь по вашему приказанию…

— Как тебя звать, Сивоконь? — перебил его Щербаков.

— Василием, товарищ контр–адмирал…

— Родом откуда?

— Из Красноярского края, товарищ контр–адмирал.

— Вот как! Земляки мы, стало быть, Вася Сивоконь. Я тоже красноярский. За это выпить надо, Вася!

Щербаков достал заветную фляжку и набулькал пол стакана. Бедный мичман, не веря в чудо иметь своим другом комдива и вот так запросто хлестать с ним «шило», заупрямился:

— Не могу, товарищ контр–адмирал. На службе я, не положено…

— Товарищ мичман! Я приказываю вам выпить!

— Я не смогу столько, товарищ контр–адмирал!

Мичман держал стакан, не решаясь пить.

— Я вам приказываю выпить, мичман Сивоконь!

— Есть выпить!

Примерившись, Сивоконь жахнул стакан. Выпучив глаза, мгновение смотрел на Щербакова взглядом бешеного бабуина, издыхающего от жажды в пустыне, и кинулся к бронзовому крану. Он судорожно вращал вентиль, стучал по пустому бачку умывальника, но воды не было. Всего одного глотка воды. Секунду–другую мичман смотрел на комдива с надеждой на спасение, и вдруг пулей вылетел из каюты. Щербаков с хохотом повалился на диван.

Через несколько минут матросы с разводными ключами уже возились возле злополучного крана, из которого скоро потекла вода.

— Разрешите, товарищ контр–адмирал?

— Входите, мичман.

— Извините, товарищ контр–адмирал, я всё понял.

— Вы сделали для себя выводы, товарищ мичман?

— Так точно!

— И какие?

— Если в каюте командира дивизии есть кран, то в нём должна быть вода.

К Щербакову уже вернулось хорошее настроение. Он открыл холодильник, налил мичману полный стакан апельсинового сока.

— Выпей, Василий. Извини, конечно, что сразу не предложил запить спирт соком. Но такой уж у меня свой метод воспитания нерадивых подчинённых…

Легенда вторая. «Адмиральский смотр».

…Прохладное сентябрьское утро. Вахтенные офицеры неотрывно смотрят на часы. Восемь ноль–ноль. Загорланили враз на всех кораблях:

— На флаг и гюйс смир–рно!

Замерли шеренги военных моряков на палубах кораблей, вытянулись в струнки. Волнующая минута. Не привыкнуть к ней.

— Флаг и гюйс… поднять!

Над синей гладью бухты разносится: «…ать… ать…».

— Вольно! — повторяя друг друга, кричат вахтенные офицеры и снова, затихая в отдалении, отдаётся эхом: «…ольно… ольно…».

Вдоль строя подводников не спеша идёт контр–адмирал Щербаков. Комдив сегодня устроил смотр экипажу сто тридцать шестой. Он пристально вглядывается в каждого моряка. От цепкого адмиральского взгляда не скроешь ни одну небрежность в одежде. Но все матросы и старшины на радость старпому Куренкову в начищенных до блеска ботинках. Горят надраенные бляхи и пуговицы. Брюки отутюжены. Из–под воротов бушлатов белеют свежие подворотнички. Бескозырки строго на два пальца над правой бровью. И ленты на них уставной длины. Придраться не к чему. Да и нет у комдива такой скверной привычки — к матросам придираться. А встретится ему шалопай, Щербаков сразу: «Кто у вас командир боевой части?». И офицера — иди сюда! По полной программе выдаст за нерадивого матроса. Мало не покажется!

Щербаков обошёл строй и остановился перед молодым матросом Иванишко, недавно пришедшим из учебного отряда. Ни ростом, ни силушкой Бог Саньку не обидел. Видный парняга! Как из песни: «Ты моряк красивый сам собою…». Ему бы ещё умственные способности развить. В нашем экипаже этот детинушка славился не столько атлетическими данными, сколько матерной руганью. Непечатные слова составляли основной словарный запас потомка Ильи — Муромца. Непристойного фольклора будущий покоритель морских глубин поднахватался в уральской деревушке, орудуя вилами на скотном дворе. Бросить похабное словечко или выдать целую тираду из нецензурных эпитетов и метафор для него было всё равно, что сказать «С добрым утром!» или «Дай закурить». И хотя забористую матерщину по традиции приписывают боцманам, интеллигентному мичману Гусарову никогда не постичь этой народной мудрёности. Напротив верзилы и задержал шаг командир дивизии. Повернулся к нему.

— Матрос Иванишко! — рявкнул богатырь.

Щербаков испуганно отпрянул, оторопело оглядел молодого подводника. Медведь и только! Лапищи красные, не отмытые от сурика, чуть не по локти из рукавов бушлата торчат. Такой если сожмёт кулак — с голову пионера будет. А конопатое лицо у матроса добродушное, открытое. Глаза синие на адмирала смотрят с любопытством и по–детски наивно. «Здоров бык, а кроток как телёнок. Вот бы моей Таньке в мужья его…», — подумал Щербаков.

— Кто у вас командир боевой части, матрос Иванишко?

— Старший лейтенант Тушин, тащ контр–мирал!

— Снимает с вас стружку?

— Так точно! Даёт нам пи…юлей…

Чего Тушин даёт, громила в бушлате пояснил словцом, созвучным «пилюлям», но в более широком смысле. Вылетело оно как всегда непринуждённо и просто, так что и сам Иванишко не понял, как ляпнул его. В строю засмеялись. Иванишко глазами заморгал и забасил, оглушая комдива:

— Виноват, тащ контр–мирал… Хотел сказать, путёвый мужик Тушин. Он как наш бригадир Федька… Ежли чё ни по ём, он так отъе… отдрючит…

Не найдя что сказать на такую оценку Тушину, Щербаков быстро зашагал на правый фланг, где выстроились офицеры.

— Старпом! Матросам и старшинам в отсеки. Офицерам и мичманам остаться.

Ещё гремели по трапу башмаки подводников, сходящих с плавбазы на лодку, а Щербаков уже занёс свой адмиральский меч над несчастной головой лейтенанта Конашкова. Весь экипаж стоял в чёрных фуражках и бескозырках, и только один Конашков выглядел белой вороной в «миче» с белым чехлом.

— Лейтенант Конашков! Что у вас за майский вид? Вы что изображаете из себя гамбургского петуха?

— Забыл чехол снять…

— Молчать! О службе надо думать! А вы о чём думаете? Только о бабах! Для вас любая драная коза в юбке — красавица! И перестаньте шутить с ними. От ваших шуток одна надулась и пришла ко мне в каюту вместе с мамой с требованием женить вас… Я вас так оженю, что вы навсегда забудете ваши глупые шутки. Вам ясно?

— Так точно!

— А это ещё что за экземпляр?

— Капитан медицинской службы Ободов!

— Вы манекенщик из дома моделей или военно–морской офицер? Я вас спрашиваю, капитан Ободов! В этих дудках, весьма отдалённо напоминающих брюки военврача, я разрешаю вам находиться с нуль–нуль часов до шести. В остальное время будьте любезны носить не штаны сомнительной половой принадлежности, а брюки уставной формы. Вы меня поняли?

— Так точно!

— Старший лейтенант Тушин! Объясните матросу Иванишко разницу между пилюлями и пиз… И если на предстоящей стрельбе вы не попадёте ракетой в кол, этот самый кол я загоню вам в энное место. Вы хорошо это уяснили?

— Так точно!

— Старший лейтенант Ваксман! Напрасно вы прячетесь за широкую спину командира бэче–пять Осипова. Вы опозорили не только честь своего флотского мундира, но и всю нашу славную двадцать девятую дивизию подводных лодок. Мало того, что вы опоздали в часть на целые сутки, но вы ещё и провели их совершенно бездарно. Отказали в любви двум страждущим женщинам! Разъярённые вашей трусостью, они заперли вас на ключ в пустой квартире, откуда вы позорно бежали через форточку! Стыд и срам! И это офицер флота?! Даже пехотный капитан, которому Никулин дал в рыло, и тот, наверно, справился бы с двумя! Самовлюблённый нарцисс! Вы думали только о себе! А что теперь скажут о нас? О службе надо думать, Ваксман! О службе! Я даже когда со своей женой сплю, и то о службе думаю… Вы сделали для себя выводы, старший лейтенант?

— Так точно!

— Ну, а теперь, товарищи офицеры, послушаем, что нам скажет в своё оправдание наш старый знакомый и самый старый старший лейтенант Никулин… Вы становитесь суперменом дивизии… Выпрыгиваете со второго этажа голяком… Прямо из кровати начальника продбазы! Бьёте физиономию какому–то армейскому капитану и просыпаетесь в комендатуре! Причём доставили вас туда от косоглазой страшилки, известной в гарнизоне тёти Моти, где вы устроили пьяный дебош. Очень оригинально! Вы, что, думаете мне больше нечем заниматься, как вытаскивать вас из комендатуры?! Молчать! И потом, Никулин… Как могло случиться, что вы оказались в компании этой самой тёти Моти?

— Водки было много, тащ адмирал…

— Отставить смех! Водки не может быть много! Её может быть только мало! Почему вы затеяли драку в ресторане «Авача»?

— Пригласил даму танцевать, но она мне отказала, а с пехотой пошла… «Вы пьяны», — говорит. А как я мог быть пьяным, тащ адмирал, с одной бутылки коньяка?

— И тогда вы съездили капитану по морде?

— Никак нет, тащ адмирал! Это потом… Сначала я просто заказал для пехотного капитана песню «Валенки». Ну, и началось…

— Это я могу понять… Но всё же, как вы, флотский офицер, оказались у страшилки тёти Моти?

— Не помню, тащ адмирал… Темно было, не разглядел…

— Не смешно, товарищи офицеры… А для Никулина очень даже печально. Представление его к очередному званию я ещё придержу, чтобы впредь он лучше в темноте видел… А теперь я хочу знать, кто из вас был в ресторане «Авача» вместе с Никулиным? А-а, это вы, лейтенант Малкиев? То же мне рыцарь морских глубин! Известный дамский угодник и прожигатель жизни! Так это вы, стало быть, в том ресторане мыли даме ноги? В шампанском! То вы покупаете оркестр и он весь вечер играет для вас надоевшую всем «усталую подлодку». То разъезжаете по Петропавловску — Камчатскому на двух такси: в одном — вы, в другом — ваша фуражка. Непростительное расточительство! Вас тоже надо женить. И немедля! То–то пошикуете в медовый месяц! Однако, замечу: вы не уронили чести флотского офицера. Снимаю с вас ранее наложенное взыскание… И последний вопрос, товарищи офицеры: что должен уметь настоящий моряк? Отвечаю: он должен уметь подойти к столу, к женщине и причалу! Всё! Свободны!

Легенда третья. «Калигула».

Офицер на флоте не иголка в стоге сена. Потерять его можно. Очень даже просто потерять офицера. Причин для этого в военно–морской службе много. А вот потеряться морскому офицеру не легко. Ну, никак нельзя ему потеряться. Невозможно. Ушёл с корабля — доложи, куда и зачем. Оставь, как говорят моряки, свои координаты. Чтобы в случае чего прислать за тобой оповестителя. Ведь неизвестно, когда начальству вздумается выгнать корабль на рейд, отправить на торпедно–ракетные стрельбы, перешвартовать с одного пирса на другой или устроить на нём смотрины экипажу. А в море корабль не то, что без офицера — без штатного матроса не выйдет. В мирное время, понятно. Поэтому каждый офицер как букашка под микроскопом насквозь прозрачен и хорошо виден во всех подробностях. И под особым пристальным взглядом начальства всегда старшие лейтенанты и капитан–лейтенанты. Это не какие–нибудь там зелёные лейтенанты, вчерашние курсанты, на которых цикнул: «К ноге!». И вот они уже рядом, преданно ловят взгляд, готовы расшибиться в лепёшку. Нет, старлеи и каплеи — это ребята ещё те! Командиры боевых частей, просоленные морские волки. За ними смотри в оба. Иначе такую штуку выкинут… Как, например, наш командир штурманской группы лейтенант Малкиев, известный на дивизии по прозвищу Калигула.

История эта случилась накануне нашего выхода в море на ракетную стрельбу. Стояла золотая камчатская осень. В открытый иллюминатор адмиральской каюты доносились крики чаек, шелест волн и топот матросов на палубе плавбазы. Ветерок шевелил паруса на макете фрегата, украшавшего круглый полированный стол. Блики вечерней зари вспыхивали на позолоте багета, обрамлявшего картину. На ней кипящей пеной бился о скалы прибой, блестели мокрые камни, и вдали, зарываясь носом в волну, штормовал корабль.

Командиру 29‑й дивизии подводных ракетоносцев контр–адмиралу Щербакову не терпелось посмотреть японский порнографический журнал комиксов про древнеримского императора Калигулу. Совсем недавно, когда он поинтересовался у одного из офицеров, почему лейтенанта Малкиева прозвали Калигулой, тот со смешком уклончиво ответил:

— Древнеримский император такой был…

— Не умничай. Я не профан в истории древнего Рима и не объясняй мне кто такой Калигула. Гай Юлий Цезарь Август Германий из династии Юлиев — Клавдиев, известный под агноменом Калигула, убит заговорщиками в сорок четвёртом году до нашей эры. Я о другом спрашиваю: за какие такие заслуги Малкиева удостоили столь почётного имени?

Офицер с улыбкой развёл руками:

— Не могу знать, тащ контр–адмирал… Может быть, за чересчур волосатую грудь? Шимпанзе так не обросли, как Малкиев.

И вот сегодня Щербаков случайно увидел порно–журнал с таким названием в письменном столе дочери Татьяны, окончившей этой весной школу и устроенной по знакомству на заочное отделение в пединститут. Незаметно извлёк журнал из ящика стола и теперь, удобно расположившись в кресле, молча ждал, когда вестовой уберёт в буфет кофейный сервиз.

Матрос, раздражая адмирала своей медлительной аккуратностью, не спеша протирал чашки и составлял на полку. Наконец, он закрыл дверцы, смахнул с просторного дивана предполагаемую пыль и удалился. Щербаков, желая поскорее разгадать тайну прозвища Малкиева, а заодно ознакомиться с интересом дочери–студентки, тотчас раскрыл журнал, богато иллюстрированный непристойными картинками. Комдив не успел перелистнуть первую страницу, как в дверь постучали. Увидев перед собой начальника штаба Потапова, комдив с раздражением подумал: «Принесли же тебя черти, стукач хренов». Принуждённо улыбнулся, поспешно пряча журнал под накидку кресла. Пошутил:

— Сделайте лицо попроще, Степаныч: не забывайте, что вы офицер! Ну, что там ещё, докладывайте…

— Сообщение из штаба флота, Владимир Саныч… Сто тридцать шестой приказано выйти в море и произвести учебно–тренировочный пуск, — ответил Потапов и тоже подумал: «Развалился кабан… Сейчас я тебя обрадую…». — Координаты для старта ракеты, полагаю, выбраны неудачно: они ложатся на район учений седьмого американского флота. И чем они там думали?

— Правильно думали…Что же мы и в случае войны будем выбирать удобное местечко для нанесения ядерного удара? Сто тридцать шестая скрытно под носом у противника выполнит поставленную ей задачу в обстановке, приближённой к боевой. Оповестите офицерско–мичманский состав лодки о немедленном прибытии на корабль. Командира Каутского, его заместителя Зуева и старшего помощника Куренкова жду в ноль–ноль часов с докладом о готовности к выходу в море. Выполняйте!

— Есть! Разрешите идти?

— Я вас не задерживаю…

Потапов взялся за ручку двери, и переминаясь с ноги на ногу, не открывал, продолжал стоять, не решаясь сказать что–то неприятное. Снял фуражку, вытер вспотевшую лысину.

— Что ещё, Виктор Степаныч? — со скрипом крутнулся в кресле Щербаков. Кисло–ехидная физиономия начальника штаба начала бесить его. Ну, в поход, ну, на стрельбы! Впервой, что ли? Дело привычное, почти будничное. Что непонятного? Какие могут быть вопросы у такого опытного штабиста?

— Корабль к выходу в море не готов, Владимир Саныч…

— Что значит «не готов?». Продукты загрузили, топлива под завязку, батареи новые зарядили, личный состав здоров… В чём дело? — нахмурил брови Щербаков, искоса поглядывая на Потапова.

— Командир штурманской группы лейтенант Малкиев потерялся. Нигде его нет.

Начштаба сделал паузу, любуясь впечатлением, произведённым на контр–адмирала. Выждав паузу, необходимую для того, чтобы комдив понял, что бывает, когда ракетоносец по приказу свыше не выходит в назначенное время в назначенный квадрат, Потапов визгливым фальцетом добавил:

— Нигде нет его, Владимир Саныч. Ни дома, ни в офицерском клубе, ни у друзей… И оповестителей не предупредил, разгильдяй…

— А у этой, у местной любвеобильной страшилки были?

— У тёти Моти? Как же?! В первую очередь проверили…

Щербаков поднял глаза на корабельный хронометр: до назначенного времени выхода лодки ещё шесть часов с четвертью. Да, он хорошо знал, что бывает, если не выполнить приказ комфлота. Обвёл взглядом роскошную обстановку каюты. Жаль с ней расставаться. Опять же недостроенная кооперативная квартира в Москве. Дочь–студентка не замужем… Много других проблем… Впрочем, напрасно Потапов думает сейчас, что из–за какого–то старлея сорвётся выход лодки на боевое задание. Можно будет послать вместо Малкиева штурмана с другой лодки. Карнаухова, например, со сто двадцать шестой… Он как раз дежурным сегодня по кораблю. Искать долго не придётся.

Ничем не выдавая волнения, контр–адмирал раскурил сигару. Поправил парус настольного фрегата. Он знал, как ликует сейчас начальник штаба, давно мечтающий занять его кресло. А вот шиш тебе! Лысый самонадеянный болван!

— Капитан первого ранга Потапов! Если не отыщите к сроку этого Калигулу…

Комдив сделал паузу, чтобы ямокопатель успел обдумать слово «если».

— Если не отыщете Малкиева, — повторил Щербаков, — сами вместо него штурманом пойдёте на сто тридцать шестой. А сейчас возьмите мой катер и отправьте в город патрульную группу… Пусть обшарит все кабаки и ночные забегаловки. Всё! Свободны!

Контр–адмирал стряхнул пепел с душистой гаванской сигары.

— Да-а, — мечтательно протянул он, поймав себя на мысли, что завидует этому бесшабашному красавцу Малкиеву с волосатой как у гиббона грудью, находящемуся в том возрасте и звании, когда можно оттянуться по полной программе в компании безалаберных друзей и девиц–хохотушек. Когда тебе совершенно до одного места приказ хоть самого Главкома «не пить, не курить, не гулять», но в любую минуту ты готов, не задумываясь, отдать жизнь за Отечество, за славный Российский флот, за свой корабль и экипаж, за друга, за любимую. Когда всё по хрену, лишь бы на один миг окунуться в шампанское, в ослепительные улыбки обворожительных женщин, в шутки преданных товарищей и головокружительное веселье. А там… Хоть на год в автономку, в пекло, к чёрту на рога… Куда Родина пошлёт!

Растроганный воспоминаниями о молодости, Щербаков долго мерил шагами дорогой ковёр. Часовая стрелка старинного корабельного хронометра в позолоченном корпусе упорно ползла вверх. Комдив не сомневался, что гуляка-Малкиев, лучший штурман дивизии, непременно отыщется. Вопрос лишь — когда? И в каком качестве?

Тем временем патрули рыскали по городу, объезжая популярные среди офицерской братии рестораны, кафе и прочие схожие заведения. И когда начальник патруля лейтенант Конашков вошёл в ресторан «Авача», его глазам предстала картина: посреди зала большой стол, уставленный винами, коньяками, фруктами и прочими яствами, а за ним в гордом одиночестве восседает лейтенант Малкиев. Купленные им музыканты уже в течение нескольких часов беспрерывно исполняют одну и ту же песню об усталой подлодке. Посетители, не менее уставшие от однообразной музыки, чем сама уставшая подлодка, скучают за маленькими столиками вокруг Малкиева. Некоторые не выдерживают и упрашивают лейтенанта пощадить их нервы и сменить надоевшую мелодию. Но Малкиев неумолим:

— Сегодня здесь я заказываю музыку!

Кулаком по столу — бах! Бокал в руке поднят высоко:

— За прекрасных дам! Мужчины пьют стоя! Женщины — до дна! Официант! Дамам цветы — детям мороженое! Что?! Мороженое есть — детей нет? И цветов нет? Всё! Достал меня ваш Питер! Переведусь на Черноморский флот… В Одессу! Там всегда есть цветы… Музыканты! Почему не играем? Плачу вдвойне! Усталую подлодку!

Малкиев швыряет оркестрантам деньги и запевает:

Посетители, конечно, к администратору. Жаловаться. Но метрдотель руками разводит:

— Кто платит, тот и музыку заказывает…

Без четверти двенадцать пьяного в дрободан штурмана доставили на пирс. Контр–адмирал Щербаков, спускаясь по трапу плавбазы, видел, как матросы, подхватив Малкиева, тащили его на корабль.

— Как он? — сочувственно спросил комдив у начальника штаба.

— Вы же сами видите, Владимир Саныч… Никакой! Ну, я ему покажу, как не явиться вовремя по боевой тревоге! Мерзавец! Разделаю как медузу! — визгливо верещал Потапов. — В трюме сгною! Любитель вина и красивых женщин! Я тебе ещё потеряюсь! На берег только в перископ будешь смотреть! Представляете, Владимир Саныч… Опять «Авачу» на уши поставил! Тоже мне, Калигула! Ну, погоди, по приходу с моря…

— Капитан первого ранга Потапов! — оборвал его тираду комдив. — На сто тридцать шестой пойдёте старшим на борту! Выполнять!

После полуночи К-136 тихо и незаметно отошла от пирса и скоро скрылась в ночной мгле.

Проводив лодку, контр–адмирал Щербаков вернулся в каюту, где его ждал крепкий кофе с коньяком и шоколадом. Комдив поудобнее устроился в кресле и раскрыл японский журнал комиксов про римского императора Гая Юлия Цезаря по прозвищу Калигула.

 

Идёт «война холодная». Подводная война!

находился на верхней палубе плавбазы, откуда У пирса посёлка Советский, где птица незамеченною не пролетит, и мышь невидимо не пробежит, мы загружали в шахту ракету для предстоящего учебно–тренировочного пуска. Как всегда ночью и в оцеплении караульной роты. Я в нижнем отсеке лодки обеспечивал подъём и опускание пускового стола. Связь с верхним срезом шахты по переговорному устройству. Наверху работают Миша Горбунов, Валера Конарев, Коля Чепель и Петя Молчанов. Удерживая ракету за растяжки, принимают с подъёмного крана эту зловеще–холодную остроносую сигару шестнадцатиметровой длины, таящую в себе смерть и разрушения. Устанавливают на пусковой стол, отвинчивают лючки с надписями «Дренаж», «Наддув» и другие, подсоединяют шланги и кабели, запирают замки стоек, удерживающих ракету. За их действиями строго и внимательно наблюдают офицеры–ракетчики Тушин, Конашков и флагманский специалист БЧ‑2 Ракитянский. Здесь же, на верхнем ограждении рубки командование корабля: командир Каутский, замполит Зуев, старпом Куренков, помощник Чернышов, вахтенный офицер Косолапов и начштаба дивизии Потапов.

Но вот все штеккерные разъёмы подсоединены, штуцера прикручены, лючки закрыты, замки сведены.

— Стол вниз! — командует Тушин.

— Есть стол вниз! — дублирую я слова команды и, не отрывая взгляда от циферблата прибора, поворачиваю штурвальное колесо управления гидромоторами. Стол плавно начал опускаться, но зазевался крановщик портального крана, не дал слабину тросу. Последний натянулся струной, приподняв ракету со стола, и считанные сантиметры оставались от копиров на корпусе ракеты до замков на захватах стоек. И не избежать бы трагедии, ведь вокруг среза шахты стояли подводники. Открылись бы замки, тяжёлые стальные стойки молниеносно раскинулись бы на четыре стороны, отметая всех губительным ударом. Но несчастья не случилось. Все, кто был наверху, истошно заорали визгливо–поросячьим криком:

— Сто–оп сто–ол!

В рубашках родились мои товарищи. Находясь в глубоких недрах подлодки, услышал я над ухом истеричный вопль из динамика «Нерпы», молниеносно четыре стороны, сные стойки молниеносно раскинулись бы на четыре стороны, сметая всех вй офицер. Никуола. 00000000 сделал реверс штурвалом, выполняя спасительную команду.

Спустя неделю наши перископы рассекали пенистые волны Берингова моря где–то южнее Командор. Вокруг нас кишели американские противолодочные корабли. В воздухе то и дело проносились тяжёлые «Орионы» и «Нептуны» — самолёты, напичканные противолодочной аппаратурой. В точку старта мы шли под «РДП», что означает: работа дизеля под водой. В кормовой части рубки выдвигается труба с поплавковым клапаном внутри её — шнорхель. Захлестнёт волной — клапан перекрывается, но давление выхлопных газов пересиливает, и клапан открывается. Это выдвижное устройство придумали немецкие инженеры. Сизый дымок от дизелей предательски стелется за шнорхелем, выдаёт лодку, но радиометрист Абрамов засекает «Орионы» раньше, чем они нас. Проваливаемся на глубину. Дизеля глохнут. Включаются электромоторы от аккумуляторных батарей. Отсиживаемся от самолётов под водой и ждём доклада акустика Малышевского:

— Горизонт чист!

Всплываем. Не успели загрохотать дизеля, как сипло забасили ревуны: «Пап–пап–пап–пап–пап…»

— Срочное погружение!

Смолкают дизеля. Чуть слышно подвывают электродвигатели. Тишина в отсеках. Нельзя громко разговаривать и стучать. Наверху противник. Не условный. Настоящий. Всплываем и тотчас ныряем. Опять всплываем, чтобы подзарядить батареи. Но лишь ночью идём надводным ходом, вентилируем отсеки.

Пройдут годы, и дотошные историки назовут этот период противостояния двух могучих держав «холодной войной на море». И действительно, в тайной, скрытой подводной войне гибли субмарины как с одной, так и с другой стороны.

Трагический список погибших советских лодок после Великой Отечественной войны открыла М-200, 21 ноября 1956 года в Суурупском проливе Балтийского моря протараненная в темноте эсминцем «Статный». Погибли 28 подводников.

26 сентября 1957 года М-256 Балтийского флота производила замеры подводных скоростей на полигоне возле Таллинской военно–морской базы. Лодки этого 615‑го проекта на флоте прозвали «зажигалками» из–за использования жидкого кислорода для окисления топлива в двигателях мудрёной конструкции с известковым поглотителем. Не удивительно, что на глубине 70 метров в её кормовых отсеках вспыхнул пожар. «Малютка» всплыла, но через газоотводы в неё поступала вода и лодка ушла на дно. Погибли 35 человек. За испытания двигателей с химическими поглотителями поплатились жизнями многие моряки с М-255, М-257, М-259, М-352 и М-401. Счастливчиками оказались лишь подводники лодки М-351 Черноморского флота. Во время срочного погружения в бухте Балаклава на «малютке» не закрылась захлопка подачи воздуха к дизелям. Забортная вода хлынула в шестой отсек. Лодка провалилась на глубину 84 метра и почти торчком врезалась кормой в илистое дно. Её с трудом вырвали из тисков ила с помощью буксирных канатов. В живых остались все.

С-117 Тихоокеанского флота при невыясненных обстоятельствах исчезла в апреле 1952 года в Татарском проливе. Погибли 52 моряка. Лодка до сих пор не найдена.

27 января 1961‑го, в 01.30, в сильный шторм отрабатывая курсовую задачу, в Баренцевом море погибла С-80 проекта 644. (Командир капитан третьего ранга А. А. Ситарчик). Она шла под «РДП» — (работа дизеля под водой). В мороз поплавковый клапан выдвижного устройства–шнорхеля обледенел, не закрыл шахту. Вода хлынула в моторный отсек и затопила его, отчего лодка получила большой дифферент на корму и провалилась на глубину 196 метров. Через семь лет лодку нашли и подняли. Погибли 68 подводников.

В том же январе 1961 рванули торпеды на Б-37, стоявшей в Екатерининской гавани у пирса в Полярном. Мощным взрывом разворотило соседнюю лодку С-350. Погибли 122 моряка. Удивительно, что из всего экипажа Б-37 уцелел лишь один командир: капитана второго ранга Бигебу взрывом отбросило в воду. Контуженного офицера навестил в госпитале главком ВМФ Горшков и «утешил»:

— Твоё место не здесь, а с экипажем на кладбище в губе Кислой.

Там и похоронили останки тел: опознать кого–либо было невозможно. Ныне на морском кладбище в губе Кислой царит запустение.

8 сентября 1967 года — пожар на первой отечественной субмарине К-3 «Ленинский комсомол». Погибли 39 человек. В тот трагический день лодка уже восьмидесятые сутки несла боевое дежурство в Средиземном море. Помощник командира корабля капитан первого ранга в отставке Александр Лесков позже вспоминал: «Я услышал короткий аварийный вызов непонятно из какого отсека и страшные крики заживо горящих людей по громкоговорящей связи. Потом в центральный пост влетели замполит и механик: на мгновение я увидел за их спинами пламя, словно из сопла самолёта, и как из первого отсека во второй врываются горящие люди. Но дверь между отсеками тут же захлопнулась».

Железный закон подводников — в случае любой аварии каждый отсек задраивает люки, и отделённый от товарищей стальной переборкой принимает свою судьбу: жизнь или смерть в огненном вихре, в холодном, заполненном водой мраке, в удушливом дыму, в ядовитом фреоне и сероводороде.

8 марта 1968 года. Гибель К-129 в автономном походе. Жервами катастрофы стали 98 человек. О трагедии этого подводного корабля, разделившего печальную участь многих отечественных и зарубежных собратьев, я расскажу несколько подробнее, собрав воедино разношёрстную информацию из различных источников.

24 февраля 1968 года дизель–электрическая ракетная подводная лодка К-129 отошла от борта «Невы» в бухте Крашенинникова (прежнее название — бухта Тарья) и взяла курс в океан на боевое дежурство. 8 марта лодка не вышла на связь. О причине радиомолчания её запросили через два дня. В ответ — ничего. Начали искать. Шли по маршруту исчезнувшей субмарины. Никаких признаков катастрофы. Только в начале мая, когда лодка из нейтральных вод не вернулась на Камчатку, стало ясно: К-129 погибла. Рассматривались несколько версий насчёт причин катастрофы, но вероятнее всех одна: советская лодка стала жертвой столкновения с американской атомной субмариной, имевшей большее водоизмещение и более прочный корпус. Как раз в ту пору в японскую базу Йокосука зашла на ремонт с сильно повреждённой рубкой американская АПЛ «Суордфиш» (Меч–рыба), которая несла в районе катастрофы боевое патрулирование. Позднее там же была замечена другая субмарина «Хэлибат» (Палтус), по наводке которой американцы узнали точные координаты затонувшей на пятикилометровой глубине К-129: 40 гр. 06 мин. сш и 179 гр. 57 мин. зд.

Суперсекретная операция «Дженнифер» по подъёму советского ракетоносца началась летом 1974‑го года, для чего было построено специальное судно «Гломар Эксплорер». На её проведение Штаты затратили около 400 миллионов долларов. Во время подъёма лодка переломилась. Американцы подняли носовую часть, где обнаружили тела шестерых моряков, которых с почестями под гимн Советского Союза похоронили в море. Удалось ли им добыть баллистические ракеты, ради которых всё и затевалось, пока неизвестно, как и противоречивы сведения о количестве поднятых тел и местах их захоронения.

На подводной лодке К-129 мне приходилось бывать неоднократно. К-129 была в составе 29‑й дивизии ракетоносцев и являлась родной сестрой К-136. Я спускался в «сто двадцать девятую», проходил в четвёртый отсек к закомому по учебному отряду Владимиру Лезину. Видел командира К-129 капитана первого ранга Владимира Ивановича Кобзаря и его старпома капитана второго ранга Александра Михайловича Журавина. С командиром БЧ‑2 капитан–лейтенантом Ореховым довелось поговорить. Он запомнился мне красивым, строгим, умным офицером, и в то же время простым в обращении с рядовыми матросами. Я с завистью смотрел на него.

Был жаркий солнечный день. Мы стояли у верхнего среза первой ракетной шахты, открытой для покраски. Лезин нечаянно уронил малярную кисть, брызги сурика запачкали китель Орехова. Он с улыбкой погрозил кулаком:

— Ну, Вовка, убъю…

И столько доброты было в том слове, столько любви и уважения к матросу, что я даже позавидовал Лезину. И хотя наш Тушин тоже «бычок» малый, да удалый, но в Орехове чувствовалась и сила мужицкая, и стать офицерская. Наш коротышка Коля Тушин по прозванью Помазок был рослому и сильному Орехову прямой противоположностью. Когда Орехов ушёл, я сказал Лезину:

— Ни фига у вас «бык», по–свойски с тобой…

— А то-о… — протянул Вовка.

В этом коротком «а то-о…» чувствовалась гордость матроса за своего командира.

— Если Орехов упадёт за борт — не задумываясь, брошусь в воду его спасать, — принимаясь за покраску, сказал Лезин. В словах товарища я не почувствовал наигранной бравады.

Однажды прочитал статью «Трагедия в точке «К», опубликованную в газете «Труд» 24 декабря 1992 года, о гибели советского подводного ракетоносца К-129. С горьким сожалением нашёл там фамилии известных мне В. И. Кобзаря, А. М. Журавина и Н. Н. Орехова. Кто бы знал, что так случится?!

Летом 1971 года я случайно встретил Вовку Лезина в конструкторском бюро 178‑го судоремонтного завода, где стоял в доке мой китобоец «Робкий». Вовка после окончания политехнического института работал инженером. Он открыл шкафчик, извлёк склянку со спиртом и банку сайры.

— Про мою лодку знаешь, надеюсь?

— Врача с К-136 Ободова недавно встретил. Рассказал…

— Давай за тех парней с К-129…

Глубоко вздохнув, мы молча, не чокаясь, выпили. Дрогнувшим голосом Лезин с чувством продекламировал:

— Стихи погибшего на К-129 старшины первой статьи Владимира Лисицына, — подойдя к окну и задумчиво глядя на гладь бухты Золотой Рог, сказал Лезин.

Не всплыла… Не сошлось у экипажа К-129 количество всплытий и погружений.

Владыка морских глубин, подводный царь Нептун! Храни их вечный покой! Устели золотым песком ложе славных рыцарей твоих, почивших сном беспробудным, прикрой мягкими, шелковистыми водорослями, укрась их братский ковчег кораллами нежно–розовых расцветок. Пусть рыбы диковинные, таинственно мерцая, излучают над ними негасимый, фосфоресцирующий свет.

Нетленна память о вас, моряки–подводники К-129, до конца выполнившие свой воинский долг по защите интересов Родины в Мировом океане!

24 мая 1968 года случилась авария атомного реактора на К-27 в Баренцевом море. 9 погибших.

24 октября 1981‑го года в проливе Босфор Восточный под Владивостоком в результате ночного столкновения с «Рефрижератором № 13» затонула С-178. Лодка шла в надводном положении, и «рыбак» протаранил её с такой силой, что затопление шло не только через пробоину, но и через верхний рубочный люк. Погибли 32 моряка.

23 июня 1983 года в бухте Саранная возле Камчатки на глубине 39 метров затонула АПЛ Тихоокеанского флота К-429, после чего на ней взорвалась залитая водой аккумуляторная батарея. Погибли 16 моряков.

С начала шестидесятых годов в Мировом океане произошло около двадцати столкновений советских подводных лодок с иностранными.

28 августа 1976 года АПЛ Северного флота К-22 «Красногвардеец» врезалась носом в борт американского фрегата «Фордж» у острова Крит в Средиземном море. Командир К-22 капитан 1 ранга Н. Максимов решил потренироваться в учебных целях и «атаковал» несчастного «америкоса». В результате маневрирования при очередном всплытии атомоход врезался носовой частью лодки и ограждением рубки в днище фрегата, с палубы которого полетели за борт матросы. Их подобрали вертолёты. Фрегат потерял ход и был отбуксирован на базу на Крит. Лодка досрочно вернулась из похода в Гремиху и тоже встала на ремонт.

11 февраля 1992 года у острова Кильдин в наших территориальных водах АПЛ К-276 «Кострома» при всплытии врезалась ограждением рубки в днище американской субмарины «Батон–руж» типа «Лос — Анджелес». ВМС США сочли ремонт нецелесообразным и списали лодку.

Друг в друга «врубались» и наши субмарины. 13 апреля 1978 года в Баренцевом море столкнулись атомоходы К-308 и К-490. (СФ).

13 июня 1973 года у мыса Поворотного близ Владивостока советское научное судно «Академик Берг» протаранило гвардейскую АПЛ К-56. Погибли 27 подводников.

Продолжу статистику морских происшествий, долго и кропотливо собираемых мною из разных источников. Готовясь в поход и намереваясь обработать и систематизировать эти сведения, я торопливо набрал их на компьютере, распечатал, сделал ксерокопии газетных и журнальных статей, и вот лежат передо мной бумажные белые листы с чёрными текстами, в каждой строке которых катастрофа, кораблекрушение, морская драма, трагедия, горе, несчастье, беда. Сухие цифры и числа. Вам скушно дочитать до конца этот далеко не полный перечень всех случаев, исковеркавших чьи–то жизни и судьбы. Наберитесь терпения и отдайте дань уважения тем, кто рисковал жизнью ради того, чтобы «холодная война не стала горячей».

Август 1970. Затопление 2‑го отсека на К-313. Ровно через год затопление на этой лодке трёх отсеков через систему вентиляции в подводном положении.

19 января 1971 года. Столкновение К-320 и К-131 в Мотовском заливе.

Июнь 1972 года. К-302 задела дно Мотовского залива. Ровно через год затопление реакторного отсека, в феврале 1974 — опасное касание дна на глубине 130 метров, а в апреле 1979 — пожар на этой лодке.

22 декабря 1973 года. Пожар в турбинном отсеке на К-325.

Май 1975 года. К-25 во время ракетных стрельб попала ракетой в морской буксир.

8 октября 1977 года. К-201 запуталась в рыбацких промысловых сетях у берегов Камчатки.

20 марта 1981 года. Столкновение К-43 с К-184 на ТОФе.

1 марта 1975 года. Столкновение подводных лодок Северного флота проектов 667-а и 641. Обошлись ремонтом в несколько миллионов советских рублей.

18 апреля 1976 года. Столкновение атомохода К-116 проекта 667 с теплоходом «Вольск» на выходе из Авачинской бухты. Потребовался ремонт в базе.

16 июня 1976 года. Опасное касание грунта подводными лодками К-469, проект 671 (ТОФ) и проекта 675 (СФ) в Филлипинском и Карибском морях.

11 сентября 1976 года. Повреждение гидроакустики и лёгкого корпуса во время касания грунта на глубине 200 метров и на скорости 20 узлов атомоходом–ракетоносцем К-424 проекта 667 БДР в Белом море (СФ).

17 февраля 1976 года. К-462 проекта 671 (СФ) столкнулась с рыбацким траулером. Разбиты все выдвижные устройства и перископы.

21 августа 1977 года. Дизельная подводная лодка Б-41 Северного флота намотала на винт стальной трос буровой вышки в Средиземном море.

13 апреля 1978 года у берегов Кольского залива столкнулись К-490 проекта 667 БДР и К-308 проекта 670А Северного флота. Две массы в 4980 и 10600 тонн с ядерными реакторами и ракетами с ядерными зарядами столкнулись под водой со скоростью 36 километров в час. К счастью, удар оказался скользящим, страшной катастрофы не произошло, 250 человек остались живы.

26 июня 1978 года. Столкновение АПЛ первого поколения К-42 проекта 627А (ТОФ) с танкером «Силуэт». Повреждения гидро–акустических систем.

19 декабря 1978 года. Атомная подводная лодка с крылатыми ракетами К-313 проекта 670 при выходе из губы Западная Лица столкнулась со сторожевым противолодочным кораблём.

!979 год. К-436 проекта 667А (ТОФ) при всплытии стукнула СКР‑59.

10 июня 1980 года. Столкновение подводных лодок Б-88 611‑го проекта и Б-833 проекта 641 Тихоокеанского флота. Постановка в док.

4 сентября 1980 года — опасное маневрирование К-316 проекта 675 на Северном флоте. Наскочили на береговые камни со скоростью 30 узлов. Успели всплыть и дать задний ход.

12 марта 1981 года села на мель у мыса Сетьнаволок Кольского залива Б-6 проекта 641.

20 марта 1981 года столкнулись К-43 проекта 670А и К-184 проекта 675 (ТОФ). Повреждены лёгкие корпуса кораблей.

21 апреля 1981 года — в Японском море касание подводного гидролокационного отражателя подводной лодкой К-500 проекта 667 БДР. Повреждения не существенны. Кстати, эта АПЛ имела прозвище «Поллитра».

23 мая 1981 года. Столкновение К-211 проекта 667 БДР с иностранной подлодкой. Отделались «лёгким» испугом.

5 сентября 1981 года Б-413 проекта 641 Северного флота зацепила лежащее на грунте затонувшее судно.

10 сентября 1981 года К-45 проекта 659Т (ТОФ) столкнулась с траулером, который мгновенно затонул.

21 октября 1981 года К-325 пректа 670 с неисправной «Лирой» 15 минут «пахала» дно Средиземного моря со скоростью 10 узлов.

27 октября 1981 года. С-383 проекта 631 Балтийского флота села на мель в шведских территориальных водах перед входом в военно–морскую базу Карлскруна. Шведы сняли её с мели и со скандалом отпустили домой.

31 октября 1983 года в районе Бермудских островов АПЛ проекта 67 ЩРТМ (ТОФ) хвостовым оперением зацепила трос буксируемой секретной антенны американского фрегата «Макклой» и намотала его на винт, но не всплывала до ухода американских кораблей. На следующий день АПЛ без хода обнаружил на поверхности патрульный самолёт США «Орион». Наш спасатель отбуксировал лодку в базу.

24 декабря 1983 года у мыса Пикшуев Кольского залива села на мель К-245 проекта 667 АУ Северного флота. Повреждены гидроакустика и обшивка лёгкого корпуса.

Об авариях на подводных лодках сообщает в сборнике национального института прессы Владимир Марюха.

Подводная лодка К-19, прозванная на флоте «Хиросимой», во время аварии в первом контуре реактора унесла жизни 10 членов экипажа. В 1969 году она столкнулась с американской АПЛ «Гейтоу», и в её отсеках погибли ещё 29 моряков.

К-27 унесла жизни 9 подводников и была затоплена ввиду радиоактивного загрязнения.

12 апреля 1970 года. На траверзе Бискайского залива в результате пожара ушёл на дно «китёнок» — АПЛ К-8 проекта 627. Спасая корабль, погибли 52 подводника и среди них наш земляк — бердчанин Николай Шмаков, выпускник Тихоокеанского высшего военно–морского училища имени С. О. Макарова. Отличнику учёбы лейтенанту Шмакову было предложено место службы на южном берегу солнечного Крыма в курортном Севастополе.

— На юг я всегда успею, — ответил молодой офицер и выбрал полярную Гремиху современного Северного флота, где его вскоре назначили командиром штурманской боевой части на К-8. Недавнему курсанту доверили главный штурманский пост на одном из первых советских атомоходов! Варила башка у парня! Мужество командира и экипажа, проявленное в борьбе за корабль, было высоко оценено. Капитан второго ранга Всеволод Борисович Бессонов посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Погибшие и живые удостоились правительственных наград. Орденом Красной Звезды посмертно награждён Николай Васильевич Шмаков.

В 1986‑м году в результате взрыва в ракетной шахте затонула в районе Бермудских островов АПЛ К-219. Погибли три моряка.

7 апреля 1989 года — гибель в Норвежском море из–за пожара АПЛ К-278 «Комсомолец» проекта 685. (СФ). Погибли 42 моряка. Лодка затонула на глубине 1655 метров.

12 августа 2000 года. В Баренцевом море на глубине 107 метров после взрывов неустановленной до сих пор причины (вероятнее всего, столкновение с американской АПЛ) затонула АПЛ К-141 «Курск» проекта 949А класса «Антей» водоизмещением 23860 тонн и длиной корпуса 154 метра, вооружённая 24 крылатыми ракетами «Гранит», торпедами–ракетами и глубинными бомбами. На ней погибли 117 человек.

«За то чтоб, количество погружений равнялось количеству всплытий!», — традиционный тост поводников. К-141 стала пятой атомной подводной лодкой нашего флота, на долю которой всплытий не хватило.

Что творилось внутри корабля в те роковые минуты? Ад кромешный? Преисподняя Сатаны? Да нет… Пожалуй, и Люцифер не придумал бы более страшных и мучительных страданий, выпавших на долю подводников «Курска». Представим себе хотя бы на миг обстановку, царящую в затопленной лодке…

Всё произошло слишком быстро. Удар в переборку, вал воды, сшибающий с ног, ни с чем не сравнимый рёв моря, бьющего в огромную пробоину. Оно, такое всегда родное, солёное, привычно шумящее, вдруг ворвалось в лодку неизмеримой силой, смяло стальные переборки, порвало их словно жестяные. Искры, треск и пламя короткого замыкания в электрощитах и сразу первобытная тьма, подобная той, что была на голой, каменистой земле до сотворения мира, без солнца и звёзд. Чёрная, беспроглядная, растворяющая в себе всё. И холод, который вливается в тело, сковывает, лишает воли, зовёт в Небытие. Туда, где уже нет ни боли, ни удушья, ни страха.

Неторопливо и неотвратимо подбирается вода всё выше, выжимает остатки воздуха из отсека. Вот она коснулась груди, подкралась к шее, прижимает голову к подволоку. Каждый вздох — мучение. Сжатый гигантским водным прессом воздух распирает лёгкие, рвёт грудь. Кислорода всё меньше и углекислый газ туманит сознание. И в могильной темноте губы хватают последние глотки воздуха. Холод. Мрак. Вода. Удушье. Отчаяние. Никаких надежд на спасение. И дикий животный вскрик в темноте: у кого–то сдали в последний момент нервы. Чей–то захлёбывающийся вздох. Гулкие удары кувалдой в кормовом отсеке, где ещё живут, ещё на что–то надеются. Всё. Сознание меркнет. То ли сон, то ли явь… Экстремальная служба в глубинах океана для российских подводников — норма жизни. А во времена «холодной войны» двух флотов в Мировом океане: американского и советского, она была особенно опасной. Противостояние в морских глубинах и сейчас продолжается с не меньшим ожесточением, чем в годы «холодной» войны.

Окинем мысленным взором бескрайние пространства Мирового океана. На самых разных параллелях и меридианах мы увидим корабли, над которыми гордо развевается российский Андреевский военно–морской флаг — по белому полотнищу с угла на угол синий крест.

Под южными созвездиями и в полярных широтах, за линией перемены дат и в морях, омывающих родные берега, идут в тёмных глубинах океанов подводные лодки Российского флота, оберегая интересы нашей страны.

Стоят в эти часы и минуты на боевых постах матросы, старшины, мичманы и офицеры.

В штабах соединений и флотов, осуществляя связь с субмаринами, несут вахту оперативные дежурные.

Над морскими картами со штурманскими линейками в руках озабоченно склонились опытные моряки, поседевшие на флотской службе адмиралы.

Новые современные атомоходы сходят со стапелей судоверфей.

Российскому подводному флоту быть! За празднично–богатым новогодним столом вспомните о тех, кто штормует в беснующемся море, для кого всё жизненное пространство на пол года ограничено тесным отсеком и очерчено ровной линией горизонта в окулярах перископа.

И поднимите бокал.

Молча. Без громких слов.

За тех, кто в море! Каждый год гибнут подводные лодки. Трудны и опасны их подводные мили.

Вспоминается отрывок из романа «Крейсера» о русско–японской войне 1904–1905 годов популярного писателя–мариниста Валентина Саввича Пикуля:

«…Прогулка закончилась на транспорте «Шилка», вокруг которого покачивались 13 подлодок: «Скат», «Форель», «Налим», «Сом», «Палтус» и прочие, сверху чем–то похожие на большие галоши. Беспокойно было всюду видеть бидоны с бензином, украшенным зловещими надписями: «Одна папироса — твоя смерть!».

— Не буду скрывать от вас, — сообщил Беклемишев, — что офицерскую публику воротит от моих подлодок, как от хорошей касторки. Все согласны плавать хоть на землечерпалках, только бы не видеть этих железных гробов, которые частенько тонут, горят и взрываются… Зато у нас полно свободных вакансий!

— Я согласен. Тонуть. Гореть. Взрываться. — Вот и отлично. Не пройдёт и полугода, как я вам обещаю чин лейтенанта… Кстати, — спросил Беклемишев, — сколько хотели бы вы получать жалованья?

— Как это сколько? — не понял вопроса мичман. — А так… называйте любую сумму, и эту сумму вы будете иметь от казны ежемесячно. Ведь в морском министерстве нам выплачивают независимо от чинов на основании известного приказа: «Подводникам платить сколько они пожелают, потому что всё равно они скоро все потонут или взорвутся…»

Сергей Николаевич остался человеком скромным: — Можно рублей… ну хотя бы сорок. — Так и запишем: четыреста рублей в месяц на всём готовом… Предрекаю: на подводных лодках вас ждёт удивительная жизнь и быстрая карьера! — обещал Беклемишев.

— Не сомневаюсь, — бодро отвечал Панафидин.» Мы ничего не знали ни о каких катастрофах.

Мы не думали о них.

Нам и в голову не приходило, что с нашей лодкой и с нами что–то может случиться. С юмором и молодым задором делали своё дело, во всём полагаясь на командира. Однако, и на К-136 тоже случались истории. Вроде той, что сначала напугала, а потом рассмешила всех. На переходе к месту пуска ракеты приключилась неприятная история с металлической пластинчатой пружинкой, доставившей всем нам массу волнений. Такая маленькая, зараза, а столько переживаний из–за неё было. А виной всему излишняя старательность шахтёрского парня старшего матроса Николая Чепеля, вздумавшего для надёжности ещё раз проверить работу электронно–вычислительной аппаратуры системы «Марс». Прежде чем рассказать о том, что заставило всех нас изрядно помандражить, сделаю некоторое отступление: те, которые думают, что в жизни моряка–подводника одни погружения и всплытия, жестоко ошибаются. Есть у подводника радости. Выход наверх после многодневного нахождения в душном отсеке. Вино к обеду и шоколад к вечернему чаю. Всякие там деликатесы в консервных банках. Отдых в санатории по приходу из автономного плавания. Радость встречи на пирсе по возвращении из моря. И много ещё других счастливых моментов, из–за которых стоит надеть флотскую тельняшку или прицепить к поясу золочёный офицерский кортик. А вот у старшего матроса Чепеля особую радость вызывала команда: «Начать ППР!». Планово–предупредительный ремонт. Правда, ничего ремонтировать в высокоточных приборах не требуется. Под плановым предупреждением возможного отказа аппаратуры подразумевается её внешний осмотр, продувка воздухом, промывка спиртом, протирка. Поэтому моряки аббревиатуру «ППР» расшифровывают на свой лад: «Посидим, побалдим, разойдёмся». По команде из центрального поста «Начать ППР!» командир боевой части традиционно откупоривает двадцатилитровую канистру со спиртом. С хорошим медицинским спиртом, почему–то именуемым на флоте «шилом». Каждый в отсеке подставляет под канистру эмалированную кружку, и тогда слышатся приятные душе бульканья. Спирт в таких случаях предназначен для вышеупомянутых протирки, промывки приборов, дабы уберечь их от сырости и ржавчины — извечных врагов моряков. Промывка спиртом, если, конечно, последний не выпивается и не заменяется бензином, помогает содержать приборы в чистоте и постоянной готовности к бою. С «шилом» этим однажды у нас такая история вышла. Всему экипажу старпом Куренков объявил: —

— Спирт выдаём не питьевой, а технический. Не этиловый, а метиловый. Яд очень опасный. От него можно умереть, ослепнуть. Распишитесь в журнале, что предупреждены об опасности применения метанола внутрь. Расписались, спирт получили и началось. Заявляется ко мне на боевой пост Ваня Герасимов с баклажкой так называемого «метанола», усы подкручивает, пробку нюхает. — Не верится мне, Генаха, что старпом яду нам налил. Чистый, как слеза комсомолки в первую брачную ночь. — А вдруг правда? Выпьешь и на тот свет сыграешь… В лучшем случае. А ну, как слепым станешь? Пришли ещё закадычные друзья Слава Скочков, Коля Пироговский, Боря Пирожников, Ваня Замула. Петруха Молчанов, само собой, тоже здесь. Сидим, молчим, думаем. Ваня Герасимов ус перестал крутить, вслух общую мысль выразил:

— Надо, мужики, проверить. Говорят, если луковицу в спирт бросить и она не почернеет — нормальное «шило».

— А я слышал, что картофелиной сырой испытывают, — дополнил герасимовские познания химического анализа Ваня Замула. Тотчас кок Пирожников сбегал на камбуз и принёс для верности то и другое. Налили в плафон спирт, поместили в него луковицу и очищенную картофелину. Минут десять подождали, глядя на них. Плавают, ничего с ними не делается. Ваня Герасимов первым зачерпнул кружкой из плафона, обвёл всех прощальным трагическим взглядом.

— Дозвольте за народ пострадать, мужики. Ежли кину кони, прошу простить меня, може кады забидил кого словом аль делом.

Он опрокинул в рот одним глотком содержимое кружки, посидел минуту с выпученными глазами, выдохнул и закусил золотистой копчёной рыбкой из баночки «Шпроты». Мы выжидающе смотрели на него. Ваня, преисполненный важности момента, с печатью героя на хладнокровном лице, зачерпнул ещё раз и спокойно захрустел шпротами. К плафону потянулись остальные. Тем же манером пробу с «вредного» спирта сняли во всех отсеках. Вечером, когда о выпивке стало известно старпому, Куренков выругался со словами:

— Вот народ! Хорошо, что я выдал им настоящий медицинский спирт. А если бы и в самом деле метанол?! Ведь отравились бы!

Теперь, наверно, понятна нескрываемая любовь Николая Чепеля к планово–предупредительному ремонту. За сутки до подхода в «точку», оператор электронно–вычислительной машины старший матрос Николай Чепель получил свою долю «шила». Разумеется, он не со всех ног бросился протирать и промывать свой обожаемый «Марс». Прежде всего, Чепель достал из вентиляционного лючка запрятанную туда фляжку. Благоговейно отлил в неё из кружки, оставив самую малость на донышке.

Мурлыча под нос: «…ландыши-и, ландыши-и, светлого мая приве–ет…», Чепель привычно отвинтил барашки на панели управления ЭВМ и открыл крышку. В квадратном проёме перед ним предстало умопомрачительное скопище проводов, рычажков, шестерёнок. И если двигательная установка — сердце корабля, то электронно–вычислительная машина — его мозг. Пучки глянцево–блестящих проводов ласкали глаз разноцветьем изоляции, и Чепель, как опытный хирург, погрузил в этот электронный мозг кисточку, смоченную в спирте. Он запустил её внутрь хитроумного механизма, стараясь протереть там теоретически возможные пылинки. Продолжая напевать про ландыши, поприжал кисточку чуть посильнее. Что–то вдруг бзынькнуло из–под руки, где–то у носовой переборки звенькнуло и всё. Что упало, то пропало.

Ещё не разобрав, что именно улетело, Чепель всем нутром почувствовал: случилось ужасное. Приглядевшись к переключателю, навороченному проводками, колёсиками, контактами, релюшками, сопротивлениями, Николай понял: улетела пружинка. Фигурно изогнутая пластинка с разными на ней вырезами, выступами и коленцами. Такую сам не сделаешь. И на берег за ней в секретный уральский завод не сбегаешь. Однозначно. И в ящике с запасными частями к «Марсу» пружинки с такими выкрутасами нет. Это Чепель хорошо помнил. Мало надеясь на чудо, пощёлкал переключателем: туда–сюда. Тумблерами: чак–чак. На кнопки Чепель: жим–жим. Нет, чуда не случилось. Приехали. Станция «Березай». Не хочешь — вылезай! Молчит машина. Не светятся табло. Не мигают лампочки. Не дрожат стрелки приборов. Чепеля холодный пот прошиб. Ещё бы! Тут кого хошь прошибёт. Вот–вот объявят: «Начать предстартовую подготовку!», а «Марс» не фурыкает. Без ЭВМ подводный крейсер не более, как самоходная баржа, ракетами вместо дров гружёная. Прикрыл Чепель панель, а сам давай по отсеку на коленях ползать. Пружинку злополучную искать. Не до ландышей ему. Пять минут, сопя, ползает, десять…Ползанья эти, конечно, не остались без внимания командира БЧ‑2 старшего лейтенанта Тушина.

— Ты чего это, Чепель?

Делать нечего, надо сдаваться.

— Да вот пружинка улетела…

— Какая ещё пружинка?

— Да так себе, фигня. Смотреть не на что. От пульта… Не работает без неё машина, хоть ты тресни… Может, найду…

И Чепель чутким спаниэлем под тушинское кресло — шасть!

— Чёрт бы побрал эту пружинку… И здесь её нет…

На минуту в отсеке все притихли. Командир группы управления стрельбой лейтенант Конашков перестал рассказывать анекдот и замер с открытым ртом. Старшина команды БЧ‑2 Бойко притих над осциллографом. А оператор Мишка Горбунов часто–часто моргал глазами. Всех пронзила мысль: «А как стрелять? Без ЭВМ ракеты не что иное, как болванки, набитые горючим и взрывчаткой». И через мгновение все в отсеке, словно сговорились, бросились на колени. Вытянув шеи, моряки заглядывали в щелочки, под кабели и трубопроводы. Наклонив головы, присматривались ко всем мусоринкам. За этим занятием их и застал заглянувший к ракетчикам командир корабля Каутский.

— Тушин, это что у вас? Коллективный сбор ползунихи?

Теперь настал черёд Тушину сдаваться.

— Пружинку ищем, товарищ капитан второго ранга.

— Какую ещё пружинку? Извольте объяснить!

— От пульта эвээм… Стрельнула из переключателя куда–то… А без неё машина не работает…

— Что?! Стрельнула?! Да я вам так стрельну! Дармоеды! Пассажиры! Целый год вас катаешь бесплатно ради одного старта в год, так вы ещё финты выкидываете! Вот что, Тушин! Если через пару часов вычислительную машину не исправите, я дам радиограмму в штаб флота… О невозможности выполнить поставленную перед нами задачу. Надеюсь, вы представляете себе последствия?

Тушин представлял. Когда рассерженный командир ушёл, он с тоской посмотрел на лучшего оператора ЭВМ на дивизии.

— Ну, придумай что–нибудь, Чепель…

Почти два часа старший матрос, разложив у ног длинную карту–схему, колдовал у «Марса». Щёлкал переключателем, паял, отсоединял и присоединял тонкие проводки, собранные в толстый пучок. Тыкал в контакты отвёрткой–индикатором, прозванивал цепь тестером. Неожиданно табло засветились в нужном порядке, замигали сигнальные лампочки, ожили стрелки.

Собирая в чемоданчик инструменты, Чепель запел о ландышах, и старший лейтенант Тушин утёр пот с лица. Нажал тангенту «Нерпы»:

— Центральный! В четвёртом неисправность устранена… К выполнению задания готовы.

— Есть четвёртый!

На позицию старта мы пришли на рассвете. Точность попадания ракеты зависит от правильного определения своего местонахождения. И здесь постарались штурманы Косолапов и Малкиев, штурманский электрик Ставицкий. С точностью до метра выставили лодку на линию старта. И это в необъятном океане!

Мы всплыли. Командир видит в перископ облачное небо. Волны ещё не улеглись после недавнего шторма. Мёртвая зыбь качает лодку. Открыта крышка третьей шахты. Из жерла её поднимается ракета. Зловещий силуэт возвышается над рубкой в туманной синеве. Через мгновение он окутывается сизым облаком и ослепительным пламенем, в котором мелькнули стойки–держатели, освобождая хищное тело ракеты от удерживающих её захватов. Сверля пусковой стол огненной струёй, ракета отрывается от него, исчезает в предутренней дымке.

— Стол вниз! Закрыть шахту! Срочное погружение!

На обратном пути наш акустик Малышевский засёк американскую субмарину. Она паслась у берегов Камчатки в советских территориальных водах. Мы вели чужую лодку, пока она не вышла в нейтральные воды.

По приходу в базу на К-136 прибыл главный конструктор электронно–вычислительной машины системы «Марс». Какой–то суперзасекреченный академик. С трудом протащив через рубочные люки своё грузное тело, светило науки уверенно прошагал к своему детищу. Долго гонял машину в разных режимах, чтобы убедиться в её надёжности. Машина чётко решала поставленные ей сложные задачи. Довольный её безотказной работой академик вежливо осведомился:

— Кто обслуживал машину в походе и во время ракетного пуска? Я хочу побеседовать с этим замечательным специалистом…

Позвали Чепеля.

— Иди, с тобой сам академик желает поговорить!

Увидев перед собой старшего матроса, главный конструктор ЭВМ смутился: полагал, что к нему явится старший офицер, а не старший матрос.

— И каковы ваши замечания и предложения, уважаемый? — не скрывая иронии, спросил учёный муж.

— Да вот этот переключатель тут нафик не нужен… Из–за него чуть поход не сорвали. Пружинка выскочила… Еле починил…

— Как это не нужен? — усмехнулся академик явной, как он полагал, глупости матроса. — Как это не нужен? — строго повторил он. — Над этим переключателем, мил человек, да будет вам известно, институт целых два года бился, пока довёл его до ума. Без него машина работать не будет!

— Ещё как работает! Сами же видели. Плохо ваш институт бился, не довёл переключатель до ума. Пружинка какая–то мудрёная из него выскочила. Так я… того, отключил ваш переключатель, напрямую схему заделал. Смотрите!

Чепель открыл панель. В блоке пульта управления сиротливо болтались обрезанные провода. Не веря глазам, академик снова и снова включал и выключал машину, задавал ей самые сложные варианты, но ЭВМ как и прежде работала безошибочно.

— Ну и ну, — покачал головой академик. — Должен признать, коллега, вы большой специалист… А до этой машины вы на какой работали?

— На «Зил‑130»… Шофёром…

У академика округлились глаза, вспотела лысина и отпала челюсть. А переборки четвёртого отсека задрожали от смеха…

Тот прелесть солнца не поймёт И нежность голубого неба, Кто сутками в глубинах вод В отсеках герметичных не был. Этими проникновенными словами поэта–подводника Героя Советского Союза капитана 2 ранга Магомета Имадутиновича Гаджиева я заканчиваю главу о «холодной войне» в морских глубинах и её мужественных участниках — моряках–подводниках СССР и России, чести своей не уронивших, флага советского и российского ни перед кем не спустивших, истинных рыцарях моря. Многих из них уже нет с нами. А те, кто может поделиться воспоминаниями о «горячих» днях «холодной войны» — ветераны флота, почтенные старцы, убелённые сединами, со скромными рядами наградных планок.

В конце концов не за орденами и медалями тихо и незаметно уходили в дальние автономные плавания подводные лодки.

Я здесь один на этом безлюдном обском берегу.

Ночь давно спустилась на залитые половодьем леса и луга, кромешной тьмой обволокла шумящую реку. Разбрасывая искры, потрескивает костёр, кипит уха в котелке, и глядя на огонь, в который раз задаю себе вопрос: «Неужели всё это было со мной? И это я поднимал пусковой стол ракеты для старта? Нёс вахту в отсеке в боевом походе? Задыхался вместе со всеми от жары и духоты в тропиках или дрожал от холода в северных широтах». А ведь было… Всё! На этом заканчиваю. Догорает костёр, и карандаш падает из рук. Я ужасно устал, но не напрасно потрачено столько сил: написана глава о «холодной подводной войне». Зачем и для кого пишу? Не знаю. Ведь я иду в Никуда, и что ждёт впереди — неизвестно. Но рассказывая о смертельных «вальсах» подводных лодок, в которых каждый из «танцоров» балансировал на грани всплытия к солнцу, к жизни и провала в океанскую бездну, я чувствую себя причастным к тем событиям, заново переживаю их, вижу мысленно боевых друзей–подводников. Они словно вновь рядом со мной и не одиноко мне здесь среди волн. За тех, кого нет с нами, пьют не чокаясь. Мне в буквальном смысле приходится пить не чокаясь — никого нет вокруг на многие десятки километров.

За славный экипаж К-136!

За ветеранов–подводников!

За тех, кто нёс боевой дозор в океанской бездне в годы «холодной войны»!

За тех, кто сейчас на вахте и охраняет морские рубежи Родины!

За то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!

За рыцарей морских глубин!

За флот наш Российский и его военно–морской флаг!

За милых дам!

Всё, друзья! Бутылка пуста, и мой шарабан уже ничего не варит. Кажется, я порядком забалдел. Могу орать, прыгать, трясти деревья, колотить в пустое ведро, хулиганить в пьяном одиночестве. Милиции здесь нет. Мне всё здесь можно!

Да-а… Я тут хозяин! Но я иду спать. Честь имею!

 

Последний год. Он трудный самый

Но вернёмся к моему самосплаву по Оби.

Спокойно иду левым берегом. Спокойно — это относительно, потому что далёкие кусты на западном горизонте кажутся неясными пятнами. Возможно, там земля. А скорее всего, залитые наводнением луга и леса.

Светает. Жучком–водомером на синем фоне уходящей ночи плот–кататамаран плавно и бесшумно скользит по отливающей глянцем гладкой поверхности сонной реки. Синий воздух напоен ароматом свежего утра и бодрит лучше чашки горячего кофе, который я только что выпил. Работать вёслами не приходится и я дремлю, развалясь на палубе под плащом–накидкой и глядя в небо, быстро меняющее цвета и оттенки. Потрясающая картина необыкновенно сияющего утра настраивает на лирический лад. И опять сожалею, что не поэт я и не художник. Воспеть бы в стихах, запечатлеть в самых нежных тонах красоту зари над необозримой пеленой вод!

В той стороне, куда стремится мой плот, северная часть неба приобрела окраску розовато–малинового мрамора с лазурно–лиловыми слоями и бледно–голубыми прожилками. Кучевое облачко округлилось вверху и вытянулось внизу, медленно превращаясь в чудесное видение сказочной вазы, сработанной волшебным мастером из лучших пород самоцветных камней. Красками халцедона и нефрита, яшмы и бирюзы, сердолика и опала, хризолита и берилла расцвечиваются стенки небесного сосуда. Расширяясь, расплываясь, облако уже напоминает гигантскую, отливающую перламутром, пурпурную раковину, с нежно–голубой жемчужиной внутри. А вот это уже фантастическая птица и неровные края её крыльев быстро меняются в цвете, гармонично переходя из лилово–синего в тёплый розово–алый. И по мере того, как высвечивалась на востоке огненно–красная полоска от пробивающихся из–за горизонта солнечных лучей, отражение небесных красок превращало поверхность реки в парчу, сверкающую сизо–голубыми, сиреневыми, розовыми бликами, расшитую серебристо–золотистыми нитями и блёстками. Луна, бледнея, растворилась совсем в окрашенной всеми цветами радуги утренней дымке, и солнце, поднимаясь всё выше, коснулось меня ласковым лучом, согрело, заставило щурить глаза. Настала хорошая погода. Долго ли продержится? Пока река спокойна. Белые барашки–облачка плывут по лазурному небосводу.

Великолепное утро! Солнце ещё не высоко, в воздухе прохладно, но мохнатый шмель уже тяжело прожужжал надо мной, устремлённый куда–то в своём полёте над рекой по одному ему известным шмелиным делам.

Где–то впереди на сотню и больше километров протянулась протока Паня. Не прозевать бы её. Идти протоками легче, интереснее, спокойнее. Дико, безлюдно, никаких признаков задолбанной цивилизации. Чистые, нетронутые никем берега, не обезображенные мусорными свалками. Но доберутся и до них рано или поздно «любители природы» на дорогих катерах. Заплюют, загадят, захламят.

В полдень приближаюсь к кустам, за которыми проглядывают пригорки. Заплываю в тальниковую аллею, пятнистую от солнца. Птицы шумят в ветвях. Плыву, то и дело попадая то в яркий свет, то в тень. Слева, у самой кромки воды вижу четыре покосившиеся чёрные избы. И здесь живут! Но как?! При керосиновой лампе? Столбы электрические стоят, но провода на них оборваны. Телята пасутся на поляне. Ржавеет брошенная сельхозтехника. «Ракета» прошла мимо, возле этих изб не остановилась.

14.10. Прошёл Пырчино, за которым, принятая мною за широкий залив, осталась протока Паня.

15.30. Прошёл отметку «1715‑й км.». В бинокль на правом берегу вижу село Новоникольское. Закрывшись лесом, отлогостями и пригорками, оно скоро скрылось из поля зрения. Уже хочется к берегу. Я со вчерашнего вечера на плаву. Пользуясь хорошей погодой, отправился в ночь, устал порядочно и теперь ищу подходящее место для привала. Километров через семь–восемь пристань Киевская. Там и заночую.

В ближних кустах треск сучьев. Лосиха и маленький лосёнок при ней понуро бредут, застигнутые наводнением. Лосихе вода доходит до живота. У лосёнка над водой торчит лишь голова с длинными ушами. Малыш безусловно погибнет от голода и переутомления, негде ему прилечь, отдохнуть, и к соскам истощённой матери, скрытым водой, не припасть. Жалкое зрелище. Лёгкая добыча для алчных, ненасытных тварей, именующих себя людьми. С дорогих катеров, оснащённых мощными японскими моторами, отстреливают браконьеры попавших в беду животных из дорогих, инкрустированных серебром, ружей. Из баловства или забавы ради… А может, изголодали бизнесмены? Последний хрен без редьки доедают и польстились на кусок мяса лося, под шкурой которого в эту пору копошатся в гнойных дырках белые червяки — личинки оводов. Прикрываясь служебными удостоверениями, шныряют по реке именитые начальники, жрут водку и палят в плывущих лосей. Это у них «лосиной охотой» называется. Чаще всего в эти места весеннего половодья наведываются томские, нижневартовские и сургутские чинуши из прокуратур, судов, милиции, налоговой полиции, вояки при больших звёздах, тузы из управленческих служб, крупные шишки с предприятий и фирм и просто всякое предпринимательское отребье, трясущее пачкой денег и возомнившее себя личностью. О варварах на богатых лодках рассказал мне рыбак на Киевской пристани, к которой я подошёл уже на исходе угасающего дня. В узком обласке, выдолбленном из цельного ствола тополя, ловко подгребая на манер индейцев одним веслом, ко мне подрулил старик–остяк. Представился Степаном Ивановичем, угостил стерлядкой и спросил закурить.

— Не курю, — развёл я руками, сожалея, что не прикупил для таких встреч блок–другой «Петра Первого».

Он взялся за весло, но не отталкивался от плота.

— Выпить ничего нету? — спросил с надеждой.

— Как же? Найдётся, — схватился я за рюкзак. Достал фляжку со спиртом, отдал радушному незнакомцу.

— Забирай вместе с фляжкой. Дарю!

Степан Иванович отвинтил крышку, отпил из неё, ни крякнув, ни поморщась, словно не спирта медицинского глотнул, а воды обычной. Потом равнодушно бросил в обласок фляжку — новую, зелёную, в кожаном чехле на молнии и с блестящими кнопочками на ремешках. Классная фляжечка! И почти полная спирта! Такое обращение с ней и отсутствие намёка на «спасибо» немного обескуражило меня, но старый остяк ещё пару раз приложился к фляжке, скоро разговорился и оказался добрейшим человеком, приятным собеседником. Разговаривал абориген на чистом русском языке, без акцента. Не встретить в наше время представителя малых народностей Севера или Дальнего Востока, который бы говорил: «Моя тайга ходи, белка в глаз бей, шибко огненный вода люби…». И если кто говорит или пишет про него так, тот попросту идиотствует, показывая свою неосведомлённость о жизни, культуре и быте хантов, эвенков, манси, чукчей, коряков, орочей, нанайцев и других людей, населяющих суровые крайние территории. Почти все они окончили школы, техникумы, институты. Многие из них работают врачами, учителями, зоотехниками, шофёрами, электросварщиками, бульдозеристами. Степан Иванович — один из таких жителей села Новоникольского, бывший совхозный ветеринар, но из–за развала сельского хозяйства вынужден искать средства к существованию рыбалкой. Он помог развести костёр, приготовил из стерляди малосольную чушь. Пьяно качаясь на бревне у огня, угощал деликатесом, изливая душевную боль за гибель лосей от наезжающих браконьеров. Потом повалился на траву и захрапел. Я подложил ему под голову спасательный жилет, прикрыл плащом и сам отправился спать под дребезжащее блеяние ягнёнка. Но откуда же здесь быть овцам? Это обыкновенный бекас внезапно срывается с земли и быстро летит вверх. Достигнув высоты в несколько десятков метров, вдруг устремляется вниз со сложенными крыльями, вибрируя хвостом, издаёт звук, напоминающий блеяние ягнёнка. Через пару секунд снова взмывает вверх и падает. А где–то над ближним березником, невидимые в сумерках быстро надвигающейся ночи, токуют лесные дупели. Летая в темноте большими кругами, одна из птиц вдруг начинает падать со всё увеличивающейся скоростью, издавая отрывистый, свистящий шум, быстро усиливающийся и переходящий в дрожащий свист, похожий на шум от пролетающего реактивного самолёта. Лесной кулик — гаршнеп летучей мышью неохотно вспорхнул из–под самых моих ног, оглашая темноту звуками «чивак, чивак, чивак…», сел в заросли болота. Одиноко кукует кукушка…

…Как спал, не помню, но проснулся от жужжания оводов, залетевших в палатку и с глухим стуком бившихся о её тент. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви тальников, нарисовали затейливые узоры на светлом фоне подволока. Замысловатая ажурная вязь из теней от листьев напомнила мне, что уже утро и пора выбираться за полог, в щели которого разными оттенками просвечивало небо.

К моему удивлению, старика–остяка и его обласка на берегу не было. На примятой траве кроваво алел спасательный жилет. Рядом с ним лежал аккуратно сложенный плащ. Над потухшим костром из котелка с водой торчали хвосты двух стерлядок — знак благодарности.

Киевская пристань, где я переночевал — громко сказано. На карте отмечена якорьком, но в действительности всего одна изба, приспособленная кем–то под дачный дом. И ещё несколько полусгнивших изб без окон, без дверей, без полов и потолков. В зарослях крапивы завалившиеся погреба, ржавые останки плугов, борон, машинных граблей, сенокосилка. И опять пытаюсь представить, как жили здесь и трудились неведомые мне сельчане Киевской пристани. Одно лишь красивое название осталось от неё.

Утро яркое, ветреное. Река отливает серебром и так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.

Этот благодатный день я решил провести на заброшенном берегу Киевской пристани. Привёл в порядок одежду, просушил постель, выстирал носки, полотенце и носовые платки, искупался в реке, намыливая голову мылом. Сварил шикарную стерляжью уху.

Незаметно подкрался вечер. Стая журавлей, громко курлыкая, низко пронеслась надо мной. В пасмурном грязно–сером небе, ставшем сразу чужим и неприветливым, устремилась к дальним плёсам пара чирков.

Отправляться в плавание снова в ночь желания не было, тем более что ветер посвежел, загуляли волны, и погода напомнила о перемене первыми каплями дождя. Плотно отужинав и напившись чаю, я напослед проверил готовность плота–катамарана проторчать ночь под открытым небом. Для надёжности выволок его насколько возможно из воды, надёжно закрепил канат и стаскал в палатку вёсла и другие вещи. С горстью ирисок забрался в палатку, по тенту которой всё чаще накрапывал дождь. Я включил радиоприёмник и настроился на волну «Россия».

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей улетающих вдаль,

Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,

В дорогие края провожаю их я… — раздались в тишине палатки задушевные слова песни в исполнении Александра Ткачёва, созвучные моим невесёлым мыслям! Прекрасная музыкальная аранжировка затасканной по ресторанам мелодии неизвестного автора. Эх, «Радио России»! Зачем бередишь душу и тревожишь сердце? Мне так одиноко и грустно здесь.

Я выключил радио, зажёг фонарь и достал походную тетрадь. А что ещё остаётся страннику, плывущему в Никуда, как не исповедаться в конце реки–жизни? А она такая длинная, суетная, бестолковая и бессмысленная.

Толстая тетрадь почти вся исписана, но в ней я ещё не сошёл мысленно с борта К-136, не попрощался с подводной лодкой и её славным, «спаянным–споенным, спетым и спитым» экипажем, на три года ставшим для меня родной семьёй.

Ещё год оставался до конца службы — самое трудное время. Не физически. Морально. Ожидание увольнения в запас, новых перемен, свободы гражданского человека. Дни кажутся месяцами, а месяцы годами. У «дембелей» над койками висят отрывные календари, и перед сном под шутливую команду «Смирно!» они отрывают по листочку.

Дни службы серы и однообразны, и шли чередой, как поношенные мундиры в пешем строю. От скуки умереть, перечисляя бесчисленные приборки, смотры, сборы и построения, наряды, караулы, дневальства и патрули, учебные аварийные и пожарные тревоги, выходы в море с погружениями и всплытиями, дифферентовками, торпедными атаками, авральными работами и многим другим, из чего складывается жизнь моряка–подводника. Нет надобности говорить о них, чтобы перелистывать страницы, не читая их. Так однажды сестра Валентина призналась: «Когда в книге попадаются места с описанием картин природы, я пропускаю их». Бедные Толстые и Тургеневы, Гоголи и Аксаковы, Лажечниковы и другие великие мастера литературной живописи! Изощрялись в приёмах и вычурностях изображений природы, старались более сочными и выразительными мазками передать красоту или, напротив, унылость и скудость ландшафта, а некая Валентина, не утруждая себя потугами на воображение прочитанного, просто миновала глазами скушный для неё абзац.

Не буду тешить себя несбыточными надеждами, что моё бумагомарательство всерьёз заинтересует серьёзного читателя почтенного вида с умным интеллигентным лицом, который, отложив очки, задумается, представляя нарисованную мной картинку. Скорее всего, кто–то лениво полистает от нечего делать, зевнёт со словами: «Фигня какая–то на постном масле…», и снова впялится дурными шарами в экран монитора. Я тут грызу карандаш, подбирая синоним слову, стараюсь не грешить в стилистике, а ему, взлохмаченному компьютером, мои творческие изыскания нужны не более, чем зайцу стоп–сигнал без лампочки. И сам я для него пережиток древнего мира старее бродячей собаки.

Так зачем я сижу с фонариком в палатке над толстой общей тетрадью, морщу лоб, мысленно переносясь на пол века назад?

Привычка журналиста, выработанная годами, вести записи увиденного, услышанного?

Или тайное, внутреннее желание не сгинуть бесследно? Страшно исчезнуть, пропасть без вести?

Один голосок нашёптывает в левое ухо: «Пиши, быть может, кто–нибудь прочитает и вспомнит о тебе».

Другой более громко в правое ухо: «Да кому сдались твои бредни?».

Оба они правы по–своему. И потому я то берусь за тетрадь, то откладываю подальше. Снова достаю из планшета, коротаю с ней часы вынужденного безделья.

Из однообразия будней последнего года службы запомнились несколько неординарных, комических эпизодов, достойных пера странствующего идиота.

В начале октября 1964‑го мне присвоили звание старшины второй статьи и командировали за молодым пополнением в Ташкент. Детская мечта посетить этот город могла реально воплотиться, но…

Событие о присвоении старшинского звания и о моей отправке на юг за призывниками бурно муссировалось в экипаже лодки. Как водится на флоте с незапамятных времён мне «врубили банок»: пару раз ладошкой по оттянутой шкуре на голом животе. Потом ребята дружно сбросились по червонцу, собрали денег на дорогу. Кок Боря Пирожников притаранил увесистый вещмешок, набитый деликатесными консервами. Товарищи откровенно завидовали.

— Везёт тебе, Гусак, от службы отдохнёшь, развеешься. Фруктов наешься. Навалом их там сейчас. Шмутьём прибарахлишься…

Я и сам от радости чувствовал себя на седьмом небе. Ликование распирало меня, когда я пришивал к форменке новые погончики с золотистыми галунами. Всё же, наверно, неплохой я был матрос, если командование корабля доверило эту миссию — одному с дивизии. Остальные старшие вагонов будущего эшелона набирались из моряков 181‑й бригады подводных лодок.

После тёплых, дружеских напутствий я отбыл в пункт формирования эшелона. Неделю вместе с другими командированными изучал уставы, пинал футбольный мяч и валялся на койке в ожидании отправки на теплоходе «Русь». Когда до отбытия на морвокзал остались считанные дни, командировщики засуетились, загоношились:

— А что, братва, на теплоходе водка дорогая в ресторанах. Надо здесь запастись, в нашем магазине дешевле будет.

Как остаться в стороне? Показаться в глазах других не свойским парнем? Этаким непьющим правильным мальчиком? Не моряком?

Пошёл вместе со всеми в захолустный магазин сродни нашему боровлянскому «Сельпо». Набрали водки. Идём, вещмешок тащим. Позвякивают в нём бутылки. У срамотного дощатого барака, больше похожего на сарай, чем на жилище, какой–то мужик в синем трико дрова рубит. Мотня трико между ног ниже колен висит. Задрипанный мужичишка, ноль внимания мы на него, мимо идём. А он топор в чурку воткнул да как заорёт:

— Стоять, моряки! А ну, покажь, что несём! Я — мичман Раков!

Бог ты мой! Самого Джагу не признали! Начальника гауптвахты! На слуху это скверное прозвище далеко за пределами Лахтажного. Один моряк в отпуск поехал, зашёл в Москве на Казанском вокзале в общественный туалет, а там на стене большими буквами написано: «Мичман Раков — Джага и педераст!». А другой из Иркутска воротился, там на заборе прочитал: «Мичман Раков — сучара вонючий». Такая вот известность!

Мы вещмешок бросили и врассыпную, кто куда. Меня ноги со страху на сопку унесли. Первый спортивный разряд по лыжам имел и стометровку на районных соревнованиях бегал: собаки не догонят!

Другие не такие шустрые оказались. Догнал двоих Раков, за шкирки схватил и к начальнику эшелона приволок. Те сразу сдулись, остальных сдали. Что толку, что я на сопке отсиживался. Пришёл на сборный пункт, а там уже всё про меня известно. Построил капитан третьего ранга весь личный состав эшелона. На траве злополучный мешок с водкой лежит. Из всех самовольщиков гнев начальника эшелона почему–то на меня одного пал. Вызывает из строя, приказывает:

— Бей бутылки об гальюн!

Стал я бросать, но бутылки отскакивали от дощатой стены сортира, не разбиваясь. Начальник эшелона разозлился, сам начал бить их одна об другую. Сильно запахло водкой.

— А теперь, — сказал он, — отправляйся в свою часть. Не нужны мне лишние проблемы и пьяницы.

Напрасно я упрашивал его простить, пытался убедить, что не подведу, что не пьяница вовсе. Он и слушать не захотел.

На лодку вернулся побитым псом. От стыда не знал куда деться. Так осрамиться в глазах товарищей! Но куда деваться? Предстал пред ясные очи отцов–командиров. Каутский видеть меня не пожелал. Замполит Зуев лишь вздохнул горестно. Тушин головой покачал и рукой досадливо махнул как на пустое место. Старпом Куренков, с налитым краской лицом прошипел:

— В кочегарку пойдёшь мантулить, алкоголик хренов! Не умеешь пить — не берись! Дерьмо тебе через тряпочку сосать, а не водку лакать. На тебя надеялись, а ты… Прославил на всю эскадру! Скажи спасибо Ракову, что на губу не упёк тебя!

— Да я и не пил…Так, за компанию сходи… — попробовал я объяснить свой залёт.

— Молчать! — взъерепенился ещё больше старпом. — не пил! Мичман Раков просто так, от фонаря, задержал вас?! Молчать!

Насколько помню, с Раковым вы уже давно знакомы. — В кочегарку!

Не забыл старпом позапрошлогодний случай.

Я был в составе караула на гауптвахте. Начальник караула лейтенант Конашков определил меня выводным конвоиром — сопровождать заключённых под стражу матросов и солдат на работу и обратно. Лихие ребята без ремней, в шинелях без хлястиков, в бескозырках без ленточек, в пилотках, натянутых на уши, весьма отдалённо напоминали защитников страны Советов, больше походя на пленных немцев. Разобрав ломы и лопаты, арестанты медленно брели по улице к строительному объекту — водопроводной траншее. Я, вооружённый автоматом, вынужден был тащиться рядом. В рассчёт конвоируемых входило до полудня гусиным шагом дошагать до канавы, отдохнуть там после столь трудного километрового перехода и пуститься в обратный путь, чтобы успеть к обеду.

Наконец, пришли, уселись в канаве, повели неторопливый разговор. Один усатый главстаршина с береговой базы, с лицом легендарного матроса Железняка, сказал приятелям так, словно и не был под арестом:

— Письмецо от подруги должно прийти, схожу в роту, а вы пока сгоняйте за курятиной… Мичман Раков, подлый Джага, все карманы обшмонал, последнюю беломорину отобрал, ту, что я в ботинок заныкал… Слышь, молодой, курить есть?

Курить арестантам строжайше запрещено. Озираясь по сторонам, я боязливо ответил:

— Не курю, товарищ главный старшина…

— Ладно, не писай гидравликой, молодой… Шум не подымай. Всё в ажуре. Мы скоро воротимся.

Он выбрался из ямы и пошагал в сторону береговых казарм. Другие тоже разбрелись по своим делам. Один солдат на склады к знакомому прапору за тушёнкой, другой в магазин за папиросами, третий к водолазам за спиртом. Ещё двое матросов, посовещавшись, отправились доставать консервы на закуску. Скоро я остался один. Конвоир без арестантов. А что было делать? Дёргать угрожающе затвором, дать предупредительный выстрел и в случае неповиновения открыть стрельбу на поражение, как предписывает инструкция выводного часового? Нет, я сел и стал терпеливо ждать.

Они, как обещали, скоро явились и не с пустыми руками. Главстаршина засунул за пазуху заветное письмо и подставил под баклажку пустую консервную банку.

— Наливай, Фёдор…Так, хорош…Давайте за то, чтобы Джагу Ракова черти с квасом съели.

— Не к месту будь помянут! Ты что, в натуре, аппетит портишь?

Выпили. Закусили тушёнкой. Закурили. Задумчиво помолчали. Сидя на краю траншеи, молча наблюдал я за пиршеством старых вояк — такими взрослыми дядьками казались мне те двадцатитрёхлетние парни — неисправимые самовольщики, пьянчужки, нарушители воинской дисциплины. Вдруг рядом с собой я увидел пару блестящих штиблет. Поднял глаза и обомлел: надо мной, заложив руки за спину, раскачивался на каблуках мичман Раков. За его спиной насмешливо улыбались солдаты из комендантского взвода..

— Каждому за курение и выпивку ещё по трое суток, — холодно произнёс начальник гауптвахты. — А вам, товарищ матрос, за нарушение устава караульной службы объявляю десять суток ареста! Сдать оружие!

— Ну вот, лёгок на помине оказался, — послышалось в траншее.

Так я из конвоиров очутился в арестантах.

Вечером нас построили во дворе гауптвахты на прогулку строевым шагом. Я очень переживал о содеянном проступке, но то, что увидел там, настолько развеселило, что и по сей день не сожалею о том аресте. Взводы заключённых под стражу нарушителей воинского порядка стояли на месте и громко хлопали ладонями по шинелям с громким криком: «А р-ряз! А р-ряз! А ряз, два, три-и…! Хлопки напоминали чёткий шаг по асфальту двора, обнесённого высоким забором. Смешно было лишь одному мне как новичку. Остальные с серьёзными лицами спокойно изображали шаг, оставаясь на месте. Мичман Раков сидел в кабинете и слушал через решётки рапахнутого окна, как здорово маршируют его подопечные. Раздалась команда:

— По самолётам!

Все бросились к деревянным топчанам, выставленным на улице для просушки, вмиг расхватали их, разошлись по камерам. Пока я размышлял, что к чему, мне достался самый разбитый топчан. Я взял его подмышку и последовал за всеми. После принятия баланды из пшённого супа, чёрного хлеба и несладкого чая в камере началось представление. Всеми рулил главстаршина, из–за которого я и очутился в компании завсегдатаев этого исправительного заведения. Для началы из старожил избрали «прокурора, судью, адвоката и палача». Судьёй, понятно был главстаршина. Он строго спрашивал вновь прибывших, указывая на окошечко в двери.

— Что это?

— Глаз Джаги!

— А кто Джага?

— Мичман Раков!

— Зачем решётки на окнах?

— Чтобы девушки цветами не забросали.

— А что такое самосад?

— Табак…

— Ну и дурак! Самосад — это картошка, которая кучей взошла на огороде Джаги Ракова. Он арестантов пригнал на свой огород, попросил их помочь ему посадить картошку. Они землю вскопали, посреди яму вырыли, семена в неё зарыли. Взошла картошка кучей. А тех арестантов след простыл — дембельнулись. Ищи ветра в поле.

— Кто такие «люди в белых халатах»?

— Врачи?

— Дурак!

— А-а, продавцы!

— Совсем дурак! И не просто дурак, а дурак, дура–ак… Люди в белых халатах это — санитары с медсанчасти. Надев противогазы, они приловили на сопке жену Джаги и поимели её. И она потом никого не могла узреть на лицо.

— Не знает — двадцать банок ему врубить! — требует «прокурор» — сиплый матросик с пропитым лицом.

— Прошу сбавить до десяти, — «защищает адвокат» — краснощёкий солдат–ефрейтор с буквами «ТФ» на чёрных погонах. — Подсудимый правильно ответил на первые вопросы.

— Добро, — соглашается «прокурор». Врубить десять банок и двадцать пять гавок на лампочку. — Палач, исполняйте приговор!

«Палач» — рыжеусый старший матрос со знанием дела задирает «виновнику» голландку и тельник на брюхе, оттягивает тощую шкуру и со смаком бьёт по ней ребром ладони. «Прокурор» считает:

— Р-раз… Два… Три… Десять! А теперь гавкай на лампочку.

Новичок падает на четвереньки, глаза — в потолок и лает:

— Гав, гав, гав…

Умора и только!

Меня от экзекуции освободили.

— Он за нас, годков, пострадал. Ты, молодой, — главстаршина глянул на какого–то наголо стриженого матроса. — Освободи гладкий топчан корешку!

Утром за мной явился старший лейтенант Тушин и произнеся своё неизменное: «Простите, киса…», забрал меня на корабль. Лодка уходила в море, я нужен был в экипаже.

Об этом нелицеприятном случае не преминул напомнить старпом после несостоявшейся поездки в Ташкент.

— В кочегарку! На исправление! Уголёк покидаешь, может на пользу пойдёт! Нет, вы только подумайте — его, как человека отправили, а он что учудил? — распалялся старпом.

Я стоял перед ним, понурив голову. Кого винить, кроме себя? Мне и самому очень жаль. Но что не случается — к лучшему. Не стоит горевать! В кочегарку так в кочегарку. И там служат моряки!

Я пришёл туда утром, представился по всей форме:

— Товарищ старшина второй статьи! Старший матрос Гусаченко прибыл в ваше распоряжение!

— Да ладно, здесь у нас не козыряют, — не глядя на меня, продолжая накручивать огромный вентиль, ответил белобрысый морячок в прожжёной углем робе, давно не знавшей стирки. Лицо в конопушках, улыбчиво–доброе. Парень руку паклей обтёр, подал:

— Будем знакомы: Фриц!

Прочитав недоумение на моём удивлённом лице, Фриц пояснил:

— Немец я, Фриц Крейдер. По какому году служишь?

— По четвёртому…

— Годок? Зачем тогда тебя прислали? У нас в котельной годки не работают… Садись, годок, отдыхай. Уголь кидать, котлы шуровать, топки чистить — не царское дело. Молодым нечего делать будет. Мы сейчас пойдём с тобой телевизор смотреть.

«Ничего себе живут, у них тут даже телек есть», — подумал я, направляясь за Фрицем. Он подвёл меня к трапу, усадил на ступени напротив высокой, чёрной железной стены водяного котла, отполированной многолетними протирками. «Где же телевизор?», — ломал я башку. Фриц уселся рядом, достал сигарету, чиркнул спичкой и уставился на блестящую стену котла. Вдруг наверху её, на зеркальной поверхности отчётливо отобразилась женщина. Ничего не подозревая, разделась донага, включила воду, начала мыться под душем.

Фриц выпустил колечко дыма, гордый за свою изобретательную находчивость, спросил:

— Нравится? Я придумал. Офицерские жёны в душ просятся. Пускаю. Старухам отказываю. Противно на них смотреть. Душ, видал, как отражается на железе? Зеркала не надо! Класс телевизор! Только годкам разрешаю смотреть. Молодым сюда хода нет.

— Телевизор и в самом деле у вас классный, — поддакнул я Фрицу, глубоко разочарованный отсутствием настоящего, в существование которого поначалу поверил. Затёртый до глянца дерматиновый диван в углу котельной мне больше приглянулся.

— Ложись, журналы почитай, газеты… Книги у нас есть, учебники. Я на подготовительные курсы записался для поступления в институт. Хочешь, вместе будем ходить?

С лёгкой подачи добродушного немецкого паренька Фрица Крейдера и с разрешения командира корабля Каутского я стал слушателем вечерних подготовительных курсов для подготовки на гуманитарный факультет.

По приказу старпома Куренкова заделался почтальоном — должность весьма уважаемая и почётная в экипаже. Будучи выведенным за штат, в море не ходил, всецело предоставленный сам себе. С наступлением зимы каждый день бегал на лыжах, занимался самообразованием, усиленно зубрил английский. Спал сколько хотел в кубрике плавбазы, и когда старпом Куренков, будучи дежурным по дивизии, сердито спрашивал во время утреннего подъёма:

— А кто это всё ещё спит?

Дежурный по команде мой друг старшина первой статьи Миша Горбунов торопливо отвечал:

— Кочегар Гусаченко, тащ капитан третьего ранга… С ночной пришёл, умаялся. Покидай–ка уголёк всю ночь…

— А он что хотел? Чтоб ему за его проступок служба мёдом казалась? Вот пусть помантулит в кочегарке!

И я «мантулил», протирая бока на койке в кубрике «Невы» в частое отсутствие лодки, находящейся в море. По договорённости с Фрицем, с которым я всю зиму сидел на подготовительных курсах за одним столом, в кочегарку я давно забыл дорогу.

Славный парень! Встреча с ним круто изменила мою судьбу.

Благодарю Ангела–хранителя, не позволившего мне поехать в Ташкент. Всё бы по–другому пошло. Хуже ли, лучше ли — не знаю. Но по–другому не хочу.

Последний, четвёртый и самый трудный год моей службы на Тихоокеанском флоте подходил к концу. «ДМБ неизбежно!» — утверждал неунывающий оптимист, нацарапавший надпись на переборке в гальюне плавбазы и пожелавший остаться неизвестным.

Камчатская весна светила в иллюминаторы «Невы» майским солнцем, озаряя лучом надежды намеченную цель — Дальневосточный государственный университет, отделение японского языка, куда я отправил все необходимые для поступления документы и с нетерпением ждал вызова из приёмной комиссии.

Как кругла земля и как тесен на ней мир!

Как в унисон бьются сердца людей и сплетаются их судьбы!

Как совпадают мысли и чаяния всех в надежде на удачу и успех в осуществлении мечты, на любовь и счастье!

Из корабельного динамика «Невы» гремел голос Эдуарда Хиля, и гимном звучала песня Роберта Рождественского:

 

Надейся и жди!

27 июня. Среда.

10.00. 1725‑й километр Оби.

На реке волны. Ветрено, но тепло и солнечно. Небо в слоистых облаках. Готовлюсь покинуть Киевскую пристань, вернее, то, что от неё осталось — заросший крапивой берег с грудами металлолома от раскуроченной сельхозтехники и развалюхами бывших изб и сараев. Не весело, однако, жили здесь «киевляне», коли разбежались отсюда на все четыре стороны.

В 11.00 отчаливаю, в раздумье поглядывая на небо, на неспокойную речную поверхность: что сегодня ожидать от погоды?

Пока плавание идёт нормально, если не считать болей в руках и ногах от чрезмерной весельной нагрузки. И хотя всю ночь спал глубоким и продолжительным сном, вчерашняя усталость даёт знать ноющей спиной и распухшими ладонями.

Однообразие тальниковых зарослей, залитых половодьем березников и осинников, камышовых болот. Очень жарко. Спасаюсь от обжигающих лучей под белой рубашкой и широкополой шляпой–афганкой. Клонит в сон, но дремать некогда: то и дело встречаются топляки и торчащие из воды сучья упавших деревьев, приходится налегать на вёсла и обходить опасные участки. Не доставало ещё пропороть бока лодок! И что тогда делать? На глубине, посреди бескрайней воды? От такой мысли мураши бегут по телу, и руки начинают быстрее сновать взад–вперёд, отгоняя плот подальше от возможных подводных препятствий, предательски таящих смертельную опасность.

21.00. Прошёл 1745‑й километр. У тонкой берёзы остановился, хотя течение долго крутило вокруг неё, не давая подвязаться. Без надобности мне здесь остановка, лишний риск проткнуть борт. Но увидел прибитую гвоздями к стволу деревца железную вывеску: «Частное владение бассейном ЧП Алиева». Рядом три свеже срубленных пня торчат из воды. Местные рыбаки борются с хапугой–предпринимателем как могут. Срубают вывеску, а он снова вешает: «Моё, я захапал эту часть реки!». Вот, гад! Уже какой–то «алиев» добрался сюда, свои права выставляет на владения издавна живущих здесь сибиряков, свои порядки наводит. И я из чувства солидарности с земляками с остервенением рубил неповинную берёзку. Плот крутился, уходил из–под ног и стоило трудов одолеть её. Но вот, наконец, ненавистная вывеска рухнула в воду. Я спрятал топорик в чехол и с чувством исполненного долга продолжил плавание. Понимаю, что таким протестом не избавиться от ненавистных «алиевых» и подобных им волкам, но пусть знает, что не хотят люди отдавать ему в собственность принадлежащую всем часть реки.

В 22 часа заплыл на заброшенный, растасканный по бревну, по доске полевой стан бывшей животноводческой фермы. Именно заплыл, потому что вода доходила до колен, когда я подтаскивал плот к будке с уцелевшими дощатыми нарами. На них я и скоротал ночь, довольствуясь скромным ужином из нескольких сухих бубликов, запитых вчерашним холодным чаем. Вода шумела, пробиваясь сквозь кусты и кочкарник. Скоро она сойдёт совсем, освободит просторный луг, но не будут лежать на нём коровы, ожидая, когда приедут к ним доярки–песенницы с блестящими подойниками, и пастух–деревенский ковбой, отпустив пастись осёдланного коня, не устроится в тени раскидистого вяза с плетением кисточек из тонких полосок кожи, украшая ими новую сбрую.

Долго, очень долго, а может, и никогда, не огласится эта обширная поляна звонкими, весёлыми голосами деревенских баб, мычаньемь налжаю плавание. Пока всё нормально, если не считать болей в 000000000000000000000000000000000000000 дойного стада, хлопаньем пастушечьего кнута, тарахтеньем трактора, увозящего в тележке–прицепе бидоны с парным молоком. И ещё долго гуляка–ветер будет завывать в пустых каркасах ободранных вагончиков, навевая тоску и грусть на случайно забредших сюда по зиме охотников.

Рассказывая о своих впечатлениях плавания в Никуда по реке–жизни, я отвлёкся от заключительной части последней главы дневника, в которой уже упомянул о луче надежды, блеснувшем искрами надежды на перемены к лучшему, на славу и преуспевание в обществе с подражанием изысканным героям классических произведений.

Итак, май 1965‑го, Камчатка, бухта Крашенинникова, кубрик–твиндек нашего экипажа на плавбазе «Нева».

Возвратясь с вечерних подготовительных курсов, я подолгу просиживаю над учебниками русского языка и литературы, истории, английского языка. Долблю склонения и спряжения, зубрю образы литературных героев, заучиваю наизусть английские тексты и памятные исторические даты. Времени для учёбы предостаточно, благо лодка надолго ушла в дальний поход, а в кочегарке Фриц Крейдер прекрасно обходится без меня. Ничем и никем не обременённый, я утруждаю себя лишь прогулкой на почту, забираю там письма, бандероли, газеты и журналы, пришедшие на номер воинской части нашего экипажа. Разбирая в кубрике почту, я обратил внимание на одно письмо из Петрозаводска, адресованное старшему лейтенанту Заярному, месяц назад убывшему на Северный флот.

— Где сейчас искать Заярного? — повертел я конверт в руках. — Обратный адрес тоже не указан.

— Надо вскрыть конверт… Может, адрес в письме, — посоветовал Иван Герасимов, оставшийся на плавбазе за присмотром вещей в кубрике. — Бывает, в конце сообщают, куда писать.

— Неудобно как–то читать чужое письмо, — засомневался в правильности такого поступка радист–разведчик особой службы наблюдения и связи Володя Гончаров, парень из Тольятти.

— А что ты предлагаешь? Выбросить письмо? Вдруг там что–нибудь важное… Хороший мужик Заярный! Надо помочь адресату найти его, — привычно накручивая ус, сказал Иван.

— Рви, Гусь, посмотрим, что там накропали старшему лейтенанту, — подключился к нашему разговору Влад Рюмшин, торпедист, выведенный за штат и тоже оставшийся на плавбазе не у дел. Вскрыли конверт, достали из него тетрадный листок. Иван начал читать и при первых же строках удивлённо поднял брови и выпятил губы, топорща тонкие тараканьи усы. Но вот глаза его радостно округлились и губы расплылись в улыбке.

— Это ж надо, братцы, какая лафа привалила! И чем же мы хуже офицеров?! — загоготал он, отдавая листок письма. Я прочитал, и тотчас всё стало ясно: четыре девушки–студентки просили Заярного заочно познакомить их с его товарищами–офицерами, называли в письме свои имена, фамилии, адреса.

— Вот уж точно это письмо Заярному ни к чему, — разрывая адреса на четыре части, — угорал со смеху Иван. Скрутил бумажки, бросил в бескозырку. — Налетай, подешевело! Расхватывай, кому какая попадёт! Чур, моя рыжая! Страсть огоньковых люблю! Курносых, с веснушками!

— Мне брюнетки нравятся! Темпераментные они! — запуская руку в «беску», — тоном знатока женщин заявил радист–разведчик.

— Хочу блондинку! Если вытяну чернявую, меняю на белокурую, — забирая свою бумажку с адресом, объявил Рюмшин.

Мне досталась Саша Ёлкина — студентка–третьекурсница географического факультета из Петрозаводского госуниверситета. Это всё, что я пока знал о далёкой незнакомке и мог лишь гадать о её внешности. Мы вчетвером тотчас настрочили подружкам пространные письма, не скупясь на красочное описание героических морских походов в иноземные страны. В тот же день я не поленился отнести письма на почту. Оставалось ждать ответы. И они скоро пришли! Не помню, как сложилась переписка у моих друзей, но моя затянулась на целый год. Письма Саши отличались остроумием и весёлостью, оптимизмом, эрудицией, шутливостью, простотой общения и вместе с тем — серьёзностью и прямотой суждений. Крепким орешком оказалась та виртуальная Саша, умница и аккуратистка! Ни одной ошибки, ни одной помарочки в письмах! И строчки ровные в них, буква к буковке. Прилежные студентки в Петрозаводском университете! Но всё же какая она? Высокая, низкая? Полная, худая? Стройная или нескладная? Длинноволосая, с косой или коротко стрижена? Лицом светлая или тёмная? Рыжая или шатенка? Русая, чёрная? Зелёноглазая, синеглазая, кареглазая? Какая она? Эти вопросы мучили меня, я беспрестанно задавал их Саше, но ответов на них не получал. Просил выслать фотографию. Свою–то я отправил уже во втором письме: этакий бравый подводник в пилотке! Она терзала меня шутками, изводила неизвестностью, фото не присылала, всё больше распаляя моё воображение. Она вроде есть — вот я держу в руках её письма и как бы слышу её чуть насмешливый голос. И вроде нет её — я не вижу, не знаю её. Сколько может длиться такое знакомство?

Томимые бездельем, мы просиживали до полуночи за костяшками домино. Играли до одурения по пятьдесят и более партий в «морского козла», с азартом колотили по видавшему виды столу, привинченному к палубе. Иван играл в паре с осназовцем Гончаровым, а моим напарником был Влад Рюмшин, торпедист, кандидат в мастера спорта по боксу, широкоплечий верзила, на котором только вечную мерзлоту в тундре пахать. За обедом он съел свою порцию сгущёнки и мечтательно вздохнул:

— Банок десять бы за раз схавал…

— А не лопнешь? — насмешливо спросил Герасимов.

— Могу поспорить, — спокойно ответил Рюмшин. — Если выпиваю — вы все каждое утро отдаёте мне свою сгущёнку.

— А если нет — ты, как молодой салага, каждый день будешь делать уборку в гальюне, — засмеялся Герасимов.

— Идёт. Разбивай, Гусь!

Я разбил спорщиков. На следующее утро Рюмшин высосал десять банок и, облизываясь, посмотрел по сторонам:

— Что, всё? Больше нет? А то я ещё бы выпил банок десять.

Никто не захотел продолжать спор. Мы молча разошлись, и теперь каждое утро пили не сладкий чай. А Рюмшин демонстративно наслаждался сгущёнкой в гордом одиночестве. Он в море не ушёл, готовился к каким–то соревнованиям. Влад был общителен, всегда в хорошем настроении, сыпал шутками и остротами, смешными анекдотами. Вот такой «козлятник» сидел напротив меня, выгодно выделяясь крепким атлетическим торсом, туго обтянутым тельником.

Проигравшие подставляли спины, победители прыгали на них и с гиканьем носились верхом по кубрику. Или кукарекали под столом. Было до чёртиков смешно. Мы с Владом придумали систему условных знаков: незаметно толкнул ногой под столом два раза — разворачивай свои карты по «двушкам». Зажмурил глаз: бей эту карту. Кашлянул: делай «рыбу». И всё в таком роде. С полунамёка понимая друг друга, чаще выигрывали. Проиграв, Герасимов и Гончаров швыряли доминушки, вскакивали, с хохотом удирали, но мы ловили их, с визгом взбирались на них, и крепко «оседлав», погоняли своих «жеребцов». Было беззаботно и весело, но однажды я случайно заметил, как Рюмшин что–то прятал за слегка оторванную обшивку переборки. Увидев меня, Влад высунул голову в иллюминатор и сделал вид, что курит. Я тоже изобразил на лице озабоченность и принялся «проворачивать» дембельский чемодан: любовно перекладывать в нём с места на место вещи, приготовленные к моему увольнению в запас. Улучив момент, когда Рюмшин вышел из кубрика, я отогнул жестяный лист и заглянул за него. Я не поверил глазам: там было несколько новых тельняшек, свёрток с нейлоновыми, расшитыми бисером японскими носками и плавками, начавшими тогда входить в моду, электробритва, фотоаппарат и некоторые другие мелкие вещи, среди которых я с удивлением обнаружил свою шёлковую тенниску, исчезнувшую из моего рундука во время моих походов на почту. Лодка была в базе, экипаж находился в кубрике и на кого думать я не знал. Я промолчал тогда, поделившись бедой лишь с закадычным корешком Петей Молчановым. Забайкальский охотник тотчас начал придумывать способы, как изловить воришку, но сто тридцать шестая вскоре смоталась в море, и я остался один переживать об утрате тенниски. И вот она лежит передо мной, засунутая подальше в щель, стоит только руку протянуть и она моя! Но я быстро пригнул железо к переборке и бегом к Ивану. Тот не поверил, но когда нашёл среди припрятанного в тайнике шмутья свой тельник, накручивая ус, многозначительно произнёс:

— Та–ак…

Рюмшин поначалу отпирался. Возмущённый Ваня дал ему в «пятак». От герасимовского удара Влад даже не пошатнулся. Тренировочка боксёрская чувствуется, не отнимешь выдержки у кандидата в мастера спорта.

— Крал или не крал? — снова подступил Иван к нему с кулаками. Между прочим, в первом отсеке их боевые посты у торпедных аппаратов рядом находятся. Кипит Иван гневом справедливым. На злобный свистящий шёпот переходит:

— Так брал или не брал? У товарищей своих?

— Не-е, — мотает башкой Рюмшин. Лицо красное, уши горят.

— Ах, не воровал! — восклицает Герасимов и снова Рюмшину с размаху ка–ак заметелит! У Рюмшина голова даже не качнулась. Что по чугунной чушке бить, что по ней. Ну, тут уже мы не выдержали, накинулись, начали молотить чем попало. А Рюмшин согнулся, руками голову привычно, как на ринге, обхватил: бейте! Я сапог яловый схватил, поднял руку, а ударить негде: мелькают кулаки на спине Рюмшина, того и гляди по своим стукнешь. На миг отрылось местечко между лопаток, и я тотчас жахнул по нему сапогом. Каблуком угодил. Рюмшин заревел как бык на скотобойне:

— Брал, брал! Простите, братцы!

Мы перестали бить его. На душе было противно и гадко. Влад плакал, размазывая кровь и слёзы по распухшему лицу. Стало жалко его, такого большого и сильного. Хотел бы он — размёл бы нас как щенков, но стыд уличённого в мелочной краже воришки не позволил ему постоять за себя.

Моя шёлковая тенниска вернулась в мой чемодан. В домино мы больше не играли. И к лучшему. Я снова упорно взялся за подготовку к вступительным экзаменам. И Рюмшин больше не съедал нашу сгущёнку.

Через несколько дней вернулась в базу К-136. О «ЧП» с Рюмшиным стало известно командиру лодки и другим офицерам. Избитого крысятника отправили в медсанчасть на соседний тральщик. На юте этого корабля вечерами толпились матросы, курили и, смеясь, рассказывали, как они, будучи дневальными, «забывали» принести в палату еду Рюмшину, держали его в «чёрном теле», чтоб знал как «крысятничать» в экипаже.

В те дни я сдружился с Игорем Анквичем, курсантом–третьекурсником из ТОВВМУ имени С. О. Макарова. Он проходил судоводительскую практику на нашей лодке. Отец у него был капитаном первого ранга. Мать — заслуженный учитель РСФСР. Родители Игоря давно развелись. Мальчишка рос под присмотром бабушки — интеллигентной женщины дворянского происхождения. Её воспитание заметно выделяло Игоря среди матросской братии. Однажды в умывальнике, где мы курили после отбоя, он дал мне листок со своим домашним адресом.

— Дембельнёшься — приходи к нам. В Моргородке мы живём. Не будет меня дома — не переживай — мать и бабушка встретят душевно. — А сейчас, — шепнул он, забирая у меня учебник английского языка, — хватит зубрить «инглиш». Линяем потихоря на гуливон. Музон, бабон, выпивон, закусон — всё есть. Не очкуй — всё ладушки будет. Там у меня всё заточено.

Бухта погрузилась во тьму. Неслышно ступая ботинками по дощатому трапу, мы прошмыгнули мимо дремавшего вахтенного и устремились через сопку в посёлок Тарью. У мрачного барака Игорь постучал в расхлябанную дверь. В комнате слышались визги девиц и пьяные мужские голоса. Старая радиола, дребезжа треснутой пластинкой, громко орала угарной песней: Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма я керу, ма–ма я…

Откинулся крючок, со скрипом распахнулась дверь. Из темноты сеней нарисовалась полураздетая женщина. Фары проезжавшего автомобиля высветили косоглазое лицо хозяйки барачного притона тёти Моти. Шатаясь, она пробормотала несколько невнятных слов, замешанных на ругательствах, из которых ясно было одно: «Если не принесли выпивки, можете проваливать!», и скрылась в темноте сеней. Дверь тяжело хлопнула перед нами. Звякнул крючок. Ошарашенные таким приёмом, мы, не сговариваясь, враз заколотили в дверь ногами. Музыка и визги в бараке стали громче.

— Ловить нечего, Игорь… Отваливаем отсюда, пока патруль не загрёб в этом тихом местечке, слышном, наверно, и на той стороне бухты, — сказал я, озираясь по сторонам. Но Игорь настойчиво бил ногами в ободранную дверь, мешающую достичь вожделённой цели. — Открывай! Швабра гальюнная! — в последний раз со злом пнул неподдающуюся дверь разбитной курсант. — Я ей, стерве, на брагу пол мешка сахару припёр… Еле выпросил у Борьки Пирожникова… Чувих обещала с рыбокомбината позвать. А теперь ещё и пузырь ей давай…

Напослед я тоже долбанул в дверь барака, где мы явно оказались в роли нежеланных гостей. Почему тётя Мотя, всегда радушная ко всем гулякам, не открывала, скоро стало понятно. Стильная музыка стихла. Из комнаты кто–то вышел в сени. Откинулся крючок, и дверь на улицу отворилась. Я стоял перед чёрным проёмом, вглядываясь в темноту сеней. Вдруг, пламя мелькнуло в глазах, бахнула, затворяясь, дверь, и музыка снова заиграла, спотыкаясь на каждом обороте треснутой пластинки:

Ма–ма–ма я керу…

Я не сразу сообразил, что лежу на земле, раскинув руки. Поднялся на ноги. В голове шумело, и челюсть занемела, как после новокаина. Дошло: у тёти Моти гулеванят чужаки. Соперники им не нужны. Пьют на халяву бражку Игоря и охмуряют его шалав. Мы молча тащились обратно, когда услышали позади резкий окрик начальника патруля:

— Стоять, моряки!

Мы бросились бежать одним нам известными тропками. К счастью, патруль оказался солдатским. Кирзачи тяжело бухали позади. Но офицерик оказался проворным. Не смотри, что в сапогах: шпарит за нами по пятам. Не иначе чемпион стройбата по бегу. Вот–вот догонит и ухватит за ворот голландки. Выручили бельевые верёвки. Мы–то с Игорем знали про них, не раз ходили здесь. Поднырнули впотьмах на бегу. А шустрый офицерик зацепился за верёвку. В аккурат за шею поймала. Хлобысть! Лежит. И ещё два следом: хлобысть… хлобысть! Сложились солдатики. Не догоняют.

Мы благополучно вернулись на плавбазу и улеглись спать. Но ещё долго ныла одеревеневшая челюсть. Через пару дней команда К-136 засуетилась, готовясь к выходу в море на учебные торпедные стрельбы. На ней уходили заядлые «козлятники» Иван Герасимов, крохобор Влад Рюмшин, разведчик–осназовец Владимир Гончаров. Оставаться в кубрике одному с двумя молодыми заштатными матросами было скучно и я обратился к Куренкову с просьбой взять меня в море. Но старпом, верный себе, слово держал твёрдо:

— Продолжай кидать уголёк в кочегарке! В запас уволишься самым последним, в декабре. Это я тебе обещаю!

Ну, как сказать ему, что уголь я там не кидал и не кидаю, что обленился от дневного лежания на койке и ночного забивания «козла»?!

Не стал я огорчать Виктора Викторовича надоевшим мне отдыхом и с ещё большим рвением принялся за учебники. В одно прекрасное утро по железным ступеням трапа в наш кубрик простучали ботинки начальника политотдела дивизии капитана второго ранга… Вот фамилию не помню. Хотелось бы назвать его по имени–отчеству, поблагодарить от души. Благое для меня дело сделал. И вот какое.

— Я видел, как ты стенгазеты и боевые листки рисовал, — запыхавшись, словно после «стометровки» обратился он ко мне, лежащему на койке. Я не успел вскочить — так быстро он прибежал, хотел подняться, но начпо ласково придержал меня за плечо:

— Лежи, лежи… Тут такое дело… Приезжает Министр Обороны маршал Советского Союза Малиновский, а у меня на плацу стенды без текстов. Успели их зелёной краской выкрасить и всё. Напишешь?

Смотрит умоляюще, почти заискивающе. Можно, конечно, отказаться, но что скажет, когда вернётся с моря, наш замполит Юрий Павлович Зуев, разрешивший мне посещать подготовительные курсы? Он и начпо — корешки. «Тебя попросили, а ты…». Очень не хотелось браться за кисти и краски, но я ответил вопросом на вопрос:

— Сроки?

Начпо виновато посмотрел на меня, вздохнул:

— В том то и вся беда! Мало времени. Три дня всего…

— Ого! — вырвалось у меня. — Видел я те щиты на стадионе, на плацу, на территории базы… Со счёту сбиться можно… Не успею.

— Надо постараться! Сделаешь — я тебе отпуск выхлопочу с выездом на родину!

— Был я уже в отпуске, тащ кап второго ранга…

И тут меня словно кто шилом ткнул в задницу:

— Вызов должен прийти из университета на сдачу вступительных экзаменов… Если напишу на стендах все тексты в срок, отпустите?

— Это ещё проще! Основание серьёзное. Отпущу, конечно.

— Кисти, краски, тексты готовы?

— Всё есть! Пошли, не будем терять время.

И я принялся, не разгибая спины, за работу. От зари до зари. На исходе третьих суток все щиты украсились разноцветными надписями, типа: «Воин–тихоокеанец! Крепи боевую готовность!». Или: «Моряк–подводник! Высокая боевая выучка — основа живучести корабля!» Вверху на стенде — маленький военно–морской флажок, внизу — силуэт лодки белилами. Последние щиты при свете карманного фонарика заканчивал. Начпо осмотрел, остался доволен.

Днём позже на почте мне вручили письмо и пакет из Владивостока. Дрожащими пальцами распечатал и то, и другое.

Письмо было от Раисы Железной. Жаловалась на жизнь, приглашала на встречу, сообщала адрес. В пакете, помимо вызова на вступительные экзамены, прилагалась программа к ним. Вне себя от счастья, я побежал к начпо дивизии. Он, озабоченный приездом на Камчатку Министра Обороны, мельком взглянул на мои бесценные бумаги.

— Иди в строевую часть, получи проездные документы.

И всё?! Так буднично просто? Долго ждал этого момента, а всё решилось в одну минуту. Ещё не веря в успех, я сбегал к Евгении Дмитриевне Говоруха — учительнице русского языка и литературы на подготовительных курсах. Поделился радостью вызова на экзамены.

— Вот возьми ключ и записку с адресом квартиры на улице Некрасовской. Это почти рядом с универом. — сказала, приятно картавя, всегда весёлая, жизнерадостная женщина с явно украинским акцентом. — Квартира наша там пустая. Будем менять на Севастополь, но это будет не скоро. Живи пока.

Это было большим счастьем. Ехать во Владивосток, где есть угол для проживания!

Вручая мне проездные документы, начпо поблагодарил за стенды и поинтересовался:

— Во Владивостоке где жить будешь? В общежитии?

— Мне капитан первого ранга Говоруха ключи от своей квартиры дал. Буду один жить в ней, — немного бравируя, беззаботно ответил я, погрешив от истины: ключи дала Евгения Дмитриевна.

Начпо чуть со стула не упал.

— Тебе дал ключи Говоруха, секретарь парткомиссии эскадры?

— Он самый, капитан первого ранга Говоруха… А что?

— Да нет, ничего… Счастливого пути! Желаю успешного поступления! — встал из–за стола начальник политотдела дивизии и долго тряс мне руку. Неудивительно: карьера начпо и его партийная работа во многом зависели от оценки секретаря парткомиссии эскадры капитана первого ранга Говорухи.

С билетом пассажира в каюту третьего класса я стоял на палубе огромного океанского лайнера «Советский Союз» — «трофейного судна, ранее, якобы, называвшегося «Адольф Гитлер», на котором фюрер расхаживал со свитой генералов и адмиралов». Признаться, тогда я верил в эту легенду камчадалов. Позже узнал, к немалому своему разочарованию, что «Советский Союз» — германский лайнер «Ганза». А бывший «Адольф Гитлер» — «Россия», бороздит Чёрное море.

Я смотрел на Авачинскую бухту, на удаляющийся Петропавловск — Камчатский, на белый пик вулкана над ним и всё не мог поверить в удачу. Мне казалось, что вот сейчас нас догонит катер, и меня ссадят с судна, отправят назад на «Неву». И я молил Бога, чтобы К-136 задержалась подольше в море, и старпом Куренков не смог бы тогда меня достать. Но вот миновали скалы Три брата, вышли в открытое Берингово море. Теперь уж точно я свободен как птица!

До темноты я не покидал шлюпочной палубы «Советского Союза», с трудом сдерживая переполнявшие меня эмоции. Лишь холод дождливой ночи загнал меня в каюту. Я разделся и нырнул в мягкую, невиданную постель: с рюшами на покрывалах и наволочках, с белоснежными простынями. Безмерно счастливый, я укрылся нейлоновым, воздушно–лёгким пледом и ощутил прилив нового, неизвестного ранее чувства удовлетворённости собой и благодарности командирам, товарищам по экипажу.

В соседней каюте матросы–отпускники громко горланили под гитару:

Прощай, флот! Впереди меня ожидает новая жизнь. Ещё не знаю какая, но видится она мне заманчиво прекрасной.

Я блаженствовал в роскошной постели и заснул в ожидании радости и счастья.

Утреняя заря засверкала в иллюминаторе лайнера солнечными лучами прояснившейся погоды, вселявшей хорошее, приподнятое настроение. И то сияли лучи надежды поступления на восточное отделение университета.

Как всё удачно срослось: начпо с его стендами, вызов из университета, письмо от Раисы, ключи от квартиры. Теперь всё зависит от меня. Не делать ошибок и глупостей, научиться спокойно, терпеливо ждать и упорно добиваться намеченного.

Динамик судовой трансляции, созвучный моим мыслям, голосом любимой Анны Герман убеждал:

С тех пор, как я, озарённый радужными мечтаниями и надеждами, ошалелый от свободы распоряжаться самим собой, созерцал Берингово море с палубы «Советского Союза», прошло больше сорока лет. Многое повидал, многое испытал за эти годы, но всему, чему научился в этой непростой жизни, я обязан флоту.

Спасибо, флот!

Сегодня я заканчиваю на некоторое время дневниковые записи о плавании по великой сибирской реке Обь, о детстве, юности и военно–морской службе. Но прошу не называть их мемуарами. От этого слова неприятно отдаёт маразмом и старческим склерозом.

Путешествие в Никуда по реке–жизни продолжается, и я ещё не раз возьмусь за карандаш и блокнот, чтобы, раскаиваясь в грехах, поведать дневнику сокровенные тайны, заодно скрасить одиночество, приглушить тоску, печаль и скуку в часы вынужденного бездействия.

«А как же, — спросите вы, — сложилась судьба К-136 и 29‑й дивизии подводных ракетоносцев?» Правильный вопрос. Я совсем упустил его из виду. Исправляю ошибку и, как говорится, «под занавес» сообщаю, что ведомо мне.

25 июля 1999 года в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта» (праздничный номер!) опубликована моя статья «Такое не забывается», на которую я получил несколько откликов. В частности, капитан первого ранга Юрий Петрович Отёкин писал:

«С удовольствием читал Ваши яркие, эмоциональные воспоминания, и перед глазами вставали знакомые картины: служили–то мы почти в одно и то же время. Так что привет читателям, который Вы передаёте от подводников «шестидесятых», это привет и от меня. Дело в том, что я служил на подводной лодке Б-55 182‑й бригады в Рыбачьем в 1966–1968 годах. То, о чём Вы пишете, мне хорошо знакомо. Кстати, увидел в Вашей статье знакомые фамилии. Приходилось долгое время общаться с Юрием Павловичем Зуевым. Александр Ваксман вообще был у нас на 55‑й командиром БЧ‑5.

На Ваш вопрос о судьбе корабля можно с полной уверенностью сказать, что К-136, как и других подводных лодок 629‑го проекта, давно уже нет в боевом составе флота. Время неумолимо: на смену 136‑й и её «сёстрам» пришли более совершенные и мощные подводные корабли.

Желаю здоровья Вам и Вашим боевым друзьям–подводникам. Выходит, что и моим друзьям тоже.

Искренне Ваш Ю. Отёкин».

Более подробные сведения содержатся в письме Евгения Воробьёва — сына старпома К-136 А. С. Воробьёва. Цитирую:

«Номер «Боевой вахты» от 25 июля 1999 года затронул целый пласт воспоминаний. Фото, сопроводившее Вашу статью о службе в подплаве напомнило мне очень многое и дорогое.

Во второй половине 60‑х все лодки проекта 629 «комсомольской» постройки переделаны на Дальзаводе Владивостока в проект 629А на подводный старт. Все, кроме… К-136. Что–то в ходе переделки не заладилось, и лодка на Камчатку не вернулась, а вошла в состав 124 бригады ПЛ в бухте Конюшкова Приморского края.

В 1970 году командиром лодки был назначен Анатолий Иванович Захаров, а 29 дивизия (командир Федюковский) в это время перебазировалась в базу Ракушка (Приморье, Ольгинский район).

В 1972 году старпомом на К-136 в Конюшково был назначен мой отец Анатолий Семёнович Воробьёв. Прекрасно помню атмосферу дружбы в экипаже: спортивные соревнования, совместные выходы за грибами, за ягодами, на рыбалку, отдых на песчаных дюнах, походы в тайгу за лимонником и кедровыми орехами, зимние лыжные прогулки. Разумеется, в те дни, когда экипаж отдыхал после дозора в морских глубинах.

В 1973 году К-136 выиграла призовую ракетную стрельбу. А. И. Захаров досрочно стал капитаном первого ранга, а моего отца назначили командиром К-91 в Ракушку. В 1977 году 29‑я дивизия переведена в Конюшково и переименована в 9‑ю. В её состав дополнительно пришли Северным морским путём шесть подводных ракетных крейсеров: К-36, К-61, К-83, К-91, К-99 и К-113.

В 1989 году соединение расформировано, а лодки списаны и разобраны на металл в бухте Чажма Приморского края.

Для справки о К-136.

Заложена на стапеле судостроительного завода в городе Комсомольске–на–Амуре 19 августа 1958 года. Спущена на воду 10 сентября 1959 года. После ходовых испытаний подписан приёмочный акт 12 октября 1960 года.

Выведена из состава флота и спустила флаг в 1980 году. Через двадцать лет! Без единой аварии, без человеческих жертв».

Задорно звучит песня на волне любимого «Радио России»:

А порой, закрою глаза, и как вчера, вижу лица боевых друзей Петра Молчанова, Игоря Ставицкого, Михаила Горбунова, Николая Чепеля, Владимира Конарева, Александра Моисеева, Владимира Демьяненко, Ивана Герасимова, Вячеслава Стефанова, Николая Пироговского, Бориса Пирожникова, Вячеслава Кротова, Геннадия Терёшкина, Вячеслава Скочкова, Александра Филимонова, Вячеслава Швецова, Юрия Шабунина, Александра Бойко, Владимира Тарантина, Виктора Деревягина и ещё многих, многих других подводников из команды славной К-136. Навсегда остались они в моей памяти молодыми и красивыми, честными и добрыми, верными, смелыми, надёжными, горячо любящими море, флот, Родину и свой боевой корабль.

Всё, друзья! Устал я от воспоминаний и неудобств письма. Четыре общих тетради, исписанных под шелест дождя и свист ветра, плеск волн и птичью разноголосицу, при свете фонаря или пламени костра, согнувшись в палатке, сидя на плоту или пне, вместили в себя четверть века моей изначальной жизни.

Да и к чему ворошить прошлое? Как–то не верится сейчас в те перипетии далёких лет, глядя на мокрые доски настила под ногами, обутыми в «болотники», на тальниковые кусты, залитые половодьем, на отражение в воде бородатого, измождённого и морщинистого старческого лица, на маленького безобидного куличка, деловито снующего по плывущему бревну.

Может, и не я то был вовсе? Не я скакал во весь опор на лошади, прижавшись коленями к её горячим бокам? Не я наматывал на руку конец растяжки, удерживая ракету во время установки смертоносной красавицы на пусковой стол? Не я с трепетом в груди поднимался на борт океанского лайнера, то и дело проверяя в кармане листок–вызов с печатью приёмной комиссии университета?

А я — вот этот! Одинокий скиталец, обской бродяга. И, быть может, был здесь всегда!? А всё остальное — плод фантазии или больного воображения? Сон? Виденное в кино, читанное в книгах? Но картинки памяти вновь и вновь оживают перед глазами помимо воли, заставляют доставать блокнот, торопливо записывать: вдруг они больше не вспомнятся, и тогда забудутся многие имена, и я не назову их, и канут они навсегда в Лету безвозвратно, и никто больше не вспомнит о них.

Однако, притомил я вас. Отдаю дань уважения вашему долготерпению и низко кланяюсь.

Сильный, порывистый ветер уносит мой плот в неведомую даль. И Бог знает, что может приключиться со мной на этой безбрежной, неукротимой реке. На всякий случай прошу извинить и простить.

Увидимся ли когда ещё?