СЕРГЕЙ СОМ

Т Р И П Т И Х

“ВРЕМЯ ДРАКОНОВ”

ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЧАСТЬ:

ДОЛГАЯ НОЧЬ У КОСТРА

“Так, проходя меж тысячи зеркал,

Теряешь контуры привычных очертаний...”

: А. З. Мирзаян

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — “ТАК ВОТ МОЁ НАЧАЛО...”:

— А знаешь-ли ты, в чём заключалась самая большая ошибка фараонов?

— Сашка отложил молоток и зубило и внимательно посмотрел на Сталкера.

— Троны. Их делали точно по форме тела фараона; то есть совсем, как сейчас пыжишься сотворить ты. Да. Но под кожей, стеснённой поверхностью трона, затруднялось кровообращение — этакий сплошной синяк... Кожу, понятно, начинало зудеть,— ну и так далее. Отсюда все их неслыханные жестокости, миллионы затраханных заживо рабов... Я имею в виду — на строительстве всяких там пирамид, плотин, каналов... Ты, оказывается, порядочный ретроград! К тому же у тебя холодный камень — а это ещё и переохлаждение...

— Сашка повернулся к Сталкеру спиной; смахнул с сиденья крошки отколотого камня и уселся, проверяя, удобно-ли теперь. Затем демонстративно вытянулся, закурил.

— Мы вернёмся к этому позже, когда будешь сидеть здесь на тестировании... А под спину я подложу пенку.

Сталкер хмыкнул, выражая сомнение, включил налобник и начал распаковывать транс. Сашка снисходительно посмотрел на него — но ввязываться в спор не стал.

: Не то у его было сейчас настроение.

— Ребята придут — не узнают грота. Только вот эту глыбу расколоть или перетащить вправо — и у стола ещё одно сиденье можно будет устроить...

— Куда нам больше? С Питом и Пищером нас четверо; три места ты уже сотворил — я же буду сидеть на трансе. Мне много не надо, я, если хочешь знать, вообще противник вашего перебеобахтывания Природы... Да.

: Саша бросил на Сталкера ещё один отеческий взгляд.

— Я предпочитаю, чтоб всем было удобно. За месяц транс тебе так надоест... Уж лучше покончить с оборудованием грота сразу.

— Тогда сделай полочки: под свет, акомы, колоночки — и для еды. Страсть как люблю полочки... — мечтательно протянул он.

: Сашка оценивающим взглядом оглядел нагромождение плит по другую сторону стола,— взял кайло, включил коногон и перебрался к ним.

—— Но не это было началом нашей истории.

ГОЛОС ВТОРОЙ — ДЕВОН:

... А было так:

Мелкое море плескалось средь плоских своих берегов —

— тёплое чуть солоноватое море.

: Солнце освещало и прогревало его до дна, и до дна оно было живое. Вся жизнь, что была тогда на планете, заключалась в этой древней воде: от микроскопических одноклетчатых радиолярий до закрученных галактическими спиралями наутилусов и брахиопод — и всё живое имело свою известняковую кору, свой каркас, свой панцирь.

: Краток век одноклетчатой радиолярии; мириады их наполняли толщу воды, и мириады микроскопических известковых оболочек-пылинок, раковин и скелетиков непрерывным дождём сыпались на дно морское.

Моллюск побольше живёт дольше, и числом их меньше — но раковины их тяжелы и огромны, и они успели образовать на дне первобытного моря горы, в сравненье с которыми пирамида Хеопса — холмик; останкинская труба — иголка, и лишь Эверест — Вершина.

— Всё это было, и было страшно давно — но было Жизнью Земли; бесконечным множеством жизней бесчисленных её обитателей — и осталось навечно в камне, который сами они и сотворили: не подобием, не образом и не копией — СОБОЙ.

: Что есть известняк?

— А что есть Жизнь??

И что — Душа???

: Мириады жизней, запечатлённые в камне.

: Мириады душ.

И всё пронизано незримой космической связью: Дух и тело, Душа и оболочка...

— И всё вечно. Всё неразрывно: ‘в тёмном космосе...’

..: В конце концов, “Девон” — только слово. Понятие.

— ЮНОСТЬ МИРА.

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — “ПОКА ГОРИТ СВЕЧА...”:

— Уффф!.. — Сталкер отодвинулся от края стола и рыгнул.

— Нажрался, значить,— прокомментировал Сашка.

— Наелся,— благодушно поправил Сталкер и потянулся к сигаретам.

— С такой скоростью можно только нажраться. Ты бы ещё и захрюкал.

— Сталкер снова рыгнул и посмотрел на Егорова.

— Это ничего, что я к Вам лицом? — ехидно осведомился он.

— Брэк,— сказал Пищер. — Опять вы... Слушай,— он повернулся к Сашке,— что бы ты делал, и что бы ты делал,— он повернулся к Сталкеру,— если бы его — и если бы его,— он снова повернулся к Сашке,— не было?

—В каком это смысле? — удивился Сашка.

— Ну, чем бы вы оба занимались на выезде, не будь друг друга?

— С тоски бы, наверно, повесились,— сказал Пит,— уж я-то знаю.

— В Монте-Кристо,— уточнил Сталкер,— нахрюкался бы в волю в последний раз — икнул, рыгнул — и повесился. Да.

— А что,— сказал Сашка,— в Монте-Кристо есть одно место, где можно встать в полный рост... Там, где новогодний кабель лежит — со стороны Шагала.

— Во,— тут же отозвался Пит,— Пищер, ты обещал рассказать о Свече.

— Сталкер потянулся через стол и попытался прикурить от свечки.

— Тьфу! — буркнул Сашка.

: Сталкер повернулся к нему, распластавшись над столом.

— Да. ‘Юродивого обидели’ — от Свечи не прикуривать, Примус бензином не прогревать, носки над Костром не сушить... Чего ещё? не есть, не быть... В общем — “мы не в силах ждать трудностей от Породы...”

— Да я не об этом, балда! Мог бы и не трясти над столом своим комбезом! Чай, не стерильный.

— Не этой грязи бояться надо,— нравоучительнным тоном начал Сталкер — но в этот момент камень, на который он опирался рукой, вывернулся со своего места и Сталкер, сбив подсвечник и грохоча опрокидываемой посудой, растянулся на столе.

— ... а главное, чтоб в душе этой грязи не завелось,— в темноте спокойно завершил он.

— Тьфу, ...,— выругался Сашка.

: Сталкер на столе звякнул посудой.

— Если кто-нибудь срочно не включит хоть какой-нибудь свет — я ещё чего-нибудь опрокину. Да,— пообещал он.

— Сейчас,— отозвался Пит. Он зашуршал в темноте — должно быть, искал спички.

— Неужели никто не может сделать так, чтоб в этом гроте хоть что-нибудь горело — только не бензин, разумеется?.. — вопросил из тьмы Сталкер, и тут Сашка с Пищером включили свои системы.

Одновременно Пит зажёг спичку.

— Загаси,— посоветовал со стола Сталкер,— хорошая. Потом пригодится, да.

: Лучи двух систем осветли распятого на столе Сталкера.

— Кто так строит... — начал было он —— но вспомнив, кто, замолчал.

— Вставай, иуда,— сказал Сашка,— зла на тебя нет.

— Чего нет, того нет,— виновато заметил Сталкер,— вообще почти ничего и не опрокинул. Да. Ты бы на моём месте...

— Что-оо... — Сашка хватал ртом воздух, от растерянности не зная, что сказать.

— П-ш-ш,— сказал Сталкер, вынимая из кана подсвечник,— воздух выпусти. Взорвёшься.

— Никогда не думал, что в комплект ПБЛа должен входить смирительный комбез,— едко заметил Пищер, оглядывая учинённый Сталкером погром.

— Это зачем ещё? — недовольно спросил Сталкер, чуя ловушку.

— Одевать вместо ужина на некоторых чересчур быстроедящих типов,— догадался Сашка,— а рукава завязывать за спиной.

— На горле,— уточнил Пищер.

— Если бы некоторые тормознутые лопали побыстрее,— начал Сталкер, но не договорив, повернулся к Питу.

— Дай-ка своего огня.

— Он чиркнул спичкой, пытаясь поджечь свечу. Фитиль затрещал, разбрызгивая во все стороны капли парафина и чая, но разгорелся.

— Ишь ты: отсырела... — притворно удивился Сталкер,— и когда только успела? Ну ладно, ладно — ‘язвиняюсь’. Вы же сами видите: стихия... Может, действительно правы силикатовские — не стоит прикуривать от свечи... под землёй, да.

— Угу... — проворчал Сашка,— вали теперь всё своё раздолбайство на Двуликую да на старика шубина...

— А что есть раздолбайство? Может, все эти поступки — ну, глупые, стрёмные или там случайные совпадения — на самом деле от этого?

— Ух, ты... — протянул Пит.

— Ну да,— хмыкнул Сашка,— “а всё дело было в моей больной печени...”

— Чего? — не понял Пит.

— Джером,— с удовольствием пояснил Сашка,— “родители думали, что всё от моей лени. А на самом деле у меня просто была больная печень...”

— К чему это вы?

— А к тому, что некоторые верят в Бога только тогда, когда их прижимает. И своеобразно, я бы заметил, верят. “Хорошее — от себя, плохое — от Бога...”

— Ладно вам,— примирительно сказал Пищер,— всё не так.

— Он посветил в кан с чаем.

— Лучше выловите парафин.

— А как — ты один знаешь?

: Пищер не ответил — по привычке глянул на руку, где ещё вчера были часы, пробормотал “ч-чёрт” — изогнулся и полез в транс за своей спиной.

Сталкер вздохнул и склонился над каном.

— Тоже мне — бином Ньютона,— пробормотал он.

— Сашка убрал со стола миски, кан из-под супа; вытер тряпкой разлитый чай. Тряпка тут же стала холодной, скользкой и противной; было мерзко держать её так — в руке; он выжал её над щелью в полу, поискал глазами, куда бы пристроить — выкидывать, несмотря на возникшее желание, не хотелось, потому что впереди был ещё месяц пребывания и всякое могло пригодиться — он знал, как это бывает, как не хватает иногда в самом конце тех же тряпочек, чтобы вытереть что-то,— и он пристроил её на угол большой ровной плиты, на которой стоял примус.

— Ладно,— сказал он,— не фиг всуе. Это действительно никто не знает, как. Может, для каждого это — своё. Один ни во что не верит, и ему всё по барабану. Другой тени шугается, а копнёшь — тоже правильно...

— Так, выходит, и нет ничего — для всех? — спросил Пит.

— Есть,— отозвался Пищер, вынимая руку из транса,— ‘вот-она она’.

— И водрузил на плиту-стол здоровенную плоскую бутыль тёмно-красного цвета.

Сашка тут же принялся разглядывать её на просвет — пламя свечи длинной жёлтой искоркой пробивалось насквозь; вокруг неё мягко светился эллипс — алый в средине и малиновый к краям...

— Ух ты,— снова протянул Пит.

“Малиновки заслышав голосок” — начал насвистывать Сталкер, пальцем извлекая из кружки чаинки.

— Да,— сказал Сашка,— весчь...

— и налил себе из кана полкружки чая.

— За Начало,— сказал Пищер,— чтоб повезло.

— Может быть,— согласился Сашка,— может, и повезёт — именно нам ...

: Он помолчал, паузой доигрывая иронию, отхлебнул чуть тёплого чаю, сморщился — и добавил:

— По крайней мере, хоть этот транс не грохнули. Так что Начало вполне ничего. В духе. В конце концов, чай, парафинированный Сталкером — не так уж и плохо... Для начала.

Сталкер перестал насвистывать, уставился на Егорова. Сашка демонстративно отхлебнул из кружки ещё раз, затем встал, замер — и, прикоснувшись к губам, осторожно снял с них тоненькую прозрачную плёночку.

— Держи,— он протянул её Сталкеру.

— Что это ?.. — Сталкер подозрительно уставился на слепок сашкиных губ,— я же всё выловил!

— Достаатошно адной таблэтки!.. — с грузинским акцентом произнёс Сашка,— я ххачу пааднять эту чаашэчку паарафына...” — он медленно поднял кружку,—

— ‘Сьёвейтцкий парафинь пьём за дрючба и льюбовъ!’ — подхватил Пищер.

— Чая поменьше, парафына поболшэ — это, видымо, мнэ,— смешивая акценты, заключил Сталкер.

Все засмеялись.

— Нужно дать ему остыть,— сказал Пищер,— когда остынет, парафин всплывёт и его можно будет...

— Ловить голыми руками,— докончил Сталкер.

: Сашка сокрушённо покачал головой.

— Подумать только! И так может веселиться человек, всего лишь пять минут назад чуть не оставивший нас без стола и чая!..

— Пять условных минут,— Пищер показал Сашке запястье, лишённое органов времени.

— И ЭТОТ ЧЕЛОВЕК —— Я!!! — Сталкер с гордостью стукнул себя кулаком в грудь, и в этот момент — одновременно с его “Я!” и ударом — в гроте повис некий звук: то-ли отдалённый крик боли и ужаса, то-ли вой, низкий свист, почти гудение...

— Сталкер съёжился, и как стоял, рухнул на сиденье.

— А-ах,— распахнул рот Пит, но ничего не было слышно.

Сашка подумал «началось» и ещё одновременно «так сразу» и «как рано» — и, словно уравнение замкнув фигурною скобкой,— «но ведь это же ни на что не похоже!..»

: за фигурною скобкой был побелевший от страха — нет, не от страха, от неожиданности Сталкер, и действительно испугавшийся Пит, и то, что Свечу Шагалу за всех ходили ставить только Пищер с Питом, а надо было, конечно, идти всем — вместе, никого бы с этого не убыло; тоже мне, нашли, на чём экономить время — которого всё равно без часов не сосчитать, не измерить,— и к чему считать, всё время — наше; месяц пребывания впереди, а Свеча есть Свеча, завтра же с утра после молитвы побегу...

— Счётчик аэроионов,— невозмутимо объявил Пищер и полез в транс. — Наверное, случайно включил, когда бутыль доставал... У него там три преобразователя — вот они “выдают” хором.

— ОН,— от волнения у него вышло “ООН”,— всегда так будет ... — Сталкер подыскивал подходящее слово,— б-беспокоить?

Пищер пожал плечами.

— Бр-р,— пробормотал Сашка,— а я чуть было Свечу Шагалу ставить не побежал...

— Тот самый случай,— корректно заметил Сталкер.

— Какой?

— Тот самый. Уверовал, да. Сам же обосновал: как прижмёт — поверишь...

— Значит, это не Двуликая? — переспросил Пит.

— О-о-о... — Сталкер запрокинул голову назад и якобы в экстазе протянул руки к своду,— какой идиот навешал ребёнку на уши религиозного дурмана?!

— Боюсь, что этот идиот — я,— мягко заметил Пищер. — Я ему немного рассказал, когда Свечу ставили — о Двуликой одну легенду... В конце концов, должен же он знать, зачем мы истинно здесь...

— Зачем “мы здесь сегодня собрались” — то есть каждый из нас конкретно — боюсь, мы и сами не знаем. Узнать — это и есть Цель.

Сашка достал из портсигара сигарету, закурил.

— Обож-жаю много большого красивого матафизического бреду,— Сталкер покосился в сторону Пищера,— и много ты ему натрендил?

— Да нет... я же говорю: только одну легенду о Двуликой. И вторую — о Шкварине.

— О Шкварине ты не говорил. И вообще: ты больше обещал, чем рассказывал.

— О Шкварине тебе пусть Сашка сказывает. Я там был... так, младшим мичманом. К самому шапочному разбору успел — чтоб ничего толком не сделать, но в ГБ засветиться...

— Как обычно,— вставил Сталкер.

— Ты ещё о Свече обещал. Как тебя с КрАкодилом присыпало.

Сашка удивлённо поднял вверх брови.

— Когда это? Ты мне не хвастался...

Пищер усмехнулся.

— В 79-м... Когда только откинулся, и сразу на две недели залезли. Впервые. После того, как вы все ушли — а мы остались... И вообще: есть вещи, которые часто... Ну, не знаю. Нельзя, что-ли, говорить...

— И сейчас именно тот момент — когда, конечно, можно. Да?

: Сталкер скрестил на груди руки, закинул ногу на ногу и пыхнул сигаретой.

— Мы весь во внимании. ‘И в вынимании’ — то есть слухаем, yes.

Сашка издал стон, сравнимый с работой преобразователей, и развернулся к Сталкеру:

— Слушай, ты... Когда меня дерьмо жрать призовут — я без тебя не пойду. Потому что с тобой его жрать самое оно. Ты ведь не только всё один выжрешь — руками, пока я ложку искать буду — но ещё и нахваливать будешь: “из прынцыпа”...

— Всё сказал? — ласково осведомился Сталкер. — Ты ротик-то свой — поганый — прикрой, да.

Пищер усмехнулся, налил в кружки из бутыли.

— Прошу! А ты, Саш, зря кипятишься. Каждый пишет, как он дышит. То есть, может, это действительно всё смешно — со стороны...

— Да тьфу на ВАСП обоих! — воскликнул Сталкер. — Ведь ежели ВАСП обоих как-то — хоть изредка, да! — трохи не охолонять, вы друг другу так головы запудрите... Должен же оставаться в этом дурдоме хоть один нормальный человек с несъехавшей от экстрасенсорики крышей — иначе вместо того, чтоб действительно понять, что же за сила чёртова нас сюда тащит, мы такой срач и мозгоклюйство разведём...

— И что же,— Сашка ехидно уставился на Сталкера,— ты хочешь сказать, что являешься... гм... из нас самым нормальным человеком?..

— А что: ошарашивает поначалу?

— Представь себе — да.

— Сашка, Сталкер! Вы можете обойтись без этой вашей грызни хоть один вечер?

— Утром люди, как люди,— добавил Пит,— за завтраком сама любезность: ах, Сашечка, ах, Сталкер... Прямо пособие по хорошим манерам — ненаглядное... А что ни вечер — дай по ножу и вилке, да оставь одних в гроте — на полчаса — так даже костей выгребать не придётся. Сожрут друг друга дочиста — и стены вылижут... А утром — снова друзья до гроба: до очередного вечера то есть.

— Это у них циркадные,— определил Пищер.

— Да тьфу на W.A.S.P. всех — снова! просто я без него, дурачка...

— Без тебя, дурачка...

— Без тебя меня мене тебя...

— Минет беря...

— Такая странная у нас любовь...

— Наса лыбовь...

— Любовь к НАСА...

— Любой — с первого раза...

— До самого последнего конца...

— И первой капли крови...

— Нервных просим не смотреть, да.

— И удалиться “за бугор”...

— Изъявив свою волю в урну.

— Промальпинистам — с незначительной высоты — скидка.

— “Пять бабушек — рубль”.

— Мин финн в бреду бреждает...

— И опять выигрывает, гад.

— Странные игры.

— Страшные иглы...

— Сам дурак.

— От бездаря и слышу.

— Посвисти, посвисти...

— Пока в сознании.

— Рот закрой.

— Кишки простудишь.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

— Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э!..

— ТЬФУ!!!

: Дуплетом, синхронно.

— Сталкер внимательно посмотрел на Пита.

— Рот закрой. Я тебя имел в виду, да. И что имею...

— ‘Мы тут немного разоткровенничались...’ — Сашка тоже глянул на Пита,— ЗАБЫТЬ!!!

— Стоп, мотор,— сказал Пищер. — Одного моего знакомого в зоне отравили только за то, что он чуть подзадержался с налитым бокалом... Пока трепался, в бокал успели-таки сыпануть закуски.

— Намёк понят.

— Намёк принят.

— Принято еЛдино классно! — дуэтом.

— Ну что ж... — Пищер поднял свою кружку,— за Удачу.

— За нашу Удачу,— добавил Сашка.

— За удачу каждого из нас,— уточнил Сталкер.

— За Неё,— сказал Пит. И выпил первым. Может, ему показлось, что зря он это сказал — банальность... Куда ему до них.

Сашка начал пить, но вдруг протянул: «ух, ты...» — и глянул на Пита; Сталкер тоже сообразил, хотел было сказать — и сказал бы! — «устами младенца...» —— но вино было Вино, и он промолчал, только медленно цедил — глоточками; потом подумал, что фраза «сам-то понял, что сказал» во всех отношениях более выиграшная — ‘но было уже поздно’.

— М-да,— произнёс Пищер,— работает. Хоть счётчик работает. Может, что и сможем.

— Должны смочь, — уверенно сказал Сашка.

: Сказал — и осёкся, глянув на Сталкера.

— Сталкер откровенно наслаждался паузой.

Он выжал из неё всё, что было можно. Лишь заметив, что Пит уже открывает рот, молвил:

— Вот как можно сделать ход, не делая его, и выиграть партию, будучи зажатым в угол. Да. Учись, гад,— он повернулся в сторону Сашки,— пока я жив. Впрочем, надеюсь — это будет проистекать достаточно вечно... Да.

: Сашку зримо передёрнуло от такой перспективы.

— Я надеюсь,— начал было он, но Сталкер протестующе поднял вверх руку, требуя внимания.

— Раньше в трамваях сзади было место кондуктора. Так вот, у этого самого места имелось здоровенное такое колесо типа штурвала — ручной тормоз, да. Потому что случалось, ‘вагинолажатый’ проскакивал остановку или уклон вперёд был слишком крутой... Тормоза-то были ручные! И тогда тормозил кондуктор,— что даже в песнях, между прочим, было отражено: “кондуктор, нажми на тормоза”,— да. Так вот я...

— Что: и есть Наш Великий Кондуктор?

— Так вот я сейчас увидел, что по крайней мере тебя можно выпускать на трассу и без кондуктора. В крайнем случае занесёт — но не опрокинешься и собачку хроменькую здравого смысла не задавишь. Понял, к чему клоню?

— Да уж... — Сашка хмыкнул,— да здравствует Сталкер — Санитар Слова...

— Санитар стОла,— попытался сострить Пит.

— Сострил,— сказал Сталкер.

— Пищер снова наполнил кружки.

— Имеет смысл... — начал он.

— Всё, что имеет смысл — является насильником по отношению к смыслу,— не преминул заметить Сталкер,— а в общем-то, надоело мне вас править. Ты, Пищер, хотел нам кое-что поведать... Обязуюсь сидеть чуть тише монолита и быть незаметней Двуликой, слушая внимательно, трепетно, нежно. А многогрешный рот свой временно закрыть, и открывать лишь токмо ради употребления этого,— он ткнул грязным пальцем в бутыль,— воистину божественного нектара...

— Ну всё, Пищер — действительно, давай...

: Сталкер крякнул — было видно, как ему хотелось отреагировать на питовской “давай”, но — слово! — сдержался.

Сашка повернулся к своему трансу, вытянул телогрейку, накинул на плечи.

— Тебе достать? — спросил он Сталкера.

Сталкер помотал головой, поправляя за спиной пенку; про себя отметил, что сиденья Сашка действительно сотворил здоровские — но говорить ему об этом, конечно, не стоило, как никогда, подумал он, не стоит хвалить то, что сделано/сотворено,— ибо тогда что останется от Творчества, если нахваливать — нет, это должно идти только изнутри, и никаких стимулов; впрочем, и мешать не стоит, тут нужно чётко разбирать, что во вред, что на пользу,—

— Некоторое время все устраивались: Пит тоже решил утеплиться, и Пищер накинул пуховку,— у его сиденья ещё не было спинки, пенку подложить было некуда и спине было холодно,— а вот за это Сашке можно было бы и ‘вставить’: цельный день угрохал — а не доделал, хоть и взялся,— вечно у него так: сделает-не-сделает,—

— Сталкер придвинул подсвечник ближе к себе: “чтоб не повторяться”, ‘ибо только бледнорылый друган...’ —

: Сашка подлил себе и Сталкеру ещё по одной порции — “на рассказ”, чтоб не перебивать и не отвлекаться,— и Пищер тоже налил себе; Пит, не переносящий спиртное в больших дозах, отодвинул свою кружку в сторону и немного повозился, укутываясь в спальник — «не усни», сказал ему Сашка,— «да ты что», ответил Пит и Сталкер хмыкнул — в меру скептически, словно и Пита предупреждая, и Пищера: сколько лет вместе хожено — коротких рассказов в изложении Пищера просто не существовало,— вечные комментарии-отвлечения, и разъяснения того, что всем и так прекрасно известно,— и коронное: на втором, к примеру, часу трёпа — «да, но ведь я всё это к чему-то говорил...»

: “нёс” — “посторонись, ахинею несу!” —

— предупреждение в полной мере относилось и к Егорову: вот кто постоянно провоцировал Пищера на бесконечные отступления/переповторы,—

— и Пищер начал:

— Это в 79-м было, зимой, когда я как раз вернулся — и сразу в Ильи залез: смыть всё то дерьмо страшно хотелось, и истосковался я по Подземле... Не описать, как. Но об этом я не хочу — не могу и не буду,— я о другом. Тогда ведь всё случайно вышло; я ещё не знал, что Ильи — это надолго; да и кто тогда знал?.. Вначале-то мы всего на четыре дня залезли, думали: посидим немного, сталактиты мраковские нижние хотели найти — дороги ведь никто, кроме Аркаши и Мрака к ним не знал, а они уж уехали... Да и ты с Леной,— Пищер посмотрел в сторону Сашки и Саша кивнул — продолжай, мол, помню; он помнил, как начинался тот выход — первый их Большой Выход в Ильи , когда в результате остались под землёй впервые в жизни на две-с-половиной недели,— но у него получилось быть с Пищером и ребятами только первые четыре запланированных дня — дома ждала Лена, и маленький Саша, и мама,— а Пищер с ребятами остался: свет и еда у них были, со светом и едой в том году ещё всё было, в общем, в порядке — так казалось, по крайне мере, потом ,— даже выбирали в магазине, какую тушёнку брать; “семипалатинская” — радиоактивная, с полигона после взрывов, это ж яснее ясного, а в свиной, кроме комбижира ‘химического происхождения’, и нет ничего — так лучше побегать полдня по магазинам, и найти настоящую — пусть и с “нагрузкой” из пары банок кильки,— плевать, тоже сгодится,— и супы в пакетах были дешёвые, “гороховый музыкальный” всего гривенник, кажется, стоил — две поездки в метро,— понятно, не килограмм его в пакетике бумажном шхерился,— но всё ж: “кто знал, что дальше будет хуже — и нам затянет горло туже... ТОГДА И НАДО БЫЛО ЖИТЬ” —

— что ж: пожили, оторвались в своё удовольствие,— кто успел, “а кто не успел — тот навеки опоздал”,— ведь и вправду думается, что всё было здорово — особенно тем, кому не с чем было сравнивать, и нечего ,—

— а какой портвешок сказочный в любом магАзине продавался без ограничений,— ‘съел’ бутылочку — и ‘готов’: хоть к труду, хоть к обороне... Впрочем, и достойного пойла хватало — в том же ильинском “супермаркете” в первый же сашкин поход Мамонт с Дизелем такую славную “зубровочку” взяли, до сих пор воспоминания спать не дают...

— И мы остались,— продолжал Пищер,— я, Ю.Д.А., Коровин, База и КрАкодил. Прочёсывали левую часть Системы — в основном Сейсмозону. Потому что пришло в чью-то светлую голову, что мраковские сталактиты — слева; видать, не застал магистров ходящих, а только трал развесистый, что как дымовая завеса по всей Системе стоял... Ну, я не препятствовал — думал, что, может удастся каким макаром новый лаз в ЖБК отыскать — взамен взорванного. Только подогревал общий интерес к поиску пригодной для прохода тектоники со сквознячком — не сильно при этом существование ЖБК афишируя.

: Сталкер поудобнее вытянул ноги, пыхнул сигареткой и с усмешкой глянул на Пищера. Пищер сделал вид, что не заметил.

«Кого ты лечишь,— с раздражением подумал Сталкер,— ведь и Ю.Д.А., и Коровин, и КрАкодил оставшиеся прекрасно про ЖБК знали — что ж, выходит, одному несчастному Базе мозги про мраковские сталактиты вкручивали? Или это он нам сейчас гонит : на почве склероза и от давней привычки всё запутывать, сочинять и изворачиваться?..»

— В общем, Сейсмозона,— продолжал как ни в чём не бывало Пищер. — То есть зона, начисто свободная от штреков: сплошные шкурники... И миллион направлений. И трясёт от страха — не за себя, с собой-то всё сразу ясно — коль забрался сюда... За каждый камень страшно,— больно они там все как-то не на месте висят... Да ещё та таинственная сила, что крутит и выйти никак не даёт, куда хочешь. Это я обстановку тогдашнюю объясняю,— сказал Пищер, заметив нетерпеливый взгляд Сашки,— чтоб понятнее было наше отношение... Ко всему этому месту тогда.

: Сашка кивнул — а, собственно, за семь лет ведь ничего не изменилось ,— словно с некоторым удивлением подумал он — но Пищер уже продолжал:

— И вот — это, кажется, 2 февраля было; вторая неделя нашей добровольной подземной “отсидки” кончалась — мы с КрАкодилом в очередной раз отправились в Сейсмозону. База и Ю.Д.А. в Чаше остались — мы тогда в ней стояли — а Коровин, кажется, в тот день в город уехал — то-ли за светом, то-ли насовсем. Да это не важно.

Перед проходкой мы с КрАкодилом поставили Шагалу Свечу. Зажигал Генка — это я точно запомнил. Свечей у нас тогда море было — Завхоз с Пифом целый ящик приволокли, прямо с завода: они ещё чуть-ли не тёплые были. Все из одной партии, все совершенно одинаковые — и горели они, конечно, одинаково: все, кроме этой . Эта — погасла.

: Погасла без звука, треска и копоти. Словно электрическая лампочка. Просто горела — и вдруг — нет. Будто и не горела вовсе. Словно на стене кто выключатель нажал...

Я свет свой включаю, смотрю — фитиль на месте; обычный с виду фитиль, и свеча самая обыкновенная, и парафин тоже — вокруг фитилька лужица такая малюсенькая, на глазах застывает, мутнеет; побелела, хлоп — и слилась со всей свечой. Замёрзла.

— И нас с КрАкодилом точно льдом схватило. Я сразу подумал, что мы с ним — единственные из ходящих, кто был, когда Шагала засыпало... В смысле — в данный момент времени в Системе, потому что ты тогда в армии трубил,— Пищер повернулся в сторону Сталкера.

— Во флоте,— поправил Сталкер,— но продолжай, да. Публика захвачена. Только Коровин тоже тогда был — забыл, что-ль?..

— То есть я хотел сказать, что не знаю, как другим, а нам с КрАкодилом эта Свеча...

— Слушай,— прервал Пищера Сашка,— а откуда это пошло: Свечу ставить и гадать по ней — от вас с Геной?

Пищер хмыкнул.

— Ну-ну... Я полагал, хоть ты знаешь...

— Все ставят — и я ставил. И примета — как будет гореть эта свеча, так и будет дальше —проходка или выход, или всё вообще... Мне казалось, что эта примета всегда была. А сейчас подумал: кто-то же был первым, кто Свечу поставил — и заметил... И решил, что это вы с Геной.

— Брэк,— не выдержал Сталкер,— я, конечно, весь глубоко эскьюз ми этсетера, что снова вмешиваюсь, но по-моему, трамвай начинает крениться.

— Ты о чём?

— Да всё о том же, да. Вношу официальную ясность: вы пытаетесь смешать две — нет, пожалуй, даже три вещи. Первое — это ж вообще традиция такая есть: поминать свечой умерших. Просто вы оба знали об этом, то есть слышали где или читали... Скажем — те же свечки в церквах. Вот и всплыло из поЦсознания, да.

— Но я-то не знал об этом! — воскликнул Пищер,— точно не знал! Откуда мне было знать: в церкви сроду не был, в совдеповской школе учился, папаша разведчик-коммунист,— мама секретарь парт-ячейки... До отсидки своей ни разу не ставил, и как его привёл в Ильи,— Пищер кивнул на Егорова,— соответственно, ничего такого ему не мог сказать-рассказать... Впервые поставил, когда оттуда вернулся. Именно в том выходе. Да к тому времени уж все ставили... Вот и мы — перед каждой серьёзной проходкой, и про примету все знали. Откуда?..

Сталкер поморщился.

— Не гони... А то я на ‘торманс’ жать не успеваю. Я же объяснил тебе, как. Будто ты никогда не знал, что в церквах и на кладбищах свечи жгут в честь святых или умерших... Поминальная свеча — так и называется, да.

— Это в католицизме,— сказал Сашка,— уж я-то знаю.

— Знато-ок... — протянул Сталкер,— да какая разница? Хоть иудаизм, хоть ислам... Можно подумать, тут одни православные собрались.

— Но мне тоже никто не говорил! Пищер, как привёл меня, словом об этой примете-традиции не обмолвился — подтверждаю, факт,— но через полгода уже, когда он сидел, все эти свечи ставили. И про примету знали. Завхоз, Пиф — они как раз тогда пришли, только начинали ходить,— и они с первого раза ставили, потому что им кто-то сказал. И я с ними вместе в первый раз поставил; думал ещё — оставлю свой свет, поделюсь,— может, мне также останется от кого...

— Да. — Сталкер неторопливо прикурил от свечи, стоящей в подсвечнике, выпустил кольцо дыма, глянул на свод — пятно света освещало жёлто-серую пятнистую каменную массу над головой — пустил ещё одно кольцо дыма и спокойно повторил:

— Да.

— Что “да”?

— А это и есть второе. Игровое наивное жертвоприношение — зачатки религии. Почитай труды о шаманизме: источнике всех верований и магий времён мезолита, да. Между прочим, прослеживается явная связь начала развития человеческой культуры — в том числе религии и живописи, и технического изобретательства — с житием в пещерах. Всё началось со страха перед тьмой — и с раскрепощением подсознания, что под землёй в условиях этой темноты и тишины происходит, да. Заметил, как думается здесь легко, и какие фантазии тут всех посещают?.. Вот отсюда, из-под земли, человеческое развитие и пошло, да. Так что в том, что многие наши товарищи за последнюю пару лет хождения в Ильи поумнели, скажем так, прямо на наших глазах — ‘заслуха’ не твоих с Пищером “универсиДетов”, а камушков, что нас окружают. До сих пор северные шаманы и йоги разные практикуют отсидки в каменных мешках — ‘для осознанья, так сказать, и просветленья’... А началось с наивного “на тебе, Боже — что нам не гоже...” Совсем, как у вас.

— При чём здесь “гоже-не-гоже”? — возмутился Сашка.

— А вы когда-нибудь замечали, какие свечи ставят Шагалу? Огарки! А если и целую сподобится кто — значит, света у него свечного прорва, да. Никому ведь не придёт в голову весь свой свет там зажечь и бросить — и сигануть в темноту наудачу... Вдохновившись верой своей и поступком праведным.

— Я тебе потом скажу,— пообещал Сашка.

— Что?

— Потом. Валяй пока дальше.

— Ну, эскьюз ми, “мы же ВАСП бредубреждали”... В общем, это как игра — поначалу. Я, мол, своим светом поделился — и мне зачтётся. Да. Только поделился — с кем? И как — зачтётся??? — он отхлебнул из кружки.

— Ну, оставил ты свой огарок гореть. Молодец. И что?! Помочь кому-то он может лишь в одном случае: если некий совсем уж бесперспективный додик умудрится заблудиться и остаться без света в непосредственной близости от места гибели Шагала, и вывалиться из темноты своей на этот твой свет в аккурат, пока он ещё не погас. Но что дальше? Взять ему эту твою поминальную свечу, и с ней по Системе шуровать — при условии, что от удачи такой неслыханной на нервной почве ему остатки памяти не отшибло в ужасе?.. Так всё равно, как ни крути, надолго не хватит! Да! И кощунство это по-вашему. Уж проще всю Систему ‘эрэктрофицировать’, или запасками в три наката замостить... А вот тебе самому этого огарочка как раз может и не хватить, да.

— А что? И запаски по всей Системе были,— сказал Пищер.

— При НБС,— подтвердил Сашка,— он ещё смеялся тогда,— Сашка показал на Сталкера,— когда вы с Ветом это делали. Да только всё равно нельзя смешивать: дух — это одно, а материальное...

— Можно, я скажу? — попросил Пит. — Может, ни к месту... Только однажды “Свечки” в Сейсмозону пошли; Свечу поставили, как обычно, и хорошо она горела... Большая такая свеча была, толстая.

— Ты ничего не путаешь? — недовольно проворчал Сашка. — Они ж после спасов ни разу...

— Это было до спасов.

— Вот те на... — Егоров свистнул,— выходит, герои наши по Ильям, как по родным Силикатам шастали? Что-то не верится... И что ж ты, коль об этом знал, не поведал всем тогда — на спасах? И столько лет молчал...

— На спасах я и сам не знал, потому что с ними тогда уже не общался. А рассказала мне об этом Лена — года два назад... Или год...

— Мне она ни о чём таком не ведала.

— А ты её спрашивал?..

— М-да,— заметил Сталкер,— в этом весь наш Егоров. Да и красавец Пит тоже...

— С ними не соскучишься... порой,— согласился Пищер,— однако, это многое меняет... Хотя по сути — уже мало что... Их туда Лис приводил, так? — спросил он у Пита.

Пит пожал плечами.

— Спроси у неё сам. Мне она только про тот случай рассказывала — потому что разговор у нас об этом зашёл... И если можно, я его расскажу.

— Валяй,— согласился Пищер. — Может, и всплывёт что... интересное.

— Так вот, после того выхода они “Свечками” и назвались. Лазили-лазили по Сейсмозоне, дорогу в ЖБК искали... Значит, без Лиса были — так получается, Пищер?..

— Ясен пень,— буркнул Сталкер,— чего это Лису по Ильям плутать? Хотя, конечно, возможны варианты... Но продолжай, да. Потому что одно дело знать Ильи — и совсем другое, даже располагая картой ЖБК, но не зная точно, где находится Штопорная...

— МЯСОКРУТКА,— с нажимом поправил Пищер. — Похоже, что Лис их для поисковки использовал...

— “Догадался Пищер”... Не прошло и десяти лет, да.

— В общем, устали все они страшно — Сейсмозона-то по сравнению с Силикатами...

— Да она и по сравнению с остальными Ильями — квиэнтесенция...

— Не тренди. А ты не слушай, и не задумывайся — а излагай: раз уж Ленки тут самой нет...

— Ну так вот. Со светом тогда у них у всех почему-то плохо было...

— Интересно, как может быть “плохо со светом”,— недовольно пробурчал Сталкер,— мне, например, обычно наоборот — без света плохо становится...

— Ну их обоих. Рассказывай.

— Ну,— продолжил Пит,— устали все страшно, а тут ещё свет садиться начал. Тётки, понятно, в истерику — куда-мол-завели-поворачивайте-домой... а куда: домой? Шкурники со всех сторон одинаковые, куда ни ткнись, то тупик, то грот незнакомый... и кажется, будто камни всё время сыплются — за поворотом. В общем, приехали. И вдруг Понч-Пруевич свет в щёлочку увидал — это потому, что их свет уже совсем плох был,— а то б он его, конечно, не заметил. Но они-то знали, что никого, кроме них, в Ильях нет! И давай туда пробиваться, изо всех сил. А самим и радостно, и страшно — свет такой ровный, будто неживой... Хотя это им так, наверно, со страху показалось. В общем, пробились они туда. Никуда не делись. И как увидели это место — откуда свет...

— Ага,— сказал Пищер,— Шагал?..

— Точно. Радости было...

— Правильно,— заметил Сашка,— Сейсмозона-то прямо от этого места начинается! И засыпало его потому, что они тогда выход вертикальный из неё на поверхность бить задумали — а там всё на соплях...

— Но это же частный случай! — возмутился Сталкер,— вот так и рождаются нездоровые сентенции! Не сомневаюсь: от вашего трёпа всё и пошло, да.

— Не-е,— протянул Пит,— я же сказал: они уже знали про примету — их ведь Лис привёл, он рассказывал...

— Интересно в этой истории одно,— сказал Пищер,— откуда у “Свечек” была уверенность, что в тот день они в Системе будут одни?.. И ведь наверняка каждый раз они так ходили, чтобы ни с кем не пересекаться... Иначе б в НБС знали, что они по Ильям рассекают, в Журнале почему-то не записываясь.

— А ты сам в те годы часто с кем-либо в Ильях встречался? Встреча двух групп — случайная, без предварительного созвона в городе — таким Событием была... Так что чужой свет у Шагала увидеть шансов практически не было, да.

— Кстати, Сталкер,— сказал Сашка, раскрывая портсигар,— насчёт последнего света у Шагала ты мне всё-таки напомни — попозже... Я тоже один случай поведаю... Частный такой...

— А сейчас — слабо? Что-то вы всё: потом-да-после... Только начинаете. А стоящего ничего не говорите, да. Так — готика из разряда мелкопакостных с местным колоритом надвое... Для девочек перед спальником — чтоб прижимались сильнее.

— Да ты же сам не даёшь сказать!

— Я-а???

: Сталкер удивлённо захлопал глазами.

— Как это — “я не даю”? По-моему, вы сами только и ждёте повода, чтоб чего-то не договорить, намекнуть — а прямо не сказать. Знаем мы все эти уловочки, да!

— Слушай, Сталкер,— Сашка устало выдохнул,— мы все очень ценим твои титанические, как белила, усилия по сыску Истины. Но давай договоримся: пусть физик судит физика, химик — химика, а поэт — поэта...

— “Поэты...” Палка-селёдка... Неча тогда путать титановые и титанические, и электрон с позитроном рифмовать. А то наворотят с три короба — экстаз-унитаз — и всё с претензией в науку... Хуже Бродского, да. Или этих, как их, обиженных... которым тарелочки треугольные мнятся...

— Есть, Сталкер, такая неизвестная тебе наука — физико-химия,— ядовито заметил Пищер,— и биофизика тоже есть. Как и эниология. А электромагнетизм, между прочим, с царевны Электры начинался, кусочка шерсти, да куска волшебной руды, что железо притягивала. И уж не знаю, думал-ли об уравнениях Максвелла Гальвани, истязая лягушек,— или об электроакупунктуре, скажем.

— Между прочим, несмотря на обилие формул, которые всё так хорошо рассчитывают, о природе электромагнетизма современные учёные имеют то же самое представление, что и царевна Электра,— вставил Сашка,— и здесь усматривается некая связь-параллель с астрологией, к примеру...

— Ну, с астрологией ты... немного того,— Пищер укоризненно посмотрел на Сашку,— скорее, говорить нужно о био-и-социоритмологии... А вот в той же астрономии современной загадок и непоняток просто муторных — выше крыши. Одна проблема скрытой массы...

— ‘Скрытой кассы’,— Сталкер хмыкнул,— Максвеллы и НЕвтоны... Пока что у вас всё — на уровне Электры. То есть пиздобольства древнегреческого... И так и останется: тралом в красивую ночь у костра, да! — если не пытаться разобраться серьёзно.

— Это с тобой-то — серьёзно???

— Слушай,— обратился Сашка к Пищеру,— налей-ка ему ещё. Иначе нам его не угомонить.

— Налей, налей,­— согласился Сталкер,— ‘угормон ты мой’...

— Пищер снова наполнил кружки; Пит встал, запустил руку на полку с продуктами и, обернувшись через плечо, спросил:

— Чего: сыру или колбасы?

— И сала тоже! — бухнул Сталкер, блаженно потягиваясь.

— Уф-ф, трепачи... Пойду, р-разомну кости — заодно с Милым Другом посоветуюсь...

: Он встал, перелез через спинку сиденья и скрылся в проходе, ведущем к тупиковой части штрека.

— “П-пойду р-размять йя н-ноооогии... За крепью — т-ты стои-ишшь”,— донёсся из темноты удаляющийся голос.

«Бедный Бережков»,— пробормотал Сашка.

— И Пастернак тоже,— тихо добавил Пищер.

Пит сложил горкой нарезанный сыр.

— А почему: с Милым Другом? — спросил он.

Пищер пожал плечами. «Искать смысл в каждом слове Сталкера... Вон, как он только что изображал из себя Блюстителя Строгой Научной Чистоты-и-Нравственности,— а пройдёт день — иль даже пара минут — с пеной у рта будет нести такую дикую ахинею... И ведь никогда не поймёшь, трендит он по приколу — или на полном серьёзе: то ‘Европу в ручную закатывает’ по пипифаксным мараниям Шпленглера, то с бреднями Грофа носится, то с Фрейдом, не имея никакого медицинского образования, то о геологии иль астрономии такое загнёт... Или вдруг прочтёт в каких-нибудь “аргументах-не-фактах” об очередной шарлатанской ‘экспердиции’ к “центру всех мировых цивилизаций” — и...»

— Это от тех времён, когда он с Удавом, Золушкой и Милым Другом в Подарке стоял,— пояснил Сашка. — Они унитаз притащили в Систему — подвиг, конечно, был просто уму не растяжимый,— такими путями-зигзагами пёрли... Но дотащили и поставили в подарковском туалете. И Удав всё говорил: пойду, мол, с Голубым Другом посоветуюсь насчёт переваривания сущего... А когда та история с МД случилась и его выперли из Системы — они все стали говорить: пойду, мол, в самое сердце Милого Друга насру... Или в душу — кто как.

Пит поёжился.

— За что они его — ­так?

— За дело.

— Сашка потянулся к примусу, качнул пару раз и положил под горелку небольшой кусочек плекса.

— Задело,— повторил он,— но это дело — не наше дело.

Он поджёг плекс.

— НУ ЧТО — ЛЯДИ!!! НЕ ЖДАЛИ??? — раздался из темноты неожиданный рык, и тело Сталкера грациозно обрушилось на сиденье.

— Никак, полегчало? — осторожно поинтересовался Егоров.

— “А как же!!!” — радостно отозвался Сталкер. — Легко на сердце от мягкой бумаги. Она...

— ... И — съел,— сказал Сашка.

— Или гавновика высрал,— предположил Пит.

— Фу,— сказал Пищер.

— А ты не фукай,— объявил Сталкер,— я-те не дамка. Ты дальше излагай. Думаешь, чукча там мозги высрал? Не-е, чукча всё помнит — ведь на самом интересном месте остановился, подлец!

— Это на каком? — подозрительно осведомился Сашка.

— На самом.

: Сталкер взял кружку, показывая, что выключается из игры.

— ЗА СОЮЗ МЕТАФИЗИКИ С МИФОСПЕЛЕОЛОГИЕЙ! — изрёк он.

— Ишь ты,— удивился Пищер,— а вообще ничего...

— Ничего, ничего. Как ни крути, лучше не обзовёшься. Да. Я оттуда все свои лучшие мысли выношу.

— М-да,— крякнул Сашка,— чего у него не отнять — так это...

— Этого, да.

— И этого тоже. Я имел в виду...

— Что имею — то и введу!

— Крепок Сталкер задним мумом...

— Трудно спорить с задницей?

— Сам-то понял, что сказал?

— Ладно вам,— сказал Пит,— Пищер, рассказывай. Они же специально тянут...

— Я — МОЛЧУ,— гордо произнёс Сталкер.

— Пищер достал из-за пазухи жестянку с табаком, трубку, открыл крышечку коробки.

— Пусть вначале Егоров свой частный случай расскажет,— предложил он.

— Так ты же не досказал до конца!

— Ничего. Ты ведь не умер? Вот, Пит в антракте нам свою повесть поведал; ты, что мог, где-то выложил... Надеюсь не вляпаться. Так что теперь сашкина очередь. А я — потом: подытожу.

— А что? — Сашка поставил недопитую кружку на стол,— так даже лучше. Кто его знает — может, нет на самом деле для всех этих историй времени — ни начала, ни конца... Что, где, с кем — неважно.

— Ну-ну,— пробормотал Сталкер,— может всё-таки вызовем психовоз — пока он тут всё крушить не начал?..

Сашка не стал отвечать — наклонился к примусу, подхватил зажимом догорающий кусочек плекса, поднёс его к головке и повернул ручку. Сине-зелёным ореолом вспыхнуло мягко гудящее пламя; Сашка поставил на примус кан и отрегулировал жихлер. Гудение стихло.

— Парафин... — напомнил Сталкер.

— Знает, собака,— усмехнулся Сашка,— да выловил я его уже... Ладно, слушайте. Это специально для Сталкера — тоже один такой небольшой “частный случай”. О Последнем Свете и Свече у Шагала.

... Я перед прошлым Новым годом — тем, что в Сапфире праздновался — раньше на пару дней закинулся. Так у меня с работой выходило; я тогда через день работал. Доволок до грота — до Сапфира, я имею в виду — игрушки, жратву, спальник — и решил ещё воды притащить. На месте дураку не сиделось.

Все только завтра, самое раннее, должны были начать приезжать, под вечер; ну а мне завтра на работу нужно было — на день. Я лишь 31-ого мог приехать, потому и привёз всё своё барахло заранее: чтоб 31-ого налегке, только газеты и плакаты везти. Да магнитофон с катушками.

– Ну, до вечера ещё далеко; так сразу уходить из Системы не хотелось — дай-ка, думаю, за водой к роднику сбегаю: общественно-полезно потружусь, значит.

Ага — чтоб мне в следующий раз на месте усраться, если подобный ‘энтузазизм’ в голову придёт!.. Потрудился, значит. Не потрудился только свет запасной взять — всё в Сапфире оставил. А зачем, думаю? Головка у меня хорошая, “циклоповская”; патрон вместо штатного фуфла настоящий, надёжный был — это я первым делом заменил, как систему приобрёл, и ещё батарейный отсек их гавёный к чертям собачьим выкинул и вместо него коногоновский акомный блок на три-с-полтиной вольта, естественно, подсоединил. А так, конечно, “циклоп” — лучшее, до чего наша промышленность придурочная дорационализироваться сумела... И дефицит, между прочим, жуткий. А ещё параллельно ‘паРтТрону’ у меня ёмкость противоперегрузочная стояла — 6 Х 200 мкф, чтоб лампочка при включении не перегорала — они же всегда, паскуды, на включении перегорают, когда у акомов выброс пусковой и напряжение — теоретически — стремится к бесконечности, а у лампочки как раз не к месту спираль холодная... Чуть-ли не с отрицательным сопротивлением, значит. А акомы у меня — свежее некуда: остыть после заряда не успели, как я с ними выехал.

Внутри только что-то тихонечко так тренькнуло: свет. Ну, открыл я головку, смотрю — а лампочка эта моя уж вся чёрная: кранты ей, значит, скоро, ресурс свой честно выработала, до дна почти спираль исчерпала. Ну ещё бы — с ёмкостью... «Ладно,— думаю,— за водой сбегать её точно хватит». И смотрю далее на запасную — а она на один вольт. Представляете?.. С ума сойти: дефицит, конечно, жуткий — за одну такую в Ильях в сезон 10 “двушек” смело просить можно — да только к чему она мне со свежими акомами? Сунул я её обратно в головку — не глядя; ладно, думаю, если вдруг встречу кого — обменяю на “трёшку”,— схватил канистры, и поскакал.

— “Налёг на вёсла — и поплыл”,— прокомментировал Сталкер.

— Ну да. Только уж как плыл... Канистры эти, две “десятки” пластиковых — смешно! но мне там, правда, не до смеха было — словно идти не хотят. То друг о друга зацепятся, то в проходе застрянут, то на голову мне из шкурника: бух! бух!— дуплетом обратно, словно кто их оттуда в меня вышвыривает... Я их вперёд кидаю — а они назад, будто живые, выскакивают... Меня такое зло разобрало...

Пищер издал странный звук — будто подавился.

— Ты чего? — удивился Сашка.

— Н-ничего... В общем, я тебе тоже — потом — кое-что изложу...

— Он отвернулся, начал выколачивать трубку.

— И эти самые люди говорят, будто я им мешаю трепаться! — Сталкер воздел руки к каменному своду, словно призывая его в свидетели,— Нет уж! Дудки! Никаких “потом”, слухи на бочку — и чтоб потом никаких слухов! Тоже мне — нашли кулуары... У вас что, часть историй специально “для служебного пользования”? Я, мол, не дорос — или Пит?..

Пищер поморщился.

— Н-нет... Не то. Я расскажу — только это очень много всего, и всё так... Так странно... В общем — давай, Сашка.

Сашка кивнул.

— Хорошо. Собственно, чего тут рассказывать? Ну, путались они у меня в руках — ну и что... Это вроде как получается, что я раздолбайство своё на Систему перекладываю...

Сталкер помотал головой.

— Ну уж — нет. Вот тут у ВАСП неувязочка, да. И вообще: странные вы люди — ты и Пищер. Где не надо — целую гору эмоций наворотить готовы, а фактик-то — может, один-единственный стоящий! — не заметите, да. Ты вообще как считаешь: сколько раз можно подряд неточно кинуть какой-либо предмет?

— Ну, не знаю... — Сашка пожал плечами,— я разозлился... разнервничался, может — отсюда и нескладуха вся...

: Сталкер задрал вверх голову и завыл.

— Нет! Вы видели, какая барышня кисейная??! Ох — он, видите-ли — разнервничался... О, Великий Каменный свод! Известняк-Свидетель!.. И я — Я!!! — уговариваю этого человека поверить в то, что с ним происходило на самом деле !.. Да ты что — первый раз в жизни канистры в руках держал? Под землёй впервые очутился?? Никогда по шкурникам с трансами и канистрами не бегал??? Или ничего не слышал о такой вещи, как статистика? О теории вероятностей что-нибудь слышал?..

— У слишком усердного кондуктора трамвай стоит,— усмехнулся Пищер.

— Чего?

— Тормоз пережал. По приколу. Отпусти — поедет.

— Ладно,— сказал Сашка,— всё это не главное. Главное дальше было. И потом: я ведь кидал их своими собственными руками...

— И я об этом, да. Вопрос лишь в одном: что так может влиять на нас под землёй — я имею в виду: здесь — что наши руки нас не слушаются ? Ну — просто и без метафизики?

— Слишком просто. Слушай, что дальше было.

... До выхода я, в общем, нормально добрался. Пока разгорячённый был, без паузы, чтоб на морозе не околеть, наверх выскочил — и бегом по тропинке, “чуть-чуть завьюженной”, до Родника. Набрал воду и обратно. Практически с той же скоростью — мороз был около двадцати и рассупониваться возможности не было. Сунул канистры во вход, следом скатился – и к Журналу: дыхание перевести, сигаретку выкурить, чтоб рукам дать возможность отойти, а то просто окоченели они у меня на поверхности,— ну и почитать-посмотреть — может, кто ещё в Систему забрался, пока я до Сапфира и за водой бегал. Но нет: моя запись, что я вошёл, была последней. Я дописал, что взял воду и потащил её в Сапфир, закрыл Журнал, убрал его и ручку в пакет — от сырости подземной нашей — и в этот мовемент мой свет стух .

— Весело.

— Весело сидеть так: ‘у самого синего входа’, ещё пятнышко света от него на камне белеет — наверху-то день, и солнце, и мороз,— не май, сами понимаете, месяц,— а одет я даже не для сидения на одном месте в гроте — а чтоб с канистрами воды на полной скорости нисколечко не вспотеть... То есть более, чем легко — наверх больше, чем на пять минут не выскочишь, да и у Журнала сидеть — колотун пробирает: дует ведь от входа... А все мои тёплые вещи там же, где и запасной свет: в Сапфире, до которого от входа... сами знаете, сколько. И две канистры на руках полные — ледяной родниковой воды, как детишки Кэт... Впрочем, канистры — тьфу. Главное — это я тут же подумал — раньше, чем через 30 часов, никто не появится. Разве что,— но на это надеяться... Спички у меня, правда, с собой были — это тебе, Пит, ещё раз о пользе курения — целый коробок. То есть штук 50 спичечек, и сигареты — треть пачки в портсигаре. И ещё я вспомнил, что видел недалеко от Шагала — по дороге ко входу — небольшой огарочек: сантиметра в два, не больше. Я всегда такие вещи примечаю, когда хожу — даже если лечу на всех форсажах — мало-ли что...

— Что естественно, то не стыдно,— прокомментировал Сталкер,— в общем, ты “на спичках” дошёл до этого огарка...

— На трёх. На трёх спичках,— гордо уточнил Сашка,— одна — чтоб в шкурник МИФИ вписаться, это первый после Журнала; дальше в шкурнике просто — ‘впенЬдюрился’, и ползи, пока не выползешь; тут колени и локти сами дорогу знают — хожено...

— Да куда ты из него денешься! — хором воскликнули Пит и Пищер, а Сталкер продолжил:

— Ещё одну ты зажёг на повороте — чтоб в Коммундизьмъ не упилить...

— Точно. Система Коммундизьма ещё похуже Сейсмозоны будет. И ещё одну — чтоб в Четвёртом этот огарочек найти...

— А потом ты взял его и дошёл с ним до Сапфира. И считаешь, что этот огарочек организовала тебе Двуликая?

— Нет. Я поставил его Шагалу.

— Ага: всё равно — на тебе, Боже, что нам не гоже. Побоялся, что не дотянешь на нём до Сапфира — да?..

— Нет! Там рядом ещё парафинка валялась — банка консервная с разрезанными краями; так, чтобы свечку поставить внутрь можно было, и она светила и не задувалась бы при ходьбе... И огарок в два сантиметра двадцать минут горит, минимум... Можно было дойти до Сапфира.

— Так что же? И шёл бы. Или всё-таки испугался: ведь, скажем, кто знает — какой фитиль у такого огарка; опять же, выронить банку эту из руки легче лёгкого — и ищи её потом в темноте по щелям...

— Да чего тут гадать — всё равно никакого другого света у него не было! — воскликнул Пит.

— Думайте, как хотите. Только посидел я минут 10 — 15 у этого огарка у Шагала, покурил — он хорошо горел, ровно — и нырнул в лифт Шагала: это ведь короче, чем по транспортному обходняку обползать — то есть, конечно, со светом я бы по обходняку пошёл, чтоб зря по шкурнику не карячиться — даже без вещей... Но в темноте... Оттуда ведь в Коммундизьмъ тоже легко выскочить — и: “гуляй, Вася”... Считай, отходил и отползался. Так что я сиганул напрямик — через лифт. И — удивительно! — полз я по Сейсмозоне и ни разу не задел ни головой свода, ни плечами стен... Будто раздвинулось всё вокруг. То есть я рукой впереди проведу — так легонько — ага, мне сюда. Или — не сюда. И ползу. Плавно/медленно — вроде не спеша, и в тоже время легко-легко, уверенно... А на душе такой покой — словами не описать. И словно не прополз — пролетел я её всю насквозь. Со светом у меня такого в ней ни разу не было: она же крутит, водит,— там просто невозможно выйти туда, куда хочешь; шаг влево, шаг вправо — спасы, хлопок в ладоши — погребение... А тут проскочил всё в два вдоха.

..: Выскочил в Дальнюю. Тут уж до Сапфира рукой подать, не шкурники — штреки широченные, и гроты подряд идут, и перекрёстки... Но только трудновато на ощупь в таких объёмах ориентироваться. И тут я, конечно, ещё четыре спички истратил — одну сразу после Железной Дороги, чтоб убедиться, что точно в Дальнюю выскочил, а не в какую-нибудь Сетку, или обратно в Ближнюю сдуру по темноте,— и чтоб в объёмах этих гигантских ( после Сейсмозоны-то! ) правильно сориентироваться,— и, опять же на ощупь, в Пьяную не упилить... Ещё одну мне пришлось зажечь в Пробке, на повороте; ещё одну — в Назарете, там перекрёсток сложный, сразу два трилистника, расходящихся под 120о, смыкаются,— и последнюю я зажёг уже в самом Кайфе, перед шкурником, что непосредственно в Сапфир ведёт.

: Зажёг её,— впендюриваюсь в шкурник; говорю мысленно: «вот и всё — дошёл, добрался» — и в этот момент спичка моя догорает, я смотрю перед собой — а свет остаётся. «Ага,— думаю,— лампочка-покойница, лампочка-зомби...» Я руку наверх, к головке — а она горячая, чуть-ли не плавится — как в первую минуту штамповки-творения на заводе-изготовителе…

— Это твоя запаска,— начал Сталкер.

— Правильно: сообразительный ты наш... Я “однушку” бесполезную, не глядя, в головку сунул — и закоротил контакты кондёра, что у меня параллельно ‘парттрону’ стоял. Только одно мне неясно: как же это я с закороченной лампочкой спокойно до Родника дошёл и к Журналу вернулся?.. По Сейсмозоне ведь не лазанье — сплошное кувыркание; так почему ж у меня там свет ни разу даже не мигнул? А погас — когда я спокойно у Журнала сидел, записи читая... И зажёгся: когда я в шкурнике дыхание переводил, на спичку догорающую любовался. Хотя обратно я той же дорогой, разумеется пёр — и кувыркался не меньше... Опять же: интуиция перед тем, как я за водой бросился,— я ведь не потом свои ощущения и мысли “под историю” подгонял, всё чувствовал именно так, как сейчас говорил...Оттого и запомнилось. И всё ломал голову — то-ли она мне говорила: не трогай своего света, в “козу” головку вгонишь,— то-ли под “козу” именно этим движением и подвела... Ведь получается, я зря в головку полез — смысла в том никакого не было. Но с другой стороны, не пускала же Она меня с канистрами из грота,— тормозила...

Сталкер пожал плечами.

— Ну, если здесь всё от Свечи вашей зависит — “то мне непонятно, откуда берутся девушки”,— то есть, почему до 1976 года, до ваших шаманских световых жертвований, Ильи не были усеяны трупами. Ходили-то не меньше. И никто — по ряду причин — светом своим драгоценным не разбрасывался. Да.

— Ну, насчёт “не меньше” — это ты загнул,— нарушил молчание Пищер. — Терпеть не могу, когда ты вот так для красного словца ляпнешь чего по приколу — и потом весь вечер с пеной у рта отстаиваешь... Раз с языка слетело. Сам же говорил, что встреча двух групп была — Событие... Когда с компанией Шагала впервые встретились — вспомни, как раз накануне его гибели — специально на другую сторону плато ушли, подальше — в Никиты полезли... Всё хотели соединение с Ильями нащупать. Тоже идефикс был — не хуже Озера.

— Уходили под девизом “у вас своя свадьба, у нас своя”,— согласился Сталкер,— потому что они в секрете от всех над свои “сюрпризом” работали — выход из Сейсмы снизу вверх долбили, под руководством магистра вашего НБС-овского, Борзова-мудрого... И — додолбились: в тот же вечер. Ещё бы мне этого не помнить, да.

— Наш “секрет” не умнее был: соединение между Ильями и Никитами прокопать... даже удивительно порой, как это у дураков мысли сходятся.

— Однако мы ставим ему Свечу, а нам вот...

— Бог миловал,— согласился Пищер,— но я о другом: уходили-то больше, чтоб друг другу не мешать, глаза не мозолить... До того это тогда казалось... ну, ненормальным — две команды в одной Системе. И насчёт Свечи: кто сказал, что она устраняет ЧП? Гороскоп судьбы не отменяет, как и любого иного рода предсказание. Коррективы они невольно могут внести — и то... Спорный это ещё вопрос. Просто ты не полезешь “под кирпич”, зная, что он может свалиться тебе на голову. Двуликая ж предупредила Сашку: не ходи за водой, козлёночком станешь...

— А нам, русским, ограждения по фигу! — засмеялся Сталкер.

— Вот и влипаем постоянно.

— Нам не скучно — хоть и тошно...

— Вот-вот. А насчёт твоего “третьего” — ты ведь как раз предсказание имел в виду? Тогда слушай, что со мной и КрАкодилом дальше было.

— Давай,— согласился Сталкер. — К “третьему” ты нас всех очень грамотно привёл, да. Так что — излагай. Только ни об одном действительно сбывшемся предсказании я почему-то до сих пор ни разу не слышал... Да.

— Тогда слушай. Впрочем, об этом как раз историй навалом. Некоторые очень их любят рассказывать,— Пищер посмотрел на Сашку с Питом,— я же предпочитаю говорить только о том, что было со мной лично. Чтоб не ошибиться. Ведь бывает, кое-кто и приврёт... Слава Богу — со мной было достаточно. Хотя уж лучше б, наверное, чтоб ничего не было...

— Ну, это как сказать,— заметил Сашка.

Кан с чаем начал закипать и он выключил примус.

— Давай, перед чаем ещё жахнем ,— предложил Сталкер,— не оставлять же ‘в рагу’...

— Да уж... Чего тут оставлять — на два раза осталось, и всё.

— Можно по одной сейчас — и по одной на ночь,— сказал Пит.

— У-у,— отозвался Сталкер.

— Пищер занялся розливом вина; Сашка с Питом, пользуясь паузой, нанесли визит Милому Другу,— затем выпили, съели по кусочку сыра — и Пищер продолжил.

... Он рассказывал — и пламя свечи плясало над столом в такт его словам; Сашка смотрел на это диво — и вокруг: видит-ли ещё кто? — Сталкер слушал, полуприкрыв глаза, откинувшись на пенке — тепло и удобно, и Сашка с удовольствием отметил, что сиденье для него получилось правильным — на таком не надоест сидеть на одном месте, и пенка укладывается тепло и комфортно,— Сталкер свободно полулежал на ней, только папиросой иногда — пых, и лёгкое потрескивание, и красные искорки, и сладковатый запах травы; а через раз рукой — плавной дугой вниз, к столу, к кружке, и наверх ко рту; глоток — чуть-чуть, совсем немного — и той же красивой дугой обратно: “всё в себе, всё из себя”.

— Пит клевал носом: кемарил,— потом скажет, какой мне сон снился, ребята — начнёт пересказывать пищеровскую историю, и Сталкер, конечно, тут же что-нибудь ‘оттопырит’ — любит он это дело, подумал Сашка, а Пищер — Пищер был весь там, в Ильях, в том феврале и гротике, где...

— Я сказал ему: дай, зажгу. Он дал мне коробок — и я стал зажигать. Первая спичка, вторая, третья... Гена мне потом сказал: загадал, если ты с третьей не зажжёшь — всё, возвращаемся в грот, собираем шмотьё — и наверх. В город. Но с третьей спички я её-таки зажёг. То есть зажёг — не то слово:

: Точка такая на фитиле появилась — малюсенькая-малюсенькая, синенькая, не больше булавочной головки. И сидим мы с КрАкодилом “так рядышком” — и, затаив дыхание, на неё смотрим.

— Пищер замолчал, взял со стола свою кружку, отхлебнул.

Сталкер медленно кивнул — покачал головой, словно в такт; то-ли Пищеру, то-ли чему-то внутри себя.

— Сашка вдруг увидел её: эту пищеровскую точку на Свече, словно на своей, подался вперёд — в этот момент свеча на столе догорела, погасла, и стало совсем темно, лишь огоньки сигарет — Сталкера и Сашки, да трубка Пищера маленьким туманным пятнышком, словно где-то в невообразимой дали, костерком — “и пала тьма ” ,— тихо сказал Сталкер, и Пищер продолжил:

— Медленно-медленно... Очень медленно — но она разгорелась.

Потом мы поползли. В этот день мы должны были прочесать левую часть Сейсмозоны — почти на стыке с Коммундизьмомъ. Ползём тихо, аккуратно, не спеша,— в каждую щель заглядываем: а вдруг?.. Начали с шагаловского обходняка — кстати, именно Гена его тогда и прокопал, потому что он в лифт Шагала не пролазил: как-никак, почти два метра роста, а мы целыми днями по Сейсмозоне крутились...

В общем, ползём — и я чувствую: как-то слишком легко ползём. Против обычного. Будто не взяли чего — а “чего”, я как на зло, сообразить не могу. Но движемся — и пока всё вроде нормально идёт. То есть, конечно, достаточно тяжело — шкуродёры лютые, Сейсмозона, в коленках сплошная зубная боль,— а после некоторых щелей даже у меня ощущение, что грудная клетка где-то там остаётся, позади — и ты не из шкуродёра, а из неё выползаешь, как змея из кожи,– “+”, конечно, никакой топологической ориентации в пространстве уже через двадцать минут поисковки. Лишь периодически, нечто вроде просветления — ага, здесь мы вчера были, а здесь пять минут назад,— точно, из этого лаза мы в этот грот уже шестой раз подряд вываливаемся,— “ты назвал эту гнусную шклевотину гротом???” — и так далее.

Осмотрели несколько подозрительных щелей — везде глухо. К завалу вашему у Мясокрутки — бывшей — выползли. Поглядели — стоит завал: здорово рванули, на совесть — или на что её Ященко заменяло,— сыпуха сплошная со всех сторон и чемоданы на ней тонн под 500... И мысли разные в голове, конечно,— столько всего у меня с этой Системой было связано! —— с ней и Ветом, с Ветом через неё,— и так обидно, что грохнули вы её, и вскрыть хочется, да не подкопаешься уж в этом месте... Не по силам нам её тогда вскрывать было — то есть ничего хорошего тогда бы из этой затеи не вышло, потому и искали, какой проход-шкуродёр ещё может эта тектоника пересекать, чтоб хоть так попробовать...

— Ага,— поймал Пищера Сталкер,— а трендил... Значит, искали-таки не мраковские НКЗ, которые все прекрасно знают, где находятся — а именно...

— Всё равно Чёрт потом, летом 1981-ого в неё пробился,— оборвал Сталкера Сашка.

— Чёрт не по тектонике прополз, он рядом прошёл, через боковую орту, что почти до Палеозала доходила. Через монолит продолбился — вот что значит настоящий мужик, да. Его ходом и пользуемся... Без всякой ежеразовой благодарности почему-то — позволю заметить себе.

— Угу,— хмыкнул Сашка,— ты ж ведь и подсказал этому “настоящему мужику”, откуда в ЖБК теоретически пробиться можно. Потому как самого копать ломало. А без твоих наводок он бы ни за что...

— Ладно вам... Сталкер прав — если б не он, где бы мы сейчас сидели: в Старой системе?.. И бегали б за водой на поверхность: то есть никакого эксперимента... Без изоляции-то. А так с полным комфортом — какой водоём под боком... Хоть купайся. Опять же, никому не мешаем. Если кто захочет по Ильям погулять — пожалуйста: вся Старая в распоряжении... да и не воротишь всё равно ничего назад — как есть, так есть...

— Это, увы, точно... да,— согласился Сталкер, отпивая из кружки,— но ты не отвлекайся, вещай. А то Пит уже — по звуку вижу — третий сон доглядывает,— и Сталкер с шумом опустил кружку мимо стола.

— Ладно... Посидели мы так с КрАкодилом по-над ЖБК; сигаретку на двоих выкурили... Он и говорит: ну что, теперь давай ещё левее возьмём — чтоб обратно той же дорогой не возвращаться. Я говорю: давай — и мы взяли левее, чуть-ли не в самый Коммундизьмъ впёрлись. Ползём — а уж совсем осмелели, расслабуха пошла: вроде бы всё в норме идёт — и тут я вижу впереди слева такую своеобразную дырку.

Свечу — ведёт вниз под плиту; плита крепкая, надёжная,— сплошной кораллит: такую и кувалдой не продолбить,— вот только под выступами её крепчайшими и острыми, как ножи, проползать... Мало удовольствия, в общем. Однако же — явная форма карста. «Значит, на верном пути,— думаю,— наверняка в этом буреломе не просто так сама по себе образовалась — до обвала выше была, с такой же ответной частью, и скорее всего бортом тектоники служила — а значит, нам туда ». Шкурник под плитой совсем короткий, с наклоном вниз градусов под 45, и дальше нечто вроде комнатки просматривается, или расширения — и в углу щель, вроде как ещё ниже ведёт, и тянет оттуда в лицо холодом.

«Сейчас,— говорю КрАкодилу,— я нырну туда: погляжу, что и как — а ты пока здесь подожди, уж больно дыра узкая...» А он сквозняк этот тоже учуял — аж глаза разгорелись. Ладно, нырнул я туда, изо всех сил от кораллитовых зубьев спину в живот втягивая; прошёл легко — но Гене, думаю, здесь ни за что не пролезть. Сунулся сразу к трещине, что сверху заметил — да не трещина это оказалась, а так: обманка от фонаря, просто тень косо легла. Фонари и системы такие подлые вещи часто выкидывают — не то, что плекс... Я в другой угол — там тупик, и никаких следов сквозняка. В общем, зря, чувствую, сюда залез; поворачиваю назад — и вижу, что КрАкодил уже за мной в этот шкурник кораллитовый сверху вклинивается — аж камни трещат.

«Ты что,— говорю,— я ж тебе сказал там ждать! Давай обратно — здесь тупики со всех сторон, и делать нечего.»

— А камни и вправду трещат. И тут КрАкодил сообщает мне ‘пренеприятное известие’: «не могу обратно; может, к тебе выползу — развернуться».

Ладно, думаю; как-нибудь развернёмся — вдвоём. Хоть комнатушка тесная, я один на корточках едва помещаюсь.

«Всё,— вдруг говорит КрАкодил,— никуда не могу.»

И тут я вспомнил, что мы не взяли — от отсутствия чего так ползлось легко. То есть руки были непривычно свободны, потому что не взяли мы ни кайла, ни зубила... Вовремя вспомнил — как раз для поднятия духа. А у меня только нож с собой — складной, перочинный — но что можно сделать ножом?

: Таким ножом — с таким камнем ?..

«Она села,— говорит КрАкодил,— прижала, не двинуться...» Это он про кораллитовую плиту, что сверху шкуродёр прикрывала. Тёрка с четырёхсантиметровыми кремниевыми зубьями...

: Ножом такую... Что и спиной, в общем. Разве менее больно.

“И я почувствовал, как трудно стать героем”, —

— В общем, начал я его вырезать. То есть вначале шторму на нём срезал — где дотянуться можно было, конечно; ремень брючный — изловчился, рассёк — и вытянул... Только б ему там легче стало. Но всё это бестолку было — держала она его крепко: в спину когтями своими вонзилась, и животом к нижним камням прижала — хорошо ещё, что животом; кишки-то сжимаются, им несколько часов так пробыть — под прессом — не смертельно... Главное, что кости у него целы были — пока...

— Иногда от пищеровского ‘оптимизьма’ мне лично дурно становится,— негромко заметил Сталкер,— но продолжай, да. Не отвлекайся...

— Я говорю, как было. Как думал тогда. Холодно-расчётливо — может быть, так кажется теперь. Но “мысль невозможно запихнуть назад”. И вообще: те, кто в такой ситуации впадают в истерику-патетику, как правило потом не рассказывают этих историй. Потому как рассказывать становится некому. Да и зона отбила у меня... слезливость дешёвую.

Покрутился, порыскал я ещё по этому гротику — никаких иных выходов из него не обнаружил. Выход был один, и его затыкал КрАкодил. Оставалось одно — и я начал вырезать его, точнее, плиту под ним. Боковые камни трогать было нельзя — на них сидела плита, что зажала Гену — и может, ещё тонны породы, что были на ней... Так что другого варианта у меня не было.

... Резал так: загоняю ладонь КрАкодилу под брюхо — между ним и камнем, чтоб живот ему случайно не пропороть, свою-то руку чувствуешь; под неё — нож, и снимаю потихонечку стружку. Стружку за стружкой. Страшно не было — плита над головой ну прямо сверхнадёжная, главное было — не касаться её случайно в запале работы, потому что от каждого касания этих кораллитовых ножей на голове характерные следы оставались... Свет и у меня, и у КрАкодила был хороший, самый ходовой — и я был уверен, что мы выберемся: рано или поздно. Просто кроме нас самих никто не смог бы нам помочь — да и не знал никто, где мы... Слишком мы влево забрались. Боялся только, что нож могу сломать. Или что Гена сознание потеряет — он же вниз головой висел...

— В общем, режу я так не спеша известняк: рука, нож, движение влево-вправо, снова рука, снова нож, и так далее — а у самого картинки разные весёлые в голове возникают: фрегат, собранный внутри бутылки; мышь в литровой банке; мышь в бутылке — а вместо пробки другая мышь вниз головой... ‘КрАкодил Гена и его друзья’. Очень весёлые человечки, одним словом. И свеча у Шагала — как Гена её зажёг, а она погасла. Но у меня разгорелась. Две спички — кайло и зубило. Третья — нож. И долгая такая голубоватая точечка на тонком нитяном фитильке... Не задуть бы:

— Режу потихоньку, с Геной переговариваюсь,— а он уж красный, как варёный рак, и не отвечает мне. Молчит. Ну, думаю, всё. Отлазился. Сейчас потеряет сознание — и как мне его такого наверх выпихивать?..

: Пытаюсь отвлечь его как-то, анекдоты на ходу сочиняю соответствующие... Ну да это долгая история, за анекдоты свои я потом сполна огрёб...

Но всё-таки вырезал я его оттуда. И вылезли мы. Он выползал — выдавливался, клеточку за клеточкой тело своё наверх в эту щель выжимал, выпихивал... Какая, к чёртовой матери, ‘хатка йога’... Йогам такое и не снилось.

... Вылезли мы из этого капкана-на-двоих и поползли-поковыляли в Чашу. А спина у него, между прочим, ещё долго, как у бурундука была. Я его так и звал потом — Полосатый Рельс. База мажет его йодом в Чаше, КрАкодил орёт, аж уши закладывает,— кораллиты и прочие процессы карста, включая тектонику, “Свечек” и Ященко поминая — там молчал, как диверсантка Зоя, а здесь орёт, как роженица перед тройней,— База ему и говорит: терпи, мол, шрамы украшают мужчину... А он в ответ сквозь вой — а на фига мужчине украшения...

Сталкер с Сашкой рассмеялись.

— Да-а,— продолжил Пищер. — А самое интересное было в том, что всё это — я имею в виду свою ‘резьбу по шкурнику’ — длилось всего “сорок-пять-минут-прописью”... Это мы потом подсчитали, когда сверились с теми, кто оставался в Чаше, сколько же времени мы гуляли. Они ведь даже побеспокоиться не успели! А нам обоим казалось — часов шесть или восемь прошло... Причём не со страху, я уж говорил, этого чувства там в помине не было,— а по разговорам, по движениям всем, что произведены были. Когда вырезал его из камня. Ну просто не мог я – понимаете! – уложиться в банальные “сорок пять минут”. Физически не мог — кто не верит, пусть проверит: сколько времени уйдёт, чтобы перочинным ножиком пять, как минимум, сантиметров камня на длину почти в полметра вырезать… И ещё. Когда я недели через две недели снова оказался в этом месте — спокойно вошёл в тот грот с другой стороны. То есть одной его стены — как не было. Словно на сцене тогда это всё происходило — а я то-ли перед зрительным залом выпендривался, то-ли сам перед собой... Но тут уж я совсем ничего не понимаю — у меня ведь до сих пор каждый камень этой каморки перед глазами стоит, до того я в ней в поисках хоть какого-нибудь выхода накрутился...

— М-да,— протянул Сталкер, включая налобник,— стена-то гнилая... оказалась. А мы тут... того — плюшками баловались... И почему-то не могу я в это не верить. Хоть убейте, да. Может — из-за “стены”... Потому что когда врут — складнее получается. А тут такой передозняк абсурда... — Сталкер махнул рукой.

— Здорово! — воскликнул Сашка,— не то, что у меня — вот уж кому повезло...

— С ума сошёл,— недовольно пробурчал Сталкер,— ты ротик-то свой — того, прикрой... на всякий случай — а то вдруг сфинктер застудишь...

— Он повернулся к Пищеру.

— Но ведь это не всё. Я тебя правильно понял?

— На сегодня — всё,— твёрдо ответил Пищер,— всё равно до конца всего не рассказать. Это ведь до сих пор тянется... И кончится или нет — не знаю.

— Уважаю... — Сталкер разлил по кружкам остатки “малиновки”.

— М-да,— добавил он,— за такое грех не выпить... Если только всё это — правда. Впрочем, я же сказал: не сомневаюсь. Да. К сожалению, не сомневаюсь,— он с опаской посмотрел в сторону Сашки,— и это — плохо. За то и пьём, да.

: Они допили “малиновку”, растолкали храпящего Пита; Сталкер заорал у него над ухом «ШПРВОТАПОДЪЁМГАЗЫ!!!», Егоров над другим — «САРАПРОСНИСЬНАСОБКОРНАЛИ!!!» — Пит проснулся, начал было искать свою кружку, но Пищер сказал ему, что “Баркан, прилетающий поздно, пролетает мимо”,— было уже действительно поздно; они не знали, который час — часы остались наверху в Группе Обеспечения и Контроля — но все страшно устали: день был тяжёлый, заброска и обустройство грота, и на завтра работы тоже оставалось порядочно — больше половины трансов и коробов с аппаратурой ещё лежало с той стороны узкого и извилистого Чёрт-лифта в Старой системе, завтра их обязательно нужно было перенести в грот, и Пищер сказал — всё, хватит, в конце концов мы не Сифры — «и не плановые спелики»,— добавил Сашка,— и они начали укладываться спать.

: Сталкер, Сашка и Пит легли быстро — их спальники уже были расстелены и Сашка сразу заснул — засыпал он мгновенно — только Пищер ещё долго рылся в своём трансе, позвякивая чем-то стеклянным.

— Чем это ты там звякаешь на ночь блядя? — недовольно пробурчал из своего спальника Сталкер,— только воображение зря садируешь...

— А что: чувствуешь?

— Что я должен чувствовать?..

— Ну, если я тебе скажу, что это спирт для протирки оптической оси Системы —— поверишь?

— НИ-ЗА-ЧТО! — твёрдо изложил своё психоделическое кредо Сталкер.

— Ну и дурак. Потому что это действительно ОН, С2Н5...

— Технарь... — Сталкер брезгливо повёл носом.

— Нет, от чего же... Чище некуда. Проректор по науке лично выдал...

— Жданов???

— А кто же ещё?!

— Ева-Мария,— пробормотал Сталкер,— живём!..

— Я т-тебе поживу... Это для дела надо.

— А у меня как раз дело.

: Сталкер приподнялся, начал расстёгивать молнию своего спальника.

— Какое? Личное, небось?

— Самое, что ни на есть, общественное. Дело жизни, можно сказать, да. Я думаю, его обязательно надо попробовать — и чем быстрее, тем лучше.

— Это ещё зачем? Тебе “мальвиновки” мало?

— “С голубыми волосами”...— подхватил Сталкер,— а вдруг он испортился???

— Ребята! — вдруг сказал Пит,— слушайте — я о католицизме подумал.

— С чего бы это? — удивился Сталкер,— закрой глаза — и всё пройдёт. Да.

— Не-е, я серьёздно. Ну, вы говорили, Свеча — это каталитический обряд...

— Католический, балда!

— Да плевать. Сам же сказал, она католичкой была.

— Кто “она”?

— Кто, кто... Двуликая. Ева.

: Пищер присвистнул, Сталкер пробормотал «ай да Пит — действительно...» и добавил, поворачиваясь на другой бок и застёгивая молнию спальника:

— Толкнуть, что-ль, Пана Католика? Да ладно: пусть зольдатен немного пос ПИТ ... Спокойной, то есть в последний раз, как бы Егоров сказал, коль бы ни отрубился, ночи. То бишь крыши — да. А уж завтра я вам всем дам — завтра я вам покажу “свечи”... Я вам такое расскажу — вы у меня надолго сна лишитесь, да!..

— Завтра расскажешь,— сказал Пищер темноте в районе сталкеровского изголовья.

— Потом набил трубочку и сел у стола один, глядя в пламя свечи.

ГОЛОС ВТОРОЙ — МЕТАМОРФОЗЫ:

... и было так:

Камень — ещё не камень, но мириады хрупких душ-оболочек,— миллионы энергетических пар, незримых нитей Земля/Космос — миллионы живых струн Вселенной калило Солнце, сушил ветер и точила вода. Недра планеты поглощали их и плавили жаром,– сжимали, давили, переплавляли, сочили кристаллами-исповедями, слезами метаморфоза,— горами вздымали в космический холод и огнь,–

: Мороз клиньями застывшей воды рвал на части их тело; ледники давили и терзали их шкуру, а капли воды, проникая внутрь, выедали, выщелачивали страшные гноящиеся карстом пустоты-промоины ——

— И стал известняк Белым Камнем.

: Время заносило его песком и глиной, леса засыпали почвой — но жизнь, отражённая в нём, мириадами незримых связей держала и отражала След Своего Времени. И впитывала иные следы,—

Ибо всё едино в этом мире.

И всё живое.

— Ящер прошёл, волоча многотонный хвост по белым камням; осталась черта. Где-то очень далеко опустился на известняковые плиты звездолёт и космический человек оставил след на планете.

: Ударила молния —

“И только птицы вещие поют

Грядущие Твои Метаморфозы...”

— “И ГРЯНУЛ ГРОМ”.

ГОЛОС ТРЕТИЙ — СЛОВО О РЕТРАНСЛЯЦИИ:

— Не болиД голова у дятлов,— объявляет за завтраком Сталкер.

: Пищер показывает ему фигу.

— Вот гад,— поворачивается ко мне Майн Либер в поисках моральной поддержки < моральной задержки, аморальной несдержки, оральной передержки — ets. >,— у него спирт есть, а он жмётся. ГАД.

— Но ты же не пить сюда прибыл,— пытаюсь отворить я ему Явно Недостижимую Для Него Истину,— и потом, что это за мода такая — с утра назюзюкиваться... А что за спирт? — спрашиваю у Пищера.

— Хороший,— отвечает он,— но не жрать же его так. И вообще: нам столько сегодня...

— А я его с вареньем разведу — тем самым, “мальвиновым”. С голубыми волосами,— добавляет Неутолимый Борец с Указом для определённости,— или с фантой, хотите? Чудесная гремучка получится, не хуже егоровки...

: Каков подлец.

— Хватит. — Говорит Пищер. — Объявляю диспозиции: Большую и Малую.

: Отрадно слышать, что хоть айнен из нас уверен, что знает — или делает соответствующий образу вид,— зачем мы здесь собрались. По какому поводу, значит. И праву. Майн Любер Сталкер — тот просто, например, балдеет — и не скрывает этого. Ни от кого. Совершенно-наглый тип: каждую минуту желает прожить с кайфом, “будто последнюю”... Знакомая песня. ‘Песня о бурямглоюнебокройщике всех бремён и пародов’ —“жизнь нужно прожить там , чтобы не было мучительно больно...”

— Значит, диспозиции,— уточняет Пищер спустя примерно десять колов времени — то есть ровно столько времени спустя, сколько длилось моё непринуждённо-вынужденное отступление ( плюс небольшая экскурсия по местам вчерашней боевой славы Майн Любера ) и совершенно-естественная перепалка Пищера со Сталкером,– исключительно, как обычно, по безмозглому приколу последнего к каждому Слову и Мысли Пищера, что тот безуспешно пытался донести до нас – не забив предварительно в рот Сталкера хорошего осинового кляпа: “мон шер-хер’д-а’-тэт”,— значит.

... Перевариваю:

: БОЛЬШАЯ — это Наши Глобальные Планы На Месяц,— всё, судя по пафосу, с которым нам это излагается, следует писать с Самой Большой Буквы; а “Малая” — очевидно, нечто более скромное и скоропостижное. “На сегодня”, значит.

— Между прочим, смею ничтоже сумняшеся заметить, что “Малый” — это по-ильински, стало быть, “Малый Нецензурный Грот”, потому как в нём на стене “Х... МАЛЫЙ ” написано. То есть вначале там просто какой-то залётный дятел “Х...” написал; я стёр — через некоторое время надпись появляется снова: уже нацарапанная; худо-бедно соскоблил, прихожу через неделю — а она уж зубилом выбита. Насмерть. Мон шер, значит,— не оторвать. Позвал на помощь друга Сталкера — выбили блок.

..: М-да. Или у этого дятла с собой отбойный молоток был, или здоровья до этой самой надписи — а также дури. То есть интеллекта. То есть пришлось отступиться: с таким масштабом мы уже ничего сделать не могли. А через некоторое ‘бремя’ читаем чуть ниже на стене — “МАЛЫЙ”... То есть просто так этот неведомый хрен не мог свою победу отпраздновать,—

— и через месяц, или два, Сталкер, гуляя по Системе, на “БОЛЬШОЙ” вывалился. Ну да я всегда говорил: каждому свой едер дас зайне... Так вот в этом “БОЛЬШОМ...” уже не то, что блок или стену — весь пласт на поверхность выносить надо было. И не только в крошку помельче толочь – пережигать на известь, во избежании прочтения означенного текста на отдельно взятых крупинках, значит. То есть размах данный даже меня несколько поразил, и ко всему привычного Пищера — Человеку Нормальному ТАКОЕ явно не под силу было, —

— В общем, диспозиция, Большая,— продолжает доходить до нас силой своего интеллекта Пищер, продираясь сквозь препоны и трудности, что ставит его интеллект на пути общения с нами:

: Любим мы воду толочь. В ступе общего мнения, так сказать, значит. Только ничего нового Пищер нам ( мне, в частности ) сообщить не в силах — не смотря на довольно искренние и тщетные потуги: всё это я и без него месяца как полтора, примерно, знаю,— сидим тут в ЖБК “без времени” почти < “почти” — но это очень важное “почти” > по-Сифру примерно две “верхних недели” — “акклиматизируемся, стал-быть”: проверяем схему Соломина/Пищера, доснимаем всё, до чего ( или от чего ) у них по причине известных масштабов и дистанций руки опустились и ноги не дошли,— одним словом, осваиваемся, значит. Но чего тут осваиваться? Можно подумать, в первый раз в Ильях... Хотя Начальству — виднее. И Начальство, продираясь сквозь некошеные заросли своего интеллекта, излагается < ‘изголяется’ > нам дальше:

: После двух условно прожитых недель — это я на человеческий с пищеровского перевожу, значит,— хотя, конечно, когда переводишь с пищеровского, ошибки и затруднения неизбежны; можно понимать, что и “условно двух”, и “условно прожитых” — понимайте, как хотите: речь Пищера позамысловатей узелкового письма будет,— относим к Штопорной < тьфу, чёрт — никак не привыкну звать её, как эти уроды: “Чёрт-лифтом”; а по-соломински, между прочим, вообще “Мясокрутка” была — но трудно быть братьем стругацким в народном фольклЁре... >,— так вот, относим мы к этой самой Штопорно-Чёртовой Мясокрутке трансы с отработанными батарейками, аккумуляторами, мусором разным нашим и записи свои дневниковые — ага: вот цирк у них наверху начнётся, когда станут сравнивать всё, что мы тут понашкрябаем... Ну, и прочее всё, что станет ненужным — в том числе записи результатов тестирования на ‘пятнадцатисуточные’ и прочие, столь милые сердцу Пищера ритмы ( про акомы, что ‘неизбрежно’ сядут, написал? — написал, ага ) — и через несколько дней, стал-быть, получаем всё это На Зад. Свеже, так сказать, заряженное. Включая, разумеется, мусор и прочие экскременты — по крайней мере Человек Нормальный, из последних сил внимающий Пищеру, не может пройти мимо такого вывода: уж слишком он лежит на поверхности. И Сталкер не проходит. «Я и ВАСП заряжу!» — конечно же, рявкает он. А что он ещё может рявкнуть?

... О!!!: на этом, оказывается, наша Большая < ‘Больная’ > Диск-Позиция не исчерпывается. То есть после упомянутой “экспедиции посещения” — посещения, по ряду причин весьма условного — следует ещё одна чЕсть нашей Программы — ОФИЦИАЛЬНАЯ: всяческие медико-био-психо-физио-химо-гео-и-прочеальные тесты и испытания,— то есть именно то, ради чего нам милостливо дозволено попребывать здесь в своё удовлетворение; но мы-то знаем, что всё это для нас лично не Главное,— то есть, конечно, всё это достаточно важно для всех нас — а особенно для бедняги Пищера: ему за это деньги платят, целых девяносто рублей в месяц — безумная сумма,— но! — что самое важное ( и конечно же, обязательно нужно сообщать это нам в самый последний ‘мовемент’, когда ни одна рассудительная крыса уже не сможет соскочить с корабля на бал без риска расшибить голову об окружающие монолитные воды, пардон, своды ) — на этом Наша Большая Священная, как война за закабаление всего человечества, Диспозиция не исчерпывается...

< Это я всё ещё достаточно популярно излагаю, в пересчёте на человеческий и со скидкой на некоторую неизбежную интеллектуальную тупость ТЕХ НАВЕРХУ, что будут чтить данные записи ( овладевайте чудом родной речи, товарЫщи! ); по-пищеровски же это совсем непонятно журчало — набор серьёзных звуков в исполнении сошедшего с ума сэмплера без всякого намёка на существование в принципе такого простого устройства, как “речь-редактор”,— кто считает, что я немножко утрирую — пусть сравнит моё переложение тронно-экспериментальной речи нашего Моховика-Задельника с тремя доступными вариантами: ‘от Малер Сталкера’, ‘от Душки Пита’, ‘от Самого П.Ж.’ — и на всякий случай с апокрифом ‘от какого-нибудь приблудного Никотина’,— убедитесь на собственном горьком литературном опыте, критерии практики и окончательно расстроенных чувствах, что Моё Изложение — Наиболее Доступное Для ВАСПриятия. И внятное, значит. “ДА”. >

..: Пищер оглашает, что ‘вот тут как раз и начинается — ОНО’: мы расходимся. Развод, встал-быть,— если не сказать круче. Причём двое одних направляются на предмет дальнейшего бытия — поскольку житиём это обозвать будет дьявольски сложно — в Канлезбище или в Липоту ( «В Липоту — бр-рр»,— тут же решительно заявляет Сталкер, и ему, не смотря ни на что, не откажешь в разумности ),— а двое других — в Грот-на-Двоих, что лежит за пределами зримого полёта наших крыш у самой воды в Совершенно Сумасшедшем Барабанщике:

... А я-то гадал, думал: чего это у нас всего лагерного по двое???

— Средь нас был сумасшедший барабанщик... — тут же начинает напевать пока не сумасшедший Сталкер. Что ж — действительно: “да”. Уж лучше в Липоту: не хотел бы я стать одним из тех двоих — в Барабанщике...

— И надолго это? — спрашиваю я. Пит пока молчит. Правильно — щас дяди набрешутся в своём полёте, пыл подрасстреляют,— тогда ты и скажешь Своё Веское Слово. Навроде, как вчера с католицизмом.

... а я-то думал: чего меня к нему тянет? Вроде как родился, вырос и живу пока в России, оплоте мирового идиотизма, православия и мракобесия — а с “правого слова” не меньше, чем с упомянутого фонетически ‘кому-анонизма’ ( ещё одна фономорфема, чтоб гадостей вслух не говорить ) воротит — как с блевонтины, в дальнем синем морге фаллоса поднимающей: всё в костёл мордой ткнуться норовлю... Ну, положим, с к...мом, как с фашизмом — с детства было ясно: Ленин и Гитлер — близнецы-братья ( однояйцевые, судя по обугленным останкам фюрера и детям того же самого слова по-русски ),— вкус гОвна рот не покидал: “спасибо партии родной за всё, что сделала со мной”,— и продолжает, в том же духе теми же членами, да под иными якобы ‘лозгунгами’,— а теперь, выходит, и с само-славием разобрались...

— И очень даже всё хорошо получается:

— До свиха,— неожиданно сообщает Пищер.

: Мы не ослы-шались? М-да...

..: Мон шер, значит.

«С прие-хайлом Вас.» Нас, стал-быть. С приездом, прикидом, приходом, походом-доходом-и-где-то-даже-отходом в миры, не столь под землёй отдалённые...

— Может, через день, а может, через два-три или раз в день, или до посинения в любое время суток, хоть ночью,— только это надо будет обязательно фиксировать — когда; Хомо с “Подмётками” принесут нам специальные часы, они будут состроены одинаково, но не в общепринятой системе счёта времени, а в другой, десятичной,— не слишком туманно изъясняется Пищер, а потому я рискую привести его речь почти дословно — без аннексий, купюр и контрибуций < единственное, что знаки препинания расставил, как смог — не обессудьте, пожалуйста; коль будут другие варианты — не стесняйтесь, переписывайте себе на бумажки и правьте, как ‘взбздумается’ >,—

— Не получается. Может, для большей внятности его морду рядышком изобразить?.. Мимика у него больно поразительная,— а главное, вот парадокс — не имеет никакого отношения к эмоциональности излагаемого; как так получается — никакому психоаналитику не приснится. Но изобразительные потуги не по моей части — по Малер Сталкеровской... Хотя, кажется, даже он тут не поможет — ибо < “бо” — упорно утверждает сам Сталкер > статичное изображение и мимика... Разве что рисовать мультяшку: может, хоть тогда...

— “А через день, в решающий момент, 27-ого мы начнём Эксперимент”,— цитирует Сталкер по “Реостату”. Это дело он любит — “да”.

: Что ж — литературно-каэспэшная адаптация Сталкера тоже имеет право на существование.

— Да,— соглашается Пищер. Когда ему помогают сообщаться с миром, он со всем соглашается. Ценное качество — особенно для начальства.

— Те двое, что будут в Липоте или в Кане,— удивительно внятно для себя — и неожиданно для всех нас сообщает он,— будут слушать “ЗООЛООК”. Ну, “кок” там, спирт; может, трава — само собой... Скорее даже — надо будет попробовать с разными медиаторами по нескольку раз. У меня много всего есть,— доверительно сообщает он.

: СТАЛКЕРУ ЭТОГО ЛУЧШЕ НЕ СООБЩАТЬ — ЕСТЬ ТАКОЕ МНЕНИЕ, ЗНАЧИТ.

То есть — было . Но умерло за тормознутостью некоторых моих действий — и полной непредсказуемостью зигзагов пищеровской интеллектуальной собственности на подземлю. “Со всем её текущим и вялотекущим содержимым” — включая скромного Автора этих строк в данный печальный момент ничем не измеримого времени...

— М-да... — снова говорю я,— “то першпехтива — шо ни говори...”

: Тоже, между прочим, из “Реостата” — потому что я его люблю не меньше Думкопф Сталкера,— как, впрочем, и дуру-жизнь. Однако,—

...: Одни приезжают — другие уезжают.

— Съедем все!!! — радостно провозглашает Сталкер.

— Нашёл, чему радоваться. Придурок. Вот ты и попался: будешь у Барабанщика в На-Двоих мою ‘телепАртацию’ слушать. Или ретрансляцию — называть, как угодно можно — пока крыша не съедет. Всё равно слов таких в языке человеческом нет. Уж это — точно.

— И на ум услужливо приходит картина аллегорическая до боли следующая: “Крыша Сталкера, самостоятельно выезжающая из ЖБК в поисках попутного психовоза”. Музыка ‘J-M-J’, слова Юза Алешковского. И Венечки Ерофеева. С цитатами из Губермана-Кибирова...

— О каких таких медиаторах вы толкуете — не пойму,— судя по всему, верняком в пятый раз жалуется Пит: уж очень жалостливая у него физиономия. Особенно с учётом того, что эмоции вообще довольно редкие гости на его невозмутимом тувинском изображении... Вот уж тот самый случай, когда на мультипликации можно здорово сэкономить: раз нарисовал, и гоняй по экрану все десять — или сколько закажут — минут эфирного времени < ‘кефирного бремени’, ‘эфирного стремени’, ‘зефирного племени’ — ets. >,—

: Пищер вдумчиво объясняет ему, о каких, и не смотря на оживлённые комментарии Сталкера — а может, исключительно им благодаря — добивается удивительного взаимопонимания с народом. С Питом то есть.

И взаимопоминания тоже.

Тогда народ, то есть Пит, объявляет, что ему ещё непонятно: что будут делать те двое у Барабанщика. Ну, в Липоте будут музыку слушать; это ясно — а те?

: Действительно. Впрочем, тут — как я уже не вполне уклончиво дал понять — тут есть такая догадка; догадка на уровне интуиции, на уровне хорошей крэйзы: молчаливо предполагается < ‘бредполагается’, на мой взгляд >, что те, кто будут существовать ( чуть не написал — “жить”, но вовремя одумался ) у Сумасшедшего, по ряду причин, Барабанщика, услышат ‘J-M-J’ в звоне капель, когда мы будем гонять его в Липоте. Или в Кане. Или уж не услышат — это ведь ещё как сказать...

Предполагается так же — и это Пищер сообщает нам уже под совсем, стало быть, занавес — что один в каждой паре будет пользоваться вышеозначенными средствами сворачивания и отрыва крыши, а другой — нет. Этакий контрольный кролик.

Что ж: внешне всё чисто. Интересно только, Пищер готовит себя к роли кролика — или?.. И кто будет с ним в паре? Ясен пень, он наверняка настроился на Липоту — недаром же строил её десять лет назад... И химией истязать себя не хочется, и ещё меньше хочется сорвать крышу вместе с башней в Сумасшедшем — даже без химии, ведь очевидно, что парочка, решившаяся провести там “некоторое количество колов бремени”, услышит Жана-Мишеля гораздо раньше, чем его включат в Липоте. А быть может, даже увидит — в Липоте можно вообще ничего не включать. Значит.

— ‘И никакие медиаторы, и никакие психиатры...’

— Я буду у Барабанщика,— тихо говорит Пит.

Сталкер смотрит так, что это не вызывает сомнений в его намерениях. И слава Богу.

— И Пищер, подтужившись, излагает нам свою Малую Цензурную Диспозицию,— программу действий на сегодняшний день то есть,— из которой мы узнаём, что сегодня нам предстоит Трансляция, Трансгрессия, В-Нуль-Транспортировка — и так далее. То есть переноска оставшихся трансов — у нас ведь ещё масса трансов и коробок пищеровских с приборами за Чёрт-лифтом осталась... Что я и без него, между прочим, прекрасно знаю. То есть — помню: пока.

— Я эскьюз ми,— обращается к Пищеру Сталкер ( а кто ещё в нашей компании может так обращаться к человеку — даже к Пищеру ? ),— но почему обязательно Липота? Почему, скажем, не здесь?

— Потому что это связано с определёнными психологическими условиями,— начинает, как обычно, выкручиваться Пищер.— Понимаешь, обе группы должны быть как бы в равном положении — а так получится, будто одну будто изгнали из грота... У них возникнет чувство дискомфорта, привыкания к новому месту — а вторая будет как бы продолжать...

: Хочется произнести сакраментальную фразу — даже не произнести, а РЯВКНУТЬ, ЧТОБ ОТ ПОТОЛКА ‘ШТУКАТУРКУ’ ПООТРЫВАЛО — то есть тонкую, до полуметра, отслоёнку,—

: ведь совершенно, как говорится, понятно, что...

— КОРОЧЕ, СКЛИХАСОФСКИЙ!!! — не выдерживая, рявкает эту фразу Майн Либер.

— Ну... — перестаёт мяться, как девочка, Пищер,— мне нужен грот, где была беда. Грот с достаточно большой напряжённостью...

— остальное нормальный человек может не слушать.

..: Нет, всё-таки замечательная у нас подобралась компания! А главное, как лихо мы разделились: никогда бы в жизни своей — столь прекрасной прошлой жизни, так рано, судя по всему, завершающейся — не угадал бы, что Мон Амиго Любер-Люмпен-Либер-Люмен Сталкер...

— Хотя...

: Мон шерсть, значит. Значит, пора тащиться тянуть трансы. Или типа того — пищеровские коробки и канистры бензина, скажем.

— И на ум проходит картина аллё-героическая соответствующая: “ВРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ”. Слова на сей раз Пищера, музЫка народная, частушечеая:

... Темнота. Хаос. Яркие — до боли после наших слепеньких коногонов — лучи прожекторов и юпитеров освещают карету скорой помощи ( упряжка из шести прусаков ), припаркованную за невозможностью дальнейшего проезда у плиты с надписями под знаком “СТОЯНКА А/М ЗАПРЕЩЕНА”. На переднем плане носилки; на носилках я, Пит, Пищер, снова я ( хорошего парня много не бывает, особенно с раздвоением на’личности ), ещё один Пищер поменьше, за ним до буфетно-слонового комплекта, сколько не хватает, с пропорционально уменьшающимися размерами ( медикам ещё предстоит определить это заболевание ) — и конечно же, Сталкер. С коробкой из-под “белого горного пороха Винера”, надетой вместо каски на то, что заменяет ему крышу. То есть голову. Вокруг — славная когорта санитаров-спасателей в совершенно зелёных комбезах ( по аналогии с халатами дурдомовских придурков ); на заднем плане под звуки капель, долбящих по коробкам из-под упомянутого пороха, что и создают звуком своим Сумасшедшему Барабанщику непреходящую славу, специально прилетевший по этому поводу из Ниццы М. Сифр даёт интервью программе “ОЩУПЬ”.

: На заднем — от того, что опасается за прочность смирительного комбеза, надетого специально на Сталкера...

: Шмон шер — заначить!

..: Вот только бы картина эта не оказалась кар-ртиной,—

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — СЛОВО О ТРАНСПЛАНТАЦИИ:

«Штирлиц был в трансе,— сообщает Сталкер, пропихивая транс в мою сторону,— так уже третьи сутки он водил спасателей за нос...»

Егоров смеётся. Хорошо ему; а ещё лучше Пищеру. И чего он ругает свой рост? Хотел бы я быть таким маленьким — вон, как он в шкурнике крутится: туда-сюда, а треснулся бы, как я...

Не на самом деле, конечно. Это я так, к слову. Просто очень больно — а тут ещё Сталкер трансом в лицо...

Передаю Пищеру. С коробками легче; как он додумался до них? Сроду не видел, чтоб в коробки под землёй снарягу паковали. А ведь удобно. И пролезает везде, и ставить друг на друга их можно, и доставать, если что понадобится, легко — но главное: внутрь что угодно можно положить. И не помнётся ни за что.

«Это он у Братьёв научился»,— говорит Егоров о коробках Пищера.

Пищер — Пещерный Житель полностью, или ПЖ, как он в Журнале подписывается — каждый раз, когда берёт у меня коробку или транс, говорит «Опа!». «Закарстовалась жопа!» — тут же кричит с другой стороны Сталкер, и Егоров — он подаёт всё в шкуродёр Сталкеру — так радостно добавляет: «Этого не может быть — лет пятьсот должно пройтить!!!»

Передаю коробку Пищеру, слышу «опа!» — и так далее. И как им не надоест? Вчера трепались, трепались, а то, что здесь, наверно, католические обряды “работают” — не сообразили.

Хотя кто их знает, эти обряды? Егоров только считает себя католиком.

И пусть. Его дело. Здесь рисунки на стенах есть — то есть, так идёшь, смотришь — вроде и нет ничего, просто сажей намазано — а посветишь сбоку: штрихи и пятна в рисунок складываются. Интересно. Почему до меня на них никто внимания не обращал?

“1837” написано, это я точно разобрал. И звезда вверх ногами — почему? Разве была тогда звезда? И ещё поп, и крест старинный нарисованы — католический крест?

«Держи».

Держу. Сам не держи. «Опа!» — и так далее.

А поп — какой поп?

Застрял. Поскорей бы из шкуродёра выбраться... А то застудишь себе что-нибудь на этих камнях...

«Вещизм заел»,— жалуется из-за коробок и трансов Сталкер. Только слишком уж приторно, чтоб действительно сожалеть.

«Осторожно! Бензин пошёл!» — кричит Егоров.

«Последняя?»

«Последняя.»

Слава богу. Только вот этот транс...

«Что у тебя там?» — ругается Пищер.

«Застрял»,— говорю. Будто ему не видно.

Сталкер на том конце пыхтит — не поймёшь, то-ли транс ко мне выпихивает, то-ли с канистрой борется.

«Я подожду»,— говорит Пищер и опрокидывается на спину. Хорошо ему — с его ростом можно “пенку” на спине носить.

Закуривает. Не поймёшь, как сказал. То-ли злится, что из-за меня задержка, то-ли смеётся над моей неуклюжестью...

Может, я его немного боюсь? И Егоров тоже иногда такой злой делается... Какая муха их кусает?

Бензином прёт жутко. «Эй,— кричит Егоров,— не кури — взорвёмся!»

«Щас жахнет!» — весело добавляет Сталкер. «Тьфу, чёрт»,— ругается Пищер. И отползает чуть в сторону. К выходу из шкуродёра.

Упорно тяну транс. Не идёт. Что-то там со стороны Сталкера.

«Чья канистра?» — орёт Егоров.

«Какая?»

«Чёрная пластиковая. Десятка.»

“Десятка” — моя, но не такой я дурак, чтобы сейчас говорить им об этом. Там пробка плохая, не нашёл я от неё пробки, главное ведь было — бензин достать; где его сейчас возмёшь? Откуда я мог знать, что ректор по АХЧ всё-таки выделит нам аж сорок литров,— слово выделит звучит здесь как-то двусмысленно, но Пищер говорит именно так, и он очень переживал за бензин, потому что до самого последнего дня ничего с ним не было ясно, и я просто пошёл к водилам в автопарк и купил; куда ж его было девать после? Просто на бок класть не надо было.

«Поберегись!!!» — кричит Сталкер; удар — и транс вылетает на меня. Если в нём было что хрупкое — всё, с этим можно проститься. Зря он его так, я бы и сам вытянул, он уже пошёл немного, только чуть вбок повернуть... Жалко, что неизвестно, что в этом трансе. Ленка егоровская их всю последнюю неделю шила — потому что где можно было достать готовые? — но как-то промаркировать не догадалась. Или времени не хватило. За трансы эти ей, кстати, так и не заплатили. Мол, всё, что касается подземного оборудования — это наши проблемы, так объяснили в институте Пищеру. Он, конечно, ругался — да что сделаешь?

«Что там ещё?» — ворчит Пищер. «Держи»,— говорю. «Опа!» — и так далее.

А дальше просто.

Выползаю из проклятого шкурника, толкая текущую канистру впереди себя. Нет никакой возможности развернуть её вертикально — не помещается. И сам не могу отжаться от пола — просто некуда. Еле протискиваюсь весь в бензине. Сталкер лезет за мной, тоже в бензине с головы до ног. Но за ним уже чисто — «промакнул всё!»,— радостно сообщает он,— «ни капли в рагу Егорову не оставил».

Сашка выползает за ним уже по чистому.

«Я в глубоком ноусмокинге»,— говорит Сталкер, пытаясь выжать рукав комбеза. Сталкер — не Егоров. Конечно, он может запросто обсмеять, и не знаешь, что ответить ему — но ведь он не со зла. Он вообще никогда не злится.

Это главное.

Егоров предлагает нам идти с плексом, «чтобы все сэкономили электроэнергию». «ЭРЭКТРОЭНЕРГИЮ»,— поправляет Сталкер. «Факельное шествие памяти Александра Гастелло»,— говорит Пищер. «Спичкой посветим — товарищ сказал»,— говорю я. «Факальные бега»,— уточняет Егоров, косясь на Сталкера. И Сталкер естественно поправляет его : «фекальные»...

И так далее.

Они ещё много чего говорят — уже на ходу, потому что мы берём — каждый столько, сколько может взять — и идём к гроту. Здесь уже просторно.

«Ты была так хороша — после трансплантации!» ,— демонстративно принюхиваясь, орёт на весь штрек Сталкер. Егоров требует, чтобы мы двигались сзади. Пищер отвечает ему, что это бесполезно: всё равно, мол, за пару рейсов штрек так провоняет нами...

«За пару рельсов»,— машинально изрекает Сталкер, вглядываясь в пол под ногами — хотя каждый знает, что у нас в Ильях рельсов нет, вот в Силикатах, к примеру, они остались, даже жестяные полосы на деревянных брусьях, в Ильях же по окончании разработок всё железо было вынесено на поверхность, потому что железо тогда очень дорого стоило — но тем не менее Сталкер делано вглядывается в пол — некоторое время — и, поскольку на этот прикол никто не реагирует, весело добавляет:

«Однако же хорошо, что не керосин. В жизни не встречал ничего, вонючее керосина».

«Носков Керосина»,— отзывается Егоров и начинает развивать эту тему. И в кого он такой ехидный?.. Под Керосином он, конечно, имеет в виду моего коллегу по спаррингу — Лёшку, что сидит сейчас наверху в ГО, нашей группе обеспечения. Чего он к нему привязался? От него самого иной раз так попрёт... Но не писать же об этом.

За четыре рейса мы переносим все наши коробки и трансы к гроту и Пищер с Егоровым начинают перекладывать их внутрь, а мы со Сталкером раздеваемся, потому что Егоров запрещает нам “в такой консистенции” показываться в гроте.

Сталкер называет его презренным пожарником.

Думаю, безопасность наша тут ни при чём — просто у Егорова слишком тонкое обоняние. Впрочем, чтоб нас унюхать, никакого обоняния не нужно. Уж больно сильно от нас... как бы это написать?.. пахнет.

Когда заходим в грот, там чёрт ногу сломит. Всё в трансах, коробках... Что, где — непонятно. Ох, и придётся повозиться, чтоб разобраться со всем этим! Только, думаю, это уже завтра будет — устали все очень, я же вижу. Позавчера всю ночь не спали, паковали снаряжение и продукты в межкафедральной лаборатории Пищера, проверяли, всё-ли взято — хотя начинали сборы ещё с утра, но пришлось прерываться: то в какой-то специальный магазин за недостающей тушёнкой ехать, то за крупой, то за чаем, то за дефицитом дефицитов — полиэтиленовыми пакетами для тех же круп и одежды; и ещё Егоров в сборах дневных участия не принимал — сидел паял какой-то пищеровский блок, который — в самый последний день, конечно, выяснилось — не работал, как надо, а я мотался из Малаховки через всю Москву домой в Бибирево, потому что топосьёмочным комплектом в спортинституте пищеровском назвали компас для спортивного ориентирования — и я поехал на электричке за своим горным, полдня на это угробив; «ерунда, под землёй выспимся»,— пообещал Пищер — и он же поднял нас всех с утра пораньше, потому что ему показалось, что проспали мы больше суток — но Сашке и Сталкеру так не казалось, а меня они, естественно, даже спрашивать не стали, а то б я сказал, сколько мы точно спали — я под землёй чувства времени никогда не теряю.

Егоров возится с примусом, мы со Сталкером раздеты — и идти за водой приходится Пищеру. Ничего: здесь рядом. Почти прямой штрек, только когда обратно идёшь, внимательно смотреть нужно — потому что и вправо, и влево под острыми углами отходят почти такие же штреки, незаметные, когда идёшь к воде. Острый угол таких соединений-развилок под землёй обычно показывает на выход, в направлении выемки камня; получается, что эта часть ЖБК разрабатывалась не со стороны Ильей, а из Никит, что теоретически расположены прямо за нашим Озером. “Теоретически” — потому что точной карты ЖБК не существует, и Пищер хочет нарисовать её во время этого нашего Пребывания. Я, конечно, тоже хочу. Только всё равно этого будет мало — нужна хорошая привязка к поверхности, и грамотная съёмка всего массива, в котором расположены наши пещеры, и сведение её с официально существующей съёмкой местности. То есть, опять же, привязка — если говорить правильно. И не по одной, а по трём точкам... И ещё как-то умудриться для устранения неизбежных ошибок “закольцевать” не только наши измерительные ходы по ЖБК — это-то просто — но и “привязать” само ЖБК ( или “саму” — в смысле, Систему? Не знаю, как правильно ) минимум по двум точкам к старой части Ильей, отснятой, кажется, довольно точно ещё в начале семидесятых. Но как это сделать? Загадка: при одной сбойке-соединении... И по Старой системе тоже нужно кинуть пару маршрутов от Чёрт-лифта к Правому и Левому входам, чтоб с поверхностью съёмка сомкнулась в двух точках, независимо от старых съёмок. Но по условию Пребывания из ЖБК нам выходить запрещено... Ладно; пусть над этим Пищер ломает голову.

Он приносит воду, Сашка варит Ужин — у него это всегда здорово получается, только перцу он слишком много кладёт — а мы со Сталкером кое-как наводим порядок в нашей “спальне” — пока просто отгороженной полиэтиленом части грота, немного приподнятой над полом.

После ужина Пищер “выделяет” Сталкеру 300 грамм спирта, и он смешивает их с бутылкой “фанты”. “Фанта”, кстати, из того самого транса. Просто чудо, что не разбилась.

Пока смесь остывает, Сталкер берёт гитару — теперь у нас есть и гитара, и магнитофон, и егоровская коробка с книгами прибыла целёхонькой,— настраивает её, а потом вдруг торжественно так объявляет: ладно, я тут вчера наугрожался... Не думайте, что ‘забил’. Да. То есть — слушайте, если хотите, конечно.

Егоров с интересом смотрит на него — но молчит. Наверное, ждёт, что будет дальше. А дальше Сталкер говорит:

— Только не знаю, в чей огород этот камень боком выйдет... после дождичка на горе в неведомый нам отселе ‘чуть вверх’ — уж больно он какой-то... Нечастный, да.

— Несчастный? — с надеждой переспрашивает Пищер.

— Думай, как хочешь. Я вообще считал прежде, что он ни к чему отношения не имеет — ну, ни к вере вашей дурацкой в Свечу, ни против... А вчера кое-что подумал...

— Тебе полезно,— тут же замечает Егоров.

Сталкер поворачивается к нему и говорит свою самую любимую фразу:

— Р о т з а к р о й .

И начинает рассказывать.

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — НЕ ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ:

... К Шагалу — ну, к месту гибели его, я имею в виду — из Сейсмозоны, как известно, два прохода ведут. Короткий, через так называемый Лифт Шагала, и длинный — обходной. Все, конечно, по обходняку лазят — оно и понятно: хоть длиннее, да удобнее. В смысле — шире, да.

Я тогда меньше месяца, как из армии своей выплыл; хожу по Ильям — и всё никак находиться не могу, в смысле — наползаться. Да. Что-то забылось, что-то перестроили, пока меня не было — расчистили, прокопали или наоборот, завалили — всё войны ваши дурацкие... В общем, изменения сокрушительные произошли, факт. Хожу по Системе, как в первый раз,— одних только гротов стояночных новых десятка два оборудовали, на голом монолитном месте, практически, и у каждого название, мне лично незнакомое, а как я называю старые гроты — никто из новоприбывших не знает... Где-то, конечно, и само попадало, а где я и раньше путался — сами понимаете, где. Да. А вообще очень сложные чувства. Загадили, конечно, много — пока меня не было, и это больше всего, пожалуй, бесило. Да не во мне дело.

Из старых — тех, с кем начинал когда-то — уже мало кто ходил; вас я застал чисто теоретически — вы ведь стоять куда-то вправо упилили, а куда — никто точно не знал... Ну, Мамонт ещё продолжал ходить, да Шурка-Гитарист — тот, у которого всегда кто-то в Журнале “и” на “а” переправлял... Второе “и”, я имею в виду — да вы знаете, да. А остальных я видел — да и видал... В общем, ни с кем я поначалу не встал.

Так, прийду, заначу где-нибудь шмотки — и бегаю по Системе сам-один либо с кем-то. А то и в гости к кому-нибудь загляну. Всё хотелось самому разобраться, въехать в этот ваш бардак, не занимая ничьей стороны. Потому как о войнах ваших — я имею в виду, когда вы “за экологию” поделили Систему и на свою половину никого не пускали — о войнах ваших разное говорили. Кто злился, кто смеялся над вами — но по-моему, никто вас тогда всерьёз не принимал, да.

Впрочем, я не об этом. Это я так — отвлёкся, обстановочку тех лет напомнил, чтоб понятнее было. А в общем, и погудеть иногда неплохо; ведь кто знает — зачем мы здесь на самом деле?.. Главное, чтоб не было: после нас — хоть потоп... Второй, ильинский. После наводнения тринадцатого года, что разработки остановило, я имею в виду. И чего это всё в нашей стране в тринадцатом году происходило, а? Будто ключевая точка какая-то... Не сомневаюсь, с того мартовского наводнения все мировые ‘катакомбенные клизмы’ и начались, да.

— Хорошо, хорошо. Так вот об этом самом обходняке, да.

Закинулся я как-то; народу в Системе достаточно — так, ни много, ни мало — я канистрочку из заначки свою достал и за водой намылился, на выход. Я тогда за Сейсмой стоял, в Дальней; там гротик есть такой уютненький — Жван называется; в честь Жванецкого, должно быть,— ну и облюбовал я его. Да только с водой проблема была: что до водокапов, к тому времени, слава богу, оборудованных вами, что до выхода, чтоб в Роднике набрать — одинаково было. Не близко, в общем. Да.

Водокап — дело ненадёжное, особенно когда в Системе народу полно: высасывается в момент, сам видел — утром в воскресенье как-то даже плита, с которой капает, сухая была — вылизали досуха! — с Родником же такого казуса белли пока не было,— в общем, взял я свою канистрочку из укромного уголка, где она меня с прошлого выхода дожидалась, и шуранул через Сейсму напрямик. На выход, к Роднику нашему припасть. Заодно, думаю, Журнал посмотрю — вдруг вы пришли. Да. Только с егоровским случаем ничего общего, это я сразу предуБреждаю — вижу, как друг Егоров щерится... да и Пищер вот-вот в плагиаКте обвинять начнёт. Так что слушайте дальше, и без идиотских замечаний, пожалуйста.

… Ах, слово не нравится? Так язЫку не прикажешь, да. Коль имеются претензии в области языкознания — потренируйся вначале на академиках соответствующих, научи их говорить не «сидели на кухне», а «сидели в кухне»; не «пошли в кино», а так, как правильнее. Бо в кино не ходят – в нём снимаются. ДА.

... Сейсмой напрямик — это песня; впрочем, эту песню вы и сами не раз пели. Короче — запарился я немного. Всё, думаю, не фиг так далеко стоять; у Шагала — я место гибели его, конечно, а не его самого в виду имею, да, тут мне и самому не нравится, как иные выражаться соизволят — у Шагала обязательно передохну; а сам лечу, между прочим, на полных парах своей максимальной скорости и так с пятого на десятое рассуждаю, а в руках у меня не фляжка солдатская, а канистра водоизмещением в 20 “л” ровно — пока пустая. И трудно даже вообразить мне, как я намучаюсь с ней полной — обратно по этим шкуродёрам и шкурникам скакать. Да.

Только из обходняка шагаловского наверх выскочить собрался — уже канистру вперёд метнул — раз! Искры из глаз, глаза в кучку — мозги шрапнелью по стенам: вззз... Есть Контакт, да. Получаю этой своей дурой прямо по лбу — аж слёзы из ноздрей выскочили. Полный абзац, в общем.

Я в проход наверх — разбираться, кто это там распсиховался — а меня трансом грязным назад в обходняк так мягко и настойчиво: два!.. И по тому же самому — представляете?! — месту... Оказывается — Шурка-Гитарист. «Ох, примити’в, в’друг Сталкер, мои паз’драбления — в следуЮщий раз, мол...»

«Следующего раза,– говорю,– надеюсь не будет». «Ну, говорит, тогда я уж и не знаю, каким обом мне с тобой расквитаться. Бить,– говорит,– просто так отдавать себя жалко, но если очень уж хочется, если ты такой злой и склочный членовек — обязательно вдарь, не стесняйся; а лучше приходи к нам с Мамонтом в Весёлый. Там сегодня на всех хватит.»

«Угу,— говорю, утирая морду лица,— обязательно загляну. Только не было ещё случая, чтоб вас в Весёлом трезвый человек нашёл».

«Да,— говорит Шурка,— тут есть некоторая трудность. Но это дело мы сейчас мигом поправим». Залезает он в свой транс и достаёт оттуда флягу.

«Что это?» — говорю. «ОН,— отвечает. — Лишней воды терпеть не могу таскать — жахни, сколько сможешь, и да доведёт тебя до нас Двуликая».

— Ну, я и жахнул — чуть-чуть; мне ведь ещё-таки за водой наверх выползать надо было. Он тоже принял — грамм 100, на дорогу,— “для памяти” — и отправился искать свой Весёлый.

“Искать” — это потому, что Мамонт с Братьями построились в самом центре Сейсмы — вот психи! — и найти грот каждый раз было проблемой. Трезвый человек его точно никогда б не нашёл, да. Тут надо было так поступать: принять грамм 100 — 150, лечь, расслабиться, выключить свет и выкурить сигаретку — а потом вскочить, повернуться в темноте три раза на месте, врубить свет — и ломиться туда, куда глаза уставились. Как дойдёшь — там и будет Весёлый. Они и сами, случалось, дороги найти не могли — как-то Мамонт в Систему трезвый ввалился ( и такое бывало ) — так бился, бился, пока в Сетку не вывалился; там плюнул на всё, сказал: «где стою — там Весёлый» — и упал. Да. Там его Братья и подобрали. Влили, конечно, стакан чего-то — ну, после этого он сразу дорогу вспомнил — сам дошёл, и Братьёв вывел.

А однажды Шурка попался — трезвый выехал, всю хань Мамонт с Братьями везли — они в складчину гастроном взяли; отсюда, кстати, братьёвская мода на коробки и пошла — а что, перепаковывать не надо: доложил сверху в ящик или коробку шмотья или закуси — поверх штатных бутылок — и вперёд. И ничего не побьётся, и доставать всё удобно: свет, закуска — а под ними тут же и выпивка, сколько хочешь. Да.

— Так вот, об том случае. Мамонт с ящиками и Братьями первыми приехали: приняли на грудь и не заметили, как в родном гроте упали. А Шурка-Гитарист всего на полчаса опоздал: бегал, бегал потом по Сейсмозоне, искал их, кричал и звал — жалобно-жалобно уже под конец, я и сам через стенку слышал,— да что толку?.. Так и не нашёл никого. А они его всю ночь слышали — то из-за одной стены, то из-за другой... Но помочь ничем не могли: стакан сквозь монолит не просунешь...

: Да. В общем, уполз Шурка; выбрался и я наверх из обходняка и прилёг отдохнуть. Потому что совсем не годится распаренному и взмокшему насквозь на мороз выскакивать — а дело уж в декабре было — так и ‘простудифилис’ подхватить не долго,— да и “шило” шуркино... Сами понимаете, да.

..: Лежу чуть в стороне от Шагала — я то место, где Свечи ставят, имею в виду,— отдыхаю, а у Шагала — у места гибели, в смысле — Свеча горит: жёлтый такой ореол, и лучи светлые из прохода в темноту надо мной пальцами: м-да...

«Шуркина»,— думаю о Свече. И радуюсь: потому что хорошо горит Свеча, ровно — а это значит, что так и ходить ему под землёй: ровно и хорошо. Без ненужных ЧП и глупостей — многие лета. И лежу я так, и тихо радуюсь данному факту — потому что, конечно, “я в эти сказки не верю” — но ведь всегда хорошо, если всё хорошо у кого-то. Хотя б и так, образно. Да. А тут и спирт его на меня воздействовал, и стало мне совсем тепло и уютно — хоть не вставай и не иди никуда — и в этот, такой спокойно-красивый во всех его смыслах момент, я услышал музыку. “RETURN TO FANTASY”, URIAH HEEP. То есть “Возвращение к фантазии”, как переводят некоторые дауны,— но что: перевод? Добра на гАвно, да. Всё определяет контекст — и фразеология, то бишь фигуры речи, принятые в Кругу. Но не в этом дело. «Надо же,— думаю,— кто-то с мафоном ползёт или в Четвёртом сидит слушает...» Там же рядом, из Четвёртого всё слышно, что у Шагала — я имею в виду место, где его засыпало — происходит. И наоборот, соответственно.

— Да. Только это не в Четвёртом играло — а у меня в голове: словно от удара или от шила шуркиного что-то включилось. И лежу я, значит, музыку эту эту волшебную изнутри слушаю — так слушаю, как в натуре никогда не слышал: и так мелодию поверну, и этак; здесь бас-гитару добавлю, здесь — орган, хор... Человек-оркестр, одним словом. Жаль только, что не записать на плёнку — а значит, надо сейчас наслушаться, пока играет. Ну, я и слушаю, да. И на Свечу у Шагала гляжу сквозь ресницы, и тихонечко в такт мелодии моргаю: светомузыку делаю. Тоже, конечно, одному мне заметную.

И тут вижу — у Шагала... Как бы это сказать: ну, словно тень возникла. Я даже не испугался — так это совпало и с музыкой, и с моим настроением. Да и не верю я в ваши сказки. Хм, Двуликая... “Тоже мне: бином Ньютона”.

— Погоди ты, не дёргайся. Опять юродивого обидели... Уж и полслова правды сказать нельзя, да. Ну что — не рухнул же на меня ‘освод’? Не рухнул. И ты спокойно сиди и слушай, что дальше было. Дальше очень интересно всё получилось...

— Да, понимаю, что ничего из ничего не возникает, а единственную торную дорогу к Шагалу — к месту гибели его то есть — я заслонял. Через меня же ничто не перешагивало, да. Поскольку расстояние от меня до свода не более полуметра было, и не заметить такое очень трудно. Но то — торная дорога, доходит?..

В общем, смотрю я на неё — из темноты — а она на Свечу шуркину смотрит и сидит ко мне вроде как вполоборота; её в темноте, в общем, даже почти не видно — только силуэт чёрным на фоне Свечи, да волосы вокруг головы — словно нимб золотой, светятся.

Красиво — не то слово. Здорово, прекрасно,— и тут я вспомнил, у кого из баб в Системе такие волосы — светлые и во все стороны. Всё-таки память у меня на видеоряд... Да, Нэд. Правильно. То есть та Нэд, что с Шуркой тогда ходила — роман у них жуткий вышел, все знали. Ну, и я сразу понял, откуда она там нарисовалась — у Свечи: из Лифта Шагала вынырнула. А я из-за музыки своей просто ничего не заметил и не услышал. Да. Без мистики. Только нормальному человеку никогда в голову не придёт Лифт Шагала зазря покорять — одному, без свидетелей — если обходняком мимо пройти можно.

— Впрочем, тогда я сразу об этом так не подумал. Потому как не успел. Потому что минуту, может, или две она так сидела — неподвижной ящеркой, вполоборота ко мне, и музыка у меня фантастическая играла, и волосы у неё красиво светились золотом,— а потом она наклонилась — и резко так: хлоп! — задула Свечу.

—— И музыка внутри меня смолкла.

Потому что, конечно, “я в эти сказки не верю” — но тот, кто ставит Свечу, и тот, кто задувает Её — верят, и это всё равно, как если б я взял пистолет и сказал: сейчас я тебя грохну. А для верности вот мелом обсыплю. Сиди ровно, да.

Она обратно в Лифт Шагала змеёй: нырк!

... и остался я один в темноте сидеть,—

— А что оставалось делать?..

Да... И в этом месте я поднимаю свою, изрядно соскучившуюся по моим губам за время данной преамбулы кружечку, и говорю: не дай бог, ребята, кто из вас в каком-либо будущем или не менее прекрасном настоящем попутает хождение под землю и любовь к упомянутой ‘подземле’ с самой б’анальной любовью к существу, внешне на тебя смахивающему... Это ничего, что туманно. Главное, запомните: спальник — это одно, а постель —— совсем другое. Да. И не хер их смешивать... А то будет то, что было дальше.

— Ладно, рассказываю. Вышел я в состоянии аффекта наверх, набрал воду в Роднике нашем божественном; канистра тяжёлая, тварь, руку тянет — 20 кг всё-таки, как 19 известных тонн,— а тут ещё эта, у Шагала, из головы нейдёт...

— Остановился передохнуть у Журнала — Егорову просьба не дёргаться, да, а то Пит проснётся — вижу, вижу, что не спишь,— это я так, к слову,— так вот — читаю последнюю запись: “Шурка-Гитараст, К. С. в пень дюррились сверху...” Вошли, значит. И у Шурки уже “и” на “а” переправлено: сам он, что-ли, этим занимается? К. С. написано — контрольный срок, стало быть — а сам срок не указан, и почему-то “впендюрлись” во множественном числе.

Ладно, думаю, “ись” — это наверное потому, что он с гитарой.

Полистал Журнал дальше — точно, Нэд уже здесь. А ваших записей нет — значит, вас в тот день в Системе не было, да.

... Я же сказал: погоди дёргаться! К тебе, Пищер, это тоже, между прочим, относилось. Самое интересное я так и не поведал — лучше ещё спиртуозу презентуй, “а то дело к обмороку идёт”, чуешь? Я его сейчас с чаем замешаю — тоже неплохо получится.

: Вот так, да. А то больно презренная доза на такой ответственный тост в стаканчике моём оказалась — хоть бери все свои слова в зад и начинай по-новой... Не бойсь, не начну. Я — не ты, я зазря трендить не любитель. Да. Так об чём это я? Ах, дальше... Ну тогда слухайте, кто ещё не СПИД.

— До Шагала я дуру свою двадцатилитровую кое-как допёр — дотянул, как Мересьев, до линии невиданного афронта нашего бремени — или до чего он там дотянул? — про ампутацию помню, но это не про меня. Я аккуратней под землёй ползаю, да. В общем, дотянул — и там в щели бросил. Не лежала у меня душа подвиг совершать этим чудесным подземным вечером — переть её через всю Сейсму, а потом ещё для полной и окончательной потери чувства кайфа — через пол-Дальней... Присыпал я её слегонца — ну, глинкой там, камушками; тряпья сверху навалил помойного — чтоб никакому дауну в голову раскапывать не пришло — и отправился искать Весёлый. Шурку, “значить” — как бы тут друг Егоров сострил, если б не спал.

... Сиди, сиди — по дыбу волос вижу, что совершенно не спишь. Так что ротик-то свой прикрой, команды трендить пока не было — да дальше слушай. Как до Весёлого добрался — традиционно не помню. Да. Только Шурки там не было. То есть транс его и гитара присутствовали — их я сразу узнал, особенно транс — а его самого... Один Мамонт у примуса возится, насос починяет. Гляжу я на него — а он уже весёлый. Хороший, в смысле. То есть, в смысле, очень хорош: набрался, стал-быть. Или нарезался, да.

— Да-а,— говорит Мамонт — и смотрит на насос, как удав на кролика,— ту-ут без стакана не р-разобр-раться...

— Где Гитараст? — интересуюсь прямой наводкой.

— В ЖБК побежал,— весело отвечает Мамонт.

: Час от часу не легче...

— Как “в ЖБК”? — спрашиваю.

— А вот так,— говорит Мамонт. И показывает пальцами, как.

— Они с Нэд поспорили, что он за 20 минут до Сумасшедшего не добежит — ну, он схватил канистру и бежать. «Щас, грит, я тебя умою». А она ему — «сам, мол, умоешься — потом». Или обоссышься... Я не помню. Дура! — заключил Мамонт и воткнул насос в глиняную стену.

— И Шурка тоже дурак. Я б не побежал.

Да, думаю, куда тебе сейчас — бежать...

— И ... с ней,— говорит Мамонт.

— А где она сама? — спрашиваю: всё-таки — может...

— А ... её знает. Куда-то делась. Я не помню... Слушай, у тебя насоса запасного с собой нет?

: Насос... Мне бы его заботы — на, SOS...

..: В ЖБК на полной скорости — и она, небось, следом. А потом гадай: то-ли заблудился где, то-ли кирпич случайно на голову шмякнулся — то-ли сам с дуру башкой... В общем, я будто ухи наелся. Да.

— Третий выход забываю прокладку взять,— пожаловался Мамонт,— значит, опять придётся без закуси пить. Кошмар. И ни одной консервы. Так и крышку сорвать не долго...

Да, думаю, вполне. Что же делать? Ищи их — в ЖБК...

— Да ... с ними,— говорит Мамонт,— на ... они тебе усрались?

: Действительно — чего это я... Как мальчик. Что мне — больше всех надо?

— Да; но если она его — ... Мало-ли что у них могло произойти. Или он сам... А что — запросто. И Свеча ни при чём. Да. Долбанётся головой на всей скорости об свод — а ведь ещё канистра в руках, шило в крови, обида в жопе — и кранты.

... А что сделаешь???

— Да что ты дое... до Шурки? — спрашивает Мамонт. — Ни ... с ним не будет. Не впервой. И трезвее бывали...

— Да уж...

И ведь никому не скажешь. Смешно — “спасаловка по Гитарасту”... Он же Систему знает — дай бог любому.

..: а если сказать Мамонту?

— Мамонту: это или сразу Большой Звон по всей Системе со смехом крещендо в каждом закоулке, или — дело. Только если дело — то Дело. Да.

: Ладно. Смех тоже оружие. Переживём как-нибудь. Главное, чтоб с Шуркой ничего не случилось. Да.

И я рассказал всё Мамонту.

Всё — кроме Музыки, конечно. «Потому что это ему сейчас в пень-ист-клуб»,— думаю.

— Вот,— говорит, чуть подумав, Мамонт,— не помню: я тебе свой военный билет показывал?

— При чём тут билет?!

— Н-нет,— говорю,— а какое...

— На,— он сунул руку за пазуху и выудил оттуда нечто плоско-красно-коричневое с разводами,— держи. Я его всегда честно показываю, потому что мало-ли что: вдруг у тебя сердце слабое, или менты почки опустили...

: Я раскрыл билет. Ничего там видно не было — сплошное фиолетовое пятно на всех страницах,— где, правда, темнее, а где нет. Я отдал билет Мамонту.

— Но какое...

— Это ОНА,— сказал Мамонт и показал на канистру в углу грота,— “чернобурка-по-мамонтовски”. Будем пить???

: Пить — так пить. Не успел я отказаться, как изнутри меня что-то уже брякнуло — «ДА!»

: Вот так и рождаются уроды.

И мы выпили.

— Ну, гитара у них, кажется, есть,— сказал Мамонт, и Вселенная понемногу начала замедлять своё вращение.

Я осторожно убрал руки с горла и, кажется, смог перевести дыхание.

— У кого: “у них”?

: Поначалу это вышло даже не шёпотом, а на каком-то инфразвуке — но Мамонт понял. Не впервой, должно, было.

— В Подарке,— сказал он,— мы ведь идём в Подарок?

: В Подарок?..

Когда это мы успели договориться?

— З-зачем в П-подарок? — удивился я. Мир вокруг малость потяжелел, но начал неотвратимо меняться к лучшему.

— Нэд в Подарке. С Удавом.

— От-куда ты зна-ешь?

: Что-то в этот момент взяло мою голову и легонько приподняло над телом.

— А я сегодня всё знаю,— как-то необычайно ласково произнёс Мамонт,— всё-всё-всё.

— Он достал из шмотника флягу и наполнил ей до краёв своей “чернобуркой”. Затем достал вторую флягу, наполнил её — и передал мне. «Держи,— сказал он,— это НЗ: если грота не найдём...»

«Так,— забормотал он потом, загибая пальцы,— их там четверо; ну, Светик не в счёт — значит, фляги за глаза хватит... Хотя... Эх!» — он пошарил в гитарастовском трансе, выудил оттуда шуркину фляжку со спиртом, долил “чернобуркой” — до самого края — завинтил колпачок и сунул за пазуху.

— А это — для Наташи Ростовой,— сказал он. — Пошли.

— И мы п-поползли в Подарок.

: Да. Нэд действительно сидела в Подарке — у Удава на коленях, конкретно. То есть делала вид, что мёрзнет.

— Не помню, Удав,— сказал Мамонт, когда восторги по поводу нашего прибытия малость поутихли,— я тебе свой военный билет показывал?

— Нет, а что? — забеспокоился Удав.

: В этом беспокойстве Нэд могла бы прочесть смертный приговор всем своим интригам — “но было уже поздно”: вы когда-нибудь пробовали остановить Удава и Золушку, если они чуяли выпивку?..

: “Халява — плииз”...

— П Л И И З ! ! !

Тренированная Светик сразу полезла наверх — стелить спальники, по опыту зная, что потом сделать это будет крайне проблематично.

— Я всегда его показываю,— пояснил Мамонт,— потому что мало-ли что: вдруг у тебя менты слабые, или сердце почки опустило...

— По-моему, Мамонт был уже хорош. Он достал свой военный билет и сунул его в Удава.

— Это ОНА,— сказал он и положил на стол первую флягу.

— И мы будем ЭТО пить? — дрожащим от волнения голосом поинтересовался Золушка, но Удав уже орал:

— А-каааак-же!!!

— Да,— подтвердил Мамонт и честно посмотрел мне в глаза. Взгляд у него был на редкость человечный и жалостливый.

... И в этом месте я хочу поднять свой стаканчик за настоящую мужскую солидарность и дружбу — ибо ничто... впрочем, продолжу: откуда удалось потом вспомнить. Да.

— Очнулся я в ЖБК, в Хаосе: сидел и обнимал плиту с надписями. Было холодно. “Наш паровоз вперёд летит — мы едем без билета”,— видимо, по инерции продолжало грохотать в правом ухе. Значит, Мамонт сидел с той стороны.

Во рту была бяка, в желудке — пожар мировой революции, а головы вообще не было. Да. Бо не чувствовал я её. То есть это было уже где-то за пределом головной боли. «За порогом ГБ»,— как выражался когда-то старина Дизель.

: М-да... Значит, я-таки дорвался до бесплатных спасработ,—

— Добрая у меня душа. Но где ж тогда Мамонт?

Последний раз я его видел, пока ещё был в сознании — когда они в Подарке орали, обнявшись с Удавом и Золушкой: «Для нас любовь лишь — перекуры; вперёд, друзья, вперёд, друзья,— вперёд!.. А БАБЫ —— ДУРЫ, ДУРЫ, ДУРЫ, ДУРЫ, ДУРЫ! А БАБЫ БЕШЕННЫЙ НАРОД!!!» То есть, насколько я понимаю в опьянениях, в ближайшие сутки в гроте Подарок с сексуальной толерантностью было покончено. Да.

: Значит, упал там — или дополз до Весёлого. Третьего не дано.

Во фляге — НЗ-шной фляге, что почему-то ещё была у меня, нечто плескалось, и это давало мне некоторый шанс живым добраться до Весёлого. Бо надо было довести до конца начатое — я имею в виду поиски Шурки-Гитариста.

— Да. Во фляге оставалось ещё целых два глотка, и один я сделал сразу — чтоб выползти из Чёрт-лифта, а другой — перед Сейсмозоной.

— И сразу нашёл Весёлый.

Точнее, я их услышал. Потому что то, что было в Подарке — ещё не звук был,— а так: пьяниссимо полушёпотом. Да.

По этому вою, как по пеленгу наведения, можно было идти сквозь породу — на хорошем щите, конечно.

— ПОСЛЕ КАЖДОЙ ПОПОЙКИ — ВСПОМИНАЯ О НЕЙ,— надрывался Гитараст, и Мамонт вторил ему своим диким рёвом:

— Я ИДУ НА ПОМОЙКУ — И КОРМЛЮ ГОО-ЛУБЕЙ...

: Собственно, главное было сделано.

— Ой, вы ВОЛЬНЫЕ ПТИЦЫ — ПТИЦЫ АНГЕЛЬСКИХ ЛЕТ!!!

: Шурка был жив — и даже более,—

— ВЫ ЗНАКОМОЙ Д—ДЕВ-ВИ-ИЦЕ

ПЕРЕЕДА’ЙТЕ ПР-РИВ-ВЕЕЕТТТТ!!!!!!

: Судя по звуку, трёх струн на гитаре уже не было. Значит, Гитарист был в ударе. И слегка ’дат.

— И продолжал играть: что ему — три каких-то струны? Он на трёх струнах лабал, как иному на тридцати шести в консерватории на выпускном концерте не снилось —

— ТЫ ЖЕ С ДЕТСКОГО ДОМА ОБЕЩАЛА ЛЮБИТЬ...

: Я пёр на звук, как проходческий комбайн.

— К-КОЛЬ ПОЛ-ЛЮБИШЬ ДРРРУГООГО — М-МОГУ МОРДУ Н-НАБИТЬ...

: На этот звук можно было идти и без света.

— А-А-А-Т-ТЕПЕРЬ В ТВОИХ ПА-АТЛАХ НОЧЬЮ СПИТ Э-ЭФИОП...

— Не спит,— раздался в паузе рык Мамонта,— он не в патлах спит, он на столе в сгущёнке...

: В гроте что-то звякнуло.

— Я Ж Л-ЛЮ-ЮБИЛ ТЕБЯ, ПАДЛА!..

— И БЫТЬ МООООООООООЖЕТ —— ПОО ГРООБ!!!

: бом !!!

— Судя по звуку, это была четвёртая.

Конечно, Шурка — гитарист-виртуоз, у него семь верхних ладов в ладони — как у меня три умещаются; музыкант он от бога, на любом инструменте играть может — только полчаса, чтоб пальцы аппликатуру запомнили,— но на двух струнах...

— После каждой помой... Вспоминая о... ней...

— И Песня начала выдыхаться.

— Я иду на... иду...

..: Последнее слово утонуло в дивном храпе Мамонта. Но я уже взял пеленг —

— предо мной возникло препятствие; я упёрся в него, нажал — и оказался в гроте.

— Вообще-то здесь была стена,— пробормотал, не открывая глаз, Мамонт,— всё, допился до сталкеров... Спокойной всем крыши.

Я, как мог, поднялся на ноги и попытался отряхнуть прах стены.

— А-а, это ты, Сталкер, — не удивился Гитараст,— ну что ж, заходи — коль вошёл.

: Словно ничего не было. Или Мамонт ничего ему не сказал?

— Да ты сядь, не суетись,— говорит Шурка,— как голова-то: не болиД?

— Слушай,— говорю я ему,— чёрт с ней, с головой. Ты знаешь, что Нэд твою Свечу у Шагала задула?

Шурка сплюнул.

— Тьфу,— говорит,— и ты туда же... Я думал, хоть ты — нормальный в этом филиале Сифра-Сербского-Кащенко... Ну ладно, ладно — не злись. Ну, может, я такое гОвно — да что тут поделаешь? Не нравится — как говорится, не ешь. Но я убираюсь там иногда — от вас же там столько срача! — спички, бычки, парафин... Не серчай — просто каждый чтит мёртвых по-своему. Вы свечи жжёте и плекс, а я порядок за вами навожу.

— Не понял,— говорю,— значит, ты не ставил Свечу?..

— Ну, заладил! — начинает нагреваться Гитараст,— если ты так этого жаждешь — в следующий раз обязательно там что-нибудь под’ставлю. Считай, об за твою пустую голову загашу. Хотя и не по мне эти глупости...

— Погоди,— говорю,— так ставил ты сегодня Свечу Шагалу — или не ставил ???

: Надо же внести ясность. А то все эти ваши намёки да ‘междуимения’... Терпеть не могу ‘междуимений’, да.

— ДА ЗАТРАХАЛИ ВЫ ВСЕ МЕНЯ СВОИМИ СВЕЧАМИ!!! ВСЁ!!! СЕЙЧАС Я ТЕБЯ ИЛИ УБЬЮ — ИЛИ НАПОЮ ДО СМЕРТИ, ЧТОБ ЗАТКНУЛСЯ К ...........................!!!!!!

— Странно: когда это я успел его затрахать?..

Но ясность внёс, да. У меня бы и мумия ясность внесла:

— НЕ СТАВИЛ Я НИКОМУ СВЕЧ!!!

: Корректно и чётко. Да.

— Ты лучше скажи, тебе Мамонт сегодня свой белый, то есть фиолетовый, билет показывал? А то тут ещё пол-канистры осталось... Не тащить же домой?

— Только всё равно ничего не понятно. Выходит, Нэд обманулась так же, как я? Но тогда чья же это была Свеча?..

— Это была Свеча К. С.,— сказал Пищер,— К. С. или К. Д. С. — Костя Симак; его ещё Саймаком звали. У него и отчество, почти как у Саймака было — Данилович... А когда это случилось?

— В декабре, я же говорил. В декабре 81-ого года. Загребли меня 25 сентября 78-ого; соответственно, вернулся я 13 декабря 81-ого — ещё отпускать на дембель не хотели, гады,— соплю широкую на плечи порывались наклеить... Видите-ли, замены моему замечательному знанию разговорного английского слэнга найти не могли,— сволочи. Можно подумать, я один такой слухач-перехватчик на весь тихоокеанский ‘флэт’ случился... Что ещё раз говорит об укомплектованности нашей советской армии — и флота, да! — интеллигентными солдатами, матросами,— а также старшинами и мичманами. Мичманами особенно, да... была у нас на корабле одна дюже умная сука... Об офицерском же ‘составе данного должностного преступления’ и не говорю —— произведение звания на интеллект, как известно, есть величина поЦстоянная... Да. А история эта, соответственно, в самом конце декабря приключилась. В аккурат перед Новым...

: Пит смотрит во все глаза — ещё бы! Самый мовемент сообщить ему сейчас что-нибудь покруче — да уж ладно... Пусть живёт: пока,— даже рот не буду напоминать, чтоб закрыл.

— Ага,— торжественно заявляет Егоров — так и не въехавший, бестолочь, что я половиной своего рассказа трал его пародировал,— теперь мне понятно, отчего он больше не ходит. Он с того декабря и перестал ходить. Спрашиваешь, почему — молчит; я ещё думал, с Двуликой у него что-то было... А выходит...

— Да. Именно так и выходит: “к вящей славе вашего безумия”. И что тут поделаешь?..

: Я ведь ещё тогда всё это узнал, да. Шурка мне сразу сказал: «К. С.». Да только поздно уж было бежать разыскивать его — и где? К тому же не верили мы оба в эти штучки: мистика, мол. Другое дело — баба. Но ведь она о Саймаке даже не слышала...

В общем, назюзюкались мы с ним чернобурой мамонтовки по самые бакенбарды,— под гитару вдоволь наорались — на пару: он второй комплект поставил, а играет он, как бог — один “ПСИХООЛООГ” у него чего стоит,— в общем, из грота так никуда и не выходили. Да. А когда выкидывались — прочли в Журнале: “БУДЬТЕ ВЫ ВСЕ...”

— И подпись: чёрным по белому. Да.

: Пищер сидит тихо-тихо — принято, значит. Даже Сашка молчит. Только — Толкиена! — мало-ли что ОБС — “одна баба сказала”,— что делать с этим, с позволения сказать, фактом?!

— Мистика и есть мистика. Да. Не обмерить и не повторить. И грош с ней цена всяким измерителям и счётчикам, как бы они муторно ни вопили —

... А Шурка-Гитарист с тех пор, между прочим, так и не ставит Свечей. «Жить, говорит, охота. Ставить — чтоб какая-то дура...»

: Это точно. Все бабы — дуры. Да.

: Пит смотрит на меня, разинув рот. В конце концов, это немного раздражает — не люблю я внимания к своей скромной персоне. “Рот закрой — язык потеряешь”, так и хочется сказать мне. Но тут нужен заключительный аккорд, точка.

— Давайте, послушаем ‘Ж-М-Ж’,— заявляет Сумасшедший Зву-кооператор Егоров — и, не спрашивая ни у кого позволения, втыкает в маг кассету.

“Этого нам только не хватало...”

: “Съедем все” — уж это точно.

И я беру гитару и, не утруждая себя проверкой строя, ору:

— “А бабы — дуры, бабы — дуры, бабы —— дуры! А БАБЫ БЕШЕНЫЙ НАРОД!..”

— и извлекаю последний аккорд.

Получается — отвратительно.

: Да.

голос второй — “КТО ТАМ, В ТОЛЩЕ СКАЛ?..”:

— И было так:

Давно было; раньше всего, что было после, и дальше — много дальше — того, что звалось тогда здесь.

: Может, в Альпах — но быть может, и в Пиринеях,— кто знает; мало-ли горных пещер на свете,— недалеко от одной деревушки была пещера. Заколдованной называли её — а почему, никто уж не помнил. Может, гномы или тролли сокровища в старину в ней прятали — а может, ещё почему.

И жили в этой деревушке три брата; жили они со старушкой-мамой своей, и жили очень бедно. Такая уж жизнь была: в горах в то время — какое богатство?

И до того невмоготу стало им бедно жить, что решили братья как-то отправиться в эту пещеру и клад старинный достать. Не стала мать отговаривать сыновей — дала только младшему клубочек ниток с собой и сказала: ступай, сынок, по этой нитке — может, приведёт она тебя к кладу подземному, а может, нет,— да только по ней обратно всё ж легче возвращаться будет.

Взяли братья с собой верёвку покрепче — в пещеру спуститься; факелов нарубили смолистых — для свету — и пошли.

Первым решили младшего брата спускать — он полегче других был; значит в случае опасности какой, рассудили браться, поднимать его наверх легче будет.

Опустили младшего брата вниз и сидят наверху у входа — сигнала ждут, чтоб среднему спускаться. Да только сигнала всё нет и нет. Подняли верёвку наверх — а край её точно ножом срезан. Испугались братья: что делать, как домой без младшего возвращаться,— перевязали верёвку и полез средний брат младшего из беды выручать. Остался один старший брат наверху.

Сидел-сидел — уж поздно стало, темнеть начало. Видит: нет братьев. Да только как одному в деревню назад возвращаться, что сказать?..

— И полез он вниз: один. Братьев искать,— а может, повезёт и сокровище подвернётся. Всё равно одному назад возвращаться — что с пустыми руками...

: Долго ждали их в деревне. Да так и не дождались вовсе. Уже собрались идти искать — горы окрестные прочёсывать — как тут мать сказала, куда они пошли.

Не сразу, конечно, решили люди пойти к той пещере. Утра дождались — ночное-то время, понятно, время нежити,— за священником послали...

Приехал священник. Поднялись к пещере, смотрят: верёвка, привязанная к дереву, висит — и край будто ножом срезан.

Испугались люди. Никто не хочет вниз лезть.

— Тогда священник начал молиться, осенил вход в пещеру крестом,— а оттуда в ответ словно вздох человеческий, да стук каменный с плачем.

: Тут все и вовсе перепугались, бросились врассыпную — кто куда, и священник, конечно, тоже — и больше к этому месту уже никто никогда не подходил.

Остались у пещеры только мать сыновей пропавших, да мальчишка соседский,— известно, мальчишки ничего не боятся, и всё им любопытно и интересно,— он и рассказал потом всем, что дальше было.

: Как упала мать на колени и взмолилась — отдай, гора, мне моих сыновей, зачем ты отняла их у меня! А обращаться к духам языческим старинным в те времена большим грехом считалось... И тут из-под земли голос такой неживой ей будто отвечает: не звала я их, сами они пришли ко мне за сокровищем,— а что клубочек твой путеводный не взяли, забыли — так и забыли дорогу домой.

: Пещера-то заколдованная была — правду старики говорили! Не иначе, как гномов это заговор был или троллей каменных... А снять такой заговор никто из людей, конечно, не может: не по силам такое волшебство простому смертному одолеть.

И взмолилась тогда мать — если не можешь отдать мне сыновей дорогих моих, пусти меня к ним!

Схватила она клубочек свой — а он всё время у входа в пещеру лежал, младшим братом забытый — и кинула его прямо в камень.

— И раздалось вдруг зелёное сияние, и раскрылась гора, и покатился клубочек сам вперёд — в гору, и пошла она за ним следом.

И закрылась за ней гора:

: Только нитка и осталась, уходящая в камень.

Да и та потом пропала: вечная-ли вещь — нитка?

: Так, говорят, было.

ГОЛОС ТРЕТИЙ — ОТБЛЕСК НА ПОТОЛКЕ:

... Ну, после всех этих мучительных трансплантаций и вечерних сталкеровских ужасов ( вот уж, Господи, как говорится, не ожидал! ) заснули мы все довольно быстро — кажется, даже “Эквинокс”, который я всё-таки поставил, не смотря на дурацкие протесты Хоррор Сталкера, дослушали только до половины,— только первую сторону,— и так же быстро проснулись:

Который был час — не знаю; по научной воле Пищера мы тут все пребываем ‘безвременно’ — но только я сразу понял, что до “утра”, нашего условного “утра”, во сколько бы ‘колов бремени’ оно ни наступало волею судеб — было ещё страшно далеко. А значит, стал-быть, спать нам ещё и спать — да...

— В общем, я сразу понял, что это.

: Два раза у меня уже было такое — когда мы впервые остались на две недели в Ильях,— Пищер, кстати, позавчера поминал те две недели в связи со Свечёй; да только, кажется мне, до конца он свой случай так и не рассказал. Угу — оно понятно: попробуй-ка, поговори о чём серьёзном в присутствии Иререн Сталкера... Тоже мне — Великий Кондухтор... УХАНДУКОР, “да”.

..: Хотя — “ай, да Сталкер” — действительно... кимирсен, в общем, тот ещё: какую историю завернул! Сам, выходит, не без греха... И ведь — даже если, по обыкновению, врал — до того складно, и в таком, можно сказать, дивном унисоне с действительностью,—

— я ведь знал, что у Кости на самом деле что-то с Двуликой произошло,— как уверен до сих пор, что никому, ни одной живой душе он об этом случае не рассказывал,— “по ряду причин на самом деле”, как обожал в былые годы выражаться Пищер,— и уж тем более не рассказывал Люберу, потому как никогда не общался с ним толком,—

— Откуда же тогда Сталкер взял свою повесть: не высосал же, в самом деле, из пальца ( за исключением явно стебовых в моём отношении деталюшек-подробностей )?..

: Загадка. “На грани фола”, значит,—

— ладно. Пит, кажется, не спит. Да и Пищер с Любер Аллесом ‘шеволятся’; впрочем, когда это приходит , просыпаются все — какой бы ты уставший ни был, и ‘каких бы снов ни наблюдал’. Потому что вовсе не во сне тут дело. И не в усталости.

— А в чём???

: Тихое потрескивание — слабое такое и с шорохом, будто электрическое — от входа. Как обычно.

— Пока все молчат. Правильно: поначалу это так ошарашивает... Просыпаешься среди ночи — словно и не спал: такое бодрое настроение, будто среди дня это происходит...

— Сталкер с Питом вообще, кажется, в первый раз при сём феномене присутствуют... Это плохо. Ладно. Попробуем сосредоточиться. Всегда это начинается, когда не ждёшь... Рассказывай потом наверху, что трансы ещё нераспакованы были — и так далее... Кто поверит?!

А ведь до соплей жалко — сколько сейчас всякого “умного железа” у нас с собой! — Пищер-таки умудрился сесть на хозтему то-ли к ‘экстрасексам’ каким секреторным, то-ли своих дуболомов в институте уломал... Честно говоря, вообще не понимаю: на фиг сдались пищеровскому спортинституту наши экстремальные условия... Неужели следующую “липочку” у нас в Ильях проводить удумали? Вот цирк будет — особенно фигурное катание в Хаосе... Хотя нет: ради такого праздника жизни они нам весь СумБар заморозят — до самого дна,— заодно и в хоккей сыграют. А вот чем бы таким совершенно противоестественным предложить им заняться в Хаосе? Ну, в Сейсмозоне — ясно: спортивная ходьба в полный рост, совмещённая с полным сортирным дезУриентированием под местностью,— а Хаос?.. Неужели — икона даунов и толпяных недоумков-фанатов наших: футбол???

— И на ум автоматически приходит картина следующая: “Подземные Игры Недоброй Воли”. Эстафета 3 Х 100 л; запой 150 литров вольным стилем ( лидирует, без сомнения, Мамонт — на втором месте краса и гордость, страх и ужас нашего коллективного бессознательного Зайн Кампф Чудо Сталкер ); что ещё можно предложить? Ага: спелеопятиболье — “завал, транс, свет, контра, примус”; сортирная хотьба ( проводится на максимальное удержание в спальнике ),— О!!!: “Русский Минотавр” — сматывание за впереди ползущим чайником путеводной нити,— скоростное открывание замков, опускание и поднимание “чемоданов” в разном весе; ломка штреков, парное копание, сортирные танцы; стометровка в монолите с препятствиями; марафонский бег по кольцевому шкуродёру в 42 км 300 м ( или сколько там? ) без входа и выхода — обязательно с трансом; карате — борьба со светом; кидание чайников, разбивка чужих лагерей, сбор даров породы ( проводится в ещё не остывших гротах ); прогулка “по гробы” ( это для додиков и спасателей ) — ну и, пожалуй, метание диска ‘Ж-М-Ж’ на длительность... С неизбежным “жмур-серфингом”: “катанием на досках” в финале. Ибо лучшего средства транспорта для выемки из-под земли трупа ещё не изобрели,— Шкварина, например, именно так и вытаскивали. < Не забыть этой истории до самого конца жизни... >

— Так. Возвращаемся к насущному — тем более, что началась Стадия Вторая: светиться пошло.

«Ух-ты»,— сообщает Пит.

: Правильно. Я сам в первый раз чуть вообще себе язык не откусил — как увидел...

: Нежное такое голубоватое свечение по своду.

По всему гроту — стены, потолок и каждый камень — всё становится видимым изнутри. Будто некая скрытая подсветка; не свет — нет: себя-то мы не видим, лишь камень, грот, камень-известняк — да; и всё словно восковое, полупрозрачное...

В прошлый раз, кажется, было зеленоватое — впрочем, Пищер говорил, что цвет — это наше субьективное восприятие, каждый видит свой оттенок. А от чего это зависит? От окраски сетчатки?.. Может быть. Но она не меняется — а в тот раз я видел зелёное... Значит, Загадка. Потому что цвет каждый раз у каждого — свой, иной, чем в предидущий раз — а почему, неизвестно... Общее для всех — лишь то, что видишь. Время начала. Время конца. Рисунок. И, пожалуй, Звук.

... Пит всё крутится — шуршит спальником; грот, должно быть, разглядывает. Пищер тихо подвывает — ага: бесится, что аппаратура его волшебная глюколовная в трансах загерметизированная от влажности парится... Что ж — как говорится, “видит око, да зуд никого не ...”.

И лучше его — Пищера, а не Пита — сейчас не беспокоить.

—— А это ещё что: почему полгрота чёрные? То есть им, конечно, и полагается в нормальных условиях быть чёрными,— чернее некуда, пока хоть какой-нибудь свет не включишь, тут я спорить не буду,— но почему одна половина светится — а другая нет?

: Бардак. Мистика. Ведь не бывает так — если уж приходит, то повсеместно. Без аннексий и контрибуций по всему гроту: глобально, так сказать. И человек этого заслонить не может — человек для этого, как показывает личный случайный опыт, абсолютно прозрачен.

— То есть почти прозрачен... Но это частности.

Проверяю — провожу рукой перед лицом, открываю и обратно закрываю глаза — точно, не влияет. Вижу лишь лёгкий силуэт руки — даже не силуэт, и не тень — а как бы структуру руки...

: “Структура тепла”,—

Будто сплетённую из тонких полуосязаемых нитей, что, растворяясь в пространстве, уходят/тянутся в стороны,–

— Значит...

— Полиэтилен,— говорит Пищер, но я уж и сам догадываюсь, что полиэтилен, которым мы с Брудером занавесили со стороны грота нашу спальню, каким-то образом экранирует это. И одновременно я понимаю — напряжённую интонацию в голосе Пищера трудно не заметить — что эта его фраза — только увертюра к тому, что сейчас начнётся. Произойдёт –

–– “Хочу я этого, или нет”,–

: Пролог, значит.

И успеваю сообразить, что далее мне лучше помалкивать — в целях удовлетворения инстинкта самосохранения. А он очень во мне развит... Потому что есть в моём организме такие очень нервные и хрупкие клетки — нейроны называются — и я буквально физически чувствую, как они не восстанавливаются в моём организме после подобных бесед с Пищером.

— Да только всего не рассчитаешь заранее. То есть: знал бы, где упасть... То есть Пищер — соответственно, с накалом — продолжает:

— Да сорвите же его к чёртовой матери!!!

: Интересная адресация...

— Кого? — чересчур флегматично интересуется Пит — и это тоже ошибка с его стороны. Уж лучше б молчал — как обычно. Или — как я.

: Чем не образец?

— И я молча и с трепетом жду того, что скажет Пищеру Майн Кайф Либер Сталкер.

И Майн Кайф изрекает:

— Закрой рот — кишки простудишь.

: Это его любимая. И адресована она, без сомнения, Пищеру.

— Чегоооо? — ошарашено переспрашивает Пищер.

: В предчувствии детонации тянет с головой поглубже зарыться в спальник — “и отползать, отползать...” На сколько только возможно в данном гроте,—

— Только я почему-то этого не делаю. “Проклятое любопытство”... Так ведь и расстрелять могут.

— Уф, достал,— жалуется Свечению Сталкер — и врубает налобник.

— Тебе одной половины было мало, да?

— И демонстративно громко вылезает из спальника, перешагивает через закипающего Пищера,— вообще говоря, вот так вдруг подняться из спальника во весь рост свой — поступок для Сталкера довольно необычный, можно даже сказать, геройский — если не претензециозно-глупый, так ему это не соответственно — в общем, дальше он перешагивает через громко хлопающего глазами от яркого света Пита, упирается в меня — ага: чтоб я ещё хоть раз в жизни улёгся в этой компании с самого краю! — и, засучив рукава, обоими руками начинает рвать... — разумеется, со страшным грохотом, ведь без этого он просто не может — и я понимаю, что после подобного светового и звукового глушения наши органы чувств ещё месяца два будут не в состоянии уловить столь тонкие и эфемерные флюиды Вселенной, как это Свечение,—

— так вот: без этого он просто не может — рвать с потолка с таким трудом водружённый туда намедни полиэтилен, пытаясь при этом изо всех сил утвердиться у меня меж ног поближе к телу — а это невыносимо-больно, между прочим,— я же, как-никак, мужчина и отец своего ребёнка, так что у меня там есть, чему болеть,— но я стоически молчу, из последних сил сохраняя сознание,—

— и вдруг, будто только замечая меня, изумлённо — словно видит впервые в жизни — освещает системой, и бьёт, подлец, самым дальним своим светом, а на “дальнем” у него, подлеца, амперка стоит — и вопрошает:

— А чего это ты тут разлёгся???

: СКОТИНА.

— Дальше всё происходит одновременно, потому что у меня нервы тоже не железные: Я, ПИЩЕР, МАЙН БРЭК-КАЙФ СТАЛКЕР и совсем немного Пита: буквально в гомеопатической дозе — как Ринго Старра в Битлз. “Да”.

: СЛУЧКА...

: В жизни не видел, чтоб три-с-четвертью человека могли устроить такой тарарам из-за какого-то c’пустяка.

... и остыть так же быстро.

— Тьфу! — подводя итог нашей плодотворной дискуссии, продолжает утверждать Пищер. Спасибо — Сталкер умеет всё перевести в шутку. Уж в чём-в-чём, а в этом ему не откажешь. И хорошо, что Пит...

— Пит говорит:

— Знаете, на что это было похоже? Может, не к месту... — вдруг засмущавшись, начинает извиняться он: ах ты, лапочка наша...

— Говори, коль зАчал,— сурово требует Сталкер и закуривает.

— Состояние кауманек.

– ЧЕГО-ЧЕГО???

: не понимает никто в гроте.

– Ну, у меня родственники в Туве живут,– пытается дойти до нашего несознания Пит,– под Кызылом, в селе одном… Это не важно. В общем, мы с родителями их каждое лето навещаем. Ну, я там говорил с одним шаманом… Я прошу, не смейтесь, пожалуйста,– это самый настоящий шаман, и его все там уважают… Ему очень много лет, я не знаю, сколько – он ещё при Сталине двадцатку в лагере отсидел. И когда узнал, что я в пещеры хожу, разговорился со мной. Может, конечно, и не из-за пещер… В общем, он сказал, что если б я не жил в Москве, он бы мог меня взять в ученики. Он серьёзно предлагал, потому что, сказал, никто из тех, кто там живёт, ему не подходит. В общем, он мне многое рассказал о шаманизме и о практиках шаманских.

– Так что — это твоё “кау…” Как там его? – не выдерживает Сталкер.

– Я и говорю. Это одна из практик. Точнее, её цель. Он ещё в тридцатые годы, когда у старого шамана обучался, испытание такое проходил: на месяц ушёл один в горы и дал обет ни с кем это время не общаться. Вошёл в пещеру в новолуние и весь лунный месяц под землёй пробыл. Так вот, кауманек — это состояние, к которому шаман должен стремиться. На этом подземном пребывании, например. Но по идее – всю свою жизнь. В этом состоянии он может постичь и видеть весь мир, а проявляется оно в таком примерно видении. Как я понял его.

– Что ж… Может, оно и так,– бурчит Пищер,– да только всё равно ничего не объясняет.

: Пищеру явно не по себе от того, что Пит сообщил ему нечто неизвестное. Тем более, связанное с любимой нами Подземлёй. И с эзотерикой ейной.

: Я лично не то, что сомневаюсь в словах Пита — в чём тут сомневаться? И потом, как нам всем известно, Пит никогда не врёт — я не люблю, когда одну непонятку объясняют другой.

– Ну и что следует из твоего, с позволения сказать, “объяснения”? – хмыкает Сталкер.

– А то, что не зря шаманы уходят на месяц под землю. Именно здесь и раскрывается то, что стоит за всеми нашими мыслями, действиями… Значит, отсюда и можно увидеть весь мир — без дураков. Получается, что на поверхности нам что-то мешает – может, просто шум, шум во всех смыслах, и суета. А здесь ты раскрываешься миру. И начинаешь видеть его. Я не знаю, как сказать об этом. Но здесь раскрывается наше зрение – то, что внутри, подлинное – и которое просто не может раскрыться наверху. За суетой этой и шумом. Так ребёнок в утробе матери ничего не видит, но когда рождается… Он, как и мы. Глаза его открылись — но он ещё ничего не понимает. Вот, нашёл сравнение: это похоже на костёр. То есть на отблеск пламени — будто где-то в глубине пещеры горит огонь: костёр там, или ещё что,— «интересно, тут же реагирую я, что там ещё может гореть — бензин, что-ли? Вот она, силикатовская школа жизни!» — А мы смотрим из темноты,— продолжает Пит,— из-за поворота, или через какую-то щель — и видим лишь отблески огня на своде... И ничего не можем понять.

: “Ай-да-Пит...”

— Хотелось бы узнать одно: как долго нам ещё придётся так сидеть — в потёмках... В неведении своём, значит.

— Очередная версия платоновского подвала,— не вполне изящно замечает образованный в коридорах МАРХИ Сталкер.

— И Пермской зоны,— подхватывает уже совсем успокоенный Пищер. < «Уж не ту-ли зону ты имеешь в виду, где трубил?» — хочется спросить мне,— но учёный недавним опытом, предпочитаю не высовываться: “во время обстрела, то есть дискуссии, эта сторона улицы, то есть тема, особенно опасна”. Особенно — со стороны Пищера, значит,— тем более, что Пищер, чтобы быть понятым верняком и полностью — а также целиком, окончательно и бесповоротно и при этом, естественно, препарировать и переварить сообщённое Питом — начинает конкретизировать нам эту версию: “кино, проекция, телевизор, информация, деформация” — и так далее по всем “пунктам”. Читайте “УРА-льский Следопут” и соответствующую ему прибалДийскую порнуху на ночь. >

—— Мне тоже хочется сказать что-нибудь умное, но несколько жмут отдавленные Любером органы продолжения ввода; это, так сказать, внутренний дискомфорт,— а внешний — то, что в результате срыва полиэтилена мне становится просто-напросто холодно. Но насчёт своего спанья с краю я как бы уже высказался, а остальные...

: “Остальные — подождут”. В смысле, мысли.

— К тому же я никак не могу связать в одно: питовское “прозрение”, Свечи, предсказания, свои новогодние канистры, Двуликую-Еву, свечение, полиэтилен — а тут ещё всякие “шубины”, “маленькие чёрненькие”, Белый, “ZOOLOOК” и прочая нечисть...

: По-моему – не я один, никто ничего не понимает. И никогда не поймёт, как представляется мне. Только тешат себя наивными, как иллюзии Ричарда Б., рассуждениями – а толку…

: толку – чуть. Есть вещи, которые нам не дано познать на этом свете. Как ни тужся. Ну как, в самом деле, может себе представить трёхмерный мир какая-нибудь двумерная козявка? Как муравью постичь управление компьютером?..

— Как нам, живущим в этом мире со всеми его реалиями, вообразить/представить себе иной?..

Конечно, у человека – если он, конечно, человек – никто не может отнять права порассуждать об этих явлениях. Мало того: делать вид, что их нет, или пытаться “объяснить” их какими-то психическими отклонениями, как и “ложью свидетелей” — в высшей степени безумно. Но не меньшая глупость полагать, что ты можешь познать их, как, скажем, познают тонкости электротехники или химических реакций. Ибо что мы, что приборы наши принадлежим миру этому. Пытаться всерьёз получить с их помощью “данные” о мире ином столь же глупо, сколь с помощью каменного топора изучать химический состав звёзд. Иль электромагнитное взаимодействие. ВЕРЬ, пытайся как-то систематизировать наблюдаемые артефакты,– готовь себя к получению ответа на вопросы, что на самом деле пока даже не можешь задать — что ещё?..

: А потому, какие бы сполохи оттуда периодически ни долетали до нашего убогого сознаньица — задача, что поставил себе Пищер, в высшей степени дурацкая. Нерешаемая в принципе. Пока ты, конечно, здесь – а не там, где все будем. Рано или поздно, но – неизбежно. Как ни крутись и ни выворачивайся, как ни напрягайся. Вот ТАМ и получишь ответы на все свои вопросы —

Если сумеешь их задать.

... я говорю:

— Спокойной всем крыши.

Просто — и никаких аллегорий.

: И это почти картина...

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — “ВЫ, КОНЕЧНО, БУДЕТЕ СМЕЯТЬСЯ...”:

... Поэтому наутро Малая Диспозиция, объявляемая на сегодня Пищером, гласит: ПХД. < Звучит почти как ПНХ — в бытность мою слухачом-радистом на одной исключительно специальной подводной лодочке... Впрочем: ш-ш-ш... Не столько Военная Тайна — да; ‘секретция пьяного прапора’ — насрать мне на их Вонючую Тайну с три короба отборнейшего дерьма; давно бы выдал, если б было, кому — да и если бы знал — вот только беда: не знаю. Что вообще у нас в армии знает солдат? “Учите мат.часть, ребята — так бьют за неё, так бьют...”

: Самый замечательный анекдот из армейских, что помню. Да. >

— Так об чём это я?... Ах, да:

В общем, Пищер объявляет на сегодня ПХД — парко-( я, конечно же, говорю: “партейно” )-хозАДственный день, который, как известно, гостей не ломает... Я бы даже сказал: ЗХД — запаркохозяйственный,— потому как разгребсти всё наше барахло и навестить хотя бы относительное подобие правопорядка в таком стеснённом пространстве — я имею в виду наш грот  — не удаляя из него мешающихся Пищера ( под ногами ), Егорова ( языком ), Пита ( образом действий — то бишь какой-то педантичной восточной услужливостью: не успеешь отменить просьбу, как — шарах по мозгам! — уже, к сожалению, сделано... ) и ещё одного разгильдяя — имею в виду себя ( образом мыслей — без комментариев ) — это, как авгиевы конюшни к приезду генерала выдрючить. Да: ломом и зубной щёткой,—

— Эскьюз ми, стал-быть...

: Кстати — грот до сих пор не имеет человеческого названия, а посему так и предлагаю назвать: “Пищеровы Конюшни”. Тем боле, что авгиевы лошадки тож под землёй пребывали – да.

— Не поддерживают. А до отвращения циничный Егоров ( хам необразованный ) говорит, чтоб я лучше работал. Да куда ж — лучше??? Я и так никому не мешаю. Да.

На самом деле, конечно, давно пора было навести порядок. Ведь Чёрт ногу сломит во всём этом барахле! И “ночные наблюдения”, столь милые уму, сердцу, совести и разуму нашего несостоявшегося карсто-гнома Пищера ( забыл дописать: в перечне три первых компонента смеси обязательно заходят за четвёртый, да ) просрали, как чайники, именно потому, что во-время под рукой ничего, кроме меня, не оказалось... SOS-тоявшийся ф’акт, да.

Так что — что ж! — покажем этим разгильдяям, как раки работают!...

— Точнее, Рыбы. Бо угораздило случиться меня на свет не только в данной стране, но и посреди марта месяца,— до сих пор так и не понял: во благо, или во зло?..

: “Придётся показать” — да.

... Как там друг Егоров острит — “Орнунг”? Знать бы ещё, что это может “значить”. У самого Сашки спрашивать бесполезно: если б знал, он бы это на нормальном языке изложил. Да. ‘По ряду причин на самом деле — или типа того, скажем; уж это точно, да. Значить.’

— Только не надо думать, будто я тут сижу, рассуждаю ( я стою ) — и ничегошеньки не делаю. Не надо гнать пены. Это я всё довольно мысленно излагаю — одновременно сражаясь с другом Егоровым в беспощадной борьбе за освобождение грота.

Я имею в виду — от бардака. Предлагаю, кстати, медаль соответствующую учредить: для награждения Сашки.

— За освобождение от кого? — не сразу доходит до Пищера.

— От Егорова,— объясняю ему “фо спешел”,— очень мешает.

— А ты его не чеши,— реагирует Пищер.

: Легко сказать — не чеши. Это тебе не Гондурас. Да.

— Вытряхиваю содержание транса на пол.

..: Сашка в состоянии, близком к обмороку. Или к экстазу,— сразу не разобрать. < ‘Обморок копчёный — да’ >

— Что ты делаешь,— кричит,— совсем с ума сошёл?..

: Это я ещё на человеческий перевожу — без брани и выкриков, да. И пытаюсь, соответственно, запихать всё это барахло — если не сказать круче, но я не Егоров — обратно.

: В транс.

— Тоже что-то не так, да. “Не нравится, значить”,—

Не нравится — не ешь.

“Никто и не ест” ( “Внимание, черепаха” ).

— Устраняюсь. Пробую изобразить помощь Пищеру < мысль о том, что гораздо эффектней вышепомянутую можно изобразить на соответствующем клочке бумаги, конечно же, первой приходит в мои соскучившиеся по подобному роду занятий извилины,— но и егоровских мозгов, по-моему, достанет для того, чтоб описать последствия... А потому изображаю Действием — а не отображением оного >. Только тоже: зря. Тоже что-то не так. Не угодил, “значить”.

У нас с Питом вещей поменьше — мы люди скромные, работящие; Питуля вон уже сколько всего наворотил и разгрёб, затем не понравилось нечто в содеянном — или совесть заела — и снова наворотил и снова разгрёб. Теперь сидит, уставясь восточным оком своим на свечу — и откровенно умирает от безделья.

: Бедняга даже не курит... Снимаю налобник в знак глубокой скорби и уважения, гашу свет...

— ЗАЙМИТЕСЬ ЛУЧШЕ ОБЕДОМ! — рявкает Пищер своим козлиным дребезжащим фальцетом. С его комплекцией проблематично пытаться издавать такие звуки: организма может не хватить — и что тогда?..

: Коллапс. “Старлесс” — имени Гены Жукова и Роберта Фриппа одновременно —

— “Сейчас здесь станет грязно”,— вспоминаю я подходящий псалом из Братьев С. и Т. Ругацких — в порядке ‘бесблатного бредубреждения’.

: Не доходит. Даже до Егорова не доходит — представляете??? Ну разве можно так отдаваться работе?!

— Хорошо,— говорю,— только вы все сразу таблетки примите.

— Какие таблетки? — профессионально реагирует Пищер. Но лучше б подумал прежде, чем переспрашивать, да.

— От отравления,— сообщаю я,— и от бешенства — на всякий случай. Мало-ли чего... Мне тоже жить охота, да.

— ВСЁ!!! — взрывается Пищер Указом Воветской Сласти,— с этой минуты употребление алкоголя в гроте прекращается.

— “И минеральной больше не проси!” — демонстрирует неплохое знание реостатовских программ Сашка. Почти не к месту, кстати.

— Можно, я выйду? — тогда говорю я.

— Зачем?

— Дурацкий вопрос. Поясняю, почти как для ментов: медленно и два раза.

— Ну раз в гроте, стало быть, того — нельзя... то, может, на вынос?.. То есть — я выходить буду...

— Я т-тебе выйду... — угрожающе шипит Пищер ( угу — гюрза...).

: Между прочим, похоже. Только ростом не вышел, да.

— “Над городом повис сухой закон!” — продолжает восторгаться Егоров.

: Чёртов эрудит — нашёл, чему радоваться...

— Тогда я брагу поставлю,— размышляю я, оглядывая наши запасы сахара. По-моему, хватит. Мысль о том, что можно попросту выкрасть пищеровский спирт, конечно, тоже приходит мне в голову — но не такой я даун, чтоб делиться ей с этим обществом. Да.

— Не пойдёт,— говорит Сашка,— без дрожжей не получится — воздух слишком стерильный. Да и холодно... Мамонт уже пробовал.

: Действительно — не Гондурас. И даже не Рио-де-Жанейро. И вообще: климат под землёй самый бестактный — сидеть холодно, работать жарко... Очень трудно соблюсти грань, чтоб не вспотеть.

— Особенно в такой компании, да.

: На этом антиалкогольная пропаганда в нашем гроте заканчивается.

— И слава богу.

Некоторое время работаем молча — Пищер возится с аппаратурой, Сашка разбирает и укладывает на полочки запасы жратвы — это дело он любит,— а мы с Питом сортируем бензин ( «доверь террористам бомбу»,— тут же заявляет Егоров и сетует на отсутствие в гроте каски и противоатомного ‘уежища’ ) и заправляем примус: из питовской, вялотекущей — бо совершенно-понятно, что первой в бой пускать надо именно её. А не початую в попыхах первого дня Сашкой,—

— А потом начинаем стряпать есть.

: Приготовление Пищи под землёй — это, я вам скажу, “тоже весчь”. То есть праздник. Обряд:

С жертвоприношениями — своего рода — конечно. Потому что вода сильно тратится — на мытьё посуды, к примеру; на мытьё картошки, варку... А ведь смертно жалко! —— жалко сливать — тащишь, тащишь её в грот чёрте откуда по шкуродёрам разным,— и что: в землю?! Нет, это не по мне; я предпочитаю, скажем, так: картошка чистится “всухую”, режется далее, как тебе надо — и слегка полоскается в кане; а пока полоскается, кстати, заодно можно и руки помыть, да; затем то, что порезано, варится в той же воде — да, а что? ведь она в ней же и мылась! — и добавляются туда ещё супец, кубик рубика блюённый и банка тушёнки в конце — уже открытая.

: У меня 100 % всего в дело идёт, да.

Называется “забульбень”. Сильная штука — она даже головную боль снимает: вмиг забываешь о головной боли...

Главное, перед употреблением банку из-под тушёнки выловить ( а то не всем удаётся объяснить её там присутствие, да ) и самому облизать, и растолочь твёрдые неизбежные фракции. Конечно, можно варить подольше — чтоб они все расползлись — но это дольше, да и подгореть может. Крику тогда с Егоровым не оберёшься — есть точно не будет. Да.

Ну, не нДравитЬся — как говорится — не ешь.

— ‘Никто и не есть’ ( ‘Вынимание черепахи’ ),— замечательный фильм, между прочим. Там есть один такой забавный момент...

: М-да. Пищер находит новую тему для возбуждения. А я-то думал, что на сегодня у нас всё позади —

: На этот раз его сильно беспокоят свечи. Подумаешь — свечи, как свечи.

— Сало, как сало,— говорю я,— чего его чесать?

: Никакого оздоровительного эффекта.

— Вот,— взволнованно сообщает всем Пищер,— у нас пять пачек свечей за 18 копеек и пять пачек — за 9.

... Ну-и-что?

— Наташа Ростова,— говорю, но Пищеру не до шуток. Ещё бы — такая Проблема!

— Мне бы его проблемы. Да.

— Кстати,— говорю,— пачку сразу дай сюда. Стол освещать.

— Пачку??? — с ужасом переспрашивает Егоров. Вот скупердяй! И дёрнул же нас чёрт ( в данном случае — с маленькой буквы, потому как фигура речи, а не имя собственное одного нашего апокрифического подземного знакомого ) выбрать его завхозом! “Экспедиция, мол, только начинается,— кто знает, что будет дальше?”

Только я с этой их экономией общего света вчера на трансах и сегодня на ПХД ( + заброска была — а это ‘амбер/часов’ в десять мне вылилось, не меньше,— хоть и экономил изо всех сил: выключал везде, где можно было, и пользовал только ‘ближнюю эспираль’ — толку? ) весь свой драгоценный личный ходовой свет “посадил”. Да. Больше одной свечи их не уговоришь одновременно зажечь — ещё бы! такая растрата света, а нам ещё месяц сидеть, да,– кто знает, как поведут себя эти свечи, как быстро будут сгорать? – будто в первый раз под землёй и не знают, за скоко ( именно так, “скоко” – прописью, да ) времени сгорает обычная парафиновая свеча за 18 коп, а за скоко времени – не менее стандартная девятикопеечная её сестрица — экономы фиговы! Коль такие неуверенные в себе – брали бы всего по четыре, по пять, по шесть, чтоб не заморачиваться и меня не заморачивать-злить попусту — ведь от одной свечи всё равно мало что видно. И как это предки одной свечёй тоскливыми зимними вечерами во дворцах обходились —— а в хижинах и того меньше: лучиной?.. Лишь слепит глаза — как глянешь на неё — а по углам грота и в тени уж вообще ничего не видно... Тогда как мой пытливый художественно ориентированный глаз не просто жаждет — требует: “огня!”,— бо “чтобы смотреть, надо видеть”,—

: Приходится жечь постоянно систему — если занят чем-то, а не сидишь за столом без дела, как некоторые, кому для максимально вообразимого творческого акта ничего, кроме пары ушей и рук, не требуется — а частенько и это излишне ( “без рук, глухой — звукооператор, да” ) — но я не Егоров, пальцем друг в друга тыкать не буду,— а на много-ли системы, в банках которой умещается ‘десять амбер ровно’, хватит?

— Так и без ходового света остаться не долго. И всё из-за их экономии подлой, да.

: Не на том свете экономить надо — есть такое мнение, “значить”. Лучше б Егоров, чем причитать сейчас, до выхода сделал мне на коногон переходник под нормальную экономичную лампочку — а не это штатное уёгище... Тогда и коногона бы моего на в десять раз больший срок хватило, да. Он же, видите-ли, аппаратуру пищеровскую днями и ночами осваивал — электронщик хренов...

— Не бойся,— говорю,— я их по одной жечь буду. Честное спасательское — и додиковское: на всякий случай,— говорю. Да.

— И тут Пищер, наконец, созревает — и делает, наконец, свою трагедию достоянием общества.

: На самый конец, да.

( Это я другу Егорову — а то он без грубостей ничего не понимает. )

— Вот,— объявляет Пищер,— девятикопеечные свечи горят по пять-шесть часов, а восемнадцатикопеечные — почти по двадцать...

: От изобилия числительных немного сводит голову — но повода вешаться я пока не вижу.

— И парафин после восемнадцатикопеечных остаётся, его снова в ход пустить можно — в парафинку, скажем,— продолжает вяло излагать Пищер.

: По-моему, это тоже не смертельно. Это тоже можно пережить.

— Лучше бы у нас все свечи были по восемнадцать копеек!..

..: Круто взял.

— Ничего не скажешь.

: Да.

Только — Толкиена! — НУ-И-ЧТО?

— И тут в разговор вступает Егоров:

— Зато эти восемнадцатикопеечные горят, как катафоты! Ничего при них не видно.

Это точно. Из-за них я и посадил свой коногон. И для рисования под землёй они совершенно непригодны: сколько их по гроту ни расставь, будут лишь жёлтые светлые пятнышки-шарики в глазах вместо достойной картины, что вполне отображают три-четыре девятикопеечных палочки. Да.

— Их четыре нужно, чтобы свету стало, как от одной девятикопеечной! — продолжает надрываться Егоров. Должно быть, на нервной почве — значит, тоже коногон садится.

Но — однако! — ничего не скажешь: основополагающая дискуссия... А главное, что от неё изменится? Что у нас есть — то есть, и никакие свечи в другие не обратятся. Да.

— И парафин, я предпочитаю, чтоб сразу сгорал — чтоб не возиться с ним потом,— завершает пространное изложение группы своих светлых тезисов вконец озавхозившийся Егоров.

— Под бурные, между прочим, продолжительные аплодисменты с моей стороны: потому что я тоже сторонник девятикопеечных свечей. Да. Только, по-моему, им совсем нечего делать — это я Сашку и Пищера, конечно, в виду имею.

: Смотрят на меня. А чего на меня смотреть? Сталкер, как Сталкер. Да.

— Наверняка ждут, что я им сообщу.

А чего тут сообщать? Пустое дело. Но всё-таки сообщаю: уж больно они, кажется, от меня того ждут...

— Значит, так. Это специально для подслеповатого Егорова и слишком экономЫчного Пищера. Берёшь одну такую маленькую-маленькую шайбочку,— я лезу в карман комбеза и достаю: там у меня много всякой дряни валяется — в том числе шайбочки запасные для коногона,— видишь: маленькая такая, чёрненькая?

– показываю им: как фокус.

— Да,— говорят и смотрят заворожено — готовы, “значить”.

— И надеваешь её на фитиль этой толстой свечи прежде, чем зажечь; я имею в виду свечу за 18 коп.,— объясняю я им, и так как мысль мою они просто так постичь не могут — тут уж ничего не попишешь, да, всё от бога — мне приходится разжёвывать её дальше:

— Шайбочка чёрненькая, металлическая,— говорю я,— тепло хорошо проводит и нагревается от пламени фитиля быстро. Да. И также быстро тепло своё парафину передаёт.

— Альбедо понижает,— произносит нечто астрономическое догадливый Пищер: похоже, от моего ошеломляющего открытия съехавший крышей в сторону детства. Или бурной своей доотсидочной астрономической юности.

— Да,— на всякий случай соглашаюсь я с ним, бо психов лучше не раздражать. Но так как Егоров, в бытность свою ‘карстономическим’ другом-товарищем Пищера, учился не на спелеоастронома, а на спелеокосмонавта — с соответствующим интеллектуальным креном — то он ещё, соответственно, ничего не понимает. Что вынуждает меня продолжить жевательно-речевые движения:

— Шайбочка нагревается, растапливает парафин — и он быстрее по фитилю вверх поднимается. Вместо того, чтоб вниз через край стекать — в кружки капая... Совершенно-бестолку, да. То есть сгорает полнее, и свету больше даёт. Вот такая экономия.

— Да,— изрекает через некоторое время с напряжением друг Егоров,— и в кого ты у нас такой умный?..

: Искренние интонации даются ему особенно тяжко. Особенно в подобных ситуациях — да.

— А был приказ монстра оборвоты наварища Язвова,— сообщаю, чтоб закрепить триумф,— всем спелеологам, независимо от цвета пота, запаха волос и возраста кожи, носить в карманах комбезов такие вот шайбочки. Специально для восемнадцатикопеечных свечей — да.

... аплодисментов не слышно.

Что ж: нет — и не надо. На нет и суда, и туда нет. Да.

: Такая уж у нас работа — у Кондукторов — что аплодисментов, как правило, даже если они в конце концов раздаются, мы уже не слышим.

: Лежишь себе в венках и посмертных почестях...

: Да. “Наша служба и опасна, и трудна...” Ничего не попишешь. И я поворачиваюсь лицом обратно к примусу.

— Что за чертовщина! Кана с картошкой — как не было. Видать, пока я трендил с этими бездельниками, добропорядочный Пит — то-то его давно слышно не было! — отправился выливать в сортир воду из-под намытой мною картошки. Считай, пол-литра воды пропало: псу под хвост. К тому же “в мире компонентов нет эквивалентов” — ну, это-то у нас каждый с рождения знает, да — так что: прощай, забульбенька! Что она — без важнейшей своей части?..

: Ага — а вот и он сам. Идёт, посвистывает — небось считает, что доброе дело сделал. А я даже рук не успел помыть...

— Ладно, не будем портить ему настроение. К чему поднимать шум — особенно в присутствии Непревзойдённейшего Кулинара Всех Систем и Промоин А. Егорова? И я молча проглатываю обиду: вторую за пять наших последних условных минут. Да. И механически устраняюсь от дальнейшего приготовления жрача:

“Делайте, что хотите”. А я лучше за водой схожу — компенсировать ‘убиток’. А заодно, может, и руки помыть — то есть это уже, конечно, как получится. Потому как громыхнёшься со скользких камней — что изображают собой некое нелитературное подобие мостков,— как правило, почему-то всегда несколько в стороне от реального края воды, не в ту, так в другую сторону — так и весь выкупаешься, да. Случаи разные бывали. А пальцем мы тыкать не будем: не по мне это самооставление в истории. Хотя каждый знает, что не у одного меня в Системе нелады с разновесием приключались... Да.

: И я действительно хватаю канистру — и устремляюсь за водой.

Покидая грот, мозгом, расположенным в основании таза, буквально физически чувствую, как озадаченно зрит мне вослед Егоров. «Чего это с ним, а?» — почти наверняка вопрошает он — и почти наверняка сам же себе отвечает: «С ума пошёл, значить. За водой».

: Да. И так как в руках у меня “десятка” — я имею в виду, конечно, не деревянный дензнак, который, как известно, уже давно ничем стоящим не обеспечивается и нигде на свете, кроме наших воистину сберегательных свалок, пожалуй, не принимается — а десятилитровая канистра — то есть канистра пластиковая ёмкостью в 10 л ровно, что предназначена по жизни своей исключительно “для негорючих и непищевых продуктов” —

— то ‘пнём-пень-сирую’ я этот водяной ‘уПиток’ примерно в 20 раз, а на душе от таких известий всё-таки становится легче. ( Да. )

К тому же просто приятно прогуляться от всего этого административно-хозяйственного зуда как можно дальше — и уж вдвойне здорово, если к Озеру.

... Обмелело оно за последнее время. То-ли вода постепенно — я всякие водостоки и подземные горизонты ( бредовый термин, верно? ) в виду имею — смещается в сторону, то-ли лето это суше обычного... Уровень воды сантиметров на тридцать упал — камни торчат повсюду и грязь на стенах над водой чёрной полосой выступила,— кажется, вброд теперь запросто перейти его, и до грота, что На-Двоих, по камушкам вдоль стены добраться можно,—

— А барабанит по-прежнему здорово: ТУК-ТАК-ТОК-БАХ-ТАХ-ТАК,— выбивают-выдалбливают капли; теперь уже, правда, не по жестянкам старым из-под пороха горного, что нашли здесь когда-то Пищер с Ветом и водрузили на камнях под каплями, а по банкам консервным — Сашка с Питом в прошлом году целый транс этих банок притащили и заменили на них жестянки раритетные, потому что те уж от ржавчины разваливаться стали, и нужно было сохранить хоть часть их,— впрочем, где она, эта “часть”? Дома у Пищера? У Сашки? А ещё у кого? Сколько вообще удалось сохранить — из всего, что здесь было прежде?..

: Охваченный “тоской по ностальгии”, вызванной к жизни сумасшедшей долбёжкой капели, пытаюсь протиснуться в щель, ведущую в На-Двоих,— да вовремя вспоминаю, что нам с Питом в этом самом На-Двоих ещё сидеть-и-сидеть, то есть балдеть ещё под эти самые капли —

— под грохот их и звон несмолкаемый, слушать день и ночь “водокап, водокап — взбудораживший сонную тьму; жизнь в застенке у мрака — удел непокорных и твой; я душою твой раб, но умом я постичь не могу: как возмездье века обходило тебя стороной” — пока крыша не съедет, а посему я упругим движением руки подхватываю уже наполнившуюся водой канистру, что “предназначена исключительно для негорючих и непищевых продуктов” — то есть исключительно для того, чего в природе, по-моему, нет и быть не может — разве что ртуть какая-нибудь, да; не знаю, правда, горит-ли она — теоретически всё, кроме инертных газов, гореть способно — но вот сколько весит 10 л Hg, можно себе представить,— пластиковая канистра этого точно не выдержит... Ага: вот и нашли то таинственное вещество, для хранения и транспортировки которого она предназначена: ясен пень, для того, для чего менее всего пригодна — как всё, сконструированное и произведённое в нашей стране,— совок есть совок, советское — значит, шампанское,— рассуждаю я, приближаясь к Хаосу, и так как от Озера к нам через него самая естественная дорога — то мне его не миновать:

: Да.

— То есть, может, лучше бы я его как-нибудь обошёл,— но нечего говорить о том, чего не случилось: “История КП=СС не знает сослагательного наклонения” — как любят оправдывать официальные жополизы маразм и преступления, творимые в этой стране на протяжении последних 70 лет,— а значит, и рассуждать нам здесь не о чем,—

: “Мучение Маркса бессильно, потому что оно ... < гАвно >” —

..: И так как волей судьбы я неизбежно оказываюсь в Хаосе, сама собой приходит в голову мысль увидеть — нет, не так: вначале просто сходить посмотреть на Штопорную. То есть на Мясокрутку. То есть не на Штопорную и Мясокрутку, а на Чёртов лифт, бо вход в ЖБК — бывший фантастический “второй ярус” наших мечтаний и бредней, где мы сейчас пребываем в неведении своём удалившись от ‘тел земных’ — ход этот теперь выводит сразу в Палеозал, и прокопал его в 1981 году Гришка-Чёрт — признаюсь, по моей прямой наводке: уж очень сильно хотелось сюда — увидеть хоть одним глазком,— написал ему из своей армии, сиречь флота, что здесь и как,— там-то тоска была смертная, а это всё здешнее пред глазами стояло, как мираж,— стояло всё время, как наваждение,— ну, и написал я ему из своего флота в его не менее тоскливые северные окоёмы ПВО обо всём здешнем. И как сюда сподручнее всего прорубиться —

: Да. И не каюсь, что бы ни говорили Пищер с Егоровым.

— Хотя: что Пищер и Сашка? Громче всех от радости прыгали,— правда, не к лицу им в открытую от радости детской скакать...

: Гришка-то на полгода раньше меня откинулся — ну и тут же, понятно, схватил кувалду, лопату, лом — и сюда. А уж потом парадку снял, по первому поту. И продолбился: через десять метров монолита всего... “Дорвался, значить” — как бы выразился друг Егоров,—

Впрочем, он потом выразился: и не раз, да. Столько раз за один вечер меня до того ни разу в жизни не любили — даже на КМБ и в учебке. Но бессмысленно ждать от нашего выдающегося спелеомэна слов благодарности, да. Не способен он на них — хотя какая истерика была с ним в 78-м, когда Ященко со своими орлами Штопорную эту рванул!..

— Ну да ладно, как сам же Сашка говорит. Дело прошлое. Да. Тем более, что поначалу все сюда действительно аккуратно ходили: след-в-след, ни бумажечки, ни спичечки не бросали... Ну а потом — конечно — понеслось...

: Знаем мы наш Великий Русский Народ, вечного победителя самого себя — как самого себя облупленного... Тьфу, блинн! — чуть не выругался на нервной почве, да. Кстати, если уж трогать историю — то по-теперяшнему правильнее не Хаос этот зал называть, а База. Да. Так теперь все говорят — и оно, может, получше. Бо Хаос везде, а с этого обвального колонника, как ни крути, ЖБК начинается... Значит, здесь и есть База.

Да.

: Вот так — твёрдо и уверенно. < В исключающих уголках оставим особое мнение будущего профессионального подземного топографа Пита,— сиречь, маркшейдера,— что Хаосом ЖБК не начинается, а кончается, потому как разрабатывалось не со стороны Ильей, а со стороны Никит — оттого, мол, он и вид имеет как бы колонного зала — то есть фронтальной выработки, не заполненной отхожим бутом, а потому местами сильно рухнувшей: в результате известного всем теоретически наводнения ‘от тринадцатого года’, что прорвалось через ильинскую сбойку-трещину, и разом остановило разработки и в Ильях, и в ЖБК, и в Никитах... Но где Никиты, и где ЖБК? ЖБК ныне, слава богу, неотъемлемая ( хочется в это верить ) часть Ильей, и начинается для нас Хаосом — а потому цена всем этим историческим изысканиям-определениям очевидна. Да. >

Рассуждая так, я как-то незаметно оказываюсь в Палеозале. Уж он-то сохранил своё прежнее название... Да только “всё в породе уравновешенно”, и отпечатков ныне на его стенах заметно меньше стало — это я “дохлости” всякие окаменевшие в виду имею,— наутилусы там пампилиусы, да брахиоподы с аммонитами...

— Зато прибавились рожи всякие, вырезанные по древнему камню, да надписи. Впрочем — пока без мата; клеветать не будем...

И кто знает — может, через 1000 лет всё это ценнее для людей будет, чем отпечатанная в извести селёдочная чешуйка или улитка каменная со склона... Да. Читайте Джерома — отпечатков-то повсюду полно, а где ещё можно найти такое, с позволения сказать, словосочленение:

“КЭМ —— ЖИВ —— ПОКА”

: Представляю себе морду лица упомянутого Кэма. Да. Или вот —

“Ухожу сторожить Родину.

Прощайте на два года — а быть может навечно. Вадим.”

: Это уже История. Или вот так — почти кратко: “Выходим. Свет кончается. Жизнь прекрасна! Оля, Ира.”

Да-а... И — “Не оставлю Надежду я, всяк сюда ходящий”. “Люди, зачем вы живёте?” “Ухожу, ибо в этой обители бед ничего постоянного, вечного нет” — Хайям!..

И уж совсем, видимо, от спинного мозга: “ДЖЫНЫ”. “ОБЖОРА”. “СОРОКИН, ФЕДОСЕЕВ, ЛЕНИНГРАД”.

— И нетленное: “АННЕТ — ДУРА”.

: Уж это — по-видимому — точно. Да.

..: Вот так, разглядывая старые отпечатки и наши новодельные надписи, я сижу в Палеозале на подходящем камушке — заботливо, разумеется, надвинув на попу “пенку” — и выкуриваю положенную мне по этому случаю сигаретку.

— Да. И остаётся мне сделать один-единственный маленький шажок, чтоб окончательно нарушить весь наш молчаливый ‘уговор договора’. Хотя: “был-ли пальчик”?..

: Клятвы с меня никто — чтобы близко не подбирался к Чёрт-лифту — не брал; более того, если и встречу кого — постараюсь не уточнять, который сейчас день и час недели,— а если — паче чаяния — повстречаю ‘совершенно-случайно’ кого из нашего ГРОБА — Группы Обеспечения,— то есть из “Подмёток” хоминых кого, иль из своего “ДС” — “Дерзкого Сада” — так те, понятное дело, мне и сами не скажут: пытай-не-пытай...

— Да встретить кого-либо в Ильях летом среди недели ( или что у них там сейчас проистекает ‘в смысле бремени’? ) вообще невозможно: потому как не сезон, да. И потому мы затеяли наше геройское предприятие именно здесь и сейчас — чтоб не смущать народ идиотскими запретами на посещение ЖБК: в конце концов, какое мы право имеем отнимать у ильинского народа пол-Системы ( если не сказать — значительно больше ) в угоду своим приколам и непонятным половине из смертных целям? < Каюсь — взял сильно завышенную оценку: влияние Пищера. >

— Но “случаи разные бывают”, а потому сейчас наверху над входом в Систему всё-таки дежурит наша славная ГО,— буквально “на всякий случай”: осадить слишком большую и решительную толпу чайников, рвущихся поздравить и пожалеть нас...

: Ха! “Дежурят” < хамство внутреннего голоса > — отмокают в реке, если не дождь и слишком жарко, или дрыхнут в палатке без задних ног,— ну, может, ещё у костра Коровин соловьём заливается,— хотя, честно говоря, слабо мне сейчас представить себе такие ‘поднятия’, как дождь и жарко — равно как и такой неизменный предмет нашей жизни, как звезду по имени Солнце — а ведь не так давно сидим: “что же дальше будет, Вондервурт?..”,— но дело не в этом предмете или предметах — я начал о другом, о ГО — так вот, даже ГО увидеть шансов у меня практически нет, потому как они “по условию поставленной Пищером задачи” сюда раньше, чем через неделю не сунутся —

— за акомами нашими отработанными, записями этими, что мы вроде бы “по условию той же задачи” как бы обязаны вести — только непонятно, что нам нужно писать, да и зачем это нужно,— впрочем, я опять отвлекаюсь,— да; так вот, заберут они все наши записи, мусор и прочие отходы — а потом, “через некоторое количество колов времени” принесут нам сюда хлебушка свеженького, акомы свежезаряженные — и снова будет у меня нормальный ходовой свет; ещё “железа” пищеровского подкинут,— в общем, типичная “экспедиция посещения”... Только посещения никакого не будет.

: Да.

Потому что встреча с нами в условия дважды помянутой Задачи не входит; дальше Палеозала они не сунутся — просто сложат здесь всё, что нам будет предназначаться, заберут наши посылочки — и привет... Да и сюда, небось, не полезут, пока не убедятся со всей свойственной Коровину тщательностью и усердием Хомо, что в означенном ‘ПалеозаДе’ не тусуется — конечно же, совершенно-случайно, исключительно-в-силу-собственной-рассеянности — какой-нибудь перекуривающий Сталкер...

: Именно в этот момент, да.

Так что шансов встретить здесь хоть какую-нибудь заблудшую — эх! бы женского полу! — душу у меня нет решительно никаких.

— Да...

И потому я — сидя тут — ничего в принципе не нарушаю,— даже жаль, между прочим. Потому как, конечно, всего пять суток ( не скажешь, что дней ) — или около того — здесь,— а уже немного тянет хоть краешком глаза глянуть:

— Как там эта штука, вокруг которой Земля вертится?..

..: Да штука эта — так, к слову. С ней-то как раз ничего — и я совершенно искренне на это надеюсь — случиться не может ( по крайней мере, как успокаивал нас наверху перед погружением Коровин, “в ближайшие 4,6 мрд лет”,— а он знает, что говорит, когда говорит о таких вещах — в отличие от трендилы Егорова и лидера Пищера, да,— хотя обучались они этой нехитрой науке как бы в одном месте, да ),—

— А ВОТ КАК ТАМ, Н А В Е Р Х У . . .

: Слишком общественная я всё-таки скотина. Да.

— Представляете / к примеру /, как в анекдоте: сижу я так здесь, курю — и вдруг из Штопорной ( виноват, тьфу, из Чёрт-лифта ) шум, гам, свет, камни — и прочие крики — и ГО в полном своём составе вываливается, один-за-другим, двенадцать человеко-членов — и родное моё “ДС”, и хомовские “Подмётки” — и орут на всё ЖБК, расплевав в упор Священные Пищеровские Установки:

— МУЖИКИ!!! ЭВА!!! ВЫ, КОНЕЧНО, БУДЕТЕ СМЕЯТЬСЯ — НО ГОРБАЧЁВ ТОЖЕ УМЕР!!!...

— Эх! Да...

..: об этом можно только мечтать. < Чтоб ему минеральной водой захлебнуться, проклятому!.. >

— С этой мыслью встаю, тушу бычок — то есть, эскьюз ми пардон, уже почти фильтр — зарываю его под надлежащий камушек в целях пророста — и делаю тот самый последний шаг в сторону Чёрт-лифта:

: Шаг, который...

— и острожненько заглядываю в него: всё-таки единственная ниточка, связующая нас с Поверхностью... Со светом, стало быть, той самой штуки,—

— Глупости. Ничего оттуда не лезет: потому что “вы, конечно, будете смеяться” — но весь Чёртов лифт совершенно-наглухо забит камнями:

: АБСОЛЮТНО-НЕПРОХОДИМЫЙ ЗАВАЛ ——

— И глядя на него, я начинаю так пятиться, пятиться назад — пока не упираюсь пенкой в стену. В противоположную стену грота,—

— И тогда я во весь дух бегу к гроту, которому мы так и не успели дать названия. И думаю на ходу, что “Братская Могила” во всех отношениях будет, безусловно лучше, нежели “ЛИПОТА-2”: не хотелось бы мне — как “Свечки”... Особенно в столь замечательной компании —

— А потому в Хаосе ( виноват, пардон эскьюз ми, Базе ) я всё-таки забираю канистру с водой и успеваю как раз к столу. К обеду то есть —

: Сашка подозрительно глядит на меня.

— Где это ты шлялся?

— Ждал,— говорю, а голос так предательски норовит сорваться и пустить петуха,— пока канистра накапает. Озеро-то всё ещё третьего дня с Торжественного Бодуна пришлось вылакать... Да и вода на пищеровский Указ косо смотрит — утекает в какие-то скрытые щели, не задерживаясь...

— Говорю, а сам думаю: только бы интонация/детонация проклятая не выдала,— только бы ни в чём не продешевить и не переиграть — только бы всё, как обычно...

— Угу,— бормочет Егоров, орудуя большой “накладной ложкой” — и мне физически кажется, как же много он накладывает в каждую миску,— верю. Небось, в Рожайку бегал купаться, иль в ильинский магАзин — за пивОм...

: А я и вправду мокрый — хоть выжимай. Только от другого.

— Ладно вам,— традиционно говорит Пит,— давайте будемте есть.

: Давайте. Будемте. Главное — не друг друга.

... и всё-таки: ни черта они не понимают в жизни. Что Пищер — крэйзун наш тарелочно-экстрасенсо-спелео-мифический; что Сашка — “моя амбиция меня бережёт”; что Пит... А что — Пит? У него ещё всё впереди. Впереди — если...

: Если у нас у всех впереди ещё хоть что-то будет — кроме, разумеется, того срока, на который у нас тут запасено всяческой еды и света, я имею в виду.

И что имею...

... и мне становится нестерпимо-жалко всех нас.

Только не желаю я быть тем самым гонцом, которому лет этак 400 назад — аккурат в момент разработки этих самых каменоломен, кстати — просто оторвали бы голову. Или посадили на соответствующую случаю крепь — весьма, между прочим, отточенную. Так что договоримся: это будем не мы. “И никаких истерик” — с голосом и юмором чтоб было, как обычно. Чтоб, к примеру, не подкачать — как только что, перед обедом:

: В самом деле — чуть всем аппетит не испортил... Никогда в жизни я не острил так плоско —

— И чуть не забыл написать: Да.

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — ИГРА:

... И мы начинаем играть.

То есть мы не сразу начинаем играть, нет — плохой из меня описатель — а после обеда Сталкер вдруг говорит: давайте, будемте играть в “мандавушку”. Мол, давно уже не играли. А для Егорова и Пищера это, как команда “марш!” после “внимание”. То есть стоит кому-то предложить — ни Сталкер, ни Сашка, ни Пищер секунды думать не будут — так они любят эту игру. Я даже думаю, что меня они взяли с собой только потому, что им был нужен четвёртый игрок. Хотя в “мандавушку” можно играть и вдвоём — но тогда непонятно, куда девать третьего, который тоже хочет. А втроём играть нельзя — поле квадратное, как обычная доска от шахмат или шашек, только со стороной в десять клеток. Как у корейских шахмат. И четыре угла для четверых игроков.

( На самом деле я знаю, что меня взяли в это Пребывание потому, что из всего ильинского народа я один по-настоящему занимаюсь топосъёмкой, в том числе подземной, и хотя на любительском уровне и Сашка, и Пищер снимать могут — Пищер понимает, что для составления действительно хорошего документа этого недостаточно. А Пищер очень хочет оттопосъёмить ЖБК по-серьёзному,— впрочем, я об этом уже, кажется, писал. Соответственно, если уж начал, скажу, что точно так же у каждого из нас чётко определены его задачи: без Сашки Пищеру самому не потянуть обслуживание всей своей аппаратуры, не смотря на то, что половину всех этих приборов он изобретал сам — не потянуть, потому что Сашка действительно грамотный и профессиональный электронщик, а Пищер хоть и представляет, как и чем в принципе нужно измерять то, что он хочет измерить, сделать своими руками — или найти неисправность по необходимости — так, как Сашка, не может. У Сталкера же устойчивая параметрия — как говорит Пищер; я не вполне понимаю, что это значит, но, кажется, догадываюсь. Потому что Сталкер никогда не выходит из себя и не раздражается по пустякам, и Пищер рассчитывает, что Сталкер в этих наших записях будет наиболее объективно писать обо всём, что с нами происходит. Извините за долгое отступление. )

Пищер, правда, ещё говорит, что мол нужно, раз уж у нас сегодня “ПХД”, и записи свои в порядок привести — Журналы эти, или как их назвать правильно — не знаю — но не слишком уверенно он это говорит, к тому же Сталкер орёт, аж уши закладывает, «утром стулья — деньги вечером» — и Пищер, конечно же, соглашается: «ладно,— говорит он,— только чтоб завтра точно каждый привёл в порядок свои записи, а то четыре дня, как никто ничего не писал...» Конечно, ему и самому поиграть хочется — не меньше Сталкера — но должен же он сказать насчёт записей: ведь он — главный.

А Егоров ещё говорит — изподтишка — «а завтра — Большую».

И Сталкер кивает: и записи, и “Большую” — обязательно, мол.

“Большую” — это значит не обычную, а большую партию. В обычной — той, что как правило играется — каждая фишка — или “жучок”, или так, как их Егоров со Сталкером называют — только периметр поля должна пройти и потом — по диагонали — в центр поля, в “дом” завестись; а в “Большой” она не сразу в центр заводится — а по спирали всё поле проходит, клетку за клеткой. И со спирали на спираль фишки — если на соседних клетках оказываются — друг друга есть могут. Ходить же по полю можно только на то количество клеток, сколько точек на кубике выпадет. Кубик вообще в этой игре очень большую роль играет — потому что задаёт, как говорит Пищер, “фактор случайности”. Сталкер же просто называет его “пятым игроком” и считает, что с ним можно договориться и играть в паре против всех — и тогда выиграть — или поссориться и продуть партию. Ну, не знаю... У каждого, наверно, своё понимание этой игры. Но это и делает её столь интересной, не похожей на другие. Потому что в ней и думать надо, куда и какой фишкой ходить — не меньше, чем в шахматах, честное слово — и ещё угадывать-понимать, что на кубике у кого в какой момент выпадет — чтоб не ошибиться со своим ходом.

И ещё нужно сказать, что “есть” в простой — то есть “малой” игре — фишки могут друг друга только, если одной по-кубику выпадет точно на занятую другой фишкой клетку встать. Перепрыгивать друг через друга они не могут, и это здорово тормозит игру. Бывает, что прямо перед тобой на следующей клетке стоит кто-то, а у тебя выпадают все знаки, кроме “единицы”. И ты стоишь, и ничего поделать не можешь. Вообще об этой игре можно очень долго рассказывать, потому что правила я уже почти все перечислил, но в ней очень много “тактических ходов” ( так говорит Сталкер ) — и они как раз позволяют тебе выиграть, несмотря на невезение с кубиком. Что ещё сказать? “Малая игра” может час длиться или три, а “Большая” — растянуться на целый день. А то и на два — это как сложится. Поэтому если они завтра ещё и “Большую” затеют, то весь день в гроте сидеть придётся. Впрочем, завтра всё равно весь день в гроте придётся провести — из-за записей этих, хотя бы.

Хотя... Что-то тут не так.

Что-то не то было в словах Сталкера — только что, я не понял.

И как-то странно он ещё говорит: играть, так играть — когда мы убираем со стола всё после еды и Егоров достаёт поле и фишки с кубиком. Можно подумать, его кто неволит. Сам же и предложил.

И мы начинаем играть.

Я беру кубик и кидаю его — выпадает 3. Ладно: слишком мало шансов, чтоб с первого броска сразу 6 выпало. А “выставиться” — то есть выйти на поле и начать игру — можно только, если на кубике выпадет 6. Такое правило. “Шестёрка” вообще в этой игре — самая важная, потому что если выпадет 6, имеешь право на повторный бросок, сколько бы “шестёрок” подряд у тебя ни выпало; а если ты две “шестёрки” подряд выбросил, но не использовал ( специально пропускал ход — это и есть “тактика”, или не мог ходить, потому что был заперт чьей-то впереди стоящей фишкой — я уже объяснил, как ) — то можешь любую из своих фишек, стоящих на поле, “дамкой” сделать. А “дамкой” можно ходить в любую сторону ( а не только против часовой стрелки ), и есть все фишки подряд, на сколько клеток тебе выпадет переместиться по кубику — почти, как “дамкой” в шашках. “Дамка” в этой игре самая ценная вещь, потому что ей можно легко убрать с поля всех противников, и без помех завести свои фишки в “дом”. Да только очень редко бывает, чтоб выпало две “шестёрки” подряд — и ты их не использовал. Но всё же бывает.

Некоторое время ни у кого не выпадает “шестёрок” — выпадают, кажется, все кости, что есть на кубике, только не 6 — и разговоры за столом постепенно смолкают. Только Сталкер как-то преувеличенно весело каждый раз после неудачного броска говорит: «ничего, не сразу Москва строилась – и не за раз наши штреки вырылись…» А потом на поле подряд выходят Пищер, Сашка и я.

И начинается Игра. Только Сталкер никак не может “вывестись” — но похоже, это его особенно не угнетает.

Весёлый он человек.

Жалко только, что с ним в паре играю я ( играем “два на два”, потому что так гораздо интереснее, чем “каждый против всех” ). Но так и проиграть можно: не из-за себя, из-за партнёра, как сам ни старайся.

Я довольно быстро успеваю загнать первую свою фишку в “дом” — ловким задним ходом “съедаю” Егорова, то есть, конечно, его фишку, потому что есть-то можно и назад — главное, чтоб на кубике выпало ровно столько точек, сколько клеток отделяют твою фишку от фишки противника; это ходить можно только вперёд — “съедаю” же я фишку Егорова вот как ( объясняю специально, потому что это самый замечательный тактический ход, который я знаю, и чтоб понятнее было, как мы играем ).

Представьте себе шахматное “поле”. На 6 я выставляю свою фишку в угол. Дальше мне надо бы идти вправо — против часовой стрелки и так обойти по периметру всё поле, кидая кубик на каждый свой ход ( если не “сожрут” мою фишку Егоров с Пищером ); дойдя до своего угла, я сворачиваю на диагональ, ведущую в центр поля — и спокойно завожусь в “дом” ( устал от “кавычек”, и не знаю, нужны-ли они дальше ) — одну из четырёх клеток в центре поля, что соответствует моему углу. То есть в дом я завожусь, если подхожу к своему углу слева. Такое правило. А тут я вижу, что Сашка именно слева приближается к моему углу. ( Есть, я уже написал, можно и назад. ) И я чувствую ( не могу объяснить, как ), что через два хода у меня выпадет на кубике ровно столько, сколько клеток будет отделять его фишку от моей слева. И я никуда не хожу, пропуская ходы, а жду его. И когда только три клетки отделяют его фишку от моей, я бросаю кубик ( моя очередь бросать ) и выкидываю на нём 3. Я не знаю, как так получается — но это и есть Игра. И потому она нравится мне, как и всем остальным. Только такое предчувствие тоже бывает редко — как и две шестёрки подряд. Я съедаю Сашку, и когда следом у меня выпадает 5, просто дохожу до своего угла, будто уже прошёл круг, и завожусь в дом. Это и есть тактика. И первая моя фишка буквально в четыре хода попадает в дом ( всего же их надо завести туда четыре — так мы договорились в начале игры, потому что перед игрой всегда договариваемся, по какой системе играем, так как вариантов игры много — можно заводить и три, и пять фишек, или, скажем, запретить есть задним ходом — только это уже не интересно ).

Но тут моё везение кончается.

Сзади ко мне ни Сашка, ни тем более осторожный Пищер больше не подходят — наоборот, всё норовят сами сожрать меня спереди — и игра начинает выдыхаться. Наступает её вторая стадия: медленное, упорное продвижение фишек к своим домам с постоянными съедениями друг друга, после которых снова нужно ждать шестёрки, чтобы продолжить игру этой же фишкой. Хорошо ещё, что играть можно одновременно хоть всеми четырьмя фишками ( я предпочитаю вести по полю две — в зависимости от того, что выпадает на кубике, и на сколько клеток нужно перевести каждую, чтоб съесть кого-то — или наоборот, не быть съеденным, и одну иметь в резерве: выставленную на поле, но ждущую своей очереди в углу для заднего хода; кажется, не сказал о естественном, но важном моменте: число клеток, выпавшее на кубике, нельзя произвольно распределить меж всех своих выставленных фишек — на каждый ход можно двигать только одну, но любую ).

— “Позиционная война”,— объявляет Егоров. Преимущества ни у кого нет — да и быть не может: фишек на поле уже достаточно и все чуть-ли не каждый ход жрут друг друга. Я, как могу, в одиночку сражаюсь с Пищером и Егоровым — они уже по две фишки завели в дом, а у меня только одна ( та, первая ) — да и на поле у них постоянно две-три гуляют; я, правда, как-то всё-таки умудряюсь их съедать — но завестись не могу. Не хватает меня одного на них обоих, а Сталкер никак не может выкинуть свою шестёрку.

И я вижу, как у него потихоньку портится настроение.

И тогда я начинаю — как бы это назвать? — немного отвлекаться.

Я вообще не знал, писать об этот или нет; может, всё это неважно... А может — важно. Я напишу, а Пищер пусть потом решает — или кто там будет решать — в общем, не важно, кто.

То есть я начинаю воображать. Конечно, это глупо — понимаю — но ничего не могу с собой поделать. Я всё время как бы досочиняю события — или как это сказать: гадаю немножко, что-ли?

Вот, к примеру, Пищер говорит что-то, а я тут же думаю: а Егоров на это ответит так... а потом Сталкер сострит... и Пищер скажет ему...

Это почти мгновенно у меня получается, само собой. И постоянно. И так быстро, что я два-три варианта успеваю продумать ( или как правильно — “придумать”? ) — пока из них один другому ответит. И на два-три хода вперёд — то есть, если это разговор, то на две-три фразы. Иногда даже думаешь: эх, Сашка! Лучше бы ты вот это сказал! Ну что же ты? Ну скажи, скажи! Ведь не поздно ещё, можно сказать — только надо то-то и то-то вначале помянуть, или сделать что-то — это, смотря о чём разговор идёт. И здорово бывает, если он и вправду начинает говорить, как я придумал. Сразу внутри такое чувство — будто летишь куда-то и звон хрустальный вокруг.

А может, я просто дефективный. Не знаю. Но мне всегда интереснее не говорить — а следить за разговором. Думать за всех. То есть не думать, а... ну, я в общем уже написал, как и что. И под землёй это со мной всё время происходит, а наверху — почти никогда. Редко очень.

А ещё бывает — это, когда нет разговора, как сейчас,— я картинки представляю себе. Ситуации. Вроде как фильм смотрю. Это даже интереснее, чем разговор за всех думать — потому что тут и думаешь, и делаешь будто что-то за всех, как на самом деле, и ещё что-то происходит независимо от тебя. И тоже — три-четыре варианта за секунду, наверное. То есть тоже очень быстро. Очень интересно.

Вот и сейчас — загадываю: у Сашки будет 3. Нет. Чувствую стену глухую — и вокруг, и — больше — впереди,— и знаю: не будет у него сейчас 3 . Тогда, говорю — нет, представляю про себя — будет 4 . И снова стена. Тогда — 5, решаю я, потому что как в игре “горячо-холодно” меня тянет в сторону увеличения цифры, и всё это за полсекунды, наверное, и Сашка кидает кубик, и — полёт со звоном — 5.

Угадал. Попал.

Но кубик скучно угадывать — к тому же не себе ведь,— правда, это помогает уберечься от некоторых ходов Сашки и Пищера, но ведь не ото всех, а потом, так играть неинтересно — будто нечестно — и поэтому я представляю себе другое.

— ХР-РР!.. — трещина вдруг разрывает потолок, по потолку — чёрным страшным зигзагом ( я так ясно её вижу! ) — и камни оттуда, столб земли, пыли и глины... Обвал. И мы все тут же — нет, быстрее! — к стенам, но ещё быстрее — ватная стена и вялость, тупик: нет, с нами такого здесь не будет ; только трещина чёрная — та, в начале — была “со звоном”, а как я подумал о нас — сразу стена; значит, думаю, обвал может и будет — когда-нибудь, но только не при нас — а после, может, через миллион лет.

И лёгкая пустота внутри: со звоном.

Значит, правильно. Но это не трудно. И потому я позволяю себе немного повалять дурака. Всё равно на доске — я имею в виду: на поле игры — и вокруг неё ничего интересного не происходит. Если не считать, конечно, кислой физиономии Сталкера, помноженной на его невезение и наш с ним — при такой игре — неизбежный проигрыш.

Но как раз это совсем не интересно. Особенно те слова, которые по поводу дальнейшей игры начинает говорить обычно сдержанный на такие слова Сталкер.

И так как ничего нового для меня он не говорит ( слов этих я в армии своей наслушался выше крыши — особенно когда нас прижимали к земле, точнее, к тёплой вонючей жиже своим огнём чёрножопые бандиты из УНИТЫ, а другие чёрножопые — которых мы должны были натаскивать , но по сути, только защищали , не знаю, во имя чего, от тех — боялись рыла своего от земли оторвать ) — так вот, слов таких я с тех пор на дух не перевариваю — и потому представляю ( чтоб не слышать того, что говорит Сталкер ):

... с хрустом разрывается потолок, и из него прямо на стол — аккуратно между нами — вываливается здоровенный каменный блок. Кубик со стороной ровно в один метр.

Вес, соответственно — 2,7 т. Как у мрамора. Потому что камень, естественно, влажный.

И на всех гранях — :::.

То есть, как мог бы себе представить Егоров — “картина алегорическая...”

Внезапно — Сталкер, 6! — почти кричу. Звон изнутри, и всё гудит от звона — 6, 6, 6, 6, 6, 6... — сколько же раз? Ведь не бывает!..

И тут Егоров говорит: «В прошлый раз Сталкер доказал, что можно за всю игру не войти в дом. В этот раз он, очевидно, хочет доказать, что за всю игру можно не выйти на поле.»

А Сталкер всё трясёт кубик в стаканчике...

— Да кидай же,— не выдерживаю я — и он кидает.

— Теперь снова кидай,— говорю я, когда он выставляет на поле свою первую фишку,— только стой на месте, никуда не ходи — чтоб сразу дамку сделать.

Тут же представляю, что он мне говорит, и как он, не слушая меня, идёт на свою следующую шестёрку, не веря в Удачу — и всё тут же заваливает, потому что тот вариант с бездной шестёрок быть может один из ста тысяч, из тысячи миллионов вариантов, и нужно, будто в лабиринте на ощупь пройти, не сворачивая в ложные тупиковые ходы, именно им, и не дай Бог ошибиться, свернуть не туда,— всё это одновременно со звоном вихрем проносится в моей голове, и пока он, как в замедленном кино, тянет руку к своей фишке, я говорю ему именно так, чтобы он никуда не пошёл — в противовес мне, а остался на месте. И кидал кубик повторно.

Так говорить — очень сложно, трудно, почти невозможно,— и внутри у меня всё начинает болеть и корчиться, потому что это ещё и западло — манипулировать человеком,— но я так говорю, потому что это единственный вариант заставить его выиграть — и он выкидывает шестёрку десять раз подряд , и внутри меня словно что-то щёлкает — перегорая, выключаясь — и я ощущаю жуткую немоту-безмолвие изнутри, и покой,— а Сталкер делает себе три дамки подряд и съедает ими все незаведённые фишки Егорова и Пищера — и те, что они повторно пытаются вывести на поле, выкидывая свои редкие шестёрки,— и мы со Сталкером без проблем ДЕЛАЕМ ЭТУ ИГРУ.

Только плохо выигрывать у Пищера с Егоровым. Неинтересно. Это обязательно шум и скандал, и обвинения, что мы со Сталкером жухали, а они, мол, добрые такие, нас прощали, и выигрыш наш — липовый; то есть нас ещё пожалеют — как маленьких...

Ну, ничего. Раз так — я вам тогда завтра Большую Мандавушку в сухую сделаю. То есть выводиться вы у меня, конечно, будете — это от меня не зависит — но к дому ни один из вас и близко не подойдёт. “Да”!

“Уж это точно — по ряду причин на самом деле — или типа того, в некотором роде, значить,— я имею в виду. И что имею — пардон, эскьюз ми! — то и введу: мон шер, да.”

( Кажется, Егоров добавил бы ещё “этсетера” — но я не знаю, что это значит. )

Вот вам всем.

Только это не самое плохое. Это так, мимоходом ( я предупреждал: описатель из меня никакой ). Ведь игра — она и есть игра, чтоб не всерьёз, и проигрыш выигрышем представить — выиграть то есть как бы... Это всё не всерьёз.

А всерьёз — это когда мы со Сталкером начинаем выигрывать и я расслабляюсь — ко мне вновь возвращается тема обвала. И никак её не отогнать. Я кручу разные варианты — и так, и этак, и все они кончаются глухой стеной, но тема не отпускает — совсем как тогда, в 78-м, когда “Свечки” пошли в Ильи, а я не пошёл с ними, потому что дело было совсем не в тренировке — планового занятия не было в то воскресенье, а что касается общей подготовки, то посещение пещеры лучше любой разминки,— я знал, что будут “волоки” и “колёса”, и водка до одури, и что добром на этот раз не кончится — будет сыпуха; подумал ещё, что это я “накручиваю” лишь от того, что так, как они, мне ходить под землю совсем не нравится — но тема обвала крутилась и крутилась в моей голове, пока не позвонил Гена и я понял: надо ехать,— и только тогда отпустило,— так и сейчас: привязался хуже редьки, а где, как и что — а главное, когда — никак не поймёшь.

Плохо, что приходится перебирать кучу вариантов; хоть и быстро — за секунду их до пяти прокрутить можно, липовые-то сразу отсеиваются,— но страшно сложно одновременно угадать и “где”, и “когда”. Потому что вне времени также трудно себе что-либо представить, как и время вне места. Тут приходится хитрить — вводить время ( надеюсь, я правильно это описываю ) — понятие времени — плавно, начиная с “сейчас” — и тут же качелями будет/было,— и далее: маятником. А после привязываться к конкретному моменту.

И вдруг я угадываю, “где”,— и волосы у меня встают дыбом, и я понимаю, почему никак не мог угадать его раньше: потому что я его ждал, пытался понять, как он будет происходить — когда, через какой промежуток времени в будущем ,— а он уже произошёл.

И, что самое страшное — именно страшное — внутри легко-легко. И звон хрустальный: как туш победителю.

Тоже мне — праздник... Только как я его проморгал?

Понять не могу. А может, у меня просто больное воображение? Чтобы проверить это, после игры, когда все, испив традиционного чаю, начинают укладываться спать, я говорю, что немного пройдусь — на сон грядущий.

Все смеются, а Сталкер — нет. Действительно: знает, что-ли?

И я вспоминаю, как долго он ходил за водой. Значит, был там — и видел. Так вот почему он сегодня такой...

Значит, можно и не ходить. Значит, так оно и есть. Только почему он никому ничего не сказал?..

Значит, у меня всё-таки слишком больное воображение. И меня надо лечить. И чтоб убедиться в этом, я всё-таки иду.

Все смеются; все — это Егоров и Пищер, а Сталкер — нет. Он что-то ворчит — мол, что за мода такая: одному на ночь глядя ( или как здесь со знаками препинания? не знаю ) — но что он может сказать? И я говорю так, чтоб он заткнулся. Хотя это тоже трудов стоит. И я понимаю, что так нельзя. И Пищер назначает мне “КС” — контрольный срок — 2 часа.

Теперь уже смеются все — даже Пищер, когда до него доходит, какую глупость он сморозил. Потому что какой может быть “КС”, когда мы тут все без часов?.. К тому же спать они через два часа будут — как сурки, уж я-то знаю.

Это себе даже представлять не нужно.

Конечно, Пищер может запросто запретить мне одному шляться по Системе, когда все неизвестно насколько ложатся спать, да и где искать меня в случае чего — неизвестно,— и Пищер, насколько я знаю его, должен запретить мне эту прогулку ( на неопределённый срок с неопределёнными целями и вдобавок в совершенно неопределённое место, потому что я, естественно, просто не желаю сообщать никому, куда и зачем направляюсь ) — и я уже готовлюсь сказать ему — знаю, на слово “медитация” он, преисполненный, как и все непосвящённые, какого-то трепетного уважения к Миру Востока, сделает “стойку” ( так это называет Егоров ) — но он почему-то меня отпускает. И я не понимаю, почему. Не могу понять — но мне не до загадок Пищера,— я иду, прохожу Хаос, Палеозал, подбираюсь к чёртовому обходняку Штопорной — и вижу завал.

Точь-в-точь, как я его себе представил. И понимаю, что чувство полёта будет тем сильнее, чем точнее представишь себе картинку — а попробуй, угадай её так всю — в деталях — и пробую его разобрать. Руками.

Конечно же, это глупо — голыми руками, даже без рукавиц — но что-то ведь надо делать,— и я понимаю, почему Сталкер никому ничего не сказал. “Свечек” я и сам прекрасно помню: ещё бы! — я возвращаюсь в грот,— ребята уже спят, спят хорошо, спокойно, и незачем их будить; всё можно отдать на свете за этот их сон, мой сон — ничто в сравнении с этим — я выбираю то, что мне понадобится из инструмента — затем вновь иду к завалу и начинаю копать. Опыт уже есть. К тому же я попробовал представить себе, как буду его разбирать — и, в общем, было чувство полёта.

И я работаю, пока не упираюсь в три больших глыбы. Треугольником они висят надо мной; тронешь одну — две других просто размажут по стенкам этого наклонного, почти вертикального узкого лаза,— они висят в распоре, упираясь покатыми боками друг в друга, а на них сверху — другие, помельче... И сколько их там — это мне уже трудно вообразить: слишком устал. Выдохся. Я пытаюсь понять — угадать — как я разбираю этот завал дальше,— но у меня ничего не получается. Полный тупик. Стена.

И я возвращаюсь в грот — спать. А по дороге вспоминаю, что Пищер как-то говорил, что свечение — которое мы видели — появляется перед обвалом. Мол, какие-то натяжения в породе, микротрещины, и газ какой-то по ним... Или электрические напряжения... Жалко, что я ничего этого не знаю. А при всех спрашивать его мне было неудобно. Думал, потом спрошу ( состояние кауманек, к которому мы приближаемся здесь, под землёй, как-то позволяет это увидеть, очувствовать? Не знаю ) — да теперь не спросишь. Теперь надо молчать. И копать потихоньку.

Нечего срывать ему эксперимент.

Потому и не сказал ничего Сталкер.

И я понял, кто разберёт эти камни.

И как.

ГОЛОС ВТОРОЙ — ЕВА:

... Говорят, так стало:

Если остался один под землёй — без света; заблудился или бросили тебя — и ты не знаешь дороги до выхода — то, когда сил никаких у тебя уже не останется и шансов отыскать выход иных не будет — надо остановиться, сосредоточиться и три раза позвать: «Эва!» Только надо быть очень уверенным, что ты хочешь Её увидеть. Иначе...

: И ты увидишь Её. Если ты молод, если тебе 20 — это будет прекрасная девушка. Если тебе 30 лет — перед тобой предстанет Женщина Твоей Мечты. А если тебе 40 лет — то увидишь Божество, с которым ничто не может сравниться.

— Вначале ты увидишь слабое зелёное сияние: свет в конце прохода. И в контурах этого сияния ты разглядишь Её, вышедшую из камня.

И ты пойдёшь к Ней.

..: Ты пойдёшь за Ней, на этот слабый свет — и он будет вести тебя к выходу. И когда до него останется совсем немного, когда ты начнёшь узнавать камни, гроты, проходы — Она обернётся назад, и ты увидишь, что это страшная злая старуха, что ей и есть все эти 300, 1000 или 500 лет, которые Она живёт в камне.

Тут Она засмеётся — и страшнее этого смеха ничего не будет.

И ты окажешься в том самом месте, из которого вышел.

Или — хуже! — в самом дальнем, нехоженом углу пещеры,— где никто уже не сможет найти тебя —— живого.

ГОЛОС ТРЕТИЙ — К СЛОВУ О..:

— И увидел он в конце прохода Прекрасную Чайницу, и подошла она к нему и спросила: «Дяденька спелеолог, а вы случайно не знаете — как пройти на выход?»

— Все ржут: даже Пищер. Что-то сегодня из Майн Любер Сталкера анекдоты, как из дырявого рога изобЫлия сыплются... Хотя — ещё бы. Мне бы так везло: 10 шестёрок подряд... Вот жопа!.. ( Мон шер, значит. ) Тут во что угодно поверишь — и “на самом деле”, и “по ряду причин”... Особенно в жухальство. “Да”.

: Ага — надо будет обязать их с Питом каждый раз кидать кубик как-нибудь по-другому. И чтоб все видели, как. А если всё-таки выпадет 6, результат не засчитывать. Пусть перекидывают — пока 3 не выпадет, или 2 — как у нормальных людей.

— Или “единица”. Чем не цифра?

— Или вот,— продолжает безумствовать Любер,— пошёл как-то раз один чайник в Штреки Смерти пописать. Огляделся по сторонам — даже на потолок глянуть успел — заодно и покакал. Да. Царство ему Подземное...

... Тебя бы туда — в Штреки Смерти. Сам, небось, даже не был там ни разу — небось, жить охота; там же, по слухам, не то что чихнуть — выдохнуть иной раз боишься: такие ‘чемоданы’ над головой ни на чём держатся... А на самом деле — сколько лет вся эта пакость там так висит — и не падает. Разве что страшно. Но что — страх?..

— А вот,— не может угомониться опора нашего безумия и вяло текущего потока бессознания с симпатичным названием Шизофрения,— задумали как-то раз какие-то чайники в Штреках Смерти грот хороший построить... Да как ни построят — всё хороший сортир получается...

— Царствие им Подземное, да,— добавляет он ритуала — уже чуть-ли не под самые аплодисменты:

— Ага. “Задумали как-то раз одни чайники как-то в лифте одном полазить. Они бы, может, и до сих пор лазили — кто знает? — если б кто-то этот лифт не вызвал... Никакого им Царствия Подземного...”

: Мон шер, значит. Лазили — знаем. То есть слышали ‘миллион, миллион, миллион разных раз’ — и покруче. Сами такого насочинять можем...

: Кидаю кубик — моя очередь.

Ура — 6!!! Что ж — можно выйти. Снова кидаем... Ага: снова 6. “Ой-ля-ля”... имеем право на ‘ещё один бросок’. Только что: пропустить, подождать — вдруг снова будет шестёрка — и сделать “дамку”?.. Ну уж нет: три шестёрки подряд — дело сомнительное. Мало-ли кому как вчера везло,— он, может, жухал — значит, сегодня такое точно не повторится. Теория вероятностей. Сталкер её очень любит, “да”.

... — “теория”..: грош ей цена. Потому что снова выпадает 6 — но я уже учёный, я остаюсь на месте, жду следующую — ладно, пусть будет “дамка”, никто не против,— и дожидаюсь:

: “ЕДИНИЦА” . Вот так —

: “По мозгам ему, и промеж ему”... И я иду на эту подлую “единицу” — на всего на одну клеточку то есть, и становлюсь за две клеточки от Пита. От мандавушки Пита. В довольно опасной близости то есть — близости, грозящей перейти в ‘интёмную’... Но это ещё как сказать: маловато у него шансов именно “тройку” выкинуть, чтоб сожрать меня, как давеча,— да и история, слышали все, не повторяется — потому как нельзя в одну лужу дважды вляпаться... Хотя соблазн ему, конечно, просто безмерный — он ведь только что вывелся, то есть выставился, вышел на поле в свой предидущий ход — да призадумался отчего-то и застрял в нерешительности своей извечной на месте... И если он сейчас грохнет меня своим задним ходом, то на следующий без проблем и буквально стремительно в дом завестись может — а это, как известно, 1/4 победы... То есть — одна восьмая, поскольку в паре с ним традиционно против меня с Пищером Трендящий Любер сражается,— пока довольно, слава Богу, условно: мечется за полем доски, не в силах выкинуть ‘выходную шестёрочку’ — все вчера на полгода вперёд, видать, выметал... Как селёдка икру.

— И слава Богу. Хоть сегодня мы их с Пищером уделаем: отыграемся за вчерашнее надувательство... Должно же и нам повезти?

: Должно, в конце концов. Только бы Пит меня сейчас не схомячил... Но по теории вероЯДностей выкинуть “три” — как и любую другую “кость” — это один шанс из шести. Ровно, кстати, такой же, как и выкинуть “четыре” — и грохнуть меня там, где я пока пребываю: в раздумьях и сомнениях своих,— благо, никто не запрещает мне думать над каждым ходом столько, сколько данный ход заслуживает. И так как “на зад дороги нет” — мандавушка-не-дамка может двигаться “вперёд, и только вперёд” — я довольно смело передвигаю свою фишечку ярко-зелёного, в условиях подземли, цвета, ровно на одну клеточку вперёд: на клеточку ближе к собственному дому, до которого ей, бедняжке, ползти и ползти,— особенно с такой черепашьей скоростью,— и становлюсь в аккурат позади Пита.

В смысле — позади мандавушки Пита. ( Между прочим — ядовито-голубого, в условиях подземли, цвета,— я просто не могу пройти мимо такого гомосексуального факта. Тем более, в свете названия нашей игры. )

— Не реагируя на мои непримиримо-добрые слова Пит берёт кубик и начинает внимательно рассматривать его: будто видит впервые в жизни. Смотри, смотри... Чего смотреть-то? От твоего взгляда “шестёрок” на нём не прибавится. И “двоек ”, надеюсь, тоже. Думать надо, когда кости выпадут — полностью и окончательно — как я, например: над каждым своим ходом, даже когда такая мелочь, как “единица” презренная выпадает. А что — “единица”? В теории...

Ага — “теория”... Как я уже сказал, кусок дерьма:

ОН ВЫКИДЫВАЕТ 2 И СЪЕДАЕТ МЕНЯ — НАЧИСТО! — И СО СЛЕДУЮЩЕГО ХОДА, КАК Я С УЖАСОМ И ПРЕДПОЛАГАЛ, ЗАВОДИТСЯ В ДОМ. Прямой наводкой .

: КАКАЯ ПОДЛОСТЬ...

— А я ещё долго, между прочим, не могу вывестись.

— Зелёные вывелись начисто,— комментирует этот жуткий, безрадостный и печальный процесс — точнее, его отсутствие, циничный Сталкер.

Я же говорил — “майн любер”...

: Нет в нём ничего святого.

: Зубоскал. Придурок... И не смешно вовсе — “по ряду причин на самом деле”,— как молчаливо считает мой партнёр Пищер. ( Молчаливо потому, что эта его коронная фраза нас всех уже порядком затрахала —— и ‘N лет назад’ ему просто-напросто запретили произносить её вслух. Но мысленно, знаю, он по-прежнему её активно пользует — что следует из соответствующих пауз в его прямой и косной речи, а также по многозначительно-укоризненному молчанию, которым он временами одаривает всех нас вместо вожделенного самоцитирования. ) И вообще ( возвращаюсь к Шпильман Брудеру ): все наши анекдоты — то есть не все, а те, которые о Двуликой, Белом и прочих подземных чудесах — не от большого ума. Хихикать и дурак может — только палец изо рта покажи...

А Шкварин, между прочим, полз почти из самого центра Системы — то есть из того места, где его без света оставили — в самый дальний от входа её угол; в самую дикую тогда, нехоженую её часть. Туда ведь и не забирался до него никто — нечего там делать было: запутанная и мрачная система, неприятная какая-то... И никто туда не ходил.

— Потому прошёл месяц, прежде чем его нашли. И то: только тогда, когда специально искать начали,— это я нас имею в виду, конечно, а не ‘официальных списателей’, которые в метре от его головы просвистеть умудрились, одновременно жопой во время перекура труп друг от друга закрывая — и “ничего не заметили”, хотя пахло ...

— А ведь, пока он ещё был жив, народ в Системе был. Если б он только оставался на месте!.. Пачку из-под “Ислы”, которую мы нашли практически рядом с его запиской, например, оставили “Дети Подземелья”: когда через неделю, неделю всего! проходили через это место...

Но он полз — в темноте, на ощупь, без света — и точно в сторону, противоположную выходу. Хотя оттуда куда угодно можно было уползти, ходы из этого места, как дыры в сыре, во все стороны ведут — и вправо, и влево — к выходу оттуда легче всего выбраться: почти прямая, накатанная, наползанная,— трудно даже на ощупь тропу такую с чем-либо иным спутать... Но он полз точно от выхода, на каждой развилке ‘безошибочно’ сворачивая именно в тот проход, который — хоть и был уже и сложнее — вёл от выхода.

: Путь его мы весь потом проследили — по капелькам крови; у него ведь ссадина здоровенная на лбу была, с кулак, наверно, размером, и нос разбит — били его сильно — вот и капало всю дорогу... И каждое пятнышко стало через месяц — маленькая такая буро-зелёная блямбочка на камне, и над ней — словно фонтанчик застывший в два сантиметра: белый пушок, плесень.

И мы весь его путь обратно — от места смерти до записки — по этим пятнышкам прошли.

: То, что мы света его не нашли — ни фонарей, а ведь их у него два было, и один — шестибатареечная немецкая “пушка”, мимо которой вообще пройти трудно,— ни использованных батареек,— хотя искали всей Системой; все, кто ходил тогда в Ильи — это вообще особый разговор,— как и то, что он явно был избит, и избит жестоко, сильно,—

— но вот как он полз...

: Он ведь ни разу не свернул в тупик — как и ни разу на развилках не повернул в штрек, который вёл в сторону выхода. Он полз как бы по прямой — то есть кратчайшей дорогой в самый дальний угол Системы: будто действительно кто его вёл. Только если б это человек был, не стал бы он за ним столько тащиться — избитый, без света, более двух километров по страшным шкуродёрам, гротам... Это ведь как наверху 20 километров проползти,— а в темноте, может, и все 200... На отсвет фонаря, на крик? Смешно. Ясно же, что “ведут”. ( Да и сколько часов его так за собой подманивать нужно было — еле двигающегося: 30, 50, 60?.. ) И столько всего это предположение тянет за собой —— что не здесь его обсуждать.

Тем, кто его привёл, достаточно было отобрать свет и избить. Если б они хотели его завести в тот угол — так бы сразу и завели: без трудностей, своим ходом — а не на манок... Ведь 99 % было, что не поползёт,— да и к чему столько сложностей?..

— Моя очередь кидать кубик.

: Кидаю. Попадаю в самый центр поля, начисто разнося почти достроенную пирамиду питовских фишек —

— И эта тварь долго стоит после сего разрушительного подвига на собственном углу, не решаясь пасть ни на одну из своих числительных граней,— на углу, заметьте себе, даже не на ребре!.. — “шестёрочкой” своей ближе всего к верху, но когда я так нежно и ласково, совсем легонечко изволю на него дунуть — уж больно нет смысла перекидывать: “шестёрка выходная”, считай, в кармане! —

— каким-то совершенно непостижимым для меня образом переворачивается этой самой вожделенной “шестёрочкой” вниз, демонстрируя всему миру — и мне — её оборотную сторону:

: Убогую “единицу”.

— Свою жопу то есть.

— Нужна она мне сейчас, как собаке пятая колонна в лютом шкурнике...

: “Единицы” этой мне будет не хватать в самом конце игры, когда счёт пойдёт на клетки и надо будет срочно заводиться в дом — до которого останется та самая последняя клеточка,— а на кубике ничего, кроме “пятёрок” и “четвёрок”, как назло, выпадать не будет:

— Ага: все недовыпавшие прежде “четвёрки”, “пятёрки” и, конечно же, “шестёрки” — но через одну, чтоб “дамку” не сделать... В порядке дружеской смертельной издёвки:

“Мол, берите, родные — да жрите...”

: Певзнер,—

— Не эскьюзю!!!

: В общем, игра кончается полным моим отсутствием на поле доски. И присутствием на упомянутом поле одной-единственной — и то лишь за две клетки от собственного “выходного угла” — мандавушкки Пищера.

: Просто Сталкеру было лень её “добивать” — о чём он не без злорадства объявил во всеуслышанье, когда у него выпал соответствующий ход. Не мог не поиздеваться на лаврах. Гад. Ничего живого.

Ну да ладно — в следующий раз отыграемся... “За всё живое”. Хорошо ещё, что это “Малая” была. Продуть партию “Большой Мандавушки” пропорциАнально обидней. Но сегодня на “Большую” — слава Богу! — Сталкеру Пищера раскрутить не удалось,— а то бы, может, и её продули. < “Всё продули!!!” — цитата из О. Григорьева. >

А не “раскручивается” Пищер на “Большую Мандавушку” оттого, что ноет, чтобы мы все сегодня привели в порядок свои записи.

: Вот эти самые то есть.

: Ладно, приводим —

— Я уточняю: как писать и о чём; можно-ли писать всё подряд — и чего у нас тут может быть ‘секреторного’ от “верхов”; обязательно-ли ваять от Первого Лица — и кто оно, в таком случае, у нас будет: неужели Пищер? — впрочем, лучше Пищер, чем Язва Сталкер, “да”,— или можно просто фигачить, как есть, без ангелков и эскьюз-ми — а главное, сильно-ли уверен Пищер, что тем наверху , кто будет когда-то потом чтить эту нашу бредятину, так интересно будет знать, чем ‘продавился’ за сегодняшним ‘ужасом’ — и как совершенно-по-зверски рыгнул в эту честь Майн Кайф Люмпень Сталкер ( чуть свод не разнёс своей звуковой волной ) — и какого гавновика по этому поводу потом высрал на радостях, советуясь со своим Самым Милым Другом по поводу переваривания сожрато-схаванного,—

— И так далее, значит.

: Пищер сообщает ( с трудом, не скрою, отрываясь от своего Писания ), что всё это, оТказывается, ‘моё личное тело’ ( и я, как видите, стараюсь ),– главное, чтоб не было никаких сокращений и всё было записано разборчиво и понятно. Данная шокирующая ( не скрою ) информация мне представляется столь важной, что я немедленно пытаюсь донести её до Майн Лютера  —

— И это сразу как-то мгновенно/зримо снижает темп его работы. Оно понятно: бедняга, небось, разогнался на пиктографическом письме, гораздо более близком его малярообразной натуре,— теперь же всё придётся переводить в доступное нормальному человеку линейное. Да ещё без сокращений — представляете?..

Перекурив ( всякое ответственное дело начинается с не менее ответственного перекура ) и немного отдохнув на нервной почве ( чему способствовало наблюдение за восьмым чудом света — работающим ‘в попе лица своего’ Шрайбен Сталкером ), я ещё раз пытаюсь уточнить насчёт мата — и получаю неожиданный, но достаточно внятный, хоть и уклончивый, ответ, который ( в свете разъяснённого ) привести здесь не могу.

— И когда это я его “зае…ал”? Непонятно. Я ведь даже писать ещё не начал. Наверное, у него сегодня “эмоциАнальный минус”.

: Мон шер, значитЬ.

— Тут ещё Майн Кат Сталкер бормочет в мой адрес всяческие гадости — но пусть он их и записывает. Давай-давай, пиши, если ‘совест ест’. Хотя смешно применять такие общегуманные понятия к Люберу.

... Пиши-пиши, не фиг языком чесать. Меньше воздуха насотрясаешь — меньше пером скребсти придётся. Уж это — ‘сточно’:

: ‘По яду брючин на салом теле’,— “да”.

— В общем, так творчески мы проводим время до глубокого анус... пардон — вечера. То есть, конечно, до того, что этим вечером здесь приходится условно называть — и определять, исходя из личной усталости,— а потому оговорка вполне естественна, значит,— определять по усталости за отсутствием иных способов: типа часов, скажем. А у меня, между прочим, совсем неплохие органы времени были — самый настоящий “кessel”: стрелочный циферблат, и электронный с тремя таймерами и самоустановом,— всего за 100 рублей по случаю приобрёл. То есть больше, чем за полную зарплату Пищера — и половину моей, соответственно. Или за три стипендии Пита. ( О доходах Брудера в нашем кругу говорить не принято — как о величине, в принципе не сопоставимой ни с какими культурными или материальными ценностями. )

— Как бы только кто-нибудь ‘там, наверху’ к ним не приделал нечто вроде маленьких таких ножек,— или почти незаметного такого...

: Хм — чуть не нарвался на свободу слова, дарованную впопыхах Пищером. Это я гласность его матерную имею в виду. Так что заменяем слово, чуть было с кончика шариковой ручки не слетевшее, на более благозвучное: ... конца,—

— и возвращаемся, на крутом ‘витраже’ выходя из штопора дозволенной мысли, к прерванной теме:

... у меня аж кисть от ‘усрердия’ начинает сводить с задницей.

«И ЧТОБ ТАК КАЖДЫЙ ДЕНЬ БЫЛО»,— заявляет Пищер.

: Ну это он просто сошёл с ума. А жаль — Экскремента нам без него явно не потянуть...

Ладно. В общем, первыми — по причине усталости и полного, а также частичного и прочего отсутствия интереса к писательской карьере, “завязываем” с писаниной мы с Питом. У меня садится свет, система выдыхается прямо на глазах — а я не Павел Островский, чтоб на ощупь бумагу царапать. И не Гомер — пока ещё — слава Босху. <“Все члены МОСХА не стоят одного члена Босха”,— приходит на память соответственно случаю: из, кажется, Сталкера — времён ‘облучения’ в МАРХИ. На всякий случай записываю, а то ведь он у нас скромница... >

— А Сталкер с Пищером разошлись не на шутку. Ну, Пищер-то — понятно: ему до фига всего приходится записывать,— и кто сколько у кого чего съел < вдруг отводит такой туманный взгляд от своих тетрадочек — и вопрошает в сумерки грота: «Никто э... не помнит, чем мы позавчера на ужин с подачи нашего кулинара травились, и сколько это было в граммах?..” — на что Сталкер, конечно же, радостно сообщает, сколько это было в граммах — и Пищер начинает было записывать, но тут до него доходит, какую часть ужина имеет в виду Любер... >, и как часто из-за этого потом к Другу советоваться бегал — и помог-ли ему Друг своим советом ( страна советов на верху до сих пор всё-таки ) — какая температура по этому поводу в гроте остановилась, и уровень радиации < Господи! Услышь молитву мою — переименуй город  ÖБНИНСК во что-нибудь более надёжное: как-никак, старейший в стране дураков ядерный реактор... >,— влажность, ветер, “просадки” ( падали — или нет; если “нет” — кто виноват, если “да” — что теперь делать? ) —— и так далее до полного ‘одурвения’. То есть в случае Пищера всё предельно ясно: тяжёлый, бесконечно, случай — “Острое Регистратурное Заблевание”...

— Ну а Сталкеру-то что надо???

: Ишь, строчит — аж язык говяжий со словарём высунул... Писа-атель... Смотри, не ‘продавись’. Лечи его тут потом...

— И на ум мгновенно приходит картина воистину анекдотическая: “Полное Содрание Сочленений Сталкера”. ‘Издевательство’ “От всех”,–

: Приходится нам с Питом самим готовить ужин.

Пищер, не отрываясь от Учёта, требует, чтоб отныне я записывал в граммах, чего и как кладу в нашу пищу. М-да... Комментарии, как говорится, излишни. И воду учитывать?.. — Учитывай ВСЁ!!! — рявкает он голосом Мамонта.

: Если это приготовление Пищи — то я Папа Римский < Господи, прости меня, грешного... >. Сроду не задумывался, чего и сколько я кладу в кан. И как теперь быть? Одна эта мысль способна отбить всякий интерес к Вкусной и Полезной...

В довершение шока Пищер демонстрирует мне какие-то умопомрачительные таблицы, в которых нормальные продукты питания представлены в виде химических соединений. Делаю вид, что заинтересованно изучаю — поскольку спорить с душевнобольным заведомо гиблое дело ( а с Начальством — вдвойне ) — и предлагаю начисто исключить из рациона питания Сталкера фосфор: может, хоть это немного собьёт его на землю. Точнее — “под землю”.

... Гляди-ка: этот тип начисто исписал стержень! А если б он был графитовый?.. Вот так и взлетают мирные атомы в каждый дурдом.

— Ну и чёрт с ним. Всё равно на сегодня для общества он потерянный человек: “чукча не читатель” ( “да!” ) — у Майн-Рид-Люмпен-Лютер-Любер-Аллес-Сталкера эта мысль сегодня на лбу, как на вокзальном табло читается. Лоб, правда, не выпуклый — зато и читается легко.

И поскольку Сталкер продолжает делать вид, что сильно думает ( осьминог примерно в тех же целях использует аналогичный чернильный мешок ),— сами понимаете, как нелегко творчески расписать всё, что мы тут преодолеваем — владея всего тремя известными буквами, из которых одна “зэт краткое”,— то мне становится немного скушно в общении: Пит увлёкся каким-то чтивом — то-ли Волошиным, то-ли Бродским, а Пищер действительно занят. И к нему в эти минуты лучше не приставать. Уж это — ‘тошно’.

— Так что размять мозги мне решительно не с кем.

И тогда я овладеваю гитарой и немного бренчу на ней,— чего это там Сталкер недовольно фыркает? — а потом с тоски по пресловутой ностальгии, ‘и от бессмысленности дальнейшей жизни’ решаю совсем отравиться чаем. То есть жахнуть его ещё пару кружечек — не пропадать же добру — и чтоб досадить Сталкеру: уж очень он у нас его любит.

— Что ж: любишь кататься, люби и саночки...

— И я действительно ещё ( вот псих: на ночь-то глядя! При нашем подземном климате!!! ) жахаю пару кружечек упомянутого напитка: за себя и за Майн Перпетуум Кайф Шрайбен Сталкера, за Союз Писателей то есть.

: Уж очень я его люблю.

... а потому среди ночи, конечно, просыпаюсь с известной мыслью: не расплескать сокровенное. И так как накануне я предусмотрительно забился “в самый дальний наш угол” — как и хотел, наученный Горьким Жизненным Опытом — то мне, в своём стремительном приближении к Милому Другу приходится поочерёдно перепрыгивать через совершенно-омерзительно храпящего во сне Пищера ( как его в зоне за такие звуковые сигналы не удавили? ), печально стонущего во сне Пита, и... М-да. А вот Брудер Сталкера я на месте почему-то не замечаю.

— То есть спальник его есть, а его самого нет.

«Значит, уже там» — решаю я в полусне банальнейшее уравнение с одним хорошо мне известным,— уже на ходу туда , нисколько не задерживаясь в раздумьях: просто не до того. А когда мне становится “до того” — после наполнения моей персоАнальной мерной вазы ( изобретение экспериментальных фантазий-унд-бредов Умного Пищера: мерить всю жидкость, что мы тут выпиваем — и, соответственно, изливаем; только непонятно мне: как он собирается учитывать потоотделение, а? Для психропирометрии — измерения влаги, содержащейся в выдыхаемом нами воздухе, у него есть специальное приспособление типа противогаза-навыворот,— а вот с потом он явно лажанулся... ) — когда я убеждаюсь, что не промахнулся ни каплей и не перепутал ёмкости ( Боже упаси добавить лишние 100 грамм урины Питу, и вычесть столько же из себя — Пищер же явно тронется от такого не сходящегося дебита-кредита ),— и, соответственно, просыпаюсь окончательно ——

— обнаруживаю, что в созерцаемых окрестностях Милого Друга Сталкера тоже нет.

И в довершение всего спальник его ( это я обнаруживаю по возвращении в грот, уже немного в оторопи ) совсем холодный.

: Значит, его нет давно. Может, он даже не ложился — что за мода такая пошла: гулять на ночь глядя, никому ничего не говоря?..

... Шмон шер хеарт его, значитЬ!

— То есть полный банзай. Или как там правильно на самом деле — Пит знает, он уже как-то поправлял меня,— но не будить же его среди ночи ( пусть и ночи, весьма условной ) из-за такого с’пустяка?

: Приходится втискиваться в противный холодный комбез,— удовольствие среди ночи то ещё,— беру питовскую систему, потому что моя уже совсем выдохлась, дальше Милого Друга на ней не погуляешь — оставляя Питу в изголовье свою ‘разряженку’ на всякий случай, потому как случаи разные бывают, мало-ли что: вдруг ему тоже приспичит,—

И отправляюсь на поиски Сталкера.

Записок никаких по данному поводу не оставляю — хватит, вчера исписался. Да и не тот это случай. “Ни к чему раньше времени наполнять информационное поле Вселенной сантиментами ужаса” — как бы сказал на моём месте Пищер. Но — слава Богу — он пока спит на своём, и ни о чём не подозревает. Значит, задача: отыскать и переложить в спальник Майн Торманс Сталкера, в каком бы он состоянии ни был ( я легко представляю себе это его sosтояние ) до того, как Пит или Пищер в несмываемом ужасе обнаружат его в упомянутом предмете, в спальнике сиречь, отсутствие... Но что же с ним могло, чёрт побери, случиться??? Не нажрался же он до потери сознания — в самом деле?..

«Пошёл посрать — и провалился»,— скандирую я про себя вместо ответа: как бы впадая в детство.

— очевидно, дабы не впасть в иное, значительно менее жизнерадостное состояние,— ибо образ Шкварина неотрывно преследует меня со вчерашнего утра.

..: Ну какого чёрта ему понадобилось пороть анекдоты о Двуликой?!

: Я ведь даже не представляю, где его искать.

Некоторая определённость наступает, правда, когда я вылетаю в Хаос — потому как аппендикс наш, что мы облюбовали для пребывания, замыкается “Милым Другом”, а другим концом своим через штрек, когда-то названный “Пойдёшь Туда, Не Знамо Куда” выходит непосредственно в Хаос,—

— а уж оттуда во все стороны распространяется ЖБК, и если я хочу отыскать следы Кайнен Либера, то Хаоса мне не миновать: ибо в нашем тупике-аппендиксе их явно нет,—

— и я на полном ходу ( быстрее, быстрее! ) вылетаю в Хаос — и останавливаюсь, потому что слышу очень знакомые звуки.

: Они доносятся до меня со стороны Палеозала. И это более, чем определённые звуки: так ворочают камни. Или бьют по ним молотком и зубилом, когда разбирают завал.

< Конечно, не исключены и творческие потуги — есть в нашем Сталкере это: некая извращённая любовь к камню, взять, да и отсечь к праотцам всё от него лишнее,— но к чему заниматься этим посреди ночи?.. >

— И я чеканной поступью надвигаюсь на источник звуков: опуститься до того, чтобы увековечивать свои ночные фантазии на стенах Палеозала... Там и без Сталкера барельефов хватает.

— И когда я заглядываю в Палеозал, понимаю, что не очень оТшибся. То есть в Палеозале я застаю картину, уже совсем беспредельно аллегорическую: “Разгорячённый по пояс Сталкеранджело, с увлечением отламывающий кайлом наиболее доступные ему лишние части камня”.

Только нормальные люди работают по камню снаружи. Впрочем — с чего это я причислил Сталкера к лику нормальных людей???

: Этот хрен...

— Мон шер, значитЬ.

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕЛО:

— Обыкновенное дело,— говорит Сталкер потерявшему на некоторое время чудо родной речи Егорову, одновременно показывая кайлом в сторону полуразобранного завала ( движение исполнено достоинства и хорошо скрытой грации ).

— Впрочем, должен извиниться.

“Эскьюз ми” — стало быть: я тут вчера во время мемуарных баталий прочитал свои записи — и здорово ужаснулся: писал, писал ( ударение на втором слоге, да ) всё “от третьего лица” — и ни с того, ни с сего перешёл на первое. Что ж — будем исправляться; так-то оно приличнее будет, да. И скромнее.

— К-когда,— наконец говорит Егоров,— к-когда его т-так с-сыпанул-ло?..

< Очевидно, это самое разумное, что в ближайшие наши условные полчаса от него можно будет услышать. Услышать весьма условно, да. >

... Сталкер зубами стащил рукавицу и выплюнул забившую рот глину. Свободной рукой он придерживал висящий под зыбким сводом камень.

— Тьфу, чёрт,— пожаловался он Егорову,— совсем изодралась. Надо было запасные взять — пар десять — да кто ж знал, что придётся так...

— Он вздохнул, не договаривая фразы.

— А глупых вопросов-то не задавай, да. Лучше подопри этот камень —— не дай бог, он до срока вывернется...

— Какого ты в гроте о Двуликой базарил???

< Ну, я предупреждал уже о разумности речи. Есть люди с виду будто умные — а самых ясных вещей не понимают. Хоть кол на голове теши, да. >

— Слушай,— сказал Сталкер, продолжая отплёвываться,— жалко, что я при сём событии славном даже мичманом не состоял... Когда это дело проход за нами заквасило, да. А то б дал тебе исчерпывающий ответ — как это случилось, и “кто виноват”... Приходится же без всякой предварительной подготовки сдавать экзамен по Чернышевскому — “что делать?” Впрочем, это как раз яснее ясного, да. “Копать от забора и до обеда” и поменьше думать о вещах, изменить природу которых мы не в силах. А заодно и постичь, да.

— Он стянул вторую рукавицу,— Сашка всё-таки “въехал” в ситуацию; он вообще довольно быстро “въезжает”, подумал Сталкер, другой бы год ещё на ветке раскачивался — но Сашка молча подпёр глыбу и Сталкер смог выбраться из завала и закурить.

— Сильно-то не дави,— сказал он,— она вообще-то держится... пока. Не как та берёза — корней, сам видишь, никаких. Да.

— Вижу,— покорно подтвердил Сашка.

— Обыкновенное дело,— повторил Сталкер,— несколько разгильдяев забираются в определённое место через единственный ведущий в него проход — и в этот интимный ‘мовемент’ данный в мучительных ощущениях проход оказывается обыкновенным сфинктером... То есть накрывается падучей звездой... Плитой то есть. Да. “Мне плита упала на ладошку”,— продекламировал он.

Некоторое время молчали — Сталкер курил, а Сашка, подпирая плечом глыбу, разглядывал висящие над головой камни.

Потом Сталкер докурил и сказал:

— Знаменитое место. Столько тут всего... было. И если б не я — ещё бы прибавилось, да. Впрочем — ладно. Я предлагаю так: там их три брата висят, как три яйца в гнезде, только вниз головой,— так вот: крайний я уже маленечко подрубил, да — но чтоб братцы его нам без объявления войны и мира на выдающиеся части тела не ‘шемякнулись’ — когда мы его ‘удалять будем’ — надо под них, стало быть, бутик сложить. Подпереть временно. До полного и окончательного разбора этого ‘поц-бред-лажения’...

: «Узнать бы только, кто нам так не вовремя его ‘бред-лажил’ или ‘поцстроил’...» — подумал он про себя, но вслух говорить не стал.

— Принято,— отозвался Сашка,— ‘ундино-классно’. Только чего ты сразу этот бут не сложил?

: Сталкер вздохнул. Да уж — как говорится, нелегко в этой “ж...” быть бестолковым.

— Если б я сразу бут навалил — то фиг бы там место осталось камень подрубать, да.

— Сашка промолчал. То-ли перебирал в уме остальные варианты,— в конце концов, сколько людей, столько и мнений,— то-ли согласился.

— Пищеру с Питом специально ничего не говорил?

— А как же! только по разным причинам. Пита нервировать ни к чему, не та это романтика — а Пищер... Пусть уж занимается своими Экскрементами. На это дело и нас с тобой хватит — да.

— А мне что ж сразу не сказал? — вроде бы обиделся Сашка.

— Ну представь, как бы мы с тобой из грота вдвоём уходили? «Эскьюз ми, Пищер — у нас тут дело одно наклёвывается: кажется, выход накрылся...» И потом: нетрудно было сообразить, что ты ночью к Милому побежишь, столько чая выхлебав... Уж сидел тут и телепатировал: Сара, проснись...

: Сашка вздохнул.

— Главное — успеть, пока ГРОБ наш сюда не полез... за гостинцами. А то такой шум наверху начнётся... «Ах, мы же предупреждали – нельзя с этими шарлатанами от спелеологии связываться»,— тут же всякие пальцевы, вятчины и прочая свора завоют — представляешь как ???

— Представляю,— Сталкер хмуро кивнул,— ректора по науке страшно жалко. С гАвном ведь съедят, сволочи. Как его... Жданов, да?.. Если б не он — не было бы никакого Эксперимента... Да и что Пищера после отсидки на работу такую взял — это ж подвиг какой...

— Замечательный мужик,— согласился Сашка,— и ведь обидно: неизвестно даже, сколько у нас времени. Вдруг мы уже, как Сифр, на сутки сдвинулись — день за два живём?

: Сталкер промолчал. Что явно — то явно.

Он выбрал несколько плоских камней, подходящих под основание бута, и начал подтаскивать их к шкурнику.

— Всё-таки ты зря так — о Двуликой,— сказал Сашка.

«Может и зря,— подумал Сталкер,— да только теперь всё равно ничего не докажешь.» Он подкатил к шкуродёру первый камень.

— Бери. Только следи за теми — наверху.

— Сашка хмыкнул: уж что-что,..

..: Некоторое время работали молча. В конце концов, стенку сложить — дело не хитрое. Сталкеру даже не пришлось выходить за камнями в Хаос — всё нашлось тут же, в Палеозале.

Потом Сашка сказал:

— Слушай... Я сегодня всё о Шкварине думал...

— Это ты к чему? — удивился Сталкер.

Дальний камень уже лежал на буте; осталось возвести такую же стенку под левый — и можно разбирать завал дальше.

— К чему? — повторил Сталкер.

— Да как он полз, вспоминал. Как рисунок такой — представляешь? — лабиринт. “Кратчайшим путём из точки А в точку Б...” И ни разу в тупик не сунулся. А ведь под землёй всего второй раз в жизни был!

Сталкер кивнул.

— Его вели.

С этим Сашка был согласен.

— Вопрос только: кто???

— Обыкновенное дело,— сказал Сталкер, пожимая плечами,— фонариком посветят — он и ползёт на свет. А куда денешься?

— А ты бы так пополз — после того, как у тебя отняли свет и по голове дали так, что пол-лица —— в кровь?..

— Ну, я...

— Если б они хотели его так убить — имитируя, будто он сам заблудился — то сразу и вели бы в тот угол. Своим ходом, как чукча — медведя... Чем на себе тащить, Двуликую изображая.

— А если б он “своим ходом” не пошёл? Сам же говоришь, что он всего второй раз под землёй был...

— Но зачем-то он всё же пошёл в Ильи! Зачем? И с кем — или к кому??? Даже с семинара сбежал —— что на него вообще, между прочим, похоже не было. Он же за пять лет учёбы до того ни одного занятия не пропустил, даже самого никчемного — это все в один голос говорили, и родители, и преподаватели, и те, кто учился с ним,— а тут вдруг перед самым госэкзаменом сорвался с семинара по ‘мраксизьму-онанизму’ — чем, между прочим, такую панику вызвал... Его же из-за этой честности, или как бы сказать — прямолинейности, что-ли? доверчивости? точности? — бес с ним, не знаю,— да только он абсолютно прямой был, ни слова соврать не мог, и все, кто с ним учился, его потому чокнутым считали. Мне даже непонятно, как это он со своей кристальной честностью, дожив до своих лет не понял, какое вокруг гОвно — и что такое Совок... ‘Страна сонетов’!..

— Да с чего ему понимать-то было?! — Сталкер хмыкнул. — Не забывай, какое ‘мини-стервство’ папаня его возглавлял... В доме — всё, чего дочке Рокфеллера пожелать может в голову пустую взбрести, да; из дома на “жигулях” или ‘вольгочке’ на дачку трёх-пяти, считая ниже уровня нашего ильинского горизонта, этажей — и вверх “примерно столько же”, да,— занимался на компьютере персональном с девочками-программисточками персоАнальными, опять же,— у тебя, между прочим, в 79-м году был “персональный компьютер”? Ты в 79-м году о нём и не слышал, да,— а у него уж точно был, это я тебе 100 % на отсечение вместо головы даю, бери, не жалко, что был — да. Охрана опять же вокруг “стеночкой”, как это по Галичу,— “холуи-да-топтуны-с-секретаршами” — круглые сутки, в общем,— спецотдел КГБ,— а вокруг дачки роща “берёзовая”: вход только за баксы-стерлинги, и жрач из этой “рощи” такой — твой желудок бы не принял столь концентрированной пищи, на втором бутерброде с севрюжкою под желе каким-нибудь “фо спешел тис фиш онли” свихнулся б от помрачения сока желудочного... Что он мог видеть — из того, от чего мы, задыхаясь от вони, взгляда своей программы очумелого отвести не могли?..

— Да я не об этом! К кому он шёл в Ильи — ведь ехал-то в автобусе один, по билетам это следовало,— и с семинара удрал? Кто водил его в первый раз — так, что охрана прохлопала?.. И ещё эта записка с местом встречи... Если бы...

— “А тут ещё этот...”

Сталкер промолчал —

: Вечная тема. “Если бы на лбу моей бабушки был буй, она была бы бакеном”. Да.

— Хочешь, я тебе лучше другое расскажу? — внезапно спросил он.

— О чём?

— О том, как я однажды чуть не женился.

— Че-го-о??? — брови у Сашки полезли вверх. Сталкер и противный пол были в его сознании абсолютно несовместимы.

— Именно потому,— сказал Сталкер.

: Они начали не спеша складывать бут под второй камень — и одновременно Сталкер рассказывал.

— Это со мной в Старице случилось — да, не удивляйся — именно в Старице. Годика четыре назад — в аккурат, первое лето после армии. Ну, конечно, после армии — сам понимаешь — поначалу все на ‘бао-баб’ бросаются: обыкновенное дело, да. Но этот случай был особенный.

... Я тогда с ДС-ом — в смысле, конечно, не с “Демсоюзом”, а с “Дерзким Садом” своим — сильно в Старицу устремился. Ну да тем летом в Старицу — обыкновенное дело было, да. Тогда все в Старицу устремились — мода такая пошла, один ты в городе гнил, за всяким бардьём с магнитофоном таскаясь. Небось, ходил-шлялся по совершенно пустым улицам и переулкам огней большого города, недоумевая, куда это все делись — а мы в Старице были. Да. Только все в Сельцо да в Дохлую лазили, а мы километров на восемь выше по течению на другом берегу себе один массив присмотрели: там целая россыпь этих дырок была, хоть до скончания света ползай — не хочу, да, и все — как на подбор: озерца фантастически прозрачные в штреках и гротах, натёки разноцветные, сталактиты и кристаллы умопомрачительной красоты,— не мне тебе объяснять, да. Крым после такой красоты на фиг не нужен; но для Старицы, сам понимаешь, это обыкновенное дело было.

— Да,— сказал Сашка,— и что? В сталактит втрескался?

— По самые уши на полном ходу,— отозвался Сталкер,— но ты не дерзи, а слушай. Встречаем мы как-то раз в одном лесочке на этом самом массиве одну герлу. Нож на поясе — точь-в-точь, как у Рембо; арбалет за спиной фирменный —— я потом проверял: с пятидесяти метров ведро с водой навылет электродом просаживал, ворону — в клочья, как крупнокалиберная пуля, разносил, только вз-з, “каррр” — и туча перьев в воздухе: на землю падают, кружась...

: Сталкер замолчал, будто погружаясь в воспоминания о чудо-арбалете.

Сашка вогнал меж застрявшей в распоре глыбой и сложенным бутом небольшой кремневый камешек-клин и оглядел получившуюся кладку.

— Ну вот,— сказал он,— можно начинать. То есть кончать — я этот завал в виду имею.

«Сюда бы ту ященскую “колбасу”,— подумал он,— ста грамм хватило бы, чтоб весь этот завал мелким щебнем к ногам нашим высыпался... Даже нарезать бы не пришлось.»

— Так об чём это я? — вздрагивая от секундного сна, вопросил Сталкер.

— О ‘гроболете’. И в качестве затравки — о какой-то полубабе.

— Фу-у,— отозвался Сталкер,— ну да ладно. Слушай, что дальше было.

В общем, сама она тоже, как Рембо была — только женского рода. В смысле не накаченная — а наоборот, очень симпатичная даже. И лицом, и фигурой — и даже попой. А это для наших баб самая большая редкость, я тебе абсолютно доподлинно заявляю, как художник звукооператору, да. То есть зад у неё очень даже привлекательный был, не хуже фасада. И на заду этом фотка японская со встроенной вспышкой болтается — та, которая и плёнку сама переводит, и прочее всё сама делает, включая наведение на яркость и подбор кадра, что снимать предстоит. Да. А так же гримировку снимаемого с последующей проявкой и опохмеливанием — фиксацией сознания то есть. Разве только сама из чехла в руку по велению биотоков мозга не выпрыгивала — как пистолеты у Гаррисона. Но это как-то можно было пережить, да. А за поясом у неё — самая настоящая петцелевская система-пушка. То есть та самая, где яркость с конусом рассеяния автоматически регулируются — смотря, на что ты наводишь её, да,— и лампочка галогеновая из монолитного кварцевого стекла неперегорающая... Я до того только раз в жизни подобную систему видел — на выставке буржуйской в одном ряду с петромаксом стояла. С аккумуляторами своими штатными — что по размеру, как наши батарейки, а току в 10 раз больше...

— Ври, да знай меру,— Сашка сплюнул. — Во-первых, или лампочка галогеновая, или из кварцевого монолита со спиралью запрессованной — они действительно почти вечные, только неэкономичные: потери тепловые большие, оттого от них и отказались на Западе... Или уж обычная лампочка, но с регулируемой светимостью. И петромаксы на выставки не возят — весь мир и так знает, что это,— но знаешь, сколько вывоз петромакса из Венгрии через таможню стоит? Проще патент на производство купить. Вот, говорят, американцы и французы купили — так что лет через пять, может, и завалят мировой рынок дешёвыми и доступными бензолампочками… А то и газовыми.

— Ладно тебе... По крайней мере система петцелевская была, это точно — не то, что наши ‘двухгонореечные банарики’... И стоим мы так против неё — пятеро смелых. И плекс из сапогов торчит: кирзовых. Рваных. В общем, познакомились.

— Сталкер сел на камень, надвинув на задницу пенку.

— ‘Задись’,— сказал он,— покурим. А эта штука пусть пока созреет. Наши всё равно ещё спят.

Сашка устроился на камне напротив. Они погасили свет, закурили.

— Так вот и познакомились мы с ней.

— Сталкер на секунду остановился, затянулся сигаретой и продолжил:

— Оказалось — конечно — не местная. Папаша её какая-то в’лажная партшишка в Калинине, а здесь, под Старицей, у них гнездо родовое — фазенда фамильная по женской линии. И каждое лето её на этой фазенде выгуливают — подальше от “тлетворного влияния Запада”, что папаня её из загранкомандировок своих, очевидно, на нижнем белье привозил. Да.

— Сталкер снова затянулся и выпустил дым узкой струёй: в темноте попав точно в сашкино лицо.

— Гад,— отчётливо произнёс Сашка, отгоняя от себя вонючее облако сталкеровской “астры”.

— А номенклатура вся такая,— меланхолично согласился Сталкер,— чужую честь ‘блюют’, а свою с умом и совестью за разум задвинули... Да.

В общем, от разлагающегося нашего на папашиных глазах и при содействии, общества, её сюда каждое лето загоняли — чуть-ли не с детского сада. И мы, конечно, сразу её Изаурой звать начали...

: Сашка усмехнулся чему-то — чему-то внутри себя — но перебивать не стал. И Сталкер продолжил.

— В общем, втюрился я в неё тут же, естественно,— и по-крупному. А она уже давно от наших дыр без ума была; она же с детства по ним лазила — ну и потихоньку заразилась этим самым — нашим... Да только снаряга, я тебе скажу, у неё была — с нашей не сравнить. Ну, оно и понятно: папаня... Обычное дело, в общем. Да. Дыр она, кстати, знала — миллион. Наверное, все старицкие дыры знала — даже те, что никаким московским и тверским спеликам не снились...

Сашка вновь усмехнулся — но Сталкер в темноте не заметил.

— Она в калининском меде училась, и в старицкой больнице подрабатывала — хирургической медсестрой, для практики и чтоб от папани не зависеть. Потому что она совсем не как Шкварин твой была — а с мозгами и глазами на нужном месте, да. У неё вообще всё на своём месте пребывало — ну и папаше это, понятно, сильно не нравилось. Да только что он мог поделать? Она у него одна была, как водится, да. И в институт не блатной поступала — по папиному звоночку — а сама. Как все. И в хирурги подалась, потому что за папаню ей дюже неудобно перед народом было. Но папаня у неё, думается мне, всё-таки нормальный мужик был — нормальный отец, я имею в виду. Я с ним потом познакомился — ну да я ещё расскажу, как.

... А мамаша у неё была — ну прямо чистое золото. Говорят: выбирай жену по тёще — ну я и выбрал. Мгновенно, да. С первого же, как говорится, раза. И стал я гонять в эту Старицу каждую божью неделю. Когда один — а когда и с народом выходило. С “ДС”-ом вот ездил, и с “Подмётками” раза два.

Да. А Инга — что мы Изаурой поначалу прозвали; её-то на самом деле Ингой звали — уже встречала меня на старицкой автостанции. С первым же, как говорится, автобусом, да. Она на машине предлагала меня в Калинине встречать — чтобы я с автовокзалом калининским паскудным не связывался; это же, наверное, самый паскудный в мире автовокзал,— да только никогда не знаешь заранее, один ты приедешь — или во главе и распоряжении команды рыл в 20. А ещё — рюки и трансы грязные; а у неё, между прочим, самая обычная “тойота” была. Совсем не “икалось” по грузоподъёмности. Да.

: Сталкер снова остановился и прикрыл глаза — очевидно, отдаваясь воспоминаниям о “совсем не икарусе” — но Сашка нетерпеливо нукнул, и он продолжил.

— Ну, лето идёт; песни наши, костры ночные до утра; трёп и чаёк у костра, водочка, конечно, “анапа” старицкого розлива — и ночные купания в Волге после, под луной в предутренний туман, когда лишь волны вокруг тебя, да белое ватное одеяло, и неземное светило в центре этого совсем неземного мира,— опять же: сталактиты, натёки, кристаллы — красоты подземные немыслимые, ‘Ж-М-Ж’ и интим в темноте пещеры неизбежный —— вспыхнуло у нас обоюдоострое чувство... По мощности примерно равное, по знаку, как водится, противоположное: у меня к ней, у неё ко мне, соответственно. Да. И до того оно было всепоглощающе, что ни до, ни после, у меня ни к кому на свете такого сильного чувства не было. Даже — извиняюсь — к тебе с Ильями и Сьянами вместе взятыми, да. А тут и папаня её на фазенду нагрянул.

«Всё,— говорит Инга,— сегодня больше не пей: будешь знакомиться».

: С тестем будущим, значит.

«Что ж,— думаю,— это как смерть: рано или поздно — а ведь никуда, в сущности, не денешься — по ряду причин, да».

— Ну, понятно, коленками друг об друга слегка позвякиваю, “зубами стучу марсельезу” — но, в общем, держусь. И почти что ничего не пью: целый день. Да. И тут случилось у нас так, что весь бензин вышел.

— Ну,— говорит Инга,— пошли ко мне, наберём. Делов-то!

: А надо сказать, дыра — где мы в тот выход расположились, из окна ингиной фазенды в аккурат, как на ладони была видна,— я, конечно, вход имею в виду, а не всю Систему. Да...

— Хватаем мы с Ингой канистру: десятку пластиковую, она всех ближе лежала,— и тут Инга смотрит на часы и говорит радостно: О! как раз папаня приехал — вот и познакомитесь. Да. И от этих слов в моей голове сильно дурно сделалось — уж лучше б я совсем не пил... Хватаю я с перепугу эту, значит, канистру — как стояла, без крышки, Ингу, вместо света — кусок плекса горящего со стола —— и вперёд: на выход. А Инге всё нипочём. Чего тут,— говорит,— рядом.

: Да...

— Доскакали до фазенды. Хорошо, наверху ветер был: когда вылезали из дыры, у меня плекс сразу задуло. А то бы я так и прибыл с ним горящем в руке под папашины очи — как с родным ему до боли красным знаменем...

..: Познакомились, да. Стою — ни жив, ни мёртв. Прямо в комбезе — как под землёй лазил,— а я его, между прочим, совсем не стираю: нет у меня такой дурацкой привычки, да. Ведь всё равно изгавнишь, запачкаешь... До сантиметра, если хочешь знать, под землёй вообще не грязь — а после сама отваливается. И стою я в этом своём комбезе, не стираном с той поры, как из армии пришёл, перед ингиным папаней на расстоянии не более метра. И пахнет от меня соответственно, да. «Всё,— гадаю,— щас пришибёт — или просто прогонит? И Инге достанется: кого в дом привела...»

— А дом-то, д о м : о...

: Сталкер снова прикрыл глаза — будто предаваясь воспоминаниям о доме,—

— Да. Я с перепугу ему чуть было так и не представился: Сталкер... Насилу вспомнил, как меня зовут на самом деле — имя своё окаянное назвал, и думаю дублём предидущей мысли: ну уж зятя-то с таким именем он точно и секунды терпеть не будет...

А папаня с мамашей — Инга небось их так заранее настроила — говорят, к моему изумлению, в один голос: «Вы уж там не поздно сегодня, по заломкам своим лазайте. Мы,— говорят,— конечно, люди пожилые, старого времени,— а сами улыбаются так ехидно,— но всё понимаем: молодость, туризм, увлечения... Только к ужину, пожалуйста, будьте. Мы и баньку затопим — чай, запаритесь — и спать вам наверху постелим: всё ж лучше, чем в норе грязной сидеть.»

— Да... И я уже совсем ничего не понимаю: крыша едет, дом стоит. Только Инга дёгтю плесканула — шепчет мне на ухо так нежно: «Ничего,— говорит,— мы, когда они уснут, всё равно к своим удерём — правда?»

: Да. Тоже мне — Гекельберри Финн. От номенклатуры.

— “Правда”,— отвечаю. А что мне ещё остаётся сказать?

: Ну, наливаем мы с ней бензин из папаниной личной колоночки — и такое у меня ощущение, что ёмкость, что у него под землёй зарыта, никак не меньше 100 кубов будет; если подкопаться к ней снизу...

: Система-то почти до фазенды по-низу доходит,— так что до конца света обеспечены бензином будем, только кранчик к дырочке присобачить, чтоб зря не вытекало,— резонирую я мысленно, наполняя пластиковую канистру свою убогую без крышечки полную — машинально, раз такая “халява, плииз”,— и идём обратно к дыре, взявшись за руки. Да. А предки ингины стоят на своём бугре и руками нам вослед машут — идиллия... И я уже размышляю про себя: последний это я раз стопы свои к дыре направляю, или пока нет.

— Да. Инга первая во вход сигает, а вход там — вертикалка, как в Дохлой и Базовой: просто провал посреди поля,— и я кидаю ей вслед — по привычке — канистру. Забыв, что она совершенно без пробки, да. Инга что-то мне снизу кричит — а что, я из-за ветра разобрать не могу. «Сейчас,— по-джентельментски сообщаю ей,— отползай, а с канистрой я и сам разберусь».

— А сам всё плекс поджигаю. А он не разгорается на ветру никак, собака. Наконец поджёг я его и сигаю с ним вниз: к Инге. Да...

: Что дальше было — трудно сказать. Я в одну сторону — Инга в другую. «Уходим!» — ору, едва прихожу в себя,— хватаю Ингу и пытаюсь отползти с ней в штрек — от огня и дыма подальше. Да... Только не сразу нам это удалось: немножко мы всё-таки обгорели.

... Добрались кое-как до грота, до своих, сидим — в себя приходим и ждём, когда дым бензиновый рассосётся. А я как представлю, как всё это представление для предков ингиных из окна фазенды выглядело — так волосы аж по всему телу дыбом встают. И на голове тоже. Да.

— В общем, ничего не попишешь: надо идти, успокаивать будущих родственников — что у нас, мол, тут всё на самом деле “хок-кэй” или типа того,— хотя я уже очень сильно начинаю сомневаться насчёт будущего родства. Да.

Короче, обнялись мы с Ингой, как в самый последний раз перед актом синдзю, поцеловались взасос, крест-на-крест и по-французски — и на выход. А я иду и думаю, что лучше меня второй раз так подорвать, чем папаню ингиного сейчас увидеть. Хотя так подорваться я никому, конечно же, не желаю. Да.

... Подходим к выходу — что за чёрт: ВОДА! ЦЕЛЫЕ ВОДОПАДЫ ВОДЫ!!! НИАГАРЫ ВОДЫ В СЕКУНДУ — и с таким изуверски бешеным напором...

— Просто кошмар, да. Но лезть-то надо!

: Вылезли кое-как. Выкарабкались. Хорошо ещё, в яме ствол осины полусгнивший валялся — по нему и вылезли. А наверху...

— Тебя когда-нибудь встречали на выходе из пещеры вместо цветов струёй из брандспойта??? — неожиданно поинтересовался Сталкер у Сашки — и тут же продолжил:

— Не трудись отвечать. Знаю, что нет. А вот меня — ДА. То есть там, наверное, были все пожарные машины, что папаня ингин за полчаса смог пригнать из Старицы. Они стояли вокруг дыры — полукругом, как фургоны белых переселенцев в индейской стране,— дышлами, то есть хоботами своими внутрь — и фигачили по дыре из всех своих стволов... Этого не вынес бы никакой южно-корейский или пиночетовский студент — уж я-то знаю, у меня потом две недели всё тело синее было, как у индийского бога Вишну. Да.

— Как из дыры потом народ выплывал, лучше не спрашивай: не хочу вспоминать, страшно. Скажу лишь, забегая сильно вперёд, что даже в самых сухих местах пещеры после этого полива месяц ещё вода стояла на два пальца выше самого высокого предмета,— да! — и вернусь к своей печальной личной повести:

: Короче, сбросила меня эта поганая жидкость обратно — в яму. Но Ингу я им всё-таки возвратил — выпихнул из последних сил в прыжке немного выше крыши — и громыхнулся назад: в самую грязь. Душ, правда, сразу прекратился. Как по команде. И только и увидел я — лёжа навзничь в грязной луже на дне дыры, как на фоне праздничного такого первомайско-октябрьского и синего-синего неба надо мной чёрным соколом гордо реет силуэт ингиного Папани. Да. Памятник Джону Ленину — в масштабе один к одному.

: Я его сразу узнал.

Он что-то такое сказал — и исчез. И я понял, что больше меня в том доме к ужину вроде не ждут — да и во всех иных отношениях тоже. Потому что душ возобновился с новой издевательской силой, и меня понесло течением во тьму родных проходов — головой вперёд, ударяя о камни, как лодчёнку Фреда Канинга и Элли в Волшебную Страну...

— А Инга? — спросил Сашка.

— Эх! — Сталкер горестно махнул рукой,— забудь об Инге. Ингу я с тех пор больше не видел. В конце концов, обыкновенное дело, да. А во всём, как полагаю я, виновато моё библейское окаянное имя — плод профессиональных фантазий папы-историка... Бо зовись я как-нибудь иначе — этот гад, вместо того, чтоб топить меня в родной пещере в соответствии со своими партийно-антисемитскими инстинктами, руку бы подал, и на хребте бы своём в обещанную баню отволок  — Ингу на одном плече, меня на другом... ну и отпоил бы, извиняясь на три такта, водочкой, настоенной на каком-нибудь семейно-фирменном листике...

— М-да,— протянул Сашка,— одного не могу понять: как это вы в 82-м году ухитрились её Изаурой прозвать — когда фильм только сейчас вышел?

: Сталкер включил свет и внимательно посмотрел на Сашку.

— А ничего котелок, варит — хоть и замедленно... Так ведь на то и авторская гипербола, да!

— Я так и знал,— сокрушённо сказал Сашка,— брехало несчастное... Ври — так хоть красиво!

— Да разве ж это — не красиво?! — искренне удивился Сталкер.

— Ну тебя... Непонятно только, какого чёрта ты всё это плёл — вместо работы.

— Сашка включил питовскую систему и посветил в сторону завала.

— Эх,..— Сталкер развёл руками,— “да если б я знал это сам”... А может, от того — что не об одной вашей Даме тут сочинять можно? Или, может, потому, что если я когда-нибудь встречу такую — и только такую! — то всё-таки обязательно женюсь?

— Ты?.. — подозрительно поинтересовался Сашка,— а как же папаня?

— Да уж с папаней я как-нибудь,— Сталкер вздохнул,— в конце концов, Коровин свидетель — нет во мне ни капли семитской крови... К сожалению, да. А остальное — ‘обыкновенное тело’...

..: ХР-РЯПС!!! — ухнули в шкурнике Чёртового лифта обрушившиеся камни, пулей щёлкнул возле уха раздавленный кремниевый клин —

— и в гроте повисла тишина.

— Созрел, значит,— заметил Сашка, потирая ухо: если б на сантиметр левее...

— Обыкновенное дело,— отозвался Сталкер,— давай поглядим, что мы тут напакостили...

— И мы углубляемся в изучение того, что нам предстоит сделать. Только это уже, наверное, будет “завтра” — нашим условным “завтра” — не потому, что мы устали, нет,— а оттого, что скоро могут проснуться Пищер с Питом — а значит, нам пора возвращаться в грот.

: Должны же и мы хоть немного поспать???

— Обыкновенное дело: ДА.

ГОЛОС ВТОРОЙ — ПАНТЕОН :

... А ещё говорят — так было:

Залезли как-то раз три студента-спелеолога — или, быть может, просто приятеля — в одну пещеру в Крыму и нашли там клад. Может — золото, может — монеты, может — рукописи старинные; а может и оружие —— кто знает?.. Вылезли двое наверх, верёвку за собой с кладом подняли — а третий пока внизу оставался: он им мешки с кладом к верёвке привязывал.

— Двое же вылезли, чтоб легче вдвоём мешки поднимать было.

И вот отвязали два эти приятеля мешки от верёвки, начали её вниз спускать — да уронили. То-ли конец её к дереву или камню привязан плохо был, то-ли дерево это гнилое попалось... А страховки никакой у них, конечно, не было: одно слово — чайники.

..: Посидели они над входом в дыру немного, подумали — ну и надумали, что без посторонней помощи им своего друга из пещеры не вызволить; а как на помощь звать, когда такое богатство руки жжёт? Да и на двоих делить — это не на троих соображать...

— Не сразу они, конечно, до такого додумались; кто-то первый должен был это сказать, а первому ох как нелегко говорить такие вещи! Но сказано — сделано. И отправились они домой.

Да только до дома добрались, развязывают мешки — а там не клад, а дерьмо. То-ли товарищ их так специально сделал, то-ли ещё что... Кто знает? Но сам он в этой пещере так и остался: как остаётся информационная матрица умершего насильственной смертью, но не похороненного человека на месте его гибели,— и образуется энергетический фантом, призрак, навечно связанный с этим местом. Или с ситуацией, месту этому отвечающей — в конце концов, что есть “место”? Пятачок земли — или площадка?.. Грот в пещере — как комната в замке — или вся пещера, или же весь замок?? Ситуация, информационно схожая, то есть такая же — что возникнет в любом месте этой пещеры, или же в любом похожем месте пещеры иной,— или пусть не в пещере, но просто под землёй — в чем-то сходных обстоятельствах,— сходных пусть неуловимым кодовым штрихом, замком, ключиком...

: Сам по себе он не существует — как не существуют сами по себе персонажи книг, магнитных записей и кинофильмов,— но когда мы раскрываем книгу или смотрим фильм, слышим чей-то рассказ — в нашем сознании возникают образы лиц, описанные хранящейся в книге или на ленте информацией,—

— И точно так же оживает дух этого человека, когда мы приходим в пещеру: в место, с которым он связан информационно, как герои книг — со страницами книги, сколько её ни тиражируй. И потому его можно встретить в любой пещере — ибо отличия их друг от друга для сущности его не более, чем бумага книжных страниц для описанных в них героев. Только Дух человека — информация о нём, запечатлённая в камне — энергетически отличается от вымышленных персонажей. И степеней свободы у него много больше.

... Говорят, зовут его все Белым Спелеологом, и ходит он вслед за группами туристов под землёй — специально разгильдяев и разных вредных типов высматривает. И не дай Бог, попадутся ему какие-нибудь чайники бойкие. Он тогда и пикеты ориентировочные перепутает — или так спрячет, что вовек не найти — и узлы на верёвках, слабо затянутые, распустит,— а то и вообще все верёвки вниз сбросит, как и ему когда-то.

: Так или нет — да только действительно под землёй всякие странные, а то и страшные истории происходят. А особенно он не любит, говорят, плановых туристов, официальных спелеологов и “спасателей”. Этим ему вообще лучше не попадаться. По крайней мере — живым. Правда, если ему хороший человек встретится — который сам по себе ходит или с группой настоящей — маленькой, без шума и гама; такой, где все друг другу — действительно друзья и вниз за красотой подземной спускаются или чтоб постичь Мир Подземли — а не на время, рекорды ставить, по верёвкам лазая — как нормы ГТО сдавать,— так он им специально такие пещерные красоты и тайны открывает-показывает, что никому из смертных себе даже не вообразить...

Что ж: может, и правда. Ведь те два его бывших приятеля — что погубили его когда-то — так и погибли под землёй. Не судьба им была больше под землю спускаться. У одного верёвка лопнула — когда он как-то без страховки на даче полез известное место чистить,— а на другого плита упала: в подземном переходе, и сверху гружённый щебёнкой “камаз” для надёжности. Вот так.

— ЛЕГЕНДЫ?.. Пусть. Только не из пустого места эти легенды берутся. Не может человек придумать того, чего в Природе уж совсем быть не может < даже чёрт, как известно, является комбинацией весьма распространённых деталей; маски колдунов, замечательно отображённые в гротах массива Тассили, вполне могли подвигнуть христианских миссионеров “первого поколения” на отождествление языческих культов с нечистой силой,— а прообразы сказочных драконов господствовали в небе Земли во время образования пластов мела и известняка; в пещерах, образовавшихся в этих пластах, спустя миллионы лет жили люди — и “считывали” во сне или же “под мухомором” или пеотлем отражённую в них информацию — выводы делайте сами >. Ведь если разобраться — как случилось, что разные народы в разное время — культуры разные, и никаких связей или же влияний, заимствований! — говорят практически об одном и том же?

: Во Франции, Италии и Испании — Ева. “Эва” на романских диалектах, потому что в этом слове они не “е”, как мы, а “э” произносят.

: Позови её три раза под землёй — то есть как бы три брата, три сына её позвали... Иди за ней — она ведь к выходу вывести хочет, наверх, на поверхность. Только верь — и ничего не бойся. А кто боится — что ж... Как там в Греции было — если прямо смотреть не можешь, смотри в щит. В зеркало. Как увидел, что выход близко — обхвати эти камни руками, этой земли держись,— а не на плоды своего зашуганного воображения, страхом и неверием отравленного, любуйся,— и выйдешь.

: Я так думаю.

Ведь тоже самое — Хозяйка Медной Горы уральская и те легенды, что рабочие оренбургских рудников и каменоломен Ижорской возвышенности рассказывали. И Белый наш — как и старик шубин — при работе людей под землёй с землёй связанные,—

: Есть нечто такое в Белом Камне. В Земле. Общее.

Может, это вся наша жизнь, спрессованная в когда-то живой извести?

— Камень не ведает Времени.

: Как, может, и то поле — незримое поле жизни, биополе информационно=энергетических структур, что запечатлено в известняке. В котором — в каменоломнях наших — запечатлился в-на стенах каждый удар рабочего кайлом,— каждый замах его, свет тусклого масляного светильника или лучины,— даже взгляд, которым он оценивал переплетение трещин свода и стен, прикидывая, как лучше вести разработку — а значит, мысленно как бы уже нанося эти удары...

... и в котором отражаемся Мы, Приходящие Сюда.

: Все наши мысли, слова и чувства.

— Ибо “не может человек вообразить ничего такого, чего не видел на самом деле”.

: То есть того, чего не может быть — так или иначе.

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — К СЛОВУ О ФАНТАЗИИ:

За завтраком они снова начинают свой дурацкий трал.

— Глядя на тебя,— сообщает Егоров, уставясь на Сталкера ( конечно, Сашка произносит не “глядя”, а “блядя”, но я не хочу так писать; уже говорил, почему ),— невозможно оторваться от ощущения, что человек произошёл от свиньи.

Крепкий аргумент. Только все его аргументы я давно наперёд знаю. Это даже не шахматная партия, а так — домино. “Козёл”.

— Зато глядя на тебя,— машинально отзывается Сталкер, продолжая невозмутимо разбрызгивать ложкой суп по всему столу — и причавкивать при этом, явно “в пику” Сашке,— трудно поверить, что хотя бы незначительная часть человечества не произошла от приматов с неустойчивой психикой. Да.

Этот игрок посильнее — да только и его “все ходы у меня наперёд записаны”.

Под частью человечества он, конечно же, подразумевает себя.

И чего они так собачатся? С каждым днём всё больше и больше. И уже не понять, всерьёз — или пока в шутку. Может, от того, что мы уже неделю под землёй? Наверное. Вот и начинаем потихоньку надоедать друг другу. Но мне лично пока ещё никто не надоел. И Пищеру, кажется, тоже.

Следить за ними не интересно, и некоторое время я представляю, как мы тут сидим, едим, треплемся — и вдруг к нам в грот кто-то заходит. Не Двуликая, конечно — люди.

Не получается. Стена. Значит, никто не придёт. Потому что завал.

Представляю ответ... Нет, не из-за завала. Просто не придёт: сюда. Так получается. Хорошая штука эта “угадайка”. А завал уже почти и не представляется — словно и нет его. То есть он, конечно, пока есть — но будет недолго. Недолго ему уже осталось — и он стал словно ненастоящий, призрачный. Будто не из камней — а нарисован. Нарисован: кем? Не понять. Потому что нельзя задавать неопределённых вопросов.

И я думаю — когда уже записываю эти строки — что пишу я очень как-то неопределённо. И дело тут не в словах, которых мне не хватает. Мне не хватает по-настоящему совсем иного. Ведь даже если я буквально — слово в слово — запишу всё, что говорит Пищер и Егоров, или же, как думаю сам — получится белиберда. Как потом ни исправляй и ни переписывай. Потому что когда говорим, мы половину всего как-то подкрепляем жестами, интонацией — или используем слова друг друга, а то и цитаты из каких-то пословиц, песен, чужих фраз... И часто мы их не совсем так говорим, как они звучали — а по-другому, слегка переиначивая. Иногда оставляя только ритм фразы ( эти слова “ритм фразы” я нахожу после очень долгих раздумий и зачёркиваний ) — я не имею в виду, как Егоров переделывает все слова подряд — со смыслом и без, наобум, лишь бы не произнести правильно, а хочу сказать о другом: об интонации ( слово подсказывает Пищер ). Эти переделки/не/переделки ( решил записать так ), например, как писать? В кавычках? Но ведь это не цитата. Пищер говорит, что это называется перефраз. А как пишется перефраз? Никто не знает. Но как-то его выделять надо, иначе теряется смысл.

Егоров говорит, что мне просто не хватает слов. Дескать, лексикон беден. Но если я заменю слово “лексикон” на “словарь” — что изменится?.. Ничего. Дело всё-таки в интонации. Как в китайском языке — там точность понятия достигается не нагромождением в принципе одинаковых слов, но тоном произношения, что почти не передаваем на бумаге. А потому все попытки ввести там знаковое, то есть буквенное письмо, провалились: иероглифы, что по-разному обозначают почти равно звучащие слова, несут больший смысл. И передают истинное звучание фразы.

Мне не хватает знаков. И ещё. Иную фразу мы словно не договариваем: не ставим точки, так мы её произносим, переключаясь на что-то иное, и если я, записывая её, поставлю точку или как-то начну переставлять и изменять слова, чтоб получилось закончено, красиво — это будет уже совсем не то, что было сказано. Или как подумалось. То есть — ложь.

Не люблю врать. Придумывать — одно, а врать совсем другое.

Грязное, подлое. А когда придумываешь — в кайф всем. Потому что все это понимают, и получается как бы игра: на равных. Без обмана.

Запятые и тире, как мы их произносим, тоже разные бывают — словно разной длины. И иногда мы произносим запятую — ясно — но по правилам её ставить нельзя. Значит, правило лажовое, говорит Пищер. Но как же тогда писать — чтоб правильно передать мысль? Ритм фразы значит не меньше, чем она сама. А иногда и больше.

А другие фразы начинаются как бы не с начала — как их писать, может со средины строки? Иногда такая фраза, словно ответ на что-то; а иногда она будто раскрывает какую-то мысль, поясняет — или переворачивает то, что было до неё. А иногда будто отзывается — эхом — как в рифму, но не в рифму. В такт?.. «В размер»,— подсказывает Пищер. «В унисон»,— говорит Сталкер.

Егоров просто хмыкает.

Пищер говорит, что здесь можно писать, как хочешь. Всё, мол, важно. ( «Пиши, пиши,— изрекает Егоров,— в издательстве “Медакадемия” готовится очередной том книги Карпова... Гонорар авторов получают опекуны и лечащие диссертанты...»,— и Сталкер отзывается на это, и Сашка отвечает ему,— и они “заводятся” снова. )

Пищеру важно одно, а мне совсем иное. Но можно попробовать. Очень хочется расспросить его подробнее, как называются разные по звучанию фразы — но он сейчас занят, рисует съёмку — камералит, так это называется по-нашему — а это очень тонкая работа ( я знаю ) и недаром за неё у нас больше всего платят. У нас — у топографов, потому что я как раз окончил топографический техникум и сейчас у меня нечто среднее между последним отпуском и первыми каникулами. ( Извините, перепутал. Не специально. Но не буду исправлять — пусть останется, как вышло. Потому что про себя я так и сказал — в ритм фразы, и даже сам только потом, когда перечитывал, “въехал”, что оговорился, то есть описался... Ну вот: на бумаге вышло, как у Егорова. Значит, совсем подряд записывать мысли тоже нельзя: галиматья получается, и всё равно не успеваешь. Но “одумался” значит совсем иное. Всё — надоело сражаться, устал, голова болит от напряжения. Закрываю скобку: ) — вот так. Значит, на бумаге можно даже больше, чем на словах... Тогда попробуем дальше:

— Возвращаюсь к описанию завтрака < получается? >:

— Кажется, да. Нет: тире в начале новой строки значит прямую речь. Значит, в начале строки его нельзя ставить. А что можно, чтоб не получилось обмана-двусмысленности? < обмана двусмысленности — тоже хорошо. Интересно: как игрушка с двойным смыслом. В отличие от лжи, лажи. >

— О! Кажется, нашёл. Если фраза как бы раскрывает, или открывает что-то, то нужно ставить двоеточие. А если она интонационно начинается с тире — нужно писать со средины строки, или чуть ближе к началу: всё равно она звучит как бы не с начала. Будто что-то подразумевает пред собой,—

— Вот, как сейчас. Тут же и фраза, словно не оконченная: подразумевающая некое продолжение; и вместе эти две фразы образовали такую симпатичную пару, что только так их и можно написать. Чтоб передать истинную мою интонацию. А значит, так и нужно писать —

Но разговор за столом звучит так вяло и неинтересно, что нет смысла его описывать. Вообще. Потому что они переходят на личности, а затем на сашкину веру в Свечу. < Пишу с большой буквы: точно по правилам, как надо и писать слово Система, если мы говорим не о налобнике, а о Пещере: о нашей уникальной, единственной в своём роде Системе — Ильях, не желая произносить Имя в суе. И Свеча, что ставится Шагалу, так же уникальна: как явление, и каждая в отдельности. Потому что неповторимо-важна. А значит, следует писать с большой буквы. Пищер говорит, что астрономы точно также пишут Галактика и Вселенная, подразумевая конкретные наши галактику и вселенную,— а значит, тут я ничего нового не изобрёл, это правило уже есть, просто им почему-то кое-кто не желает пользоваться. А значит — сам пишет безграмотно. >

— Но Свеча и то, что следует в разговоре дальше, касается уже и меня, и Пищера.

— Вот,— говорит Сталкер,— чего все эти легенды стоят. Мамонт пьяный в жопу в темноте — ночью — бежит по лесу без света, головой в пень — шмяк! — аж каска вдребезги, и пожалуйста: готова легенда о Маленьком Чёрненьком. Да. Так-то ему стыдно сказать, что головой в пень — спьяну... А раз это над Системой происходит — ага, вот она: “подземная сила, что путь движения Мамонта исказила”. Я эту “силу” сам лично видел — как вас всех сейчас. Да. Потому что рядом в кустах сидел, срал... Или об этих ваших “чёрных” — мы же с Керосином сами их выдумали. Скучно было — ну, мы и сочинили, чтоб всех растормошить — будто стоим мы у Родника и вдруг на холме над нами — пять здоровенных чёрных теней: хлоп, и пропадают... И тут же все их видеть начали — даже средь ‘дебела дна’ < так, я думаю, следует записывать перефраз — потому что Сталкер явно специально именно так и произносит >.

— Насчёт “чёрных” не вы первые придумали,— говорит Сашка,— скажи ему, Пищер...

— Но Пищер просто не может сказать: не успевает. Потому что Сталкера так сразу не остановить. Уж если он завёлся...

: так и будет переть. < Выше — фраза: противоположность как бы действием. Или — несдействием. Читая, попробуйте после многоточия как бы хмыкнуть,— это вообще не звук, это произносится про себя: такая внутренняя пауза-тире, потому что противопоставление,— и одновременно это раскрытие-объяснение, образующее довольно стандартный блок — оттого и двоеточие. За которым явное продолжение той же фразы, того же предложения, что разрубилось знаковым действием. Дальше объяснять не буду, всё должно быть и так понятно — иначе нет смысла весь этот знаковый частокол ставить. >

— Подумаешь,— без задержки продолжает переть Сталкер,— мне 10.000 раз рассказывали мои же истории — и с такими подробностями, что самому не снились! Бывает, сидишь-сидишь у чьего-то костра или примуса, и сказки этого ‘дядюшки Примуса’ слушаешь — “запись по ретрансляции из хижины дяди Сэма”, да,— как кто-то про тебя самого брешет, и думаешь: ну откуда он всё это знает?.. И хочется встать в полный рост свой,— даже если дело в Подарке происходит, или же в Монте-Кристо,— и крикнуть: Люди! Не верьте ему — он врёт!! Не так, совсем не так это было — уж я-то знаю, ведь я сам всё это придумал!!! Да...

: Конечно, после подобных заявлений ни о чём серьёзном говорить не приходится. А жалко. Что ж — Сталкер есть Сталкер. И может быть, так надо. Так нам и надо — всем: “каждый социум достоин своего бреда” — это тоже из него. Или откуда он это взял?.. Впрочем, ладно. Мне-то какое дело?

: После завтрака — прошедшего, как я уже написал, в тёплой, своеобычной уже, дружеской до известных перделов обстановочке < опять лажанулся: перепутал буквы, в результате чего фраза стала походить на егоровскую — и это плохо: телепатически я его, что-ли, тут перехватываю? Но изменять, как и в прошлый раз не буду: может, именно это и важно пищеровским врачам наверху; пользуясь случаем, лучше поясню, что в таких угловых скобках я решил, после некоторого размышления, записывать то, что не имеет отношения к излагаемому сюжету — то есть как бы “выходит” за его рамки и является моими личными отступлениями-комментариями. Навроде сносок, что применяются в научной литературе. А потому — в самый последний момент — перелистал назад все свои записи и переправил обычные скобки на такие там, где это было необходимым — как мне показалось, по крайней мере. >

— Так вот: после завтрака Сашка, чувствуется, вновь не прочь сразиться в “жучка” ( как-то неприятно всё-таки называть замечательную эту игру матерным, как я подозреваю, словом ) — но только косо поглядывает на меня. “Значить”, “не созрел ещё”. Боится снова продуть. Ничего — я сегодня добрый. И вообще: каждый раз выигрывать — всех игроков распугаешь. Так что сегодня, если будет игра, постараюсь не баловаться со своей “угадайкой” — а то действительно, как-то неприлично выходит.

Однако играть нам сегодня не суждено, потому что Пищер, докурив свою неизменную послезавтракшнюю трубочку и выколотив из неё угольки и пепел, а затем ритуально тщательно продув и прочистив от никотиновых смол толстой гитарной струной,— не забыв снять нагар из чубука специальной малюсенькой лопаточкой ( процесс курения трубочки в исполнении Пищера подобен магическому священнодействию ),— вдруг объявляет нам, что «хватит точить лясы — пора заниматься Делом». Егоров со Сталкером не реагируют — то есть делают вид, а на самом деле ждут, что последует дальше.

— Сегодня я ухожу а съёмку,— говорит далее Пищер,— на целый день. Кто со мной?.. Будем снимать Периметр ЖБК — включая Большую Стену. Кто знает, может эта часть Системы уходит дальше за овраг... Говорили же местные... Если это так — тогда там можно искать продолжение.

— Мало-ли чего местные трендили... — тихо бурчит Сталкер — но мне пищеровская идея по душе. Действительно: чем чёрт не шутит? Зря мы раньше думали, что на карте Соломина всё ЖБК обрисовано было. Слабо им было с Пищером вдвоём — в 76-м! — всё ЖБК отснять, тем более без ошибок. И нашёл же Хмырь в 82-м Гнилые Штреки — целых полкилометра к Системе за раз прибавил,— а никто и не думал, что Система ещё и туда уходит...

Ведь если сверху на наше плато посмотреть — на плато, под которым в южной его части находятся наши Ильи ( в северной части, как уже говорилось, тоже есть Система — только против Ильей совсем небольшая, Никиты называется — по наименованию окрестной деревушки ) — то влево, на запад, Ильи никак продолжаться не могут: там край плато, река делает излучину; с севера же Ильи оканчиваются Сумасшедшим Барабанщиком, обводнёнкой, за которой на некотором расстоянии — с того края плато — и находятся Никиты; значит, туда пробиваться тоже бесполезно — всё же, что можно было пройти на запад, прошёл в 82-м году Хмырь, и там явный конец выработки, хотя до самого края плато ещё метров 200 монолита остаётся — но ведь то монолит, чего его долбить? Глупо; а вот если Система проходит под оврагом, который отделяет плато от основного массива,— ...

: То это может означать новое количество ходов, равное ЖБК. По меньшей мере —

— И пробиться туда...

: Песнь песней. Только почему-то Сталкеру и Егорову она сегодня не по душе. Не высказывают они сегодня почему-то никакого желания заниматься топосъёмкой. Почему? Не понимаю. И потому идти с Пищером приходится мне одному: это утверждается явочным, точнее, неявочным порядком. Да я и не против — даром что топографический технарь с отличием кончил... Только работать так, как топосъёмит Пищер — это, я вам скажу, образование сильно мешает. Потому что — я тут не хочу разными умными словами разбрасываться, чтоб не обидеть кого — но всего огромного парка разнообразнейшей геодезической, а также специальной спелеотопосъёмочной техники, как и самих таких наук, как геодезия и картография, для Пищера просто не существует. ( Когда я как-то сказал ему, что наблюдал во время практики в Крыму в кипрегель спутники Юпитера, он решил было, что кипрегель — вид телескопа... ) А существуют только компас, да старая рулетка. И всё. И мне приходится заново переучиваться. Буквально на каждом шагу. < Между прочим, когда-то Пищер занимался астрономией — с Егоровым и Коровиным во дворце пионеров на Воробьёвых горах,— так что знать, что кипрегель — по крайней мере не телескоп, был просто обязан. >

В конце концов — после часа непрерывной ругани Пищера в мой адрес и моих, по его мнению, катастрофических ошибок, мне доверяются транс с термосом, перекусом и запасным светом, и рулетка: измерять пройденное расстояние.

Только “рулетка” — слишком громко сказано. На самом деле это простая стропа с делениями — мерная лента. < Когда ездил за компасом, предложил Пищеру захватить “до кучи” пикетажную книжку и настоящую рулетку – у меня дома была хорошая пластиковая “десятиметровка” с удобной, ярко-жёлтой шкалой,– метровые отметки красным, остальные чёрным,– но Пищер сказал, что “не фиг заморачиваться” – вместо пикетажки сгодится любой блокнот, рулетка же у него есть. Как выяснилось, под рулеткой он подразумевал старую капроновую стропу, которой они с Хмырём пару лет назад топосъёмили Гнилые Штреки — а потому Пищер хотел, чтобы наша новая съёмка не разошлась с предыдущей, снимать тем же инструментом. Но тогда и компас нужно было использовать тот же самый,– иначе какой смысл?.. «Компас уехал в Рагун вместе с Хмырём,– сообщил Пищер,– так что не заморачивайся.» >

: Представляю, какая у нас получится “точность” с таким, с позволения сказать, “капроновым самопалом” — и ужасаюсь. Так же жалко, что Пищер не помнит, какое склонение Хмырь устанавливал на своём компасе – тогда я установил бы на своём тоже самое,– но что такое склонение, Пищер, кажется, просто не понимает. Для него все горные компасы – близнецы по определёнию. Мои ошибки задевают его гораздо больше.

: Ладно. Стараюсь не ошибаться — хотя трудновато с той скоростью, какую от меня требует Пищер, определить по этой ленте, на сколько она размоталась: на 2.52 или, скажем, на 5.25 —

: довольно быстро все эти цифирки становятся неразличимы из-за грязи,— хоть я и стараюсь постоянно держать её на весу, не давая коснуться грязного пола,— но ведь каждый сантиметр её проходит через мои руки, а ими я тащу за собой транс, опираюсь время от времени о камни, глиняный пол,—

— да и с нашим-то светом... То есть свет, в общем-то, не так плох: нормальный подземный свет,— но Пищер, ускорения моего труда ради, почему-то всё время стремится подсветить мне своей системой спереди. А в его свете, бьющем прямо в глаза, я уж совсем ничего не вижу. И бесполезно ему объяснять, что встречный свет слепит — он это прекрасно знает и без меня, сказано же: “не ослепляйте водителя” — и так далее... < Егоров бы представил в этом месте картину: плакат с соответствующей надписью; под плакатом два пальца “козой”... > Кстати, самому Пищеру в глаза лучше не светить даже случайно — когда оборачиваешься на его вопль со включённым налобником, а он прямо в упор на тебя смотрит... Крику не оберёшься.

— Но так или иначе, мы постепенно втягиваемся в работу. Я даже замечаю, что лента эта — если её не перекручивать — практически не тянется, до того старая, а значит, точность моих измерений будет вполне достаточной. «+/— метр,— говорит Пищер,— меня вполне устроят».

: Меня тоже — если, конечно, это будет суммарная ошибка, а не на каждом измерении... Представляю, как он ещё азимут с таким отношением к точности определяет — и что в любом случае теперь этими самыми лентой и компасом нам все остальные съёмки делать, чтоб их можно было привязать к данной — и...

: Что тут говорить? Всё равно это не съёмка — если считать по-настоящему... < У меня тема диплома была — как бы это сказать без спецтерминов, чтоб понятнее было? — ну, скажем так: сравнение различных способов спелеотопосъёмки и построение соответствующих карт применительно к одному участку пещеры с привязкой к существующей системе координат и анализом возможных погрешностей каждого метода... Надеюсь, понятно. Небо и земля — в сравнении с тем, чем мне приходится сейчас заниматься. >

— Мы работаем час, два: вначале медленно, а затем всё быстрее удаляясь от грота. “Привязываемся” к скале с надписями, что в центре Хаоса; данную точку мы с Керосином ещё зимой соотнесли с поверхностью — это и была моя преддипломная практика, я ( один из курса ) мог себе позволить сам её выбирать,— сложная и здоровская была работа — хорошо ещё, что Сашка на компьютере в своём ВЦ помог мне её обсчитать, и Гена тоже помог — он работает вместе с Сашей на одной и той же машине, только через день, и потому на работе они не встречаются, только записки оставляют друг другу, да в Ильях, как сейчас, когда разом уходят в отпуск — а на их место практикантов каких-то тупоумных сажают, после которых, жаловался Гена, машина полгода в себя прийти не может,— но я отвлёкся — тем более, что наша поверхностная жизнь мало кого интересует и к Миру Подземли имеет очень сомнительное отношение — не считая того, что Егоров на своей работе делает всем системы, то есть налобники классные, а Гена загнал в память их машины все свои стихи и песни, и теперь распечатывает их каждому желающему в виде сборника. Мне вот, например, распечатал. Только у него очень сложная для меня, как я понимаю, поэзия — хотя ильинские его стихи и песни мне все без исключения нравятся. А вот моя работа ( точнее, образование ) мне под землёй только мешает. Я имею в виду то, чем занимаемся мы с Пищером.

“Привязавшись” к скале с надписями, мы ведём от неё нитку хода к Большой Стене, что замыкает ЖБК с востока. Пищер обрисовывает проход и записывает данные; я только диктую ему пройденные метры, что читаю на размотавшейся ленте — но слышу, как он всё время бормочет азимут: 75, 80, 110, 60... Слава Богу, хоть компас нормальный — настоящий горный, склонение на котором я точно установил для широты и долготы Москвы ( надеюсь, что Хмырь, как профессионал – он в этом году окончил МИСИ по специальности подземного гидрогеолога и уехал-распределился на строительство рагунской ГЭС – на своём компасе устанавливал тоже самое ).

Вначале идёт штрек — мы снимаем его зигзагом, от стены к стене: чтоб точно передать размеры,— и у меня большие ходы — по 10, 15 и даже по 20 метров. Конечно, на больших ходах и ошибка большая — но есть мнение, что на маленьких она может быть не меньше. Всё зависит от того, как считать. И как камералить потом. Потому что, имея точную обрисовку — и зная возможные ошибки и несколько перекрёстных привязок, можно любую, даже самую лажовую съёмку вытянуть. Целая теория об этом есть — но не здесь о ней распространяться:

: К Пищеру это никакого отношения иметь не может по определению.

В штреках работать просто, транс почти не мешается, да и с лентой меньше возни,— не нужно её каждый раз сматывать и разматывать,— и я размышляю о том, почему это Сталкер с Егоровым отказались от съёмки: я-то знаю, что им обоим это интересно. Тем более, что Сашка снимать любит — и пробиться за Большую Стену для него было бы также важно, как и для Пищера. Потому что ЖБК, как ни крути, нашёл Вет — то есть Соломин,— и Сашке с Пищером до сих пор, по-моему, немного завидно. Да и мне. Из нас только Сталкер равнодушен ко всяким “эпохальным отрытиям” < или ‘отрытиям’? > — но Сталкер вообще удивительный человек: я уже писал об этом. Учился себе в МАРХИ, затем бросил; на бас-гитаре в какой-то команде играл — и тоже бросил; после армии не то год, не то два работал в художественной мастерской — не то натурщиком, не то рисовальщиком,— и снова бросил... Я даже не знаю, на что он живёт. “Да”. Для него лишь одно постоянно — Ильи, и ещё выпивка. Но этим он пока вроде не сильно злоупотребляет — только вид делает. В отличие, скажем, от Мамонта.

Сталкер вообще считает, что у каждого, кого позвала — притянула к себе ,— так он говорит,— Подземля, жизнь “наверху” почему-то обязательно должна не сложиться. Мол, главное — тут. А там — декорация и прикол. Но разве можно жить “от подземли”? Даже Пищер себе такого позволить не может — больше половины времени в своём институте занимается вещами, к подземле не имеющими никакого отношения,— он так сам говорил, хоть и числит себя профессионалом-подземщиком: спелеонавтом . И за этот Эксперимент он один из нас получит деньги — свою обычную нищенскую зарплату ‘страшного лаборанта’, как выразился Егоров,— как если бы продолжал ходить на работу, “+” командировочные ( смешно: где ему свою “командировку” отмечать — в Журнале у входа? в домодедовском горкоме — или, не дай, конечно, Бог, в УВД??? ),— хотя мы тут работаем, так или иначе, круглые сутки без выходных — все 24 часа, которые даже измерить нечем,— а ведь за это нужно доплачивать, и за то, что у нас тут — с точки зрения КЗОТа — условия, как у полярников,— я про всё это хорошо знаю потому, что нам в “поле” за всё такое очень даже много доплачивали, а ведь всего лишь практика была, не серьёзная, как здесь, работа,— мы же за участие в этом Эксперименте вообще ни копейки не получим: так, кролики-добровольцы — навроде студентов в пищеровском спортинституте, что в лаборатории приходят на опыты и тестирование только для того, чтоб зачёт не сдавать...

: Это наша страна, и как бы в будущем здесь всё не изменилось, где бы я ни оказался,— всякое бывает, и меня приглашают на практику по обмену в Штаты, а это многое значит < и не только в Штаты: на том же предварительном тестировании в межкафедральной лаборатории Пищера, когда узнали о моих занятиях ай-ки-до и кетчем, попросили провести пробный урок на кафедре ихней “вольняшки”,— ну, я и провёл... То есть — преподал. И мне тут же стали делать разные предложения: мол, на фига тебе это любительство подземное, никому на свете не нужное,— иди, мол, к нам, у нас тут Большие Перемены назревают... >,— так вот: как бы ни сложилась в будущем моя жизнь, я запомню как мы, работая на эту страну, были вынуждены брать отпуска — оплачиваемые и за “свой счёт” — что бы двигать вперёд науку этой страны.

: Против её воли. И не мы одни — что “мы”? Песчинки...

— А ещё мне жалко, что я не могу копать тот идиотский завал ( вот такой переход — в соответствии с моими мыслями, какими бы убогими они ни казались наверху ) в Штопорной. Но там действительно работа на двоих — одному просто нечего делать, а втроём не развернуться, и я понимаю, почему не пошли на съёмку Сталкер с Егоровым, и где они торчали полночи — когда я проснулся, их в гроте не было, и не было моего света, а спальники у них были совсем холодные.

: ‘Конспиатоы хеновы’.

— Но ладно ( любимая сашкина фраза ): догадаться можно было и раньше. А значит, мне остаётся...

..: Хорошо. Уж я постараюсь сделать так, чтобы мы с Пищером не вернулись в грот раньше срока, точнее — чтоб как можно позже вернулись: ни к чему нашего ПЖ травмировать обвалами. Ему и со мной хлопот хватает — выше крыши.

... и я стараюсь вовсю.

— Пе-ре-дуб-ре-ждаю,— напряжённо говорит через некоторое время Пищер,— в грот не вернёмся, пока всё не отснимем.

: Нашёл, чем испугать.

И мы работаем не спеша — зато точно. Что не может не радовать по крайней мере меня. К тому же скоро начинаются шкурники — сильно обвалившаяся часть Системы перед выходом на Периметр — и Пищер непременно хочет провести съёмку через неё. Что ж: у меня нет повода препятствовать ему в этом намерении. И мы совсем притормаживаемся, потому что съёмка в шкурниках — тем более с постоянными превышениями и понижениями, то есть с обязательными вертикальными углами,— меж камней, что висят на соплях, потому что по этой части Системы вообще никто не ходит: к чему, если забурился в знаменитое ЖБК, разменивать себя на опасные для ‘ж.’ шклевотины — которых и в верхней, то есть Старой части Ильей навалом? —

— топосъёмка в нетоптаных шкурниках, я вам скажу — “это не только ценный смех”... Это ещё изрядная нервотрёпка, умножаемая на постоянную неизбежную пересъёмку сомнительных участков с отклоняющей стрелку компаса охрой, и поиски более удобных — не для нас, так для измерения — точек, и черепаший ход в полметра, от силы в два — самых широких местах,— и много прочего, понятного лишь специалистам.

Да нам с Пищером.

—— Но всё идёт отлично: точно по графику.

Только одно плохо — холодно. Слишком легко я оделся для такой спокойной работы. Ну, это дело поправимое — в шкурниках-то... И я согреваюсь, изучая окрестности или расчищая впереди пусть для более удобного хода. ( Имею в виду топосъёмочный ход — чтоб прямые наших измерений получались как можно длиннее, даже если это идёт в ущерб с моей стороны целостности окрестных шкуродёров и поначалу непроходимых завалов. В одном месте мы даже умудряемся протянуть съёмочную трассу через два отверстия в монолите, каждое диаметром чуть больше руки Пищера; отверстия разделены гротиком размером 2 Х 2 метра, но в него невозможно пробиться: со всех сторон его окружает неразгребаемый голыми руками без Сталкера монолит — и мы просто обходим это место, кидая мерную ленту напрямик через щели. )

— Пока я бегаю по сторонам, согреваясь и изучая при этом окрестности,— или же пробивая через преграждающий путь завал прямую дыру, удобную для съёмки ( вроде описанной выше ), Пищер успевает выкурить свою любимую трубочку. Я же, как известно, не курю. Ни к чему мне это.

После перекура работаем дальше. Шкурники, гроты, ходы, перекрёстки... Пока Пищер зарисовывает развилку, я успеваю оттащить транс вперёд и присмотреть место для следующего пикета. И потихоньку, как обычно, представляю: а вот за тем поворотом будет... или: сейчас из-за этого камня на нас... или просто, “в традиции”,— рр-раз — и свод на куски, сыпуха, камни трещат — шатаются стены... Только, слава Богу, впереди всё время — стена. Та, что говорит: стоп, так не будет. Или — так не было.

— НЕ БЫЛО... И тут мы доходим до Стены. Эта Большая Ильинская Стена тянется точно с севера на юг метров на 300,— и вправо за неё не уходит ни один шкурник.

: Абсолютно ровный монолит с карманами орт строго через каждые 10 метров.

— Почему??? Пласт ведь замечательный,— только такой и разрабатывать, уж я в этом толк понимаю,— но почему-то все восточные, правые ходы ЖБК оканчиваются, упираясь в него. Лишь соединяются между собой широченным поперечным штреком. Вовсе не похожим на фронтальную выработку Хаоса, оборванную во время работы наводнением,—

— то есть место это не выглядит брошенным в самый разгар работ по какой-то иррациональной причине — наоборот, оно выглядит так, словно дальше разрабатывать его и не собирались. К северу и к югу от этого места — обратно к склону холма, ко входу, и вглубь, от него,— сколько угодно, хоть это технически сложнее: лишние повороты рельсовых путей ( ныне от них остались лишь следы, ясно читаемые в глиняно-щебёночном полу ), сулящие удлинение откатных штреков с неизбежным лишним расходом драгоценного в те годы металла на рельсы ( оттого и не осталось самих рельс: вынесли, перенесли, окончив здесь выработку, в другое место ),— так вот: предпочли вести разработки куда угодно, только не вперёд. В таком замечательно-ровном, без лишних трещин и посторонних включений, пласте... ПОЧЕМУ?..

: Пищер считает, что с той стороны — тоже Система. Такая же, как Ильи,— если не больше. Но где же тогда был в неё вход?

— С той стороны оврага,— говорит Пищер,— из склона реки чуть ниже по течению после Никит.

“Не из склона — из берега”,— хочется сказать мне, но не мне учить Пищера речи. Дай Бог самому у него хоть чему-нибудь выучиться — кроме его безграмотной манеры топосъёмить, конечно.

— Там из обрыва рельс торчал — ещё в 75-м году, когда я только начинал сюда ходить,— добавляет он,— и тогда все говорили, что ниже Никит по течению реки ещё одна Система должна быть — самая большая в этом районе. Потому что когда Никиты сыпаться начали и во время паводка на Рожайке их с Ильями затопило, выработку туда перенесли — и разрабатывали камень чуть-ли не до сороковых годов: даже зэки-каэры в той каменоломне работали... Филиал серпуховской зоны тут был. А потом выработку прекратили и входы взорвали — говорят, вместе с заключёнными... Слишком близко от Москвы кому-то показалось. Да только теперь этих ходов с поверхности не найти — разве что с рамкой попробовать... — задумчиво произносит он и замолкает.

: Я тоже молчу — что я могу сказать?.. Если там есть Система — то уж точно больше Ильей. А то и Сьян — если правда то, что Сталкер о них рассказывал. Но версия Пищера всё-таки не объясняет Главного: почему именно со стороны ЖБК была остановлена разработка в этом направлении, если оно разрабатывалось раньше этой легендарной Системы?

— Может, от того, что уже были там какие-то разработки,— пытаюсь предположить я,— до пищеровских зэков?.. И когда добыча камня в Системе Никиты-ЖБК-Ильи была остановлена наводнением, основная выработка переместилась туда,— потому что, судя по всему, пласт там был не хуже, чем в нашем массиве?..

: Что-то происходит внутри — но что, понять сложно.

Мы садимся перекуривать — а заодно съесть по бутерброду, что, кстати, давно не мешает сделать.

: С той стороны... Я пытаюсь представить себе — что должно быть там, за камнем, — и плаваю, как в тумане. Не полёт и не тупик. А что? Что там — в камне?

Пищер закуривает и я ловлю момент — в такие минуты его легко раскрутить на какую-нибудь историю; не из тех, о которых бесконечно спорят Сталкер с Егоровым — а из настоящих. Из тех, что обычно не рассказываются.

: Потому что нельзя делать правду разменной монетой.

— И я спрашиваю его о “чёрных”.

Не о сталкеровских — тьфу! — о настоящих.

И Пищер рассказывает. Он рассказывает — а я одновременно пробую представить себе, как это было.

: Это на самом деле довольно смешная история — я даже не знаю, как правильно изложить её здесь.

: Смешная — и странная.

... Они тогда в КД стояли — это грот такой, Кошкин Дом по-настоящему называется, только никто уже давно не говорит полностью — Кошкин Дом — а так кратко: КД. И выходит этот КД прямо в Четвёртый Подъезд: здоровенный такой грот, даже, скорее, по ильинским понятиям, зал — первый большой зал после входа в Систему, от которого уже расходятся ходы в разные стороны,— и КД образует один из его “карманов”, шкурником коротеньким отделённый. Ну, а ещё один “карман” этого Четвёртого Подъезда — Амфитеатр, самый знаменитый, наверное, грот в Ильях: огромных размеров полукруглое углубление, которое все традиционно под помойку и туалет используют. И все, кто в КД или в Четвёртом Подъезде останавливаются — даже на пять минут во время проходки — им по назначению пользуются. Правда, для сортира это место, на мой взгляд, не вполне подходящее — дорога торная, тропа, что на выход ведёт, прямо перед Амфитеатром проходит, и с неё видно всё, что в Амфитеатре делается — и наоборот. Да только, конечно, на самом деле никто не засматривается: на что смотреть-то?

..: Они среди недели приехали, в среду. Так у них вышло: Пищер на больничном сидел, а Вет школу свою гулял. Дизель же гулял институт: ему было можно.

Ну, закинулись они; поставили что-то на примус вариться — а сами в Амфитеатр: облегчаться, значит, “чтоб городскую хань с подземной развести — во избежании ритуального столкновения”. Это так Дизель тогда выражался.

: Сели на край плиты в ряд — спиной к яме, лицом к проходу,— а по другому там и не расположишься. Свет погасили и сидят. Молча. Знают, что в Системе никого, кроме них, нет. Потому что ни следов у входа — это зимой было — ни записей в Журнале. Да и вообще: кто тогда мог позволить себе среди недели в Ильи завалиться?..

И в этот момент из прохода, что дальше в Систему ведёт — свет; даже не свет —— лёгкое свечение зеленоватое. Как обычно, когда это приходит. «Ну, думают, в первый раз такое — чтоб среди дня, да в такой момент...»

— А момент и в самом деле не особо подходящий. Да что поделаешь?

— И тут из прохода, вслед за свечением — четыре тени чёрные: будто не комбезы на них надеты, а трико в обтяжку, и лиц не видно — всё закрывают. Ниндзя, одним словом. Только никто из них слова такого тогда не знал: 76-й год...

Свечение зелёное откуда-то спереди от того места, где лицо должно быть, исходит,— и скользят они — не идут с грохотом, как чайники, плиты и камни замковые на ходу выворачивая, и не пыхтят, как наши, когда шуруют ползком на полном ходу —— а словно скользят над самой землёй, кончиками пальцев рук и ног едва пола касаясь.

: Почти бесшумно.

“Фр-р-р”,— и на выход.

: Наши, понятно, чуть-ли не в обмороке. Полчаса потом в себя приходили, друг друга щупали и нюхали — да только как такое расскажешь? И — кому?..

: Ведь ни на что не похоже,— засмеют только...

Пищер потом к Журналу вдогонку сунулся — пусто, записей никаких нет; а следы наверху... Что — следы? Они же сами всё затоптали, когда переодевались.

— А Дизель в проход полез, из которого эти показались: вспомнил, что будто звякнуло что-то там, когда последний “ниндзя” проскочил...

И — нашёл: деталь от прибора ночного видения, саму фототрубку без экранчика-очков и усилителя. Только проводки из неё цветные оборванные торчали — 12 проводков, и все разного цвета. И “made in US” сбоку, еле заметно. Так что сияние просто объяснялось — это свет от картинки пробивался, между очками и маской, что на лице была. А вот как они “шли”...

— Какой-нибудь стимулятор, не иначе,— сказал Пищер,— потому что не на стимуляторе такое себе вообразить невозможно.

— Потом, конечно, психоз по Системе пошёл,— добавил он, чуть помолчав,— НБС считало, что это власти готовятся к тому, чтобы в Ильях нас, как и в Сьянах, прижать — ведь НБС из Сьян в Ильи перебралось... Другие считали, что это подземные спецвойска тренируются — те, что после нейтронного удара по Западной Европе по подземным коммуникациям, пока наверху радиация не спадёт, города должны захватить — и секретные пентагоновские и натовские убежища... И все пытались их как-то выловить. Да что толку? Гонялись мыши за кошкой... К тому же Система ещё совсем неизучена была, а летом Шагал погиб — ну и не до того стало. Так и забылось всё.

: Он рассказывал — а я представлял, как это было. И словно летел — со звоном. Эти “чёрные”... Что это — проекция из будущего, из какого-то параллельного мира — или действительно: подземный спецназ тренировался?..

— Не знаю,— как-то зло буркнул Пищер,— да и кто может знать? Просто есть такой мерзкий факт. И ни в какие теории он не лезет, потому что в этой истории ещё много всякого... было.

— Я подумал: а нет-ли у этой истории связи со Шквариным?.. Ведь зеленоватое свечение очков-экранчика прибора ночного видения так похоже на легендарное зелёное свечение Двуликой...

— И никуда от него не денешься,— ещё злее добавил Андрей, выколачивая о сапог трубку.

: Я снова представил себе это — как в замедленном кино.

— Соломин от неожиданности бумагу в яму уронил,— говорю,— да?

— Да,— отвечает Пищер,— пришлось мне с ним своей делиться... А ты откуда знаешь?

: Он подозрительно уставился на меня.

— Представил,— говорю я ему правду. Просто удалось пройти до конца того лабиринта — как попал в самом начале пищеровского рассказа,— и старался ни разу потом ошибочно не свернуть. Хотя развилок там было — ...

— Но только одна-единственная ниточка вела от рассказа ко мне — через Пищера сегодняшнего — сюда. И я прополз по ней, незримой, на ощупь — как Шкварин. Со звоном. До самого конца. И увидел всё-всё-всё — даже то, чего не увидел тогда и не узнал потом Пищер. И никогда, наверно, уже не узнает — потому что как я скажу ему об этом?..

— И ТУТ... ТОЛЬКО ТУТ ДО МЕНЯ ДОШЛО:

— До меня вообще всё очень медленно доходит...

: Я ВЕДЬ МОГУ ТАК УВИДЕТЬ — ЗДЕСЬ, ПОД ЗЕМЛЁЙ,—

: ПРАВДА ИЛИ НЕТ ЛЮБАЯ ИСТОРИЯ.

— Но что “история”? Я могу узнать...

... И голова моя начала кружиться. Будто даже не лечу — а падаю куда-то...

— И звон. В ушах. До боли.

: Значит — ПРАВДА.

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — ‘ПРЫНЦЫ И ЗОЛУШКИ’:

— Ну да ладно. Подумаешь... Лавров писателя мне всё равно не стяжать — “по ряду причин на самом деле”,— а потому “не будем гнать пены”.

: То есть не будем о себе в третьем лице печататься —

: Не к письменному столу нам это — и не к лицу, стал-быть...

— Да. А поведём свой рассказ далее в обычной, свойственной соучастникам событий манере излагать свои мысли:

— От первобытно-апрельского, как несвоевременные тезисы, Лица. “Значить”. Без псевдолитературных глупостей и бирюлек — и приплюсуем к безмерному перечню моих безутешных, как горе Крамского-Петрова-Иванова-Водкина-Рюмкина-АвтоСтопкина-и-так-далее,—

< кстати: что я за этим хотел сказать? Ах, да... >

— безутешному перечню моих несбывшихся, как пожар мировой революции, творческих профессий и ‘увеличений’...

: профессию несбывшегося литератора. И аллитератора. Что ж — с гордостью отказываюсь от них обоих, поручая догнать и обогнать меня на сём поприще Питу,—

: пусть развивается к вящей славе божьей,— и моей маленечко,— а я пока, ничтоже сумняшеся, поведу свой отчёт о происходящем далее — как два бедных золушки ( это мы с другом Егоровым ) остались хлопотать по хозяйству: разгребать завал то есть — брошенные на абсолютный произвол судьбы своими родными уже до боли и близкими сестрицами — Пищером и Питом, умчавшимися, как на бал, “стопосъёмить, значить”,—

— Боже, что я несу!..

: хуже Егорова, да.

Видимо — от растерянности:

..: Он же не мог просто так выйти из грота. Да. Он так легко и непринуждённо бросил через плечо: — Ну, делать вам тут всё равно нечего будет — так что рассортируйте пока свет, тестером под нагрузкой штатной посмотрите, какие банки дозаряжать нужно и переформируйте блоки — Сашка, мол, знает, как это делается,— записи подготовьте свои, а мои, мол, и Пита во-он где лежат,— и показывает, подлец, где,— мусор упакуйте также весь наш < ‘со святыми — упакуй’, да > и прочее — сами знаете, не маленькие,— и оттащите всё это к Штопорной... Виноват — к Чёрт-лифту, и это — всё. А то, мол, завтра-сегодня уже ГО может прибыть — я, стало быть, значит, по косвенным признакам подсчитал,—

— ОН ПОДСЧИТАЛ: ДА. МОЛ. СТАЛО БЫТЬ,—

— И ушёл, по косвенным признакам, соблазнив душку Пита < ‘тушку Пита’ > старой сказкой о Зазеркалье — Второй Системе, что...

— К Чёрту системы!!!

: Он ушёл, а мы остались вдвоём с другом Егоровым сидеть — и глазами вослед ему — то есть им — хлопать. Изо всех сил. Громко — как в известной немой песне. Без слов. Да.

< “Бурные, продолжительные аплодисменты” — особенно верхним левым веком — переходящие... Хрен знает во что, да. >

— Господа,— изрекает наконец пришедший в без пяти минут себя Сашка,— вы, конечно, будете смеяться — но я всё-таки обязан сообщить вам п’енеп’иЯДнейшее известие: линейные ревизоры не смогут пробиться в наш вагон из-за завала...

: В общем — не так уж плохо. Тем более для Егорова. Тем более — почти за 9,5 секунд: как победа Феллини ( или какой там херр эту порнуху состряпал?.. ) на стометровке с препятствиями: в виде собственных бредней и комплексов непалкоценности, да. Хотя я секунды сашкиной сообразительности не считал — потому как не на чем. И вообще: я вначале бы посмотрел через левое плечо три раза — далеко-ли удалилось начальство, прежде чем так тупо и громко острить.

Почти на всё ЖБК, да.

— Хотя: когда дом горит, тушить пепельницу...

: Да-а...

— “Дои клопов, дави коров; клопов на сгущёнку — коров на...”,— припоминаю и я согласно случаю.

: Праздничной, радостной обстановке согласно.

И мы с Зол... виноват — с другом Егоровым впрягаемся в работу:

: Мусор, пищеровское дерьмо и шкрябанье,— как и системы — к чёрту; это после, это — потом; время на это ещё будет — если будет вообще хоть на что-то. Главное, успеть до прихода братца Пита и братца Пищера разгребсти завал, который нам так не вовремя подсунула... Или подсунули?.. “Прости, Клемента — сорвалось”. Само собой, как говорится, с рельс сошло. Не обессудь, дорыгая. Да:

“Клемента” — это из “Реостата”. Уж очень мы его любим с другом Егоровым по разным поводам жизни...

— Только непохоже, чтоб этот завал тут самостийно, как Украина, сложился < а) Если Киев он,— то почему он мать городов русских?.. б) Если Русь Киевская,— то откуда взялись хохлы??? >: такое у меня ощущение. А впечатление — что всё это жлобство нам просто сверху спустили. Потому как средь разбираемых булыганов я наблюдаю старую, довольно-таки помойно-тряпочного вида уже, фольгу от сигаретной пачки  — артефакт тот ещё, не слабее зальцбургского параллелепипеда: ибо < “бо” > в) Если этот завал — рухнувший сверху пласт,— откуда в нём взялась эта сигаретная, некогда прошлом, пачка?..

Насколько я помню историю, производство сигарет не восходит к каменноугольному периоду. А ведь именно тогда эти пласты и сложились —

: Сашка молчит, разглядывая стены. «Может быть,— неуверенно говорит он,— очень может быть. Больно они какие-то целые... И камни разные — не из одного пласта. Хотя ведь по всякому бывает. Может, старая осыпь грохнулась — что Чёрт наворотил, когда раскапывал эту дыру.»

— Может быть. Всё может быть,—

НАМЕРЕН НАГОНЯЙ

: НЕ ———————— Х НЕ ———————— = ДА.

УМЕРЕН УГОНЯЙ

— Но мы начинаем работать.

: Собственно, это довольно простая работа. Вынимаешь из дыры снизу камни — как известный киноактёр ( “кино-актёр”: ну и слово... ) нижний горшок из большой стопки в известном кинофильме вынимал,— а они всё время сами друг за другом сверху подсыпаются... Главное: остаться живым и по возможности как можно здоровым, да. Потому что завал всё упомянутое время сверху, над тобой, а ты снизу под ним. И очень, конечно, хочется при таком раскладе сил по возможности дольше — я не намекаю на презренную “вечность” — ни к чему мне это — то есть просто как можно дольше профункционировать без ненужных травм и увечий. Хотя самое сложное мы уже сотворили вчера, то есть сегодня под утро — в результате чего абсолютно не выспались и по причине соответствующего невыспанности настроения наезжали друг на друга всё утро, как танки Манергейма на линию Мажино... Но это не самое страшное. Главное — теперь работа идёт легко, и местами даже слишком.

“И такое бывает”.

: Да. Вот только свет у нас плоховат — ну да на это плевать, в конце концов. В конце концов, можно и к этому свету привыкнуть: “ко всему-то человек-подлец привыкает”,— Апчехов, кажется. Да.

— “Не крещённый и не обрезанный!” — это я другу Егорову, из Певзнера. А то я тут было вслух — разоткровенничался — а с ним надо держать ухо востро. Да. Он теперь постоянно на взводе — в отличной, можно сказать, интеллектуально-сортирной форме,— для своего интеллектуального веса, естественно — так и рыщет, к чему бы во мне придраться. Да. Или в мыслях моих — если я их вслух, как сейчас, к примеру, забывшись — ненароком выскажу. Что ж: сам виноват. Натаскал на себе — а у него хватка железная. Теперь до вечера не отвяжется.

..: Так об чём это я? Ах, о работе... Что ж:

: Особенно шустро работается, когда перед носом мелькают егоровские ботинки. Они ведь даже не свистят — как пули за окном ,— или за чем они там свистят? за пивом? — за вистом, да; зазеваешься — и привет, мидл фэйса — как не бывало на морде. И тектонические разломы до самой пенки на заднице, и даже внутри неё. А всё то же — выПЕНЬдрёж...

— Дурацкая мода отриконивать вибрамы. Неужели ему будет легче, если у одного из его немногих возможных близких родственников пол-головы не будет?..

: У мужа его жены и так, считай, на плечах официально кочана нет — то есть то, что есть, с точки зрения судебной психиатрии ( а советская психиатрия вся насквозь судебная, да ) — одна видимость, оптический обман, фикшен; а если ещё и у мужа её сестры...

..: И глядя на эти амбициозно отриконенные ‘ведрамы’ мне особенно остро вспоминается, как я однажды сдуру чуть не стал родственником этого человека.

: Этого страшного человека —

: Дело в том, что Натка — ленкина сестра. А Ленка, соответственно,— то, что зовётся в нашем обиходе женой Егорова. Да. То есть они не расписаны, а так живут, как белые люди — года с 78-ого, с той самой спасаловки — то есть восемь лет уже. Тоже срок. Да только непонятно мне, как это они в егоровской двухкомнатной хоромине размещаются — Сашка, Ленка, мама сашкина и его же киндер — Сашка-Маленький, или, сокращённо, как я его для определённости переназвал — СашкаМ. Хотя какой “М”?.. Ему ж в этом году в декабре ровно 10 стукнет — тоже возраст. Да. Но надо как-то всё же его называть — чтоб от взрослого ( внешне ) обалдуя отличать, потому как во всём остальном, включая и выключая развитие, нет абсолютно никакой, по-моему, разницы.

: Да. Но я не о Егорове — о Натке. Потому что у Ленки ещё младшая сестрица есть, как я уже проговорился было,— только живёт она, естественно, не с Егоровыми — там человека даже в гости впихнуть некуда, потому я и не люблю к ним ходить, ведь не могу я просто прийти и уйти: это хамство, по-моему,— я люблю приходить так, чтоб на два дня, не меньше. Да. А то и на все три — то есть там как когда выйдет, или выгонят.

: Да. И живёт эта Натка, соответственно, пока со своими родителями. Хотя — по-моему — осознанное ‘бремя дна’ проводит в егоровской клетушке, полезную площадь занимая: приобщается к будущей семейной жизни, возможно. По крайней мере, как к ним ни сунешься — всё на неё натыкаешься, с книжкой на единственном диване валяющуюся под очередную кассету, через усилитель с магнитофона гремящую,— а на диване, между прочим, я и сам поваляться ( с книжкой под музыку ) не дурак. Да. Вначале на диване, потом на полу. Ближе к ночи, соответственно. И от того мне у Егоровых физически тесно становится — потому как диван хронически занят, а на полу на меня постоянно наступают и стакан опрокидывают. Причём не в меня, а рядом.

— Натка не сокращение, а имя такое,— уж не знаю, в честь кого, только она им очень сильно гордится. И обижается непомерно, если какому вежливому дауну в голову взбредёт её для приличия Наташей — или, не дай бог, Натальей вообще — обозвать.

: Мне, например, не взбредает больше — “по ряду причин”...

Но я снова отвлёкся. Хотя и не очень, да. Так вот, что я хотел сказать: с некоторого времени Егоровым своего убойного киндера под землёй мало стало, и они начали Натку в Ильи выгуливать.

“Подросла, значить”.

— Да-да, мон шер. Хеат атэк словно...

— Всё: перехожу непосредственно к ф’акту.

..: Закинулся я как-то раз в том году в Ильи — на выходные, как обычно. Стал у себя по старой памяти в Жване — да видно, уже в последний раз. Надоело мне там стоять — слишком далеко. Ходишь, ходишь весь день по гостям, натрескаешься разного, как свинья,— а как до грота доползёшь, снова трезв. Как стёклышко.

: Действительно, свинство. Да.

Или наоборот — набегаешься по Системе, песен наорёшься, наобщаешься вдоволь — выдохнешься, как собака, получив от жизни полное удовольствие — и тут самый праздник, который всегда с тобой: ползи семь вёрст без малого нецензурного шкуродёрами до собственного спальника... Тоже не самый остроумный вариант — согласен, да.

И решил я к Сашке перебираться: он-то уже давно меня к себе звал. Пит, например, как из армии вынулся, сразу с Сашкой расположился. Ну, Пит-то — понятно: он сразу с Сашкой сложился, ещё на той спасаловке ‘подсвечной’,— а я вроде как независимо всю жизнь в Систему ходил... Потому и сопротивлялся довольно упорно, да. Бо независимость, как девственность: раз вылетит — не поймаешь ( как честь, что нужно с молоду от гос-ударства родного беречь и лелеять ),— вторично обретённая смахивает не на скандал, так на пластическую операцию по пересадке пола на потолок,—

— А тут и Пищер вдруг в Ильи вернулся после годовалой болезни под названием “вертикальная спелеология”... ‘Верти-кальное спелеоложество’ — да. < Знаю, о чём трендю: не надо ловить на слове. Сам ходил, и время от времени продолжаю,— да; но одно дело раз-два в год посетить окоём какого-нибудь Алека или в Мчишту с аквалангом попробовать поднырнуть, остальное время благополучно по выходным от ближайшей подземли не отрываясь — и совсем иное, те же два раза в году теоретически на эту подземлю любуясь, прочее время года ближайшие подземные пустоты словесным гАвном поливать. В этом-то и состоит синдром официальной вертикальной спелеологии,— и вдвойне обидно и горько мне было, что Пищер, Кугитангом увлекшись и какими-то опытами то в Бахарденской пещере, то с Морозовым в Снежной, подобно официальному спелеодауну, родные Ильи задвинул. > Но одумался он, слава богу — воротился, как Карл-сон, Фридрих-сан и Владимир-сен ( Кикимерсен тоже доброе слово ) в родные ‘шпинаты’ — в Ильи наши. И с Сашкой в его Горячей Десятке обосновался — так они грот свой назвали, что в Правой системе подальше от всяких даунов оборудовали, которые в Левой портвейн с водовкой и волоками по-силикатски пополам хавали.

: На брудершафт с родным российским раздолбайством, да.

— Конечно, у Егорова с Пищером в Десятке тоже немного шумно было: посиделки вечные, “под звуки примуса, во тьме пещер при свете тлеющего плекса”,— или как там Коровин пел? — опять же, Генка, когда в Ильи заваливался, у них становился,— соответственно, песенки под гитару, КСП, рок, магнитофон и ‘Ж-М-Ж’ до потери смысла круглые сутки,— Пи-программы... Да что тут поделаешь: можно и привыкнуть — “привыкнуть можно ко всему, привыкни — и живи”,— да я и так уже, считай, к тому времени из грота его почти не вылазил — всё ж интересно было. Только спал почему-то раздельно. Ну — так и свадьбы пока тоже не было. Да.

... Н-нет, ты всё-тки там назад в проход-то хоть иногда поглядывай, а? Убьёшь ведь ненароком!

— Вот такой, с позволения сказать, “родственничек”. Представляете?..

: Да. Тяжело мне с ним, конечно, приходится. Ну да ничего — не сразу Москва из этих самых каменоломен строилась... Да.

В общем, иду я как-то раз от себя — из Жвана, то есть в Четвёртый Подъезд — посмотреть, кто ещё пришёл, и встречаю где-то в районе Райских Задов эту самую Натку. Сокровище егоровское. В Сейсмозоне, значитЬ. С канистрой в руках без внешних половых призраков светы.

: Сидит во тьме, курит,— меня аж передёрнуло от лёгкого ужаса, переходящего в нежную оторопь — до того неожиданно-безмолвно в луче моего коногона эта почти роденовская мыслительница нарисовалась. Да.

«Ни фига себе,— думаю,— куда это её занесло? Тут же в радиусе двухнедельной пьянки нет ни одного водокапа!» И главное — откуда! — из Десятки своей, из самой Правой системы — в самую Левую. Все Ильи промаршировала — не считая ЖБК, конечно. До которых, между прочим, метров пятнадцать всего оставалось, да. Вовремя, думаю, я её остановил. Там, небось, думаю, Сашка с Ленкой уже всю Правую в позу “внимание” поставили — “безутешное горе” Крамского и так далее: “на кого, на кого, мы туда — а ты где?..” М-да.

— Но ведь, думаю дальше, что-то по ней не заметно, чтоб она особо убивалась: может, не дошло ещё, что без пяти меня, как сгинула?..

И тогда я так аккуратненько — тоже будто бы передохнуть; передохнуть, а не передохнуть! — сажусь напротив ( чтоб сразу не спугнуть, уж очень я за запах из горла своего опасался ) и говорю:

— Дозволите-ли, сударыня, мне перекурить против ВАСП в этом самом гроте? Верите-ли: шёл-шёл, как ёжик — и утомился...

— Ой,— говорит мне она,— что вы, дяденька Сталкер, пожалуйста присаживайтесь, курите, сколько вам будет угодно. Я очень вам даже рада.

: Да. И — чуть спустя осторожно так добавляет:

— А вы случайно не к Саше с Леной идёте?..

..: Ах ты, думаю, кошка-мышка какая!

— Вообще,— говорю,— нет, но вообще,— говорю,— я к нему сегодня всё-таки собирался, да. Так что можно,— говорю,— и прямо сейчас. Он мне это самое — по горло рад будет. По самые аденоиды, уж это,— думаю,— точно.

— Да,— обещает мне данный бутон свежераспустившийся,— он же вас так очень любит! Чуть что — сразу вспоминает вас.

— Хм... Знаю, как он меня любит. А также в каких ситуациях — и куда: слыхал неоднократно. Ну да ладно,— думаю,— да.

— Не смей,— говорю,— мне выкать, а то у меня размножение сознания начинается. И пошли. Хватит сидеть на холодных камнях — кишки,— говорю,— застудишь.

— Придатки,— отвечает,— а не кишки. И не застужу: у меня там пенка.

: Грамотная... Ленкина кровь. Или егоровская школа — они там все в один клубок спелись. Семейный, да-да.

— Ладно,— говорит,— пошли. А то мне и самой тут сидеть надоело.

— И мы пошли.

: Ну, маршрут известный — Сейсмозона, Сетка; там через Сосед в Жопу — бывший Чайник; и чем им старое название не понравилось,— это ж надо — так жилой грот обозвать, а ведь грот удобнейший, двухуровневый, в Ильях такие на вес серебряно-цинкового свежезабитого аккумулятора, да,— ну да ладно, как причитает Егоров, сражаясь один на один в шкуродёре с заклинившим бульником — и, озверев, выбивает его ногой со всего маха: не вверх, а вниз, на себя,— потому как не Сильвестор-с-Таллоном, и не Чёрный Негер, да,— и даже не Пит — но всё-таки Егоров, потому и успевает отскочить:

— в самый последний момент +/— около полмомента.

— То есть мовемента движения.

: Да. И я, успокаиваясь за Егорова, продолжаю свою скорбную повесть.

... значит, Жопа; потом некоторое кувыркание метров в 150 – выход на Правую Магистраль по сокротиловке, чтоб не тратить время и свет на освещение более просторных штреков,— и дальше почти без препятствий и шкуродёров: правая Магистраль, Прямая Стрела, Колесо за Б. Чердаком — и сашкина любимая Десятка. Оп.

: Делов-то — всю Систему слева направо по кратчайшей диагонали пересечь — и отдыхай, восстанавливай до вечера навсегда сбитое выдыхание. А также вдыхание и придыхание — тут уж как получится, да.

Ну, я не медленно хожу — все знают. А чего рассупониваться?.. Вдруг слышу откуда-то сзади:

— Ой, дяденька Сталкер, нельзя-ли помедленнее — а то я без света иду, а канистра очень тяжёлая.

: И вправду, что-то плещется. А я думал — это у меня внутри, со вчерашнего.

— И давно ты так без света шагаешь? — спрашиваю. Думал — он у неё только что, в крайнем случае в Райских Задах накрылся. А канистра, естественно, пустая.

— От водокапа,— сообщает такое, что и во время самого лютого трала в жизни не слышал,— лампочка в фонаре перегорела. Пришлось на ощупь.

..: Я с разгону как стоял — так и лёг.

И аж взмок. И вся жидкость, что во мне с вечера благословенно булькала, мгновенно выкипела, сообщив температуре тела все свои килокалории. Я даже протрезвел от ужаса — да.

: Это ж надо! — пол-Системы в темноте, на ощупь, с “десяткой” воды в руках — и никакой дрожи в коленках!..

: Точно — эти психи воспитывали.

— ну да и яблони от груш не очень далеко падают, да.

: Жалко только, что не в ту сторону — она шла, я имею в виду.

— Какая лампочка тебе нужна,— спрашиваю,— для полного счастья?

— На три-с-половиной вольта,— отвечает, как на экзамене — а сама уж фонарь раскручивает: доверчивое дитя... В Ильях больше “двушки” в моде — или плекс. А также крэкс, кекс и < ... >. Но “трёшка” у меня точно есть: запасная в головке,— я их всегда штуки четыре ношу с собой — мало-ли что,— так чтоб не ползать, как некоторые, без света.

Хватит с нас Шкварина — я это всегда говорю, да.

— С этими словами стягиваю с головы систему, раскручиваю головку и вынимаю оттуда волшебным жестом нужную ей лампочку: как фокус показываю.

: Она от радости чуть целоваться не лезет.

— Рано,— говорю ей,— целоваться — ещё до грота дойти надо.

: На свою голову говорю. А сам одновременно смотрю — остаются у меня в запаске почему-то только две лампочки: одна “пожарная” ( я её по случаю из уникальной системы вывернул — если верить паспорту, предназначенной “для освещения пожара в тёмное время суток” ) на уникальное напряжение 2,3 V ровно, и не менее уникальный ток: целых 1,5 ‘амбера’,— прямо прорва ‘люмпенов’, да! — а у меня коногон свежезаряженный, меньше 3,6 вольта за раз он просто не в состоянии дать,— стало быть этот праздник света и иллюминации не про него, да;

— и ещё одна, к нему вполне подходящая: на 3,5 V.

: Обычная лампочка, без издёва и придури — с виду.

— В общем, сделали мы свой свет; забрал я у неё канистру десятикилограммовую — и дальше двинулись. Ну, конечно, когда я с канистрой, а она со светом, темп движения у нас практически выровнялся — я только иногда поджидал её, после каждого шкурника и в более просторных местах.

До Десятки сашкиной нормально, в общем, добрались — да только в гроте ни его, ни Ленки не оказалось. И вообще никого, да.

— Ой,— сообщает Натка,— как это замечательно, что мы до их прихода вернулись. Только ты Саше не говори, что я без света одна лазила — а то мне от него сильно достанется, что запасной лампочки не взяла.

— Ладно,— говорю,— а где они могут быть?

: Это я Егорова с Ленкой в виду имел. Я-то думал, они уж по всей Системе спасы организовали — у Егорова это очень быстро получается, к сожалению, да.

— А они в город,— отвечает Натка,— поехали. За вином. А мне одной оставаться скучно было — я и решила за водой сходить, чтоб без дела зря не сидеть.

: Ах ты, думаю, тоже Золушка работящая...

— Ладно,— говорю ей,— сиди тут и до их прихода никуда,— а сам уже ощутил во рту вкус того волшебного пойла, что наверняка добудет Егоров — и чем дегустация данной субстанции для меня обернуться может, коль здесь останусь — один на один с этим угорающим прямо на глазах от благодарности и желания отблагодарить — спасённым фамильным сокровищем. «Нет уж,— думаю,— дудки: такие расклады не про меня»,— и понимаю, что чем скорее я откланяюсь, тем целее потом жизнь свою проведу в свободе и вольности. И добавляю, чтоб отвлечь её от себя:

— Если хочешь чем-то заняться, магнитофон послушай. У Сашки он, к сожалению, всегда с собой. Да.

— Не-е,— отвечает она,— у него сегодня не те записи, что мне надо.

— А что тебе надо? — машинально вопрошаю я, ожидая услышать нечто на уровне “Ласкового Кофе” или “Чёрного вынимая”.

— Ну, Вангелис,— обрушивает на меня это сокровище,— Кримсон... Шульц... Или Олдфилд, скажем, а из наших — Бережков, Устинов и Галич.

— Пока прихожу в себя, она так печально вздыхает и шепчет еле слышно, будто извиняясь:

— Но больше всего на свете я Цеппелинов и Талл люблю. И “Ван дер Грааф Генератор”... То есть Питера Хэммела...

: Мои любимые группы! Да я без Джетро суток вытерпеть не могу,— без Зэплов ещё туда-сюда, худо-бедно прожить можно, особенно когда некий полузабытый “свежачок” упомянутого Хэммела подворачивается, а без “Джетро Талл” просто загибаюсь, если вовремя хоть одну композицию не послушаю... Пусть даже такую скоротечную, как “Туп, как пробка” — потому что она, как ни слушай её, будто в две секунды вся пролетает, да. Первая — “вкл”, вторая — автостоп после автоматического “реверса” второй стороны, где у меня на кассете “Акваланг” не менее знаменитый записан. И тут она — видимо, чтоб окончательно одеть меня в деревянный комбез,— а быть может, и цинковый, так презрительно крутит носом и изрекает:

— А у Сашки с собой сегодня “Флойд”, “Тяжелен Дрын” и Боб с Мирзаяном.

— Ну, а эти-то чем тебе не угодили?

— Так ведь Флойд — попса, Кримсон для глухих; Боб — компилятор; о “Дрыне” я вообще говорить не хочу, а как Алик делает Бродского, мне не очень нравится. Уж лучше Коровина слушать.

— А ты что: лучше “сделаешь”?

— Она пожимает плечами.

— Чёрт его знает... Гитары всё равно нет.

< “М-да…” > Тогда бью с другого конца:

— Значит, жрать приготовь. Они, небось, голодные приедут. С примусом-то хоть обращаться умеешь?..

... спрашиваю — и думаю: ох уж мне эти молоденькие эстетки,— что они на самом деле понимают в музыке???

Но больше — я вдруг ловлю себя на том — боюсь не того, что с примусом у неё естественная для выпендрёжной эстеточки напряжёнка, и она кочегарить его меня заставит — это не дольше, чем на пять минут, к тому же заполненных конкретной работой,— а что как раз наоборот:

: что и с примусом, как с Мирзаяном. Это же так просто — Алик...

— Да,— говорит,— умею. Всё равно ты не уходи — мне же одной скучно будет, понимаешь?..

— И так смотрит: так... Что я уже еле держусь на ногах,— из последних сил, между прочим. Но пока сдерживаюсь. Да.

: Всё ищу повод — чтоб не сломаться, как немецко-фашисткая Германия в 1939 году перед панской Польшей. Или как Пахан, глядя из окна кремлёвского кабинета на буржуинскую Прибалтику.

— Это что ж,— говорю,— мне тебя развлекать надо? Или сторожить — чтоб снова без света куда-нибудь не упилила?..

: На это, понятно, она начинает обижаться. И у меня потихоньку отлегает от сердца — значит, всё-таки биология берёт своё. Значит, всё, как у людей. То есть — как у прочих женщин. И слёзы тоже.

: Только это уже очень большая ошибка с моей стороны была — да. Потому что не могу я спокойно смотреть на женские слёзы. Уж лучше б я её совсем не дразнил...

— Приходится успокаивать.

— Слушай,— говорю ей: всё-таки хоть какой, но это ещё был шанс не остаться, и в тоже время уйти по-хорошему — пока обязательств перед Природой не возникло,— слушай, а насчёт Мирзаяна, Боба и Кримсона — это всё правда была?

— Да-а,— ревёт она у меня на плече,— правда-а... А что я могу сделать, если я их с десяти лет каждый день у Сашки с Ленкой слушаю-ю... Я ещё Высоцкого очень люблю, честно, и Холдера...

— М-да,— неопределённо так замечаю я — и тут замечаю, что головка моя — я налобник свой имею в виду, конечно, да — определённо не светит; точнее говоря, совсем погасла. То есть, как бы сказал один мой знакомый родственник этого сокровища — “лампочка накрылась, значить”.

: Ну, чем накрылась — этого мы, конечно, в предельной близости от упомянутого сокровища уточнять не будем, да. Мы просто аккуратно освобождаемся из его лап... Аккуратно пытаемся освободиться... Так... Уже почти совсем освободились, значит, да; и сокровище аккуратно затихает на моей широкой спасательской груди.

— А мы честно пытаемся сделать свой свет:

: Сгоревшую “трёшку” — на фиг,— это я лампочку перегоревшую на три-с-полтиной вольта в виду имею, да — в пепельницу, а на её место — запасную. Лампочку, а не пепельницу — балда! чем ты слушаешь?..

— Что, сломалась? Не светит? — поднимает Натка ко мне своё горестное лицо. А глаза, между прочим, чистые-чистые, никаких признаков детских слёз и утоли-моя-печалей — и все полны неосознанной такой надежды: как у Селькерика при виде отпечатка ноги Даниэля Дефо на острове своей мечты имени Робинзона Карузо. Да.

— Куда ж ты пойдёшь? — задаёт она дальше риторический вопрос, и сама на него отвечает:

— Никуда ты не пойдёшь без света. И я не пущу.

: То есть нам предлагают вполне достойную капитуляцию.

— Но у меня в засаде ещё запасной полк сидит. Да. И в нужный момент я выпускаю его на поле сцены:

— Вот,— говорю,— запасная лампочка.

: Включаю — ни огня, ни дыма. И свету примерно столько же...

— Ч-чёрт... Нет, выходит, никакого запасного полка у меня, а есть — ‘кони пьяны, хлопцы напряжёны’...

: Да...

— А Натка от радости чуть в ладоши не хлопает: нашла, чему радоваться, дура. «Все бабы — дуры»,— пытаюсь повторить я про себя — уже почти как молитву. К тому же у нас остаются отборные сибирские дивизии — та “пожарная” лампочка: 1,5 А Х 2,3 V. Да: Белое море света. А сколько огня она даст почти от четырёх вольт...

— И я стремительным движением вкручиваю ей в систему взамен бракованной “трёшки”:

... ЭФФЕКТ ПРЕВОСХОДИТ ВСЕ МОИ ОЩУЩЕНИЯ:

: Больше всего это напоминает пистолетный выстрел между большим и указательным пальцами. С разлётом крошечных таких стеклянных осколочков во все стороны — к счастью, недалеко и не смертельно.

— и ни один палец у меня даже не поцарапан. Да.

< “Идиот! Я же посылал тебе три лодки”,— звучит в голове фраза из давешнего анекдота. «Почти не к месту»,— вяло отмечаю я, теряя остатки воли и бдительности... >

— Но как она визжит!... М-да. И эта железная хватка... Я не сумел освободиться от неё даже, когда вернулись Ленка с Сашкой и Пищером.

: Егоров только глянул на нас — и сказал: «Ага. Уже. Сцепились»,— и столько грубости и какого-то зловонного торжества было в этом его кинологическом наблюдении, и гнусного расчёта...

— Но держала она меня крепко.

Она даже за спальником не пустила меня, и нам пришлось жаться в её “эгоисте”. И объятия её были сильней объятий Морфея:

Они до сих пор держат меня — но мне почему-то не хочется от них освобождаться. Никогда не хотелось — да, с той самой первой минуты в Райских Садах — и никогда не захочется.

..: Так красиво я это излагаю себе — разумеется, мысленно,— и так хорошо представляю — будто действительно вижу наяву — пока мы с моим несостоявшимся близким родственником выгребаем последние кирпичи из завала. А потом, с чувством глубоко выполненного мужского достоинства, отправляемся обедать и упаковывать трансы, предназначенные для отправки наверх — “в люди”,— и пока закипает вода в кане на примусе и Егоров молча сражается с картошкой — мне он это дело больше не доверяет, и правильно: я не сторонник мелочной чистки картофеля в экстремальных условиях — я открываю банку рыбных томатов, передаю её Самому Великому Кулинару Всех Пещер и Промоин — и забиваюсь на нары, где мы обычно спим. Там я достаю из заначенной “цивильной” пачки сигаретку, и, прикуривая её, додумываю, как же было всё на самом деле.

— Потому что должно быть в природе равновесие.

И потому что ничего у меня с ней не было. Да!

: Потому что после той второй фразы о Мирзаяне я спросил, сколько ей лет и услышал ответ — “пятнадцать”.

— Но разве,— удивилась она,— это имеет какое-то значение?

И я сказал: да.

Потому что в пятнадцать все они Феи и Золушки.

— А в двадцать пять старшие сестрицы: бабы.

А все бабы — дуры.

: Я до сих пор в этом уверен.

— ДА.

— И я ушёл из грота, и пошёл вперёд по Централке: просто так, без всякой цели и злобы. И где-то у водокапа у меня накрылась система; я поставил запасную лампочку, но она оказалась бракованной,— и тогда я наощупь вкрутил в патрон своего “пожарного туза”.

И от неожиданно яркой вспышки сжал пальцы, раздавил стеклянный колпачок — и порезался о осколки. Но не такой я дурак, чтоб, как некоторые, уходить с Централки, оставшись без света. Тем более — от водокапа. Там через час или полтора меня подобрал Шурка-Гитараст, и мы с ним и Мамонтом так нажрались в Весёлом... И орали, конечно, про то, что “наш паровоз вперёд летит — а бабы дуры”, и “после каждой попойки”, и “от фам не шершите добра”...

: А в голове у меня так тихо-тихо — словами Бережкова — пела Натка:

“Всё прошло — и хмель, и старый разговор,—

— Только мы с тобою живы до сих пор...

: Эту рану она гладила рукой...”

: Да,—

: Да,—

: Да,—

— К чёрту. Где там была моя волшебная фляжечка?..

: Вот она, родимая — за камушком прячется. Иди-иди сюда, дарлинг,— пока друг Егоров с Милым Другом и тенью-призраком Пищера по поводу места слива картофельной ботвы дискутирует...

— Иди сюда, любимая. Подари мне несколько волшебных мгновений...

ГОЛОС ТРЕТИЙ — ЗА ХЛЕБ И ВОДУ..:

..: Итак, мы обедаем,— кстати, не приведи Господь воспитанному человеку оказаться во время обеда в одном гроте со Сталкером —

: Видит Бог, как мне тяжело приходится с этим неотёсанным интеллектуальствующим мужланом — но сегодня он чего-то притих: ни тебе смачного чавканья, ни сплёвыванья на пол промеж ног, ни хруста, что обычно сопровождает каждое его глотательное движение и даже самую мысль о нём,— ни жуткого скрежета кишок друг об друга...

— Так что сегодня он ест почти достойно: не в ударе, значит. И чего это на него нашло? Уж не заболел-ли?..

— И я с ужасом представляю себе картину, почти до боли аллергическую: “ЛЕЧЕНИЕ СТАЛКЕРА ОТ НОРМАЛЬНОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ”...

Впрочем, к концу обеда — к столь тщательно и великолепно заваренному мной чаю с лимонником и мятой — он немного оживляется и, закуривая свою мерзкую вонючую “Астру”, с лихвой ‘комПЕНЬсирует’ тот уют, покой и наслаждение жизнью, что успели сложиться в моей душе в результате принятия достойно приготовленной пищи:

... Такого мощного рыга я от него ещё не слышал.

Разве что в зоопарке — но, по-моему, то был другой хищник.

— Хотя пахнуло так же.

: Странно. Готовлю я вполне прилично — я в этом уверен — и аромат у еды соответствующий,— но этот кошмарный животный запах... Откуда он его берёт?

Надо проконсультироваться с Пищером — он в физиологии больше смыслит.

Со Сталкером говорить на эту тему просто глупо. Я знаю.

— Сейчас бы ещё стакан... — мечтательно тянет он.

“Едем дас зайне”:

— Что ж: достаю с посудной полки ему стакан. Есть у нас один — на всякий случай, специально для Майн Антикайф Сталкера.

— Пустой,— разочаровывается он в жизни.

— Зато чистый.

: Порой я бываю груб и беспощаден.

Но я не скрываю этого — по крайней мере, как некоторые — за умной фразой. И дальше я показываю ему кукиш. Так что на сегодня победа остаётся за мной: пищеровские запасы спирта я ему трогать не дам.

— Затем мы упаковываем всё, что предназначается для отправки “наверх” и начинаем оттаскивать образующиеся трансы в Палеозал.

: Свет у нас уже очень плохой — дохлый уже почти совсем у нас свет; нет, считай, у нас уже почти совсем никакого света — то есть по комплекту коногонов заряженных на брата у нас, конечно, ещё есть, но мы их не трогаем: священная корова экономии — родной тотем Пищера,— да и мало-ли что... Не хватало нам ещё для полного счастья, чтобы он в этом вопросе оказался прав. Вот отдадим севшие банки в ГрОб на зарядку ( “на зарядку становись!” ) — тогда перейдём на новые. Потому что в ГрОбу зарядят эти наши акомы — и через неделю, или через Пищер его знает, сколько там с’точно — спустят обратно сюда свеже-( надеюсь на это )-заряженные; так что лучше посадить их сейчас “до самого настоящего конца”, чем злить экономного Пищера.

— Мы со Сталкером так и поступаем: налетая в темноте на стены штрека, торчащие из-под свода плиты, крепи и друг на друга,— путаясь в лямках трансов, у которых они пока есть — и бессмысленно пытаясь нашарить их в темноте там, где они сроду не заводились ( известно, что транс, как осторожно и правильно ты ни клади его на пол, всегда оказывается на этом самом полу своей единственной лямкой вниз ),— спотыкаясь к довершению всеобщего инфракрасного счастья о невидимые впотьмах крепи и камни под ногами, мучительно занимаемся переноской наших грузов в Палеозал. И из всей этой огромной, бездонной Вселенной — полной непроницаемо-чернильной тьмы, а также совершенно невидимых нам в упомянутой тьме углов, брёвен, острых выступов камня и плит, что окружают меня по дороге к Хаосу, я лишь однажды вижу слабую красно-жёлтую точечку, которая, дёргаясь, с проклятиями надвигается на меня — и всё-таки проскакивает мимо, так как видит, должно быть, такую же слабую искорку света — микролюмена в полтора от силы, не больше,— что испускает, за неимением нужного количества освобождённого в любимой реакции восстановления электричества, мой коногон —

— только это и позволяет нам не расквасить в данных ‘сумерках породы’ лбы друг об друга.

— Всё,— изрекает наконец Сталкер ( голос его доносится до меня из тьмы веков непонятно откуда ),— надоело это ’лядство. Экономика должна быть.

— И зажигает незначительный кусочек плекса.

: Признаться, поначалу это сильно слепит глаза.

Мы складываем свои истощившиеся системы — точнее, только их отсоединённые банки поверх трансов, предназначенных для ГрОба, и садимся курить. Здесь же, в Палеозале. Пот потоками льётся с нас и пока эта метеорологическая напасть не кончится, уходить отсюда мы не собираемся. К чёрту пищеровские запреты: здоровье дороже.

— Или что там от него осталось?..

Сталкер королевским жестом извлекает из нагрудного кармана комбеза пачку “Астры” — у меня от неё болит голова и он это прекрасно, разумеется, знает — а потому с особой настойчивостью пытается угостить меня ей.

: Не выйдет.

— Я открываю свой портсигар и обычным жестом достаю из него любимую “Ригу”:

С каждым годом доставать её становится всё труднее и труднее.

: Мы сидим и просто курим, и почти молчим, только Сталкер насвистывает в паузах между затяжками нечто абсурдное ( с точки зрения музыкального строя и ритма ) — а когда докуриваем, он, охваченный трудолюбием и жаждой эстетики, лезет в проход, ведущий наверх: очевидно, навести последний марафет.

— И наводит. Иль делает вид: кто знает? Я только едва успеваю уворачиваться от камней, летящих в меня в окружении всяческой более мелкой гадости — но места нагретого, однако, не покидаю: лень-матушка,—

: Заразился от Сталкера. “Да”.

А затем он вдруг говорит: «ухожу, ухожу, ухожу» — как Вовочка в известном анекдоте,— и пятясь ногами вперёд ( опять же, точно на меня ) выползает из шкурника.

: Зрелище не самое эстетичное.

— Но я не эстет со слабыми нервами.

—— Я и отсюда их прекрасно слышу.

Потому что они совсем и не думают скрываться — бойцы нашего невидимого ГрОба: столько шума, наверное, и рота ментов, приближаясь с той стороны к Чёрт-лифту, не сумела бы поднять. Хотя — не дай, как говорится, Бог.

— Им бы ещё знамя в руки и по барабану на шею,— мечтательно прикрыв глаза, воображает Сталкер.

: Что ж — сп’аведливое замечание, това’ыщи. У дураков вообще мысли сходятся. “Да” — значить.

И вдруг слышу ясный голос Коровина:

— О! Здоровы мужики! Говорил я тебе — надо было ещё ту плиту опустить.

: Лучший друг Пищера, между прочим. И мой партнёр по работе,– программист, поэт, гитарист,— человек высоких моральных принципов,—

— К тому же правоверный иудей, кажется...

— Так тогда бы мы их сами не отрыли,— отвечает Коровину невидимый Хомо ( автогонщик, между прочим, экстра-класса — и с “принципами”, между прочим, тоже всё в полном порядке: иначе б не был запасным дублёром Сталкера в этом нашем эксперименте ),— судя по грохоту и осыпающейся на наши головы со стен мелочи, Хомо сопровождает ответ Коровину активным протискиванием в нашем направлении.

: Мы хватаем свой драгоценный догорающий плекс и удаляемся в Хаос — наблюдать оттуда. Так сказать, с галёрки, ибо в первых рядах партера нам по ряду причин находиться даже случайно заказано.

— Хотел бы я знать, зачем им это понадобилось,— чешет освобождённый от системы затылок Шерлок Сталкер.

: Меня тоже очень интересует ответ на этот вопрос.

— Этот же вопрос,— говорю я,— интересует товарища Андропова из...

— С того света,— мрачно перебивает Сталкер.

— Палеозал освещается бликами яркого пламени.

— Хорошо им,— с завистью стонет Сталкер,— на один день — экономить не надо... Пищера на них нет!

И начинает орать — очевидно, привлекая внимание:

— В одну и ту же мы залезли щель!..

— Мы с ними встретились, как три молочных брата!..

: Невыносимо-яркий — до боли — луч света вырывается из прохода, ведущего в Палеозал, и попадает прямо в наши, изнеженные уже упоминавшимися круглосуточными сумерками, органы зрения, начисто освещая нас — с головы до ног — сидящих на камне.

— ДРУГ ДРУГА НЕ ВИДАВШИЕ ВООБЩЕ!!! — завершает руладу Майн Любер Зингер: звучит, почти как государственный пакт Молотова/Риббентропа.

— Сидят, значит, герои,— уточняет Коровин — и луч света втягивается обратно в Палеозал, оставляя нас в полных потёмках.

— Но что это я разнервничался: Даже Риббентропа в “трупа” не перефразировал... Не говоря уж о Рыбе-Молотове,—

: Обычное дело ведь — как, возможно, срезонировал бы Майн Будтер Брудер — если б не продолжал орать:

— ЗА ХЛЕБ И ВОДУ!! И ЗА СВОБОДУ!!!

..: Шаляпин. Ага. Больше, однако, это напоминает превентивное глушение — чтоб ему случайно не напомнили, который теперь час и месяц,—

— Но там тоже не чайники собрались.

— В Петропавловске-Камчатском — п о л н о ч ь ,— вклиниваясь в паузу, успевает-таки сообщить Коровин. Только я сильно сомневаюсь, что это так — на самом деле.

— Ненавижу Петропавловск-Камчатский,— внезапно жалуется мне Сталкер,— как ни включу днём радио — в нём всегда полночь...

— Спасибо нашему советскому народу... — завершает он недопетую песню.

— И нам становится грустно-грустно.

: Коровин и Хомо возятся в Палеозале; кто-то ещё спускается к ним сверху...

— У-у, нагадили,— отчётливо — и явно для Сталкера — признаёт Хомо.

— Пошли отсюда,— говорю я Сталкеру.

: Что-то нехорошее есть в том, что мы так сидим...

— В самом деле,— соглашается Сталкер,— люди работают — а мы...

Мы зажигаем ещё один маленький кусочек плекса — и уходим.

Напоследок я оглядываюсь назад: в Палеозал.

: Что-то есть в свете, бьющем оттуда.

: В этих людях...

— В этом во всём. Но что?

— И мы уходим, медленно уходим,–

То есть картина, вполне аллегорическая: “Отважный Спелеомэн Егоров и его Перпетуум Эго Сталкер, удаляющиеся от лучей света в совершенно-тёмное царство...”

: НЕ СМЕШНО.

ГОЛОС ВТОРОЙ — ‘ТЕРЯЯ КОНТУРЫ ПРИВЫЧНЫХ ОТРАЖЕНИЙ’..:

И — астенический синдром становится весомей здравого смысла:

— Удав с Золушкой, пьяные в стельку Разина, возвращаются из Кафе к себе в Подарок. По дороге — дело-то немудрёное — вначале у одного, затем у другого рассыпаются фонари. Они выкидывают их — у меня на глазах — и идут дальше без света. И вот такой “диалог” ( который я прекрасно слышу потому что, поджидая их уже полчаса в условленном месте, замёрз и выкурил все свои сигареты и даже пару трубок — и естественно сижу, погасив налобник,— как мы обычно сидим на перекурах, экономя “ходовой свет”,— но эти ‘благородные игуано-доны’, похоже, совсем забыли про меня за дегустацией “кафейных напитков” — в темноте проскакивая мимо — только их диалог я и слышу, интуитивно уворачиваясь от летящего в мою сторону предмета, пять минут назад использовавшегося Золушкой в качестве источника света ):

— Вась, ты меня видишь?

— Да!

— Ну, и я тебя. Ха-ха-ха-ха!!!

— Тогда я свой тоже выкидываю: на фига он мне, когда не светит...

— И я интуитивно уворачиваюсь во второй раз.

А они спокойно уходят дальше — будто штрек залит голливудовским подземным светом — оставляя меня в полном недоумении и абсолютной темноте.

: Наутро я пытаюсь объяснить этим двум совершенно асценённым донам — которые безуспешно шарят по гроту в поисках света — что в грот они его не приносили.

— А как же мы тогда пришли???

— А так: без света.

И никто мне не верит — пока это не происходит раз, другой, третий... С абсолютно разными людьми:

— В том числе и со мной.

И алкогольное опьянение... Но никто не придаёт значения этому факту. Особенно — “в свете нонешних юпитеров”. Да и как говорить об — этом?.. / И с кем??? /

— Легенды. Мифы. Сказки.

: Пусть. Их сочиняют и придумывают люди. Да, я отдаю себе в этом отчёт — именно сочиняют.

— И гаснет Свеча, и в положенный срок человек расстаётся с жизнью.

— И обрываются верёвки, и никто не находит пикетов.

— И “спасотряд” торжественно проходит в метре от головы человека, которого как бы ( прекрасно понимаю двусмысленность той ситуации ) ищет.

... а карты и топосъёмки врут. И ты вдруг не можешь найти пути, по которому ещё вчера мог пройти с завязанными глазами — и спокойно пройдёшь завтра.

: Без того самого света.

— А в треугольнике со стороной в 75 метров за 15 лет никто так и не научился ориентироваться. «Сейсмозона»,— глубокомысленно изрекают, пожимая плечами,— «обычное дело». И никто этому не удивляется.

: Привыкли. “Чёрные” — мелькнули загадочной тенью и растворились в народной иронии.

И — ‘дальше, дальше, дальше’ —

— Выходящие из повиновения трансы, канистры, магнитофоны, рации...

— свечение:

... Но особенно — свет.

: Свет — это отдельно. Особо,— потому как об этом можно писать и писать...

— Как, впрочем, и о Свечении. Да и о Музыке Под Землёй —

— тот же ‘Ж-М-Ж’, например:

: “Эквинокс”, “Зоолоок”... Впрочем, о “Зоолооке” — чуть позже. Будет ещё...

— как это свести воедино???

: Приборы — помогут?

/ Есть такая наука — в нашей стране крайне непопулярная “официально” — ЭНИОЛОГИЯ. Но это — Наука. И к шарлатанскому тралу об ‘экстрасексах’ ( в транскрипции Сталкера ) имеет отношение не большее, чем астрология — к космологии:

: Теория Информационных Структур — матриц...

Есть мнение, что именно в ней содержится пресловутый ответ на многие “ильинские тайны”,— как и в изучении их с точки зрения эниологии — ключ к разгадке иных “паранормальных явлений”.

Но эниологией в нашей стране официально заниматься “низь-зя”. Почти, как генетикой в своё время. Что же делать?

: Можно — используя возможности ‘официального железа’, что у нас есть, попытаться доказать, что вся эта “мистика” по крайней мере не имеет отношения к банальным объяснениям в стиле марксисткой “науки” — как реальная картина Мира не исчерпывается одними лишь уравнениями Ньютона.

: В своё время это было сделано в физике — и человечество рванулось вперёд в Познании Мира, получив ОТО и СТО, уравнения Максвелла < которые, тем не менее, физически до сих пор не смог осмыслить ни один теоретик >, квантовую механику и ядерную физику... Только Мир оказался устроен ещё сложнее — и спустя неполных 50 лет пошли новые споры: о калибровочных теориях, теории размерностей, информационных полях, загадках скрытой массы и “первого мгновения”, проблеме чётности, сохранения барионного заряда,— кварках, тахионах и прочем — включая телепатию, телекинез, трансгрессию, и вовсе уж необъяснимые “заморочки” навроде UFO или бермудского треугольника...

— Хватит-ли у нас сил и возможностей, используя свои пребывания под землёй, совершить — не больше, ни меньше — новый качественный прорыв в Познании Мира?..

— Не знаю. /

: Во всяком случае, это пребывание — хоть что-то. Хоть что-то может дать. Может, ещё на шаг запутает нас в нашем неведении...

Но для меня это — единственный шанс хоть что-то успеть сделать. Хоть чего-то добиться.

Потому что больше у меня такого шанса не будет — может быть, никогда в жизни.

Потому что — я отдаю себе в этом отчёт — мне больше не найти в этой стране людей, кому это было бы нужно.

: Интересно.

— И важно.

Настолько — что они согласились бы хоть не мешать нам.

: Ведь никто уже давно не просит ни денег, ни оборудования, ни ресурсов... Отбили как-то охоту. Главное — не мешайте. Сделайте всего лишь так, чтоб мы не умирали в буквальном смысле этого слова с голоду — и не были вынуждены продавать себя, своё время, головы и руки за миску баланды.

— И смогли остаться в этой стране.

: предоставьте нам возможность всё сделать самим; мы ведь и так уже научились — из ничего сделать всё. Всё достать, найти, выбить... И всё вытерпеть.

Главное — дайте нам только возможность заниматься этим —

: дайте нам шанс.

..: Что ж — вот он, этот шанс.

: Первый — и, скорее всего, единственный. Потому как если мы ничего не сможем — или не успеем, что в принципе одно и то же — сделать сейчас, здесь — больше никто никогда к этой теме у нас и близко не подойдёт.

— И ТЕМА БУДЕТ ЗАКРЫТА.

: Наглухо.

: Навечно.

: Навсегда,—

— Ведь дело не в том, что я два года ждал “этого момента”, полтора из которых жил на 90 рублей в месяц — бесправным, но за всё отвечающим старшим лаборантом ожидая милостливого ‘выделения’ денег “на тему” — а три года до того...

: Дело не в моих трудностях. Что мои годы? Годы страны. А “трудности”... Это лишь мои трудности, и всегда найдётся человек, которому по жизни пришлось много ‘круче’ — хотя “пирожка” ему хотелось отведать не менее...

— И не в том, что сейчас за этой нашей ‘отсидкой’ стоят три института, четыре хоздоговора, пять тем и два “дисера”: чёрт с ними со всеми. Кому надо — сделают на нас свои “дисеры” и “темы”, закроют хоздоговоры, выплатят ( надеюсь на это ) мне и ребятам командировочные и премиальные и предложат ( не надеюсь на это ) стать соавторами пяти или десяти статей,— из них одной в “Нэйчуре” — допустим на секунду такую абстрактную возможность,—

: не в этом дело.

: Важно, что мы начнём хоть как-то выходить на решение этих загадок. Если не провалится в этот раз — значит, можно будет пробовать ещё: снова-и-снова. По-разному, с разными методиками, с разным оснащением... Всё больше и больше приближаясь — к чему:..

— Но всё-таки хоть что-то решить. Что-то найти. Понять и объяснить нечто...

: Вот почему этот шанс — первый и последний.

И всё будет решено именно в этот раз.

Потому у нас столько “железа”: половина из него, я уверен, пойдёт после эксперимента на слом — а другая больше никогда не пригодится под землёй,— но мы узнаем, что и зачем нам будет нужно в следующий раз.

— И у ребят с физтеха будет, о чём часами спорить в своей биоэнергетической лаборатории. И в следующий раз у нас будет новое “железо” — лучше, точнее, надёжней.

И в Геохимии продлят с нами договор и закажут новые образцы: реставрация требует идентичного камня, а реставрировать предстоит столь многое...

— А геофизики и специалисты по инфравиденью ( есть такая очень интересная ‘контора’, по-старому “шарашка”, внимательно приглядывающаяся к нашим возможностям — а мы к, соответственно, их ) захотят, чтоб мы испытали “подземные всевидящие оки” и компьютерную сейсмосистему поиска и картографирования под землёй — к вящей радости нашего уникального спелеотопографа Пита и Егорова, буквально помешавшегося в последние годы на ‘думном железе’,—

— и наработки наши по биоритмологии, наконец, пробьют стену непонимания в ИМБП и Седьмом институте ( каюсь, что называю номер столь почтенной ‘конторы’ — но дай Бог их сурдокамере хоть десятой доли той точности параметрии, что легко снимается под землёй,— о сравнительной же стоимости их и наших исследований говорить нечего ), а Институт Источников Питания подсунет нам новые системы: ну-ка, ребята, как вам с таким светом? Хорошо?

: Хорошо. Только бы не сорвалось всё...

— Медики, биологи... За первыми “дисерами” пойдут другие. Темы-то вечные: человек в экстремальных условиях, человек в условиях световой и звуковой изоляции, вне информации, вне социума... Космос; подводные лодки; работа в шахтах, в Антарктиде; дежурства у приборов на отдалённых “точках” и в вахтовых посёлках...

: Суточные и месячные биоритмы.

: Экстрасенсорное восприятие.

— И НАША: Главная Тема.

Работы полно — вплоть до разведения шампиньонов, выращивания бактериальных штаммов ( ведь под землёй — самые стерильные условия из всех, что можно представить себе на планете ); получения сверхчистых препаратов... Вплоть до международного туризма и экспериментального сотрудничества — с тем же ФИСом, например...

— Об этом можно только мечтать. Пока не поздно.

— И пока не мешают работать.

И мы — работаем:

Тестирование — я сказал ребятам, что надо писать,— а как и о чём — не сказал.

: Сашка с Питом пишут, похоже, обычно — каждый о чём-то своём понемногу, и понемногу об общем; Сталкер не пишет — ваяет. На дневниковые записи, полагаю, это будет меньше всего похоже.

: Что ж — может быть, потом все вместе прочитаем...

И поскольку не моё это было Условие — то сам излагаюсь в данной манере. И вроде Договора не нарушаю.

: Записи анонимны, без дат — кому-то потом будет интересная работа... Надеюсь, что знаю — кому. Впрочем, об этом писать бессмысленно.

Очевидная мысль: в условиях информационной изоляции мозг начинает усиленно выделять из окружающего мира даже такие информационные формы и уровни, что никогда не различит на поверхности. За забивающих их шумом. Одиночное заключение может свести с ума; но ведь то — на поверхности… Так же известно ( внимание на это первым обратил Холдейн ещё в тридцатые годы, и он же досконально исследовал эту тему ), что повышенное, против поверхности, содержание в воздухе СО2 способствует активации неокортекса. Повышенное – как раз до того уровня, что наблюдается в наших пещерах-каменоломнях.

: Оттого не тупеют при длительном пребывании под землёй спелеонавты,– не сходят с ума, как заключённые в карцере < признаю, что насильственное ограничение Свободы играет не последнюю роль — и всё же… >,– человек под землёй не просто “не тупеет”. ОН — РАЗВИВАЕТСЯ. Отсюда известные “подземные сидения отшельников” и шаманско-йогические практики,– об одной из которых так своевременно поведал нам Пит.

: Покажут-ли наши “вольно-дневниковые записи” увеличивающийся за время пребывания IQ ?..

— И ещё: эти “ходы без времени”... У Сифра ведь были всё-таки просто провальные методики. Дилетантские. Впрочем, оно и понятно: он был Первым,— знал-ли, куда всё придёт?..

: Хомо доставил нам с поверхности десятичные часы — в часе у них 100 минут, в минуте 100 секунд, в сутках — 10 часов. И сутки земным не равны — а равны они тому времени, что мы тут за две земных недели провели, поделённому на 10 наших условных суток. То есть это наше истинное внутреннее время.

Настоящая длина внутренних суток человека — оптимальных для него — как видно, не равна земным суткам. Сутки эти будут оптимальны в будущем космонавтам при длительных полётах... Но не только им.

С завтрашнего дня подряд каждый час по этому времени — полное параметрическое тестирование: программа по выявлению циркадных биоритмов человека. Там столько всего предусмотрено, что я начинаю сомневаться: а уложимся-ли мы в этот наш “час”?.. Потому что кроме данных записей я, например, веду ещё и иные — свои, личные, которые отнимают довольно много времени,— и ещё целый реестр ( в изначальном смысле этого слова, неискажённого английской ‘трансскрипцией’ ) завхозо-кулинарно-физиологического толка: кто, когда, сколько, чего и как... “Почему — и с чего”. Это тоже Тема. Слава Богу — не моя. Лучше всех изложил её Сталкер: окинув опытным взглядом наши продовольственные запасы — едва мы навели в гроте некоторое подобие порядка и распределили всё по коробкам и трансам по принципу подобия — он грустно заметил:

— Неужели это всё нам предстоит высрать???

— А потом поднял вверх палец и добавил:

— Но я воистину не завидую тому, кому придётся всё это ‘изЛучать’!..

... Что ж — это Сталкер. Ему можно.

: Наверное, ему можно всё. Такой он человек.

... а ведь кроме экспериментов и тестирования у нас есть просто жизнь — наша обычная подземная жизнь со своими трудностями и кайфом: свет  — поскольку под землёй без света, как без глаз; работа в Системе — топо-, магнито- и фотосъёмка: взятие проб на радон, на аэроионы, влажность; измерение параметров различных полей и излучений, наличие коих подразумевается под землёй в определённых пределах — в том числе географических,—

— ну и, наконец, просто быт: еда и всё связанное с ней, включая подобное священнодействию ( в исполнении Егорова ) Приготовление Пищи,— поверьте, под землёй это не так просто, и дело не в более низкой, по сравнению с поверхностью, температуре или в повышенной влажности — нет, тут очень много всего, и мне не хочется сейчас вдаваться в подробности, это — предмет отдельного разговора…

... А ещё — из нашего быта — проблема одежды: сушки, стирки и чистки,— тут ведь сильно потеешь и мёрзнешь, и пачкаешься постоянно — а значит, проблема чистоты и гигиены,— это как раз то, что сгубило не один эксперимент-пребывание Сифра; но здесь мы — выше его не на голову даже — в рост человека выше, потому что для нас, спелестологов ( так именуют изучение рукотворных пещер в научном мире ) “подземля” не место краткого визита — полупикника “под обочиной САЯ” ( спелеоаномальных явлений ), полуврага, предназначенного по природе своей исключительно для спортивного “покорения” — и только,—

: мы здесь живём — и любим эту жизнь ,— и то, что ставило сифровских спелеонавтов в известную интимную позу, для нас, как проблема, просто не существует —

— да что говорить! банька, которую соорудили в соседнем штреке Егоров со Сталкером, отгородив часть штрека листом полиэтилена — это же самый настоящий Праздник; жаль только, много бензина уходит на этот праздник души и тела — но бензин для ГО — хоть это! — не проблема; правда, выяснилось это лишь в самый последний момент, когда через ректорат прошёл-таки мой “меморандум” о всех наших дефицитах и трудностях в обеспечении — и проректор выдал мне лично целую пачку талонов,—

..: Так что бензином мы вдруг оказались обеспечены “по самый свод грота”. < Что вообще удивительно — в день официального погружения, провожая нас на институтском “рафике” до входа в “дыру”, он вдруг отозвал меня в сторону и так заговорчески сказал, протягивая две стеклянных литровых бутыли: «Бери, чего уж тут... Я же понимаю, каков о вам там будет...» — это в разгар “сухого закона”-то!

: Вот какой замечательный проректор по науке у нас в институте! Я вообще не знаю, где бы был сейчас без его постоянной поддержки — и в каких местах... И вся российская спелестонавтика во главе — не побоюсь здесь этого слова — ‘Со Мной Лично’. >

А ещё у нас есть Игра: наша чудесная Игра, которую Пит ласково называет “жучок”,— и гитара, и сашкина библиотека — я такого арсенала фантастики ещё ни у кого не видел — и наша общая ‘фАнотека’: что-то около 40 кассет с самыми разными записями, от рока до КСП,— плюс ко всему Сталкер неплохо рисует и режет по камню, а Пит... Пит, знакомый с геофизикой не хуже, чем с геологией и геодезией, помогает мне с Сашкой работать с приборами — взяв на себя также всевозможные съёмочные и параметрические работы в Системе; тут по тщательности и точности ему просто нет равных — профессионал! —

: Кстати, о Пите. По-земному, через неделю у него будет День Рожденья... Не забудет-ли ГО доставить нам сюда к этому времени торт? Хотя в ГО у нас такие кремни, что сомневаться не приходится. Когда я попросил их слегка присыпать Чёрт-лифт — чтоб случайно мимо них кто к нам не пожаловал, и чтобы занять Сталкера с Сашкой на время ускоренной акклиматизации ( есть такое понятие в моём спортивном институте ) — они так расстарались, что когда я вернулся посмотреть, достаточно-ли это будет выглядеть для вышеперечисленных орлов, всерьёз усомнился: сможем-ли мы вообще теперь отсюда выбраться... Без экскаватора и отбойных молотков.

: В общем, в ГО у нас ребята серьёзные. Собственно, это ведь наш дублирующий состав: случись что со мной — вместо меня в подземной части эксперимента принял бы участие наш Великий Поэт и Программист Сэр Генка Коровин ( «Поэтом можешь ты не быть — но Программистом быть обязан!!!» — рявкнул как-то на него Егоров при всех, когда Генка, по первоначальной своей неопытности, “вырубил” половину их ВЦ в первый месяц работы ); самого Сашку в случае сходных обстоятельств заменил бы Хомо, которому временно доверено употребление в нуждах эксперимента нашего институтского “рафика”; Сталкера — друг его бурного интеллектуально-подворотенного детства Керосин,— кстати, напарник нашего Пита по у-шу: мир оказывается тесен для довольно ярких личностей,— ну а Пита при необходимости мог бы заменить самый молодой участник нашей авантюры Борька-Сапёр < здесь, понимаю, необходимо заметить, что “заменить” значит: заменить количественно. Относится, безусловно лишь к паре Пит/Сапёр,— в остальных парах баланс сил и возможностей примерно равный >,—

Но — слава Богу, и к очевидному сожалению Коровина, Хомо, Керосина и Сапёра — заменять никого из нас не пришлось, а посему они вчетвером сидят сейчас наверху в палатках примерно в 25 метрах известняковых и прочих пород над нами, называясь при этом ГО — что должно означать “Группа Обеспечения” ( Сталкер по этому поводу не без злорадства заметил, что «печения им не положено по штату» ),—

— и они ‘обеспеченивают’ некоторые наши надобности, включая своевременную доставку в Межкафедральную лабораторию ( главного официального хозяина этого нашего мероприятия ) того, что туда требуется своевременно доставлять от нас. < Пошло тестирование, совмещённое с биопробами — и Хомо каждое наше “утро” гонит на “рафике” в домодедовскую больницу — с их лабораторией достигнута договорённость о своевременном анализе наших урины и гемы,— в Малаховку он же отвозит результаты этих исследований >,—

— Ну и оттуда — из Малаховки — также,— полагаю я, имея в виду упомянутый торт, а также свежезаряженные аккумуляторы для налобников и аппаратуры.

«Главное,— вдруг снова не к месту думаю я,— успеть довести всё до конца».

: “Добежать бы, добежать бы — до придуманной державы, до восхода янтаря...” — вспоминается строка Гены.

: Мы живём в темноте на дне огромной платоновой пещеры. И не видим выхода, не видим пути — лишь чёрные крылья ночи сжимают в точку тебя, твоё — наполненное тобой — пространство. Но где-то в глубине, за поворотом, горит костёр — волшебный загадочный огонь — и отблески этого света время от времени ложатся на свод над нашими головами. Миллионы лет уже сидим мы в темноте ночи у этого костра. Я хочу встать — и подойти ближе. Только бы никто не задул пламя.

Только бы ночь — страхом своим и крыльями — не затянула мне горло.

— “Добежать бы, добежать...”

: Ведь если не мы — то кто?

Впереди — вечность.

Но почему-то хочется именно сейчас:

— И именно нам.

: Может от того, что меня с этим камнем связывает не вечность — а нечто, гораздо большее.

: “Один только Дух, коснувшись глины...”

— Помните?..

ГОЛОС ТРЕТИЙ — “ЧТОБ НЕ ПОГАС КОСТЁР У НАС...”:

: Скандал, вызванный разбирательством по поводу завала Чёрт-лифта, плавно выдыхаясь, подходит к концу. Буря в стакане на корабле, поднятая во время шторма мной и Сталкером ( Пит сачканул от боевых действий, прикрывшись каким-то непосильным простому смертному, типа меня, трудом в дальней части ЖБК ), заканчивается вынесением ( и внесением ) вотума передоверия Пищеру; и Пищер приговаривается — в качестве наказания, и это очень тонко — к продолжению исполнения несения своего бремени Главного Моховика-Затейника, а также — в качестве награды за всё пережитое мной и Любером — присуждается к ордену Жопы Превосходной Степени Верхней Ступени Раздвижной Пожарной Лестницы Останкинской Теле-Ебашни, с правом с’ношения его под штанами в очевидном месте и обращением “Комар-Жопа”,—

— Можно и просто “жопа”. Потому что мог бы, свинья, честно сказать: ребятки, требуется хорошо повкалывать — вашей же акклиматизации пользы ‘бля’ — и так далее... Но не умеем мы честно.

: Глядя в глаза.

— Хотя: Пути Начальства неисповедимы. “Не дано нам постичь своими запутанными лабиринтами извилин хайвэя начальственной мысли” — из Майн-Снова-Брудер-Диоген-Спинозы-Зенона-Сталкера...

..: а может, он просто прав. Так и надо было — как там в песенке: “чтоб не погас у нас костёр, веток подбрось...” Ну, а теперь можно и погреться в его пламени. И то, чем мы вынуждены ‘занимаяться’ уж четвёртый день, после хлопот и пахоты первой недели кажется нам ‘застуженным после воя отдыхом’ ( ага: Майн Малер Сталкер уже намалевал несчастного такого спелика, опутанного проводами а’ля’Сифр в каске с надписью “ОТДЫХ” ). Хотя — честно говоря — все эти тесты и самоистязания, включая слив личной, далеко не излишней в моём организме, крови ( и прочего: вдруг там сахар найдут?! ), мне настолько не по душе, что пусть о них лучше Зайн Либер пишет: раз нарисовать сподобился... < Для гиперреалистичности изображаемого порыскал некоторое количество колов времени по ЖБК — и нашёл раритет: каску с апокрифической надписью “ТРУД”; с неё и срисовывал. >

А мне — в лом.

: В “толстый-толстый проволока...”

— Кстати: “ещё раз о костре”,—

: “Ещё раз про любовь, да” — как, вероятно, обязательно бы уточнил Либер,—

— О любви к сказкам, я хотел сказать.

: Пищер установил правило — каждый вечер после ужина мы все рассказываем по “сказке” — на ночь, значит: этакое “спокойной мочи, старыши”. То есть что-нибудь о чудесах наших подземных.

Сталкер, разумеется, вначале был против — но потом увлёкся, и из него попёрло... По-моему, он просто брешет, издеваясь над нами. А Пит — в свою очередь — как-то очень своеобразно на всё это — я имею в виду сталкеровский трал — реагирует. Вот только трудно описать, как. Своеобразно — самое точное слово. Пищер же откровенно от всего этого балдеет. Сдаётся мне, он это специально затеял — тоже завал, только психологический. Ну да ладно: начальству завсегда было виднее. Даже хорошему. Собственно, что такое “хорошее начальство”? Это мёртвое, как обязательно бы вероятно сострил Майн Любер. То есть спящее своим начальственным мёртвым сном. Или в нигде пребывающее — отсутствующее напрочь, значит. Нам вообще без начальства в голове завсегда хорошо...

: Впрочем, чего это я? Пусть Сталкер сам обо всём этом и пишет. Он у нас талантливый, “да”. В смысле — языком чесать.

А я отстраняюсь: это не по мне. Мне, пожалуйста, конкретную деятельность подавай. В крайнем случае — работу: мон шерсть, значит.

... ‘Таким вот образом’ жизнь наша тут вступает в свою вторую — как в игре в “мандавушку” — позиционную стадию. На грани скуки то есть: на поле все вышли, все выставились, и начинают потихоньку друг друга кушать. Сидишь целый день в гроте безвылазно, обклеенный датчиками, как стена — обоями, и с тоской гадаешь о том, сколько же разных ‘дисредтаций’ и ‘зарытий’ сделают на тебе “убивцы в белых халатах” — там, наверху. Одно развлечение: проснувшись, пробежаться до Палеозала, брякнуть наверх в лагерь по установленной линии “связи” ( ха — связи! Это даже не телефон, а единственная кнопка звонка: мы звоним, и наверху все вздрагивают и просыпаются, и срываются к нам вниз — какое бы ‘бремя суток’ у них там ни было ),— так вот: брякнуть, то есть минуты две-три подержать эту кнопку нажатой, представляя, как они там матерятся, не в силах вырубить мою сирену, одновременно втискиваясь в комбезы с похмелья,— а быть может, и в самый разгар послеужинного “принятия” — и летят, вышибая крепи замками, а замки — головами, к Чёрт-лифту, сломя то, чем вышибают мозги, то есть замки,— и тем временем нассать полную именную бутылочку в компании Пита, Любера и Пищера, сдать кровь ( мерзкая процедура, ничего не скажешь ) в соответствующие пробирки с физразбавителем, или как его там; установить всё это стекло в специальный кофр, опечатать пищеровской печатью —

— и, к сожалению, удалиться восвояси, чтобы не видеть кислых рож этих придурков и не услышать ненароком, что они жаждут нам сообщить по поводу звонков в такое время суток.

— И всё развлечение. Даже жрать готовлю весь в датчиках, и сплю с ними вместо Ленки. С ними и Пищером со Сталкером и Питом.

Так и тянет потихоньку сварить пару штук и от души ( она у меня традиционно-широкая, как страна родная ) накормить Пищера.

... Не удержался: в ‘похороны-по-скотски’, которые варганил не из гигиенических пакетов, а из натуральных ‘похорон’ < всегда терялся в догадках: куда по окончании рейса самолёта девается содержимое гигиенических пакетов, и откуда берётся содержимое пакетных супов — в просторечии “блёвчиков”?.. Гадал, пока не прочитал на доске объявлений: «заводу пищевых концентратов № 2 срочно требуется сменный химик» > с добавлением специально замоченной ‘мясной затравки’ ( “отравки”, “оправки” и “притравки” ), добавил несколько белых кембриков из пищеровского зипа,— для развлечения, и чтобы раскачать хи(хе)реющего на глазах Сталкера на хоть какое-то злобоумие.

: Сожрали, гады, не поперхнувшись — так я хорошо готовлю! — а я каждую макаронину к свече подносил, разглядывая... Весь аппетит самому себе испортил.

— В общем, типичная бытовуха. Но вытерпеть можно: потому что это не главное. Главное впереди: третья, финальная часть нашей игры с этим незримым огнём.

: С костром то есть.

В который мы своим трёпом — надо признаться — интенсивно подбрасываем веток. Там уже небось пламя — как пожар мировой революции...

— Если только всё это взаимосвязано.

: Наш мозговик-затейник считает, что да.

: Сталкер полагает, что нет.

Пит говорит, что все мы чайники — перед кое-чем...

— А я вот сижу, глядя как пищеровский мафон пописывает амплитуду моих раздумий, и мучительно воображаю: что бы такое подарить Питу?.. Только бы пищеровский аппарат не заклинило. От ужаса.

: Два дня осталось. Два наших дня...

: Значит, картина аллегорическая следующая — “СОМНЕНИЕ”:

... Отважный Спелеомэн Егоров в виде, извиняюсь, осла. С одной стороны — неопределённость; с другой — полная равноверояДность. Вместо мозгов датчики. Уши, как у Майн Кайф...

— А может, подарить ему Сталкера?

: Всё равно ничего лучше у меня нет — “да”.

Жаль только, что не получилось у меня с ним породниться. И как это он Натку прохлопал? Она, бедняжка, до сих пор по нему, дураку, убивается. Хотя — нашла, по кому. Вот подарю Питу, и дело с концом. ( Конец тоже подсоединён к датчикам. )

: Мон шер, значит...

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — ПОСЕРЕДИНЕ ПУТИ:

... Из всего пищеровского “железа” самое интересное — это магнитофон и часы. То есть магнитофона таких у него даже два. Называются они “ХИТАЧИ” и пишут на такие специальные маленькие кассетки, у них ещё одна сторона вся металлическая. Только я не знаю, как правильно: ЗМ или 3м... Ага: “3 м”.

— Значит, я и это могу. Интересно...Эти кассетки, точнее, их стоимость, и определили время нашего Эксперимента. То есть его длительность. Пищер сказал, что по-настоящему даже суточные биоритмы нужно месяц снимать, как мы неделю работали — самое меньшее.

: Куда уж больше? Неделю так высидеть — и то тяжело. Но Пищеру этого мало. «Если б можно было закупить этих кассет,— говорит он,— на два месяца непрерывной записи — два месяца бы и сидели. А так получается только предварительный результат, затравка для следующих экспериментов. Но если хоть что-то,— говорит он с нажимом,— нащупаем — на следующие погружения нас этими кассетами просто завалят».

: С ужасом представляю, что будет на следующих погружениях,— потому что отказаться от них уже не смогу — только бы Пищер взял...

— Представляю, и никак не могу представить .

: Стена. Значит, как-то не так представляю. И тогда я спрашиваю Пищера дальше — о магнитофоне. Потому что он много интересней кассеток. И, конечно, ещё дороже. Но дело не в цене. ( Для меня, а не для Пищера. )

: представляете, он может писать сразу на 12 — с ума сойти! — целых 12 дорожек. Пищер говорит, правда, что только на одну из них можно писать звук — и то, мол, диапазон слишком узкий — а на 10 других пишутся специальные импульсы. Двенадцатая же дорожка у него “тактовая” — для записи отсчёта времени. Там ещё переключатель есть: внутреннее время — внешнее. Только почему-то не “тайм” по-английски написано, а “кварц”. И Пищер достал — представляете? — целых два таких магнитофона.

«Если что, говорит, с ними здесь случится — мне две головы и оторвут...»

: То есть, как я понимаю, мы живём в таком мире, где вещь стоит человека — да человек не стоит вещи.

А ещё у него есть часы — тоже двойной набор — и это очень странные часы: у них в часе 100 минут, в минуте 100 секунд... А часов они могут показывать только 10.

— Непонятно. < То есть, безусловно, так измерять время удобнее — и если б на Земле во всех странах перешли на такую систему, всем только легче стало,— но ведь никогда не перейдут... Это, увы, нетрудно представить. Потому что даже на более удобный календарь в 80-м году перейти не смогли,— я читал об этом,— что говорить о времени?.. А непонятно мне — это я уже дописываю/приписываю после, потому что увидел, перечитывая свои записи, что фраза “повисла в воздухе”, как бы лишённая смысла — зачем Пищеру понадобились такие часы, когда всё равно потом придётся результаты, полученные с их помощью, “переводить” в общепринятое время. >

Эти часы — не “фирменные”, это самоделки; Пищер говорит, что ему их Барсик сделал...

Я случайно проверил, у меня нечаянно вышло, просто уже, как автомат стало: говорю с человеком — и сразу представляю, что он говорит... Пищер обманывал. Почему?

: Если не Барсик — кто? Пищер сказал, что я не знаю этого человека. И мне это не важно. Это, может, и так — да только обидно, когда по пустякам врут.

: Ну да ладно. Сегодня мы окончили все эти измерения — то есть, как сказал Пищер, “отработали программу по суточным биоритмам” — и со следующей недели можем приступать к нашей. Только два дня на отдых. То есть на развлечения, чтоб “отойти” от всего этого — а то Егоров со Сталкером совсем извелись, я же вижу. Сашка до того замучился, что позавчера по ошибке в макароны с мясом какую-то пластмассовую трубку тонкую белую уронил — три кусочка. И не заметил, потому что очень на макароны похоже. Наверно, от проводов, что от датчиков к магнитофону шли: потому что Сашке даже готовить в датчиках пришлось. Но я ничего не стал говорить — а то Сталкер бы с Пищером “завелись” — только незаметно вытащил, когда никто не видел.

И выкинул. Но это мелочи.

— Немного боязно: что будет?

И часы, и магнитофоны, и всё остальное “железо” мы поделим пополам — и разделимся сами.

: Разделяться немного жалко и страшно. Будто что-то случится...

— Но, может, это я так?.. Не от разума это. Глупо бояться того, чего не знаешь.

Но ведь я могу знать?

: Никак не решаюсь поговорить с Пищером об этом. При всех как-то неудобно, а наедине мы почти не общаемся.

— Ладно, это некспеху. Может, когда мы сделаем этот его Эксперимент,— со звуком и Контактом через Неё,— всё само станет ясно. А сейчас говорить — под руку. У него своих проблем хватает: это точно. Я и так его всё время дёргаю своими расспросами...

: И как он меня терпит — такого?.. Я ведь не понимаю половины из того, о чём они говорят между собой: словно на другом языке. Особенно, когда они переиначивают слова. Никогда до меня не доходит — сразу. А доходит только потом: когда уже поздно. И начинаешь так глупо улыбаться, когда вдруг понимаешь, что имел в виду Сашка или Сталкер. Но потом смеяться поздно. И я не смеюсь: молчу, сходя за умного. Так, кажется. С разговором у меня вообще плохо получается — с книгами лучше. Потому что всегда можно остановиться, вернуться назад, посмотреть в словаре незнакомое слово. Перечитать то, что понравилось. Потому не люблю телевизор — он гонит, гонит — не успеть понять, что к чему. Все лица похожи: сливаются — не различаю, кто что сказал. Особенно ту муть, что по “видику” смотрят. Там ещё голос ублюдочный, на всех один всё портит. Понимаешь только, что лажа, а больше ничего и не понимаешь. Но когда я посмотрел “Стену” Пинк Флойда ( или режиссёр не он? Парсон? Нет, вспомнил: Паркер. А Парсон — их как бы внештатный “звуковик”, что им на самом деле весь звук поставил — вспомнил потому, что Сашка по ним “университет” делал. Но когда я записи “Стены” слышал — мне не нравилось сильно: нуда. Только звук и хорош. Но, если вдуматься, разве звук должен быть плохим?.. Так что это не заслуга и не подвиг. А фильм меня просто потряс — так это было... ) — фильм меня так потряс, что месяц потом я ничего по “ящику” смотреть не мог. И больше я таких фильмов не видел. Наверно, это один фильм в мире такой.

— И Коровина когда слушаю, ничего сразу не понимаю: просто лечу в его словах и мелодии,— да, страшно ( если можно так выразиться ) нравится — НО ВЕДЬ НЕ ПОНИМАЮ НИЧЕГО — на самом деле. А когда берёшь потом текст и читаешь стих — снова летишь: со звоном. Только уже совсем по-другому: от слов, которые понимаешь и слышишь. И потому я люблю читать Бродского — там тоже полёт,— только не во всех, конечно, стихах: “Речь о пролитом молоке” — просто текст рифм и слов, и ‘раздраже’ на весь мир из-за сущей фигни,— и в “Шествии” много больного, бессмысленного “Я”, и просто неуважения к Читателю,—

: Извините. Конечно, не о том надо писать. Я просто хотел сказать, какой я тугодум. Если можно, вычеркните потом эти строки. Потому что если я здесь черкать начну, кто подумает, что я что-то другое зачеркнул — скрыл. А Пищер сказал писать всё и не исправлять...

— И вот сегодня Пищер посмотрел на эти свои неземные часы ( потому что время у них не земное, а подземное )... Странно: написал эту строку — и словно...

: Написал “неземные” — угадал. Написал “подземные” — стена. Ошибка: как та стена, что в фильме Пинк Флойда окружала человека.

..: Странно. Вот, вдруг понял, что забыл дописать о Бродском. Сашка делал как-то “университет” по Мирзаяну ( или правильно: Мирзояну? Не знаю. Сразу забыл спросить ) — и когда я слушал, как он поёт стихи Бродского, я не слышал ни одного слова. Может, и летел — но разве для того Бродский писал свои стихи, чтоб они просто звучали — без слов, без смысла?.. Музыка всё “забила”. Хотя она и хорошая, сложная. Я это только потом понял. А вначале лишь одну вещь и расслышал: “Письма к римскому другу”...

Возвращаюсь к Пищеру и часам, и постараюсь больше не отвлекаться:

— Так вот, сегодня Пищер посмотрел на свои волшебные часы,— а они у него не только время, но ещё дни и годы могут показывать, только на этих позициях цифры какие-то странные: по дням получается несколько тысяч, а лет, кажется, 12 — сегодня он посмотрел на эти свои часы и сказал, что завтра у меня День Рожденья.

: а я с нашим “вневременем” думал, что только через неделю... Вот как мы разошлись с Землёй в счёте дней. Но теперь это неважно: программу со временем мы полностью сделали, а значит, можно узнать, какое теперь число.

— И Пищер погнал меня в Палеозал: получать почту.

..: Подарков там был целый транс — я еле донёс его до грота,— а ещё отдельно лежал торт. Как они такую коробку пропихнули в Чёртов лифт?.. Загадка: там ведь даже канистру бензина на бок класть приходилось, когда пропихивали.

— А вокруг торта стояли 25 свечей ровно, и все горели.

И в гроте от этого было светло, как днём.

: Может, это нелепо... Но это было очень здорово.

Там были подарки от всей ГО — и от “Подмёток”, и от “ДС”, и от Коровина с Керосином и Хомо,—

— Письма были, телеграммы и поздравления; от папы с мамой телеграмма была — адрес: Ильинское, магазин, до востребования...

Я с этим трансом два часа разбирался. А все смотрели.

Только Егоров, как увидел торт, почему-то обиделся:

— Я,— говорит,— старался, делал — в условиях, между прочим, из-за сплошного окружения Сталкера, приближенных к болевым, а они — подума-аешь! — готовый купили...

— И ставит на стол свой торт.

: Из чего он его сделал — тут, под землёй?

— Элементарно, килоВатсон! — докладывает Сталкер, сняв пробу — я назначил его на этот вечер Главным Дегустартором,— ‘смущёные спивки’ — примерно три-с-четвертью банки, бо именно столько я их со вчерашнего дня не наблюдаю на нашем с’кладе; ‘вандальные хари’ — раздолбанные, к моему прискорбию, в совершенно мелкую ‘окрошку’ — один пакет; ‘аппель-сын’ — два штука; ‘джеф публичный’— один, как в поле-не-воин, ‘панка’; и яблоко раздора — полтора штука, потому что этот тип половину наверняка не доложил, а слопал сам, пока готовил.

— Имел право! — тут же закричал Егоров.

— Рот закрой. И к Праву чтоб больше не приставал,— строго сказал Сталкер.

: Пищер закатился от хохота — под стол.

Но торт всё равно был великолепен. Я как представил, сколько мы будем их есть — оба...

... А потом был чай с замечательным вишнёвым ликёром ( по поводу чая замечу, что хоть готовит Сашка действительно великолепно — только зря он столько перцу сыплет во всё подряд — но вот чай... в чае он всё-таки не очень понимает: ну разве можно одновременно заваривать чай с лимонником и мятой? .. ) —— но даже чай в этот раз был хорош, и просто прекрасен был вишнёвый ликёр, что передали нам сверху ребята в числе прочих подарков, и ‘дегустанция’ обоих тортов —— по-моему, от егоровского “сюр-приза” ( так было написано неучтённым впопыхах Сталкером ‘шоко-ладом’ по краю — то есть по ранту сашкиного торта ),— от сашкиного Сталкер отъел всё-таки в полтора раза больше, чем от переданного сверху, и Сашка откровенно сиял, глядя, как Сталкер стремительно разрушает его творение — выискивая то-ли огрехи, то-ли кусочки повкуснее,— и я всё удивлялся этому: как они так мирно, без ругани —— но насытившись, Сталкер всё-таки рыгнул, перед тем явно подумав, стоит-ли это делать,— он всегда так рыгает после еды, чтоб “завести” Сашку — и Сашка, конечно же, не остался в долгу: завёлся, как хомовский “ягуар”, с места — в карьер ( имею в виду темп, а не место добычи грунта ); он же весь обед сидел, как на иголках — ожидал реакции на свой торт, и вот — дождался:

— С ума посходили,— сказал о них Пищер, посмотрев на часы,— ещё же не вечер!

: Действительно. Обычно это у них за ужином начинается — как итог трудового дня. Или ‘вечера после тяжёлой работы’. Что же это они сегодня — “раньше бремени”?..

: Очевидно, в честь моего праздника. Показательные выступления.

— Ладно. Может, хоть вечером поспокойней будут: выдохнутся... Хотя надежды, честно говоря, нет решительно никакой:

: У них это — вечно. “Вековые”. ( Тысячелетние — как крещение Руси: в иудаизм, ислам и дзен-буддизм одновременно — что с перепугу и дало ту потрясающую всё смесь, которую так ненавидит Егоров, подставляя грудь, между прочим, совсем не украшенную крестом, под сквозняк, тянущий из прорубленной сгоряча Петром форточки — вместо нормальной человеческой двери... )

— Однако я разошёлся... Не иначе, как с отдегустированного,— под влиянием всего, сказанного Сталкером за последнюю пару минут “другу Егорову”.

: На благодарной почве.

... А потом была баня:

: С водочкой и парилкой,—

“И пивом тоже”: канистра, презентованная Керосином мне лично, потому как я водку не потребляю, разве совсем в медицинских целях и дозах — и ополовиненная лично Сталкером...

Но баня под землёй — это ВСЁ. Тут никаких слов не хватит, чтоб описать. Хотя и зрелище совершенно-голого Сталкера, рассекающего по ЖБК в одном налобнике и кирзовых сапогах — с целью выкупаться в Озере — не самое эстетичное в мире. ( Особенно те звуки, которые он при этом издаёт — крича и одновременно купаясь. )

— А потом начался Ужин.

: Грот осветили во все 25 свечей — и я отказался их задувать, жалко было гасить такое великолепие. В первый раз у нас в гроте было столько свету,— и Сталкер, конечно, тут же принялся что-то набрасывать на листочке бумаги в своём специальном планшете, окуная кисть по очереди то в акварельные корытца, то в свой любимый стакан в качестве отмыва,— откуда в минуту задумчивости и отхлебнул, даже не поморщась при этом,— к тому же я уже гасил их сегодня: в Палеозале, просто Сашка со Сталкером и Пищером этого не видели.

И Сталкер смешал спирт с малиновым вареньем и фантой — приберегли-таки бутылочку! — смешал в разных бутылях, конечно.

: Я как представил, как мы будем всё это пить... Нам же сверху ещё вино передали — “Котнари” четыре бутылки... Да и мы уже хороши были: после бани-то с водочкой...

... а ещё Сталкер и Сашка газету сотворили — “ПИТиКАНтрон”: в своём излюбленном стиле. Кажется, там были собраны все слова, что включали в себя в каком-либо виде слово ПИТ — и масса рисунков. И огромный ( слов, наверное, в 50 ) “Пищер-но-Истин-ное-Толковищ-ще”: сПИТциальный словарь в мою честь. Там и Пищеру досталось, и ГО — что, небось, уж вовсю “наотмечались” метрах в тридцати над нашими головами и дрыхнут “крест-на-крест, попарно, параллельно и внакладку”,— если не очень сильный дождь; досталось в этом словаре, конечно, и самим Сашке и Сталкеру — по обыкновению, друг от друга... Так вот чем они занимались вчера весь день! А Пищер врал, будто на магнитную съёмку уходили...Мне ведь бесполезно врать — только он, похоже, это не замечает.

— Но газета была очень хорошая.

А потом Сталкер подарил мне свою “Двуликую”. Он её из камня вырезал, из известняка; смотришь спереди — красивая девушка, а повернёшь другой стороной — очень старая женщина, только тоже очень красивая. И лицо почти то же. Я не знаю, как так можно.

А потом Сашка взял гитару и начал оправдываться, говоря, что после Вундер Сталкера, мол, выступать очень трудно; «после меня — хоть потоп»,— самодовольно заметил по этому поводу Сталкер и добавил:

— Тем более таким бездарям, как Егоров.

: Я ожидал, что будет нечто вроде “у тебя сегодня день рожденья — у тебя, не у меня; мы пришли тебя поздравить — поздравляем мы тебя”,— есть у них со Сталкером такая рычалка,— а он совсем другую песню спел, я не знаю: свою или нет — только я её впервые от Сашки услышал. И вообще впервые:

“Празднуем мы День Рожденья

Посередине пути...”

: Эта песня была тоже... как бы это сказать? ну, я всю её видел. Как фильм под музыку: маленький, минутки на полторы. Он пел — и я летел. Это будто про нас была песня.

А потом Пищер вручил мне свой Подарок. Только он не сразу его вручил, а вначале одну историю рассказал, даже не рассказал — а дорассказал, потому что начало её он поведал нам в первый же вечер этого Пребывания, и Сталкер, конечно, не мог не заметить ( я изнутри уловил-услышал эту фразу секунды за полторы до того, как он открыл рот ):

— Ну ты, блин, и паузы держишь... Станиславский на том свете обикался от нетерпения — за три недели-то, да...

: Чтоб было понятно, что подарил мне Пищер, приведу здесь эту историю. Потому как без неё...

И чтоб было понятно — Пищер рассказывает не как Сталкер.

Сталкера бывает слушать и смешно, и немножечко грустно — когда видишь, что за этим стоит ; а когда я Пищера слушаю — л е ч у. Парю, будто в невесомости —

Потому что Пищер никогда не врёт,– что бы ни говорил Сталкер,– ошибаться он может, но ведь то — искренне… Оттого в те два раза я так удивился. А когда он эту историю рассказывал — я даже не летел. И не парил — видел и словно растворялся в этом видении. А звук был — не звон: пение. ХОРАЛ — ХОР АНГЕЛОВ.

— Так это, кажется, называется.

То есть это не просто правда была. В этой истории было ещё что-то: что, Пищер и сам не знал.

: Не видел. А я видел —

..: они с Ю.Д.А. проводили КрАкодила на выход и остались в Ильях вдвоём. Одни во всей пещере, потому что База вместе с КрАкодилом в качестве сопровождающего уехал: всё-таки тяжело было на такую спину рюкзак навешивать.

Пищер сразу обратно в Чашу пошёл — где они стояли,— канистру воды, что у Родника, КрАкодила провожая, набрали, в грот поволок,— а Ю.Д.А. посидел немного в Кафе, покурил — размышляя над тем, что вчера с Пищером и КрАкодилом приключилось,— к добру это или наоборот: знак, что сматываться из пещеры им надо как можно быстрее; затем сходил, на оставшиеся в НКЗ сталактиты полюбовался — и вернулся в Кафе: Журнал почитать и кое-что вписать от себя — что надумал, пока на сталактиты смотрел. А Пищер уже в это время в Чаше завтрак готовил: манную кашу. У него в заначке оставался один пакет; на четверых его было мало — потому он его раньше и не доставал — а на двоих в самый раз.

И Ю.Д.А. пишет в Журнале: “слышу, мол, дух манной каши, что варит в Чаше ПЖ — и иду есть”.

— А насчёт манной каши он никак не мог знать ( я уже объяснил, почему ),— и запах на самом деле из Чаши в Кафе ни при каких условиях дойти не может: далеко слишком, и сквозняк подземный, что зимой в этой части Системы дует, от Кафе, от входа к Чаше идёт — а не наоборот.

: Ю.Д.А. потом сказал, что про кашу он так, от балды написал — мол, изнутри что-то толкнуло... И “попал, между прочим”.

Но дело в том, что Пищер, сготовив кашу, не стал ждать Ю.Д.А., а сам за ним пошёл. И встретились они ровно посередине пути: на Перекрёстке, в центре Левой. Встретились — и видят, что лежит между ними ложка. Обычная алюминиевая ложка, только чистая-чистая, будто новенькая. Лежит и земли едва касается. На самой середине прохода: не обползти.

— а когда КрАкодила наверх провожали, они этой же дорогой наверх шли. Шли так: впереди База со своим трансом, затем Ю.Д.А. с трансом КрАкодила, потом сам КрАкодил полз — а за ними Пищер с канистрой под воду. И никто — ни Гена, ни Пищер, ни База, ни Ю.Д.А. этой ложки, когда шли, не видели. Пищер потом всех специально опрашивал — так База свою ложку не терял, а у КрАкодила ложки в трансе вообще не было: он её в Чаше оставил, чтоб туда-сюда зря не таскать. А ведь Пищер с канистрой воды этой же дорогой в грот возвращался,— да и по пути к выходу, если б она выпала из чьего-нибудь рюка иль транса, её бы заметили. Потому что там невозможно не заметить: Старая система, не ЖБК — потолки низкие; дорога на четвереньках, а где и ползком — когда с вещами ползёшь, вообще глаз от пола не отрываешь. То есть в этом месте очень трудно что-либо на полу не заметить. И — тем более — трансами и коленями в грязь не втоптать.

..: И сидят — точнее, лежат на глине так Ю.Д.А. и Пищер лицами изумлёнными друг к другу, и на ложку эту смотрят, что меж ними посередине лежит. И оба доподлинно знают, что в Системе никого, кроме них, нет и быть не может.

— Значит, гости будут,— говорит Ю.ДА. совершенно спокойно,— женщина.

— Действительно: чего психовать? Подумаешь — ложка...

..: Возникла.

— И что интересно: всё это с субботы на воскресенье происходило, точнее, утром в воскресенье уже — а в Ильях никого, кроме них, нет. Хотя в Ильи в том году зимой самое хождение было — каждые выходные по три-четыре группы в Системе встречались; НБС тогда в полной силе было ещё — последний, в общем-то, год; и хоть магистры начали уезжать — много нового народу пришло: та же команда Пищера — “ЗМ”,— “Дети Подземелья”, “WANDERERS”,— и других тоже было достаточно. Но в эти выходные — словно отрезало: никого. Даже База с КрАкодилом в город уехали.

— И ЛОЖКА.

... Ну, позавтракали они манной кашей, что Пищер сготовил; сидят у себя в Чаше — гостей неизбежных ждут. Да только нет никого. Наконец Ю.Д.А. не выдержал, взял фонарь и пошёл на выход, к Журналу: посмотреть, не пришёл-ли кто случайно на один день.

— Но никто так и не пришёл.

Встретил он, правда, на поверхности — перед входом греясь — двух каких-то лыжниц,— настрелял у них всякой жратвы, батареек — и повёл пещеру показывать: Пищера то есть,— да только они испугались и дальше Кафе, где Журнал лежал тогда, не пошли.

: Так что это — не в счёт.

И вот ночью у них началось:

: Вначале у Ю.Д.А. фонарь скис. Делал он его, делал,— весь вечер провозился, из-за этого они и не пошли никуда по Системе гулять, как спланировали было,— потом надоело ему это и он в сердцах сунул его полуразобранный на полку: у них в Чаше по всем стенам масса полочек была всяких. И легли они спать. А тут и свеча, что на соседней полочке стояла, горела, вдруг погасла

: Сама.

— Так что им даже свет гасить не пришлось.

А легли они так: вот эта стена наклонная с полочками — со свечёй погасшей и фонарём; дальше Пищер вплотную к ней лежит на полу на дутике своём ( о пенках тогда и не слыхивали ),— а потом, ближе к центру грота, Ю.Д.А. И заснули они не скоро — долго ещё лежали, ждали: может, всё-таки придёт кто случайно — хотя вечером в воскресенье шансов на это нет уже никаких,— но они лежали в темноте, курили и анекдоты рассказывали... Пищер сказал, с час или два они так лежали — словно что-то не давало им уснуть. Встать и посмотреть, отчего погасла их свеча — или зажечь её вновь — обоим, конечно, лень было: ещё бы, вылезать из тёплого спальника... А анекдоты травить, да курить можно и в темноте.

: Анекдоты... В их числе Пищер поведал Ю.Д.А. и парочку о Двуликой — весьма пошлых — которые сочинил, когда КрАкодила из-под плиты ножом выковыривал. В порядке, так сказать, обмена опытом. И ‘поднятия духа для’,—

— Только Ю.Д.А. это почему-то совсем не развеселило:

«Ты как хочешь,— говорит он Пищеру в темноте,— а я завтра точно сматываюсь».

И среди ночи у них началось..:

: Никогда ещё Сияние так долго в гроте не держалось. Причём в “лучшей своей фазе” — с “коготками”, “звёздами”... И звуки всё время: шорохи, треск, поскрипывание... И вдруг щелчок — будто выключателем щёлкнули — загорается фонарь Ю.Д.А.: тот, что разобранный на полке лежал. Потом — через некоторое время — щелчок, и он гаснет. Будто выключили его: кто-то у них на глазах. Да только в гроте никого, кроме них, нет.

— И в Системе тоже.

Ну, Ю.Д.А., понятно, на утро уехал — даже завтракать не стал. А Пищер остался: он упрямый тогда был страшно, даром что козерог,— в городе его никто не ждал, а тут такое: интересно ведь, чем кончится...

— Свеча, что погасла, когда они ложились спать, так и простояла весь день на полке: Пищер её не трогал, не до того было. Он даже о ней забыл — думал, догорела — и жёг другую, новую. А ночью она у него вдруг зажглась:

: Сама. И спокойно так горела на своей полочке. Догорев дотла — ничего от неё не осталось. Ну, Пищер не стал тогда гадать, что бы это могло значить — проняло и его; третьей ночи не стал дожидаться — в отличие от известного персонажа Гоголя, у него ещё оставалась некоторая свобода выбора.

: Собрал вещи — и дёру.

А вещей у его было — рюк, канистра, гитара — да фонарь в руке. И вот летит он по штреку к выходу — по Централке, там уж более просторно,— а его будто что-то не пускает. То рюк за камень или крепь лямкой зацепится — хотя только что никаких крепей и камней на этом месте не торчало — то гитара не лезет в шкурник,— а как же он её тогда туда пронёс? — то канистра: Пищер бросает её вперёд, пустую — а она вдруг начинает биться от стены к стене, будто живая, и всё над одним местом кружит,— потом вдруг посреди “полёта” ­— вниз, на 90о, словно завод кончился, и о землю или камень — ХЛОП!!!

— Ну, Пищер, на это, конечно разъярился,— стал ругать Двуликую самыми последними словами — как в зоне ругался,—

..: Я представил, как это было — уж Пищера-то я знаю, он и не по такому поводу из себя выйти способен — нервы у него ни к чёрту, это точно — Сашка говорил мне, что это потому, что его во время следствия месяц на конвейере держали — но здесь не об этом:

— Андрей костерит, почём свет, Двуликую и всех подземных духов от Паренди до шубина — и тут у него фонарик подмигивать начал: на каждое слово. А потом вообще из руки на землю выпал — будто вырвал его кто, сказал Пищер,— и лежит на полу, светит. И только тут Пищер подумал, какой он дурак. Она ведь Свечёй им с КрАкодилом знак дала — а он ей: пошлостью... И для Ю.Д.А. повторил. И теперь Её только злит — и словами своими, и мыслями.

То есть он не от страха так подумал — нет! чего-чего, а страха в нём не было, я ни разу не видел вообще, чтоб Пищер чего-нибудь боялся,— он пришёл к этому. Сам.

И он начал думать по-другому: не прикидываясь, играя или подстраиваясь — притворяясь — а действительно по-другому.

: О том, какая он свинья и хам. И о том, что оскорбил Её — Бога-то, духа не оскорбишь, не те это материи, уровни не те — да и что им брань суетная наша, что от глупости и бессилья? — нет; он оскорбил Её в себе — и как Женщину. Вот в чём тонкость.

: И когда он почувствовал всё это и понял — на самом деле понял, каждой клеточкой своего тела ощутив соотношение и связь себя и Её и этого Камня,— тогда всё сразу прекратилось.

: Всё кончилось.

И тогда он взмолился — он никому никогда об этом не рассказывал прежде, если не считать одного случая — но тот случай тоже особенный был, и рассказывал он тогда не всё,— взмолился: чтоб, если Она действительно существует, показалась, открылась ему.

— В ответ только фонарь мигнул.

И тогда он взмолился снова: будь, мол, мне... — ну, как в сказках,— то есть тем, кем бы Ты могла для меня быть — если увидеть Тебя невозможно, дай хоть какой-нибудь знак: светом или свечой...

— И на ближайшем перелазе в шкурнике он этот знак увидел:

Потому что его сложно было не увидеть.

: Это был маленький такой, совсем обычный с виду огарок. Сантиметра в два — два с половиной.

В дюйм, в общем.

Он казался старым — но не очень; а больше про него-то и сказать нечего. Только стоял он в шкуродёре на самом перелазе — там через плиту на брюхе переползать в узкой щели надо, и сразу — вниз, на высоту роста: очень узкое место, и обойти его никак нельзя — самое узкое место на Централке,— отполировано уже тогда оно было чуть-ли не до блеска,— локтями, животами, трансами, коленями...

Пищер с Ю.Д.А. тут вчера проползал — когда Ю.Д.А. наверх провожал: ведь у Ю.Д.А. своего света не было,— и возвращался той же дорогой. И никаких огарков, естественно, в этой шклевотине не было. И в Системе — по-прежнему — никого.

: Один Пищер на всю Систему.

— И ни новых записей в Журнале, ни следов перед входом на снегу: только его, да Ю.Д.А. следы. Да ещё птичьи — ну так это не в счёт.

Переоделся Пищер и поехал домой. И с тех пор он брал этот огарок с собой — всегда, когда под землю спускался. На самый крайний случай. Да только случай этот с тех пор ему так и не представился.

: Всё у него под землёй с тех пор хорошо было. И очень даже удачно — во всём ему под землёй с той поры сильно везло.

— И он подарил его мне. Сказав, что не может объяснить это, но знает: теперь он должен быть у меня. Мол, счастьем должно делиться — и другие слова,—

— Да только всё это уже просто слова были. Что можно: словами?..

: Но этот Подарок...

Даже Сталкер понял, что это не трёп. Что-то вразумило его — или остановило... Я же видел: он не слушал вначале,— всё ждал, куда реплику поядрёней вставить...

Но этот огарок...

— Знал-ли Пищер, что это может быть на самом деле?

: Я думаю — знал. То есть ещё не словами, а внутри ——

: там, где эти слова берутся.

— И теперь в руках у меня был ключ, и я знал, как им пользоваться. И стена была предо мной. И — дверь в ней, что на ощупь нашли те, кто слушал здесь музыку: ‘Ж-М-Ж’, “zooLOOK”.

А замок мы должны были открыть вчетвером — всего через несколько дней.

: На следующей неделе —

Осталось совсем немного.

ГОЛОС ВТОРОЙ — “ZOOLOOK”:

НА КАРАЧКАХ ЛЮДИ РАСПОЛЗАЮТСЯ,

СОТРЯСАЕТ УЖАС ХЛИПКИЙ СВОД —

ВОТ КАКИЕ ВЕЩИ ПОЛУЧАЮТСЯ,

ЕСЛИ С ЖАРОМ ВСТРЕТИТЬ НОВЫЙ ГОД!..”

: Было написано в новогодней газете

Сталкера, Коровина и Егорова,—

: Думали — шутка.

Оказалось —— на самом деле.

: Пророческие слова...

— Даже букв переправлять не пришлось: всё было написано заглавными, и поди теперь разбери — что они имели в виду: с “жаром”, с настроением,— или...

... А мы потом месяц ещё не могли нормально музыку слушать: никакую . Если под “слушаньем”, конечно, не подразумевать дрыгалки — а под “музыкой” что-нибудь вроде “Высоцкого для бедных” — Розенбаума. ( Или “Розенбаума для нищих” — Митяева... )

— Или ‘массового лая’.

А было так:

: Перед входом я встретил Хмыря. Он одевался — уезжал в город. У Хмыря редкостная интуиция, и если он уезжает...

— Ты чего?.. — говорю.

— Да так,— отвечает,— тухло там чего-то.

: Было это уже 31-ого числа, до Нового года оставались считанные часы — а встречать его мы договаривались вместе: под землёй, у нас с Сашкой — в Десятке.

— Чего “тухло”? — переспрашиваю я. Потому что странно это было: вдруг так бросить всё и уехать. Ведь Хмырь был в числе наших квартирьеров — то есть тех, кто заранее, ещё вчера затащил в Ильи всю аппаратуру, питание к ней, ёлку...

— Да я и сам не пойму, что,— говорит он,— только не по душе мне это. Уеду в город. Что-то там не так — под землёй...

— И уехал.

: Жалко, конечно,— да что поделаешь? Мало-ли какие у человека фантазии...

— Хотя: Хмырь и фантазии... Малость несовместимо.

И я, конечно, обиделся: готовили, готовили всё вместе — а теперь...

— Переодеваюсь, спускаюсь вниз, читаю Журнал; выясняю, сколько народу уже пришло, кто где стоит — и иду к себе в Десятку. А там...

: Это всё “сталкеровские инициативы” — пустили козла в огород сторожить капусту...

— Н-неее,— говорит этот тип, с трудом отрывая голову от чьего-то спальника,— м-мы йщо н-ня сегодня оставили.

: “Н-ня сегодня”. Встречать этот Новый год в Ильи приехало больше 40 человек — все, конечно, у нас в Десятке собрались,— и оставили они нам на всех, включая себя, болезных, 2 бутылки водки, 1 шампанского и всего одну — вина. Совершенно сухого.

— Чтоб я ещё хоть раз в жизни согласился, чтобы ква — именно “ква”-ртирьерами у нас были Мамонт, Сталкер и Гитараст...

: Квартирьеры и Гланды. А также “Альп-де-десерты” и бессмертный “Кафказ”,—

: Компания та ещё. И я подумал, что Хмырь из-за этого ушёл — из-за пьянки ихней, или из-за того, что они весь официально заготовленный спиртовой запас прикончили...

Оказалось — нет.

— Но это только потом оказалось.

В общем, сыграл я нашим “ква”ртирьерам побудку — и взялись мы за дело.

Собственно, основное они ещё вчера всё-таки подготовили — даже непонятно, как — учитывая их сегодняшнее sos-cтояние,— правда, ёлку Пит с Барканом притащили не ахти какую ( это как раз понятно, как ),— и игрушек было не больно много — но всё ж достаточно, и не в количестве игрушек дело.

: От аккумуляторов мы отказались — решили попробовать работать на смотках батареек; с усилителем и магнитофоном тоже решили попроще — всё в моно было, только колонки две — ну да Егоров с Барсиком, наши главные радиозатейники, колонки к усилителю параллельно подсоединили: провод в провод.

Газеты Сашка с Леной в целости доставили — четыре штуки, и, по-моему, очень удачные они у них в этот раз получились; ещё бы – целая бригада “малер сталкеров” две ночи подряд у Сашки дома трудилась: собственно Сталкер, Наш Главный Господин Оформитель; Коровин — стихи и часть рисунков с приколами и хохмами были явно его,— а ещё Хмырь со своим убойным чёрным юмором, Джонни из Оренбурга с Лешим и наши чешские друзья — партнёры по спелестологии: Карел и Франта. А также сестрица Франты, от которой не отлипал Керосин — чем, по-моему, только мешал производственному процессу. Хорошо, что Лена с Сашкой и мама его привычны к таким ночным сборищам — мама Сашки к знакомым на эти две ночи перебралась, а Сашка в любой, даже самой бардачной ситуации умудряется делать дело... Так что газеты просто не могли не получиться. И за аппаратуру я, в общем, тоже был спокоен —

— Вот только стишок о ЖАРЕ... Явно коровинского авторства и ближе к четырём часам утра, чем, скажем, к полуночи,—

Кстати — никто не знает, как правильно произносить по-русски: Жар или Жарре. Но это — не главное.

..: Нарядили ёлку, развесили газеты по гроту — новые и несколько старых, что ещё Сашка привёз; коллекция у него нашей “ре’прессы” просто обширная — скопилась за годы хождения в Ильи, так что всегда может неожиданно порадовать мемуарные души наши чем-нибудь замечательно стареньким,—

— Сталкер с Мамонтом и Гитаристом, и с ними Натка ленкина в группу встречающих организовались: все в костюмах, в масках — Натка, естественно, Снегурченко вырядилась; Гитарист — что для него характерно — весь в чёрном с головы до ног, только в маске три дыры для глаз и сигары,– Сталкер, соответственно, Белого изображал. В новом, сверкающем лавсаном комбезе и в белой, соответственно, маске.

И дубины здоровенные из крепей местных в руках — у всех троих. Стоят — Натку посредине держат — проход на Централку перегораживают, дань животворящую к новогоднему столу с гостей собирают: ханью, жратвой, выпивкой для общего стола и своего опохмела,— а также песнями и анекдотами с приходящими обмениваются... Весело у них было.

... Мамонт перед ними у Журнала в Пёр-Ноэля играл: сидел по-турецки на большом канцелярском столе, красной скатертью крытом — как они его только в Систему затащили?! — в шапке и шубе, соответственно-маскарадных, и патефон заводил, как только во входе свет вновь пришедших показывался: “у самовара я и моя Маша”, “Рио-Риту” и прочее — всего пластинок десять было,— их Хомо вместе с патефоном у какой-то своей дальней бабушки в чулане на чердаке конфисковал.

: В общем, насобирали они на Общий Стол целое изобилие. Только выпивки всё ж маловато оказалось — ну да это к лучшему было: кто хотел ‘укушаться’, ‘накушался’ вчера. А мы для другого собрались.

Девчёнки пирогов и тортов натащили; Пит какое-то уникальное печенье собственной выпечки к столу притаранил, а Крэйзи Безумный со свежеудушенным поросём прямо во вход, не переодеваясь, ввалился — потому что за ним пол-Ильинского гналось. С кольём и прочими национальными атрибутами товарищеского суда линча,— включая пивные кружки и матерные сотрясения воздуха.

— Кошерный,— определил Коровин, внимательно оглядев Крэйзи с его вкладом в нашу новогоднюю программу. И вклад Крэйзи тут же в штреке начали готовить — на четырёх примусах сразу. Потому что в Десятке нашей уже просто не повернуться было: гостей набилось к нам… До сих пор не понимаю, как мы все уместились там? Гротик-то маленький, строили мы его с Сашкой максимум на 10 человек — когда от всех вправо в Системе переместились в поисках тишины и уюта... И обрели — на свою голову.

: То есть кроме нас — тех, кто постоянно в этом гроте стоял — ещё чуть-ли не 30 человеко/гостей влезло: “апрелевцы” из Ташкента — они специально к нам на Новый год приехали, потому что у них после разгрома клуба совсем грустно и мерзостно в городе стало; ещё питовские и сашкины “буржуины” — Билл, который по обмену приехал вместо нашего Пита высшее советское топографическое ‘обрезание’ получать — да только Пита нашего никак туда вместо Билла в его родной колледж не выпускали, и учились они на пару вдвоём; ещё сашкин дружбан из ФРГ — безработный разгильдяй-автостопщик Томас, что к своим 23-м уже успел объездить “стопом” полмира — паспорт читался, как малый географический атлас — и вот теперь занесла его нелёгкая в совок под Новый год,— уж не знаю, на какой трассе он познакомился с Сашкой — только окончилось это знакомство ( спасибо сашкиному немецкому ) у нас в Ильях; а ещё чешские трампы-спелеологи Карел, Франта и Янка — и примкнувший к ним, то есть, к ней, Керосин-перебежчик; это почётные гости, а кроме них ещё были наши — из Балашихи, Зеленограда, Жуковского и Фрязино — ну и те москвичи, что постоянно ходили в Ильи, в том числе и ( к моему несказанному изумлению ) КрАкодил: столько лет о нём ничего не было слышно — как тогда, ободранный, в сопровождении Базы из Чаши выкинулся — и вдруг заявился: прямо под Новый год, ровно в без-пяти-двенадцать...

— Как только мы все друг друга на радостях не раздавили???

: Не понимаю.

А ведь ещё аппаратура: колонки, мигалка с гирляндами, магнитофон, усилитель и блоки питания на всё это — длинные такие смотки батареек, которых лучше было не касаться... А ещё Ёлка, газеты и кухня — примуса, вода, бензин, суета и неразбериха... Поросёнок Безумного Крэйзи в штреке на вертеле из железной трубы — и сашкин отпрыск: они его с собой взяли, чтоб мама сашкина в кои веки Новый год со знакомыми встретить могла,—

— Но всё это только антураж был. Декор.

: ПРЕАМБУЛА.

Потому что самое важное — то, из-за чего я это рассказываю — началось после, когда мы сам Новый год встретили и Безумного Порося сожрали,—

— и, кстати, тесноты в гроте никто не заметил, так здорово всем было,—

— и когда программа, подготовленная заранее, исчерпалась и все наелись, напились — тут уж, кто чего — напелись и наорались песен ( “потому что мир без песен — тесен” ) и даже наплясались:

— Да! Мы ещё умудрились сплясать вокруг стола под битловские вариации “Stars on ’45”,— только для этого пришлось всем одновременно встать и одновременно садиться потом, по возможности не обращая внимания на отдавленные руки, ноги и головы,—

— и народ начал потихоньку расходиться: по своим гротам или на проходку, по Системе в новогоднюю ночь погулять, с глюками пообщаться,— и по иным гостям: слава Богу, Десятка — не центр Ильинской Системы и свет на ней клином не сошёлся, многие из тех, кто прибыли в эту ночь в Ильи, стояли в своих традиционных гротах и также приглашали к себе,—

: ВОТ ТУТ ВСЁ И ПРОИЗОШЛО.

... Нас осталось в Десятке несколько человек: я, Хомо, Лена — она как раз Сашку Маленького спать укладывала,— ещё Джонни из Оренбурга и Баркан. Они с Джонни никуда гулять не пошли, потому что затеяли ритуальный трёп о тупиках развития отечественной фантастики в свете зоркой десницы “Молодой Г.”: ‘перпетуум-тема’ — только скучновата для новогодней ночи,—

— и приелась порядком. Но что делать? Гитаристов в гроте тоже не осталось — Коровин и Гитараст со своими инструментами в концертное новогоднее турне по Системе отправились: Коровин — “догнаться в плане еды”, а Гитараст — тоже самое в смысле выпивки. И в Десятке стало немного скучновато. А “ZOOLOOK” Жана-Мишеля как раз перед тем Новым годом вышел — в ноябре — и мне его сразу же привезли. Был у меня тогда один хороший канал — из бывших наших, что ещё в семидесятых вскипнуть из этой проруби мировой культуры успели,— правда, канал тот денег стоил... Но деньги тогда ещё были.

: В общем, это был самый последний его альбом, и в совке о нём почти никто не знал. А ‘Ж-М-Ж’ мы все очень любили в Ильях слушать,— да только что у нас было?

: “EQUINOXE”, да “OXYGENE”. И всё. Лишь два альбома, потому что “Магнитные Поля” и “Концерт в Китае” всё-таки уже чуть-чуть не то были —

— Это мы тогда так считали: от глупости своей,—

: Эстетство дурацкое — когда за деревьями не видишь не то, что леса...

..: А тут вдруг выходит этот альбом. И всех нас он сразу потряс —— кто в городе у меня его услышать успел.

: Вкусить. Потому что альбом действительно просто умопомрачительный — мы даже не все его поняли сразу...

— На него же “рамка”, как на живого человека реагирует,— поворачивается в такт музыке, когда включаешь его,— он Звуком Этим биополе своё передал: как живое. А, может, и не только своё ——

: Гениально? Но гениальной музыки — и внешне гораздо более “крутой” в мире достаточно. Невероятно с точки зрения техники?..

— И это ничего не объясняет. Слушайте, что дальше было.

..: Я взял с собой в Ильи кассету — запись. Только, когда все в гроте сидели, мне её немного страшно было включать — боялись мы его, что-ли...

— А тут Егоров наш — радиозатейник главный — с Наткой, Биллом и Томасом с гулянок вернулись. И я говорю Сашке:

— Поставь новый блок батареек, а то те, небось, уже сели.

: Говорю это, а сам кассету в руке кручу — я её случайно из общей стопки взял и вертел в руках машинально.

: Есть у меня такая привычка — когда в разговоре иль действиях пауза возникает, что-то в руки взять; наверное, от курения трубки.

— Что слушать будем? — спрашивает Сашка.

— Да,— говорю ему,— что-нибудь тихое, фоновое: чтоб Киндер твой угомонился.

— Ладно,— говорит Егоров свою любимую фразу — и соединяет последовательно с тем блоком батареек, что уже часов шесть отработал, новый блок. То есть напряжение на усилитель чуть-ли не в два раза больше подаёт — а оно и от одного блока вольт 20 было, не меньше.

— Что ты делаешь,— говорю,— а если “выходные” полетят?

: Это я транзисторы выходные в усилителе имел в виду — мощность-то при таком подключении чуть-ли не в четыре раза возрастает...

— И чёрт с ними,— отвечает он мне,— плевать. Программу-то всю откатали.

«Да,— думаю,— может и вообще не надо больше никакой музыки: не один же магнитофон слушать... И СашкаМ быстрее уснёт».

— Его теперь ничем не разбудишь,— говорит Лена,— так что врубайте, как хотите.

И я — чтоб паузу эту случайную неловкую как-то занять,— гитаристов-то нет, а мне после Коровина и Гитараста, как и Егорову, лучше никаких инструментов не касаться — кроме шанцевых,— я, чтоб заполнить возникшую паузу, вдруг начинаю рассказывать им про то, как нас с КрАкодилом в том маленьком гроте привалило — когда Свеча погасла.

: Рождественский рассказ. А главное — в самое время.

— Да только не собирался я его никому рассказывать: не люблю я этого. А тут словно нашло что-то... Может — потому, что КрАкодил вернулся?..

: Тогда я просто не успел об этом подумать — начал рассказывать, как автомат, будто кто извне включил меня... И не знаю до сих пор — то-ли от моего рассказа всё получилось,— ведь я как бы набрал Её код, позвал Её,— хоть и не досказал тогда до конца... Но мысленно-то я всё вспомнил —

— А может, нечто извне так сложило нас: меня, запись ‘Ж-М-Ж’, КрАкодила и ту историю. Я не знаю, где тут причина, а где следствие. И никто не знает.

Рассказываю я — и вдруг посреди рассказа в грот Сталкер вваливается, уже изрядно навеселе. Ну, думаю, всё. Сейчас ляпнет — “вот так и рождаются нездоровые сенсуации” — или типа того. Он же не может без этого —

— Но Сталкер молчит.

Я останавливаюсь, смотрю на него — жду, что будет...

: Молчит. Только по карманам курево шарит,—

— И в гроте вновь пауза: хуже той, что была.

И все смотрят на кассету, что я в руках держу. И я на неё смотрю.

— И тут в грот вваливаются Франта с Мамонтом в обнимку, а за ними одновременно Гитарист с Коровиным со своими бандурами наперевес — нагулялись, значит. И Пит с Керосином и остальными чехами.

: Вваливаются — и тоже молчат. Никто ничего не говорит — все смотрят на меня, а я стою столбом в центре грота. Как крепь — только до потолка не дотягиваю.

— Ну, д а в а й ,— хрипло вдруг говорит Сталкер,— ставь е ё . Чего тянешь?..

— И я втыкаю свою кассету в мафон и нажимаю “вкл”. И только тут соображаю, что это — “ZOOLOOK”.

: И тут кто-то ещё протискивается в грот.

— И ещё...

И снова почти все — в Десятке.

И музыка гремит во всю громкость. Я даже не знаю, сколько там ватт получилось... Да не в них дело,—

— Это была не та музыка:

: просто НЕ ТА.

Я — не понял ещё ничего, дурак, думаю: у аппарата питание село — он отдельно от усилителя, от своих батареек питался,— смотрю на индикатор — всё в норме. А музыка продолжает играть: та и не та одновременно.

: В гроте темнота — кто-то погасил все свечи и плекс — только сигареты красными светлячками в темноте парят и так слабо шевелятся,—

— И постепенно я начинаю понимать, что же это мы слышим:

— Да, это был “ZOOLOOK” ‘J-M-J’; он — но и ещё что-то:

: Нечто, чему никто из нас названия не знал. И это неведомое нам подземное нечто словно переговаривалось с музыкой ‘Ж-М-Ж’:

: Из одной колонки был ясно слышен “ZOOLOOK”, а из другой совсем иная музыка, иной звук — будто ответ на то, что было в музыке ‘Ж-М-Ж’. А я сижу меж колонок, меж этой странной — и страшной, и одновременно прекрасной музыкой — дурак дураком меж двух гениев, говорящих через меня, словно по телефонному аппарату, на своём великом языке — и ничего не понимаю.

: Колонки были соединены параллельно.

: Провод-в-провод,—

— И запись была моно.

— Как и магнитофон, и усилитель...

—— Тут КрАкодил показывает мне в темноте свою руку:

— И рука его светится.

: Светится мягким зеленоватым светом перчатка, надетая на неё.

: Гнилушка —

— Он вымазался в светящейся трухе, когда переползал через старую крепь.

Только гниль, что размазана у него по ладони, светится в такт музыке.

— И я уже совсем перестаю что-либо понимать.

Лишь слушаю — и всё.

А потом запись кончилась —

— ‘И НАЧАЛОСЬ КИНО ’ :

: Все разом кинулись из грота.

— Выход из Десятки один, узкий; возникла давка...

Этот момент я очень плохо помню. Помню только — огромное, безмерное чувство страха, что гнало нас — куда?..

: ПРОЧЬ-ПРОЧЬ-ПРОЧЬ-ПРОЧЬ-ПРОЧЬ-ПРОЧЬ...

< ... >

: ЛАКУНА.

..: Очнулся я вместе с другом Егоровым в Бородинских Полях — есть системка такая по соседству с Десяткой. В голове одна мысль: надо дойти до Белой Колокольни.

Там натёки очень красивые; их ещё Белой Бородой называют... А правильнее — “мундмильхен”, лунное молоко. Место для всего ильинского народа почти культовое — как Сумасшедший Барабанщик в ЖБК или места гибели Шагала и Шкварина; специалисты по карсту, споря о происхождении этих натёков, полагают их весьма целебными — известно только, что к собственно карсту они имеют не самое прямое отношение,—

— НО ПОЧЕМУ ИМЕННО ТУДА???

: Не знаю.

— Идём. Точнее, пытаемся идти.

Дорогу до Колокольни знаем, как свои пять пальцев — с закрытыми глазами бы дошли, и без света,—

: как от Журнала до выхода —

— НО ПОЧЕМУ-ТО МЫ НЕ МОЖЕМ ТУДА ДОЙТИ.

: Всё кружим, кружим, кружим... Как чайники, путаемся меж плит, щелей, шкурников, каменных глыб, крепей, поворотов, развилок...

— И не узнаём ничего вокруг:

: Другая Система. Не Ильи.

Измученные и осатаневшие от этой мистической круговерти, мы с Сашкой буквально падаем на какую-то большую треугольную плиту — каждый у одного из её углов.

: Третьим своим углом плита упирается в стык потолка и стены.

— Всё,— говорит Егоров,— давай бросать монету: идём дальше — или пытаемся вернуться.

: Монеты у нас нет.

И мы не представляем, где находимся.

— Абсолютно. В родных Ильях...

Тогда мы решаем бросить перчатку. И загадываем: если упадёт ладонью вниз — ищем Белую Колокольню; если вверх — ищем дорогу обратно. До грота.

: Бросаем...

Она падает ровно посредине этой плиты.

: В самом центре.

— И одновременно на том конце плиты, что был пустой и как бы упирался в свод, возникает Совершенно-Очумелый Сталкер.

: Полная симметрия.

: Мы сидим молча в вершинах этого тысячетонного треугольника и смотрим на пустую перчатку, которая лежит на боку точно посреди между нами — и показывает нам фигу.

: Так у неё сложились пустые пальцы.

— Где Десятка? — наконец спрашиваю я у Сталкера.

— Там,— отвечает он, немного заикаясь — вместо того, чтоб, как обычно, среагировать: “не брал я твою десятку...”,— я пока упираюсь в неё своей ж...

— МЫ С САШКОЙ БУКВАЛЬНО СМЕТАЕМ ЕГО С ЭТОЙ ПЛИТЫ:

... а потом долго, долго — очень долго — приходим в себя.

: ПОТОМУ ЧТО У ДРУГИХ БЫЛО ЕЩЁ ХУЖЕ.

ГОЛОС ТРЕТИЙ — ПУТЬ В ПРОШЛОЕ:

... мы тащим в Липоту свои вещи:

: Коробки с приборами.

: Тяжеленные акомы для пищеровского “железа”.

: Две канистры с водой — чтоб больше не возвращаться, ибо у Сумасшедшего...

: Канистра бензина.

— И трансы: мой и Пищера.

Картина достаточно аллегорическая — “БУРЛАКИ В ШКУРНИКАХ ИЛЬИНСКИХ ПЕЩЕР” весьма напоминает знаменитую фантазию из школьного учебника истории: “Каторжная эксплуатация детского труда в шахтах царской России” ...

— Грязная, бессовестная фальшивка:

: Никогда не было выгодно использовать на тяжёлой работе физически слабого человека — я уж не говорю про детей! — тем более под землёй. Даже если ему при этом совсем не платить, —

— Ну, а мы занимаемся этим вроде не то, чтоб уж очень совсем бесплатно — а так: ради удовольствия.

..: Спорное положение. И Бог с ним —

Пит со Сталкером, конечно, сопровождают нас: им самим гораздо проще до На-Двоих добраться,— но всё равно нам приходится тяжко.

Потому что с 1978 года — с той самой спасаловки — никто не расчищал эти шкуродёры.

: Никто не ходил здесь.

Потому что никому это не было нужно:

Обвальный грот — страшная штука. Он и притягивает, и пугает одновременно. Можно набраться смелости и осторожно проползти в него — не касаясь стен, потому что стены эти хранят Беду, они пропитаны Ей,— пугливо озираясь, осмотреться вокруг, выкурить сигаретку, пытаясь представить себе, как это выглядело — обвал — для Тех, Кто Находился Здесь ,— одновременно припоминая, если знал, как всё было тут раньше — и быстрее, быстрее — ни к чему не прикасаясь — НАЗАД.

: почти бежать последние метры.

В конце концов, в Ильях и в ЖБК достаточно иных мест для реализации своего любопытства.

— Так думаю я, протискиваясь с тяжёлым трансом в узкую щель лаза, ведущего к Липоте:

: Совсем как тогда, в 1978-м...

— И сзади также тяжело пыхтит Пит.

А чуть дальше теми же словами поминает и “Свечек”, и их дурацкий завал, что изуродовал эту дорогу, Сталкер.

: Потому что, чтоб протащить наши трансы, нам приходится работать совсем, как тогда.

: Пешня, сапёрная лопатка, кайло и зубило.

И я поневоле ‘ударяюсь в воспоминания’:

— Картины аллегорические из совсем безмятежного ‘спелеовендетства’ следуют одна за другой:

..: молодой чайник-суперспелеомэн Егоров, вторично открывающий на глазах у всех ЖБК — пресловутый “Второй Уровень”, —

..: молодой чайник-суперспелеомэн Егоров, ныряющий в сизые от составляющих их частей облака волока за ‘дедушкой своей мечты’ — точнее, за ‘девушкой своих электрических грёз’, —

: уже отсюда, из сегодня, со всей возросшей во мне мудростью жизни, имею право ( о чём бы ни трендил в мою жопу сзади Майн Энтер Критик ) уточнить — довольно небезуспешно ныряющий,—

..: а так же молодой чайник-суперспелеомэн Егоров, выволакивающий из клубов совершенно-ядовитого смрада свою любовь, с первого взгляда нажравшуюся какой-то колёсной гадости — если не сказать хуже, —

—— И Пит: геройское поведение, примерное любопытство, показательная настойчивость и завидная работоспособность — а так же до сих пор ( ...! ) просто удивительная наивность во всём, что касается человеческой дряни;

— но Главное: какая-то неуловимая незаметность и незаменимость во всём...

... и грандиозно-грациозный — мон шер: как слон в посудной лавке старого еврея во время погрома, — производящий с первого же своего выхода впечатление умудрённого тяжкими жизненными невзгодами, маститого < “маститый” — то бишь больной маститом, значитЬ; на мужской род, надеюсь, обратили внимание? > спелеоволка —— Майн-Перпетуум-Кайф-Мон-Шер-Хеа(р)т-Артек-Люмен-Люмпен-Либер-Любер-Вундер-Малер... / “Санта-Лючия-Лиссабоно-Мадридо-Донна-Тереза-Хунта-Гестапо-Де-Капо-Ад-Фино...” /

..: Вы поняли, кто.

“Да”. Почти благородный дон, значит. “Дон-600” — или сколько их там? “Игуано-донъ”, значит.

... Нам всем — 17. И это наш первый ( такой героически-случайный ) совместный выход.

: Кто знал, что...

— Столкновение с плитой прерывает цепочку старинных образов-ощущений, насилующих память.

: Останавливаюсь — почти по техническим причинам: очень болят мозги. Точнее, их упаковка. Но Сталкеру об этом лучше не сообщать — обосрёт, до вечера не отмоешься.

... Сталкер сзади, кстати, орёт, что он не лошадь. И это мгновенно вызывает в подсознании картину, почти забавную — карикатурную сиречь,— “СТАЛКЕР —— НЕ ЛОШАДЬ”. Явная антитеза т. Маньяковскому:

: Материал для очередной газеты,—

— Но отдохнуть действительно надо.

И мы располагаемся на отдых на дне той самой раскарстованной трещины.

... Интересно, думаю я, вот в Ильях есть мода: если хочешь быть счастливым — не будь им, а попробуй достать своим задом свода какой-нибудь ильинской колокольни —

: Это я вертикальные куполообразные гроты в виду имею, так они у нас называются — колокольни,—

— И тут же, провоцируя Сталкера, предлагаю ему достичь “глобального ильинского счастья”: ткнуться, то есть потереться собственным задом о некий условный верх этой трещины, весьма, кстати, ненаблюдаемый в темноте по причине экономного света наших налобников.

: Предлагаю на свою голову — ибо он тут же устремляется вверх ( откуда только силы берутся?.. ) и на мою голову начинает сыпаться сверху всякая мерзость.

: Как, впрочем, и на головы остальных присутствующих тут же, этим ‘заблеванием’ не страдающих. А мы, между прочим, совсем без касок. Потому как глупо и нелепо носить в Ильях каску: от чего?

«Разве – от Сталкера», думаю я, пытаясь отползти по-добру-по-здоровому в боковую щель. Потому что 80 ( приблизительно ) кГ не удержавшейся в своём счастье сталкерятины моим шейным позвонкам точно не сдюжить. Впрочем, тут и каска слабо поможет. И на ум, соответственно, приходит картина аллегорическая следующая: “Сталкер, удаляющийся от народа за Счастьем в непроницаемый мрак пещеры”. Грязный офорт — или как это там называется? — Сталкер знает, это он у нас Гранд-Малер — непонятно только, какого мне приходится за него все эти картинки придумывать, “да”,— так вот: грязный афронт “метр на два на полтора” — или как там сейчас закапывают? — сплошь чёрное масло, свеча, розы. Впрочем, на Свече можно сэкономить: Сталкер — богохульник.

... Камень сверху со звоном ударяется о канистру с бензином и Пищер бросается проверять, нет-ли непосредственно под Майн Кайфом других его приборов.

: Это бесполезно.

Если ему будет надо — всё равно достанет.

— Достал!.. — орёт сверху из рискованного положения “в распоре” Абсолютно Счастливый Сталкер — и неожиданно замолкает.

Тут уж — прячь не прячь, укутывай не укутывай...

— КТО ЭТО НАПИСАЛ? — грозно вопрошает он со своей невидимой нам во тьме высоты.

..: как, например, случилось с моим расчудесным “шарпом”, когда мы в Силикатах задумали повторить новогоднюю историю с “Zoolook”-ом —

: Я-то знаю, кто там написал, и что — что ж, грехи спелеомолодости... Но не такой я дурак, чтоб теперь сознаваться.

Да он и сам догадается — вспомнит, если мозги работают.

... Мы тогда так условились: увековечить друг друга в самых недосягаемых местах Ильей — чтоб навечно... И ни один даун ни соскоблить чтоб не смог, ни подписать какую-нибудь гадость.

: Я своё имя потом — когда поумнел — камнями сбивал, потому что руками до того места дотянуться никакой возможности не было. И вся стена после моей “чистки” выглядела, как после артобстрела.

— Только как он умудрился её там нашкрябать?..

: Загадка.

Что ж — пусть теперь сам помучается: в распоре своего счастья...

— и как я сподобился забыть про это?

..: Слушать решили в Обвальном — есть в Силикатах такой зал, не сильно далеко от входа. Пол с наклоном, нечто вроде амфитеатра < я не ильинскую Суперпомойку имею в виду — а театрально-сценический прообраз, хотя, конечно, все Силикаты, по сути, подобие ильинского Амфитеатра; слышал я, правда, мнение — от тамошних фанатов — что Силикаты на деле одна из самых чистых Систем, ибо “всё, что может гореть хотя бы в принципе — неизбежно сжигается...” Ну да цена данному рассуждению очевидна, а потому закрываю уголок и возвращаюсь к фразе, которую следует читать так, будто никакой уголковой скобки нет и в помине >; то есть для наших концертно-испытательных целей самое подходящее место: магнитофон у монолитной стены по центру грота расположили, колоночки отстегнули и по сторонам разнесли, для пущего ‘стёр его аффекта’ — и расселись на пенках на наклонной осыпи вокруг. Было нас 8 человек, и все 8 — в смысле музыкальных вкусов — были один на другого не похожи: КСП, джаз, панк, металл, классика... А один даже вовсе глухонемой был — для контроля. Всё, что он мог — видеть. И чувствовать, ежели что “изнутри прибудет”. Но большего от него и не требовалось. Кстати, замечу, что люди, ущербные в отношении каких-либо чувств, часто имеют — против прочих — огромную фору в области иных сенсорных восприятий Мира; так что в этом смысле мы на него очень надеялись: ведь коль приходит изнутри, не через слух — а звуком лишь кажется...

: В общем, надеюсь, понятно. < “Металлист” — не удержаться от ещё одного замечания, более анекдотичного свойства, потом так музыку Жана-Мишеля охарактеризовал: «тоже клёво — только зря он иногда аккорды переставляет...» >

— Силикаты же выбрали потому, что считалось, что это против Ильей “мёртвая” Система. Мол, Ильи — как бы живая, одушевлённая; вот в ней постоянно всякие чудеса и происходят,— а в Силикатах ничего, кроме грязи да копоти от волоков на потолке, нет: всё вытравлено давно — пьянством, блядством и волоками этими самыми,— в общем, “чистый эксперимент”. Оттого и Пищеру ничего не говорили — чтоб не было “заинтересованных лиц”.

И аппаратура у нас была — замечательный “шарп” хай-фай с двумя колонками комбинированными по 45 ватт на канал — не “моноритм” пищеровский задрипанный. В общем, получше, чем на Новый год в ильинской Десятке. На пару порядков.

— А идея такая была: как эта музыка будет восприниматься просто под землёй — но на качественной аппаратуре и разными, заранее не подготовленными людьми? То есть в чём же действительно было дело: в Ильях, в музыке, в пещере — или в людях?..

— И ПОЛУЧИЛИ ОТВЕТ:

: Грубо говоря, так на < ... > меня ещё ни разу в жизни не посылали. Но я не Юз Алешковский — и не Губерман с Ерофеевым, чтоб прямым текстом обо всём этом рассказывать. Хотя и не имею представления — никакого — как из этой песни хоть слово выкинуть.

: То есть из той песни, что нам “мёртвые Силикаты” под музыку ‘Ж-М-Ж’ спели.

... Кстати, о людях: Сашка мой, когда проснулся наутро в Десятке после ильинского “зоологического банзая” — или как он там правильно пишется, Пит знает,— первым делом начал объяснять: ой, пап, какая мне музыка снилась... И “Zoolook” упомянутый пересказывать начинает. Со всеми нашими эмоциями по его поводу.

: Парню у меня восемь лет, и объяснять он, слава Богу, умеет.

... Сталкер же просто сказал: хорошая была музыка.

Только чтоб такое от Сталкера услышать — это всё равно, что нормальному человеку два месяца подряд без перерыва на сон и отдых расхваливать, охать и ахать.

А потом — когда мы с ним как-то без свидетелей по этому делу специально схлестнулись — он вообще “разоткровенничался”: это, мол, даже не музыка, говорит, была — а что-то такое, чему и слов в языке нашем нету...

— Ну, конечно, после такой речи, одумавшись, он-таки “взял своё”: полгода подряд, не меньше, всё на свете, что звук издавать может, хаял — чтоб ‘тон компенсировать’, значит. Вот примерно такими же словами, как меня сейчас — вспомнил, значит.

: Мон шер.

... А начали мы слушать его — и сразу все в восьмиром отрубились: начисто, даже контрольный слепоглухонемой кролик ушами хлопнуть не успел в знак внимания — что, мол, слышит-чует нечто своё, нам не ведомое... Хотя и — между прочим — почти все трезвые были. Абсолютно.

А как пришли в себя, смотрим — кассета доиграла, аппарат выключенный стоит,— и полгрота, весь его дальний конец, под обвалом.

: Тонн на тысячу, не меньше, “чемодан” рухнул — и раскололся на мелкие части... А мы ничего не помним. Никто ничего не видел, не слышал, не заметил...

— Закутали “виновника торжества” в одеяла, в спальники,— и на выход.

Вынесли его на поверхность аккуратно — на руках выносили, ни стеночки, ни единого камушка не задели,— с этим-то в Силикатах коридорных много проще, чем в Ильях,— да мы бы и в Ильях его так вынести смогли: даром, что-ли, столько лет лазили?..

..: Привожу домой, включаю — не работает.

: Ничего не попишешь — вначале внимательно осматриваю снаружи, на предмет повреждений корпуса ,— не обнаружа ни царапинки, открываю заднюю крышку и лезу внутрь: разбираться и ущерб прикидывать. Ибо если “вылетела” какая-нибудь подло-уникальная микруха — считай, не было у меня никакого “шарпа”. А был лишь расход финансов в размере пары зарплат: не пищеровских, моих. В пищеровских это в несколько раз больше.

— Ну да ладно. Открываю крышку, лезу внутрь — и вижу: в плате дыра рваная, как от удара, размером в кулак.

И корпус совершенно цел.

: Вот тебе и “мёртвая пещера”...

: Вот тебе и просто музыка.

— А люди...

— Нет, такие люди, как Сталкер, абсолютно невыносимы. Он ведь теперь до самой Липоты не успокоится. “Да”.

— И потому я хватаю транс, кайло — которым в этих шкурниках приходится орудовать вместо фонарика, по крайней мере пробивает оно породу дальше, чем луч света,— и устремляюсь вперёд: по старому пути. Как по пути назад.

..: Раз дельно,—

— оставляя за спиной картину аллегорическую следующую: “Майн Кампф Сталкер, напрасно сотрясающий пещерный воздух перед озабоченным Пищером” . ( Чем озабоченным, в названии картины уточнять не будем, потому как у Пищера всегда забот хватает. Особенно — с другом/вражиной Сталкером. )

..: Потому что я уже весь там — в том нашем 78-м году, и это для меня оказывается настолько важно и сильно, что все его сегодняшние слова и все наши сейчашные звуки не могут, оказывается, сравниться и с сотой — с тысячной! — долей тех слов, снов и желаний, что были тогда ——

— и сделали тогда меня собой.

: “Когда мы были молодыми”... Смешные слова.

— “И чушь прекрасную несли...”

: Глупая песня. Наивная — до жлобства.

: Разве можно так не любить себя — себя в своём прошлом?.. Или это просто попытка “закосить”, “отмазаться” от какой-то совершённой подлости, гадости?..

: Мне “отмазываться” не от чего. Мне бы — наоборот, вспомнить...

— “Просто нечего нам больше терять”..:

— “Эта ночь легла, как тот перевал...”

: Господи! Я и не знал, что настолько весь там — во вчерашнем. Весь в этих камнях, в тех словах,— в том времени...

: Оказывается.

И даже каждый удар по камню пытаюсь воспроизвести, как тогда:

— Вспоминаю. Пытаюсь вспомнить...

: Вот гротик, где мы с Питом рвали первый заряд.

— Боже, через какие узкие щели мы тогда продирались!.. Как мало нам было нужно, чтоб...

..: Что???

И происходит нечто — спустя столько лет! — словно необходимое завершение чего-то, начатого тогда:

: Доделать вот этот проход.

: Убрать из шкурника камни.

— Связать Время.

Как я мог его рвать — забывая?!

: Небольшое усилие — совсем небольшое сейчас, но на которое тогда, видимо, просто не хватило сил — и последняя глыба уходит в сторону,

открывая проход

по которому я выхожу

в тот большой зал

где был Понч-Пруевич

и в воздухе плавал дым

а глаза страшно ело

и жгло изнутри лёгкие

а вот на этих камнях

лежал Кан.

Сейчас уже нет на них жёлто-зелёного налёта, что покрывал тогда всё. И в воздухе нет той страшной угарной дымки —

— И я чуть не до слёз...

: до слёз.

... и рядом снова стоит Пит.

Мы даже не подходим друг к другу —

— Мы уже стоим рядом:

: ВСЕ ЭТИ ГОДЫ.

Я кладу ему руку на плечо, и в этот момент из прохода показывается лохматая голова Сталкера. С секунду он смотрит на нас, на этот зал, на камни — затем вытягивает за собой транс и лезет в него.

— Сейчас,— бормочет он,— сейчас... Он тут всё время булькал.

— И достаёт флягу.

— Вот,— говорит он,— вы и пришли.

И чуть отворачивается в сторону.

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — КРАЙ ВЕЧНОСТИ:

: Мы со Сталкером не уходим — буквально летим к себе.

— Быстрее,

— Быстрее,

— Быстрее!

: Так хочется всё начать — и всё сделать... Сразу.

Мы немножко пьяны и всё вокруг кажется таким лёгким, прозрачно-радостным...

: Какое счастливое лицо было у Пищера — когда мы соединили всё между собой, подключили к аккумуляторам, включили — и всё заработало!

... и Сашка. Разве я мог знать, что он — на самом деле? Все эти годы. Всё было в нём — как, оказывается, и во мне, и в Сталкере...

— Пищер вспоминал о Вете; рассказывал, как Вет долго искал ЖБК — по-тогдашнему ещё “Второй Ярус”,— один копал Штопорную — расчищал её от забивших камней, чтоб можно было пролезть, потому что из щелей меж этих камней страшно дуло, Вет это случайно обнаружил — когда расположился как-то на отдых спиной к этой щели,—

— сидел, отдыхал, а Пищер сидел напротив него и курил; дым относило за Пищера и Вет запомнил это, потому что по сквознякам Аркаша и Мрак перед тем “вычислили” НКЗ,— но он очень боялся ошибиться — боялся, что все над ним будут смеяться — и потому приходил сюда один: копал, вися “в распоре” без всякой страховки головой вниз, спускаясь за каждым новым камнем и вынимая, вытягивая его затем, держа в руках — локтями же упираясь в стены трещины — оттого-то для него Штопорная не представляла проблемы, и он даже предположить не мог, что кто-то может её не пройти,— испугаться лезть, или застрять,— потому что он прошёл её, вися вниз головой и постоянно дёргаясь вверх/вниз, отжимаясь на локтях и коленях, держа в руках камни, а в зубах — котелок с нагребённой в него руками землёй,— так прошёл он её тысячу, наверно, раз, с каждым разом погружаясь на несколько сантиметров глубже — и вот высунулся в Палеозал: увидел, что там впереди — почувствовал, какие объёмы, какие залы и ходы открылись — испугался, дал привычный уже “задний ход” — вверх ногами по этой щели, но ведь это был Вет,— и с криком «мама!» прибежал к Пищеру, который с Ольгой и Дизелем в этот момент укладывались спать...

— Мамонт уже полчаса храпел из своего спальника; спал Коровин; Ольга постелила спальник Пищера и залезла внутрь — но Вет как-то всё-таки уговорил его — «такие сумасшедшие у него были глаза»,— сказал Пищер,— и они пошли к той щели,— «дураки»,— напутствовал их Дизель,— «но дуракам везёт»,— сказал Пищер,— они пришли к Мясокрутке и Пищер первым полез внутрь, потому что Вет ему сказал: «глянь, что там» — и первым вылез в Палеозал и ступил в ЖБК, а Вет уж потом за ним спустился, и всё причитал: «ах, мамочки, что я наделал — сюда же теперь все повалят!» — и они всю ночь ходили, будто во сне, по этим немыслимым — после Старой системы Ильей — штрекам, в полном обалдении от всего, что увидели, и от того, что были в такой огромной Системе одни, совсем одни — первыми после тех, кто когда-то разрабатывал её — первыми после того страшного наводнения,– и всё сходили с ума от невиданных доселе размеров — Пищер говорил, что как как прошли Хаос и ступили в ровные, трёхметрового квадратного сечения, штреки средней части ЖБК — не выдержал и с безумно-диким воплем побежал, полетел по ним вперёд, раскинув руки,— такой у него случился шок — а Вет всё спешил за ним следом и умолял никому, никому на свете, «даже в “ЗМ” никому!» — не говорить об этой Системе, потому что если б им было суждено — они бы не спали...

— А потом они вдвоём ( только вдвоём! ) целых полгода ходили сюда, делали обрисовку — не съёмку даже, на это, казалось, никогда не хватит сил в таких объёмах — и Вет оборудовал Липоту... А потом уехал в Крым.

: Мы пили за Вета и за то, что нам предстоит...

: Внутри такое радостное — и такое тревожное чувство — будто стоишь на самом краю чего-то огромного, неведомого...

И — полёт. Непрерывный полёт со звоном.

Наверное, такое же чувство было у Вета, когда он не вытащил вверх — на себя — а пропихнул вперёд, в Палеозал, последний камень из заваливших когда-то Штопорную трещину,— высунулся за ним — и увидел...

— Потому, думаю, Пищер и вспомнил эту историю:

: Наш Палеозал — уже виден?..

: Мы выскакиваем в Хаос, едва касаясь камней под ногами — так же легко и свободно, как, наверное, тогда те — “чёрные”. Хочется петь и смеяться — и парить, парить, парить... Поворот к Озеру — нашему Сумасшедшему Барабанщику, нашему Гроту-На-Двоих.

Название — от Вета-и-Пищера. Это совсем небольшой грот, боковой карман-орта, выходящая в заполненный водой просторный перекрёсток. В него можно попасть или вдоль стенки по воде, или протиснуться через узкую естественную вертикальную щель — тектонический разлом — случайно соединивший/пересекший На-Двоих и штрек, по которому мы выходим от Хаоса к Озеру. Удивительно волшебное место — своего рода ложа, обращённая в заполненное водой, звоном капели и тьмой пространство.

: Когда-то, как и все ильинские орты, она была глубже самого перекрёстка и наверняка до половины заполнялась водой — но случился обвал, точнее, отслоение верхнего пласта,– полутораметровой толщины монолит оторвался от свода и упал вниз, с совсем незначительным наклоном в сторону Озера – образовав приподнятый над водой новый пол грота. Плоский, сухой и ровный. Будто специально, для нас. Дно расщелины, соединяющей На-Двоих со штреком, было ниже уровня воды; для удобства Пищер с Ветом ещё тогда навалили туда камней. И теперь в На-Двоих можно пройти по суху.

И Пищер с Ветом вытащили-подняли из воды три здоровенных плоских булыгана, установив их у стены грота сиденьями.

– Разве нужно нам со Сталкером что-то ещё для уюта?..

: Спешу изо всех сил туда —

— Стой! — вдруг говорит Сталкер и хитро улыбается.

— Стой,— повторяет он,— мы делаем глупость. Ты понимаешь, что вот эта дорога,— он показывает рукой дальше в штрек,— это... Ну, или — или. И этих шагов у тебя никогда больше не будет. Всё, что может быть после того, как мы дойдём до грота, и как... — он запнулся,— и как ещё всё выйдет — неизвестно. Да. Но всё, что будет потом — будет после. Другое. Совсем другое, как бы там всё у нас ни повернулось... В общем — не беги. Это наша Последняя Дорога...

«Но ведь хочется быстрее!» — чуть не говорю я — но понимаю, что спешить...

— И мы идём не спеша, растягивая эту нашу дорогу в вечность.

: я буквально физически чувствую, как с каждым шагом мы удаляемся от всего, что было до этого дня — и приближаемся к тому, что будет. И это, оказывается, так сладко — растягивать Последнюю Минуту...

Сняв с головы системы, медленно ведём их лучами по стенам и своду штрека.

: Каждое пятнышко, каверна, полость, промоина, трещина...

— Нужно только вглядеться:

— Боже,— шепчет Сталкер,— смотри же, Пит...

Я вижу:

: Весь потолок штрека — целый пласт — покрыт маленькими тёмно-зелёными пятнышками. Я вглядываюсь — и вижу, что всё это — микроскопические кристаллы.

: Зоны роста.

Весь свод — сплошной ковёр этих тёмно-зелёных пятнышек.

— Сейчас,— говорит Сталкер и достаёт запаску — кусочек плекса, обёрнутый бумагой.

: В бумаге он горит долго, ярко и совсем не коптит.

— Гаси свет,— командует Сталкер и зажигает плекс.

И когда он разгорается, весь потолок — вплоть до самой воды, до Озера — начинает блестеть и переливаться миллионами искорок-отражений.

: Мёртвый электрический свет никогда не даст такого,—

: Только живой огонь. Живое, трепещущее пламя.

И я понимаю, что Сказка, переполнявшая меня, выплеснулась — и охватила всё вокруг: всё, куда достаёт дрожащее пламя плекса.

— Ты представляешь, какая здесь будет красота, когда всё это вырастет?! — восторженно почти кричит Сталкер.

: Представляю. Но сколько этого ждать...

— У них впереди вечность.

— И они только в самом начале её.

— Им спешить...

— А представляешь, какие люди будут сюда ходить, когда всё это вырастет — после, потом? Как они будут ходить!..

— Я пытаюсь представить:

: Как те, “чёрные”,— или...

— Это смотря когда.

— А какое у них будет снаряжение!.. Ты только представь —

— И некоторое время мы со Сталкером, усевшись рядышком на плите, фантазируем:

1) Абсолютно изотермичный сверхпрочный комбинезон — не то, что наши дрянные “хэбэшки”;

2) всевозможнейшие системы жизнеобеспечения: питание, дезинтеграция отходов, обязательно потопоглощающая система;

3) виденье в темноте и сквозь камень,— а то очень уж достаёт, что не видишь, ЧТО у них там внутри — и за ними;

4) защитное поле: этакий кокон — от обвалов, падений... Чтоб само включалось — в случае опасности;

5) системы мягкого прохождения сквозь камни, сквозь монолит — ибо что с того, что ты будешь видеть, что там —— за камнем, — а пролезть туда не сможешь?

6) Левитация — для подъёма и спуска в колодцах, ведь не будут же они в будущем лазить, как мы, по гнилым верёвкам?.. А антигравитацию рано или поздно откроют;

7) системы автоматического топографирования: ты идёшь по штреку, а малюсенький персональный компьютер — в виде, скажем, браслета на руке с экранчиком-планшетом твой путь вычерчивает, и обрисовывает ход;

8) и прочая дребедень:

: Потому что — что всё это против маленького кусочка плекса?..

— Но замирает сердце, когда думаешь о том, что будет.

Ведь впереди — Вечность.

ГОЛОС ПЕРВЫЙ — ПРЕДЧУВСТВИЕ:

..: Конечно, “под газом” начинать серьёзную работу не стоило. По крайней мере, вначале. То есть потом мы, может, попробуем трансляцию и в таком ( я даже думаю, что можно и круче ) состоянии; всё это будет нам важно...

— Но начинать нужно красиво.

И так как от этого постоянного барабанного боя вполне может поехать, и даже улететь крыша — а это в наши планы никак не входит ( по крайней мере в мои личные ),— в наши планы входит наоборот: по возможности привыкнуть к этому барабанному бою — мы с Питом изящно догоняемся “коком” ( доза не вполне гомеопатическая, благо Пищера и его экономЫчного друга Егорова по близости нет — сдрейфили жить здесь и зашхерились в благополучной своей Липоте ); съедаем по бутерброду с разумно заначенным паштетом — заначенным мной от всех, включая себя и Сашку,— провалялась, сердешная, венгерского производства микроскопических размеров баночка с симпатичным таким гусиком “на обложке” на самом дне моего транса — а я полагал, что она каким-то образом при заброске сгинула,——

— и презрев известные сношения с примусом, которые могли привести к зачатию и появлению на свет чая, ложимся спать:

: До скорого условного утра. Да.

( Видит егоровский бог — как я ненавижу “скобки”,— но приходится вновь пояснять для бестолковых: “условного” на этот раз не потому, что нет часов — часы нам вернули в ‘целкостности’ и сохранности, но я не Егоров, я в возможности их возвращения и не сомневался, да,— “условного” потому, что я ненавижу будильник — оружие пролетариата с его внутренним, несовместимым с моим само-мнением, когда меня следует вынимать из кайфных объятий ‘морфея-и-невредики’,— а стало быть утро у нас наступит не раньше, чем я проснусь: сам, без дурацкой посторонней помощи. И Пит получил от меня сПИТциальные инструкции на сей счёт:

— Даже если он “Зоолоок” пищеровский в этих каплях вдруг услышит, чтоб будил не ранее второй части: она там самая интересная, да.

— Вот если б вдруг в Барабанщике Сам Андерсон заиграл... “Но об этом можно только мечтать”: нет у Пищера записей “Джетро Талла”, не доходит ни до него, ни до ‘касэпэшно продвинутого’ друга Егорова Настоящая Музыка,— выше попсушника ‘Ж-М-Ж’ они подняться не в силах,— а я почему-то забыл все свои кассеты дома... За то и страдаю — почти месяц уже. Да. И с удовольствием закрываю эту проклятую “скобку”: )

— вот так.

И ложась, всё никак не могу заснуть; долго лежу без движения в спальнике и “гоняю” про себя “Акваланг” — полностью всю ленту, включая все её склеечки и ракорды, и полтора раза записанный “Гимн 43”, потому что на него пришёлся конец “стороны А” кассеты, когда писал по первому в своей жизни, самому запоминающемуся разу — такой подлый, чисто советский метраж ленты в ней оказался, а другой под рукой не было,— и всё слушаю бой, стоны, крики, удары, стук, падение и кашель этих сумасшедших капель — и внутри меня всё больше и больше нарастает странный нервный пульсирующий комок — боли, тревоги, тоски и печали:

: Совсем, как с утра, когда Пищер скомандовал после завтрака “на разделку становись” — и грот построился попарно, рассчитавшись на первый/второй, и начал пилить каждую шмоточку на две супружески-разводные половинки,— а мне чего-то от всех этих разводных делёжных сборов дурно-тошненько сделалось, и я забился в самый уголок, сказавшись регламентом своему коногону, и только мрачно позыркивал волком из клетки своего угла, как восторженно-идиотски делят, распихивая по симметричным трансам и коробам, наши до того совместно-неделимые шмотки братец Пит с брудером Сашкой под воительством и вовсе очумевшего от счастья Фюрер-Пищера...

: Гадость-не-гадость, гниль-не-гниль,— не разобрать, что возникли за этой делёжкой-разделением. Словно нельзя нам было этого делать. Не нужно. Но что я — со своими бредовыми предчувствиями?.. Ведь прекрасно знаю цену приколам бздёвым своим, да. А потому когда речь действительно заходит о деле — сочту за благо промолчать, и делать, что нужно. А приколюсь уж потом: при случае. Мало не покажется, да.

— И загнал я предчувствия поганые свои в комок, впрягся в трансы, что мне доверены были — и попылил вслед за отриконеными вибрамами Егорова по липотовому лазу... К вящей славе пищеровского безумия, да. И пока на облепленные грязью зубья егоровской обуви любовался, с трансами в шкурах сражаясь и одновременно от егоровских титановых когтей уворачиваясь, как-то этот комок размотал, размазал по штреку. Так, что к Липоте от него вообще ничего не осталось, да.

А как обратно с Питом полетели — без снаряги, почти на крыльях мечты — получилось, что собрал. Намотал на себя: вновь. И вот лежу, пытаюсь любимейший альбом ‘без прений заслушать’, хотя бы мысленно — а погань эта мандражная весь кайф ломает, вяжет по рукам и ногам паутиной полупредчувствий, полубредятины,— разбухает от долбёжки капельной...

«Завтра-завтра-завтра...» — дребезжит изнутри-и-снаружи в такт упрямой долбёжке капели.

: Спасибо.

— Но что будет завтра???

: С этой мыслью перемещаюсь в миры, хрен знает где расположенные.

И возвращаюсь оттуда с той же проклятой мыслью.

И будто что-то...

— Просыпаюсь одновременно с Питом.

... как тогда: Свечение.

— Только тревога изнутри-и-снаружи,—

: Давешняя.

Тревога — колоколом.

— Накатывает...

Нет, пока ещё — нет. Но что-то будет.

И — одно лишь движение руки — я запускаю всю нашу аппаратуру:

: Может — началось?..

Потому что никто не знает, как это будет — на самом деле.

— Я даже не смотрю на все эти магнитометры. Это не важно.

: Не такой я Егоров, чтобы об этом думать. И слава богу — ничего я в пищеровском “железе” не понимаю, и не стремлюсь понимать, как некоторые. Да. Моё дело — включить. И думать о другом,—

: Не о “железе”. Потому что тот, кто в данной ситуации размышляет о сути и смысле Процесса, и-как-там-кассетки-крутятся-да-упорядочные-сигналы-прописывают, ничего не получит.

— Хотя запись, быть может, останется классненькая. На память, да.

Потому как думать можно о чём угодно — только не об этой обезъяне.

: Пусть Пищер о ней думает — если у него нервы такие железные...

А я одеваю мягкую резиночку с электродами — как систему — на голову, и всё.

: Устраняюсь. На качество записи мне лично накласть,—

— Чтоб не сглазить: уж больно тонкие это материи...

Вот маленький кусочек плекса — это да.

— И сигарета.

— И ещё — последняя ‘железная’ мысль: Пит. Ага — тоже “оделся”.

: Ну и ладушки. Катись теперь всё в тартарары. Вот только капельку “кока”...

Совсем чуть-чуть. И всё.

И —— всё:

... Странное чувство: тишина вдруг изнутри — будто разом всё стихло, и капли эти — долбёжка проклятая, и плекса треск, и как Пит в своём спальнике ворочается... Только бы, думаю, “Джетро Талл” вместо ‘Ж-М-Ж’ не услышать — вот ведь цирк будет... Инфаркта на два, не меньше: и оба у Пищера — “за себя и за Ту Неизвестную Даму”...

— Чувствую: сейчас... Что-то сейчас... Вот-вот. И всё уходит куда-то, уходит; и тревога — вдруг снова — молотом: встать, бежать...

: Куда, зачем?..

— Всё,— говорю Питу,— сейчас, кажется, прийдёт.

— И ПРИШЛИ: никакого им царствия подземного.

: Ныне, присно — и во веки веков.

: Да.

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — “ КОГДА НА ГУБАХ КУСКИ ЯЗЫКА...”:

..: Шум вдруг от входа в грот послышался страшный — будто... Ну, не знаю, что. Свет слепящий — в глаза до боли... И какой-то фаллический символ в каске протискивается из входной щели к нам — и давай орать:

— А-а!.. Вот где они отсиживаются!

— И тут же:

— Всем оставаться на местах! Р-руки в-верх!! П-предъявить документы!!! Стреляю без предупреждения!!!!

— И пушкой своей прямо Сталкеру в лицо тычет.

— Стрельни, стрельни,— спокойно говорит Сталкер,— это будет последний выстрел в твоей паскудной жизни,— и на свод над собой показывает.

А затем поворачивается на другой бок: спиной и жопой к менту.

— ВСТА-А-АТЬ!!! — страшно орёт этот фаллос и с размаху бьёт сапогом Сталкера в спину — туда, где почки.

— И мне становится жутко.

И я ничего не понимаю.

А тут ещё двое протискиваются — тоже в касках. Но без пушек.

«Где остальные?!» — орут.

: Уже мне.

«Нет уж,— думаю,— копраллит вам в задницу, а не остальные».

— И молчу. А магнитофон японский Пищера всё это пишет. Фиксирует — и как я это слышу, и как Сталкера бьют, и всё, что в гроте потом происходит:

«Эксперимент — значить»,— как бы сказал Егоров.

«Только бы они до Липоты не добрались»,— думаю я.

Кажется, мы со Сталкером думаем об одном и том же. Потому что он говорит:

— Нет больше никого.

И я добавляю для определённости:

— Видите же: мы одни.

«Ладно,— думаю,— конечно можно — это называется “индийская забастовка” — остаться в спальниках, этакие крошечки-терёшечки, забить на всё с прибором — пусть тащат нас отсюда, как хотят. Это им надо; ну а нам — наоборот. И как они нас вытаскивать будут: чрез Штопорную?.. Смешно!»

— Но мне не до смеха:

: Сашка с Пищером...

— И мы “сдаёмся”. Хотя я по-прежнему ничего не понимаю...

: Мы вылезаем из спальников — “а магнитофон фиксировал, и всё на нужной скорости: как меж огней лавировал меж правдою и подлостью”,—

: Хрен с ними. Ясно точно одно — всё, что мы тут хотели, они сломали.

Но мы ещё не понимаем, насколько . Потому что ни умом, ни сердцем это так сразу не понять,—

... да и не до того ещё. Пока не до того — и пока не понять: кто это, что ИМ от нас нужно, — и собственно, ПО КАКОМУ ПРАВУ??? Эксперимент-то официальный! И наверху в ГО им должны были показать “ксивы”...

..: Сталкер пытается собрать шмотник.

— Не суетись,— презрительно бросает ему один из тех, кто только в касках — без пушек — а сам так и шарит по гроту:

: жадно, оценивающе... Смотрит на пищеровский магнитофон.

В руках у Сталкера канистра бензина. И на полу рядом горит плекс...

: Что ж — можно и так.

Но дальше-то — что?..

: Сколько их там — скажем, в Хаосе — и наверху? И что с ГО?..

— И я качаю головой.

— А ведь можно их было — всех..:

: ЖИВЬЁМ. Но мы, дураки, ещё не дошли до этого.

Нас ведь как довести надо — чтобы мы научились не позволять себя бить таким.

— Сталкер ставит канистру с бензином обратно,— и спрашивает:

— Но я хоть могу собрать свои вещи?

Это очень напоминает — “верёвки свои приносить?”

... И мне становится противно.

А эти — гогочут:

— Забудь,— говорят,— о вещах. Всё.

— То есть? — не понимаю я.

— Всё снаряжение подлежит конфискации.

— Это по какому такому праву?!

— Согласно утверждённому положению о спасотряде.

: Так, с ленцой объясняют.

: Кошка — мышке.

— Но при чём тут “спасотряд”??? Эксперимент...

— Вы нарушили положение Домодедовского горсовета о запрещении посещения подземных выработок, и положения от 47-ого года о самовольном несанкционированном хождении под землю. А также закона “О недрах” от 49-ого года... Претензии — через суд в официальном порядке. Но не советую: там заодно и с “экспериментами” вашими разберутся... Ещё неизвестно, чем вы тут занимаетесь... Спиртное где прячем? Аппарат где стоит???

: “Ему и больно, и смешно...”

— И ТУТ ДО МЕНЯ ДОХОДИТ:

: Вся аппаратура Пищера...

— Но тут нас начинают бить.

: Сильно. Очень сильно — чтоб искалечить.

А потом волокут в Хаос — за ноги, по двое на каждого из нас. И продолжают бить — непрерывно. Двое волокут по штреку — лицом, головой по камням,— двое бьют с разных сторон... По спине, по почкам...

И тут я слышу, как какой-то голос — молодой такой, задорный голосок — говорит:

— А те двое, наверное, в Липоте. Я вам покажу, где...

: Я пытаюсь извернуться — чтоб хоть краем глаза увидеть, кто это; увидеть —— и запомнить на всю жизнь...

— Но тут...

: И некоторое время я просто ничего не соображаю.

Ставлю блок — отключаюсь.

Иначе не вытерпеть:

: Убьют ведь. А их бить...

: Эту погань нам даже пальчиком тронуть нельзя.

Потому как только этого они, без сомнения, и ждут.

ГОЛОС ТРЕТИЙ — ЛИПОТА..:

— Ну, а теперь,— говорит Пищер, когда Сталкер и Пит удаляются от нас, выписывая в пространстве не вполне постижимые траектории — и мы, наконец, остаёмся одни,— теперь — последний секрет.

: Я так и знал. “Кровь сосать решили погодить — сладкое на третье”. То есть — ‘последний парт-трон, отец фаллософ’,— значитЬ. Но — несмотря на принятую на грудь дозу, а может в основном ей и благодаря, Я — САМО ВНИМАНИЕ.

: И вынимание тоже. По совокупности принимаемых внутрь ушных раковин слов, и избавления от их замысловатой обёртки..

— Мы должны сдвинуться,— радостно объявляет Пищер ( тут же изображаю безумную радость в адрес слышимого — а сам тихо прощаюсь с жизнью ), но Пищер, не сочтя объяснение чрезмерным, а труд жизни законченным, пытается объяснить дальше ( что на Пищера, смею заметить, просто фантастически непохоже — а значит, “процесс-таки поимел место”: хотя б и немного ):

— Относительно их. На двенадцать часов приблизительно.

: Выдыхаю, отменяю прощание — но всё ж не могу понять: как мы тогда будем делать всё, что задумали — если когда мы будем спать, они будут бодрствовать, то есть безумствовать,— и наоборот?..

— “Мы не в силах ждать трудностей от породы”,— цитирую я очень близко к оригиналу, только не помню: трудности там были — или всё-таки сложности. В идее Пищера всего хватает, так что выбрать что-либо конкретное необычайно сложно и трудно одновременно.

— Нет,— усмехается Пищер,— если делать — то делать. Чтоб исключить случайные совпадения. Уж если они проснутся — среди ночи своей — и примут нашу — назовём её так: “трансляцию” — через всё это,— он широким жестом указывает мне на известняковый свод над моей головой и на всё, что нас тут окружает — включая кучу своей снаряги и аппаратуры, а также нары и стол, сложенные из толстых старых крепей,— то это будет уже что-то. И если мы сможем — после этого — как-то понять: что же это такое — на самом деле — и научимся как-то общаться с ним — на равных, через наведённый канал...

: “Вымени Москвы” — хочется сказать мне. Но я терплю,—

..: с трудом продираясь через навалы тире и междометий. ( Междометия по привычке при цитировании выкинул: их у Пищера всего три, зато присутствуют после каждого слова — а по особым, праздничным, так сказать случаям, и внутри. Так что вставить не трудно — да больно смысла нет: очень больно нет .)

: Ишь, куда его занесло — со спирта...

Хотя мечтать — не вредно.

— И как ты себе представляешь,— говорю я,— что же это такое тут вокруг нас — на самом деле?..

— Что ж,— довольно отвечает Пищер,— давай, поработаем. А чтоб не начать отрубаться раньше времени — вот китайский чай с лимонником, зверобоем и железницей. И кофе, если хочешь. И ‘кок’.

: “Давай поработаем” — то есть “до хрипоты, до одурения, до рвоты” ( Дм. Пев ) языками почешем,— желательно ночью где-нибудь на кухне до семи утра,— это у него излюбленное. И с чайком — с перечисленными ингредиентами. Но я не против. Я тоже так люблю —

: там же вырос.

— И мы начинаем “работать”.

Местами это действительно получается до хрипоты, местами до спора, до обиды:

: Поиск общих понятий, слов, представлений...

: Поиск не Истины — лишь первого приближения к ней.

: Поиск направления, в котором надлежит сделать шаг. Один, первый — из скольких?..

: Сколько их ещё предстоит нам — после, потом — потом, пахотой, работой?..

..: Облако табачного дыма — самый настоящий волок, но почему-то к такому роду волоков мы все относимся без своеобычной нетерпимости — висит в гроте. Но табак пока есть, и есть крепкий чай, и кофе с ‘коком’, что поддерживают силы, и есть время, чтобы попробовать во всём разобраться.

“ПОКА ЕСТЬ” — хочется написать мне.

— Написал.

Время от времени мы греемся примусом — ноги укрываются штормовкой или ветровкой, и примус “на медленном огне” ставится на пол меж ног под эту шторму,— есть такой способ. Он очень помогает нам, потому что в гроте не то, чтоб очень уж жарко — всего +11,5о С по-Пищеру — но на такие мелочи, как температура, совсем не хочется отвлекаться: ‘по ряду причин на самом деле’,—

: Мы трендим — долго, очень долго — обо всех необычных подземных явлениях по очереди, вначале разговора составив их список,— “автопиротика”, “музыка под землёй” — когда вдруг начинаешь слышать то, что слушают в данный момент в гроте, отстоящем от тебя на пол-Системы — или то, что слушали в этом гроте за много времени до твоего прихода,— и, конечно же, ‘Ж-М-Ж’: кумир и светоч нашего подземного психодела,— и “флуктуации течения времени”: как ускорение, так и необъяснимое замедление течения его — или его восприятия, что равнозначно, как догадываемся мы с Пищером, тому же самому процессу, “только со знаком минус” — когда за “официально истекшие” пять минут, оказывается, умудряешься прослушать часовую кассету на магнитофоне и приготовить жрач на десять персон,— и, конечно же, Свечение: столь классно “объясняемое” официальной спелеологией, как результат повышенной подземной концентрации радона… Одна беда: непонятно, с чего это он обязан светиться,– “беда № 2” — при точных измерениях выяснилось, что радона пресловутого под землёй – кот метафизики наплакал. Так что ближе Пита с его загадочным “состоянием несостояния кауманек” пока никто не подошёл,– ну да я уже писал, что думаю по этому поводу. А потому перехожу к следующим пунктам нашего спелеоаномального перечня: “исчезновения” — дико-загадочно-необъяснимые — почему-то только правых перчаток (!!!) и всякие конфликты с техникой и аппаратурой под землёй: тут мне, пожалуйста, не нужно вешать лапши,— я не Сталкер, готовый любой “технически-загадочный” артефакт списать на пижонско-гуманитарное “бывает” — что от вопиющего незнания механики и электроники, да элементарных законов физики в объёме шестого класса средней советской школы — со мной этот номер не пройдёт, как не пройдут и пищеровские стенания, что “ильинская фонарная болезнь” — когда фонари после часа пребывания под землёй, конкретно в Ильях, перестают нормально работать — от Евы, видите-ли,— знаю я прекрасно, от чего эта болезнь < если кому интересно — процитирую самого себя из своего шестичасового спора-перебранки с Пищером,— естественно, фрагмент меньше чем на минуту — а не весь спор; так вот: Причина Первая — подземная влажность и насыщенность воздуха весьма “специальными” аэроионами, о заряде которых догадайтесь сами; Причина Вторая — дополнительный окислительный электрический потенциал, что существует на любом электрически важном фонарном контактике; Причина Третья — гавёный, не предназначенный к этому материал, из которого изготавляют контакты всех бытовых электрических фонариков — и оттого любая, с пониманием сделанная самоделка под землёй будет работать в сто раз надёжнее, чем заводское штампованное дерьмо,— то же, кстати замечу, относится и к усилителям, и вообще к любой электронно-звуковой аппаратуре, выпускаемой в нашей ублюдочной стране,— ну и Причина Четвёртая, Апокрифическая — сколько существует фонариков, столько и имеется причин их выхода из строя. Поштучно, — а потому я закрываю эти комментирующие полупрофессиональные уголки и возвращаюсь к прерванной мысли — после несколько наглого напоминания: именно оттого, что я профессионально разбираюсь в подземном “железе”, мне невозможно навешать спелеомифологической лапши на уши —— но тем загадочнее для меня целый кадастр случаев, для обывателя почти неинтересный — но у специалиста артефактно-срывающий крышу; за невозможностью приведения полного конспекта моей времясдвигающей беседы с Пищером уклонюсь от их поимённого перечисления/обсуждения – ходящий под землю подобные случаи знает и без моих жалоб, метать же литературно-подземный бисер спелеоаномальщины перед прочими — себя не уважать, и в принципе не уважать Читателя: Того, Кому Важно, Что Происходит; в достаточной степени интересно — как; внутренне небезразлично Что За Этим Стоит — и уж совсем накласть на мыльно-обывательские бытовые кондовые перечисления в стиле “Евгения О!..” >,—

— а ещё — самое дикое, загадочное и необъяснимое совсем уж никак ( ни душкой Питом, ни даже в первом приближении к дурдому Продвинутым в означенном направлении Пищером ) проявление САЯ — СПЕЛЕОТРАНСГРЕССИЯ: когда ты идёшь, идёшь себе по штреку,— на секунду задумываешься о чём-то своём, далёком от конкретных движений руками и ногами–— и вдруг оказываешься в том самом месте, куда стремился. Мгновенно. Пройденного пути при этом не помнишь — будто его не было — и, что вообще непонятно, часы твои показывают, что ты как бы и не шёл. То есть на верняком часовой путь у тебя от силы уходит секунд ( а не минут!!! ) пятнадцать.

— И, конечно же, наша Свеча.

: Мы трендим обо всём этом, пытаясь каждому из явлений дать хоть какое-то разумное объяснение — и прикидываем, какие эксперименты можно поставить под землёй для опровержения этих “разумных”, на первый взгляд, “объяснений”. Потому что в соответствии с мудрым принципом средневекового болтуна-трендилы Окама вначале следует утопить в грязи и нечистотах все простые, естественные с виду предположения — а уж потом стартовать в “эмпиреи”. Иначе только руками намашешься — ко всеобщему посмешищу. И ничего не добьёшься.

: Кроме дальнейшего развития чувства юмора у таких типов, как Майн... — и так далее по всем пунктам, не минуя, между прочим, и пятого: ибо имя у нашего Дорогого-Единственного...

: Хрестомотивное, в общем Имя. Но не то, которое вы банально подумали — а другое, в анекдотах практически не встречающееся: за очевидной скудностью кондовых юдофобных фантазий.

— Классное, между прочим, на мой взгляд, имя,— и чего его бедняга Сталкер стесняется?.. Даже из пращи ‘из прЫнцыпа’ камни метать так и не научился — хотя я предлагал ему. Сложного-то, в сущности, нет: тёзка его малолетний вон, какого великана с первого броска уложил... Ну да ладно.

— Наконец наступает момент, когда Пищер начинает полагать, что мы уже достаточно “сдвинулись” ( по крайней мере, во времени ) от наших невидимых из Липоты партнёров — то есть, соответственно, клюёт носом, первым же ударом опрокидывая на себя кружку с недопитым возбудителем — и поскольку иные пути для дальнейшего приближения к Светлому Завтра исчерпаны, мы заползаем в спальники и гасим свет.

: Всех, что есть в гроте. < Фраза написана для чтения вслух. Кто чтит мои печальные строки про себя — а не про нас — может её и не читать. А если уж прочёл — по глупости и не от хорошей Ж. — то пусть теперь прочитает задом наперёд, то есть справа налево: чтоб они рекурперировали в Информационном Поле Вселенной — при этом не выпуская, а втягивая в себя воздух,— подсказка Мудрого Пищера, уже совсем в бреду из спальника. >

«Всё,— полагаю я,— на сегодня действительно ‘хвахыт’».

— Закуриваю, ибо просто не представляю, как без этого ритуала можно благопристойно отойти ко сну. Вечерняя сигарета для меня тоже самое, что утренняя для Сталкера. Любер вообще считает, что если утром не покурить — тогда и просыпаться не стоит. Ну, а я полагаю наоборот: утром ещё туда-сюда, встаёшь всё равно без сознания, то есть о жизни совсем ничего не понимаешь — потому как если бы понимал ( хоть немного ) — не рисковал просыпаться; ну а вот ко сну, как правило, отходишь в полном сознании — и тут без сигареты, чтоб успокоиться и забыться в тревожном сне, просто не обойтись. И потому я закуриваю её, лёжа в тёплом своём синтепоновом спальнике — и на всякий случай провожу светящимся угольком перед лицом в воздухе, описывая “знак вечности”: есть такой тест на предмет так называемой “второй гармоники”,— мы выявили его почти случайно, когда только начинали копаться во всех этих аномальных подземных явлениях.

: Послесвечение — на некотором расстоянии от огонька сигареты, которой ты описываешь в воздухе горизонтальную восьмёрку, следует второй точно такой же огонёк. Если ты его видишь — значит, вошёл в резонанс с этим местом, и вот-вот начнётся нечто необычное.

— И тут я вижу его. Ничем не отличимый от материальной матрицы, он следует за ней, как привязанный, на обычном своём расстоянии. Некоторое время я наблюдаю за ним, затем для проверки убыстряю и усложняю движение сигареты.

: Не отстаёт. Значит, он. Тогда я провожу самый последний тест — пишу сигаретой в воздухе одно слово. Три раза и быстро. И ставлю вопросительный знак. Огонёк, будто чуть задумываясь там, где кончается одна буква и начинается другая, тем не менее в точности повторяет моё движение: то чуть ускоряясь, то притормаживая. Но с одним небольшим отличием: вместо вопросительного знака он проводит вертикальную черту — и словно вспыхивает внизу точкой.

: Значит, Она.

— А что? — одновременно говорит Пищер, будто и не храпел у меня под ухом пять минут назад,— давай сразу: прямо сейчас?..

: У дураков всегда мысли сходятся... Но хватит стёба. Прокомментируем его фразу иначе —

: Как чувствовал. Хотел успеть, —

— Потому что потом мы долго будем судить/рядить со Сталкером, кто же из нас успел урвать-захватить ‘больший кусок’ спелеоаномального ильинского счастья, то есть прикола: они с Питом, что хоть выспались напоследок перед тем, что произошло дальше — или мы с Пищером, проведшие последние часы этого нашего пребывания в трале о подземных Чудесах,—

..: когда отойдём. Некоторое время спустя и после.

— Без ‘кока’,— говорю,— без “травы”?

— Ну их к чёрту,— отвечает Великий ПЖ,— давай, как есть. Главное — попасть в такт.

: “В такт” — это мне снова непонятно, ну да ладно. Моё дело — “нажать на кнопку”: аппарат возле меня лежит. На соответствующе застеленном полиэтиленом плоском камушке.

И гармоника — значит, можно. Можно сейчас:

: П о п р о б о в а т ь —

— Вот только свет включать неохота: уйдёт всё...

Что ж — попробуем в темноте. На ощупь. Главное, взять именно ту кассету. И поставить её той стороной. ( А то — не дай Бог, перепутаю — и что тогда Сталкер в Сумасшедшем услышит? Розенбаума или какого-нибудь иного вегетарианского дерьма у нас, понятное дело, нет — но какие же нервы нужно иметь, чтоб не “съехать” вместе с крышей своей — ‘окончательно-и-беспаворотти’ — услыхав, скажем, вместо долгожданного ‘Ж-М-Ж’ в шуме и стуке капель что-нибудь вроде Кинг Флойда или Пинк Кримсона? Охотно, конечно, я бы поставил обожаемых Сталкером “Таллов” — но “нет у меня с собой цветного телевизора!”: не перевариваю я подобных ‘группешек’, вянут у меня уши от манерной акустической бессмыслицы — вот и не брал, естественно, сюда,— а Сталкер, по обыкновению, своих дома забыл. И слава Богу — потому что искус у меня разыграть его просто, конечно, бешенный — пусть думает, что у него крыша с квартиры съехала,— но ведь с другой стороны, если б он их дома не позабыл — точно б за этот месяц изнасиловал всех в гроте ‘примудительным’ слушаньем... Да и не “пробьёт” подобный ‘муз-икальный’ сюр нашу Двуликую. Потому как, чтоб с Ней посредством Музыки сообщаться, нужно для начала быть хоть немного гениальным — а не таким, с позволения сказать, “чуть-чуть беременным ‘thick as a brick’ом”, как Ян Андерсон из аналогичной команды. )

— Впрочем, всё от Неё:

: Что выберет — то и поставит моей рукой. И переадресует Питу и Сталкеру — если прав Пищер.

И я своей не дрогнувшей ни на секунду рукой достаю из кассетницы кассету — почти наугад — и вставляю её в магнитофон:

Не в медицинско-фискальное чудо японской звукотехники — а в более приличествующий случаю двухдинамошный стереопанасоник — по форме скорее напоминающий пенал, чем привычную бандуру совдеповского звуковоспроизводства,— но этой своей плоско-вытянутой формой как нельзя лучше соответствующий нашей подземной эксплуатации, а потому и взятый мной в “комке” на Измайловской специально для этого Пребывания ( тоже эксперимент был — благополучно, кстати, себя оправдавший,— вот только начальство пищеровское чек, предоставленный мной, оплатить отказалось, и покрыло меня при этом такими словами, которые и не таких, как я, с детства знакомых с Мамонтом, в холодную дрожь бросали — ну да ладно ),—

: Вставляю наощупь. В абсолютной окружающей нас бархатной пещерной тьме, с едва воображаемыми в ней фантастически ломаными сводами,—

— И нажимаю на клавишу, которая по своему пространственному расположению на верхней панели мафона соответствует моему представлению о расположении клавиши “ВКЛ”, она же “PLAY”. То есть “ПУСК”.

— и вижу в темноте, что идёт со стороны Хаоса, свет.

— “И РАЗДАЁТСЯ ПРЕКРАСНАЯ МУЗЫКА”...

: То есть дальше всё происходит под “РАНДЕВУ” — не захотела Она на такую ‘встречу’ “ZOOLOOK” тратить.

Короче — картина уже совершенно-аллергическая — и последняя:

“ВРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ...” На Саврасова это похоже меньше всего < вариации названия оставляю за Мамонтом > — грязный х. известного художника; совок, сплошь гОвно, “3 Х 8, 8 Х 7”,— рама в виде решётки, неэстетично оплетённой колючей проволокой под током. Приписывается 1917 году. И так далее —

: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ,—— Л и п о т а !..

ГОЛОС ВТОРОЙ — О СОВКЕ:

— И описывать то, что было дальше, нет смысла.

Потому что всё кончилось: всё, что могло быть.

: Ничего не надо этой стране, ничего никому не надо в этой стране, и ничего никогда не взойдёт на поле чудес в стране торжествующих дураков:

: СОВКОВ.

А только и будут здесь ВЕЧНО — эти.

: СОВКИ.

Вместо настоящих спасателей — цепные псы ГБ и МВД:

: Авантюристы, карьеристы,— неудавшиеся как спелеологи и не вписавшиеся в добропорядочный совок, как простые ‘инженегры’, РАБочие, прислужащие...

: Ущербные совки-хамелеоны со зверским комплексом неполноценности — и оттого опаснее натуральных совков вдвое.

И потому вместо клубов туристов — настоящих к л у б о в, как во всём цивилизованном мире, у нас — те же филиалы спец-служб для удержания в узде и идеологических шорах всего, до чего только можно дотянуться: статьёй, топором, кулаком,— машиной на улице иль “специально накаченным Гришей” в подворотне,—

— что ещё дышит.

— что способно всё-таки мыслить.

— и хоть как-то пытается жить, —

— ИБО ЖИТЬ В ЭТОЙ СТРАНЕ НЕВОЗМОЖНО:

: СОВОК. В нём можно только выжить —

— Окончательно выжить из ума.

Ибо всё отдано на откуп этим — недоспелеологам, недостукачам, недослужащим,— клубы, возможность выездов, возможность доставать снаряжение,— возможность, в конце концов, получить элементарную спелеологическую подготовку...

/ “ЭлеМЕНТарная спелеологическая подготовка = спасотряд”: из Егорова со Сталкером. /

: Нашли, где смеяться —

В совке.

Пустота наверху жаждет, чтоб и внизу ничего не было.

Подлость наверху никогда не потерпит ничего человеческого под ногами.

И всегда найдёт повод и способ, как растоптать то, что ей не понятно.

: Что не доступно для её обладания.

— Потому что это СОВОК.

И потому описывать всё это нет никакого смысла:

Это не из области литературы. Это ближе к помоям.

: К дерьму. Пачкаться — чтоб после какой-нибудь преуспевающий розовощёкий даун брезгливо процедил, пыхнув ментоловой сигареткой:

— Ах, оставьте... Кому нужны эти стенания обиженных, сведение счётов?..

: Никому не нужны. Согласен. В особенности — тем, кто из совковой грязи пробился в нынешние экономические князи. Волоча за со бой хвост предательств, подлости и вранья,—

И словно мантру твердит: “кто прошлое помянет — тому глаз вон!..”

..: Хочется только верить, что у братьев наших по камню — альпинистов, и у друзей по воде дела обстоят несколько лучше.

: Хоть чуть-чуть повеселее.

— Потому что трудно посадить стукача вместо буя на глухую карельскую реку. Иль утвердить перекатом в Саянах. Или приковать, как Прометея, к пику Коммунизма...

И что неизбежно появятся те, кому не будет безразлично, как всё было на самом деле. И по каким причинам.

... И ТОЛЬКО ПОТОМУ я всё-таки пытаюсь говорить о том, что было с нами дальше.

..: Много мыслей сразу — пока не дошёл до осознания весь ужас того, что случилось,—

: Например, мысль остаться в спальнике и грубо игнорировать их.

: ЧТО, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ОНИ МОГУТ СДЕЛАТЬ?..

Один из этих берёт сашкино кайло и бьёт, не глядя, по моим приборам. И всё летит вдребезги.

«Вылезайте —— пока по-хорошему».

: Глуманнейшее предложение.

— СОВОК...

: Мысль схватить свет и дать дёру — в ближайший шкурник, и “ищи потом ветра в поле”, конечно, тоже приходит мне в голову. Потому что все они — элементарно профнепригодные люди, пещер они боятся, Ильей наших не знают абсолютно — что они могут под землёй?..

: Они же в метре от головы Шкварина проскочили — когда он уже месяц трупом лежал, и пахло так...

... и оставить всё это им —

: Совкам. На уничтожение. На погром. На окончательное торжество победы,—

: ИХ ПОБЕДЫ, —

: Нет, бегство — не выход. Пока не выход, тут же поправляю я себя — и в этот момент вижу среди них Чёрта.

— И думать о чём-либо мне становится просто противно.

: Знал бы Сталкер, кому подарил открытое Ветом ЖБК... Что ж — зато понятно, как они оказались здесь. Сами бы они не дальше Журнала..:

“И ты — Брут”...

— Совок.

— Не дури,— осторожно говорит Чёрт почти в мою сторону,— я тебе потом объясню...

: Потом. А будет — потом?

— И тут я начинаю, наконец, понимать, что “потом” никогда больше не будет.

Отныне, с этой самой минуты, для всех нас будет только “вчера”.

— И мне всё становится по фигу:

: совок.

Нас выводят наверх. И, можно сказать, мы почти идём сами:

Совки. В совок.

— Но когда мы лезем длинным извилистым шкуродёром, что пробил Сашка к Липоте через завал — в том далёком 78-м году, когда я проходил в местах, не столь отдалённых эзотерически, курс определённых наук — я всё-таки делаю то, чему там обучился. В совершенстве. Почти машинально — ибо все их сентенции по поводу нарушения горкомовских и прочих постановлений гроша ломаного не стоят — а стоят хорошего срока, который я не догулял против их воли в своё время — и даже умудрился не расстаться при этом, точнее, после того со своей законной московской пропиской, к их жуткой ненависти ко мне и маниакальной жаждой добить, отомстить ( и — мстили: ни на одной работе я не мог удержаться больше, чем полгода,— да и то, если брали... Два-три месяца нормальной работы —— приходит письмо-телега оттуда,— и начинается... Когда удавалось — уходил сам, хлопая дверью. В иных случаях приходилось заводить новую “трудовую” — благо, там курс наук прошёл полный, и связи соответствующие появились, и умение ),— так вот: хорошего срока — и не только мне — может стоить лишь одна вещь: у меня ведь при себе — здесь, в гроте — набор таких стимуляторов... От банального ‘кока’ и “травы” до ЛСД — точнее, содержащих ЛСД препаратов. А это — с моим первым сроком — посильнее, чем “фаллос Гёте” будет. И трудно мне даже вообразить, что будет потом в институте со всеми моими покровителями — от проректора по науке до заведующего ‘Меж кафе деральной, по выражению Сталкера, Лабрадорией’...

: Что — в сравнении с этим — места, куда я явно отправлюсь?

— Я там уже был, и мне там сильно плохо не будет — хотя бы потому, что повторно там плохо не бывает, а хуже, чем сейчас, не было и никогда больше не станет.

: Я очень хорошо представляю себе это.

— И потому по дороге от Липоты к Хаосу я совершаю кое-какие малозаметные со стороны действия: я прошёл лютую школу лагерных и пересыльных шмонов, а вокруг меня в данный момент — по сравнению с теми, кто у меня там принимал экзамены — даже не салаги. И если “спасотряд”, как я уже дал понять, просто профнепригодные люди — то эти козлы против моих учителей и наставников — даже не слепоглухонемые олигофрены.

: Много дефективней. Мне бы ещё пару минут на сборы — и я бы мимо них всю свою аппаратуру вынес... Вместе с другом Егоровым.

: Никто бы ничего не заметил. < Вы когда-нибудь пробовали пронести в барак из рабочей зоны литр водки?.. Так вот: я знаю пять способов. “Химия” же моя занимает много меньше места. >

Потому что, в сущности, это почти неуловимые движения. И заметить их может только тот, кто на своей шкуре постиг, что такое зарешёченная лампочка, бьющая тебе в глаза своим мерзким режущим светом 24 часа в сутки, лёд на полу ШИЗО за голодовку в январе месяце под Пермью...

— и достаточно об этом. Я это делаю, а как — моё дело. В моём деле об этом, может, и сказано. Почитайте на досуге — по крайней мере, полковник Антонов-II ( удивительно — но факт: целых три полковника Антонова в процессе моих вынужденных отношений с советской властью передавали меня с рук на руки друг другу ),— так вот: данный замполит под №2 со мной немало часов потерял в весьма не светских беседах на упомянутую — и прочие, не дающие ему спокойно спать — темы. Почитайте,— ведь рано или поздно — но издадут... < А куда эти суки денутся?.. Издают же дневники узников нацистких лагерей; понемногу, вроде бы, идёт дело и к раскрытию народу глаз на колючие проволоки и вышки сталинизма,— ну, а тут уж рукой подать до “основы основ” любого тоталитарного режима — “марксистко-ленинской”, ибо “близнецы-братья”... >

— Замечу только ещё, что кроме основ лагерного шмона, чтоб уследить за моими рукотворными действиями под землёй, нужно и очень хорошим спелестологом быть. А где они в официальном спасотряде??? «А-У!!!» — нет ответа. По ряду причин,—

: В общем, когда мы почти сами и добровольно ( но без песен — всё-ж-таки не субботник ) выползаем в Хаос, весь теоретический “компромат” надёжно заныкан в подходящие щели, коих по пути от Липоты до Хаоса — великое множество.

И эти долбаки ничего не замечают,—

: совки...

— Знаю: потом, дела открытия ради, могут что-нибудь и “подбросить” — ну да и на самую сверххитро устроенную задницу есть определённые, штопорного вида, устройства. Ибо одно дело: привычная ИМ подброска на кухню в какую-нибудь скляночку из-под кофе “белого порошка с определёнными свойствами”, торжественно извлекаемая в присутствии понятых: явное хранение, не отвертеться,—

— а здесь? “Здесь вам не тут”. По дороге нарочито громко ( специально для присутствующего Чёрта и его МГУшно-спасательских юнцов, после того, как избавился от компромата ) сообщаю, что коль желали бы по всем правилам “сделать шмон” — обыскивать надо было на месте. Всё, что они могут найти “потом” — будет явно подброшено нам по дороге. Включая самогонный аппарат, первоиздание “Капитала”, последний том Солженицына и набор химреактивов для домашнего изготовления атомной бомбы. И чтоб, по этому поводу, ребята “следили за пальчиками друг друга”,– ментов в особенности.

Замечание моё вызывает здоровый смех в спасательских молодёжных кругах – и нездоровые ( достаточно кривые ) ухмылки на откровенно гэбэшных харях.

: Чувствуют, что лажанулись. Теперь – подбрасывай, не подбрасывай…

А иначе и быть не могло. “Да”,– как говорит Сталкер.

..: У выхода нет Журнала.

ЗАБРАЛИ.

— Ну, это-то они могут, скоммуниздить ( в смысле — украсть, спиздить ) из-под земли Контрольный Журнал для них дело привычное,— и хрен с теми, кто, может, на следующий день в пещеру пойдёт-полезет, — быть может, с одним фонариком на двоих в свой первый и последний раз в жизни...

: В “дело” подошьют,— как тот, в котором расписывался Шкварин. Кстати, делать свои поганые дела чужими руками — их любимейший стиль. Почти привычка, особенно преуспели в которой два ихних отдела — тот, что занимается провокациями, и тот, в специфике которого — автомобильные наезды и прочие заказные ДТП. Правда, поскольку приличный человек к ним работать никогда не пойдёт — а свойства человеческого дерьма самоочевидны — то и тут случаются досадные, но естественные афронты: Амальрика, например, только со второго раза смогли раздавить,— а ведь даже не Машеров был, и не охраняли тёзку моего, как Беленко — иль Суворова, то бишь, Резуна... Впрочем, грохнуть Виктора Богдановича — даже атомной бомбой — у гэбэшных мудаков руки коротки: ГРУ — это вам не монастырь с выездным уклоном для детишек, зачатых членами из политбюрона...

А поскольку — как дал понять — реально работать ни за бугром, ни на “1/6” эти накаченные привилегиями и безнаказностью полудурки не умеют, то им приходится самим изобретать свои “дела” и “подвиги” — высасывая их из пальца после ковыряния им в одном очевидном месте. И тут, конечно, наша подмосковная спелестология — просто клад. Особенно — контрольный привходовой Журнал: “крупный вещдок” — памяти лажового совдеповского сериала про “знатоков”,— а эти мальчики ещё пишут в нём всё подряд... Сами на себя стуча, куда следует.

— Подошьём.

В совок...

— Перед самым выходом мы с Чёртом буквально на секунду остаёмся одни. Это получается не специально; по крайней мере, с моей стороны. Мне-то теперь — что?..

: Совок. И нужен он мне — теперь...

— Кому позвонить из твоих,— тихо говорит Чёрт,— срочно, чтоб сейчас приехали за вещами?

: Провокация?.. Неужели — так грубо-глупо???

: Усмехаюсь.

“Вещи”... Ха-ха. На что они мне — теперь?

— Но “железо”... К чему подводить тех, кто полтора года выбивал мне всё это в институте?..

— Мамонту позвони,— говорю я — полагая, что этого-то монстра им повязать будет просто-напросто СЛАБО. Особенно если он с Братьями нагрянет...

— И тут меня осеняет. И я чуть не кричу, вцепившись в него:

— Мастеру! Мастеру — первому, обязательно! Или добейся, чтоб его срочно нашли. Он сейчас или в школе,— я смотрю на часы, которые у меня почему-то ещё не изъяли,— или у кого-то из своих “детей”...

И диктую телефоны: только бы дозвонился. Его ученикам это будет — ...

: Да.

— Вас отвезут в УВД,— сообщает далее Чёрт,— будут “шить” какую-то то-ли “липу”, то-ли “незавершёнку”; “мокрую” или нет — не знаю. Не соглашайтесь: если б они могли раскрутить её без вас...

: Это яснее ясного. Не такие уж мы ослы,— хотя...

— Хотя и не кремни. Это Пит у нас железный,— ушу, айкидо, кетч,— а мне просто нечего терять...

: Ну, а Сашка?

— Сталкер?..

У Сашки — мама, сын и Лена. И Сталкер сдуру может всё взять на себя — только бы Сашку не посадили...

—— НЕТ УЖ: нашли, где геройствовать,—

: В совке...

— Кто всё это сделал, кто навёл на нас? — спрашиваю.

: Потому что пока я говорю не с ментом, а с пол-ментом — спрашивать можно. И вообще: я с ним, может быть, в последний раз в жизни общаюсь. Нужно же хоть что-то спросить?

— Не знаю,— так же тихо отвечает Чёрт,— пока не знаю. Но буду знать — обязательно...

— Спасибо,— вежливо говорю я. Как на приёме в посольстве. И считаю беседу оконченной. Но он ещё чего-то медлит — понятно, раз коснувшись совка, всю жизнь потом на мыло тянуть будет...

: Руки умыть.

— Это не я... ты веришь? — торопливо, сбивчиво говорит он.

— Честно — не я... Я узнал только сегодня утром — спелеосекцию МГУ вызвали сюда якобы на спасработы: первогодков, чайников — ну, они и рады геройствовать... Они ведь ничего не понимают... Ты их — их прости...

: ну да. “Не ведают, что творят”. Знакомо. И — “дорога в Ад...”

— Но почему же тогда Я — ПОНИМАЮ???

— почему меня не вызывают на подобные “акции”?..

: Почему не вызывают Сашку, Сталкера, Пита,— Мамонта с Братьями иль Мастера — хотя спасли мы уже под землёй стольких... Может, потому, что мы хотим — понимать? И как бы ни конфликтовали меж собой, как бы ни расходились по жизни — Главное, что делает нас Людьми, не изменить и не ссучить никаким “органам”, поблажкам и привилегиям?..

Так что же я должен — прощать? Простое нежелание мыслить и быть Человеком?..

: БОГ ПРОСТИТ.

А я на то прав не имею.

— Я с ними должен буду вынимать вашу снарягу — когда вас в УВД увезут... Сейчас я этих дураков погоню обед готовить — а сам мотнусь в Домодедово: звонить. Главное, чтоб ваши быстро приехали. Впрочем, до вечера я всё растяну...

: Чёрт — на свою голову — инструктор в этой самой стукачеспелеосекрекции МГУ. В ‘ляди’ вышел, “значить”. Правильно: не век же по грязным норам рассекать... Вот и влип — то есть, вляпался.

— Мы выходим наверх:

В совок.

... там наблюдается живописная картина: все эти чайники — одинаковые комбезы с чужого плеча, каски, фонари и системы ( последнее у очень немногих — машинально отмечаю я отсутствие нормального подземного света у будущих звёзд официальной совковой спелеологии, тем паче – спортивно-верёвочной ) — полукругом;

— менты: они уже переоделись в форменное, серо-мышиное,— всплывает в памяти: за трупом Шкварина их не уговорить было лезть — а тут...

— и наши старые знакомые: СПЕЛЕОСТУКАЧКИ. Такие равномерно-подтянутые, капроново-анорачно-цветастенькие, брито-стриженные... Против нашего печального вида — полупорвавшихся за месяц пребывания и работы под землёй комбезов, чумазых и бородатых, щурящихся от непривычно яркого света лиц — Герои Родины. СПАСИТЕЛИ ОТЕЧЕСТВА — Вовочка Пальцев, прославившийся грабежом среднеазиатских пещер в тесном тандеме с “Памиркварцсамоцветами” — и немало натёчных диковинок отломавший в личное пользование в наших Ильях,— прославившийся, впрочем, и безуспешными поисками тела Шкварина; друг его лепший по подлой спасательской деятельности и прочим подземным невинным, с точки зрения властей, развлекухам — знаменитый чудовищно-нелепой картографией Ильей Андрюша Вятчин; верный их Санчо Панса со стеклянными глазами шизофреника и первый проводник Гэбэшной Воли и Патриотизма Лёшенька Крицкий — известный, впрочем, и безнаказной спекуляцией краденым авизентом, капроном, лавсаном и прочей туристическо-снаряжной “этсэтерой”,— и иные, не менее знаменательные двуличности —

: ИХ ИМЕНА И ФАМИЛИИ Я ЗАПОМНЮ НА ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ.

..: Тоже обос’собились. Пьют. Менты дали им водку — бутылку или две,— что ж: у них не заржавеет. На то ведь и “сухой загон” — чтоб у ментов водка не переводилась.

— Однако,— констатирую я,— “цены растут, а нравственность падает”: Иуде заплатили серебром.

: Ладно. Пусть пьют. Что мне?

... Хотя меня бы от ментовской водки стошнило.

Что ж — каждому своё.

— Надо полагать, пьют за Победу. Хоть и не май месяц уже. И дождик противный, мелкий моросит сверху:

: Как из совка.

А Сталкер, Сашка и Пит в этом совке как бы сами себе предоставлены: временно. Что ж — правильно: куда мы теперь отсюда денемся?

— И Егоров ( вот ужас! ) пытается этим спелеочайникам что-то объяснить, растолковать... То есть пытается выполнить то, что Чёрт просто обязан был, как преподаватель и инструктор сделать ещё в Москве — на первом же, примерно, занятии. Но Чёрт — это Чёрт, а Егоров — Егоров. И потому Сашка понапрасну напрягает свои голосовые связки, пока гестапо пьёт. С тем же Чёртом на брудершафт.

: Трудно силой мысли прошибить то, чего нет. Он же для них будто на другом языке говорит —

: В совке. Пред совками, совочками...

— И получается у него отвратительно: как музыцирование в семье Ульяновых-Крупских. Над ним просто смеются,—

“Ты что мой друг, свистишь...” Тем более, что действительно — не Париж вовсе. А...

«Сифра бы сюда — сейчас»,— мелькает в голове мысль.

— Подлая, последняя, идиотская:

: В совок.

Сталкер пытается начать переодеваться — точнее, стянуть с себя грязный комбез — но тут Пит так глубокомысленно замечает:

— А зачем? Тебе надо это?..

: Ах ты, умница! Вот молодец... Действительно — зачем??? Это ведь им надо. Ну а нам — меньше всего. Мы к ним в гости не напрашивались. Значит, пусть имеют нас таких, какие мы есть.

: Перед кем прихорашиваться-то?!

«Да и бить нас таких — грязненьких — затруднительно»,— успеваю додумать я, пока Сталкер с воплем: «Эх! А нам ваши неувязочки — по сумасшедшему Барабанщику!» сигает в ближайшую лужу.

: “Врачу не сдаётся палата больных...” То есть — отважный моряк, разумеется.

— И Егоров прыгает вслед за Сталкером.

Что ж, от коллектива грех отрываться. Потому что все мы немножко совки,—

— и мы с Питом синхронно следуем за друзьями.

— Уф! — блаженно плескаясь в грязи, орёт Сталкер,— сколько же гАвна в этой стране!!!

: Ощутимо через “А” орёт. Должно быть, в пику.

— Верный помощник, товарищ и брат партии Ленина — наш спасотряд! — тут же добавляет Егоров. И я — из своей лужи — резюмирую:

— Сдаст в ментуру всех подряд брат гестапо — спасотряд!..

И нас — таких! — волокут в машину.

: Свиньи .

— С о в к и .

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ. МАШИНА:

: В машине, оказывается, уже сидит наша славная ГО — Группа Обеспечения. И сейчас они обеспечивают нам то, что в более приличном обществе, похоже, зовётся “тёплой компанией”: у Хомо сбиты в кровь кулаки, у Керосина меж ног разорваны джинсы — попрыгал-таки коллега по спаррингу — а у несчастного Коровина такой спелый карт-бланш под глазом... “Созрел, значить”,— как, очевидно, мог бы заметить Сашка — если бы сам был в порядке.

... Потрепали они нас, конечно, здорово. Надеюсь, у ребят внутри всё почти цело. “Почти” — не цинизм с моей стороны, а банальная констатация факта: после трёпки, что нам устроили по дороге до Хаоса ВСЁ целым быть никак не может. Если бы Сталкер не притворился вдруг испускающим дух — и головы этих ублюдков не осенило мыслью: А КАК ВЫНИМАТЬ ИЗ ЖБК ПАРУ, КАК МИНИМУМ, ТРУПОВ —

: М-да. Эти строки мог бы писать кто-то другой. Впрочем, кто?..

— Коровин, кстати, насвистывает известную песенку В. С. В. про попутчика и так косит, косит глазом вправо.

: Справа от него сидит четвёртый участник нашей ГО — самый молодой из нас, Борька-Сапёр. И повреждений на его челе не видно.

«Хорошо хоть мальчишку не тронули»,— мелькает в голове мысль.

: Я всегда очень долго соображаю.

«Значит, он бы и писал...»

— И ТУТ ВСПОМИНАЮ, ЧЕЙ ЖЕ ГОЛОС Я СЛЫШАЛ В ХАОСЕ.

И МЕНЯ НИЧТО НЕ МОЖЕТ ОСТАНОВИТЬ —

: просто не успевает. Кетч — это вам не карате. И я почти не связан, потому как что мне — наручники?..

: Только грязь летит во все стороны.

— Стой! — слышу я за спиной истошный вопль Егорова,— стой, мудак!!! Они же только повода ждут — посадить нас всех!..

— Спокойно, Пит,— добавляет Сталкер,— не хер пачкаться. Потом мы его...

— И семнадцатилетний пацан на моих глазах превращается в трясущегося старичка.

«Всё, Боря — пожил»,— ласково объявляет ему Сталкер.

— И Боря стареет ещё на десять лет.

— ИХ ,— мрачно уточняет Егоров,— их всех... Потом.

..: Я пытаюсь представить себе, как это будет — и вижу, как. И знаю: когда.

И будто лечу — со звоном. И знаю: тогда меня уже ничто не остановит.

: По ряду причин на самом деле —

— Вот только Пищер молчит, и всё смотрит, смотрит в окно... Туда, назад. На удаляющиеся Ильи.

— Всё кончено,— потом говорит он — и отворачивается от окна.

: И лишь сейчас я, кажется, начинаю понимать это.