— Господин редактор тоже был на войне?
— Да.
— И он, как я понял, был партизаном?
— Да.
— И он тоже участвовал в том бою?
Я кивнул.
— Это невероятно! Никто не поверит!
— Да, недаром говорят, что мир тесен.
Мы стояли, улыбались, вглядывались друг в друга, словно два однополчанина, не видевшиеся с далеких военных лет. Я даже думаю, что если бы кто–то из нас решился на это и первым распростер бы объятия, то другой, вероятно, не стал бы уклоняться. Но что–то все же удерживало нас…
Потом я много думал — что же? Наверное, не остатки прошлой вражды. Меж нами, уцелевшими на войне и не один раз снова пережившими ее в воспоминаниях, многое повидавшими в жизни и многое осознавшими, навряд ли оставалось место даже для неприязни. По крайней мере, я так считал в ту минуту.
Но жива была другая память — память о погибших. Они–то ведь остались такими, какими были тридцать лет назад — молодыми, самоотверженными, с ненавистью к врагу, с искренней верой в правоту войны и смерти. Эту память не переступить…
Наверное, она–то и удержала нас от объятий.
— Вы не поверите, я был на войне три года, имею ранение от партизанской пули…
— Представьте себе, я тоже был ранен.
— И сегодня впервые так близко вижу живого партизана.
— Да, тогда мы предпочитали видеть один другого не ближе чем на расстоянии выстрела.
— Мы ведь могли тогда убить друг друга?!
— Полагаю, даже очень просто…
— Вы знаете, ведь мы называли партизан белыми ангелами…
— Белыми ангелами? Почему?
— Конечно, в насмешку. Солдаты любили меткую шутку. Вы ведь приходили в белых костюмах, и всегда после полуночи.
— Любопытно. Впервые слышу… Мне кажется, тогда вы охотнее называли нас… по–другому.
Я не решился произнести слово «бандит», ибо в нашем дружелюбном разговоре это прозвучало бы запоздалым и совсем неуместным упреком моему собеседнику, хотя при этом мне обидно вспомнилось, что некоторые финские военные историки в своих трудах до сих пор стремятся представлять партизан в подобном роде и даже не стесняются употреблять это слово.
Он и сам все понимал.
— Конечно, конечно… На войне было всякое… Война — это ужасно… Но согласитесь: белые ангелы — это неплохо придумано!
Да, неплохо. Но почему–то меня это задевало все больнее и больнее.
— Как же вы решались на такой грех — стрелять в ангелов? — спросил я не без иронии.
— Что было делать? — Он охотно и располагающе улыбнулся. — Ангелы–то приходили за вашими душами.
— Но ангелы лишь отвоевывали свои гнезда…
— Да, конечно… Их можно понять.
Мы продолжали стоять, смотреть друг на друга, улыбаться, но оба, наверное, чувствовали, что главное в этой негаданной встрече у нас позади — надо было или углубляться в рассуждения о войне, которые могут если не разъединить, то охладить нас, или расставаться. Вести шутливый разговор, на который мы вдруг перешли, после всего, сегодня мной пережитого, не хотелось.
Я огляделся. Мальчики на картине Симберга были свидетелями нашей беседы, во всяком случае — второй, он и задержал процессию, чтобы послушать разговор до конца, он явно добрый и простодушный паренек, и опять мне подумалось, что моя версия картины, конечно же, неверна, я зря подозревал этих маленьких тружеников — они обычные, хотя и очень разные мальчики, и они, конечно же, спасают раненого ангела, а не похищают его.
— Скажите, — обратился я к финну, — что, по–вашему, изображено на этом полотне?
— Прошу прощения, но я ничего не смыслю в этом. Я могу пригласить сведущего человека.
— Нет–нет… Мне хочется знать, как вы понимаете эту картину?
— Что сказать… Парни куда–то тащат раненого ангела.
— Куда, как вы думаете?
— Дайте сообразить… Может быть, в лазарет? Если и ангелов лечат в лазаретах? — И финн кинул на меня лукавый взгляд.
— Спасибо. Вы хорошо ответили. Я полностью согласен с вами. Благодарю вас за беседу! Это была очень важная для меня встреча!
— Господам больше не нужна картина?
Мы обменялись крепкими рукопожатиями, он бережно поднял картину, потом обернулся, увидел, что мы с Олегом стоим на месте и смотрим на него, приблизился к нам и с улыбкой сказал:
— Все–таки хорошо, что мы тогда не убили друг друга!
1979 г.