Миф как преодоление противоречий

Противопоставление мифа и истории. — Противоречия «Илиады». — Чтение Гомеровского эпоса как реконструкция.

В обыденной речи люди противопоставляют «миф» и «историю», полагая, что в одном случае мы имеем дело с вымыслом, а в другом — с истиной или, по крайне мере, со стремлением к истине. Например, очевидно, что Зевс-громовержец или его дочь Афина, появившаяся на свет из головы отца, который к тому же перед родами съел мать своей дочери, принадлежат мифу. А вот событие, описываемое в «Илиаде» как Троянская война, по-видимому, все же историческое. Просто оно имело место не совсем тогда, не совсем так и не совсем в том месте, о котором повествует «Илиада».

Если мы спросим, на чем зиждется такое противопоставление мифа и истории, нам могут ответить, что критерия здесь два: наличие конкретных вещественно-духовных источников (надписи на камнях, постройки, руины, мнения авторитетов), а также большая или меньшая фантастичность сюжета. Историческое повествование избегает метафор и иносказаний, а мифологическое на них держится. Для достижения произведением большей художественной силы эпический поэт старается наделить повествование признаками законченного мифа. Фаза, на которой мы застаем греческую мифологию в эпоху Гомера, совпадает с победой не только антропоморфизма (представления богов в облике людей), но и своеобразного социального историзма. Этот социальный историзм состоит в представлении мира богов и героев как определенным образом организованного социума — со своей властью, иерархией главных действующих лиц по кланово-семейному принципу и т. д. Есть верховное божество — Зевс, есть его многочисленные родственники, чада и домочадцы. У богов-олимпийцев, возглавляемых в мире Гомера Зевсом, есть своя история. И эта история вступает в логическое противоречие с «вечностью» и «бессмертием» олимпийцев. Миф героического эпоса этого противоречия никак не разрешает, а только усугубляет. Так, бессмертные боги произошли когда-то на свет и затем выросли, в дальнейшем они вкушают свое бессмертие в некоей бесконечной, но финальной для себя фазе. Герои (т.е. полубоги) довольно рано узнают, иногда во всех подробностях, при каких обстоятельствах им суждено вскоре погибнуть. Однако действию это нисколько не мешает. Не мешает действию и то, что Гомер то и дело останавливается на какой-то мелкой подробности, словно забывая, о чем, собственно, идет речь. Правда, он никогда не забывает вернуться к главной теме песни. Подобно тому, как герои никогда не забывают погибнуть.

Главное из бросающихся в глаза противоречий «Илиады»: все — и боги, и люди — твердо знают, что Трое суждено погибнуть, что никакие их действия не остановят неумолимого «хода вещей», Судьбы. И все же все до единого действуют так, как будто они ни о чем не знают, как будто ход вещей можно еще отвратить. Этот эпический мотив будет доведен до своего логического предела в главном поэтическом произведении римлянина Вергилия — «Энеиде». Все — и боги, и люди — подчинены закону. А есть ли закон, которому подчинен сам закон? Да, такой закон есть. Он и называется мифом. Это — универсальная (по-гречески мы бы сказали, конечно, космическая) объяснительная машина (тоже греческое слово, кстати). Историю и природные объекты эта машина объясняет через генеалогию. Географию — через повествование о приключениях богов и героев на суше и на море. Язык — через себя самое. Миф — это всеобщий этимолог. Кстати говоря, и в филологии есть эта мифологическая закваска: сводя семантику к этимологии, языковед поступает именно мифологически, приравнивая происхождение слова к значению, в котором слово употребляется.

Героический эпос выбирает из мифа все, что складывается в связное повествование о событиях Троянской войны. Но в этом повествовании свернуты и отсылки к другим пластам картины мира. Поэтому каждое новое чтение гомеровского эпоса — это новая реконструкция. Каждый читатель нового поколения должен выбрать для себя, какой пласт ему важнее или понятнее. Историк ищет здесь предания о событиях далекого прошлого, психолог — представление об устройстве внутреннего мира людей, живших три тысячи лет назад. Филолог анализирует поэтику — организацию повествования, словарь, сюжетные линии, перекличку мотивов, способ, которым поэт растворяет друг в друге историю и миф.

Растворяя миф и историю друг в друге, эпос заставляет говорить природу — зверя, дерево, человека, звезды, — весь тот видимый и осязаемый телесный мир, за которым грек никогда не видит пустоту, а только все новый и новый предметный, звучащий, осязаемый мир. Вся астрономия, со своими созвездиями, планетами и астероидами — это толкование опрокинутой на небо «Илиады». И так доходит до самых глубоких подземелий: есть мифологическая астрономия и астрология, но есть и мифологическая минералогия и ботаника, мифологическая зоология и энтомология. Цветы пионы считаются бровями Зевса, а птица павлин — священной птицей Геры, сверчок (цикада) — возлюбленным богини зари Эос. Эпический поэт берет от мифа его повествовательную оболочку, от которой читатель может идти на все четыре стороны — назад, на древний догомеровский Восток, вперед, к литературе Рима, в высоту, к истолкованию мифа в философии и изобразительном искусстве, и в глубину, к толкованию филологическому.

 

Существовал ли Гомер?

Гомер. Римская копия греческого оригинала

Кто подлинный автор «Иллиады» и «Одиссеи». — Особенности переводов данных произведений на русский язык. — Гомеровский стиль и эпос.

Был ли Гомер?

Был. И главное, есть!

Был ли Гомером этот слепой старик, скульптурный портрет которого размещен в словарях и энциклопедиях вплоть? Неизвестно, и даже не имеет значения. Являются ли «Илиада» и «Одиссея», приписываемые Гомеру в действительности его произведениями? И да, и нет. Да, потому что так вот уже три тысячи лет повторяет традиция. Нет, потому что та форма, в которой древнегреческий текст поэм запечатлен в новейших изданиях, по меньшей мере на 300 лет младше предполагаемого времени жизни легендарного Гомера. Так, может, «Гомер» — это фальсификация, как Оссиан Макферсона? Нет, слишком много археологических и лингвистических данных подтверждает подлинность гомеровского оригинала.

Чтобы избежать разговора о мнимости и подлинности Гомера, будет говорить о гомеровском эпосе. В иерархии литературных жанров эпос — крупное стихотворное произведение о значительных событиях мирового или национального масштаба — находится на самой вершине. Пройдут века, и эпосом будут в расширительном и переносном смысле называть нестихотворные, а затем и крупные нелитературные произведения, созданные на литературной основе, — вплоть до голливудских блокбастеров.

Наша эпоха — эпоха развитой массовой книжности. Вы держите в руках книгу, вы легко возвращаетесь к любой интересующей вас строке, легко можете перечитать понравившийся отрывок. Что же говорить о произведениях словесного искусства, которые исполняли сказители, а точнее — певцы-аэды, с VIII или даже IX века до н. э. до VI века до н. э.? У аэдов не было письма, они пользовались в качестве мнемонических инструментов изделиями того рода, которые впоследствии назовут произведениями изобразительного и декоративно-прикладного искусства. Вслед за певцами-аэдами, которых представляют импровизаторами, явятся рапсоды, или мастера певческих «кройки и шитья». Именно рапсоды, постепенно закреплявшие на письме репертуар сказителей и исполнявшие песни как фрагменты некоего известного целого, оказались, по-видимому, первой «редакционной инстанцией», которую должен был пройти гомеровский эпос перед своим «воцарением» под известными нам именами «Илиады» и «Одиссеи». Многие исследователи считают, что и сам Гомер был одним из рапсодов, что жил он в Ионии (территория нынешней Турции). Но как сохранил он в своих песнях напластования из других исторических эпох, остается великой загадкой.

В центре эпического повествования — события, имевшие место в Восточном Средиземноморье за 400 лет до самих повествователей. Аэды, услаждавшие слух воинов, рассказывали тем о битвах давно минувшего прошлого, которого не знали и сами, но искусно вплетали в свои сочинения фрагменты новой картины мира. От старинной импровизации на темы греческой мифологии в поэмах Гомера осталось множество следов. Прежде всего — это тот стихотворный размер, которым они написаны. Методологически сама идея жанровой иерархии сегодня не выдерживает критики: эта иерархия построена на превосходстве большого над малым и древнего над новым.

Величие «Илиады» и «Одиссеи» состоит, однако, не в том, что эти произведения возникли очень давно и велики по объему, пусть даже принцип определения значимости произведения по внешним критериям и сохраняет силу для многих ввиду его удобства. Критерии оценки — расходы на постановку, занятость в проекте выдающихся исполнителей, применение спецэффектов — очень важны, но внутренне бессодержательны.

Что же важно? Конечно, наличие запоминающихся, ярких героев, судьба которых, то совпадая, то расходясь с судьбой войска или целого народа, не отпускает слушателя, зрителя или читателя. В основе эпоса — повествование о событиях, которые признаются ключевыми, основополагающими для всех последующих носителей данного языка, представителей данной культурной традиции. Одновременно это и такое повествование, которое остается частью личного опыта каждого. В героическом эпосе нет разделения на «плохих» и «хороших». Для повествователя и его реципиента, а впоследствии — читателя, в центре внимания в каждое мгновение остается удержание перед умственным взором целого, охват его сразу несколькими фасетками.

И вот Гомер — это одновременная способность «крылатого слова» и метрически организованной речи, взглянуть на предмет интереса — будь то зверь, человек или вещь — и с самого большого отдаления, и в самом большом доступном приближении. Как это делали поэты до Гомера, мы никогда не узнаем, однако почему это не удалось воспроизвести в литературе, известно: гомеровский эпос был последней перевернутой страничкой предписьменной поэзии. В мире гомеровских поэм еще не знают письменности или денег, но уже все знают о природе человеческого любопытства, жадности и мстительности.

Вот почему в каждой большой культуре Гомера стараются переводить на язык современной поэзии. России в этом отношении не очень повезло: «наш» образцовый школьный Гомер уже очень стар — это первая треть XIX века, это Гомер Н. И. Гнедича и В. А. Жуковского, а более новые переводы пока не смогли занять равнозначную позицию.

Единственное достоинство данной культурной слабости — наша способность закрыть глаза и представить себе на мгновение, что письменности нет, что все слова, речь поэта мы умеем воспринимать только на слух. И так продолжается из поколения в поколение несколько столетий: сменились поколения и певцов, и слушателей. Читая Гомера в переводе Н. И. Гнедича, мы понимаем, как много в этом переводе непонятного. И это были не какие-то греческие слова, а русские слова, вышедшие из употребления, иной раз всего каких-нибудь 20 лет назад. Непонятного — кому? Да даже и грамотному человеку. Между нами и временем Гнедича меньше 200 лет, тем не менее это достаточно много, например, для того, чтобы слова, звучавшие возвышенно и величаво тогда, сегодня вызывали смех или недоумение.

Словесным источником гомеровских поэм были отдельные песни, представлявшие собой повествовательный клубок. Он разматывался вокруг ярких запоминавшихся картин, изобразительных и предметных комплексов. Множественные переклички, возникающие между гомеровскими поэмами и изображениями на камне, керамике или в металле, дают представление об этих «вещах Мнемозины». Конечно, сегодня наш с вами «текст» сплетен из закрепленного в письменном виде словесного материала, но его «подбой» — это и память о сложных изобразительных комплексах, воображаемых или реальных. Слово одушевляет эти вещи, оно заставляет слушателя поэмы сначала представить себе некое волшебное по красоте виртуальное изделие. Потом, увлекшись его разглядыванием внутренним оком, словно разбуженным потоком речи певца, слушатель забывает обо всем и заботится уже только о том, как бы не пропустить момент таинственного превращения Гектора из откормленного и порвавшего путы жеребца в разбуженного льва. Детям века цифровых технологий легко представить себе подобное превращение простым анимационным трюком.

Таким образом, первым заметным признаком гомеровского стиля, восходящим к устной природе эпоса, мы назвали внушение реципиенту способности видеть (слышать) за малым большое, за движением человека природный катаклизм, за явлением природы волю божества, за поступками богов их неожиданную ревность к людям.

За счет чего достигается эта суггестия? За счет повествовательной щедрости, необыкновенного богатства словесных средств и свободы владения ими. Сила и богатство эти таковы, что греки очень рано сочли «слово» божественной субстанцией. Эту удивительную, кажущуюся волшебной способность построить повествование, в котором читателю одновременно предлагается наблюдать несколько планов бытия, каждому новому читателю Гомера предстоит схватить и понять.

«Эпос» по-гречески — просто «речь», «сказ», «слово». «Эпос эйпéйн» значит просто-напросто «слово молвить». Но другое значение этого слова — «деяние». И мы, когда спрашиваем «о чем речь?», имеем в виду «в чем дело?». Эпическая поэма — это не только повествование о событиях и деяниях, это акт воссоздания события и деяния.

В 21-й песни «Илиады» Ахиллес убивает одного из сыновей Приама, Ликаона:

Мертвого, за ногу взявши, в рекý Ахиллес его бросил,

И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:

«Там ты лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы

Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе

Тело твое, чтоб оплакать, положит; но Ксанф быстротечный

Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское.

Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби

Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом.

Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои,

Вы — убегая из битвы, а я — убивая бегущих!

Вас не спасет ни могучий поток, серебристопучинный

Ксанф. Посвящайте ему, как и прежде, волов неисчетных;

В волны бросайте живых, как и прежде, коней звуконогих;

Все вы изгибнете смертию лютой; заплатите вы мне

Друга Патрокла за смерть и ахейских сынов за убийство,

Коих у черных судов без меня вы избили на сечах!»

(Песнь XXI, стихи 120—135)

Чем страшнее содержание текста, тем меньше поэт его боится, а читатель трепещет и уже никогда не сможет забыть прочитанное. Это произведение станет матрицей для всей европейской и в том числе русской литературы. Вот почему Гомер не просто был и есть, а еще и будет ожидать человечество впереди.

 

«Птичка-античка, или Другая природа»

«Высокая» природа античности. — Античность в русской поэзии. — Другая природа античности.

Отправляясь в путь, надобно первым делом ответить на вопрос: откуда я выхожу. Несмотря на известную оторванность России от происходившего в мировых гуманитарных и социальных науках в прошлом XX веке, античная литература насколько я знаю, только в русском университетском обиходе зовется по-свойски «античкой». Мне скажут: «Ну, ты хватил! Да как же можно даже думать о тех многих, кто называет великого Гомера „античкой“, ты думай лишь о тех немногих, кто благоговейно закатывает глаза, едва заслышав имена Платона или Горация!»

Беда, однако, в том и состоит, что благоговение иногда оказывается следствием непонимания или недопонимания. А тот, кто, сначала по незнанию, называет античную литературу «античкой» (птичкой-античкой), быть может, высказывает нечто такое, что нам, мнящим себя хранителями традиции, самим еще предстоит понять. Может быть, это как раз и есть ключевое слово к той замочной скважине, при которой сидят хранители? Тут нам великое подспорье — русская поэзия, для которой античность — другая природа. В стихотворении Николая Заболоцкого «Читайте, деревья, стихи Гезиода» (1946), природа — от рощ и водопадов до берез и берлог — названа и сводней, и обманщицей, и даже еще хуже:

И — уже под конец этого стихотворения, на мой вкус, чуть-чуть слащавого, поэт — уже как бы от имени «всех Гесиодов» так разъясняет отношение обеих природ, с которыми и в которых он живет:

Раскрывая окна и двери к истории античной литературы и культуры, не станем ограничиваться возвышенным и надприродным. Все-таки не будем забывать, что прекрасное, гармоничное, мудрое и совершенное — не таковы ли главные клише, связанные с популярной античностью? — ровно половина дела. Но ведь для того, чтобы Афине можно было во всеоружии родиться из головы Зевса, этому верховному богу Олимпа предстояло проглотить беременную возлюбленную. А для того, чтобы из пены морской могла появиться на свет Афродита, Зевсу пришлось отрезать своему отцу Кроносу и сбросить с неба готовый к испусканию семени детородный член.

Один из тех, кто самым интимным образом относился к античности, Алексей Константинович Толстой, писал в 1859 году:

Это стихотворение, положенное на музыку Цезарем Кюи, отсылает нас к мифу о царевне Ифигении, которую отец ее, Агамемнон, собирался зарезать в жертву богам в надежде таким образом добиться успеха в войне. Спасенную богиней Ифигению боги перенесли в Тавриду, т.е. в Крым.

 

Перевод и переводчики

Перевод Гнедича. — Латинская традиция переводов Гомеровского эпоса. — Переводы на другие языки.

Обратимся к переводам в буквальном смысле слова. Хороших переводов за последние десятилетия в России стало намного больше, в том числе и в особенности благодаря работе нашего великого современника, недавно умершего Михаила Леоновича Гаспарова. М.Л. был, кстати, выпускником кафедры классической филологии МГУ. Не удивлюсь, если узнаю, что для кого-то толчком к изучению античности стала книга Гаспарова «Занимательная Греция». Она драгоценна еще и тем, что там есть проба перевода гомеровской «Илиады», увы, так и оставшаяся, боюсь, камнем для не построенного нового здания.

А пока главный свой перевод «Илиады» для русского читателя все-таки тот, что опубликовал в 1829 году Н. И. Гнедич. Продираться сквозь переводы — и хорошие, и никакие, и плохие, — вот что предстоит на первых порах всякому читателю древних авторов. При этом хорошими или никакими переводами могут почему-то оказаться тексты корявые и малопонятные, а плохими вам могут назвать как раз легче читаемые по-русски и понятные всякому грамотному человеку. И — иногда — за одно и то же слово или целое произведение русского толмача, «преложителя» древнего автора будут и восхвалять, и хулить.

В России по всякому поводу не первый век к месту и не к месту цитируют Пушкина. Встречая публикацию русского перевода «Илиады» Гомера, перевода, выполненного Николаем Гнедичем, Пушкин написал в 1830 году:

Но в том же 1830-м году из-под пера Пушкина выходит новая эпиграмма:

Как прикажете понимать основоположника современного русского литературного языка?

Поймем сначала буквально. Устами Гнедича, да и устами Пушкина, с нами говорит не «сам» Гомер, а только «тень» его. То, что в первом двустишии сказано с благоговением, высоким стилем, повторено в другом саркастически-сниженно: просто слова о «кривом» (т.е. слепом или подслеповатом) «преложителе» Пушкин достал из другого стилистического комода. В первом случае говорится о переводе как о тени оригинала, во втором — о переводчике как человеке, самой природой обреченном на неполноту понимания.

Поэтому читателю изучать приходится не историю античной литературы вообще, а, скорее, историю переводов античной литературы. Но как же быть, если даже самый влиятельный перевод первого и главного великого памятника древнегреческой литературы осмеивают как однобокий?! И хулитель перевода не кто иной, как никогда не выключаемое солнце русской поэзии.

Самая протяженная во времени традиция переводов Гомеровского эпоса, конечно, латинская. Она завязалась в III веке до н.э.: первый римский поэт Ливий Андроник в III в. до н.э. перевел «Одиссею» и тем начал историю римской литературы (правда, этот перевод был утерян). А завершилась эта традиция через 1700 лет, когда Анджело Полициано во второй половине XV века перевел на латинский язык «Илиаду». Примерно тогда же латинские переводы Гомера делали в Германии. Первые итальянские переводы появятся еще через столетие, первый полный итальянский перевод Сальвини выйдет в 1723, а в первой четверти XIX в., т.е. в те же годы, что и Гнедич доделывал свой перевод «Илиады», печатаются те итальянские «Илиада» и «Одиссея», на которых воспитывались несколько поколений образованных итальянцев. Кстати, автором перевода «Одиссеи» был Ипполито Пиндемонте, чье имя известно и каждому русскому школьнику (правда, только как один из псевдонимов Пушкина). Первый полный перевод «Илиады» в Российской империи был польский — Франтишека Дмоховского (1801). Гомер на немецком и английском появился на 100 лет раньше, чем на итальянском — в первые годы XVII в. Первый английский перевод Джорджа Чэпмена — современника Шекспира. А своим поэтом в новое время сделал Гомера для англичан Александр Поп. Для России, как вы можете узнать из прекрасных книг А. Н. Егунова и Е. Г. Эткинда, особенно важным был опыт переводов Гомера на французский и немецкий языки. Это беглое и поверхностное перечисление говорит нам, среди прочего, что, куда бы мы ни посмотрели на литературной карте Европы, у каждого языка и каждой литературы есть своя длинная история переводов Гомера. И миновать главные вехи этой истории никак нельзя.

 

Вопросы к Гомеру

Что такое гомеровский эпос. — Облик текста. — Намеренная архаизация перевода. — Импровизационная основа эпоса.

Я сознательно несколько переиначиваю проблему, традиционно излагаемую во всех без исключения учебниках и хрестоматиях по античной литературе, проблему, известную как «Гомеровский вопрос», или вопрос об авторстве гомеровских поэм.

Первый общий вопрос: что такое гомеровский эпос. В иерархии литературных жанров эпос — крупное стихотворное произведение о значительных событиях мирового или национального масштаба — находится на самой вершине. Пройдут века, и эпосом будут в расширительном и переносном смысле называть не стихотворные, а затем и крупные не литературные произведения, созданные на литературной основе, — вплоть до голливудских блокбастеров. Методологически сама идея жанровой иерархии сегодня не выдерживает критики. Эта иерархия построена на превосходстве большого над малым и древнего над новым. Величие «Илиады» и «Одиссеи» состоит, однако, не в том, что эти произведения возникли очень давно и велики по объему. Пусть принцип определения значимости произведения по внешним критериям и сохраняет силу для многих до сих пор в силу его удобства: критерии оценки — расходы на постановку, занятость в проекте выдающихся исполнителей, применение спецэффектов — очень важны, но внутренне бессодержательны.

Что же важно? Конечно, наличие запоминающихся, ярких героев, судьба которых, то совпадая, то расходясь с судьбою войска или целого народа, не отпускает слушателя, зрителя, читателя. В основе эпоса — повествование о событиях, которые признаются ключевыми, основополагающими для всех последующих носителей данного языка, представителей данной культурной традиции. Но это и такое повествование, которое одновременно остается частью личного опыта каждого. В героическом эпосе нет разделения на «плохих» и «хороших». Для повествователя и его слушателя, а впоследствии — читателя, в центре внимания в каждое мгновение остается удержание перед умственным взором целого, охват его сразу несколькими фасетками.

Но первый вопрос все-таки — о самом облике текста. Сегодня вы держите в руках книгу. Но закройте глаза и представьте себе на мгновение, что письменности нет, что все слова, речь поэта вы воспринимаете только на слух. И так продолжается из поколения в поколение несколько столетий. Сменилось несколько поколений певцов и слушателей. Читая Гомера в переводе Н. И. Гнедича, вы заметили и не могли не заметить, как много в этом переводе непонятного. И это были не какие-то греческие слова, а русские слова, вышедшие из употребления, иной раз всего каких-нибудь 20 лет назад. Не понятного — кому? Да даже и грамотному человеку. Между нами и временем Гнедича меньше 200 лет. Это очень много. Достаточно много, например, для того, чтобы слова, звучавшие возвышенно и величаво тогда, сегодня вызывали смех или недоумение (вспомните эпиграмму Пушкина на Гнедича). Вот Зевс просит Аполлона перестать помогать ахейцам и вступиться за троянцев после того, как брат Зевса Посейдон, самый необузданный и гневный среди олимпийцев, вынужден был для виду покориться воле Зевса. Вот что говорит Громовержец:

Благо и мне и ему, что, и гневаясь, он уступает

Силам моим: не без пота б жестокого дело свершилось!

Но прими, Аполлон, бахромистый эгид мой в десницу

И, потрясающий им, устраши ты героев ахейских.

«Бахроми стый эгид мой в десницу…», в дневнике чтения одной из участниц нашего сообщества имеется скептическая ссылка на „власатые перси“ Ахиллеса, да здесь что ни слово, то комментарий нужен. В статье А. Н. Егунова и А. И. Зайцева „Илиада“ в России» это обстоятельство объясняется так: «Гнедич заставил нас, насколько это вообще возможно, воспринимать язык и стиль своего перевода примерно так, как воспринимали язык и стиль Гомера греки классической и эллинистической эпохи». Другими словами, той эпохи, когда поэмы Гомера записывались и стали основой школьного образования. Намеренная архаизация совершенно законна и по существу.

Наша эпоха — эпоха развитой массовой книжности. Вы держите в руках книгу, вы легко возвращаетесь к любой интересующей вас строке, легко можете перечитать один раз прочитанное место. Что же говорить о произведениях словесного искусства, которые исполняли сказители, а точнее — певцы-аэды, с VIII или даже IX века до н.э. до VI века до н. э. У аэдов не было письма, они пользовались в качестве мнемонических инструментов изделиями того рода, который впоследствии назовут произведениями изобразительного и декоративно-прикладного искусства. Вслед за певцами-аэдами, которых представляют импровизаторами, явятся рапсоды, или мастера певческих «кройки и шитья». Именно рапсоды, постепенно закреплявшие на письме репертуар сказителей и исполнявшие песни как фрагменты некоего известного целого, оказались, по-видимому, первой «редакционной инстанцией», которую должен был пройти гомеровский эпос перед своим «воцарением» под известными нам именами «Илиады» и «Одиссеи». Многие исследователи считают, что и сам Гомер был одним из рапсодов, что жил он в Ионии. Но как сохранил он в своих песнях напластования из других исторических эпох, остается великой загадкой.

В центре эпического повествования — события, имевшие место в Восточном Средиземноморье за 400 лет до самих повествователей. Аэды, услаждавшие слух воинов, рассказывали тем о битвах давно минувшего прошлого, которого не знали и сами, но искусно вплетали в свои сочинения фрагменты новой картины мира. От старинной импровизации на темы греческой мифологии в поэмах Гомера осталось множество следов. Прежде всего — это тот стихотворный размер, которым они написаны.

Первый видимый элемент импровизации — устойчивые клише, или формульные стихи («Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос», «И Гефесту Фетида, залившись слезами, вещала…»). Это и набор эпитетов, прилагавшийся к именам богов и героев: «С вестью Ирида явилась к Елене лилейнораменной»; «Аполлон Дальновержец»; «Теламонид могучий», «шлемоблещущий Гектор». Это приспособленные под размер поэмы другие простейшие нарративные операторы: «Так он сказал…», «Так говорила. Приам же…», «Так говорила, и старцы…». Итак, не забудем об изустной природе поэм, которые под именем великого слепца были записаны только в VI веке. А потом, как, впрочем, и все прочие дошедшие до нас тексты античных авторов, переписывались от руки еще две тысячи лет. Античность — вся, и греческая, и римская, — знает только рукописную, штучную книгу.

 

Гомер и риторика

Суггестивная природа гомеровского эпоса. — Приемы создания образа. Ораторское искусство в «Илиаде». — Исток риторической традиции. — Правдоподобие в эпосе.

Риторика как наука возникнет лишь несколькими столетиями позже появления самого значительного произведения риторического искусства — эпических поэм. Поэмы, в которых реальные исторические события переплетены с самым беспардонным вымыслом, но которые оказались убедительнее любого научного трактата, любых подтвержденных неумолимыми физическими данными доказательств. Сила этого вымысла столь велика, что он готов справиться с любыми поправками и уточнениями, которые — начиная с самой античности! — предлагали ученые археологи, историки и философы. В чем же эта сила? Во-первых, она в необыкновенной суггестии, иначе говоря, в совпадении предельной сжатости и предельной повествовательной щедрости певца.

Вот Аполлон, исполняя приказ Зевса, предложил троянцам свою помощь и подвигнул их на вылазку. Вот как описывает Гомер попытку Гектора переломить ход войны. Итак, Аполлон:

Рек, и ужасную силу вдохнул предводителю воинств:

Словно конь застоялый, ячмéнем раскормленный в яслях,

Привязь расторгнув, летит и копытами поле копает;

Пламенный, плавать обыклый в реке быстрольющейся, пышет,

Голову, гордый, высоко несет; вкруг рамéн его мощных

Грива играет; гордится он сам красотой благородной;

Быстро стопы его мчат к кобылицам и паствам знакомым, —

Гектор таков, с быстротою такой оборачивал ноги,

Бога услышавши глас; возбуждал он на бой конеборцев.

Словно рогатую лань или дикую козу поднявши,

Гонят упорно горячие псы и ловцы поселяне;

Но высокий утес и густая тенистая роща

Зверя спасают; его изловить им не сужено роком;

Криком меж тем пробужденный, является лев густобрадый

Им на пути и толпу, распыхавшуюсь, в бег обращает, —

Так аргивяне дотоле толпой неотступные гнали

Трои сынов, и мечами и копьями в тыл поражая;

Но лишь увидели Гектора, быстро идущего к рати,

Дрогнули все, и у каждого в ноги отважность упала.

(XV, 261—279).

Поразительная, хотя на первый взгляд избыточная в плане ее образности, перспектива возникает в месте встречи обоих сравнений. Сцена выхода Гектора на поле битвы предстает в двух конкурирующих сравнениях. Каждое является самостоятельной картиной. Оптику первой картины я бы назвал гиппоэротической. Как застоявшийся в конюшне жеребец рвет путы и несется к своим кобылицам, так и Гектор, подстегиваемый Аполлоном, вылетает за стены Трои, туда, где у своих кораблей хотят найти убежище греки. Мирно-эротический характер этого сравнения заставляет предположить, что тут Гомер показывает своего героя из троянской перспективы. Глядя из-за городских укреплений, в самом деле, можно мечтать о вырвавшемся на свободу изголодавшемся по кобылицам жеребце.

Совсем другое дело — сравнение Гектора с «густобрадым львом», наводящим ужас на города и веси. Этот Гектор-кровожадный-лев увиден уже не глазами троянцев, но глазами греков. В чем особенность такой внутритекстовой перспективы? Конечно, она довольно проста. Можно говорить здесь о риторической фигуре хиазма, в центре которой, в перекрестье «Х», ратная сцена, а в начале и в конце периода два разнозаряженных фаунистических сравнения.

Словесным источником гомеровских поэм были отдельные песни, представлявшие собой повествовательный клубок. Он разматывался вокруг хорошо запоминавшихся картин, изобразительных и предметных комплексов. Множественные переклички, которые возникают между гомеровскими поэмами и изображениями на камне, керамике или в металле, дают представление об этих «вещах Мнемозины». Конечно, сегодня наш с вами «текст» сплетен из закрепленного в письменном виде словесного материала, но его «подбой» — это и память о сложных изобразительных комплексах, воображаемых или реальных. Слово одушевляет эти вещи, оно заставляет слушателя поэмы сначала представить себе некое волшебное по красоте виртуальное изделие. Потом, увлекшись его разглядыванием внутренним оком, словно разбуженным потоком речи певца, слушатель забывает обо всем и заботится уже только о том, как бы не пропустить момента таинственного превращения Гектора из откормленного и порвавшего путы жеребца в разбуженного льва. Детям века цифровых технологий легко представить себе подобное превращение простым анимационным трюком.

Итак, первым заметным признаком гомеровского стиля, восходящим к устной природе эпоса, мы назвали суггестию, или внушение восприемнику произведения способности видеть за малым большое, за движением человека — природный катаклизм, за явлением природы волю божества, за поступками богов их неожиданную ревность к людям. За счет чего достигается эта суггестия? За счет повествовательной щедрости, необыкновенного богатства словесных средств и свободы владения ими. Сила и богатство эти таковы, что греки очень рано сочли слово божественной субстанцией. Эту удивительную, кажущуюся волшебной, способность построить повествование, в котором читателю одновременно предлагается наблюдать несколько планов бытия, вам предстоит схватить и понять.

Именно в «Илиаде», первом записанном произведении греческой устной словесности, ораторское искусство обсуждается как совершенно особый дар. Одно из таких мест в «Илиаде» — 15-ая песнь, известная под более поздним заголовком «Оттеснение от кораблей» (280 и след.). Гомер рассказывает о Фоанте (или Фоасе) из Этолии. Этот Фоас был

Что говорил Фоант, сейчас не столь важно, а важно, как на его речь отозвались ахейцы:

Так говорил; и, внимательно слушая, все покорились (ст.299).

По праву надо сказать, что именно здесь — исток и всей античной риторической традиции.

Но вернемся к Гектору и к сравнениям со львом и конем. Исследователи Гомера считают, что и само это сравнение, и особенно постоянный эпитет Гектора — «конеборный», не случайность, что здесь перед нами — запечатленная, т.е. отлитая и потом застывшая в языке, память о третьем тысячелетии до нашей эры, когда предки троянцев времен Троянской войны, предположительно описываемой Гомером (XII в. до н.э.), впервые вывели на историческую сцену одомашненную лошадь. И все же мы с вами читаем «Илиаду» не как исторический источник. Гомеровский эпос не исторический трактат, и сообщаемые им истины представляют собой особый сплав истории, мифа и личного, человеческого, душевного самоотчета — в самом возвышенном, но и в самом постыдном, в любви и в жажде славы, в тщеславии и в похоти, в трусости и в человеческом зверстве, каково, например, сладострастное упоение при виде убитого врага. При этом достоверность достигается не документальной точностью, а правдоподобием — тем более глубоким, чем фантастичнее описываемое Гомером. «Эпос» по-гречески — просто «речь», «сказ», «слово». «Эпос эйпéйн» — значит просто-напросто «слово молвить». Но другое значение этого слова — «деяние». И мы с вами, когда спрашиваем «о чем речь?», имеем в виду, «в чем дело?»

Эпическая поэма — это не только повествование о событиях и деяниях, это акт воссоздания события и деяния. Идя по гомеровской параболе (парабола — это, по-гречески, сравнение, притча) за «шлемоблещущим Гектором», бегущим навстречу смерти, читатель эпоса уже никогда не сможет избавиться от присутствия в его сознании эпизодов Троянской войны.

Одна из странностей эпоса — впечатление значительности описываемых событий усиливается от обилия слов, значения которых читатель не знает, а если и знает, то не задумывается о корнях этого значения. Вот, «внушительный» говорим мы о чем-то большом, крупном, значительном. Странно, не правда ли? Ведь «внушать» — просто калька греческого слова со значением «нашептать в уши». Что же это за внушительная сила, способность невидимым, иногда еле слышимым словом возбудить в сознании слушателя или читателя великую, грозную картину брани. В 21-й песни «Илиады» Ахиллес убивает одного из сыновей Приама, Ликаона:

Мертвого, за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил,

И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:

«Там ты лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы

Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе

Тело твое, чтоб оплакать, положит; но Ксанф быстротечный

Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское.

Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби

Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом.

Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои,

Вы — убегая из битвы, а я — убивая бегущих!

Вас не спасет ни могучий поток, серебристопучинный

Ксанф. Посвящайте ему, как и прежде, волов неисчетных;

В волны бросайте живых, как и прежде, коней звуконогих;

Все вы изгибнете смертию лютой; заплатите вы мне

Друга Патрокла за смерть и ахейских сынов за убийство,

Коих у черных судов без меня вы избили на сечах!»

(Песнь XXI).

 

Нет границ между живой и неживой природой, между зверем, божеством и человеком

Что такое видимый мир. — Узловые события мифа и жизни. — Любовная страсть как сюжет. — Цензурирование мифов. — Вариации мифа о Елене

Видимый мир для Гомера — это место встречи людей и богов. В отличие от человека, более или менее обреченного проводить свою жизнь в собственном, человеческом облике, божество не только бессмертно, но и гораздо пластичнее человека, свободнее меняет свой облик. Хоть в греческой мифологии имеется специальный персонаж, превращавшийся то в зверя, то в огонь, то в воду, — морское божество Протей, все же и он уступает по силе перевоплощения верховному олимпийцу — Зевсу. Хоть гомеровский эпос — это такое повествование о Троянской войне, которое представляет себе богов антропоморфно, и здесь нет непроходимой границы между человеком и рекой, конем и богом. Миф героического эпоса в этом отношении более всего напоминает компьютерную игру. Вернее — несколько конкурирующих игровых платформ. Главная — наша с вами гомеровская, но она не единственная. И, что самое интересное, конкурирующие варианты касаются узловых событий мифа и жизни. Что это за события? Таких событий три: два неповторимых и единственных, и еще одно, в принципе повторяемое, а уж у богов-то и подавно. Речь идет о рождении, смерти и неодолимой вспышке любовной страсти. Когда такой страстью к смертному или смертной воспылает бог или богиня, событие это может иметь место один-единственный раз. Так, Семела буквально сгорела в молниях своего олимпийского супруга, и младенца Диониса пришлось донашивать, зашив эмбрион в бедро, самому отцу — Зевсу. В барана пришлось превратиться грозному Посейдону. Божество бурного моря, он похитил нимфу Феофану, спрятал на острове в облике овечки и, чтобы сойтись с нею, сам должен был принять облик барана; от этого союза родился знаменитый златорунный баран — тот самый, на котором Фрикс и Гелла вылетели в Колхиду, и от которого было получено злосчастное «золотое руно».

Следует, конечно, помнить, что любовная страсть, а вернее сказать — сюжет, развернутый вокруг любовной страсти, часто представляет собой лишь субститут, т.е. подмену, каких-то других — династических или экономических отношений. Миф совершенно не интересуется политэкономией и социальной историей. Но вот изложение или представление того или иного мифа в эпосе может оказаться в высшей степени полезным источником для исторической реконструкции. Мне уже приходилось говорить об эпитете Гектора «конеборный», в котором исследователи видят след того, как кочевые племена в третьем тысячелетии до н.э. принесли в Троаду культуру домашней лошади.

Конечно, трудно удержаться от искушения толковать некоторые события «Илиады» как аллегорию природных катаклизмов. Осенью 2007 года СМИ сообщали о совпавших по времени пожарах и наводнениях в Греции. Так было и две, и три тысячи лет назад и в Малой Азии, где лежала Иония. И не у Гомера ли мы найдем описание страшно и грозно ожившей реки, восставшей на Ахиллеса за то, что тот осквернил воды Скамандара трупами своих врагов (XXI)?

В дальнейшем разыграется противостояние Гефеста и Скамандра. Колченогий сын Зевса и Геры — кузнец и старший по званию бог — обрушится на влиятельное, но все же местное водное божество. Часто буквальное толкование мифологической подкладки гомеровских поэм отталкивает нас от понимания содержания «Илиады». И сам Гомер, изготавливая свою версию из различных вариантов, отказывается от некоторых сюжетных ходов в силу их чрезмерной пряности для своего времени. Это же обстоятельство веками заставляло читателей и, главное, позднейших издателей беспрерывно цензуровать древних. Уж слишком свободно и прямо говорит греческий миф о вещах, пространство для которых в христианской Европе было занято новой картиной мира. Казалось бы, как это возможно, как можно спрятать праздничный, хоть уж очень звероподобный, блуд богов и эротические хитрости людей? Но это и началось не с Гомера даже, не только не с Гнедича.

Никто не знает, ради чего Гомер отказался, например, от варианта мифа о рождении Елены — дочери Зевса и Леды, жены спартанского царя Тиндарея. Подробности появления на свет ключевой фигуры Троянской войны вложил в уста самой Елены трагик Еврипид: «Да, — объясняет Елена, — я дочь Тиндарея, но рассказывают и о том, что Зевс принял облик летящего лебедя, преследуемого орлом, и так, обманом, нашел убежище в объятьях Леды». О том, как Зевс внушил ей страсть и оплодотворил ее, рассказывает немало поэтов. Но у самого Гомера мы на этот счет почти ничего не найдем. Античных комментаторов и позднейших европейских эмблематиков будут привлекать загадочные яйца, которые снесла Леда, и весь ее несчастный приплод — сама Елена, ее сестра Клитемнестра (или Клитеместра), братья-близнецы Кастор и Полидевк. Еще через несколько столетий тема вдохновит символистов и модернистов. Посмотрите, во что превратится миф о Леде и лебеде под пером великого английского поэта Уильяма Б. Йейтса (William Butler Yeats, 1865—1939):

Вот русский перевод Романа Дубровкина:

Миф о Елене, родившейся от брака с необыкновенной женщиной, страсть к которой заставила Зевса разыграть целый спектакль (он ведь сам был и орлом, преследовавшим лебедя, и лебедем, кинувшимся к ногам Леды за защитой), волновал греческих поэтов. Лирик Стесихор около середины VI в. до н.э. решил спасти репутацию спартанки Елены и внес поправку в миф о ее похищении Парисом. Оказывается, по Стесихору, Парис сначала бежал с Еленой к Протею, в Египет. Там мудрый Протей, сам большой умелец менять собственный облик, изготовил, как сейчас бы сказали, полноразмерного аватара Елены, которого глуповатый, ленивый Парис и увез в Трою. А настоящая Елена, по Стесихору, дожидалась в Египте, у Протея, прибытия за нею законного супруга — Менелая. Но есть и третий вариант посмертной судьбы Елены — ее союз с Ахиллесом на островах блаженных…

Гомер является подсказкой ко всей древнегреческой литературе, особенно — к греческой трагедии. При всех (и нередких) расхождениях фабулы греческих трагедий и гомеровского эпоса, трагики не зря называли себя не иначе как гостями на гомеровском пиру, а свои трагедии — отдельными кушаньями с пышного гомеровского стола. К эпизоду Троянской войны возведут миф о возникновении своей великой цивилизации римляне. «Энеида» Вергилия станет латинским синтезом «Илиады» и «Одиссеи».

 

Гомеровские боги: пол и возраст

Возраст богов как противоречие в эпосе. — Зевс и Ганимед. — Генеалогическое древо богов.

Чтобы из мифа о богах и героях или о происхождении всех явлений природы можно было составить связное повествование, поэту приходится встраивать в свое произведение все новые неустранимые противоречия. Одно из таких кричащих противоречий Гомера  — представление о возрасте богов и людей. С одной стороны, боги бессмертны, а с другой — они живут в вечной и для каждого — своей «янтарной капле». Вот Зевс, не в силах удержать свою похоть, выкупает у троянца Троса (или Троя) юношу-Ганимеда (по другой, более распространенной версии, многократно воспроизведенной в мировой живописи, Зевс похищает Ганимеда, приняв облик орла).

Царь Эрихтоний родил властелина могучего Троя,

Троем дарованы свету три знаменитые сына:

Ил, Ассарак и младой Ганимед, небожителям равный,

Истинно, был на земле он прекраснейший сын человеков.

На Олимпе Ганимед назначается виночерпием и одаряется бессмертием. Он больше не взрослеет. В позднем изложении этого сюжета у римлянина Овидия выделяется фривольный слой похищения прекрасного юноши эдаким бисексуальным олимпийским монстром:

Некогда царь всех богов к Ганимеду Фригийскому страстью

Вспыхнул. Нашлось, чем быть пожелал и Юпитер,

Лучше того, чем он был. Но в птицу ему обратиться

Он удостоил лишь ту, что нести его молнии может,

Без замедленья, дробя могучими крыльями воздух,

Он илийца схватил, который, мешая бокалы,

Нектар — Юноне назло — и поныне Зевсу подносит.

(Овидий. Метаморфозы, Х, 155—165)

Для чего понадобилось Зевсу (латинское его имя — Юпитер), похищая Ганимеда, принимать облик орла? Может быть, только для того, чтобы в предании не потерялась древняя фаунистическая (животная) ипостась верховного божества? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Есть предание, есть пересказ его, есть устойчивый мотив похищения человека птицей. Есть, наконец, позднее представление о пиршествах богов на Олимпе как о застольях богатого и знатного семейства. В таком контексте охальник Зевс, действительно, дразнит свою, впрочем, никогда не стареющую и прекрасную супругу Геру (римское имя ее — Юнона) присутствием в доме юного возлюбленного — Ганимеда.

Однако же, раз греческий миф не знает непроходимой границы между полами, между человеком и животным и даже между человеком и вещью, то вполне понятна его «терпимость» к различным типам и, так сказать, уровням человеческой сексуальности. Олимпийская мифология — высшая стадия древнегреческой мифологии — имеет дело с некоторым подобием семьи, какой бы странной ни казалась эта семейка. В какой же фазе греческого мифа застает его Гомер? А. Ф. Лосев полагает, что это фаза едва ли не иронического отношения к мифологии вообще. Вместе с тем, иногда кажется, что ирония, как сказали бы на современном компьютерном жаргоне, «зашита» в самую мифологическую программу. Внести некоторую ясность в мифологическую картину мира и, возможно, несколько исправить, как сегодня сказали бы, «имидж» Гомеровских богов, собирался поэт Гесиод. В «Теогонии» Гесиод предлагает непротиворечивую картину мира, или генеалогическое древо богов. Это замечательное дидактическое произведение, хотя ни ясности, ни исправления подмоченной репутации олимпийцев у Гесиода не получилось. С тех пор попытки осерьёзнить миф обычно ведут к обратным желаемому результатам. Однажды разобравшись в устройстве мифа как примирителя взаимоисключающих повествований, вы уже никогда не захотите (да и не сможете) от этого устройства отказаться, ведь оно окажется полезным при анализе все новых и новых произведений литературы.