Впервой половине декабря мы получили приказ — перебазироваться на аэродром в 15–20 километрах от линии фронта, проходившей между Теруэлем и Сарионом. К исходу 12 декабря эскадрильи уже находились в назначенном месте. Узкой полосой аэродром протянулся по горной долине на высоте 1200 метров над уровнем моря, невдалеке от дороги на Теруэль. Причудливым серпантином шоссе извивалось по склонам гор, бедных растительностью. Западнее, прямо перед аэродромом, по направлению к Теруэлю, поднимались вершины, покрытые снегом. Они малиново светились в лучах закатного солнца на фоне синего неба. На юге слева от нас — горы. Они вздымались высоко, их гребни достигали облаков.

Местность окрест аэродрома была ровной. Рядом — фруктовые сады, заросли орешника и сосны. Листья с деревьев и кустарников зима поглощала быстро. Вечером мы услышали с детства знакомый нам посвист сухого и холодного ветра. К ночи вроде сильнее ощущался запах прелой листвы. Мы словно попали в российский октябрь. Вместе с Кригиным и Смоляковым осматриваем взлетную полосу. Проверяем маскировку самолетов. Они размещены звеньями по углам. Так уж повелось в Испании.

— Здесь будет нам туго, — сказал Смоляков. — Это не Альканьис.

— Да, — согласился Кригин. — Прижать тут нас могут крепко.

Этому замечанию нельзя было отказать в справедливости. Работать с аэродрома, расположенного в горной долине, всегда трудно. И конечно, Сарион — не Альканьис, где аэродром представлял собой как бы круг, в секторах которого размещались звенья. Первым по сигналу шло на взлет дежурное звено. На это ему давалось две-три минуты. За ним — соседнее по движению часовой стрелки, потом следующее. И так все остальные звенья эскадрильи.

Здесь же, в Сарионе, взлетать и садиться нам придется не с четырех сторон, а с двух, вдоль полосы. Любая авария может намертво перекрыть аэродром. Если противник сбросит бомбы на взлетно-посадочную полосу, то мы окажемся в ловушке. Вот почему мы стремились максимально точно соблюдать правила, диктуемые специфическими условиями местности, где расположен аэродром.

Бомбардировщиков и боеприпасов у Франко было достаточно. Бомб весом до пятисот килограммов Германия и Италия поставляли мятежникам столько, что ими враг мог перепахать, пожалуй, не менее половины территории Испании. Каждый из нас ясно представлял себе, что если противник обнаружит нас, то не мытьем, так катаньем постарается выжить нас с аэродрома, столь близко расположенного к району боевых действий. Ведь такая близость позволяла нам вовремя, собственно, одновременно с самолетами противника появляться над позициями республиканской армии и защищать их.

В тот же вечер вместе с испанскими товарищами мы обсудили вопросы, связанные с обеспечением безопасности и живучести аэродрома. Нашли правильное и, как мне думается, остроумное решение: тщательно замаскировать действующий аэродром, а в нескольких километрах от него создать ложный, оборудовав его так, чтобы вызвать у противника впечатление, что здесь активно действующий аэродром.

Сделать это в короткий срок было нелегко. Требовались лес, другие подсобные материалы и опытные плотники, люди доверенные. Большая часть забот возлагалась на Михаила Викторовича Кригина, инженера Лопеса, которого иногда звали «наш тореро», и начальника по снабжению.

Аэродром замаскировали под фруктовый сад. На взлетно-посадочной полосе выжгли круги. С высоты 2000–3000 метров, на которой обычно ходили воздушные разведчики противника, эти круги на фоне пожухшей травы воспринимались глазом как ветвистые кроны плодовых деревьев. Чтобы тщательно укрыть боевую технику, из леса привезли большие деревья, высадили их неподалеку от границы взлетной полосы. На центр аэродрома поставили автолетучку с запчастями. Она, словно черепаха, таскала на себе макет сарая. К автолетучке прицепили тележку. На ней обычно возили баллоны со сжатым воздухом. На тележку поставили бочку. В нее, словно пальму в ресторане, посадили сосенку. Тут уж ничего не скажешь — до мелочей продумали вопрос о маскировке.

На одной из высот юго-восточнее Теруэля оборудовали наблюдательный пункт. С него даже визуально можно было обнаружить самолеты противника задолго до их подхода к линии фронта. НП обеспечили двойной прямой телефонной связью с командным пунктом эскадрильи.

Маскировка — вещь хорошая, но и она могла не спасти, если бы противнику удалось вести наблюдение за местом нашего приземления. Поэтому уход с аэродрома и возвращение допускались только на небольшой высоте. Сбор же и роспуск эскадрильи производили над ложным аэродромом. После роспуска делали имитацию посадки и лишь тогда уходили в сторону действующего аэродрома.

На ложном аэродроме работала небольшая команда — человек пять-шесть из обслуживающего персонала, проинструктированных инженером Лопесом. По указанию начальника штаба Кригина обслуживающий персонал переставлял на поле макеты самолетов и другую «технику». При появлении в воздухе над аэродромом противника команда «паниковала». Во время бомбежки «паникеры» прятались по щелям. Оттуда раздавались выстрелы и тогда под макетом вспыхивала банка с бензином. Огонь охватывал «машину», и враг, вернувшись на свой аэродром, мог доложить о «результатах налета».

В период Теруэльской операции — с 15 декабря 1937 года по 25 января 1938 года — бомбардировщики противника несколько раз днем и ночью бомбили ложный аэродром. На нем четырежды заменили макеты. И ни одна бомба не упала на действующий аэродром. А мы во время налетов противника на ложный аэродром сбили три самолета «Хейнкель-111».

Теруэльская операция началась на рассвете 15 декабря артиллерийской подготовкой, бомбовыми ударами групп СБ и Р-зет по войскам противника, штурмовыми действиями истребителей И-15 и И-16, которые поддерживали республиканскую пехоту. Республиканцы имели превосходство в воздухе. Внезапный удар вызвал растерянность в рядах мятежников. Их авиация в первые дни наступления не смогла оказать нам значительного противодействия.

Благоприятная обстановка позволяла молодому командиру эскадрильи Платону Смолякову спокойно осмотреться, лучше изучить характеры летчиков. И мне, выступавшему в новой роли — в роли командира группы И-16, легче было в такой обстановке приглядеться к людям всех эскадрилий, входивших в группу. Ранее Смоляков командовал звеном. Теперь же ему приходилось самостоятельно решать задачи в рамках эскадрильи, отвечать за весь ее личный состав, а мне — за положение дел в группе И-16 (семь эскадрилий). Особое внимание мы уделяли тем летчикам, которые впервые участвовали в воздушных боях.

В первые дни я действовал вместе с эскадрильей. Находясь со своим ведомым в замыкающем звене, внимательно следил, правильно ли действует Платон, и всегда был готов прийти ему на помощь. Зная, что рядом с ним в строю старший товарищ, Смоляков чувствовал себя увереннее. Такое чувство я испытал сам. Испытал в первых воздушных боях. Когда я водил в этих боях свою эскадрилью, рядом со мной находился опытный летчик, инструктор-наставник Николай Иванов.

Что показали первые дни в воздухе, когда развивалась Теруэльская операция? Они показали: Смоляков действовал грамотно. Его авторитет среди летчиков укрепился. А позже, в более сложных и острых воздушных схватках, Платон своими смелыми и решительными действиями зарекомендовал себя зрелым командиром эскадрильи.

Я говорю об этом лишь потому, что хочется подчеркнуть такую мысль: в любой обстановке необходимо искать и находить возможности для активного воспитания командиров и пилотов.

Нельзя было не учитывать, что летный состав пополнился летчиками, еще не обстрелянными, а также молодыми испанскими парнями, получившими образование в советских авиашколах. Немало летчиков без боевого опыта было и среди наших ребят. Только в нашу эскадрилью пришло пять новичков. А во всех подразделениях насчитывалось более тридцати летчиков, которые еще не имели опыта воздушных боев. Постепенное, когда позволяла обстановка, введение в боевую жизнь молодых пилотов позволило нам избежать неоправданных потерь.

Первые бои послужили для новичков хорошей школой, закалили их. Сначала это были полеты на прикрытие наземных войск, штурмовка противника на поле боя, на железнодорожных станциях, шоссейных дорогах. А потом — воздушные схватки с небольшими группами бомбардировщиков и истребителей неприятеля.

Подобные практические занятия давали возможность устранять ошибки новичков, неизбежные в первых боях, путем разбора и товарищеской критики. То, что ошибки в первых воздушных боях — зло, которое не обойдешь и не объедешь, мы убедились и на собственном опыте и горьком опыте многих и многих товарищей.

При штурмовке наземных войск и обстреле железнодорожных станций молодые летчики работали в основном правильно. Но промашки допускали в воздушных боях. После первой схватки с небольшой группой «фиатов» мы попросили новичков поделиться впечатлениями.

Иван Панфилов обратился к Александру Семенову, действовавшему в составе его звена, с вопросом:

— Что можешь сказать, Саша, о своем первом бое?

Семенов пожал плечами:

— Впечатление? Трудно определить, — и вздохнул. — Хорошо помню обстановку до первой атаки. Потом — все смешалось. Единственно, с чего не спускал глаз, — с хвоста вашего самолета. Боялся оторваться, потерять вас. Где уж тут смотреть по сторонам. Почти ничего не видел. Не знаю, как проходил воздушный бой.

Другими словами, но по существу так же отвечали на этот вопрос и другие наши новички.

Следующий бой мы вели с бомбардировщиками. И снова, как ни теоретизировали мы на земле, новички допустили оплошность. Поначалу они действовали правильно. Но потом азарт боя захватил их. Лисин, Семенов и Плясов, обрадовавшись, что «видят» пространство боя, горя желанием сбить, обязательно сбить самолет противника, увлекшись, погнались за «Хейнкелем-111». В результате они израсходовали почти весь боекомплект и оторвались от эскадрильи.

Лисин потом рассказывал, что, оставшись одни, летчики некоторое время кружили, ходили друг за другом, пока не пристроились к Лисину, а тот возглавил звено.

— Но убей, если я знал, куда нам идти! — с отчаянием продолжал Лисин. — В какой стороне аэродром? Где, в конце концов, мы?

Хорошо, у меня была возможность проследить за увлекшимися ребятами. Я и Ильин привели заблудившихся на свой аэродром.

На послеполетном разборе пришлось вновь напоминать летчикам четыре «нельзя!».

Во-первых, нельзя отрываться в бою от группы: одиночек бьют.

Во-вторых, нельзя стрелять с большой дистанции, если только не выручаешь товарища.

В-третьих, нельзя действовать поспешно, не оценив обстановки.

В-четвертых, нельзя быть слепым, т. е. смотреть, но не видеть, что делается в задней полусфере или за хвостом.

Несколько дней боев оказалось достаточно, чтобы вновь прибывшие летчики в значительной мере избавились от скованности, чрезмерной напряженности и слепоты. Они научились лучше видеть не только хвост ведущего, но и свой собственный, и хвост противника.

Бои под Теруэлем разгорались все сильнее. Франкисты перебазировали на фронт Леванта крупные соединения авиации. Усилилось движение на шоссейных и железных дорогах.

С высоты мы имели возможность наблюдать за ходом операции. Ежедневно нас оповещали об ориентирах, обозначавших республиканские позиции. На наших картах проступили два пояса позиций республиканцев — внутренняя и внешняя стороны кольца.

Внутренняя сторона проходила по городским кварталам, а затем — по западной окраине Теруэля, который похож на горную крепость. Не со всякой стороны к нему можно подступиться.

Четко запомнились три ориентира: отдельный дом на южной окраине, где, наверное, была либо гостиница, либо таверна; на юге мятежники упорно держались за кладбище; на севере — опорным пунктом избрали большой склад. С воздуха трудно определить, для чего он предназначался. Это были отдельные очаги сопротивления. Противник сохранял их долго.

Не раз враг пытался соединить свои силы, но наземные части республиканцев и мы своими штурмовыми действиями препятствовали этому.

Внешний обвод окружения Теруэля проходил в нескольких километрах от южной, западной и северной окраин города. Наиболее часто наши эскадрильи штурмовали железнодорожную станцию и шоссе, тянущееся к Теруэлю из Сарагосы. Здесь противник проявлял активность. Особенно много вылетов мы делали в район к северу от Теруэля в период с 22 декабря.

Чуть забегая вперед, хочется сказать, что 22 декабря франкистские войска предприняли первое контрнаступление. Они ставили перед собой цель — пробить брешь в кольце окружения, а затем, развивая успех, выбить из Теруэля части республиканцев, которые почти овладели городом. Контрнаступление вели два армейских корпуса, их усиленно поддерживали артиллерия и авиация.

Уже через неделю после начала наступления республиканцев воздушные бои проходили при численном превосходстве врага. 22 декабря положение в испанском небе изменилось особенно резко.

В тот день мы вылетели четырьмя эскадрильями: одна И-15 — Сюсюкалова и три И-16 — Смолякова, Девотченко и Клаудина. От каждой эскадрильи И-16 выделялось звено — четыре машины — высотных чистильщиков. Я шел вместе с ними в звене нашей эскадрильи, которым командовал Скляров. Все машины шли вместе до линии фронта. Если там мы не обнаружим самолетов противника, то разойдемся на штурмовку заранее намеченных наземных целей.

Еще на подходе к линии фронта вижу в воздухе две группы истребителей противника. Одну составляли «фиаты» — машин сорок. Шли они на высоте примерно 3000 метров. Во второй группе на высоте около 4000 метров — пятнадцать Ме-109.

Прежде чем принять решение на бой, следовало выяснить, нет ли за заслоном истребителей неприятельских бомбардировщиков. Иначе, связав себя боем, мы не смогли бы эффективно действовать против них, подставили бы республиканские части под сосредоточенный бомбовый удар. Но противник бросился в атаку. Наверное, он хотел напасть на нас неожиданно, но этого не получилось, мы были готовы к схватке.

Бой сразу же разгорелся в двух ярусах и принял ожесточенный, упорный характер. В воздухе сошлось более ста самолетов. На втором году национально-революционной войны в Испании такое количество машин, сражающихся одновременно, стало почти правилом при развитии наступления или контрудара как со стороны республиканцев, так и со стороны франкистов.

После первых, как бы общих массированных атак бой разбился на очаги и проходил на высотах от 2500 до 4000 метров и выше. Перед выходом в атаку мне все-таки удалось внимательно осмотреться: бомбардировщиков противника не было.

Атаки следовали одна за другой. Сбитые самолеты падали на землю, чадя черным и белым дымом. Среди подбитых я увидел и наши машины. Меж вьющихся истребителей в густой сетке из светящихся следов трассирующих пуль опускались, покачиваясь, купола парашютов.

На этот раз противник не собирался уходить, хотя понес значительные потери. Ну а мы тем более не привыкли первыми покидать поле боя. Не тот у нас характер, черт побери!

Основной удар по нашим эскадрильям И-16 нанесли «фиаты». На помощь товарищам поспешили И-15, а «мессеры» связали боем три наши четверки высотных чистильщиков. Я был уверен, что КП ВВС, откуда наблюдали схватку, вызовет еще эскадрильи, на тот случай, если подойдут бомбардировщики. Мы продолжали драться в этом довольно-таки необычном воздушном бою, когда противник применил против нас наши же тактические приемы и проявил упорство.

Отразив первую атаку «фиатов», Смоляков почти акробатическим приемом — из положений горки, боевого разворота и полупереворота — настиг ведущего группы итальянцев. Платон оказался от него в 70–75 метрах и буквально расстрелял врага. «Фиат» тут же завалился на крыло, окутался паром и дымом, отвесно пошел к земле. Смоляков, используя набранную скорость, рванулся вверх, вовремя отогнал другой «фиат», который вел огонь по Лисину, и зашел в хвост очередной жертве.

Потом мне стало не до наблюдений за схваткой на нижнем ярусе. Мы ринулись на Ме-109. Но, выйдя вместе со Скляровым из атаки, мы попали под удар другой пары Ме-109. К нам поспешили Соборнов и Шубин. Атака «мессеров» была отбита. Но тут на прицеле пары противника оказались Женя и Жора. Десятые доли секунды, отличная реакция выручили закадычных друзей. Очереди, выпущенные Ме-109, пришлись за хвостами их самолетов, в самый последний момент ушедших резким разворотом со снижением. Однако при уходе от удара Соборнов оторвался от Шубина в сторону и вниз, оставшись без прикрытия. Ведомый «мессер» после неудачной атаки потянул наверх, а ведущий решил второй атакой добить-таки Соборнова. Но, зная, что его машина тяжелее, чем И-16, пилот Ме-109, боясь проскочить на скорости мимо намеченной цели, энергично вошел в разворот, в свою очередь тоже оставшись без прикрытия.

Я в это время на полном газу спешил на выручку Соборнову. Когда «мессер» вошел в разворот, я находился уже недалеко. В развороте Ме-109 как бы завис, замер на месте. Мне осталось лишь чуть довернуть свою машину, и «мессер» занял почти всю сетку прицела. Я нажал на гашетки. С дистанции 50–70 метров длинная очередь вспорола брюхо Ме-109. По инерции продолжая разворот, «мессер» вспыхнул, а потом камнем отправился вниз, оставляя шлейф черного дыма.

Тем временем ведомый «мессер», выйдя наверх и увидев своего напарника в беде, кинулся на помощь, открыв огонь с большой дистанции. Я увернулся из-под очереди, но привез на аэродром пять пробоин в фюзеляже.

«Мессеры» не выдержали натиска и ушли восвояси первыми. Им это было сделать легче, чем «фиатам», у которых мощность мотора во многом уступала немецким двигателям. Но итальянцы в бою 21 декабря держались с неприсущим им упорством. Лишь после бегства Ме-109, потеряв еще несколько самолетов, «фиаты» начали глубоким пикированием покидать поле боя.

Когда к нам на помощь подошли вызванные КП ВВС наши эскадрильи, бой уже закончился. Прибывшие остались прикрывать войска и штурмовать наземные цели, а мы, собравшись по-эскадрильно, отправились на свои аэродромы.

В этой схватке группа сбила семь истребителей противника, из них два Ме-109. Наши потери — пять самолетов. Два летчика спаслись на парашютах. Самым отрадным было то, что мы не потеряли ни одного летчика из пришедших к нам в ноябре, незадолго до начала Теруэльской операции. Правда, пробоин они привезли достаточно. Но я не помню, кто из летчиков после этого боя мог бы похвастать, что его фюзеляж и плоскости без дырок.

Естественно, нас интересовали причины такого необъяснимого упорства и азарта, с каким дрались с нами итальянские летчики. Об этом мы узнали на следующий день. Взятый в плен итальянский пилот со сбитого «фиата» показал на допросе, что в Испанию прибыла большая группа летчиков и инструкторов из высшей школы воздушного боя и стрельбы ВВС итальянской армии. Эта группа сменила летный состав частей, разбитых нами при штурмовке Гарапенильоса. После разгрома уцелевшие пилоты не могли участвовать в боях — слишком сильна была психологическая травма.

Введением в бой отборных асов итальянской военной авиации и их совместными действиями с немецкими летчиками франкистское командование стремилось убить двух зайцев. Во-первых, ударами больших групп истребителей разгромить в воздушных боях истребительную авиацию республиканцев, добиться решающей победы, переломить ход боев в свою пользу, утвердить если не господство, то, по крайней мере, превосходство в воздухе. Тем самым мятежники и интервенты могли бы обеспечить своим ВВС выполнение всех задач по контрнаступлению на Теруэль. Во-вторых, враг мечтал о своеобразном реванше за разгром итальянских истребителей на аэродроме Гарапенильос.

Однако произошла осечка. Расчеты противника не оправдались. Мы доказали, что не лыком шиты, готовы к любым проискам противника. Попытка врага давить на психику наших летчиков обошлась ему дорого. Мы были готовы к неожиданностям: командование предупреждало нас о возможности применения врагом новых тактических приемов.

Находясь во время боя в группе высотных чистильщиков, я на собственном горбу испытал тяжесть работы летчиков этих звеньев. Высотники, как правило, вели бои с немецкими пилотами, которые имели более мощные, чем у итальянцев, самолеты и лучшую подготовку. Бои велись на значительных высотах. Например, тот бой, о котором идет речь, проходил, по показаниям альтиметра, на высоте 4000 метров и выше. А если учесть, что высотомеры устанавливались на нулевой отметке нашего аэродрома — 1200 метров над уровнем моря, то фактически высота равнялась 5200–5500 метрам. Летчики ощущали недостаток кислорода, что сказывалось на физическом состоянии, быстроте реакции, перегрузках. Уменьшалась и приемистость двигателя. Кислорода недоставало и мотору. Однако наши парни-высотники не жаловались. И никто из них не уходил добровольно из этих звеньев.

В последующие дни операции противник еще несколько раз пытался добиться решающей победы в воздушных боях. Он применял истребители массированно: и смешанными группами — «фиаты», «мессеры» и «мессеры» отдельно. Но безрезультатно. Мы были начеку, давали противнику достойный отпор.

В один из солнечных дней к нам на аэродром Сарион приехали представители от танкистов. Они попросили выручить их — дать бензина. Среди них оказался и Петро — тот самый Петро, который был шофером такси в Париже, когда мы из Гавра прибыли во французскую столицу, а оттуда направлялись в Тулузу. Я тогда подружился с Петро. На испанской земле теперь встретились как старые друзья. Сидим за чашкой крепкого русского чая, вспоминаем дни, проведенные во Франции.

…Запомнилась дорога из Гавра в Париж. Мы ехали на комфортабельном автобусе. Мимо проносились маленькие лоскутки полей, купы деревьев, раскиданных по холмам, белые с черепичными крышами дома крестьян. Иногда попадались утопающие в зелени красивые усадьбы.

Земля, поля, деревья, леса, дома… Простые, ясные слова и понятия, а все-таки не Россия. Не как в России. Красота российских просторов, щедрость русской земли не сравнимы ни с чем.

В Париж мы прибыли вечером.

Город словно потонул в море цветных электрических реклам. Потоки автомобилей на улицах двигались так медленно, что пешеходу не составляло труда обогнать их. На тротуарах было такое обилие людей, что невольно вспоминались довольно шумные российские толкучие рынки, где одежду продавали с плеча, а равно и ботинки и торговали всяким хламом вроде испорченных замков, гнутых гвоздей и поломанных канделябров. Но тут, в Париже, по тротуарам слонялась разодетая, расфуфыренная толпа, начиная от солидных господ и дам до проституток и сутенеров.

Тогда в Париже проходила Всемирная промышленная выставка. Туристов из разных стран света толклось на улицах, пожалуй, больше, чем французов. Государственные мужи, коммерсанты и подонки всей Европы наводнили столицу Франции. Этих господ вряд ли интересовали судьбы республиканской Испании, разве только с той стороны, что они испытывали желание: пусть «заваруха» за близкими Пиренеями закончится победой мятежников — и тогда можно будет развлекаться в Сан-Себастьяне, чмокать губами в замке Алькасар в Толедо и по-бараньи глазеть на шедевры Эль Греко, Веласкеса и Гойи в Мадридском Прадо.

С настоящей трудовой Францией, имеющей славные революционные традиции, нам еще предстояло встретиться.

После короткой прогулки мы расстались с группой ленинградских летчиков. Ивана Девотченко и его товарищей разместили в другом отеле. Заняв номера в гостинице, ребята собрались у меня. Любопытство брало свое. Мы смотрели на ночной Париж, на его море пляшущих огней. Пытались угадать здания, о которых так много читали. Ведь о Париже — об Эйфелевой башне, Нотр-Дам, Пантеоне, Монмартре — написано, видимо, больше, чем о каком-либо другом городе на земле.

Но нам удалось отыскать взглядом лишь иллюминированную пику Эйфелевой башни. Мы были взбудоражены новой незнакомой и малопонятной нам обстановкой. Спать не хотелось. Вышли прогуляться в районе отеля. А чтоб не заблудиться, подмечали характерные ориентиры. Профессия летчика брала свое.

Потом снова собрались у меня в номере. Шумящий и сверкающий за окнами Париж будто отодвинулся на сотни километров. Мы гадали, скоро ли попадем в Испанию. До ее границы, по российским понятиям, что называется, рукой подать. Все равно, что от Курска или Воронежа до Москвы. Чепуха. Пешком дойти можно. Однако этот короткий путь, который осталось проделать, был в то же время самым трудным и сложным участком.

Уже за полночь, наговорившись вдоволь, ребята разошлись по номерам.

Едва позавтракали, как за мной пришли из нашею посольства. Вызывал наш военный атташе Васильченко. Он встречает меня в комфортабельном кабинете. Жмем друг другу руки. Я ожидал услышать, когда и каким образом нам предстоит переправиться через французскую границу. Васильченко попросил меня присесть, вынул из стола пачку купюр.

— Гусев, получите деньги на всю группу.

— Когда поезд?

— Поезд? — не понял Васильченко.

— Ну, поезд к границе.

— Вот о чем… Отдыхайте… Отдыхайте, осмотрите Париж. Побывайте на Всемирной промышленной выставке. Другого такого случая может и не представиться. Через два дня зайдете ко мне. Может быть, кое-что прояснится.

Глядя в пол, я кивал головой.

— Учтите! Старайтесь по одному не ходить. Держитесь по три-четыре человека. Возможны провокации. Ну, желаю вам хорошо провести время. Будьте здоровы.

На этом мы и расстались.

В отеле я застал летчиков возбужденными. Посмотрев на разгоряченных ребят, я сказал, словно облив их ушатом холодной воды:

— Будем пока отдыхать. Осматривать достопримечательности Парижа. — И, отсчитывая деньги, добавил: — Дебаты разрешаются на одну тему: с чего начнем осмотр и что будем делать потом.

В номере стало тихо. За окном шелестели шины проезжавших автомобилей.

Дебаты на тему «Осмотр достопримечательностей» разгорались. Кто-то предложил: «Стена Коммунаров! Кладбище Пер-Лашез!» Летчики подтянулись, стали строже. Каждый из нас не раз смотрел новый тогда фильм «Трубка коммунара», поставленный по новелле Ильи Эренбурга. В фильме рассказывалось о днях Парижской Коммуны, о героизме и отваге коммунаров и зверствах буржуазии. В последних кадрах, если мне не изменяет память, как раз и показана Стена Коммунаров на кладбище Пер-Лашез, стена, у которой были расстреляны сотни прекраснейших людей, сражавшихся за свободу французского народа и счастье человечества.

Потом отработали задание на остаток дня и на завтра.

— Ребята, а как же мы разговаривать будем?

— С кем?

— С парижанами.

Переглянулись. Пожали плечами. Действительно, как? Выручил Иван Панфилов:

— Постойте, братцы! Я где-то, черт его знает, не помню… Так вот, я читал, будто в Париже, значит, больше половины водителей такси — русские эмигранты или их дети. Пехом топать ни к чему — время терять.

— Иван, ты голова!

Засунув по-наполеоновски руку за борт пиджака, Панфилов подмигнул:

— Все гениальное — просто. Тронулись.

— Только условимся, — заметил я, — таксистов выбирать молодых. У них поменьше, чем у папаш, белогвардейских настроений. По крайней мере, так должно быть.

Гурьбой высыпали на улицу. И тройками, словно самолетные звенья, отправились на стоянку такси. Около машин, покуривая и лениво переговариваясь, стояли шоферы. Пригляделись. Действительно, не нужно было быть ни детективом, ни физиономистом, чтоб среди истинных французов различить по лицам «парижан» из-под Рязани или Сызрани. Во всем их облике, в манере держаться так и сквозило: «Мы — псковские, все умеем: лапти плести, дуги гнуть, дровни делать…»

Присмотрелись к одному довольно разбитному и веселому водителю примерно одного с нами возраста, подошли, спросили:

— Вы говорите по-русски?

Он рассмеялся:

— Куда уж! Садитесь, ребята, поехали.

— Нам еще две машины нужны.

— С русскими шоферами?

— Желательно.

— Сделаем! — и крикнул. — Эй, Иван, Костя! Забирайте ребят и держитесь за мной.

Расселись по машинам, поехали.

— Меня зовут Петро, — представился наш шофер.

— Вы, Петро, не спросили, куда нам ехать.

— Ваш маршрут мне точно известен.

— Откуда?

— Не впервой соотечественники едут на моей машине.

— А все-таки куда же мы едем?

— Кладбище Пер-Лашез, Нотр-Дам, Пантеон, Эйфелева башня, римские бани, Булонский лес, Елисейские поля. могила Неизвестного солдата… Ну и вариации… Точно?

— Вроде, — ответил я, и это действительно было так, за исключением римских бань. Мы не знали, что в Париже такие бани существуют. Да и ванны в номерах нас вполне устраивали. Но все-таки, желая отвести догадки наблюдательного шофера, я заметил:

— Не удивительно. На Всемирную промышленную выставку приезжает много наших соотечественников. Ничего странного, что вы изучили их маршрут.

Наш шофер Петро расхохотался, будто я его с полчаса щекотал под ребрами. Я глянул на ребят, устроившихся на заднем сиденье. Они пожали плечами. Справившись наконец с приступом, Петро извинился и сказал серьезно:

— Положим, на туристов вы совсем не похожи. Вас выдает выправка. Хоть и стараетесь ходить вразвалочку. Да и одежда… Надели на себя костюмы московской, видно, моды и покроя. И выглядите будто братья-близнецы. Отличить вас можно по росту, носам да цвету волос.

Мы промолчали. Действительно, одеты мы одинаково. Десять в серые костюмы, двое — в коричневые. Но фасон один. Брюки — одесский клеш, на два-три сантиметра закрывают носки ботинок. Идешь, и если посмотреть со стороны, не сразу разберешься: то ли штаны на тебе, то ли юбка, которые носили курсистки девяностых годов прошлого столетия. Видел я картину — «Курсистка». Только вот художника, который ее написал, запамятовал. Пальто у всех — из серого габардина. И тоже одного покроя. Чемоданы так похожи, что мы сами, дабы не путать, поставили свои метки. Да, мы были похожи друг на друга, будто воспитанники одного детдома.

Вот так при всей конспирации мы выглядели белыми воронами в парижской толпе. Эх, эти русские «авось» да «и так сойдет». А ведь от подобных мелочей мог зависеть наш успех или провал.

Да и мы хороши. Стараемся топать вразвалочку, но быстро забываемся. Многолетняя привычка берет свое. Начинаем шагать в ногу, принимаем военную выправку. Действует отработанный рефлекс.

— Мы, парижские водители такси, — продолжал тем временем Петро, — знаем многое. Может быть, больше, чем поп на исповеди. Но нас опасаться не стоит. Мы не провокаторы. И ребята, которые везут других ваших товарищей, — тоже. Я их специально позвал. Мы члены Союза возвращенцев.

«Что ж, — подумал я, — в этом случае нам повезло. Однако могло и не повезти. Осторожность, осторожность!»

Неожиданно машина остановилась. За нами стали еще две.

— В чем дело, Петро?

— Цветочный магазин…

— Спасибо, Петро.

Я вышел, из двух других тоже вылезли по одному человеку. Сказал им, в чем дело. Мы взяли скромные, хорошо подобранные букеты и двинулись дальше.

Мы долго стояли у серой каменной стены, на которой проступали рельефы лиц и фигур расстрелянных здесь героев Коммуны. Мы видели следы пуль, выщербивших камень, которые еще не сгладило время, дожди и снег. Мы находились на могиле прадедов наших, чья жизнь, борьба и даже смерть отдавались в наших сердцах и болью, и гордостью.

Цветы, цветы у подножия стены. Скромные букетики, одинокие яркие тюльпаны, алые пышные гвоздики цвета крови и верности.

Не сговариваясь, мы почтили минутой молчания память последних защитников Коммуны… Перед нашим взором — мемориальная доска:

Мертвым Коммуны

21-28 мая 1871 г.

Потом был Собор Парижской богоматери, Пантеон с саркофагом Наполеона, могила Неизвестного солдата, Булонский лес, и Елисейские поля, и панорама Парижа с трехсотметровой высоты Эйфелевой башни.

Петро виртуозно управлял машиной. А на улицах Парижа это совсем не просто. Пока мы ездили, он не болтал, а спокойно и веско говорил о своих думах и делах своих товарищей.

В Союзе возвращенцев в основном состоят молодые парни и мужчины от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Они твердо решили вернуться на Родину. И не просто возвратиться, а заслужить эту честь с оружием в руках, сражаясь на стороне республиканцев против испанских мятежников и фашистских интервентов.

— Много наших парней, — продолжал Петро, — уже в Испании и сражаются в рядах интернациональных бригад против Франко. На прошлой неделе еще восемь человек уехали. Готовится еще группа. Но когда они отправятся — сказать трудно. Очень сложно попасть в Испанию. Вроде бы под боком, а пройти через границу нелегко.

Честно говоря, мы с сомнениями воспринимали слова шофера.

При встрече с Васильченко я сообщил ему и о Союзе возвращенцев, и о Петро. Но к моему удивлению, наш военный атташе Васильченко подтвердил, что такой «Союз» существует и многие из его членов действительно сражаются в интернациональных бригадах, а некоторые заслужили право получить советское подданство и уехали в Советский Союз. На замечание о нашей экипировке Васильченко только рукой махнул:

— Сообщали. И не раз. Обещали принять меры. Но, судя по вашей одежде, все осталось по-прежнему.

В Париже мы отдыхали, а вернее, нервничали. Всемирная промышленная выставка оглушила нас шумом разноязычной толпы. Выиграли в одном аттракционе две куклы и килограмм карманных часов «Тип-топ». Да, именно килограмм! Я не оговорился. Часы какой-то японской фирмы продавались в магазинах Парижа по двадцать франков за килограмм.

На другое утро обладатели этого килограмма жаловались, что просыпались ночью от ритмичного стука часов, лежащих на тумбочке.

День потратили на новую экипировку. Купили легкие летние костюмы, шляпы «Барсолина», галстуки разных цветов и оттенков, легкую обувь — и исчезли близнецы. Мы уже не отличались от толпы.

И снова музеи — Лувр, Версаль… Об отъезде в Испанию от Васильченко ни слова. Мы поистине вели жизнь туристов. А я надоедал Васильченко своими посещениями и откровенным канючанием:

— Когда? Когда поедем? Наконец он не выдержал:

— Гусев, договоримся… Вы больше сюда не ходите. Не действуйте мне на нервы. Сам хочу, чтоб быстрей уехали. Там вас ждут не дождутся. Но когда вы отправитесь в Испанию, зависит не от нас. Не так-то просто миновать французскую границу. Когда все будет готово, вам сообщат. Пока отдыхайте.

Хорошо сказать: «Отдыхайте!» А отчего мы устали? От какой такой работы?

Ох, и трудно же вести жизнь праздных бездельников! Ездим, осматриваем дворцы, музеи, достопримечательности… А ведь нас ждут не дождутся!

Ребята стали хандрить. Первый признак — раздражительность. Потом стали предпочитать музеям и достопримечательностям чтение в номере гостиницы на кровати.

В один из вечеров, когда военные летчики со скептическими улыбками снобов обсуждали, как убить время, появился в моем номере сотрудник из аппарата военного атташе и пригласил меня на разговор с Васильченко. Я летел в посольство на крыльях.

Войдя в кабинет, лихо щелкнул каблуками сандалий.

— Как дела? — улыбнулся Васильченко. — Как отдыхаете?

«Опять просто разговор, — подумал я. — Проявление заботы…»

Сникнув, уселся в кресло:

— Прибавляем в весе, жиреем. Еще неделя-другая — и мы не втиснем наши казенные части в кабину «ишака»…

— Даже так? — снова улыбаясь, сказал Васильченко.

— Загостились мы в Париже…

— Не загостились, — ответил Васильченко. — Уезжаете завтра.

Я вскочил.

— Сядь, сядь, Гусев. Вы не только разжирели, но и нервишки подпортили. Подтяните крепления… До Тулузы поедете поездом. Вся группа. Но в разных вагонах. По два-три человека. До вокзала вас проводит наш товарищ. В поезде… Ну, если возникнут непредвиденные обстоятельства, вам помогут французские товарищи. Они едут этим же поездом. И в одних вагонах с вами. Понятно? Головы не терять.

У меня в висках стучало от счастья.

— В Тулузе — это юг Франции, — продолжал Васильченко, — французские товарищи укажут машины, в которые вам надо сесть. Если что непредвиденное произойдет в Тулузе, эти же товарищи скажут, как поступать дальше. Доверяйте им вполне!

«Вот уж поистине приключения чаще всего выпадают на долю тех, кто их меньше всего желает», — подумал я.

— Дальше, — твердым тоном продолжал Васильченко, — вы отправитесь без документов. Понятно? Вот, получи билеты, раздай, а паспорта сдашь мне. Не волнуйтесь. С вами едут друзья и ни при каких обстоятельствах в обиду вас не дадут. Васильченко поднялся:

— Вот так, — он протянул мне руку.

Мы обнялись на прощанье. Он пожелал нам счастливого пути, успешных боев и благополучного возвращения.

В отеле все оказались в сборе. Никто не соблазнился прогулкой по Парижу. Рассказав о делах, раздал билеты и собрал паспорта.

Беспокоило всех одно: как же мы поедем без документов?

Я ответил весьма мудро:

— Раз так надо, значит, по-иному нельзя.

Билеты оказались в четырех разных, даже не соседних вагонах. Распределились, кто с кем поедет. Назначили старших. Но мне их роль представлялась весьма смутно. Вся наша надежда — французские товарищи, которых мы не знали. Но они-то нас, очевидно, знают! Иначе как же они смогут нам помочь?

Вряд ли кто из ребят спал в ту ночь. Волновались: как-то пройдет для нас этот последний, но, очевидно, самый трудный этап пути?

Зло брало. Сотни немецких, итальянских летчиков воевали на стороне Франко. Эскадрильи из легиона «Кондор» участвовали в боях, и бомбардировщики, и самолеты-разведчики. Им-то уж наверняка не ставилось таких препон, как нам. Скорее, наоборот. Воздушный мост Италия — Испания работал словно на пожар, порты Португалии беспрепятственно принимали немецкие «торговые» транспорты…

Рассвело. Первая группа — Годунов, Скляров и я — уже были готовы к отъезду. Но до отправления поезда оставалось еще несколько часов. Мы плотно позавтракали. Стрелки часов, если на них смотришь слишком часто, вроде и не двигаются. Однако пришел конец и нашим ожиданиям.

Пора ехать на вокзал. Едва взялись за чемоданы, в номер постучали.

— Войдите…

На пороге двое. Но мы тотчас успокоились. Одного мы знали — сотрудник аппарата атташе. Он представил товарища.

— Ваш проводник до вокзала. Проследит за посадкой.

Добрались на такси до вокзала. Заняли свои места.

Сопровождавший несколько раз прошелся по вагону, словно разыскивал кого-то, затем, видимо, успокоенный, продефилировал мимо окна, около которого мы сидели. Поезд наконец тронулся. Мы со скоростью более ста километров в час помчались на юг, к курортному городу Тулузе.

Никого из наших ребят мы на перроне не видели…

Я то смотрел в окно на быстро вращающийся, как казалось, пейзаж, то неназойливо поглядывал на пассажиров, стараясь определить: кто же наши телохранители? Но так и не мог на ком-либо остановиться. Пассажиры нашего купе занимались своими делами: кто читал, кто ел, кто дремал… До нас им не было никакого дела. Друг с другом мы не разговаривали.

Тулуза.

Вместе со всеми пассажирами мы вышли на перрон и, не торопясь, пошли к выходу, напряженно ожидая наших сопровождающих. Их не было. Мы попридержали шаг. Выход уже совсем рядом.

Мимо нас прошла молодая, модно одетая дама.

— Идите за мной, — сказала она шепотом.

Мы поспешили за ней. Но на пятки не наступали.

Вышли на площадь. Наша дама стояла около автомобиля и разговаривала с человеком, который сидел рядом с шофером. Не торопясь, чтоб не сказать несмело, мы подошли к машине.

— Садитесь, — проговорила наша дама и отошла к другому авто.

Не говоря ни слова, мы расположились на заднем сиденье. Шофер дал газ. Пока разворачивались на площади, я заметил, как в другую машину залезали Панфилов, Ильин и Базаров — вторая группа.

Шофер лихо гнал по шоссе. Сидящий рядом с шофером внимательно следил за дорогой в зеркало заднего осмотра, поглядывал по сторонам. Лишь когда мы проехали несколько километров, он обернулся к нам с улыбкой:

— Здравствуйте, — произнес он с заметным акцентом по-русски. — Меня зовут Пьер. Все в порядке. Едем на аэродром.

Так уж получилось, что на приветствие мы ответили хором.

«Мы-то волновались, — подумал я. — Но все оказалось совсем просто. Еще несколько минут — и мы сядем в самолет, а там — Испания. Вот и аэродром. Самолеты на поле…»

Но машина, не снижая скорости, проскочила мимо указателя поворота, хотя идущие впереди автомобили сворачивали именно здесь, подруливали к зданию аэровокзала. Вот аэродром уже далеко позади!

Помрачневший Пьер повернулся к нам:

— Получили сигнал — сегодня аэродром для нас закрыт. Едем в другое место.

И замолчал.

Хотелось спросить: какой сигнал, откуда и как они его получили, да и существовал ли он вообще? Но у Пьера был такой вид, что я не решился задавать вопросы.

Шофер давил и давил на акселератор. Мы неслись со скоростью более ста километров в час. Спидометр обмануть не мог. А я, помня указания Васильченко, отбросил все сомнения. Впрочем, иного выхода у нас и не было. Опытный водитель, знаток своего дела, даже на поворотах не снижал скорость, плавно крутил баранку и спокойно попыхивал сигаретой. Слышался только визг покрышек. Создавалось впечатление, будто нас преследуют.

Так мы мчались в неизвестность часа два.

По пути у развилок стояли какие-то автомашины. Когда мы проезжали мимо, шофер, перебросившись несколькими отрывистыми фразами с Пьером, подавал сигнал. Дежурившая, надо полагать, у развилки машина тут же разворачивалась и либо укатывала по ответвлению шоссе, либо бросалась назад, в противоположную сторону, словно прикрывая нас с тыла.

Потом неожиданно для нас водитель свернул на проселок. Машина потрясла нас километра два-три по вполне «русской» дороге, въехала под какой-то навес и остановилась. Пьер вышел, потянулся, разминаясь от долгого сидения, и сказал нам.

— Надо покушать. Выходите, товарищи. Все в порядке.

По нашему мнению, до порядка было далеко. Хорош порядок, если мы не попали на самолет, который теперь уже, наверное, приземлился в Испании.

Пьер тем временем открыл багажник, достал чемодан. Расстелив на траве у кустов вездесущей жимолости и терновника что-то вроде скатерти, он мигом обратил ее в самобранку, уставив бутербродами с сыром и ветчиной. Появилась бутылка сухого вина, стаканы.

— Прошу, — пригласил Пьер, разливая темное, даже на вид терпкое вино.

Мы не заставили просить себя дважды: крепко проголодались за день.

С вином и закуской расправились быстро.

— Удивляюсь… — начал Пьер и, щелкнув пальцами, очевидно подбирая слово, продолжил: — Удивляюсь терпению вашему. Ни одного кестьён… вопроса.

Посмотрев на него, мы ждали продолжения речи.

— Ездим по дорогам, гасим время. На месте надо присутствовать с наступлением темноты.

Теперь я присмотрелся к Пьеру внимательнее. Да и мои ведомые тоже. По нашим предположениям, Пьер должен был быть либо летчиком, либо штурманом. Только летный состав говорит: «Гасим время».

Я спросил:

— Гасим время? И мчимся со скоростью сто километров в час?

Улыбнувшись, Пьер хлопнул себя по коленке:

— Ба! Но у нас не принято ехать по шоссе с меньшей скоростью. Все, кто нас видел, подумали бы про нас неладное.

Не задавая лишних вопросов, мы проболтали около часа. Потом снова выехали на шоссе и стали гасить время со скоростью сто километров в час.

Начало смеркаться. Теперь на перекрестках и развилках водитель подавал сигналы фарами. Ему тоже отвечали световым паролем. Где-то на очередном повороте, получив отзыв на сигнал, водитель свернул с шоссе в лесок, заглушил мотор, выключил свет.

Пьер сказал:

— Надо подождать.

Да, судя по отработке операции, дело организовано здесь было на «ять». Система работала как часы.

Простояли мы в темноте минут двадцать — тридцать. Затем опять выползли на шоссе и гасили время на той же скорости еще часа полтора. Какое-то внутреннее беспокойство, которое подавить было просто невозможно, не покидало меня за все время этой весьма необычной поездки.

И вдруг, проскочив какой-то лесок, Пьер обернулся и произнес совсем неожиданные для нас слова:

— Сейчас подъедем к самолету. Не замедляйтесь. Сразу в самолет. Времени не будет. До свидания. Счастливого пути. Покажите фашистам… э-э… как зимуют раки. Благополучного возвертания!

Мы втроем сжали его протянутую руку.

Конечно же, этого человека вряд ли по-настоящему звали Пьером. При подобной работе наверняка каждый менял свое имя. Но для нас он остался Пьером — одним из антифашистов и интернационалистов, скромно делавших трудное, благородное дело, помогая борьбе героического испанского народа.

Несколько минут спустя шофер подал светом фар условный сигнал, ему ответили. Круто свернув с шоссе, проехали километра два-три по лесному темному проселку, выкатили в поле. На опушке увидели силуэт небольшого двухмоторного самолета. Двигатели работали на малом газу. Автомобиль подкатил к самому аэроплану. Мы выскочили из автомашины и поспешили к самолету.

Тут из леса появилась вторая машина. Мы насторожились.

— Не волновайтесь, — проговорил Пьер.

Из второго автомобиля вышли Ильин, Панфилов и Базаров и тоже устремились к самолету.

— Быстрей, быстрей, товарищи! До свидания, до свидания!

Едва замыкающий Базаров шагнул в кабину, как лестницу убрали, дверцу захлопнули, моторы загудели на полную мощь. Покачиваясь на неровностях импровизированного, видимо, аэродрома, мы пошли на взлет.

В салоне находилось шесть кресел, и мы разместились в них. Стали наблюдать, что будет дальше. За день мы довольно сносно разобрались и в странах света и знали, какой примерно курс должен взять пилот, направляясь в Испанию, — в пределах 120–180 градусов. Однако, набрав высоту метров двести, мы пошли с курсом 250–260 градусов. На запад!

В полутьме салонной подсветки мы с недоумением переглядывались. Спросить о столь странном направлении полета, попросить объяснений было не у кого. Второй человек из экипажа, как только закрыл дверь, сразу же ушел в кабину пилота. Пролетели минут двадцать. Почувствовали: летчик качает машину с крыла на крыло. Это сигнал «Внимание!» или «Все в порядке». Наша машина легла с курса 260 градусов на 100-90.

Вздохнули с облегчением.

Так уж получилось: почувствовав, что машина легла на правильный курс, моторы мурлыкают бархатно — отличный технарь у нашего летчика! — мы ощутили тишину, приятную, знакомую обстановку и, почмокав совсем по-детски губами, уснули.

Без снов.

Сколько мы летели, сказать затрудняюсь. Очнулся от тепла на лице. Открыл глаза. Посмотрел в иллюминатор. И не удержался от восклицания:

— Ребята! Море!

Остальные тоже прильнули к окнам. Сон будто рукой сняло.

Море, Средиземное море. Под крыльями самолета оно выглядело вогнутым и темно-синим, шероховатым, а у горизонта — выпуклым и золотистым. Слева по курсу сиял поднявшийся над горизонтом краешек ослепительного солнца. Справа в легкой утренней дымке угадывались темные овалы гористого берега.

Солнечный свет еще не достиг земли. Его скрывал горб моря — планета наша все-таки круглая… Но вот и дымку по-над горами тронули янтарные лучи.

Это были берега Испании.

Самолет шел на высоте 100–150 метров.

Будто зачарованные, смотрели мы на восход солнца и не сразу обратили внимание, что дверь пилотской кабины распахнулась.

— Бонжур, товарищи! — услышали мы приветствие. В дверях стоял, вероятно, первый пилот, которого мы так и не видели перед взлетом.

— Мерси, бонжур, — ответили мы нестройным хором и закивали.

Перед нами стоял высокий крепкий мужчина лет тридцати, аккуратно причесанный веселый блондин.

— Карашо? — спросил он, улыбаясь.

Мы поняли: он спрашивал, хорошо ли мы выспались. И опять ответили:

— Мерси.

Он ткнул себя пальцем в грудь:

— Пилот. Жан.

Представились по очереди и мы. Жан показал часы и произнес слишком сложную для нас фразу из трех слов. Одно мы все-таки поняли: «Барселона». Закивали. Жан посмотрел на нас с сомнением и решил, очевидно, объясниться популярнее: показал часы и один палец. Мы закивали столь усердно и радостно, что у Жана не осталось сомнений — его поняли.

Честно говоря, мы не знали, как отблагодарить этих замечательных парней. Сожалели, что не знаем языка. Хотя бы несколько хороших добрых слов. Безусловно, изучая работы М. В. Фрунзе, мы не раз сталкивались с его замечаниями, что человеку, посвятившему себя армии, кадровому военному, знание хотя бы одного иностранного языка просто необходимо. Но времени на это не находилось. Мы приходили в летную школу подготовленными к знакомству с техникой далеко не лучшим образом. Дни и ночи съедало освоение материальной части, летная работа. И все-таки нам бы следовало урывать хоть по часу в день на изучение какого-либо иностранного языка.

Я говорю это, не только сожалея о прошлом. Хочется снова и снова сказать тем, кто сейчас возносится в небесную высь: помните — вам всегда может пригодиться любой из иностранных языков.

Идущая от сердца улыбка — тоже добрый знак благодарности. Однако нам все-таки казалось, что одной улыбкой не выразишь признательность. Пока мы спали, пилоты работали в тяжелых условиях ночного полета на небольшой высоте. Позже мы узнали: полет наш мало походил на прогулочный. Летчики вели самолет ночью в горных ущельях. При выходе к морю мы могли быть обстреляны зенитной артиллерией французской противовоздушной обороны, встречены французскими же истребителями, а над морем — франкистскими. Тем не менее, эти безвестные герои-интернационалисты, презирая опасность, не раз и не два доставляли в Испанскую республику людей, выразивших твердую решимость сражаться с фашистами.

Подвернув к берегу, самолет набрал высоту и вскоре мы увидели буйную зелень, в которой утопали белые дома набережной, корпуса фабрик и заводов на окраинах.

Жан жестом показал: сейчас самолет пойдет на посадку — и ушел в кабину.

Опять прильнули к окнам. Вот и аэродром. Летчик, убрав газ, с ходу пошел на посадку. Каждый из нас в эти секунды как бы ощутил в своих руках штурвал самолета. Инстинктивно, чуть сдерживая дыхание, мы ждали первого соприкосновения с летным полем.

Мягкий толчок.

Отличная посадка!

Заканчивая пробег, машина подрулила к зданию аэровокзала. Выключены двигатели. Открыта дверца. Щурясь от слепящего солнца, ступаем на землю. Землю Испании.

К самолету подкатил автомобиль с двумя пассажирами. Один представился: «Федя, переводчик советского консульства». Второй был комендантом аэродрома. После знакомства переводчик заговорил с Жаном по-французски. Мы обрадовались, просили сердечно поблагодарить Жана и его напарника за все, что они для нас сделали.

Выслушав, Жан положил руку на сердце, поклонился и ответил через переводчика:

— Я и мой товарищ с радостью принимаем благодарность и благодарим взаимно.

— Нас?

— Да, вас.

— За что? — мы искренне недоумевали.

— За то, — сообщил переводчик, — что вы, не зная их, поверили в их честность, в мастерство летчика.

Так мы оказались в Испании…

Мысленно обозрев путь, который мы проделали, я спросил Петро, как он снова оказался с нами.

Пока в бензовозы наливали горючее и оформляли документы, Петро рассказал, что с семью русскими парнями, тоже шоферами такси в Париже, членами Союза возвращенцев, он пробрался в Испанию и вступил в интернациональную бригаду. Путь его группы из Франции в Испанию был иным, чем наш. Они с проводником перешли франко-испанскую границу по глухим тропам, а дальше по испанской территории пробирались на юг, на базу интернационалистов, расположенную в Альбасете. Оттуда, после соответствующей проверки и обучения, их направили на пополнение одной из интернациональных бригад. В ее составе они участвовали в боях под Сарагосой, дрались смело, мужественно, с полной отдачей сил, не щадя себя, не давая спуску врагу. После боев под Сарагосой группу бойцов-шоферов послали в учебный центр танкистов. Он находился в Арчене — небольшом городке, окруженном горами, недалеко от Мурсии. Здесь Петро учился на водителя танков, осваивая матчасть Т-26. По окончании школы с танковым батальоном его направили на фронт, и с 14 декабря он воюет под Теруэлем.

— Когда я узнал, что танкисты едут за горючим к русским летчикам, попросил у командира разрешения поехать в надежде встретиться с кем-нибудь из парижских «туристов», которых возил. И вот, как видите, надежды мои оправдались, — закончил Петро свой рассказ.

О многом еще хотелось поговорить, но, увы, время на фронте диктует свои требования. Все было готово к отъезду. Танкистов с горючим ждали в части с нетерпеньем.

Как ни жаль, а приходится расставаться. Мы прощаемся с Петро, крепко жмем друг другу руки, желаем боевых успехов.

— Очень рад, что встретился с вами, что вы почти все в добром здравии. Надеюсь, обязательно еще встретимся! Если не здесь, то на Родине, — сказал перед отъездом Петро.

Сел за руль бензозаправщика и, на прощанье махнув рукой, умчался в сторону фронта.

Больше мне не привелось встретиться с Петро. Что случилось с ним потом? Как сложилась его дальнейшая судьба? Не знаю. Ведь мы даже фамилии его не знали, не догадались спросить.

…К концу декабря противник сосредоточил под Теруэлем более 250 самолетов. Продолжали прибывать новые группы авиации. Республиканцы могли использовать в этой операции около 250 машин. Самолеты были изрядно потрепаны в предыдущих боях. Их отремонтировали не на заводах, а силами технического персонала аэродромов. И конечно же, при острой нехватке самых необходимых запасных частей. Тридцать легких штурмовиков-бомбардировщиков (Р-зет) обладали максимальной скоростью 250–270 километров в час, а действовали обычно на скорости 170–180 километров. Для успешного выполнения боевой задачи они требовали значительное количество истребителей прикрытия. Как правило, в соотношении один к одному.

А в это время на границе Франции и Испании во французских портах томились в бездействии летчики-добровольцы и испанские пилоты. Десятки истребителей последней модификации, закупленные Испанским правительством у Советского Союза, торчали на запасных путях и в пакгаузах. Испанцы да и мы рассчитывали на получение этих машин к началу Теруэльской операции. Однако правительство Франции не пропускало через границу вооружение и добровольцев, ссылаясь на всяческие крючкотворные постановления пресловутого Комитета по невмешательству.

Положение осложнялось еще и тем, что многие летчики, имевшие боевой опыт, например пилоты эскадрилий Смирнова и Плещенко, участвовали только в начале операции. Это было в декабре. Многие из наших пилотов к тому времени уехали на Родину, а другие несли службу ПВО на побережье. Их место в строю заняли хорошие, подготовленные летчики, но они не имели практического боевого опыта. Каждый из них в большей или меньшей степени страдал недостатками, присущими бойцам с подготовкой мирного времени, теми же, какими в свое время «болели» и мы. Понадобилось время, чтобы новички «излечились». Я об этом могу судить по примеру своей группы.

Соотношение сил в период, когда на теруэльском направлении воздушные бои приняли тяжелый, ожесточенный характер, как видим, было не в пользу республиканцев. В столь сложных обстоятельствах республиканские летчики сражались смело, самоотверженно, проявляя массовый героизм.

Напряженной для нас была пятидневка с 27 по 31 декабря. В эти дни решался вопрос: освободят ли Теруэль республиканцы или он останется в руках мятежников?

Стояла суровая зима, выпал снег. Особенно тяжело было нашим техникам-испанцам, не привыкшим к подобным условиям. Большинство из них — жители побережья, а там такой жестокой зимы не бывает. И то сказать, что спали техники, если им вообще удавалось отдохнуть, по три-четыре часа в сутки. Нам бывало не легко — летали и вели воздушные бои от света до сумерек, а техникам приходилось осматривать и ремонтировать машины уже в темноте.

Чтобы к утру самолеты были готовы подняться в воздух, техникам нужно было начинать запуск моторов посреди ночи, за два-три часа до рассвета, и потом систематически прогревать их. Это повторялось из ночи в ночь, а отдохнуть днем техникам тоже не удавалось. После каждого вылета необходимо было осмотреть двигатель, матчасть. И притом очень и очень внимательно. Наши техники оказывались на высоте. Не помню случая, когда матчасть подводила бы нас по их вине.

Снежные заносы перекрывали взлетно-посадочную полосу, а машин для ее расчистки не было. Почти все делалось вручную. Впрочем, привести в полный порядок взлетно-посадочную полосу толком не удавалось. Решили не чистить аэродром, а накатывать наст, благо глубина снежного покрова была невелика.

Два грузовика тянули вдоль полосы длинное толстое бревно, которое приминало снег. Несколько рейсов из конца в конец полосы — и покрытие могло выдерживать приземление истребителей довольно сносно. И тут же подновляли маскировку, делая круги из золы и земли.

Я уже говорил, что бомбардировочной авиации в республиканской армии было мало, а 30 самолетов Р-зет требовали такого же количества истребителей прикрытия. Поэтому в большинстве случаев истребители действовали и за штурмовиков, и за бомбардировщиков. Чаще всего И-15 и И-16 вылетали на самостоятельную штурмовку наземных целей, поддерживали наступающие сухопутные войска. Наиболее удачно они действовали тогда, когда атаковали железнодорожные станции и вражеские колонны на марше.

В один из таких штурмовых вылетов эскадрилья Девотченко атаковала войска противника, которые высаживались на железнодорожной станции. Действия Девотченко прикрывала эскадрилья Сарауса. Она держалась над целью, ожидая своей очереди.

Мы уже выработали тактику обработки наземных целей — одна эскадрилья атакует, вторая ее прикрывает. Штурмующие тратят не более сорока процентов боекомплекта. Затем первая группа уходит вверх, передавая цель товарищам, если, конечно, к тому времени не подходили истребители противника. Это случалось чаще всего. Тогда самолеты прикрытия вступали в бой, а остальные спешили им на помощь. Она бывала необходима. Ведь враг в то время обладал численным преимуществом.

Случилось так и в тот раз. Эскадрилья Девотченко дружно и успешно вела штурмовку. На земле среди мятежников началась паника. Толпы ошалевших от внезапности налета солдат метались на станционных путях. Рев моторов и пулеметный огонь ошеломляли конницу. Лошади выпрыгивали из вагонов, ломали их. Несколько пульманов с боеприпасами, подожженных зажигательными пулями, охватило пламя, начали взрываться снаряды.

Вот-вот ребят Девотченко должны были заменить на штурмовке испанцы эскадрильи Сарауса. В это время к станции приблизились две группы «фиатов» и группа Ме-109.

Передовая группа «фиатов» прежде всего связала боем эскадрилью Сарауса. Вторая группа «фиатов» и «мессеры» навалились сверху на эскадрилью Девотченко. Наша эскадрилья патрулировала поблизости. Я видел картину разворачивающейся схватки. Мы поспешили на помощь.

Зная, что «мессеры» предпочитают драться, обладая преимуществом в высоте, мы постарались отобрать его у немецких летчиков — поднялись выше Ме-109. Атаку начали сверху. Податься некуда — «мессеры» ушли вниз. Но ведь там находились «фиаты». Противник невольно нарушил порядок в рядах своих союзников. «Мессеры» перемешались с «фиатами». Это дезорганизовало бой.

Замешательство врагов было недолгим. Однако Девотченко правильно им воспользовался. Он увел своих товарищей вверх, к нам. Мы прикрывали их уход огнем. Едва немцы и итальянцы разобрались между собой, «мессеры» рванулись вверх, но не тут-то было. Теперь обе наши эскадрильи — Смолякова и Девотченко — зорко следили за их действиями, преградили путь на высоту. Одна за другой срывались их попытки «оседлать» нас. И тогда, бросив союзников на произвол судьбы и используя свое преимущество в скорости, «мессеры» пустились наутек.

Еще раньше, едва Девотченко со своими товарищами выбрался наверх, часть нашей эскадрильи во главе с командиром Смоляковым ушла на поддержку истребителей Сарауса. Мы объединили усилия. После двух-трех наших совместных атак бежали с поля боя и итальянцы. Нами было сбито три самолета противника: два «фиата» и один «мессер». У нас погиб один летчик из эскадрильи Девотченко, принявшей на себя удар группы «фиатов» и «мессеров» одновременно.

В последней декаде декабря 1937 года к нам из штаба республиканских войск привезли газеты за несколько дней. В одной из них была напечатана статья испанского поэта Мигеля Эрнандеса (казненного диктатором Франко в 1942 г.). Нам перевела ее Валя Александровская. Статья Эрнандеса произвела на нас большое впечатление. Много лет спустя в одной из книг о национально-революционной войне в Испании мне встретился перевод этой статьи. Вот она.

«Будем твердо стоять на своих постах.

Решающие дни, переживаемые нами, создали как бы наковальню, на которой будут испытаны моральные и физические качества людей, поставивших своей целью победить фашизм.

В Теруэльской Сьерре, где на высотах отмечена самая низкая температура в Испании, солдаты 11-й дивизии стояли как бы отлитые из несокрушимого металла. Истекшая неделя была для них победоносной. Снег, мороз, ветер и противник обрушивались на них в эти декабрьские дни в суровых горах. От мороза леденели уши, перехватывало дыхание. Казалось, сама стихия вместе с врагом сражалась против солдат 11-й дивизии. Но они стояли насмерть.

Солдаты 11-й дивизии стойко и бодро перенесли самые трудные бои с фашистами в наиболее страшные дня зимы. Они очистили от захватчиков деревни Конкуд, Сан-Блас и этим сделали возможным окружение Теруэля, они сдерживали и сдерживают многочисленные силы врага, стремящегося прорвать окружение, бьют его, демонстрируя свою твердую волю победить и всегда идти вперед. Эта воля тем тверже, чем яростнее стремление врага прорваться к окруженному городу.

Воля к победе у этих солдат наиболее ярко проявилась вечером 19 декабря. С пением «Интернационала» и криками «Мы — листеровцы» они выдержали натиск легионеров и фалангистов, атаковавших их под прикрытием сильного артиллерийского огня. Противник вынужден был отступить, неся большие потери.

Если вы будете их искать, вы найдете их под пулями и разрывами снарядов; они твердо стоят на своих постах! Если вы будете их искать, вы найдете их в снегу, тоже атакующем их, но они растапливают его своим энтузиазмом и бодростью, они твердо стоят на своих постах! Если вы будете их искать, вы найдете их среди зимы, ветра, мороза пламенными, как костры; они твердо стоят на своих постах! Если вы будете их искать, вы найдете их отвоевывающими деревни у фашистов, захватывающими оружие у врага, спасающими женщин, детей, Испанию от фашизма. Они твердо стоят на своих постах!»

В самый разгар боев перед Новым годом мы распрощались с Михаилом Викторовичем Кригиным. Он был назначен заместителем командующего по вспомогательной авиации, в части которой входили транспортные, санитарные самолеты и самолеты связи, Кригин таки оказался прав — переводчицу нам прислали незадаром.

Жаль было расставаться с Михаилом Викторовичем. Я и все ребята сдружились с ним, полюбили его за теплую, отцовскую заботу о нас. Мы понимали, что без него работать нам станет труднее и сложнее.

Проводы проходили по-семейному. Много говорили ребята хорошего в адрес Михаила Викторовича. Но и грусть расставания сидела за одним с нами столом. Летчики преподнесли Кригину от имени личного состава памятные подарки. При прощании каждый желал ему здоровья и успехов. Растроганный Кригин благодарил. Перед тем, как сесть в машину, сказал:

— Будем твердо стоять на своих постах!