Продолжая наступление, республиканские войска 27 декабря 1937 года освободили Теруэль. Однако в самом городе и в близлежащих от него районах еще оставались отдельные очаги сопротивления франкистов. Испанские товарищи нам сказали: Генштаб республиканской армии операцию по освобождению Теруэля считает законченной.

Некоторые части сняли с передовой и отвели на отдых. А через сутки их снова ввели в бой.

Проводя разведку и штурмовку войск противника за линией фронта, мы видели, что к району Теруэля враг подтягивает крупные силы пехоты, артиллерии, танков и авиации. Мне трудно было судить, как реагировали в штабе республиканских войск на наши доклады о наращивании сил мятежников. Одно было ясно: относительное затишье, которое установилось на фронте, не предвещало ничего хорошего. Оно напоминало предгрозовую тишину.

Нам, летчикам, пришлось много и основательно поработать в тылах врага. Мы штурмовали войска, выгружавшиеся на железнодорожных станциях, нападали на колонны, двигавшиеся по шоссейным дорогам. Обнаружив противника, в новых боях мы не бросались в атаку сломя голову. Тщательно оценивали обстановку. Старались занять наиболее выгодную позицию, используя солнце, время дня, поведение противника. И не забывали о задней полусфере.

Если группа противника состояла из бомбардировщиков, прикрытых истребителями, мы, выделив четыре — шесть машин, связывали ими самолеты прикрытия, а основными силами атаковали «Хейнкели-111». Заметив же одних истребителей врага, мы старались не ввязываться в бой, а пройти на территорию противника и поискать там его бомбардировщики. Они-то и были для нас целью № 1. А обнаружив их, атаковали. Основной удар направляли по ведущей девятке, вынуждая штурманов сбросить бомбы на свою территорию, не допуская их к позициям республиканских наземных войск. Когда бомбардировщики противника ко времени встречи уже выходили на боевой курс, мы открывали огонь с дальней дистанции.

Наши атаки имели успех при условии, если с первого же захода нам удавалось поджечь один или несколько бомбардировщиков ведущей девятки. Если этого мы достигали, то у летчиков остальных вражеских самолетов остывал пыл, они очень часто старались тут же избавиться от груза и уйти на свою территорию.

Правда, не всегда обойдешь заслон истребителей прикрытия. Иногда обстановка заставляла нас ввязываться в бой с «фиатами» и «мессерами». Тогда бомбардировщиков атаковали И-15, обычно следовавшие за нами. Связанные боем, истребители противника не могли помочь своим подопечным. Если мы уже заставали другую эскадрилью в схватке с истребителями прикрытия, то сами, будто шмели, набрасывались на бомбардировщиков врага.

У летчиков как бы повысилась острота зрения, увеличился угол обзора. Мы обнаруживали теперь противника раньше и на большем удалении, чем прежде. Этому способствовало и более точное распределение зон воздушного пространства между звеньями, а в звеньях — между парами. Летчики за несколько секунд, которые отделяли начало атаки от момента открытия огня, успевали не только осмотреть заднюю полусферу, но и увидеть, что там происходит, оценить обстановку и принять соответствующее решение.

Бойцы научились лучше понимать друг друга в воздухе. Сигналы ведущего летчики-ведомые улавливали быстрее, выполняли задания дружнее. Единство взглядов на ведение боя, тактику, практику боевой работы крепло с каждым новым вылетом.

Конечно, никакая осмотрительность, слаженность, слетанность, тактическое мастерство не гарантировали нас от атак противника со стороны задней полусферы. Обстановка, положение машины в пространстве во время воздушного боя изменяются в мгновение ока. В круговороте схватки при перемещении десятков машин как по горизонтали, так и по вертикали полусфера по отношению к одному истребителю противника может оказаться задней по отношению к другому, и наоборот. Правда, вероятность (непредвиденная вероятность) подобной встречи значительно уменьшилась.

Еще в октябре мне врезался в память интересный разговор между Соколовым и Скляровым. Тогда он поразил меня, но потом подобные воспоминания о бое, казавшиеся поначалу почти невероятными, сделались обычными.

Речь шла даже не о первых атаках, которые помнят многие, а о действиях в середине схватки, когда летчики достаточно накрутились и на вертикалях и на горизонталях.

Скляров и Соколов атаковали пару «фиатов». Скляров был ведущим, Соколов — ведомым.

— Сблизился с «фиатом» на 350–400 метров, — рассказывал Виктор Скляров. — «Ну, пора» — и пальцы на гашетку. И тут же себя одернул: «Спешишь! «Фиат» идет впереди, в ус не дует. Не видит, значит». Подошел к «фиату» на 300–250 метров: «Ну!» А во мне будто второе «я» проснулось: «Чего торопиться? Ведь не видит тебя итальянец. Подойдешь ближе — ударишь наверняка!» Первый-то, нетерпеливый, шепчет: «Уйдет! Оба уйдут!» «Смотри: спокойненько летят. Не колготись!» — это терпеливый говорит. Дистанция — 200–150 метров. «Стреляй! Раззява!» — орет первый. Тогда второй еще громче: «Подожди! Ну, милый, подожди!» — и словно держит рукой гашетки, не дает пустить в дело пулеметы.

Я словно Иванушка на распутье: то с первым согласен, то со вторым. Не успеваю на гашетки нажать, пока на стороне первого своего «я», а второй — гашетки рукой держит.

120-100 метров до «фиата». Тут оба гаркнули: «Давай!» Ну, я и ударил. Посмотрел — прав второй. Сразу после очереди мой «фиат» вроде удивленно этак задумался, на месте как бы застыл. Я едва отвернул, чтобы не столкнуться с ним, а затем «крестничек» клюнул — и к земле, выпустив страусиное перо дыма.

«Молодец! — хвалю себя. — Молодец, проявил выдержку, послушал умного человека». Да и Ваге, Соколову, значит, дал возможность отличиться. Вслед за мной он сбил второго «фиата». Правда, его летчик успел сигануть на парашюте.

А Соколов поведал о бое так:

— Хотите верьте, хотите нет, а я иногда своим ведущим командую. Когда во время боя мы сумели зайти в хвост паре «фиатов» и вышли на дистанцию около четырехсот метров, а те нас не чуют, я одно твердил ведущему: «Дорогой ты мой, славненький, погоди, не вспугни их сердечных! Я ведь тоже хочу стрельнуть! Оставь мне моего «фиата»!» И что ж? Послушался меня Витенька. Тогда я уже увереннее стал и не прошу — приказываю: «Не смей открывать огня! Не будь эгоистом!» Снова послушался Витя. А когда дистанция стала меньше ста пятидесяти метров, а Виктор устремился на «фиаты» и забыл, наверное, что стрелять надо, я не выдержал, крикнул: «Да что ж ты, милок! Пора! Проскочишь, не успеешь выстрелить, перехитришь самого себя!» Сам же держу на прицеле своего «фиата». И только успел крикнуть: «Давай!» — как Витя будто услышал меня, дал очередь, и из «фиата» получилась свечка.

«Молодец! — мысленно сказал я ведущему. — Всегда слушайся, что тебе говорят старшие, и будет порядок».

Даю очередь по «фиату». Да, видно, много сил потратил, командуя Скляровым. Мой «фиат» только запарил. Не захотел гореть. Тут из кабины, как пробка из бутылки шампанского, выскочил парашют, а за куполом, как чертик на ниточках, — летчик. Вовремя! По мне сзади ударил очередью еще один «фиат». К счастью, он был далековато. Его пулеметы сделали лишь несколько дырок в хвосте моего самолета. Мы — вверх. И пошла чехарда: за нами — «фиаты», за «фиатами» — наши ребята. В общем, свалка продолжалась. Но мы в накладе не остались.

Подмигнув слушателям, Вага хлопнул Виктора по плечу и наставительно сказал:

— И впредь, если полетим вместе, ты, Витек, повинуйся. Я тебе плохого не пожелаю.

Слушая исповеди, ребята хохотали, а Скляров, нахмурившись, отвечал:

— Хорошо, Иван. Будь по-твоему, раз у нас с тобой отработана телепатия. Только ты, будь ласка, стреляй получше. А то у Муссолини не хватит шелка на парашюты. Не вводи ты беднягу в расходы.

Шутка шуткой, но я по себе знаю и опытные люди подтвердят, что выдумки в этих рассказах в общем-то нет. Такое если и может выдумать, то лишь человек, переживший подобные перипетии боя. А из столь подробного отчета о схватке следует один вывод: у летчиков значительно повысилось восприятие происходящего, возросла быстрота и точность реакции в оценке обстановки, в принятии решения.

Ведь речь идет об одном бое. Точнее, о единственной атаке, ее завершающей части, когда машины прошли всего 300–320 метров, догоняя «фиаты». Скляров хотел открыть огонь с дистанции 400–450 метров, а дал очередь со 120–100 метров. Следовательно, чувства, которыми они делились, были присущи им во время прохождения отрезка в 300–320 метров. Скорость И-16 превышала скорость «фиата» на 90-100 километров в час, значит, отрезок в 300–350 метров летчики преодолели за 10–12 секунд. И эти секунды вместили в себя оценку обстановки, рассуждения о правильности выбора и точное решение, определившее исход атаки.

Не всегда и не всем из нас сопутствовали только удачи. Общим несчастьем для всего нашего личного состава явилась тяжелая утрата, которую мы понесли 28 декабря. Во время налета наших самолетов на железнодорожную станцию огнем зенитной артиллерии сбили Ивана Соколова. Снаряд разорвался под самолетом. Машина загорелась. Летчик, видимо, был тяжело ранен. Но несколько секунд спустя, вероятно придя в себя, Иван сумел выровнять беспорядочно падавшую машину. Более того, в глубоком пике ему удалось сбить пламя, ликвидировать пожар. Потом Соколов развернулся и стал уходить на республиканскую территорию. Машина шла достаточно ровно, мотор работал неплохо. Мы, продолжая штурмовку, подумали, что все обойдется благополучно.

Соколова сопровождали, охраняя от противника — большого любителя легкой поживы. Мы уже давно знали эту слабость врага и не предоставляли подбитого товарища превратностям судьбы. Отход Соколова на свою территорию прикрывали Скляров и Рязанов. Ивану удалось дотянуть до своих. Однако посадить самолет у него, очевидно, не осталось сил. Наверное, Соколов снова потерял сознание, иначе трудно понять происшедшее дальше. Машина с небольшим углом пикирования, но сильно накренясь, как бы безвольно скользя, ударилась о каменистую землю.

Больно, очень больно было сознавать, что погиб еще один наш боевой товарищ — Иван Соколов, Вага, как любовно мы его называли. Теперь уже трудно вспомнить, откуда взялась ласковая кличка Вага. Наверное, из училища. Когда Соколов служил под Бобруйском в моем подразделении, его тоже называли Вагой.

Иван был уравновешенным и смелым человеком. Волевым летчиком. Не терялся в сложной обстановке. Верным боевым другом считали его все наши однополчане. Можно было положиться на него как на самого себя. Соколов обладал великолепными качествами воздушного снайпера. В Бобруйском гарнизоне в подразделении, которым мне довелось командовать, очень немногие умели поражать воздушную цель так, как это делал Соколов. Командование не раз отмечало его мастерство, награждало призами.

После первого воздушного боя с «мессерами», когда решался вопрос о назначении высотных чистильщиков, после Смолякова — командира звена, я, не раздумывая, следующим назначил в четверку Соколова, твердо уверенный, что его место именно там. И в боях Соколов оправдал доверие. Только за двенадцать дней с начала Теруэльской операции на счету летчика-истребителя Соколова числилось два самолета противника, сбитых лично, и три — в группе. А свой общий счет он открыл одним из первых — три сбил лично и семь машин противника уничтожил в группе.

Впрочем, Соколов обладал не только талантом летчика-истребителя и воздушного снайпера, но и терпением и тактом педагога. Он выполнял в эскадрильи обязанности инструктора по воздушному бою…

Вернувшись после штурмовки на свой аэродром, я побежал на КП, к телефонам. Может быть, все-таки жив Соколов… Теплилась еще такая надежда. У аппаратов находилась наша переводчица Валентина Александровская. Она поглядела на меня крупными округлившимися глазами.

— Звонили с передовой? — спросил я.

Покусывая губы, чтобы сдержать слезы, Валя кивнула.

— Погиб?

— Соколов… погиб… — с трудом выговорила она и отвернулась. Для нее это была первая смерть в бою человека, которого она знала лично, с которым еще какой-то час тому назад разговаривала, может быть, шутила, глядя снизу вверх на сокола в летном комбинезоне на молниях и сбитом на затылок летном шлеме.

— Поступило новое задание? — спросил я у Александровской.

— Да, товарищ командир группы. Вот оно… Быстро оценив смысл приказа, дал указание ускорить дозаправку горючим самолеты, пополнить боекомплект. Объяснил летчикам характер цели, порядок и маршрут полета и подхода. И как-то взгляд мой невольно задержался на бывших новичках, тех, кого готовил к схваткам с противником Иван Соколов.

«Новички, новички, — думал я, глядя на них, теперь уже обстрелянных истребителей, стоявших передо мной с суровыми, обветренными лицами. — Вас, когда были новичками, готовил к боям ваш наставник и друг Иван Соколов».

Словно наяву послышался мне вдруг голос Ивана:

— Будь всегда осмотрителен, собран, — говорил он ученику. — Первым обнаруживай противника. Уже в этом будет твое преимущество перед врагом… Атакуй первым! Но прежде чем нажать на гашетки, обернись, посмотри, нет ли на хвосте врага. Огонь открывай с ближней дистанции. И обязательно прицельный! Старайся с первой атаки сбить или подбить противника. Стрелять с дальней дистанции неприцельно, навскидку обязан тогда, когда выручаешь из беды товарища или когда непременно хочешь заставить бомбардировщиков врага сбросить бомбы хотя бы на пятьсот-триста метров не доходя до цели…

Припомнился мне случай в Сарагосской операции. Как-то пришлось нам туговато. Я решил взять с собой в боевой вылет летчика-новичка, которого тренировал Иван Соколов. В проведенных учебных боях пилот проявил себя неплохо, перегрузки выдерживал прилично и в общем показал хорошие результаты.

Узнав о моем приказании, Иван очень официально подошел ко мне:

— Разрешите обратиться, товарищ командир!

— Слушаю, Иван.

— Товарищ командир, пока назначенного вами летчика брать на боевой вылет не следует.

— В чем дело?

— С ним надо провести еще два-три воздушных боя на перегрузки. Потом можно со спокойной совестью посылать на любое боевое задание.

— Но лететь больше некому!

— Я слетаю за него.

— Ты только что вернулся, вел бой, устал…

— Пока я у него в дядьках, — настаивал Соколов, — то не только перед вами, а прежде всего перед своей совестью отвечаю за него. Дам все, что могу, отпущу от себя — пусть хоть на голове ходит. Спрошу как с товарища, а не как с ученика…

— Твои пойдут на голове. Скорее итальянец либо немец башку об землю расшибет… И держишь ты их в страхе божьем.

— Жаловались? — немного насупился Иван.

— Нет, наоборот, — улыбнулся я. — А про страх божий… Сам видел, как ты их воспитываешь.

— Не для парада, в бой готовлю, товарищ командир.

И уговорил-таки Иван меня не брать с собой летчика-новичка. Сам полетел. Попали мы в тяжелую схватку. У меня в глазах рябило от перегрузок, когда мы дрались с превосходящей нас группой «фиатов». Жарко пришлось. Соколов раза два отшивал от меня длинными очередями какой-то прилипчивый «фиат». Новичок, действительно, вряд ли выдержал бы такое напряжение. Может быть, ему бы не хватило именно двух-трех тренировочных боев, чтобы выдержать.

Да, летчики, которых тренировал Иван Соколов, в схватках показывали себя грамотными истребителями, смелыми, напористыми, волевыми. Ведь именно грамотность в летном и военном смысле позволяют пилоту быть смелым. Обладая одной только волей, и на балалайке «Барыню» не сыграешь. Поэтому понятна была та благодарность, с которой летчики отзывались об Иване Соколове как об инструкторе… И вот его не стало…

Учтя горький опыт провала первого контрнаступления, франкисты сосредоточили значительные силы и 29 декабря снова перешли в контрнаступление. В нем участвовали наиболее подготовленные франкистские войска. Если в первом контрнаступлении действовало около четырех дивизий противника, то теперь их было до семнадцати. Командовали ими наиболее опытные генералы. Контрнаступление пехоты поддерживало значительное количество танковых, артиллерийских и авиационных соединений и частей. На земле и в воздухе разгорелись ожесточенные, кровопролитные бои.

Мы, напрягая все силы — физические и моральные, поддерживали наземные части, поливали пулеметным огнем атакующие части противника, прикрывали республиканские войска от налетов бомбардировочной авиации врага. Одновременно вели воздушные схватки с истребителями. Вылетали на штурмовку железнодорожных станций и шоссейных дорог, по которым поступали на фронт подкрепления врага.

Став в известном смысле универсалами, мы, сами того не замечая, опрокидывали жившие в нас представления об истребителе как о летчике, чье предназначение — в основном схватка с самолетами противника в воздухе. Опыт показал, что истребители накрывают и наземные цели.

29 декабря 1937 года летчики эскадрильи произвели по пять боевых вылетов. Дрались упорно. На бреющем полете расстреливали цепи шедшего на штурм Теруэля врага. Вели воздушные бои с бомбардировщиками и истребителями противника, прикрывали республиканские части с воздуха.

Не менее напряженными были и последующие дни. Линия фронта почти не изменялась, и мы понимали, что республиканские части держатся на своих позициях очень стойко. Не везде и не всегда мы успевали. Тогда на защитников Теруэля обрушивались «хейнкели». Не считаясь с потерями, франкисты стремились во что бы то ни стало захватить город к Новому году. Они вели почти беспрерывные атаки. Республиканские войска стояли насмерть. Ожесточенные атаки врага наталкивались на неприступную, как бы бетонную стену — стойкость республиканских войск.

Вспоминая об этих днях, прославленный республиканский генерал Эрнике Листер так охарактеризовал ход боев:

«29 декабря крупные силы пехоты пытались прорвать нашу оборону и в тот же день войти в Теруэль. Их поддерживали большое количество танков, адский огонь почти 600 орудий, ливень бомб (многие из которых были 250-500-килограммовыми), сбрасываемых 80 самолетами, и пулеметный огонь множества самолетов-истребителей.

На фронте от Конкуда до Сан-Бласа — на главном направлении атаки, защищаемом 11-й дивизией, противник не продвинулся вперед ни на шаг ни 29-го, ни в следующий день, хотя атаковал беспрерывно.

Вот боевые сводки трех бригад 11-й дивизии (все три бригады находились на линии фронта, я не имел ни одного человека в резерве), которые отражают напряженность боя и героизм наших людей лучше, чем это смог бы сделать я:

«…1-я бригада, 29 декабря. После артиллерийской и минометной подготовки, с огромной силой обрушившейся на наши позиции, противник предпринял мощную атаку против наших позиций и сектора 100-й бригады. Когда мы заканчиваем эту сводку, атака противника еще продолжается. Отбивая атаки на протяжении всего дня, наши солдаты нанесли ему большой урон пулеметным огнем и ручными гранатами, и он оставил на проволочных заграждениях массу убитых. Авиация врага непрерывно действовала на протяжении всего дня, взаимодействуя с наземными силами.

30 декабря. На рассвете, после сильной артиллерийской подготовки, противник начал новую бешеную атаку с использованием еще большего количества оружия и людей, чем накануне. Наши войска продолжали сражаться с непревзойденным героизмом, но в некоторых местах вынуждены были отойти. В результате героических усилий мы вернули потерянное, принудив танки противника, уже достигшие наших позиций, отступить.

9-я бригада. 29 декабря. В предыдущую ночь противник пытался застать нас врасплох, но его атака была полностью отбита. Днем наблюдалась большая активность вражеской авиации и артиллерии, наши позиции подвергались интенсивной бомбардировке с воздуха и обстрелу из пушек. На правом фланге 100-й бригады нас дважды атаковали 15 танков. Ружейным и пулеметным огнем они были отбиты. В результате третьей атаки танкам удалось пересечь линию 100-й бригады.

30 декабря. После длительной авиационной и артиллерийской подготовки противник бросил большое количество людей и техники в яростную атаку, направленную главным образом против сектора 100-й бригады. Мы встретили его сильным фланговым огнем, отбили все атаки и причинили большие потери. Этот маневр был совершен быстро и с большой отвагой.

100-я бригада. 29 декабря. После интенсивной авиационной и артиллерийской подготовки противник предпринял сильную атаку по всей линии фронта. Атака продолжается и сейчас, когда мы даем эту сводку. Враг использует все имеющиеся у него виды боевых средств и массы людей. Неоднократно земля устилалась трупами врагов. Наши солдаты с большим подъемом совершают подвиги, восхищая своим героизмом.

30 декабря. Накануне мы сохранили наши позиции в итоге ожесточенного боя, в котором противник понес огромные потери. Сегодня он предпринял новую атаку крупными силами людей, поддержанных большим количеством танков и другими военными средствами; эта атака, как и вчера, была отбита нашими солдатами со сверхчеловеческим напряжением. Мы сходились в рукопашной схватке не только с людьми, но даже с танками, достигшими линии нашей обороны. Причем люди не покинули своих позиций, они вывели из строя несколько танков противника, а других обратили в бегство. Тела раненых и трупы мятежников покрывают поле боя. Враг не подбирает их».

…В последние дни 1937 года противник предпринял новый ожесточенный штурм Теруэля. Казалось, что республиканские войска не выдержат такого свирепого натиска и оставят город. Противнику удалось даже захватить отдельные опорные пункты. Но большего достичь враг был не в состоянии. Республиканцы устояли, выдержали натиск. Более того, стоя насмерть, республиканские войска сумели ликвидировать очаги сопротивления в самом Теруэле, и 8 января 1938 года город был освобожден полностью.

В один из дней начавшегося второго наступления франкистов мы вышли на штурмовку железнодорожной станции. Противник круглосуточно подвозил к фронту резервы. Отказавшись от марша на Мадрид, командование мятежников и интервентов бросало все новые и новые части в район Теруэля, где республиканцы добились известного успеха.

Мы подошли к железнодорожной станции северо-восточнее Теруэля вместе с эскадрильей Фернандо Клаудина. На путях стоял эшелон с пехотой и артиллерией противника. Открыли огонь зенитки. Особенно неистовствовали малокалиберные, наиболее опасные для нас в момент выхода из атаки. Именно малокалиберная зенитная установка подбила самолет Соколова. Как я выяснил, случилось это так.

Проводя штурмовку, мы обычно довольно точно устанавливали расположение батарей. Заканчивая атаку, летчик выводил самолет за пределы действия зениток и там шел вверх. Казалось почти невероятным, чтобы снаряд малокалиберной зенитной артиллерии мог поразить машину, идущую на бреющем полете. Однако противник постоянно искал новые тактические приемы стрельбы. Вероятно, в тот день, когда был сбит Соколов, зенитчики, охранявшие станцию, кроме обычных стационарных использовали несколько блуждающих малокалиберных батарей. Их хорошо маскировали, и они молчали до поры.

Когда штурмующие звенья установили границы зенитного огня и, не опасаясь, стали круто уходить вверх, блуждающие ли, резервные ли батареи и открыли по ним огонь. Дело в том, что при уходе вверх самолета, он, во-первых, задрав нос, как бы подставляет под огонь наибольшую площадь, во-вторых, при изменении направления движения теряет скорость и, в-третьих, по отношению к наблюдателю — в данном случае зенитчику — машина как бы зависает в воздухе, становится на какое-то время неподвижной мишенью.

Вот в такой момент зависания противник и сбил Соколова. Следовавшие за Иваном истребители, конечно, атаковали батарею, разогнали прислугу, но уничтожить орудия было не под силу нашим пулеметам.

Теперь при штурмовке мы старались уходить вверх, пролетая за станцию, теряя несколько секунд, но почти в безопасности. Наша эскадрилья подожгла несколько вагонов со снарядами, расстреляла пехоту и кавалерию. Настал черед сменить прикрывавшую нас эскадрилью Клаудина. Мы отправились наверх, а наши товарищи-испанцы — вниз, на врага.

В это время к станции подошла смешанная группа «фиатов» и «хейнкелей». Завязался бой. И тут я увидел, что два «Хейнкеля-111» прижали к земле один из самолетов эскадрильи Клаудина. Я ринулся вниз, давая очередь за очередью с дальней дистанции. Преследователи отвернули. И тут по номеру машины я узнал, что летчик, которого я выручил из очень сложного, почти безвыходного положения, не кто иной, как Фернандо Клаудин. Он помахал мне рукой и пошел вверх продолжать бой.

Истребителей противника мы обратили в бегство и пошли на свой аэродром. Минут через десять после посадки к нам прилетел Клаудин. Он с несвойственной для него живостью выскочил из кабины, подбежал ко мне и крепко обнял.

— Спасибо, спасибо, Алехандро, — взволнованно повторял Клаудин. — Теперь в каждый мой день рождения, прежде чем выпить за свое здоровье, я буду поднимать тост за тебя!

31 декабря мы работали с полным напряжением, оказывая поддержку обороняющимся. К концу дня эскадрилья четвертый раз вылетела на боевое задание: действуя против атакующей пехоты противника, помогала республиканцам удерживать занятые позиции. Нас прикрывала эскадрилья Клаудина. После четырех заходов нам предстояло поменяться местами.

Встретившись в воздухе с испанскими товарищами — эскадрильей Клаудина, мы пошли к фронту. Выйдя в район штурмовки, установили по сигналам расположение своих войск, наметили цели и пошли на врага.

В первой атаке по наступающим франкистским цепям мы заставили их залечь. На втором заходе, как и намечалось по плану, обрушились на артиллерийские огневые точки противника.

А дальше план штурмовки был нарушен. Разогнав солдат у орудий, мы выходили из второй атаки, когда заметили группу вражеских бомбардировщиков. Их ведущий закапчивал доворот на боевой курс. Эскадрилья Клаудина уже вступила в бой с истребителями прикрытия. Мы, не набирая высоты — времени для этого не оставалось, — с ходу пошли на сближение с бомбардировщиками. Атака пришлась снизу и сзади. Своим звеном я с дистанции 300–400 метров начал бить по франкистским самолетам, которым осталось самое большее пройти километр, чтобы дотянуть до цели — позиций республиканцев, истекающих кровью в неравной борьбе с отлично оснащенным артиллерией противником. Не хватало только, чтобы на наших глазах враг обрушил свой смертоносный груз на головы героических защитников Теруэля.

Вслед за мной и другие звенья эскадрильи открыли огонь по вышедшим на боевой курс «Хейнкелям-111». Но враг проявлял упорство. Видя, что его истребители прикрытия связаны боем и он фактически предоставлен самому себе, ведущий немецкой группы продолжал тянуть к цели.

Мы, развернувшись, повторили атаку. Моему звену удалось сбить головной самолет первой девятки.

И тут нервы вражеских штурманов не выдержали. Чтобы облегчить свой отход, они начали беспорядочно сбрасывать бомбы. Многие из них угодили в расположение наступающих франкистских войск. Что ж, противник вдвойне наказан за упрямство. Решился идти — иди несмотря ни на что. Остановиться на полдороге — значит потерять все. Но могли ли интервенты пойти на риск? Конечно, нет. Всегда, когда на войне, в бою, вставал перед нашим врагом вопрос о жизни и смерти, он предпочитал рисковать всем не ради победы, а ради своей собственной шкуры.

Пока мы атаковали «хейнкелей», к фронту почти одновременно подошли новые группы: одна противника — бомбардировщики под прикрытием истребителей, другая — наши СБ («катюши»), прикрываемые двумя эскадрильями И-16. На сравнительно небольшом участке неба над линией фронта сосредоточилось более 120 самолетов!

Вокруг нас носилось много самолетов. Одни стремительно взмывали вверх, стараясь уйти от погони; другие рвались вниз, чтобы затеряться среди других и спастись; третьи рывком бросались сбоку на чужой самолет, случайно в неразберихе подставивший под огонь свой борт; неслись навстречу друг другу в лобовой атаке; подкрадывались к зазевавшемуся противнику сзади и били наверняка.

Светящиеся шнуры трассирующих пуль исчертили небо во всех направлениях. Казалось чудом, что в этой гуще еще кто-то летает, борется, сражается. И с обеих сторон, точно ошалевшая, бьет зенитная артиллерия, а на земле вздымаются разрывы бомб.

То в одном, то в другом месте воздушного пространства вспыхивает и катится вниз огненным клубком подбитый самолет. Тот взрывается в воздухе, другой, стараясь сбить пламя, входит в крутое пике, оставляя за собой шлейф черного дыма, но, так и не выйдя из пикирования, врезается в землю. И среди этой коловерти стремительного движения и ревущих моторов, среди всплесков огня, окутанных, словно ватой, дымом разрывов зенитных снарядов, маячили медленно опускавшиеся купола парашютов — экипажи подбитых машин.

Видение боя входит в сознание как бы мгновенно запечатленными фотографиями. Общая картина схватки предстает словно мозаика. Наблюдать-то недосуг! Едва-едва на выходе с вертикали успеваешь оглядеться, прикинуть, как ведут эту воздушную рукопашную свои ребята, выбираешь цель и кидаешься к ней. Так я подошел совсем близко к бомбардировщику противника. Машина занимает всю сетку прицела.

«Ну, сейчас я ему дам прикурить!» — проносится в мыслях.

Давлю на гашетки. Нет очереди! Быстро перезаряжаю пулеметы. Жму на гашетки до боли в пальцах. Молчат пулеметы. Патронов нет! Кончились… А уж как старался я экономить боекомплект!

Теперь приходилось быть трижды осмотрительным и внимательным. Приглядевшись к бою, к переплетениям, просверкам трассирующих пуль среди медленно расползающихся клубов от зенитных снарядов, я заметил, что патронов нет не только у меня. Это заметно по атакам: летчики не подходят к противнику ближе, чем на 400–500 метров.

Пока мы связываем действия истребителей прикрытия, другая эскадрилья раскалывает строй бомбардировщиков противника. Немногим из них удается сбросить свой груз на цель. А наши СБ, плотно прикрытые вновь прибывшей эскадрильей И-16, уверенно вышли к позициям врага и отбомбились. Но вот отбомбившиеся машины, как наши, так и противника, на полном газу со снижением уходят на свою территорию, под прикрытие плотного огня зенитных батарей. За ними следуют истребители прикрытия, отсекая преследователей.

Воздушное пространство остается в распоряжении одних истребителей.

Теперь у многих из наших ребят, я вижу, тоже нет патронов! Однако ни один и не помышляет об отходе. Мы продолжаем всухую атаковать «фиаты», особенно когда кто-либо из товарищей попадает в сложное положение. Пока враг не догадывается, что мы без патронов. «Фиаты» бросают цель и уходят в стороны, едва «ястребки» устремляются в ближний бой. А самочувствие в подобном случае у летчика не из лучших. Чаще приходится оборачиваться, следя за своим хвостом: как бы враг не подкрался сзади.

Вижу, как истребитель И-15 атакуют сразу два «фиата». Наш только изворачивается. Бросаюсь врагу наперерез. Заметив меня, спешащего на помощь, «фиаты» прекращают атаку и уходят вверх. Оглянулся влево и назад — никого. И тут скорее почувствовал, чем увидел, — опасность справа! Едва успеваю повернуть голову вправо — сверху и сбоку на меня пикируют два «мессера». Резко даю ручку управления от себя, бросаю машину вправо и вниз. Но поздно. Очередь «мессера» пришлась по кабине моего самолета. Но на какую-то долю секунды раньше я подал голову назад, к бронеспинке. А в следующее мгновенье меня будто со всего маху палкой ударили по горлу. Боли еще не было, только удар, перехвативший дыхание. Стало жарко на груди. По ней потекло что-то горячее. Именно что-то. О крови я сразу и не подумал. Левой рукой схватился за горло. И только теперь почувствовал сильную режущую боль. Она заставила меня едва не скрючиться. Гляжу — перчатка в крови, И по лицу течет кровь.

В сознании удары сердца отбивали:

«Ранен… Ранен…»

Выровнял машину — слушается.

«Значит, пока еще все в порядке…»

Не успеваю довести мысль до конца, как вижу, что поспешившие на выручку Георгий Шубин и Евгений Соборнов зажали в клещи и пустили факелом к земле «мессера», который меня подбил.

«Спасибо, ребята! Спасибо!..»

Шубин и Соборнов прикрывают меня от возможных атак противника.

«Провожают на посадку…»

То один, то другой сопровождавший меня «ястребок» делает разворот, чтобы отогнать охочих до легкой поживы «мессеров» и «фиатов». Под прикрытием товарищей я повернул на свою территорию. Чтобы уменьшить кровотечение, прижал к горлу шарф. Чувствовал я себя вроде бы нормально, мысли ясные:

«Скорее, скорее на аэродром… Крови я теряю много… могу впасть в забытье… Скорее, скорее на аэродром!»

Где-то у горизонта я уже вроде бы различал посадочную полосу. Но тут мысли начали путаться, в голове поднялся перезвон, перешедший в гул, в глазах поплыли разноцветные круги, а потом серая пелена смешала краски. Какое-то странное состояние, похожее на чувство невесомости, овладело мною. Стало все равно — доберусь я или не доберусь до аэродрома. Совершенно все равно. Замелькали обрывки неясных мыслей-воспоминаний, застывшие, будто на фотографии, образы. Затем темнота обволокла меня. Очнулся будто от толчка. Вероятно, какие-то координационные центры в мозгу подняли переполох. Словно в тумане увидел, что самолет с большим углом пикирования, сильно кренясь и медленно вращаясь, падает на скалы, клыками торчащие внизу. Чувство грозящей опасности как бы встряхнуло меня.

Я весь подобрался. Мысли прояснились. Вцепившись в ручку управления, я вывел машину из пикирования, убрал крен и прекратил вращение самолета. Посадочная полоса была уже близко. «Сколько же времени находился без сознания?» Не теряя больше ни мгновения, с ходу пошел на посадку. Выпустил шасси, выключил на всякий случай двигатель, выровнял машину.

«Я дома… Расчет на посадку нормальный…» — это последняя мысль перед новым провалом в апатию и темноту.

Потом послышался, словно сквозь дрему, голос нашего доктора Франсиско:

— Надо еще укол…

Лежал я на носилках в домике около КП эскадрильи. Шея, лицо туго перебинтованы. Очень хотелось пить. Попробовал глотнуть — резкая боль напомнила о происшедшем. Будто в колеблющемся мареве различил лицо Хосе. После укола снова потерял сознание. Точно в слепом полете доходило до меня ощущение: куда-то везут и едем мы долго. Боль то утихала, то свирепыми зубами хищника хватала за горло. Становилось невтерпеж. Доктор делал укол — и опять полузабытье.

Окончательно пришел в себя уже в госпитале, в Валенсии.

Утром при осмотре главным хирургом госпиталя вновь прибывших раненых я узнал, что поправлюсь скоро. Попробовал улыбнуться в ответ на приятную новость, но, видимо, получилось это у меня не очень-то здорово. Врач легонько потрепал меня по плечу:

— Везунчик. Радуйтесь. Еще один сантиметр — и пуля пробила бы дыхательное горло. Вряд ли мы с вами тогда имели бы возможность разговаривать здесь. Молчите, молчите… Поправляйтесь, везунчик.

Хотя мне было очень трудно разговаривать, я в тот же день узнал, что Виктора Годунова, раненного еще в октябре, отправили из Валенсийского госпиталя в Барселону. Там было относительно спокойно.

В первых числах января к нам в госпиталь доставили неизвестного летчика. Он находился в бессознательном состоянии. Привезли его в госпиталь солдаты республиканской армии. Они подобрали пилота в горах. Документов при нем не оказалось. Кто он, какой национальности? Узнать не могли. Пригласили в палату, где он лежал, меня. Может быть, летчик — русский. Вошел я в комнату. Передо мной на койке лежал человек, запеленатый в бинты. Роста небольшого, лица толком разглядеть нельзя.

— Не ваш? — спросил хирург.

— Ему ноги ампутировали? — спросил в свою очередь я, удивившись малому росту летчика.

— Нет.

Тогда не из нашей группы, точно.

Хирург отдал распоряжение, чтобы раненому дали лекарство. Я продолжал стоять в сторонке, старался припомнить летчиков из других групп, которых знал. Ни на кого не был похож этот человек. Тем временем сестра подошла к постели и стала ложкой разжимать раненому сведенпые челюсти, чтобы влить лекарство. И тут по двум золотым коронкам во рту я признал пилота из эскадрильи Девотченко. Ведь мы вместе на теплоходе «Кооперация» плыли из Ленинграда в Гавр, столько времени находились в Париже, да и тут, в Испании, встречались.

— Доброницкий! Костя, ты? — крикнул я, но схватился за горло.

— Ну, я… Что тебе?

Я закашлялся от перенапряжения голосовых связок. Хирург вывел меня из палаты.

— Наш… — шипел я. — Из эскадрильи Девотченко…

— Как же вы сразу не узнали? — удивился хирург.

— Он стал меньше ростом… — продолжал шипеть я. — Короче… Ему же не ампутировали ноги?

— Нет, не ампутировали. И не собираемся.

Я облегченно вздохнул. — У вашего товарища множественные переломы ног, продолжал хирург. — Будем тянуть вашего Костю, пока рост его не станет прежним.

Потом я частенько навещал Доброницкого и узнал, что с ним случилось. Дело было так. В одном из воздушных боев, бесчисленных в те дни, его машину подожгли в воздухе. Костя выбросился на парашюте. Ни места выброски, ни места приземления выбирать не приходилось, ведь его преследовал враг — поджегший Костю «фиат». Доброницкий, увлекшись боем, отошел довольно далеко от своей группы. Никто из товарищей не мог ему помочь. Приземлился Костя на крутом склоне горы при сильном ветре. Ни отстегнуть лямки, ни погасить парашют Доброницкому не удалось. Купол, наполненный ветром, словно парус, потащил его вниз по скалам и каменным осыпям. Костя потерял сознание почти тотчас при приземлении. И что с ним было дальше, просто не знал.

Вскоре в госпиталь поступил еще один летчик из нашей эскадрильи — Алексей Ильин. Оп был ранен в бою с бомбардировщиками противника. От него я узнал, что наша эскадрилья перебазировалась. Частые и сильные снегопады заметали взлетно-посадочную полосу, а самодельная техника для расчистки аэродрома не могла справиться с заносами. Что ж, решение наверняка правильное, хотя оставлять столь удобную базу было жаль.

Встреча в госпитале с Алексеем Ильиным словно приблизила меня ко всем ребятам нашей эскадрильи. Я расспрашивал его о боях, прошедших без меня, о настроении товарищей.

Сам Ильин был из тех летчиков, которым успешная боевая работа далась не без труда. Во всяком случае, не так незаметно, как другим. Есть люди, не сразу постигающие всю меру опасности, грозящей летчику в воздушном бою. Сознание опасности, а затем и преодоление внутреннего барьера инстинкта самосохранения у таких людей несколько затягивается. Они, как правило, хорошо держатся в первых боях, пока в полной мере не ощутят: каждый бой может быть для тебя последним. Вторая же часть заповеди смелого солдата: «сознавая риск, иди вперед и побеждай несмотря ни на что» — воспитывается в них с некоторой задержкой. Это вопрос характера. Однако подобная задержка может оказаться длительной, если на такую психологическую тонкость командир не обратит внимания сразу.

Но солдат и командир в данном случае воспитывались одновременно. Опыт командования и воспитания подчиненных в боевой обстановке тоже не приходит сразу.

Ильин показал себя хорошо в боях. Первым в эскадрилье открыл счет сбитых в группе самолетов врага. Речь идет о разведчике, который доставил нам несколько неприятных минут. Нормально воевал парень. Схватки становились сложнее, труднее. Возвращаясь, Алексей, как и все, привозил пробоины в фюзеляже и бронеспинке, но гораздо острее — внутренне, психологически — реагировал на них. Так он терял веру в себя, в свои силы, свои возможности летчика-истребителя. Особенно сильно повлияла на воображение Ильина гибель Микуловича. Сознаться в слабинке самолюбие не позволило, а мы просмотрели «трещинку». Вернее, не сразу поняли, что это — «трещинка». Алексей же принял свои меры. Командир звена Иван Панфилов доложил мне о странном поведении Алексея в бою.

Нет, Ильин не пропускал ни одного вылета, не делал никаких попыток найти какую-либо причину, чтобы быть отстраненным от полетов. Но во время воздушного боя — не одного, а нескольких — упорно жался к командиру.

Мы втроем — Панфилов (командир звена), в то время заместитель командира эскадрильи Смоляков и я — подробно разобрались в происшедшем.

Действовали мы тогда еще не парами, а тройками — ведущий и два ведомых. При выходе из атаки командира звена — в момент наибольшей уязвимости самолета — ведомые должны отвлекать огонь противника на себя и тем самым обезопасить ведущего. А Ильин именно в это время подходил к машине командира на 25–30 метров, вместе с ним вел огонь и выходил из атаки тоже вместе.

Что же получалось? Находясь во время атаки и при выходе из нее в 25–30 метрах, Ильин практически прикрывался от огня врага самолетом командира. Мало того, при подобных эволюциях падала эффективность атаки — нарушалась непрерывность огня по машине противника, открывалась перед врагом возможность маневра. Наконец, такое поведение ставило второго ведомого Базарова в затруднительное положение. Он оставался один.

Ильин действовал так и при атаках бомбардировщиков, и при схватках с истребителями противника. Нехорошее создалось положение. Но предъявлять Ильину обвинения не хотелось. Рубить с плеча не всегда оправдано, особенно в воспитании летчика-истребителя. Посоветовались мы в эскадрилье — Панфилов, Смоляков да я — и решили перевести Ильина в мое звено, звено командира эскадрильи. Чего мы хотели добиться этим, можно сказать, неофициальным повышением? Посмотреть, как поведет себя Алексей в бою. Ведь звено командира эскадрильи — ведущее, у всех на виду, во всем обязано быть примером.

И вот бой с бомбардировщиками. Ильин идет в составе моего звена. Едва мы начали атаку, как Алексей подошел ко мне на дистанцию 25–30 метров и продержался так до конца схватки. Я пытался отойти от него — не тут-то было, да и заниматься подобными эволюциями в бою недосуг.

На послеполетном разборе я обращался в основном ко второму своему ведомому Соколову, который тут же понял мой маневр. Очень терпеливо разъяснил четыре основных недостатка подобного прикрытия ведущего со стороны одного из ведомых: подстановка командира во время выхода из атаки под очередь врага — вольная или невольная; падение эффективности атаки — нет сплошного огня; подстановка второго ведомого под огонь противника и предоставление неприятелю свободы маневра. Конечно, Ильин тогда догадался, что разбирают его ошибки, а не Соколова. Однако промолчал, только голову опустил.

— Итак, дистанция ведомого от ведущего — 50–70 метров, как бы подведя черту, сказал я и спросил: — Все ясно?

— Да, товарищ командир! — покраснев, ответил Алексей.

Не в следующем бою, безусловно, Ильин вылечился от своей болезни, а после восьми, а то и десяти схваток. И каждый раз, стоило ему забыться, я подавал сигнал, чтоб он занял надлежащую дистанцию. И только когда я окончательно убедился, что с Алексеем все в порядке, то при реорганизации звеньев перевел его к Склярову. Отличным истребителем стал Ильин. Теперь его уже порой приходилось удерживать от бравады.

Лишь при переводе из моего звена Алексей сказал:

— Я, товарищ командир, знаю, почему вы взяли меня к себе. Мы — ведущие, у всех на глазах. Спасибо вам с Соколовым за науку, за метод лечения…

Размеренное житье-бытье в госпитале мне, ставшему на ноги буквально через неделю, стало невмоготу. Действительно, после дней, полных труда и опасностей, напряженных воздушных боев и штурмовок, очутиться не у дел казалось едва ли не проступком перед своей совестью.

В один из дней моего госпитального сидения в палату проскользнул Хосе. Он был так взволнован, что вместо приветствия крепко, по-мужски сжав мне руку, первым делом сказал:

— Все хорошо, хефе! Я говорил с хирургом. Он сказал, что вы скоро поправитесь. Вы выпишитесь из госпиталя и будете летать, как и прежде.

Но глаза моего Хосе не могли говорить неправду. По его лицу можно было читать, словно по раскрытой книге с аршинным шрифтом. Хосе, увидев мою голову, запеленатую бинтами, еле-еле сдерживался, чтобы не разреветься.

Зато недели через две он появился в палате ясным солнышком — лицо и глаза его излучали радость. Мы обнялись, и я не успел ничего спросить, как Хосе доложил:

— Скоро вы вернетесь к нам. Хирург сказал.

— Спасибо за добрую весть, Хосе, — я не стал его разочаровывать, что, мол, мне это известно, а спросил в свою очередь о его успехах, хотя знал о них от ребят, навещавших меня.

— Я, хефе, назначен техником звена. Это большая честь!

Но Хосе волновало что-то еще, о чем я узнал в его третье посещение. Он, как и прежде, принес подарки от себя и от ребят, фрукты, цветы и сообщил, что теперь уже совсем скоро я выйду из госпиталя. Однако вид у него был какой-то постный, глаза грустные. К гадалке ходить не стоило — хотел Хосе спросить что-то очень важное, а не решался. Потом, вздохнул, словно собрался броситься в ледяную воду:

— Хефе, вы не знаете, кто теперь будет вашим механиком? Ведь вас на днях выпустят из госпиталя…

Не желая отставать от хитреца, я тоже вздохнул:

— Не знаю… Конечно, лучше моим механиком оставался бы ты, Хосе. Но можно ли это сделать? Ты ведь техник звена.

Тут Хосе вскочил со стула, взмахнул руками, свалив с тумбочки подарки:

— Все в порядке, хефе! «Техник звена»! Это мне не помешает! Я говорил с инженером Лопесом. Он согласился, сказав:

— Пусть будет так, как решит хефе… Надеюсь, вы — за! Хочется опять быть вместе!

Да, нам суждено было снова работать плечом к плечу, но не скоро…

Невеселые госпитальные окна озарили утренние лучи солнца. Я взглянул на календарь. Уходили в Лету последние дни января 1938-го. В один из них наш госпиталь в Валенсии навестил Е. С. Птухин. Он приехал, чтобы попрощаться — его вызывали в Москву. Это было не первое его посещение раненых советских и испанских летчиков. Он приезжал к нам и в первых числах января. Все, кто мог, тогда вышли из палат, окружили Евгения Саввича, засыпали вопросами:

— Как там, под Теруэлем?

— Что нового в небе над Барселоной, Мадридом?

— Есть ли новые весточки из Союза?..

— Сначала примите новогодние подарки, приветы, поздравления от ваших фронтовых друзей, — сказал Птухин. — А вопросы ваши я запомнил, постараюсь ответить.

Его ответы были лаконичными, но многозначительными. Мы узнали, что под Теруэлем продолжаются тяжелые бои на земле и в воздухе. Не утихали они ни днем, ни ночью. Напряженное положение сохранялось и на других участках фронта. В Советском Союзе, подчеркивал Е. С. Птухин, ширилось движение солидарности с патриотами республиканской Испании. Что касается Германии, Италии, Англии, Франции, то там реакционные силы наращивают помощь фашистскому режиму Франко.

Несмотря на большую загруженность, Евгений Саввич все же находил возможность побывать в госпитале, побеседовать с людьми, рассказать о положении на фронтах, в стране, узнать, как лечат, в чем нуждаются раненые. Мы благодарили его за внимание и с еще большим уважением относились к нему.

Птухин выразил надежду, что мы вернемся на родную землю, встретимся и снова вместе будем работать, крепить мощь наших авиационных сил, учить молодых летчиков тому, что требуется на войне с учетом опыта, приобретенного в воздушных боях с фашистами в Испании.

Птухин постоянно думал, искал то новое, что содействовало бы повышению боеспособности наших ВВС. Это и понятно. Ведь всю жизнь он отдал защите Родины, служению в рядах нашей армии.

Думается, уместно хотя бы кратко напомнить о пути, который прошел Евгений Саввич. Родился он в 1902 году в Ялте. Отец его был почтовым ямщиком. В 1905 году семья переехала в Москву. Горе семью постигло в 1914 году — тогда тяжело заболел ее кормилец — отец. Старшего брата Василия призвали в армию, отправив на фронт. Забота о семье легла на плечи Евгения. Он поступает на работу, а когда ему исполнилось 16 лет, добровольцем идет в Красную Армию. Его не принимали — слишком молод. Пришлось год рождения исправить на 1900-й.

Женю направили в авиацию, мотористом в 3-ю Московскую авиагруппу. Птухин принимал участие в боях на Южном фронте (крымское направление) и на польском фронте.

По окончании гражданской войны Евгений Саввич учится в Егорьевской авиашколе мотористов. Окончил ее. Удостоен звания старшего моториста, служит во 2-м истребительном крыле авиаэскадрильи № 1.

Россию и ее окраины трясет голод 1923 года. В это время Птухин учится в теоретической школе летчиков (г. Егорьевск). Окончил ее хорошо. Затем учится в практической школе летчиков (г. Липецк, потом — Борисоглебск). С декабря 1924 года — летчик 2-й отдельной истребительной эскадрильи (впоследствии — 7-я отдельная истребительная авиаэскадрилья имени Дзержинского; дислоцировалась в Москве). В 1925 году Птухин был назначен командиром звена в этой же эскадрилье, а немного позже — командиром отряда истребительной эскадрильи (г. Витебск).

1929 год. Птухин едет на курсы усовершенствования начальствующего состава при Военно-воздушной академии имени Жуковского. По окончании курсов — командир и одновременно комиссар 15-й истребительной авиаэскадрильи (г. Брянск). Здесь служит до мая 1934 года. Затем — командир и комиссар 450-й авиабригады (г. Смоленск), а с июля 1935 года — командир и комиссар 142-й истребительной авиабригады (г. Бобруйск).

Весна 1937 года. Евгений Саввич добровольцем едет в Испанию. Его назначили командиром истребительной группы. Принимает участие в воздушных боях, много летает. Во время бомбежки одного из аэродромов Птухин был ранен. В госпитале — до июля 1937 года. Закончив курс лечения, получил новое назначение — главный советник командующего ВВС республиканской армии Испании.

На глазах Евгения Саввича развивалась и крепла наша отечественная авиация. Он непосредственно участвовал в формировании и становлении новых авиационных частей и соединений, готовил кадры для них, учил и воспитывал личный состав в духе преданности ленинской партии, Советскому правительству, народу.

Евгений Саввич участвовал в разработке и создании уставов, учебных курсов, наставлений, инструкций, по которым авиаторы учились регламентировать жизнь, порядок и учебу.

Как летчик-командир, Птухин одним из первых в воздухе и на полигоне практически отрабатывал упражнения, задачи, чтобы знать, может ли летчик, прибывший из школы и прошедший курс ввода в строй, выполнить те требования, которые предъявлялись уставами. Он превосходно знал, какому летчику труднее, а какому легче выполнить те или иные упражнения.

Евгений Саввич не успокаивался на достигнутых результатах в боевой и политической подготовке вверенных ему частей и соединений.

Хотелось бы сослаться па несколько примеров.

В начале 1936 года в части поступили самолеты УТИ И-16 (учебно-тренировочный истребитель с двумя кабинами, двойным управлением). На этом самолете летчик мог отрабатывать упражнения с инструктором во второй кабине. Только после отработки упражнения с оценкой не ниже «хорошо» на УТИ летчик выполнял те же упражнения на боевом самолете И-16. Штопор на этом самолете пока не делали. Ждали инструкции из Центра. А учебно-боевая подготовка требовала отработки штопора на УТИ И-16. Евгений Саввич решил провести испытания на штопор УТИ И-16 у себя в бригаде.

Зная, что весной 1935 года я проводил войсковые испытания первых самолетов И-16, он поручил мне новое испытание — отработку штопора на УТИ И-16. Мы вместе с ним разработали программу испытания. Согласовали ее с командующим ВВС Белорусского военного округа. Затем в течение 5–6 дней совместно с командиром звена Иваном Хохловым во второй кабине я отрабатывал упражнения в воздухе. На счету Хохлова было несколько прыжков с парашютом. При невыходе УТИ из штопора он должен был покидать самолет. Центровка самолета изменилась, вывод его из штопора облегчался.

Испытания начинались со срыва в штопор с разных положений и фигур. Если достигались хорошие результаты, испытания завершались выполнением двух витков штопора — вправо и влево с разных фигур.

Старшие начальники дали высокую оценку испытаниям. Летчики нашей бригады начали летать на штопор на УТИ И-16 раньше, чем в истребительных частях других гарнизонов. Евгений Саввич получил ценный подарок и благодарность от командующего ВВС округа, а я и Иван Хохлов — благодарность и премию в размере месячного оклада.

Евгений Саввич часто проводил в бригаде состязания в индивидуальном пилотаже и в групповом (в составе звена), в стрельбах по разноцветным воздушным шарам. Великолепные боевые качества Птухина проявились в сложных условиях войны в Испании. Под его руководством были осуществлены многие воздушные операции. Одна из таких операций — Гарапенильосская. Осуществляя ее, наши истребители уничтожили десятки самолетов на аэродроме Гарапенильос. Эта операция интересна по своей смелости замысла, новизне, большой эффективности.

Таков был наш командир-воспитатель, с которым мы прощались в госпитале. У нас была надежда: если останемся живы, то по приезде на Родину снова будем служить в семье авиаторов, в которой находится Е. С. Птухин.

Уезжал из Испании наш прекрасный командир, отличный летчик-наставник, общительный, жизнерадостный боевой товарищ, большой души человек, коммунист.

Не могло не волновать нас то, кто приедет вместо Евгения Саввича? Каков он будет наш новый начальник?

…Мои госпитальные дни в Валенсии потянулись еще медленнее. Тоска по небу не давала покоя. Веселее на душе становилось только в часы и минуты встреч с боевыми товарищами, навещавшими нас. Помнится предпоследний день января 1938-го, Я узнал, что в госпиталь приехал Иван Еременко. Как-то сразу ожило все то доброе, светлое, что запечатлелось в памяти и сердце об этом обыкновенном и вместе с тем необыкновенном человеке. Я уже сказал о дерзкой штурмовке Гарапенильоса, в которой участвовала ударная группа истребителей Ивана Еременко. Это лишь один из многих эпизодов, подтвердивших командирское и летное мастерство Еременко.

Лично мне — да и не только мне — нравилась «огненная жилка», привитая коммунисту Ивану Еременко всем укладом нашей авиационной жизни. Я имею в виду его постоянное стремление в бой, на острые участки, туда, где метким огнем, точным маневром, решительными действиями надо выполнить сложные задания командования. Если на трудное боевое задание в испанское небо вылетали две-три наши эскадрильи, то вместе с ними непременно находился и Еременко. Когда шли напряженные воздушные бои, то он вылетал почти с каждой группой истребителей. При полете в новом, еще не изученном или мало изученном районе Иван находился вместе со всеми группами.

Нельзя было не завидовать его умению отлично летать не только на самолетах И-16, но и на И-15. Хорошо помнится один из сентябрьских вечеров 1937 года. В тот вечер я спросил Ивана, кому он отдает предпочтение — «чатосам» или «москас». Ответ последовал без раздумий:

— Конечно же «москас». Ведь у И-16 скорость побольше, на нем легче маневрировать в воздухе, ходить то сзади группы, то быстро выходить вперед, если потребует обстановка.

Вспоминая воздушные бои, в которых участвовал вместе с Еременко, мысленно спрашиваю себя: «Каким я видел в этих боях нашего командира группы истребителей?» И сам собой напрашивается ответ: Еременко — настоящий летчик-истребитель, прекрасный воздушный боец, тактически грамотный командир. Как правило, он всегда первым обнаруживал противника, умел занять правильное положение для атаки, а когда атаковал «мессершмитты», «юнкерсы» или «хейнкели», действовал смело, дерзко, применяя авиационную смекалку и хитрость.

Стрелял он без промаха и с дистанции 300–250 метров, и с более коротких дистанций. С Иваном было легко воевать. Он не сковывал инициативу командиров эскадрилий, звеньев, не навязывал им своей воли, если они действовали правильно.

Еременко бережно относился к дельным предложениям летчиков, командиров, советовался с ними, вместе с ними отрабатывал новые тактические приемы ведения воздушного боя. При его личном участии, например, были выделены высотные чистильщики, о которых я уже рассказал. Не жалел усилий Иван для того, чтобы оказать всемерную помощь вновь прибывшим в Испанию летчикам, быстрее ввести их в курс тактических приемов, выработанных мастерами воздушных боев. «Делай как я», «Учись у командира» — характерная черта стиля работы Еременко с летчиками. Ему были чужды зазнайство, назойливые нравоучения, «нажимы», административный зуд.

Еременко прибыл к нам в госпиталь, чтобы попрощаться. Срок его пребывания в Испании истек. Сердцем и мыслями он, видимо, уже был на Родине. Глядя в его задумчивые глаза, слушая прощальные слова, я чувствовал, что очень жаль ему расставаться с товарищами. Темпераментно он рассказывал о тех, кто героически сражался в небе над Теруэлем. Нашим парням приходилось там тяжело и трудно — противник имел над Теруэлем двойное, а иногда и тройное численное превосходство в авиации.

— Жаркие схватки, — говорил Еременко, — проходили по несколько раз в день. Наши и испанские республиканские летчики дрались, как настоящие воздушные богатыри.

По складу своего характера Иван был скромным человеком. О подвигах товарищей он рассказывал с каким-то особенным душевным подъемом. О себе же умалчивал. Но мы знали и гордились, что Еременко уезжает на Родину Героем Советского Союза и кавалером двух орденов Красного Знамени. Эти высокие награды достойно увенчали его ратный труд в испанском небе.

…Я выписался из госпиталя в начале февраля 1938-го. На фронт меня не пустили — еще не зажила рана. Меня назначили старшим группы летчиков, которые по состоянию здоровья нуждались в кратковременном отдыхе. Мы расположились на одном из прибрежных аэродромов. В нашу задачу входило прикрытие городов и заводов Реуса, Таррагоны и Барселоны от налетов бомбардировочной авиации противника.

Совершенно неожиданно для меня в эту же группу прибыл и Иван Панфилов, командир звена и наш председатель партийного землячества.

После одного из тяжелых воздушных боев уже после посадки на свой аэродром у Панфилова был приступ аппендицита. Он отлежался, боль успокоилась. Иван продолжал летать, к врачу не обращался. Через несколько дней — второй приступ. Панфилов попал на стол хирурга. Ну а оттуда одна дорога — в группу выздоравливающих. Однако и на этом тихом участке боевые вылеты были довольно часто, и после вылета Иван чувствовал себя плохо — сильные боли в животе, особенно при выполнении фигур высшего пилотажа и на перегрузках. Перегрузки доводили его до полуобморочного состояния. И снова он молчал, к врачам не обращался.

В одном из вылетов Панфилову с напарником пришлось вести довольно трудный бой с тремя самолетами «савойя». Бомбардировщики рвались к Реусу, где размещался завод по сборке самолетов. Истребителям удалось сбить одну машину, а остальные ушли, так и не долетев до цели. И надо же было такому случиться, что при посадке самолет Панфилова попал колесом в плохо засыпанную воронку от бомбы. Машину крепко тряхнуло. Тут Иван взвыл белугой.

После неудачной посадки Панфилов почувствовал себя совсем отвратно. По решению медицинской комиссии его не допустили к полетам, а через несколько дней отправили на Родину. Возвращался Иван не один, а с Виктором Годуновым, которого из-за ранения тоже признали нестроевым или, как дипломатично говорилось, «нуждающимся в длительном лечении в стационарных условиях».

Мы простились с Панфиловым и Годуновым. Они пожелали нам успехов в бою, а мы им — скорейшего выздоровления.

По складу характера, по выдержке и спокойствию, как на земле, так и в воздухе Иван Панфилов походил на Ивана Соколова. Может быть, все обстояло как раз наоборот, сказать трудно. Во всяком случае, обоих роднили общие черты. Грамотный и культурный пилот, отлично владевший машиной, Панфилов по смелости, дерзости и выносливости являлся одним из лучших летчиков эскадрильи. Ему были присущи чувство высокой ответственности за порученное дело, терпение и педагогический такт в разъяснении сложных вопросов. В подобных случаях летчики обращались к нему, как к старшему брату, хотя годами Иван был им ровня. Думаю, что именно поэтому, когда решался вопрос о председателе партийного землячества, товарищи единогласно назвали Ивана Панфилова. И не ошиблись. В своей практической работе на этом посту Панфилов с честью оправдал их доверие.

Летчик-коммунист, всегда показывающий личный пример, Панфилов на самое трудное задание вызывался идти добровольцем. Особенно любил разведывательные полеты по аэродромам противника, хотя они очень опасны. В таком свободном поиске наиболее вероятна встреча с истребителями врага, когда приходилось вести бой в одиночку, быть обстрелянным сосредоточенным огнем зенитной артиллерии.

Летчик-истребитель Панфилов обладал беспокойным характером. Он непременно искал и находил новые тактические приемы в борьбе с противником, являлся одним из авторов предложения о создании группы высотных чистильщиков при схватках с «мессерами» — приема, который давал нам инициативу в бою. А это очень много значит.

С отъездом Панфилова и Годунова все меньше оставалось в нашей эскадрилье летчиков, с которыми мы вместе приехали в Испанию. Постепенно таяли наши ряды. Тем больше я стремился скорее вернуться в родную эскадрилью, быть среди товарищей.

В феврале я узнал еще об одной потере. Шло пятое по счету наступление легионеров и франкистов на Теруэль. В тяжелом ожесточенном бою погиб Виктор Скляров. Он лично сбил «мессер», а в составе звена — бомбардировщик. Из 16 самолетов, сбитых Виктором, это был третий за период Теруэльской операции самолет, пораженый лично, и пятый — в группе.

Схватка уже близилась к концу, когда на машине Склярова было перебито рулевое управление. Самолет стал беспорядочно падать. Убедившись, что машину не спасти, Виктор выбросился на парашюте, затянув, сколько мог, раскрытие, чтобы не попасть под огонь врага. А когда дернул кольцо, механизм не сработал. Как потом выяснили, у парашюта оказался перебит вытяжной трос. [268]

Не стало еще одного отличного летчика, прекрасного воздушного стрелка. Выносливый, смелый, хладнокровный, он умел держать себя в руках при самых сложных обстоятельствах. Это не мешало ему в короткие минуты отдыха быть веселым, жизнерадостным, никогда не унывающим парнем. И был он хорошо тренированный спортсмен, сильный, ловкий, легко переносивший большую нагрузку боевой работы. Любил он гимнастику и парашютный спорт. Постоянный член сборной команды нашего гарнизона в Бобруйске, Скляров являлся также начальником парашютной службы части. После того как Платона Смолякова назначили командиром эскадрильи, Виктор Скляров стал командовать звеном высотных чистильщиков.

Подобно Ивану Соколову, Виктор обучал вновь прибывших пилотов приемам воздушного боя с большими перегрузками. Обычно в первом воздушном «бою» Виктор довольно, быстро давал «противнику» возможность зайти себе в хвост, а затем на большой скорости и предельной перегрузке ловким маневром уходил, атаковал «врага» со стороны задней полусферы и цепко держал его все время боя. Это — не желание досадить новичку, показать свое искусство, а педагогический прием. Так Виктору, как он говорил, было легче со стороны наблюдать, на что же способен его ученик, каковы его достоинства и недостатки. На разборах после «боя» он не только очень вдумчиво и подробно анализировал ошибки пилота, но и объяснял, как быстрее устранить их.

Помнится, я присутствовал на одном из таких разборов-бесед.

Один из новичков, оправдываясь, твердил:

— Товарищ инструктор, я тянул ручку на совесть! Что было сил. Право, на совесть.

Чуть опустив широкие брови, Виктор, доброжелательно улыбаясь, ответил:

— А ты не огорчайся. Со мной в первом бою то же было. Слетаем еще раз-другой — и все наладится. Только вот в чем загвоздка — впредь тяни ручку управления, надеясь не на одну совесть…

— Как это, товарищ инструктор?

— Помни, — уже серьезным тоном проговорил Скляров, — что у противника совесть отсутствует. Вместо совести у него скорострельные пулеметы, которые работают без задержек. Помни об этом всегда — и дело пойдет на лад. Что до перегрузок, так человек быстро ко всему привыкает… А перегрузки в воздушном бою — азбука истребителя. Пока ее не освоишь на отлично, вперед, дальше хода нет.

…Да, еще одного друга-соратника не стало. И сознание этого обжигало сердце. Вместе с тем накалилась ненависть к врагу. Не хотелось верить, что еще не скоро пошлют меня в строй товарищей, летающих в небе. Я все настойчивее, насколько мог, напоминал командованию ВВС о себе, просил отправить меня на фронт. Из штаба не отвечали. А время шло. Из группы летчиков, которыми я командовал, часть уехала на Родину, но большинство после поправки возвратилось в свои части. Про меня будто забыли.

Но вот в один из вечеров позвонили из штаба ВВС и передали приказание, чтобы я утром явился к генералу Сиснеросу. Приехал туда спозаранку. Дожидаясь приема, я по отрывочным фразам узнал, что случилась какая-то неприятность с Иваном Девотченко. После моего ранения он принял командование группой И-16. Насколько я знал, до сих пор у него все шло хорошо — и вот те на. Когда Сиснерос освободился, меня пригласили в кабинет. Кроме Сиснероса, худощавого, подтянутого, там находился наш советник товарищ Мартин и переводчик. Я по всем правилам доложил о работе вверенной мне группы, о ее состоянии и стал ожидать решения своей участи. Генерал Сиснерос немного помолчал, словно раздумывая, сказать мне о чем-то или нет, а затем без предисловий заявил, что принято решение освободить Ивана Девотченко от командования группой истребителей И-16 и вновь назначить командиром меня.

— Вопросы есть? — спросил генерал.

Были, конечно, но я почел за лучшее не расспрашивать начальство о причинах отстранения Девотченко. Раз командующий не счел нужным объяснить причину, то вернее будет узнать все самому из первых рук на месте. Приказ о назначении уже подписали, и я вылетел на аэродром, где базировалась наша эскадрилья.

Едва машина приземлилась, как меня окружили знакомые и незнакомые летчики, прибывшие за время моего отсутствия, техники-испанцы и среди них мой дорогой Хосе. Я точно домой попал. Кругом знакомые, дорогие лица летчиков, техников, работников обслуживающего персонала. Это — дом, по которому я тосковал больше месяца.

Слово за слово — о здоровье, о настроении, о состоянии матчасти, — и подошли к истории того, что случилось с Иваном Девотченко. Дело было так. Группа истребителей в составе трех эскадрилий под командованием Девотченко вылетела на прикрытие СБ. Эта задача имела чрезвычайно важное значение. Нашим СБ предстояло разбомбить скопление танков и наземных войск противника, которые развивали наступление на защитников Теруэля, и от успешного бомбометания в известной мере зависело, удержат республиканцы занимаемые позиции или нет. Передавая приказ, командование особо подчеркнуло, что прикрытие СБ есть главная и единственная задача группы. В операции приняла участие и наша эскадрилья под командованием Платона Смолякова.

Встреча истребителей с бомбардировщиками произошла вовремя и в назначенном месте. И-16 подстроились к боевому порядку СБ, и колонна двинулась к цели. При подходе к ней Иван Девотченко увидел впереди и ниже себя группу бомбардировщиков врага. Внезапно появившаяся новая цель была так удобна для атаки, что нервы Ивана не выдержали. Осмотревшись и убедившись в безопасности своих сопровождаемых, Девотченко пошел в атаку на противника. Неожиданным ударом командир хотел заставить противника неприцельно сбросить бомбы, а затем быстро вернуться к подопечным. По сигналу командира группы две эскадрильи «ястребков» ринулись на «хейнкелей». Только Смоляков не поддался на приманку и остался около СБ, усилил наблюдение за воздухом.

Тем временем командир группы, увлекшись атаками, все дальше уходил от СБ, оставив свои бомбардировщики почти без прикрытия. Девотченко атаковал успешно: при первом же заходе истребители сбили два бомбардировщика противника.

А между тем со стороны солнца к группе СБ подошли две эскадрильи «мессеров» и приготовились их атаковать. Эскадрилья Смолякова заметила противника и бросилась на перехват. Да, дорого обошлась бы нашим бомбардировщикам недисциплинированность командира группы истребителей, не окажись эскадрильи Смолякова на месте! Ребята нашей эскадрильи вышли на «мессеров» на встречных курсах и сорвали первую, как правило наиболее результативную, атаку немецких машин. Затем И-16 повели огонь с дальней дистанции и заставили противника маневрировать. Потом связали, насколько могли, вражеские машины, не давая им возможности подобраться к СБ, атаковать свободно. А в дальнейшем, вступив в тяжелый оборонительный бой, эскадрилья Смолякова сумела прикрыть наши бомбардировщики.

Истребители под водительством Девотченко, что напали на вражеские бомбардировщики, не сразу увидели, какая опасность нависла над СБ. Они подошли на помощь Смолякову с некоторым опозданием, когда СБ, прикрытые всего одной эскадрильей, уже выполнили боевое задание и точно отбомбились. Лихая атака Девотченко стоила нам двух самолетов СБ. Один из экипажей спасся на парашютах. Почти каждая машина эскадрильи Смолякова имела по несколько пробоин, но приказ командования она выполнила успешно и сбила один Ме-109.

Честно говоря, не ожидал я такого финта от сдержанного, даже суховатого Ивана Девотченко. Да, видимо, нервы сдали… Мы еще долго обсуждали происшедшее с Иваном Девотченко, потом говорили обо всем, что случилось в эскадрилье за время моего пребывания в госпитале, затем я коротко познакомился с новичками. А наутро уже вылетел на боевое задание.

Ветераны отлично поймут меня, коли я скажу, что вступать в бой по возвращении из госпиталя намного тяжелей и сложней, нежели вести первую воздушную схватку или подниматься в первую атаку. В чем же дело? Идя в первую атаку, ведя первый воздушный бой, ты обычно бываешь уверен, что еще не отлита пуля для тебя, а вокруг свистят и светятся те, которым суждено мимо пролететь. Древнейший инстинкт самосохранения дремлет. Он сталкивается с неизвестной обстановкой, но горького опыта еще не выработалось. Инстинкт реагирует как бы чисто механически, скорее руководимый разумом, имеющим тоже лишь наглядный, а не собственный опыт. Другое дело, когда ты, вступаешь в бой, вернувшись из госпиталя после ранения, после сильнейшей встряски всего организма. Тут уж перед боем каждая клеточка твоего тела будто вопит о риске, связанном со смертельной опасностью. Инстинкт самосохранения бунтует вовсю. Сердце сжимается в груди, в горле ком, и холодок самых мрачных предчувствий охватывает тебя. Но все это лишь в предвидении боя. А потом, когда идешь в атаку или враг обрушивается на тебя, инстинкт самосохранения занимает подобающее ему место, отдается во власть разума и помогает ему провести нужные эволюции как можно точнее, лучше.

Естественно, состояние привыкания к бою не бывает длительным. Оно проходит, стоит провести три-четыре схватки. Многое в таком случае зависит и от перерыва в боевой работе. Нужно определенное время, чтобы обрести уверенность или войти в прежнюю форму. На второй день пребывания в строю я уже чувствовал себя уверенно, забыл о прежних предчувствиях. Мысли, сознание целиком занимало желание успешно выполнить задание, найти новые тактические приемы борьбы, а прочее отошло на задний план.

Я втянулся в боевые будни. Это доставляло мне большое удовлетворение. А летная работа была в те дни очень напряженной. Ожесточенные бои за удержание Теруэля шли на земле и в воздухе. Противник бросил против республиканцев все силы, которые только мог собрать. На карте стоял не только престиж Франко, но и престиж фашистской Германии и Италии, Гитлера и Муссолини. Вот почему Франко ни в чем не знал отказа. Силы мятежников и республиканцев были слишком неравные: 4:1 в наземных войсках и 3:1 в авиации. И это соотношение изо дня в день росло в пользу противника. Упорно, героически сопротивляясь, республиканцы были вынуждены под давлением превосходящих сил врага оставлять позицию за позицией. В ночь на 23 февраля последние части самоотверженных защитников оставили Теруэль.

Так закончилась Теруэльская операция, продолжавшаяся более двух месяцев. За это время две эскадрильи — наша и Девотченко — сбили более 50 самолетов противника. Из них наша — около 30 машин. Мы потеряли убитыми и ранеными девять летчиков. В нашей эскадрилье вышли из строя четверо — погибли Соколов и Скляров, были ранены Ильин и я. Пятый — Иван Панфилов — отбыл на Родину для стационарного лечения.

Потом республиканская авиация перебазировалась на прибрежные аэродромы. Мы снова оказались в Ла-Сенье.

В ходе Теруэльской наступательной операции руководящие товарищи из Генерального штаба республиканской армии подробно информировали нас, командиров авиационных групп, о положении дел на фронте, о состоянии франкистских дивизий и полков, аэродромов, дислокации авиационных частей.

Испанские товарищи следующим образом охарактеризовали замысел и ход подготовки разработанной операции.

Через перебежчиков и по другим источникам информации Генеральный штаб республиканской армии установил, что после окончания боев на Севере франкисты подготавливают наступление на Мадрид, рассчитывая овладеть им и этим закончить войну. 10 декабря 1937 года они завершили концентрацию войск в районе Калатаюд — Монреаль — Молина-де-Арагон и далее на север. Начало наступления назначили на 18 декабря в направлении через Гвадалахару. Генштаб располагал сведениями, что Франко намеревается бросить в наступление крупные силы, включая 13 дивизий, высвободившихся на Севере, где мятежники завершили бои.

Перед республиканскими войсками ставилась цель: ударом во фланг группировки франкистов сорвать наступление на столицу Испании.

«Но пасаран!» — «Они не пройдут!» — этот лозунг, выдвинутый испанскими коммунистами еще в 1936 году, звучал в республиканских войсках как набат. Враг не должен пройти в Мадрид. Во чтобы то ни стало необходимо закрыть перед франкистами дверь в республиканскую столицу! К этому призывали бойцов-патриотов коммунисты Испании, находившиеся в первых рядах тех, кто героически сражался за правое дело народа.

Теруэльская операция должна была обеспечить переход в руки республиканцев стратегической и тактической инициативы. Операция готовилась в строжайшей тайне. Планомерно, скрытно и быстро сосредоточивались войска и боевая техника. Принимались другие необходимые меры, чтобы обеспечить стратегическую и тактическую внезапность удара.

Были намечены наиболее уязвимые позиции противника. По ним и готовились удары с целью вклиниться в глубь территории, захваченной мятежниками.

В соответствии с замыслом Теруэльской операции командование ВВС производило перегруппировку авиационных частей и подразделений, нацеливая их на поддержку наземных войск и на борьбу с авиацией противника.