I. Тростянецкая трагедия

Девятого мая нахлынула в Тростянец толпа вооруженных повстанцев. Она гнала перед собою красноармейцев, часть которых бежала к вокзалу, а другая стала примыкать к повстанцам, Воздух колыхал непрерывный звон колоколов. По улицам бежали со всех сторон с топорами, палками, ружьями, вилами и косами крестьяне окружных деревень, оглашая воздух воплями:

— «Бей жидов и коммуну».

Кричали насмешливо встречным:

— Где же ваши красноармейцы? Отдавай оружие, не то убьем.

Издавались над попадавшимися евреями.

Потом стали вламываться в дома и вытаскивать оттуда всех евреев мужчин и мальчиков. Избивали их и куда-то уводили, отвечая плачущим женщинам и матерям:

— Контрибуцию накладывать идем.

А другие кричали со смехом:

— На расстрел!

Так до вечера были переловлены все мужчины, исключая тех, кто успел до времени хорошо спрятаться. И всех этих обреченных мужчин, а с ними некоторых добровольно ушедших с отцами, братьями и мужьями женщин, заточили в здание комиссариата.

Наступила ночь, полная ужаса и тревоги.

Глубокая тишина изредка нарушалась выстрелами и душераздирающими воплями. Восемнадцать человек было убито в эту ночь по квартирам. Но ужас этой ночи беднел перед ужасом вопроса:

«Какая участь ждала арестованных»?

Могила

С утра другого дня гудел набат.

Бандиты метались по местечку, грабили и производили одиночные убийства, отыскивали спрятавшихся мужчин и уводили их в комиссариат. В течение долгих часов томилась там вся масса загнанных туда евреев, в духоте, в смертной жажде, с ужасными предчувствиями, не зная, что творится за стенами здания и какая участь их ждет. Заметно было только усиленное движение вооруженных толп из окрестных сел и деревень. На вокзальную улицу никого не пропускали, и никому из женщин не было известно, что делается в комиссариате. Но все же женщины узнали новость, мигом облетевшую местечко:

— Роют могилу!

За местечком, при бассейне, куда сваливают нечистоты завода, действительно, рыли могилу — длиною в тридцать пять аршин, военного образца.

В полдень руководители собрали сход.

Обсуждали вопрос:

— Что делать с жидками?

Мнения разделились.

Многолюдный сход разбился на несколько групп.

Одни кричали:

— Бей и режь жидов… женщин и детей… чтобы не осталось ни одной ноги.

Другие предлагали только покончить с молодыми людьми, а на остальных наложить контрибуцию.

Третьи кричали:

— Истребить одних красноармейцев.

И лишь немногие уговаривали толпу не делать этого, говоря, что достаточно крови уже пролито.

Но голоса их тонули в воплях кровожадного требования.

Стали голосовать.

Весь сход разбился, по словам одного очевидца, на два «табора», но большинство схода было все же против поголовного истребления евреев. Внезапно в это время прискакал верхом тот кровавый посланец, который сыграл решающую роль в этой кровавой трагедии, — бывший петлюровский офицер, объявивший себя комендантом повстанцев.

Он крикнул:

— Братцы, за сбрую! Жиды из Ободовки и Верховки заезжают к нам в тыл на бронеавтомобиле. Бегите и покончите с жидами раз навсегда!

Поднялось волнение.

Разоренная толпа с дикими криками:

— Режь… бей жидов… до единого…

Бросилась к комиссариату.

Окружила его.

Открыла стрельбу залпами.

Бросали внутрь бомбы и ручные гранаты.

Неистовые крики и вопли оглашали воздух, рвались гранаты, а с ними разрывались и уродовались тела свыше четырехсот человек мужчин и детей, обезумевших от ужаса и боли. Несчастные жертвы в смертном томлении припадали к земле, молили о помощи, кричали и рыдали.

Но в толпу был брошен кровавый лозунг:

— Живых не оставлять.

И вот, убедившись, что не так-то легко и скоро перебить на смерть такую массу людей, они ворвались в здание комиссариата и там ножами, штыками, топорами довершали свое дело. Снова метали бомбы и гранаты в массу обезумевших от кошмара людей. Были пущены в ход орудия кустарного производства: особые пики для прокалывания насквозь жертв. Действовали косами, серпами, кирками, каблуками. В помещении образовалась река крови, в которой плавали жертвы. Тут были пытки и мучения, издевательства над мертвыми и полуживыми.

— Вот тебе коммуна: — кричали им.

И прикалывали к груди их красные, собственной кровью жертв обагренные, ленты.

И здесь в неимоверных муках испустили свое последнее дыхание отцы с тремя, пятью и единственными сыновьями. Здесь гибли девочки — подростки на шеях своих отцов. Тут были умучены и зверски изрезаны отец Берман с двумя дочерьми, крепко обнявшими отца и просившими убить их вместе с ним. Так же погиб Могилево с двумя дочерьми, защищавшими его. Погибли восьмидесятилетние старики…

В течение пяти часов продолжалось это.

А потом клочки четырехсот трупов были связаны и свалены в приготовленную днем могилу…

Колокола все не смолкали.

В обезумевшем от ужаса местечке вылавливали из домов тех мужчин, которых днем оставили: тифозных, слабых после болезни… и убивали их на глазах домочадцев… грабили… насиловали девушек.

Плач, рыдания, вопли, истерики, безумие, смерти от разрыва сердца, — вот что было на рассвете в местечке одиннадцатого мая, когда стало известно об истреблении мужчин в комиссариате. Женщины припадали к земле, бились в пыли и молили о смерти. Сформированная утром охрана из бандитов не давала и плакать, загоняя свои жертвы ежеминутно в дома. В домах жило теперь не по одному, а по несколько семейств, состоявших только из женщин и детей.

Остальные дома были брошены на произвол хулиганов и деревенских женщин, уносивших под наблюдением охраны последние вещи и продукты из домов.

Местечко замерло.

Никто не просил ни пищи, ни помощи.

Дети тихо умирали на грудях своих полумертвых матерей. По временам доносился лишь шум из оставленных домов, где хозяйничали бабы и хулиганы…

…Потом наступил голод…

Крестьяне отказывались отпускать хлеб и продукты для населения… вдовы с пятью, семью и десятью ребятами оставались без пищи и помощи.

…Потом появился тиф…

 

II. Ладыженское сидение

Еврейство местечка Ладыженка издавна жило под угрозой погрома, антисемитское настроение существовало тут всегда. Пропаганда его велась многоразлично. Местные чиновники, проходя, смаковали «еврейские анекдоты», антисемит священник и учитель народной школы не пропускали случая пройтись по адресу евреев и доказывали даже на уроках, что евреи скверный и фальшивый народ. Еще в 1905 году, в эпоху погромов, чувствовалось, что погром повис в воздухе и вот-вот разразится со всеми присущими ему ужасами, был даже назначен день, но ливень помешал съехаться крестьянам, и погром не состоялся. В дни бейлисовского процесса местный священник выступал на базаре с зажигательными речами и божился, что давным-давно окончательно доказано употребление евреями христианской крови.

Так было во дни свобод.

И при сменах всевозможных властей.

И вот в текущем году, в мае месяце, окончательно почувствовалось, что надвигается нечто ужасное. Бежавшие из окрестных сел и местечек приносили зловещие вести. Лилась волна кровавого погрома. В ближайшем местечке Терновке большая банда устроила погром со многими жертвами. Убивали и истязали евреев и в окрестных селах. Чувствовалось тревожное и в поведении местных крестьян. Они ходили группами и шушукались между собой. По целым дням до поздней ночи происходили заседания в Волостном Управлении. У крестьян часто вырывались намеки, — у кого и в угрожающем тоне:

— Вот мы вам ужо покажем.

А у кого и с сожалением:

— Будет вам плохо.

Нервы стали болезненно напряжены.

Начали истолковывать к худшему самые обыкновенные и невинные явления. Зажиточная часть еврейского населения и молодежь понемногу и незаметно стали покидать местечко. Бегство становилось с каждым часом все более паническим. Оставляли домашние вещи, белье и одежду на произвол судьбы. Даже наличные деньги не захватили с собою, а закопали где попало, боясь нападений в пути. Особенно страшен был понедельник, — 12-го июля, ярмарочный день. К нему приурочили погром. В воскресенье, накануне, происходило чрезвычайно продолжительное заседание в Волостном Управлении.

На заседание прибыло два незнакомца.

Кто они были?

Неизвестно.

Но самый факт их прибытия, торжественное и вызывающее поведение парубков после заседания, а также то, что некоторые пожилые крестьяне доброжелательно передавали своим знакомым евреям по секрету, на ухо: — утекайте…

…Завтрашняя ярмарка…

Все это вместе внушало такой непобедимый ужас, что в ту же самую ночь, темную, дождливую, многие еврейские семьи — женщины и дети двинулись пешком в Голованевск по дороге, полной ухабов и рытвин.

Оставшиеся евреи не показывались в этот день на улицах. Таились в темных норах, в кошмарном томлении ожидания. Прошло несколько часов, а ярмарка, вопреки опасениям, протекала самым обычным и мирным образом. Евреи понемногу стали вылезать из своих «танков», как с горьким юмором называли они свои погреба, чердаки и прочие убежища. Но внезапно, когда базар был в полном разгаре — появилось двое верховых.

Они ворвались в самую гущу базара.

Выстрелили в воздух.

То был сигнал.

Крестьяне, приехавшие на базар, спешно разбежались, местные крестьяне тоже скрылись. А евреи снова помчались прятаться, кто куда мог. Прошло некоторое время, и ладыженские крестьяне снова появились, теперь уже вооруженные вилами, ломами, топорами, а некоторые и ружьями. Они разделились на маленькие группы по шесть — восемь человек. По-видимому, еще раньше был разработан план распределения крестьян на группы, потому, что в каждой оказывался один или двое с огнестрельным оружием. Начали с поисков большевистского комиссара.

Его нашли и убили.

Его изрубленный и изрезанный труп выбросили на средину улицы.

После этого прошли по еврейским домам, покинутым жителями, и забирали все, что им хотелось… То, что для них не имело непосредственной ценности, они ломали, рвали, уничтожали. Вслед за ними появились подводы с крестьянскими бабами и парнишками, которые успели в короткое время опорожнить почти все еврейские квартиры, оставив только голы я стены и полы.

Ночью началась сильная пальба.

Она стихала.

Потом начиналась снова.

Так продолжалось до самого утра.

Никто не знал: пришла ли новая банда или то было работой исключительно своих местных крестьян, желавших нагнать ужас. В промежутках между стрельбой они снова и снова спускались в погреба, взбирались на чердаки и без всяких предисловий и обвинений, размахивая револьверами, топорами и дубинами, зловещим шепотом требовали:

— Денег…

Нередко называли свои жертвы по именам…

Дикая пальба, вид бандитов, бывших в большинстве в масках, их неестественные придушенные голоса, полутьма свечек, зажигаемых в еврейских убежищах, — во всем этом содержался такой могильный ужас, что евреи не пробовали даже торговаться и отдавали бандитам все, что имели при себе, часто даже больше того, что у них требовали.

Кошмар

С утра набатный звон созвал на сход.

О чем-то совещались.

Потом весь сход, стар и млад, рассыпался по еврейскому кварталу, и погром принял уже совершенно другой характер. Уже они теперь были без масок.

Нагло смотрят знакомым евреям в глаза и требуют денег, снимают одежду с тела, бьют — когда не позволяют снимать, бьют без всякого повода или придумывают грехи:

Уже слышится кличка:

«Коммунист».

Распространяются сказки об ограбленных церквах, об убитых священниках. Хватают, увозят куда-то евреев. Улицы и переулки уже полны дикого, безобразного, пьяного погромного гула. Слышатся отдельные выстрелы, рыдания, топот лошадей… Два дня продолжаются убийства. Целые семьи вырезывались без остатка. Никто не может рассказать, как, при каких условиях, погибли несчастные мученики, — это остается тайной, унесенной жертвами в могилу. Но по позам, по виду убитых, может человек с достаточно сильными нервами представить себе, какими муками сопровождалась их смерть. Да два-три свидетеля, с застывшим ужасом в глазах, еле могут что-то рассказать…

…Шепотом, жутко озираясь…

Вот что видел Давид Плоткин с чердака через щелку.

Два бандита зашли к вдове Брайне.

Потребовали денег.

Она им отдала все, что было при ней.

— Мало.

Ей отсекли топором одну руку.

Она упала…

С диким криком снова требовали:

— Денег!

Отсекли другую руку.

…Когда начали отрезать груди, она скончалась под ножом…

Погребальщики Дубник и Жорнист, рассказывали, что в среду 18 июля староста их разыскал, велел собрать погребальное братство и похоронить убитых. В течение всей резни увозили убитых на кладбище, в сопровождены бандитов. Когда погребальщики проходили по улицам, они видели валяющиеся по середине улицы трупы, и трупы в открытых домах с выломанными дверьми, в кучах мусора, щепок от разных хозяйственных и домашних вещей. Многих убитых узнавали только по одежде: трупы были распухшие, исколоты и разрублены. Пекер с женой лежали у себя в квартире, он с отрубленной головой, она с распоротым животом… между отцом и матерью барахтались еще живые, задыхающиеся двое малюток двух и трех лет. В среду погребальщики собрали шестьдесят девять трупов и множество отрубленных органов человеческого тела: головы, руки, ноги, а также совершенно не распознаваемые и неопределимые обрывки мяса. Раввина нашли с отсеченными руками, а шея и грудь исколоты вилами. Резника нашли с раздробленной головой и вытекшим мозгом. Они собрали около 25 женщин, — девушек и замужних, — в полном смысле разорванных на части.

Еще о многих и многих ужасах рассказывают погребальщики…

…и рыдают посреди рассказа…

…А кошмар все продолжался…

Вечером 14 июля снова раздался колокольный звон. Созван был, вероятно, новый сход, приехал какой-нибудь новый погромный командир. Прошло немного времени, и староста стал обходить чердаки и погреба. Он приказывал евреям перейти в Управу, где жизнь их будет в безопасности. Около двухсот евреев пробрались к Управе, окруженной приезжими вооруженными бандитами. Евреи спрашивали у крестьян:

— Зачем нас сюда сгоняют?

И им отвечали разно.

Одни говорили, что привели их сюда, чтобы спасти им жизнь.

— Уж больно распустились наши, невозможно удержать, — только так и удастся сохранить жизнь уцелевшим.

Другие отвечали просто:

— Решено бросить бомбу в Управу, чтобы одним махом избавиться от жидов.

Евреи, добравшись сюда по улицам, покрытым телами изрубленных, обрывками человеческого мяса и оторванными человеческими членами, могли ждать только самого худшего. Двое суток в кошмарном томлении пробыли они в Управе, в страшной духоте и тесноте, с мыслью о неминуемой смерти.

Вдруг вошел в Управу молодой человек.

Изящно одетый, сопровождаемый вооруженными людьми, он в их присутствии прочел приказ атамана — что строго воспрещается убивать и грабить евреев. При этом он произнес длинную речь о том, что евреи сами виноваты в резне: они вмешиваются не в свои дела, веселятся на чужом пиру. Атаман же не человек, но ангел, и он прощает отъявленным преступникам, хотя евреи, по своим действиям в Умани, где выкаливали священникам глаза, совершали обрезания над стариками-крестьянами, — и не заслуживают, чтобы их оставили жить на земле.

Оратору отвечал Давид Плоткин.

Он вложил в свою речь всю горечь, накопившуюся в наболевшей, истерзанной душе, и разрыдался горькими слезами отчаяния.

Рыдали и все евреи.

Посол как будто смягчился.

Стал совещаться с крестьянами.

Ушел.

В Управу вошел староста и объявил, что сход постановил разрешить евреям разместиться в восьми домах на определенной уличке, которая будет охраняться, чтобы больше не нападали на евреев.

Евреи перешли в указанное место.

Вооруженные крестьяне их охраняли.

Охрана забрала то, что еще осталось у евреев из денег и одежды, угощая при этом их побоями. Съестных припасов не было у охраняемых. Выйти достать их не разрешалось. Вид этих измученных, полунагих, с опухшими лицами, покрытыми кровоподтеками, был кошмарно ужасен. Крестьянки, иногда заглядывавшие сюда, вытирали слезы…

…и оставляли ломтики хлеба…

17-го июля прискакали 18 верховых.

Начали искать коммунистов.

Нашли их в лице двух малолетних мальчиков и хотели их забрать с собою.

Но отец воспротивился и не давал. Началась борьба и перепалка.

Бандиты крикнули товарищей, прибежало еще несколько человек.

Они убили защитника-отца.

А вместе с ним и сыновей его.

По местечку пустили слух.

— «Евреи нападают на власть».

Пришла большая толпа крестьян, выгнали евреев из домов-убежищ.

И повела в неизвестном направлении.

— Куда вы нас ведете? — спрашивали несчастные.

Им отвечали:

— На кладбище.

И пояснили:

— Там вы выроете себе могилу, и мы закопаем вас.

Евреи покорно шли.

Уж были близко от кладбища.

Но тут появился крестьянин, бывший солдат, по имени Тит, — профессиональный конокрад, — он по-видимому был главарем банды. Он отдал приказ гнать евреев обратно в местечко и запереть их в синагоге.

Долгие часы провели они здесь.

…Ждали смерти…

Вечером пришел в синагогу Тит и произнес речь о том, что следовало бы сжечь синагогу вместе с евреями.

— Но мы, — защитники народного права, — милостивы и даруем вам жизнь.

Сделал великодушный жест.

— Даю вам два мешка муки и расходитесь по домам.

Но евреи стали умолять, чтобы им разрешили остаться в синагоге, — на людях не так страшно. Им разрешили.

…С той поры начинается специфически ладыженская трагедия…

Пять недель в синагоге

Погром кончился,

Нельзя же в горячее время уборки несколько недель подряд заниматься одной лишь резней и любоваться ужасами еврейской смерти. Крестьяне оставили ладыженских евреев в покое и от восхода до заката солнца работали в поле.

Но…

…время от времени…

Когда хочется немного поразвлечься, крестьяне посещают синагогу, где ютятся остатки ладыженского населения, — изголодавшиеся, с застывшими от ужаса глазами, голые… грязные… многие в сыпнотифозном жару.

Начинаются «представления»…

— Це наш цирк с жидюгами.

Приказывают дряхлому шамкающему еврею петь хасидские песни и проделывать смешные гимнастические приемы.

Протягивают грязную ногу в вонючей портянке.

— Целуй.

Выводят тифозно-больного на улицу и велят плясать, ползать в грязи на четвереньках.

…Изнасилуют походя малютку…

……………………………………………………………………………………..

Бывают гости у крестьян, — налетчики бандиты из других мест, — и крестьяне хвастаются перед ними своим цирком из сотен еврейских «комедиантов».

Услаждают их «представлениями».

Одно такое представление закончилось тем, что всех евреев выгнали из женского отделения синагоги — (езрас-ношим), а человек десять бандитов остались наедине с двумя еврейскими девушками, — они теперь в Киев в венерической больнице.

Из местечка не выпускали евреев. Медицинская помощь захворавшим от волнения и голода, тесноты и насекомых — запрещена.

Лишь изредка кое-кто из стариков крестьян, а в особенности крестьянские бабы, принесут из жалости кусок хлеба или немного супа. Теплицкий, пробывший пять недель в синагоге, рассказывает: в синагоге был такой спертый воздух, что можно было задохнуться. Грязь неимовернейшая. Многие переболели сыпным тифом и другими болезнями. Больные метались в жару и безумном бреду. Дети рыдали и молили о хлебе. Остальные, на пороге болезни или сумасшествия, ходили как в чаду…

И вдруг появляется крестьянин.

Раздается его жирный, здоровый голос.

— А ну поцелуй свою бабу…

Евреи были приведены в такое состояние, что однажды, под острием закинутой над нею сверкающей шашки, мать с рыданием умоляла собственную дочь пойти с четырьмя бандитами…

…в женское отделение…

Исход

Евреев не выпускали из Ладыженки.

Но безграничный жизненный инстинкт разрушил все запреты, победил все опасности и сделал невозможное свершившимся фактом. Ладыженские старики, больные, дети, еле передвигая ноги, вырвались из этого страшного ада и, с неимоверными усилиями, добрались, наконец, до другого еврейского местечка.

Больше 1000 человек ладыженцев находятся по сей день в Голованевске. Оборванные… босые… со сгнившими рубахами на теле… или совсем без рубах, — мужчины и женщины, здоровые и заразно-больные, валяются по синагогам в женских отделениях, в пустых амбарах или просто на улицах. Один Бог или их посиневшие, крепко сжатые губы могли бы рассказать, как живут эти люди, как они проживают свой день. Часто-часто тянется катафалк по кривым улицам местечка и часто-часто производятся сборы ладыженцам на саван.

Недавно привез крестьянин в уманский еврейский госпиталь двух последних ладыженских евреев.

…Две молодые девушки.

Страшно избиты, изранены и искусаны.

Одна с отсеченным носом.

Другая с поломанными руками…

Кроме наружных ран, они лечатся от венерической болезни…

 

III. Иванковское пленение

С самого начала оперирования повстанческих сил в нашем местечке и до средних чисел апреля специфического погромного ужаса мы не испытывали. Шел мирный длительный разгром и обнищание еврейского населения с бесконечными контрибуциями, реквизициями, конфискациями, с отдельными случаями вымогательства и насилия и становящимися все алчнее и хищнее погромными аппетитами. Мне, как председателю еврейской общины, часто приходилось обращаться к главарям повстанцев с разными ходатайствами и просьбами от имени еврейского населения. Мне часто приходилось преподносить главарям ценные подарки, давать взятки, чтобы смягчить суровость того или иного приказа. Это обстоятельство расположило ко мне в известной степени некоторых предводителей. Я имел возможность присутствовать при их беседах, пиршествах и спорах, принимавших весьма часто чрезвычайно бурный характер. Главари угрожали друг другу револьверами и отборно ругались.

Доступнее других для переговоров был кавалерист Сенька.

Человек неимоверной физической силы, замкнутый, молчаливый, пользующийся большим авторитетом, этот Сенька некоторое время главенствовал в нашем городе, и его почти всегда удавалось склонить отменить ту или иную меру против евреев, предпринятую им самым или его товарищами.

Ко мне он относился дружелюбно.

Но вот, в начале апреля, он покинул наш город для каких-то военных операций, а 17-го апреля вернулся с 6-ю солдатами, среди которых находился и Трясилов.

Трясилов

Человек этот лет 30, худощавый, нервный, порывистый, непреклонный в своей суровости, с своеобразным ораторским талантом, с уменьем влиять и управлять своим богатым оттенками голосом. Он получил свое военное воспитание в австрийском плену. Там он, по-видимому, находился в украинском лагере военнопленных, нахватался громких слов о «самостийности». На родине пристал к повстанцам.

К нам он приехал в звании сотника. Через несколько часов после приезда он потребовал к себе Представителей еврейской общины.

Пошел я и еще три человека.

Он нас встретил грозно.

Произнес утонченно юдофобскую речь о жидах-коммунистах, которые захватили власть в свои руки, разрушают и обстреливают христианские церкви.

— В течение часа выдать все оружие, — приказал он.

Заявил, что по его сведениям оно в большом количестве находится у евреев Иванковских.

А в противном случае, пригрозил он — вырежу и утоплю поголовно.

Оружия, за исключением одного испорченного охотничьего ружья, у евреев не было, — оно и было представлено Трясилову.

И евреи трепетали за свою безопасность.

Но в это время в город прибыл назначенный атаманом новый комендант Сагнатовский, родом из ближней деревни, недоучившийся интеллигент, типичный вырожденец. При нем Трясилов стал играть лишь второстепенную роль. Уже не был самостоятелен в решениях и мерах против евреев и мог лишь подстрекать Сагнатовского. Требование о выдаче оружия было позабыто, однако в городе был расклеен приказ за подписью коменданта:

«Выезд из города воспрещен исключительно жидам».

Жизнь вошла в обычную погромную колею.

Один за другим стали следовать наказы о немедленной доставке съестных припасов, лакомств, мануфактуры, обмундирования, сапог, мелких и крупных денежных сумм…

Город был совершенно отрезан от окрестностей, сильно разорен, и приходилось напрягать последние усилия, лишиться чуть ли не единственной смены белья, чтобы хоть отчасти удовлетворить этот беспрерывный поток наказов. Тем временем Трясилов тщетно старался составить под своим предводительством отряд из местных и окрестных крестьян. Он их заманивал хорошим обмундированием и жалованием вперед, но крестьяне, переодевшись и получив аванс, разбрелись. Их сменила другая партия, которая поступила точно также.

… И бесконечно приходилось еврейскому населению выдавать обмундирование и деньги на расходы.

В руках Трясилова

Между тем Сагнатовский со своим отрядом был отозван из Ивановки, и город всецело остался в руках Трясилова, которому, наконец, удалось собрать и вооружить небольшой отряд из подонков окрестного крестьянства. Трясилов стал усиленно заниматься распространением среди крестьян небылиц о евреях. Он говорил в штабе, на площади, на волостных сходах и вообще, где попало, при всяком удобном случае, что нужно православным спасаться от еврейского насилия, от евреев, которые с помощью китайцев превращают храмы в цирки.

Патетически призвал к борьбе за веру:

— Бей жидов, спасай Россию!

Темные элементы из местного крестьянства прислушивались к его словам и заражались ядом ненависти к евреям. В их отношениях к евреям стало замечаться отчужденность и почти враждебность.

30-го апреля Трясилов позвал к себе представителей еврейского общества.

Пошел я и еще двое.

С обычной суровостью он заявил нам, что его терпение лопнуло, и он требует, наконец, выдачи оружия.

— 400 винтовок и 4 пулемета!

— Но где же…

— Они спрятаны… спрятаны я знаю, в противном случае… заморю голодом и утоплю всех мужчин!

Мы пробовали возражать.

Но он выхватил револьвер.

И под направленным на нас дулом револьвера мы принуждены были замолчать.

Он объявил нас арестованными. Справился у солдат:

— Согнаны ли жиды?

Мы поняли, что здесь готовится что-то ужасное, но бессильны были предупредить об этом евреев, Когда вестовой доложил Трясилову.

— Готово.

Он под конвоем повел нас в синагогу.

Синагога оказалась окруженная густою цепью солдат. Нас прямо туда бросили. И Трясилов, не заходя в синагогу, стоя на пороге, произнес своим громким басом:

— Сидите пока сдохнете.

Это было часов в десять утра.

В синагоге было почти все еврейское мужское население города, не исключая даже и малолетних гимназистов. Все они были забраны из квартир, на улице и где только попадались.

Проходит час, другой…

Никто к нам не является.

Лишь солдаты изредка заглядывают в двери.

И смеются.

Им запрещено было, по-видимому, вступать с нами в разговор, ибо от всех наших попыток заговорить с ними они отмахивались штыками.

Жуть росла.

Многие впали в предсмертное томление.

День тянулся бесконечно долго.

Настал вечер.

…Тьма…

Во тьме отрывочные вздохи…

Слова предсмертной молитвы…

… «Видуй»…

Весть о нашем заключении, благодаря нашим женам, проникла и в русский квартал. Русские сначала равнодушно отнеслись к очередной «шутке» Трясилова, но когда настал глубокий вечер, заволновались и они. Им стало жутко спать в эту ночь. Делегация от крестьян со священником во главе пошла к Трясилову и от имени крестьянского схода стала требовать, чтобы нас освободили с тем, чтобы два уполномоченных от крестьян в сопровождены солдат обыскали все еврейские дома. Трясилов, все время заискивающий перед крестьянами, обещал удовлетворить ходатайство.

Двери синагоги открываются.

Входит Трясилов.

Он поднимается на амвон, зажигает свет.

Смотрит… молчит…

Ни слова.

Минут десять рассматривает мрачно находящихся в синагоге евреев. Потом медленно вынимает бумажку и читает, отчеканивая каждое слово:

— Батька атаман приказал построить всех жидов по четыре, вести их к Тетереву и утопить.

Опять молчание.

Минут двадцать молчания.

Один из присутствующих стал проявлять признаки умопомешательства.

Трясилов вынимает вторую бумажку.

Читает.

— От имени Совета повстанцев объявляется, что даруется жизнь еврейскому мужскому населению с тем, что оно обязуется внести к завтрашнему утру 35.000 рублей, 60 пар сапог, 120 пар белья…

и т. д. и т. д.

Свертывает бумажку

— Что жиды… будет выполнено?

Раздалось единодушно:

— Будет… Будет…

— Ну… — Махнул рукой… — Разойдитесь по домам.

Теперь лишь, выйдя из оцепенения, евреи заплакали.

…Крестьянские уполномоченные, в сопровождении солдат, ходили из дома в дом, и солдаты забирали все что попадалось…

На следующий день…

Уж прямо сдирая с себя последнюю шкуру, был частично выполнен приказ. Денег у нас собралось 20.000 рублей, и мы, представители общины, решили внести денежную повинность лишь тогда, когда она будет собрана полностью.

А тут разразилась новая беда.

Весь еврейский скот, слишком шестьдесят коров, был угнан бандитами с пастбища. Мы решили, не откладывая, зайти к Трясилову, — может быть, нам удастся его склонить вернуть скот хозяевам.

Это было 3-го мая.

В этот день приехал атаман Струк и расположился с штабом верстах в 2-х от Иванково. Вечером он со свитой заахал к Трясилову.

Мы раздобыли бутылку вина и торт.

Пошли к Трясилову.

Преподнесли атаману вино и торт, поздравили в верноподданнической форме с приездом. Он нас любезно принял, попросил даже садиться, но мы не успели ему изложить своей просьбы, так как он через несколько минут уехал со своей свитой. Мы остались с Трясиловым. Мы ему отдали собранные 20.000 рублей и просили о возвращении угнанного скота.

Трясилов был слегка пьян.

Он нашу просьбу пропустил мимо ушей и стал хвастаться своей удалью.

Говорил о порывах биться… бороться…

Речь его была бессвязна.

Она часто прерывалась восклицаниями:

— Правда, я черноморский казак… я второй Гонта… в моих жилах кровь Хмельницкого.

Таинственно шептал, захлебываясь от восторга:

— То-то завтра будет… ох будет…

К концу своих излияний он стал мрачен. Заметно было, что он что-то задумывает. Мы хотели распрощаться и уйти, но он внезапно, властно, заявил, что мы арестованы.

— Будете убиты… утоплены… если сейчас же не внесете недостающих 15.000.

Под страхом смерти

С большим трудом нам удалось, при помощи стражников, дать знать тревожно спящему городу о требовании и угрозах Трясилова. Местный раввин, в сопровождены двух солдат, стал обходить еврейские дома.

Собирал деньги.

Уж было собрано около восьми тысяч.

Неизвестно, — умышленно или нет, — солдаты от него отлучились и на него напала другая группа бандитов и отобрала всю сколоченную с таким трудом сумму.

Раввин вошел в штаб трясущийся, бледный. Прерывая речь рыданиями, рассказал он о случившемся.

Трясилов вскочил.

— Так нет у вас 15.000?

Дико поводил глазами.

— То 30.000 дадите!

Мы объяснили, что денег негде взять.

Трясилов, с убийственным хладнокровием, поблескивая зубами и глазами, стал как бы рассуждать сам с собою, любуясь впечатлением, производимым его словами:

— Не 30.000, то 50.000, не 50.000, то 100.000.

И вошел в азарт.

— Сто пятьдесят, двести.

На последней цифре он остановился.

Испытующе ждал ответа.

Мы опять объяснили, что больших сумм денег у евреев в городе уж нет. Тогда Трясилов позвал своего помощника Бунгужного, малограмотного тупого человека, разбойничьего закала, и приказал:

— Возьми пару добрых молодцов и уведи этик жидов к Тетереву.

С угрюмой силой добавил:

— Убить и утопить!

Нас четверых, в сопровождении пяти бандитов, вывели на улицу и повели по направлению к реке. Но тут Бунгужный остановил шествие. И объявил.

— Мы их здесь убьем.

Молча постоял, не отдавая приказа. Солдаты ждали. Он сказал снова:

— Поведем их обратно в город, там убьем.

Повели обратно.

Близ штаба к нам вышел навстречу Трясилов, о чем-то спросил Бунгужного на ухо, велел нас ввести в дом. Здесь он вынул бумажку и заявил:

— Только что получен приказ от батьки атамана забрать все гроши у жидов.

… Нас троих и раввина заставили обходить с бандой все без исключения еврейские дома. Мы шли из дома в дом, не минуя и жалкой развалины, стучали осторожно и говорили, — по приказу, — мягкими приветливыми голосами:

— Откройте, не бойтесь, это мы, такие-то.

Отбиралось решительно все, что было, даже суммы нищенские в несколько рублей, детские пеленки, чулочки…

Это было часа в три четыре ночи…

…Я отупел.

Без сознания, автоматически, я двигался с солдатами, автоматически смягчал голос, кое-кого из обомлевших приводил в чувство. Припоминаю, что Трясилов часто являлся к бандитам, отбирал собранные деньги, хвалил солдат и приобадривал к дальнейшей работе. Лишь к рассвету, когда осталось не обысканных 30–40 домов, мне удалось ускользнуть.

…Я спрятался в подвале.

Смерть

…Смерть уже чувствовалась в воздухе…

Все видели, что Трясилов ищет только предлога для кровавой расправы. К кому обратиться, у кого искать помощи?..

В воскресенье евреи решили назначить пост.

Собрались в синагогу.

Думали, что в синагоге менее опасно, чем в другом месте, — даже у самого отчаянного разбойника не поднимутся руки убить еврея, когда он стоит в синагоге и молится.

Синагога была полна.

Но лишь только встали на молитву, вбегает еврей и говорит, что подходят повстанцы.

И рассказывает:

— К одному еврею, недалеко от синагоги, подошел солдат и попытался его ограбить, но еврей стал сопротивляться и хотел его бить. Тогда тот ушел.

Нам эта история совсем не понравилась. Почти тут же в синагогу ворвались пять солдат и с криком:

— Вы, жиды, убили одного нашего товарища, другого ранили, мы вам покажем!

Нагайками нас согнали в верхнюю синагогу.

Стали ружьями у двери.

Двое обходили толпу и, заставляя поднимать руки вверх, каждого обыскали и отобрали деньги, часы, и даже несколько пиджаков. Затем велели женщинам оставаться в синагоге, а мужчинам выйти.

— На улицу!

Били нагайками, чтобы скорее шли.

У двери народ сменился, не могли пройти так скоро, а они стоят позади и бьют.

Мы с трудом протискались.

Видим: напротив, на горке, стоит целый взвод верховых, держат ружья наготове.

Целят в нас…

Мы, теснясь, попятились назад.

А сзади нас били нагайками:

— Выходите, паршивые жиды.

Мы начали разбегаться по сторонам.

Тут начали стрелять…

…одного за другим…

И я вижу, как люди падают.

И я подумал, что надо тоже лечь…

И я лежу…

А тут не перестают стрелять.

…На минуту стихло, вижу — солдаты с нагайками расхаживают по площади… бьют, чтобы вставали… я поднялся, взял в сторону… перескочил через забор… забежал в сад…

Вскочил в уборную.

Там было уже четверо… я пятый.

Один увидал, что недалеко от забора лежит его раненый сын. Видно после того, как пуля его поразила, он имел силы немного бежать. Отец побежал и тоже втащил его к нам.

Я сел.

И отец положил его ко мне на руки.

У меня на руках он и скончался.

…Вся площадь синагоги была покрыта убитыми и ранеными. К раненым не пускали и многие из них испускали дух, беспомощно лежа посреди площади. С мертвых и раненых солдаты снимали одежду и оставляли лежать голыми.

 

IV. Проскуровская кровавая бойня

Проскуров является самым оживленным городом в подольской губернии. Население его простирается до пятидесяти тысяч человек, из них до двадцати пяти тысяч евреев. Город охранялся милицией, подчиненной коменданту. Дума, не доверяя всецело милиции, организовала собственную, так называемую квартальную охрану. Во главе ее стояло бюро, с председателем христианином Рудницким и товарищем председателя евреем Шенкманом. Состоя преимущественно из евреев, охрана эта не пользовалась расположением коменданта Киверчука, и он чинил ей всякие затруднения, отбирал оружие и т. д. В Проскурове еще во времена царя имелись все легальные и нелегальные партии. При смене власти, и с воцарением директории, сохранились в Проскурове и большевистские ячейки, но существовали нелегально. Вообще же все социалистические фракции, не исключая и большевиков, были объединены в общей организации, возглавляемой бундовцем Иоффе.

Недели за три до того, о чем повествует эта история, случилось обстоятельство, оказавшееся для Проскурова роковым.

В Виннице состоялся съезд большевиков.

Он вынес резолюцию о поднятии большевистского восстания во всей подольской губернии, причем днем восстания было назначено 15 февраля. Во главе большевистских организации в других местах стояли более серьезные люди, признавшие, что момент для выступления является не подходящим. В Проскурове же во главе большевистской ячейки стояли люди слишком юные и малосознательные. Помимо того, было еще одно существенное обстоятельство, побудившее проскуровских большевиков начать выступление: в городе были расквартированы два полка, определенно большевистски настроенные. На поддержку их большевики и рассчитывали.

В начале февраля приехал атаман Семесенко.

Он приехал во главе запорожской казацкой бригады, а вместе с ней появился и третий гайдамацкий полк.

Появление этого полка вызвало среди евреев тревожное настроение. Полк этот вел себя вызывающе и у него было погромное прошлое. Но атаман Семесенко вел себя очень корректно. Он послал в типографию наказ, в котором объявлял, как начальник гарнизона, что всякая агитация против существующей власти будет караться по закону военного времени, равно как и всякие призывы к погрому, причем уличенные в таком призыве будут расстреливаться на месте. Передавали также, что на одной из станций он расстрелял казацкого офицера за попытку грабежа. К атаману отправился товарищ председателя квартальной охраны Шенкман, чтобы лично с ним познакомиться. Атаман его любезно принял, обещал снабдить охрану оружием и оказать ей всякое содействие к предотвращению погромов.

Между тем комендант Киверчук, осведомившись об этом, распорядился, чтобы набранный в типографы наказ не был опубликован.

Большевистское выступление

До Иоффе тем временем дошел тревожный слух, будто в Проскурове затевается переворот, и что в штабе коменданта уже определенно говорят, что намечена и будущая большевистская власть с Иоффе во главе. Обеспокоенный Иоффе вызвал представителей фракции. Представители коммунистической партии заявили, что восстание действительно подготовляется и уже формируется будущая власть. На протесты представителей других фракций и указание, что восстание это их приведет к краху, а евреев к погрому, они ответили, что восстание одновременно произойдет по всей Подольской губернии и что в Проскурове на стороне восставших будет часть гарнизона и 16 деревень готовятся придти на подмогу.

В пятницу вечером, 14 февраля, в бюро квартальной охраны явилось два молодых человека из большевистской фракции и объявили, что на 12 часов ночи назначено выступление.

— Какую позицию займет квартальная охрана?

Им было отвечено:

— Квартальная охрана — организация беспартийная, она будет нейтральна.

При этом Шенкман указал на несвоевременность выступления и на то, что это обязательно приведет к еврейскому погрому.

Но ему ответили:

— Выступление общегубернское, и благоприятный исход его обеспечен.

Все члены квартальной охраны заявили, что они никакого участия в политическом выступлении принимать не будут.

Образовался уже и большевистский ревком.

Шенкман зашел в Ревком.

Убедившись, что работа у большевиков не налажена и что предполагаемое выступление окажется, по его словам, блефом, он обратился к наиболее серьезному большевику с указанием на вред этого выступления.

Но было уже поздно.

…В шесть часов утра раздались выстрелы…

Восстание началось.

Большевики захватили почту и телеграф, арестовали коменданта Киверчука, считая его, не без основания, опасным черносотенцем и погромщиком. В центре города открыли свой штаб. В казармах разбудили спавших солдат и объявили им, что восстание началось, и предложили им выступить против петлюровских войск, сконцентрированных в вагонах за вокзалом.

На указание солдат:

— У нас же нет пулеметов.

Ответили:

— Пулеметы имеются у крестьян, которые уже приближаются к городу.

Тогда солдаты арестовали своих офицеров.

Захватили полковое оружие и выступили по направлению к вокзалу. Там они открыли огонь по вагонам, где находились гайдамаки и другие казачьи части. Но когда те вышли из вагонов и солдаты убедились в их многочисленности, они отступили к своим казармам.

Казаки гнались за ними.

Начали обстреливать казармы.

Тогда солдаты рассеялись по разным направлениям и скрылись от преследования.

Между тем у штаба толпились рабочие, вооруженные, и в солдатской одежде. Заметив приближающуюся от вокзала верхом на лошадях казацкую сотню, они говорили между собой:

— Они с нами.

Но тут раздалась громкая команда:

— Заряжать ружья! И раздался залп.

Последние остатки большевиков разбежались.

Клятва смерти

Стрельба взволновала представителей города, и они стали собираться в думе. Городской голова отправился в комендатуру, но там никаких сведений не дали. Он уже собрался уходить, как к комендатуре подъехал Киверчук, только что освобожденный из-под ареста.

На вопрос:

— Кто же Вас арестовал?

Он ответил:

— Жиды — члены квартальной охраны.

И прибавил, что вместе с ними выступил против него его ординарец.

— Я его только что собственноручно застрелил.

Атаман Семесенко, на этот раз в полном согласии с Киверчуком, вступил в исполнение обязанностей начальника гарнизона. Вступление свое он ознаменовал пышным угощением гайдамаков. За обедом обильно угостил их водкой и коньяком. А потом обратился к ним с речью, в которой обрисовал тяжелое положение Украины, а также понесенные ими труды на поле сражения. И отметил, что самым опасным врагом украинского народа и казаков являются жиды.

— Их необходимо вырезать для спасения Украины и самых себя.

Он потребовал от казаков клятвенного обещания в том, что они выполнят свои священные обязанности:

— Вырежут еврейское население.

Но при этом они также должны поклясться, что жидовского добра грабить не будут, так как грабеж не достоин казаков.

Казаки были приведены к знамени.

Они присягнули, что будут резать, но не грабить.

Кровавая клятва смерти была дана.

Когда один полусотник предложил вместо резни наложить на евреев контрибуцию, то Семесенко крикнул ему:

— Расстреляю!

Нашелся также один сотник, который заявил, что он не позволит своей сотне резать невооруженных людей. Он имел большие связи в правительстве Петлюры, и Семесенко не решился его трогать, только отправил его сотню за город.

Казаки выстроились в походном порядке.

С музыкой впереди и с санитарным отрядом отправились они в город.

Прошли по главной улице.

В конце ее разбились на отдельные группы и рассыпались по боковым улицам, сплошь населенными евреями.

А еврейская масса…

Она даже не была почти осведомлена о происшедшем большевистском выступлении. Привыкнув последние время ко всякого рода стрельбе, она не придала особого значения тем выстрелам, которые раздавались утром. Эго было в субботу, и правоверные евреи с утра отправились в синагогу, а затем, вернувшись домой, сели за субботнюю трапезу. Многие, согласно установившемуся обычаю, поели субботнего обеда, легли спать.

…И проснулись от грозного гула беды…

Истребление

Ангел смерти стучал в их двери.

Рассыпавшиеся по еврейским улицам казаки, группами от пяти до пятнадцати человек, с совершенно спокойными лицами входили в дома.

Вынимали шашки.

И начинали резать бывших в доме евреев, не различая ни возраста, ни пола.

Они убивали стариков, женщин, детей….

…Даже грудных младенцев…

Не только резали, но наносили также колотые раны штыками. К огнестрельному оружию они прибегали лишь в том случае, если отдельным лицам удавалось вырваться на улицу, — тогда вдогонку посылалась пуля.

Евреи прятались по чердакам и погребам.

С чердаков их стаскивали вниз.

И убивали.

В погреба бросали ручные гранаты.

По показанию Шенкмана, — казаки убили на улице, около дома, его младшего брата, а затем ворвались в дом…

И раскололи череп его матери.

Прочие члены семьи прятались под кроватями.

Но маленький братишка увидел смерть матери.

Вылез из-под кровати.

…Начал целовать ее труп…

Зарубили ребенка.

Не вытерпел и старик отец.

Вылез из-под кровати.

…Убили двумя выстрелами…

Затем они подошли к кроватям и начали колоть лежавших под ними.

Сам Шенкман случайно уцелел…

Истребление шло полным ходом.

К дому Зальцфупа казаки подошли с пулеметами и санитарным отрядом. По команде:

— Сто-ой!

Выстроились цепью.

Начали тут же точить оружие.

Затем раздалась команда.

— За дело!

И казаки бросились в дом.

В нем вырезали всю семью.

Осталась в живых одна девушка, получившая 28 ран.

…В доме Блехмана убито шесть человек, — у одного расколот череп пополам, а девушка ранена в заднюю часть тела, для чего было приподнято платье.

В доме Крочака первым делом разбили вдребезги все окна.

Часть вошла в квартиру, часть осталась на улице. Вошедшие схватили старика Крочака за бороду, потащили к кухонному окну и выбросили его к тем, которые стояли на улице, где его и убили. Затем они убили старуху-мать и двух дочерей, а бывшую у них в гостях барышню за косы вытащили в другую комнату.

…Затем…

…Выбросили на улицу, где она была зверски убита…

После этого вновь вернулись в дом и нанесли несколько тяжелых ран 13-летнему мальчику, который впоследствии совершенно оглох.

Старшему брату его они нанесли 9 ран в живот и бок, говоря:

— Теперь мы уже с ним покончили.

…В доме Зазули убита дочь, которую…

…Долго мучили…

Мать предлагала убийцам деньги.

Но они отвечали: мы только за душой пришли.

…В доме Хеселева зарезали 8 человек и, выйдя оттуда, — начали чистить в снегу свои окровавленные шашки. Из гостиницы «Франция» выбежал старик хозяин и метался, преследуемый. За ним бегали дети старика и молили о пощаде. Смеялись над их смешными жестами…

Убили.

…Из дома Потехи сын окольными путями увел старуху мать к знакомым полякам. Но те наотрез отказались принять их.

Ему удалось приютить ее у знакомых евреев. Сам же он вернулся к семье, но уже застал всех в доме Потехи вырезанными. Старуха хозяйка дома была настолько изрублена, что он мог узнать ее лишь по фигуре. Возле нее лежал изрубленный саблями и исколотый штыками ее сын. Убита была также младшая дочь, а средняя тяжело ранена.

…и еще… и еще…

По лестнице стекала кровь и жутко капала.

Он смотрел и чувствовал, что у него мутится.

В дом, любопытства ради, зашли соседи христиане.

Он обратился к ним с просьбой помочь уложить раненых на кровати.

Но те отказались.

Лишь один, по фамилии Сикора, оказал помощь.

..В квартире Глузмана спряталось 16 евреев.

Походным порядком подошли к дому гайдамаки. Глузман стал уговаривать жену и дочерей, чтобы те спрятались, так как боялся за их честь.

Но те не хотели без него прятаться.

Гайдамаки всех выгнали во двор, а затем один из них подошел к воротам и крикнул оставшимся:

— Идите сюда, здесь много жидов.

Всех окружили.

Всех прикололи…

Лишь сам Глузман, раненый, остался жив.

Один раненый молодой человек просил пристрелить его.

Гайдамак в него два раза выстрелил. На это другой ему заметил:

— Зачем стреляешь, ведь атаман приказал резать, но не стрелять.

— Что же делать, если тот просит…

…К дому Зельмана гайдамаки подошли стройными рядами с двумя пулеметами. С ними была сестра милосердия и человек с повязкой красного креста.

Это был доктор Скорник.

Вместе с сестрой милосердия и двумя санитарами он принимал самое активное участие в резне. Но когда другая сестра милосердия, возмущенная его образом действий, крикнула ему:

— Что Вы делаете… ведь на Вас повязка красного креста!

Он сорвал ее с себя и бросил ей повязку.

А сам продолжал резать.

Перед этим он забрал из аптек весь перевязочный материал для нужд будто бы казаков, утверждая, что среди них много раненых, привезенных с фронта, что по проверке совершенно не подтвердилось. По показанию трех гимназистов, мобилизованных в Елизаветграде гайдамаками для службы в санитарном отряде, доктор Скорник, вернувшись после резни в свой вагон, хвастался, что в одном доме им встретилась такая красавица-девушка, что ни один гайдамак не решился ее зарезать.

…Тогда он…

…Собственноручно ее заколол…

В этом доме было убито 21 человек и двое ранено.

…Жуткие тени метались в надвигающемся сумраке.

Некуда было прятаться… некуда бежать.

Всюду слышался зловещий топот отрядов, глухие удары… свист шашек… торжествующе смех… краткие слова команды, предсмертный вопль из подвала… безумный смех с чердака…

Было уже пять часов вечера.

А жуткий гул резни разрастался.

По телеграфу

Между тем Киверчуком были разосланы по всему уезду телеграммы:

«Всех агитаторов и евреев расстреливать на месте или препровождать для расстрела в Проскуров».

Телеграммы взбудоражили уезд.

По деревням, по селам, по глухим местечкам, по полям, по дорогам началось истребление евреев. Негде было спастись, некуда обратиться за помощью… Земля и небо были глухи к евреям.

Вот что было в ближайшем местечке Фельштине.

Его окружили кольцом вооруженные крестьянские парни из ближайших деревень. Они представляли собой вспомогательную охрану, которую набрал начальник милиции. Сам он отправился в Проскуров и вернулся оттуда в сопровождении казаков с «красными шлыками» — гайдамаков.

Евреи поняли, что они обречены на резню.

Начали прятаться.

…В погреба… на чердаки…

Многие пытались бежать из местечка, но натыкались на кольцо охраны.

На площади собралось несколько сот гайдамаков. Тут же грузились крестьянские подводы, прибывшие из окрестных деревень.

Раздался звук рожка.

Гайдамаки построились в ряды.

Кто-то им сказал речь.

Слышались крики:

Всех… до единого…

…Глухой топот ног.

Гайдамаки рассыпались по местечку.

…Вопли… стоны… глумливый смех…

…плач детей…

…мольбы и крики насилуемых…

Большинство зарезанных женщин предварительно насиловались. Многие из уцелевших подверглись той же участи… В 12 случаях они должны были лечиться от последствий…

…Били… кололи… резали…

По улицам люди с трудом пробирались через трупы и скользили по крови, как по лужам в ненастный день.

Были счастливцы, откупавшиеся деньгами.

Были и случаи странной доброты.

…Ланда отдал шесть тысяч.

Предлагал взять все вещи, но оставить жизнь.

Гайдамак замахнулся шашкой.

Но другой остановил его.

И сказал Ланде:

— Ты лучше спрячься, а то придут другие и тебя наверное зарежут.

Он помог ему залезть на чердак по приставной лестнице и потом самую лестницу заставил втянуть на чердак и спрятать.

С чердака он наблюдал все ужасы.

Он видел, как убивали стариков и детей, вытаскивая их из домов. Видел дикую погоню с улюлюканьем. Возле самого дома заметил труп женщины. Подумал, что эта его жена, которую он незадолго перед тем вместе с дочерью спрятал в другом месте.

Соскочил с чердака посмотреть на труп.

Убедился, что это не жена, но вернуться на чердак уже не мог, так как лестница осталась там; в квартиру же зайти не решился. Тогда он вбежал в дом русского соседа и просил его приютить.

Его вытолкали.

Он вбежал на чердак соседнего дома и спрятался в соломе. Это заметили два парня из охраны. Они погнались за ним, взобрались на чердак.

Но его не нашли.

Пытались поджечь солому…

Но это не удалось.

Ушли.

…У Свинера не оказалось денег.

Стоя на улице перед гайдамаками, он умолял их пощадить его. И, прибегая к хитрости, обратился к одному гайдамаку:

— Ведь мы с тобой вместе лежали в окопах во время войны.

Гайдамак стал в него всматриваться. Затем перевел взгляд на его ноги, сказал:

— У тебя хорошие сапоги, отдай их мне.

— Возьми, возьми, — охотно согласился тот.

Они вошли в дом.

И поменялись сапогами.

Затем гайдамак вынул из кармана свежие портянки, передал их Свинеру и помог ему надеть свои старые сапоги. Потом получил еще галоши.

И обратился к своим товарищам:

— Не будем же мы резать человека, с которым я сидел в окопах.

Они ушли.

Свинер побежал, с трудом шагая через трупы, в квартиру своего брата, председателя еврейской общины… и там увидел своего брага, его жену, ее родителей, прятавшихся там…

…зарезанными…

Начальник милиции по прямому проводу осведомил Проскуров о происходящем, но оттуда получился ответ:

— Не мешайте крестьянам делать то, что сочтут нужным. И пусть заберут то, что жиды за долгое время высосали из народа.

Но и сам начальник милиции сочувствовал и содействовал погрому. Даже его восьмидесятилетний старик отец во время резни, держа толстую доску в руках, добивал раненых евреев.

Убито было 485 человек.

Раненых 180.

Из числа раненых умерло свыше ста.

Уходя после данного сигнального рожка, гайдамаки облили керосином и бензином пять лучших в местечке домов и подожгли.

…Потом рассыпались по уезду…

Много людей было убито по дорогам… в поле… в лесу…

Верхола

Между тем в Проскурове резня продолжалась, росла, и не предвиделось ей конца. Было уже пять с половиной часов вечера, и она продолжалась бы вероятно до поздней ночи, но комиссар Таранович, не будучи посвящен во все планы Семесенко и Киверчука, ужаснулся при виде кровавого дела.

Побежал к Семесенко.

Настойчиво требовал прекратить резню.

Тот на его слова не обратил внимания.

Тогда он побежал на телеграф и по прямому проводу сообщил губернскому начальству в Каменец о всем происходящем. Оттуда ему сообщили местонахождение командующего фронтом Шаповала и Таранович по прямому же проводу вызвал его и доложил о резне, а также о своем разговоре с Семесенко. Шаповал тут же телеграфировал атаману приказ о немедленном прекращена резни.

Таранович отнес приказ Семесенко.

Тогда тот заявил:

— Хорошо, на сегодня резни хватит.

Прозвучал рожок.

Гайдамаки собрались на ранее назначенное место, и оттуда в походном порядке с песнями отправились к месту своей стоянки за вокзалом.

В городе наступила тишина.

Улицы пусты.

Всюду валяются трупы.

…Застыла кровь…

На улице льется яркий сет из пустых квартир. По странной иронии судьбы эти ярко освещенные окна свидетельствовали о том, что в доме все живое вырезано. Дело в том, что в Проскурове почти все дома освещаются электричеством, которое там весьма доступно. Религиозные же евреи, которых в Проскурове большинство, верные своему закону, в ночь с пятницы на субботу огня не гасят. И электрических рожков не закрывают. Электричество, таким образом, горит до утра, а затем в субботу вечером, с подачей тока, само зажигается. Евреи после ужасного дня 15-го февраля огня не зажигали. Тем ярче был огонь в окнах домов, где еврейские семьи были вырезаны.

И на огонек пошли мародеры.

Всю ночь шло хищение.

Казаки, солдаты, уголовные, милиционеры, обыватели нагружались до верха и с мешками и тюками награбленного — молчаливыми жуткими тенями сновали по улицам.

…С утра отдельные убийства продолжались.

Ходили слухи, что в два часа назначена новая резня.

Собралось экстренное заседание думы.

Из евреев был только Райгородский, другие должны были с пути вернуться, так как на них производились покушения. Один еврей был застрелен у самой думы.

Прибыли Семесенко и Киверчук.

Семесенко в своей речи объяснил, что происшедшее было вызвано исключительно евреями, которые будучи сплошь большевиками, задумали вырезать гайдамаков и прочих казаков.

— Я и впредь буду так поступать, ибо считаю это своим священным долгом.

В том же духе высказался и Киверчук.

Слово взял Верхола.

Это замечательный человек Проскурова — выходец из народа и образовался самоучкой. Он окончил художественное училище, учительствовал в народных школах, слушал лекции в университете. По своим убеждениям он социал-демократ и украинец-патриот. При первой раде был гласным думы и также председателем Земской управы. Дважды выполнял обязанности комиссара. При перевороте в пользу гетмана он, считая гетманскую власть реставрационной, не счел возможным продолжать общественную и административную работу, сложил с себя все обязанности и ушел в частную жизнь. Верхола был очень популярен среди населения и в особенности среди евреев. Когда начались крестьянские восстания против гетмана, австрийские власти арестовали Верхолу, обвиняя в организации этих восстаний. Он был увезен в Тарнополь, где просидел два месяца в тюрьме, а когда его повезли на суд, ему удалось с пути бежать, и он все время скрывался. В Проскуров вернулся лишь за два дня до резни. Ему немедленно по возвращении предложено было взять обратно свое заявление о сложении обязанностей гласного думы, на что он согласился.

Взяв слово после Семесенко и Киверчука, он обратился к думе с большой речью, в которой указал, что то, что произошло в Проскурове, является позором для Украины.

— Позор… позор… горячо восклицал он.

Говоря о былых заслугах казачества, он доказывал, что в данном случае Семесенко, надев казацкое платье разбойников, стал их атаманом.

— Вы боретесь против большевиков, но разве те старики и дети, которых ваши гайдамаки резали, являются большевиками? Вы утверждаете, что только евреи дают большевиков. Но разве Вы не знаете, что есть большевики и среди других наций, а равно и среди украинцев?

Он убеждал Семесенко:

— Ради чести Украины!..

Немедленно прекратить происходящие ужасы.

Семесенко угрюмо ответил:

— Я борюсь не против стариков и женщин, а исключительно против большевиков.

Глядя в упор на Верхолу, произнес многозначительно:

— Не сомневаюсь, что и среди украинцев, к несчастью имеются большевики… но я их не пощажу.

Однако согласился отдать распоряжение о прекращении погрома и отозвании посланных в уезд казаков. Тут же, в его присутствии, постановлено было, что охрана города передается авиационному отряду.

Верхола выбран заведующим охраной.

Он немедленно отправил в типографию объявление:

«По приказу атамана, и с согласия его, резня мирного населения прекращена. Дума гарантирует жителям спокойствие. Отдан приказ расстреливать всех пойманных на месте грабежа, а также казаков, которые появятся в городе после шести часов вечера».

Он отнес оттиск объявления в комендатуру.

Но там Семесенко и Киверчук нашли, что он не имел право напечатать такое объявление, написанное к тому же в неуместных выражениях.

Семесенко сказал ему:

— Вы арестованы.

И распорядился:

— Отправить на вокзал для суда.

Это означало:

…для расстрела…

Но городской голова Сикора и члены национального украинского союза, узнав о происшедшем, пришли к коменданту и объяснили Семесенко и Киверчуку, что такая расправа с Верхолой вызовет жестокую месть многих украинских организаций, хорошо его знающих.

Верхола был освобожден.

Вместо объявления Верхолы, Семесенко издал наказ, в котором объявил Проскуров и уезд на военном положении и запретил всякое движение на улицах после семи вечера.

Но отдельные убийства все продолжались.

Евреи просили Верхолу принять на себя обязанности комиссара.

Верхола согласился.

Вместе с Тарановичем он по прямому проводу вызвал губернского комиссара, который хорошо знал Верхолу по прежней его службе, и тот охотно согласился заменить Тарановича. И тут же дал об этом телеграфное распоряжение, что было крайне неприятно Семесенко и Киверчуку.

Вступив во власть, Верхола выпустил два воззвания:

В одном он говорил:

«Всякий призыв к национальной вражде, а особенно к погромам, ложится позором на Украину и является препятствием для ее возрождения. Подобные призывы были всегда орудием для реакционеров. Всякое проявление со стороны сильнейшей нации насилия над слабейшей доказывает, что та нация не может воспринять тех форм, которые основаны на равенстве и братстве. Такие приемы только на руку врагам Украины. Выражая надежду, что население не поддастся на такую провокацию, требую всех агитаторов, призывающих к погрому, задерживать для предания военно-полевому суду».

В другом воззвании он требовал, чтобы все награбленный вещи были снесены в комиссариат для возвращения по принадлежности.

…После воскресного заседания думы, резня в массовом масштабе более не повторялась, но отдельные убийства повторялись, — и убийства эти были многочисленны…

Финал

С субботы до понедельника трупы оставались в домах и валялись на улицах. Много трупов было изгрызано свиньями. Наконец в понедельник был отдан приказ о похоронах. С утра многочисленные крестьянские подводы с наваленными на них трупами направились к еврейскому кладбищу.

Трупы привозились в течение всего дня.

Они заполнили собой все кладбище.

…более тысячи трупов…

Копали огромную яму.

Она должна была стать братской могилой.

И копали еще четыре поменьше.

На кладбище появились мародеры, которые под разными предлогами подходили к трупам, ощупывали их и грабили. Находили женщин с отрезанными на руках пальцами, на которых очевидно были кольца.

Было приказано, чтобы к ночи не осталось ни одного трупа не погребенного.

…Но лишь к четырем утра удалось похоронить всех…

Со среды наступило относительное спокойствие.

Но не успокоился Семесенко.

Он выпускал разные провокационные приказы, вроде такого, — что «в Проскурове находится много большевистских агитаторов, а потому требую от населения до восьми часов вечера выдать их властям, в противном случае будут приняты самые решительные меры». В другом приказе говорит: — «Жиды, до меня дошли сведения, что вы вчера хотели устроить собрание для захвата власти и готовитесь через четыре дня устроить такое восстание, как было 15-го февраля…»

И следуют соответствующие угрозы.

Евреи собрали 300.000 и передали ему «для нужд гарнизона». Он деньги взял, но сделал вид, что это поднесли ему все жители города за введение порядка и освобождение его от большевиков, и он благодарил «все население Проскурова» за то, что оно надлежащим образом оценило труды его казаков,

Из Каменца была назначена комиссия для расследования погрома.

Но Семесенко препятствовал ей.

…Наконец Верхоле удалось свалить Семесенко.

Он отправился в ставку Коновальца.

Добился приказа о возвращении его на фронт.

Устранен был и Киверчук.

Семесенко было страшно неприятно то нравственное удовлетворение, которое даст евреям его уход. Но когда он убедился, что этот уход неизбежен, он воспользовался тем, что страдал осложненной венерической болезнью, созвал консилиум врачей и через своего адъютанта убедил их дать заключение в том смысле, что ему в интересах здоровья, необходимо временно совершенно уйти от дела и эвакуироваться в какой-нибудь лазарет подальше от Проскурова.

Этот Семесенко, заливший еврейской кровью дома и улицы Проскурова, был тщедушный молодой человек лет двадцати трех, начавший свою службу вольноопределяющимся еще в царское время. С деланной серьезностью на лице он на всех производил впечатление человека полуинтеллигентного, нервного и неуравновешенного. Судя по некоторым его резолюциям на докладах, надо признать, что он был человек большой сообразительности и крайне решительный.

С большой помпой, в сопровождены санитаров и сестры милосердия, Семесенко наконец покинул Проскуров.

…Было убито 1200 человек.

Ранено — 600.

Из раненых умерло 300…

 

V. Сатрапия атамана Козырь-Зырки (История Овручского погрома)

Овруч — уездный город Волынской губернии, с населением в 10000 человек, из которого более двух третей евреи. Еврейское население в массе аполитично, заметных революционеров оно из своей среды не дало. В период царских погромов Овруч не пострадал. Первый погром в Овруче был при первой раде. Польские помещики, жившие в городе и уезде, а также бывшие царские чиновники, верные царским заветам, сеяли рознь и внушали вражду к евреям, приписывая их махинациям рост цен на продукты. Благодаря этому, квартировавший в Овруче украинский полк, при демобилизации, разгромил еврейские магазины. Этот погром дал повод бывшим в Овруче еврейским воинам организовать самооборону, которая действовала продолжительное время. При гетмане погромов не было, но не было недостатка в антисемитской пропаганде. Между прочим, из Житомира был получен тайный приказ, евреев на государственную службу не принимать, а раньше принятых постепенно увольнять.

Власть гетмана была не популярна среди крестьянства.

Когда немцы стали покидать край, глухое брожение вырвалось наружу.

Вспыхнули восстания.

Овручская республика

В конце ноября 1918 года восстали крестьяне покалевской волости, объявили власть гетмана низложенной и образовали овручскую республику. Охранявшие в Овруче гетманскую власть офицеры добровольцы, около 100 человек, бежали, не оказав сопротивления.

Крестьяне заняли Овруч.

Ввели в нем строгий порядок,

Они немедленно освободили из тюрьмы политических заключенных, из числа которых назначили крестьянина Дмитрюка комиссаром города, а еврея бундовца Фридмана его помощником. Крестьяне обратились к еврейской общине с предложением организовать из своей среды боевой отряд в 150 человек, но евреи, обсудив это предложение и признав, что создавшееся крестьянское правительство не представляет достаточной гарантии своей прочности, от представления такого отряда уклонились.

В это время власть гетмана пала.

Властью стала — директория.

Между тем среди поколевских крестьян, под влиянием белорусских большевиков, которые со стороны Калинковичей являются ближайшими соседями их, стали развиваться большевистские тенденции и все больше раздаваться большевистские призывы. Создалось большинство из большевиков и меньшинство, готовое примкнуть к украинскому национальному движению.

Стоявшие во главе овручской республики Дмитрюк и Фридман выступили с протестами против большевистских настроений поколевцев, — и в результате Дмитрюк был убит.

Фридман бежал.

Остался зато некто Мещанчук.

Он был назначен поколевцами комендантом города и был в существе своем антисемит и черносотенец. Он тайно вошел в соглашение с петлюровской властью в Коростене, сообщил ей о большевистских настроениях Овруча. И пригласил туда —

Курень смерти

Этот курень ночью подошел к городу, окружил поколевцев и обезоружил их. Затем казаки куреня стали обходить еврейские дома, чтобы отобрать оружие. Оружия они не находили…

Но зато находили во многих домах деньги и ценное имущество.

Все это они забирали.

…Так начались грабежи в Овруче…

Евреи обратились с жалобой к Мещанчуку. Тот успокоил их, заявив, что скоро явятся регулярные войска и тогда грабежи прекратятся. Действительно 25 декабря в Овруч вступил отряд партизан.

С атаманом Козырь-Зыркой во главе.

Встретившим его Козырь-Зырка объявил, что он явился для водворения порядка в городе. Передают, что Мещанчук представил рапорт о положении города и пояснил:

— Здесь свирепствует большевизм и виной тому жиды.

Атаман Козырь-Зырка

О личности Козырь-Зырки в Овруче создались легенды.

Некоторые утверждают, что это некой граф из Белой Церкви и что Козырь-Зырка не его настоящее имя, а лишь псевдоним. Другие уверяют, что это беглый галицийский каторжник, в подтверждение чего ссылаются, между прочим, на татуировку, испещрявшую его руки.

Это молодой красавец.

Жгучий брюнет цыганского пошиба, с хорошими манерами, замечательный оратор, говоривший исключительно на галицийско-украинском наречии, хотя отлично понимал и русский язык.

Козырь-Зырка стал ориентироваться.

Первым делом счел он нужным познакомиться с настроением различных общественных групп. Для этого пригласил к себе городского голову, поляка Мошинского, и представителей разных общественных организаций, — преимущественно поляков и бывших царских чиновников.

О чем они говорили между собой?

Неизвестно.

Об этом только не трудно догадаться.

Затем, он решил познакомиться с представителем еврейского общества. Для этого он приказал арестовать и привести к нему еврейского духовного раввина. Раввин был арестован около двух часов дня и приведен в комендатуру.

Там его продержали до десяти вечера, и он все время подвергался издевательствам со стороны казаков.

В 10 вечера он предстал перед очи атамана.

Тот принял его крайне грубо.

После пристрастного допроса объявил ему:

— Я знаю, что ты большевик, что все вои родные большевики, что все жиды большевики. Знай же: я всех жидов в городе истреблю. Собери их по синагогам и объяви об этом.

Поздно ночью он отпустил раввина.

Слово и дело Козырь-Зырки

В ту же ночь казаки окружили крестьянскую подводу, на которой ехали евреи — гимназист и гимназистка из Мозыря. Казаки потребовали:

— Отдайте нам жиденят.

Но крестьяне их отстояли.

За то проезжавшего через Овруч молодого еврея из Калинковичей они арестовали и привели к атаману.

— Ты из Калинковичей?

— Да.

И Козырь-Зырка на том основании, что он из Калинковичей, которые были в руках большевиков, объявил его большевиком.

Расстрелял.

Были также захвачены проезжавшие из местечка Нарочи два еврея, мелкие торговцы махоркой и спичками.

— Спекулянты!

Привели к атаману.

Раздели донага.

Избивали нагайками.

Заставили плясать.

При этом одному всунули в рот пачку махорки, другому — коробку спичек. Сам Козырь-Зырка стоял с поднятым револьвером и грозил расстрелом, если они перестанут плясать…

Затем их заставили друг друга сечь,

И целовать сеченые места друг у друга.

..Заставили креститься…

Вдоволь натешившись, выгнали на улицу…

…голыми…

Следом выбросили платье.

В городе уже начались грабежи.

Но в это время произошел неожиданный случай.

Месть крестьян

Отряд казаков отправился в Нарочь для реквизиции кожи. Возвращаясь обратно, отряд сделал привал в одной деревне.

Там казаки перепились.

Когда они поехали дальше, то крестьяне устроили засаду и открыли по ним пальбу.

Четыре казака было убито.

Остальные ускакали в Овруч.

Этот случай произвел огромное впечатление на Козырь-Зырку и его партизан, и они в ту же ночь покинули Овруч и отступили к Коростеню.

Покалевские крестьяне вновь завладели городом. Они первым делом ворвались в тюрьму, где находились еще раньше ими арестованные помещики и лесничий.

Всех их перебили.

Затем они напали на нескольких помещиков, живших в городе, изранили их, а также убили жену арестованного лесничего и тяжело ранили гостившую у нее сестру и ее ребенка.

Между тем Козырь-Зырка возвращался с подкреплениями.

Возвращение по трупам

По пути к Овручу, возле станции Потаповичи, железнодорожное полотно оказалось испорченным. На расспросы казаков — кто это сделал, кто-то сказал им:

— Жиды.

Тогда казаки решили расправиться с евреями в ближайших селах.

В Потаповичах четыре еврейских семейства.

Казаки вошли к ним и начали их грабить, убивать и насиловать женщин. В одном доме, где хозяин отсутствовал, осталось три его дочери и зять. У одной из дочерей были запрятаны на теле несколько сот рублей. Казаки забрали эти и другие деньги, а также и все ценное имущество.

Женщин они изнасиловали.

А так как девушки сопротивлялись, то их избили до того, что лица их превратились в сплошной кровоподтек.

Зятя, только что вернувшегося из плена, вывели во двор, где уже находился другой еврей.

Их подстрелили.

Зять был убит наповал, а другой еврей только ранен, но он притворился мертвым и тем спасся.

Отсюда они пошли к еврею — кузнецу, незадолго перед тем вернувшемуся с фронта. Они выпустили в него две пули, а затем приготовили к расстрелу служившего у него русского мальчика, бившегося в истерике. Смертельно раненый кузнец не стерпел, собрался с силами, поднял голову и промолвил:

— Зачем вы его убиваете, ведь он русский.

Казаки заглянули мальчику в штаны.

Убедились, что он русский.

Оставили его в покое.

Но так как кузнец своим заступничеством доказал, что он еще жив, — его добили.

Во дворе убили его тестя старика.

Убили мальчика-племянника.

Затем отправились в село Гешово.

Там проживало несколько евреев, но все они успели разбежаться. Остался лишь глухой старик меламед. Его казаки захватили с собой и повезли по направлению к Овручу. По дороге они встретили возвращавшегося в свое местечко старика «шохета». Они его также захватили. И тут же обоих стариков…

…повесили на высоком дереве…

Одного при помощи телеграфной проволоки, другого — на ремешке. Этот последний, по рассказам крестьян, несколько раз срывался, но его каждый раз вновь подвешивали. Затем они их тут же сняли с высокого дерева и повесили на низком деревце, к которому прибили записку:

«Тому, кто их снимет, жить не более двух минут».

И потому крестьяне не давали их снимать.

Лишь когда трупы стали разлагаться, евреям удалось снять их и похоронить.

..Это была прелюдия…

Кровавый пир сатрапа

31-го декабря Козырь-Зырка с большими подкреплениями вновь подступил к Овручу и начал обстреливать город из тяжелых орудий. Покалевцы в продолжение часа ему отвечали, а затем умолкли. Козырь-Зырка продолжал обстрел города.

Наконец его банды ворвались в город.

Это было после полудня.

Немедленно казаки разбрелись по городу и начали грабить и убивать евреев.

Один отряд отправился на базар и там захватил около десяти еврейских девушек. Врывались в дома и там совершали убийства. Так несколько казаков погнались за одним евреем, он укрылся в ближайший дом. Казаки забежали в тот дом, где, по их мнению, еврей укрылся, и застали там за столом отца и трех сыновей.

Всех они вывели во двор.

Всех по очереди расстреляли.

Из дома адвоката Глозмана они вывели на улицу самого старика Глозмана и его сына, молодого интеллигентного человека, члена общины. Затем они решили старика освободить и предложили ему уйти.

Старик отказался покинуть сына.

Тогда казаки нагайками стали бить старика, причем ему разбили его единственный глаз, а молодого тут же расстреляли. При этом верхом на лошади присутствовал сам Козырь-Зырка. Характерно, что во время этой расправы проходил мимо городской голова Мошинский. Молодой Глозман, которого он хорошо знал, обратился к нему с просьбой:

— Заступитесь… скажите им, что я не большевик… вы знаете.

Тот прошел дальше.

Сделал вид, что не слышит.

Казаки рассыпались по городу.

Входили в дома, грабили деньги и имущество.

Избивали стариков.

Насиловали женщин.

Убивали молодых евреев.

Многие из приготовленных к расстрелу откупались деньгами, причем сумма выкупа бывала очень значительна. Так в дом Розенмана поздно вечером явилось несколько казаков. В доме, кроме старухи-матери и двух дочерей, находились два сына, из которых один уже в продолжение нескольких недель лежал больной в кровати. Здоровому сыну они, приняв его за русского, велели уходить, но узнав от него, что он хозяйский сын, задержали. Потребовали, чтобы и больной сын оделся и пошел с ними. Но убедившись, что он действительно серьезно болен, и встать не может, оставили возле его кровати одного казака, а здорового вывели во двор.

Там они поставили его у стены.

Один медленно заряжал ружье.

Молодой человек стал их умолять не убивать его, обещая за себя большой выкуп.

— Дашь двенадцать тысяч? — спросил один.

Молодой человек стал их уверять:

— Родные внесут эту сумму.

Тогда казаки ввели его обратно в дом, где мать и сестры лежали в глубоком обмороке. Женщин привели в чувство и те начали искать в доме деньги.

Нашлось только две тысячи.

Казаки согласились принять эти деньги при условии, что остальные десять тысяч рублей им будут уплачены на следующий день к десяти часам утра. Действительно на следующий день в указанный час явились два казака и, получив условленные десять тысяч рублей, объявили, что Розенман отныне может жить спокойно.

— Имя ваше будет записано в штабе и больше никто вас беспокоить не будет.

Казаки сдержали слово.

Розенманов больше не беспокоили, между тем как к другим евреям на смену одним казакам приходили другие, причем последующее забирали все, что не успевали захватить их предшественники.

Казаки ничем не брезговали.

Они снимали с евреев платье, сапоги, белье.

Характерно, что тот казак, который выводил Розенмана для расстрела, производил впечатление интеллигента: у него были выхоленные руки, на которых красовались дорогие кольца, говорил он с ярко выраженным польским акцентом.

…В другом случае подвыпивший офицер — сотник потребовал от еврея, содержателя мелкой гостиницы, чтобы тот немедленно накормил обедом всю его сотню и ему лично выдал пять тысяч рублей. Еврей сказал, что это невозможно сейчас выполнить, так как у него денег нет, и нет таких запасов, чтобы накормить целую сотню.

Сотник приказал разложить его…

Стегать нагайками.

Спрятавшаяся было дочь выбежала и своим телом прикрыла отца.

Удары посыпались на нее.

Затем сотник увел хозяина с собой.

За отцом пошла и его дочь.

Сначала сотник приказал, чтобы она удалилась, но потом ей разрешил следовать за отцом. Он привел их к себе на квартиру, положил на стол револьвер и приказал дочери, чтобы она в продолжение дня приготовила обед для его сотни и пять тысяч рублей для него самого, иначе к вечеру отец ее будет расстрелян. Тогда старика осенила мысль воспользоваться этим предложением для своего спасения. Он стал уверять сотника, что дочь его ничего не сумеет сделать, но если тот его самого отпустит, хотя бы на один час, то они деньги и провизию добудут. После долгих колебаний сотник согласился отпустить старика на полчаса. Старик побежал к своему дому, который за это время был казаками дочиста разграблен. Он посоветовал своей семье спрятаться, где кто может.

Сам спрятался на чердаке у знакомых.

Впоследствии со всей семьей бежал.

…В первые дни было убито 17 евреев…

Евреи обратились к городскому голове Мошинскому с просьбой отправить депутацию из двух крестьян и одного еврея к атаману, чтобы молить его о прекращены резни.

Мошинский обещал.

Но ничего не сделал.

Тогда евреи решились на отчаянное средство.

«Слава атаману»

Старики, старухи, все, — кроме молодых евреев, которые попрятались, — с плачем и воплями направились к дому атамана. Умоляли выслушать их. Атаман согласился принять от пришедших депутацию в числе трех человек. От депутации он потребовал, чтобы на следующий день на площадь у комендатуры явилось все мужское еврейское население в возрасте от 15 до 40 лет.

Это требование вызвало панический страх.

Все были уверены, что трудоспособное еврейство требуется для убоя.

Но нельзя ослушаться приказа.

И вот на следующий день еврейское мужское население, в указанном возрасте, под прикрытием стариков и женщин, явилось на указанное место к зданию комендатуры.

Стояли… ждали… в томлении…

Вскоре подъехал на автомобиле атаман.

Евреи прокричали:

— Слава атаману… слава Украине!

Он вышел из автомобиля.

Обратился к ним с речью, в которой стал перечислять все их «большевистские преступления». Речь он говорил на красивом галицийско-украинском наречии. Он высказал, что имеет право истребить всех евреев и сделает это, если пострадает хоть один казак. В Потаповичах он это уже сделал, причем собственноручно застрелил еврея шпиона.

— Я истреблю всех евреев Овруча, если хоть один казак пострадает.

И советовал евреям.

— Если среди вас имеется хоть один большевик, задушите его собственными руками.

Он кончил свою речь.

Евреи снова прокричали:

— Сла-ва!

Казенный раввин предложил ему привести всех евреев к присяге на верность Украине, и дать из своей среды боевой отряд.

Атаман ответил:

— Ни в еврейской присяге, ни в еврейском отряде не нуждаюсь. Я предоставляю евреям дышать воздухом Украины, но требую, чтоб они помнили мои предостережения.

Евреи понуро разошлись.

Стали обсуждать, как им умилостивить атамана. Собрали двадцать тысяч рублей и передали их атаману.

— На подарки казакам.

Козырь-Зырка принял деньги, но заметил, что на эти деньги много подарков не накупишь. Потребовал:

— Еще 50.000.

Евреи обещали их собрать.

Но так как все были ограблены и разорены, то собрать такую сумму было нелегко. Пришлось обратиться к мелким ремесленникам и еврейской прислуге и те вносили свои сбережения. Получив дополнительную сумму, атаман выпустил объявление, в котором выразил порицание грабежам.

…Но грабежи продолжались.

В то же время Козырь-Зырка мобилизовал всех еврейских портных и сапожников и передал им для шитья награбленный у евреев материал. Шили сапоги, шинели, мундиры, шаровары. Работать заставляли с восьми часов утра до полуночи, даже по пятницам, причем еды во время работы не отпускалось

Козырь-Зырка продолжал полновластно царствовать.

Зыркин суд

Он вмешивался во все дела.

Творил суд.

Одна еврейка владела землей, перешедшей к ней по праву наследования. Первоначальный собственник приобрел эту землю от крестьянина путем купли-продажи. Крестьянин, потомок продавца, пользуясь аграрным замешательством, еще при первой раде предъявил судебный иск об этой земле, и в иске ему было отказано. Когда появился Козырь-Зырка и крестьянин убедился в полном бесправии евреев, он обратился к атаману с иском о той же земле.

Атаман велел ему привести мужа ответчицы.

Но тот не поверил, что его действительно вызывает Козырь-Зырка, и к нему не пошел.

Тогда атаман послал за ним.

Спросил у него: почему он раньше не пришел. Тот ответил, что он не имел основания верить, что крестьянин действительно передает волю атамана.

Козырь-Зырка приказал обнажить еврея.

Разложить и дать 25 нагаек.

Это было исполнено в его присутствии.

Через полчаса после этого он приступил к допросу еврея по поводу земли. Еврей объяснил, что, будучи высечен, он не в состоянии говорить вообще, а что касается земли, то она принадлежит не ему, а его жене, которая и может сообщить нужные сведения.

Атаман потребовал жену.

Та ему предъявила копию судебного решения о том, что за нею признано право собственности на эту землю. Козырь-Зырка этим не удовлетворился и потребовал, в разъяснение спора, представления обеими сторонами свидетелей.

Свидетели были представлены.

И все они подтвердили, что еврейка владеет землей на законном основании.

Тогда Козырь-Зырка приказал еврейке выдать расписку в том, что она добровольно уступает землю крестьянину и от каких либо претензий на эту землю навсегда отказывается.

…Расписка была выдана…

Зыркино варьете

Любил Козырь-Зырка и повеселиться.

Он реквизировал еврейский оркестр, на обязанности которого было играть на всех казацких вечеринках. Под звуки музыки этого оркестра Козырь-Зырка однажды порол двух крестьян большевиков.

Им было дано несчетное число ударов.

А затем их расстреляли.

Любил Козырь-Зырка и более «утонченные» развлечения.

Однажды вечером привели к нему 9 евреев, сравнительно молодых, и одного пожилого, тучного. Их казаки по улице гнали карьером. Когда евреи, запыхавшись, наконец, вошли в квартиру атамана, то сам он лежал раздетый на кровати, а на другой кровати лежал тоже раздетый сослуживец.

Вошедшим евреям приказали:

— Пляшите.

Стали их поощрять нагайками, особенно тучного. Они крутились и кружились по комнате на забаву атамана.

— Пойте… еврейские песни!..

Оказалось, что никто из них не знает этих песен наизусть. Тогда сослуживец атамана стал на жаргоне подсказывать им слова песен.

Евреи повторяли их нараспев. Долго они пели и плясали, а Козырь-Зырка и его приятели весело смеялись.

После этого евреев вывели в другую комнату и на них надели шутовские головные уборы. Их привели обратно к атаману и каждому дали в руку свечку. Рассадили по стульям.

— Пойте!

Они пели.

Козырь-Зырка и его приятель так покатывались со смеху, что под последним даже провалилась кровать. Евреев заставили поднять кровать и привести ее в порядок, причем лежавший на ней офицер оставался в своем лежачем положении.

Один из евреев не вынес издевательств.

Заплакал.

Козырь-Зырка ему заметил:

— За слезы полагается 120 розог.

Еврей сказал:

— Я лучше буду петь.

— Ну, пой, — был ответ.

Еврей опять запел.

Делали антракт для отдыха артистов.

Во время одного антракта приятель атамана сказал:

— Пора им уже спустить штаны.

Но Козырь-Зырка в данном случае на это не соизволил согласиться. Натешившись вдоволь, он отпустил евреев и дал шофера в провожатые, дабы их не расстреляли караулы.

Шофер их проводил.

Но потребовал:

— 15.000 за спасение жизни.

У них такой суммы не было.

Но шофер каждого проводил до дома, и тот у домашних собирал сколько мог и уплачивал шоферу.

Провокаторы

Произошел случай со списком, характеризующей психологию обывателя, его растленную веками деспотии душу. Поляки и бывшие царские чиновники в своих наветах на евреев распространили слух, что евреи задумали устроить над христианами «Варфоломеевскую ночь», и наметили будто бы до 150 жертв. Они утверждали, что существует список обреченных, причем этот список написан рукой занимавшегося мелкой адвокатурой Герцбейна.

Он был арестован.

Среди христиан началось волнение.

Обратились к Козырь-Зырке, и тот подтвердил существование списка, но никому его не показал.

Волнение усилилось.

Некоторые из христиан стали покидать поспешно город.

Надо заметить в отношении Герцбейна, что он политикой вообще не занимался. Он вращался исключительно среди христиан, где у него было много приятелей, — в еврейском обществе он почти не бывал. Жена его обратилась к приятелям христианам с просьбой вступиться за мужа, которого они хорошо знали, как человека далекого от политики и от евреев.

Но — те отказались.

Вероятно история пресловутого списка такова. При падении гетманской власти, городской голова Мошинский пригласил на собрание многих христиан, преимущественно помещиков и чиновников, и предложил организовать самооборону на случай прихода петлюровцев. Был составлен список, в который вошло свыше 100 человек, исключительно христиан. Так как Герцбейн был известен своим хорошим почерком, — а может быть и по другим соображениям, — Мошинский обратился к нему с просьбой переписать этот список.

Тот переписал.

Весьма правдоподобно, что кто-нибудь с провокационной целью передал этот список в комендатуру, как список намеченных христианских жертв.

Жена Герцбейна обратились к городскому голове с просьбой созвать думу для разоблачения навета и восстановления доброй славы ее мужа. Мошинский обещал… но, когда она к нему вновь явилась, ей сказали:

— Уехал из города.

Лишь председатель городской думы, нотариус Ольшанский, вошел в ее положение, разослал приглашения на заседание. Но на это заседание явились одни лишь евреи.

Христиане отсутствовали.

Не было кворума, и заседание не состоялось.

Так как слухи о предстоящей «Варфоломеевской ночи» продолжали очень волновать христиан, то некоторые из них вновь обратились к Козырь-Зырке с просьбой разъяснить, насколько эти слухи серьезны. Явились также к нему нотариус Ольшанский и чиновник Юдин, хорошо знавший Герцбейна. Они объяснили, что глубоко уверены в том, что Герцбейн не мог быть автором такого списка. Козырь-Зырка им ответил, что сам не придает серьезного значения этому списку и распространяемым слухам и что он для успокоения христианского населения издаст соответствующий наказ. О Герцбейне же он сказал:

— Я его немедленно освобожу.

Обещание освободить он дал и жене его. Обещанный наказ он, действительно, издал, но Герцбейна, несмотря на все обещания, не освободил…

…Он был расстрелян…

Апофеоз

Владычество Козырь-Зырки продолжалось вплоть до 16-го января, и казаки все это время грабили еврейские дома.

Случались и отдельные убийства.

О действиях атамана дошли слухи до Житомира и оттуда прислали комиссара по гражданским делам. Он оказался человеком приличным, и евреи отнеслись к нему с полным доверием. Но — по его собственным словам — он был бессилен что-либо существенное сделать для них, так как атаман задерживал даже его телеграфные донесения в Житомир. Единственное, в чем он успел, это организация домовых охран, о чем последовал и наказ атамана. Но эти домовые охраны, состоявшие главным образом из евреев, реальной силы собой не представляли. Членов охраны казаки грабили.

И даже одного убили.

15-го января атаман объявил мобилизацию.

С утра казаки начали гнать молодых евреев на вокзал для колки дров и чистки вагонов. Гнали преимущественно молодых евреев, но не брезговали и старыми.

По дороге казаки их грабили.

На вокзале их заставили проделывать всякую, даже не нужную, черную работу.

Над ними издевались.

Били нагайками и прикладами.

Тех, которые были лучше одеты, отводили в сторону и с них снимали платье и сапоги. К вечеру почти все были ограблены. Один был убит, другой тяжело ранен. И в то время, как они находились на вокзале, казаки грабили их дома в городе.

Паника достигла высшего напряжения.

Над городом нависла мрачная тревога, чувствовалось приближение катастрофы. Евреи пребывали в непрестанном ужасе.

Они решили:

— Умереть всем вместе.

Для этого с вечера стали собираться в синагогу. Но синагога всех вместить не могла. Стояла невероятная духота. Многие падали в обморок. Некоторые, не будучи в состоянии вынести все увеличивавшейся духоты, выбивали окна и убегали, куда глаза глядят.

В синагогу входили отдельные казаки.

Грабили, кого могли.

Остальные грабили в городе.

…Так провели евреи города Овруча ночь с 15-го на 16-е января. Утром 16-го казаки стали распространять по городу слухи, что комиссар по гражданским делам, к которому евреи относились с доверием, — как указано было, — приглашает представителей еврейского населения для объявления весьма важного для евреев наказа, полученного из Житомира.

Евреи ухватились за эту весть.

Поверили в нее.

Группа, человек в 50, направилась к вокзалу.

По дороге их окружили конные казаки и стали их нагайками подгонять. При этом их заставили петь «Майофис» и другие песни. Несчастные поняли, слишком поздно, что они попали в ловушку. Когда это своеобразное шествие приблизилось к вокзалу, тогда окружавшие евреев казаки начали их рубить шашками…

Стреляли из револьверов.

Евреи бросились бежать врассыпную.

Вдогонку посыпались пули.

В то же время у самого вокзала другие казаки устроили засаду и открыли по евреям пальбу…

…Разрывными снарядами…

На месте осталось 32 трупа.

Многие оказались ранеными.

Спаслось немного.

Когда кончилась эта расправа, среди казаков показался Козырь-Зырка.

Казаки его приветствовали словами:

— Слава Богу, батька, трохи пострилялы жидив.

………………………………………………………………………………………………………………

…В ту же ночь, в виду наступления от Калинковичей со стороны большевиков, Козырь-Зырка со своей бандой покинул город и направился кКоростеню.

Так кончилось в Овруче владычество Козырь-Зырки.

…Было убито до 80 евреев.

Разграблено 1200 домов.

Случайно уцелело не больше 15 квартир.

«Все стали товарищами по нищете».

 

VI. История одной деревни. (Погром в Россаве)

Россава — деревня, с населением приблизительно в 5000 душ, среди которых имеется 210 еврейских семейств. Находится Россава в пяти верстах от железнодорожной станции Мироновки и приблизительно в 20 верстах от города Богуслава. Близость к железнодорожной линии и находящиеся вблизи сахарные заводы сделали Россаву оживленным торговым пунктом. Главным источником пропитания еврейского населения является торговля мукой, сахаром и крупой. Россаву можно считать зажиточной некогда деревней, во всяком случае, местом, где евреи хорошо зарабатывали. С местным крестьянским населением евреи жили дружно.

Россава не знала специфических национальных трений, и подстрекателей к погрому там не видно было никогда. Война, разные мобилизации, революция, не внесли никакой перемены в дружественные отношения.

В феврале этого года Россава задыхалась в погромной атмосфере свыше трех недель, разбушевались страсти, и рос произвол. Но даже и тогда россавские крестьяне, в лице своего волостного правления, были защитниками евреев и по возможности уменьшали их страдания.

Начало сделала банда петлюровцев.

11-го февраля петлюровцы прибыли в Россаву из Мироновки, где помещался штаб. Они обошли несколько еврейских лавок и забрали, по погромным понятиям, совершенно «невинные предметы»: папиросы, спички, свечи.

И уехали обратно в Мироновку.

Почти то же самое происходило ежедневно до 15-го февраля, с тою только разницею, что грабительские аппетиты и число прибывших казаков росло с каждым днем, поведение стало более нахальным, уверенным, начали входить в еврейские квартиры и требовать деньги, угрожая револьвером.

И часто избивали.

Налеты носили чистый, так сказать, бандитский характер. Солдаты при своей «чистой работе» не придумывали предлогов и ни в чем не обвиняли.

Единственным обращением было:

— Давайте деньги.

В руках петлюровцев

15-го февраля в деревню прибыла, также из Мироновки, другая банда петлюровцев. Они, по личным описаниям, по погромному методу, из сопоставления дат, были частью банды Голуба, которая прибыла в Мироновку из Степанцев. Это уже была банда с твердыми грабительскими намерениями, с выработанной погромной программой, с лозунгом, мало логичным, но хорошо действующим:

«Евреи — большевики, евреи — спекулянты, нужно вырезать всех евреев».

И при этом с заряженными ружьями, с нагайками, кровавыми расправами и кулачным требованием денег. Эта банда принесла с собою специфически погромный ужас и панику. Она сразу нашла в деревне «своих», и вокруг казаков сновали, как приятели и полезные советники, местные бандиты и отбросы. Казаки распространились по деревне и навещали исключительно еврейские дома. Деньги они требовали уже весьма крупные: 20 и 30 тысяч рублей и в своих требованиях были упорны, непреклонны. Только когда нападали на еврея бедняка, довольствовались волей-неволей и сотней рублей и еще меньшей суммой. Первое более значительное выступление казаков состояло в следующем:

Согнали 30 евреев возле бани.

У всех опустошили карманы.

Раздели.

Приказали:

— Бегать.

По бегающим открыли стрельбу, но, как видно, только для того, чтобы попугать «жидов» и для собственного удовольствия, так как оказался один только раненый.

Когда характер погрома начал вполне определяться — как массовые убийства со всеми специфическими атрибутами, как например натравливание крестьян на евреев, когда установлены были два готовых к делу пулемета посреди деревни и согнаны были все евреи, стар и мал в качестве заложников, обреченных на смерть, как «денежные мешки» и вообще как евреи, — в это время казаки получили вдруг приказ отступать.

И они поспешно покинули деревню.

Россава вздохнула свободно.

С 16-го по 18-е февраля в ней царило спокойствие. Из Мироновки прибыли большевики. Еврейское население встретило их очень дружелюбно, угощало, чем только можно было: пищей, папиросами. Надеялись, что большевики защитят деревушку от зверств и жестокостей петлюровцев. И евреи не обманулись в расчете. Большевики словом и делом, — например арестом бандитов, — успокоили население. К какой воинской чести большевики принадлежали — не установлено. Они сами себя называли просто: «конной разведкой».

Россава уже начала отдыхать.

Но опять не суждено было россавским евреям свободно ходить по улицам, их делом опять было дрожать где-то в темном углу и постоянно торговаться за свою жизнь, за жизнь семьи.

В руках махновцев

19-го прибыли из Мироновки махновцы на подводах и начали реквизировать, исключительно в еврейских домах, продовольствие, — муку, сахар, крупу. Еврейское население вначале относилось довольно хладнокровно к этим реквизициям, оно считало их законной необходимостью:

— Солдатам нужны продукты.

Но от продуктов солдаты скоро перешли к реквизиции других ценных вещей, — как белье, платье, часы и другие привлекательные домашние предметы.

Еще день…

И солдаты вошли в окончательную погромную роль: распространялись группами в три-четыре человека по деревне, грабили, что попадалось в руки.

Избивали.

Ставили лицом к стенке и, угрожая расстрелом, требовали денег.

С ними торговались. Они уступали, приходили к соглашению, — в общем, явление уже знакомое для россавских евреев по банде петлюровцев. И эти солдаты при своих налетах на еврейские квартиры в большинстве случаев никаких обвинений евреям не бросали.

Твердили только одно:

— Давайте деньги.

Видно было, что насилия совершаются потому, что аппетиты у них большие, надзору никакого нет и нет никакой ответственности. Эти солдаты также братались с местными отбросами и, благодаря последним, были хорошо информированы, во сколько нужно оценивать жизнь в том или ином еврейском доме, где можно разрешать торговаться и где не следует ни в коем случав уступать.

Неудержимый произвол рос часами.

Действия становились циничнее и безобразнее, уже были случаи изнасилования и несколько на то покушений.

Не обошлось без человеческих жертв.

При ограблении Рябчинского убили его на глазах семьи, потому что — «Нужно нагнать страх на жидов».

Озверев от произвола и господства над человеческой жизнью и имуществом, солдаты пьянствовали на улицах.

Возглашали тосты:

— В честь батьки Махно.

Избитые и окровавленные россавские евреи убедились тогда с отчаянием, что от солдат избавления не получат и начали массами покидать Россаву, оставив на произвол судьбы свои дома и уцелевшие остатки своего имущества.

22-го февраля махновцы покинули Мироновку.

Тем самим и Россаву.

Большевики

Через день опять из Мироновки в Россаву прибыли солдаты. Они принадлежали к первому золотоношскому полку. Евреи, понятно, не пошли их встречать, а ждали во мраке новых ужасов и свежих ран.

Но солдаты обходили дома.

Мягко, сочувственно успокаивали.

Они порицали действия своих ушедших товарищей, обещали подробно исследовать события, наказать местных участников грабежей, изолировать бандитов. И, действительно, на следующий день солдаты собрали крестьянский сход, на котором комиссаром был избран Черняковский, один из приличнейших и честнейших крестьян в деревне. Солдаты устраивали обыски у подозрительных крестьян. И найденные вещи возвращали их еврейским владельцам. Евреи, увидев, в первый раз за две недели, человеческое отношение к себе, заботу о своей неприкосновенности, просили командира полка поселить в деревне на еврейский счет сто солдат.

Просьба была исполнена.

Но…

Как видно, горькая доля была суждена Россаве.

25-го еврейские защитники были отозваны по военным соображениям в Канев, и деревня осталась совершенно без охраны.

И тут начинаются новые кровавые мытарства.

Наученная прежними событиями Россава поняла свою беспомощность — как легко она может сделаться объектом всякого дикого, но вооруженного аппетита…

И решила послать делегацию в Богуслав — просить охраны.

Ибо известно стало, что там имеется кое-какая власть.

В Богуславе обещали делегации добиться у Мироновского коменданта, чтобы он послал своих людей охранять население. При этом указали, что, если в деревне будут налеты солдат, следует у них требовать предъявления мандата.

— А если такового не окажется?..

— Значит это просто бандиты, которых следует задержать и привести в Богуслав, где их строго накажут.

Деревня ожила.

Приехало несколько солдат из Мироновки на подводе и, подъехав к дому еврея Цаца, стали выносить и нагружать домашние вещи. Дали знать об этом комиссару Черняковскому, который немедленно прибыл с несколькими людьми и потребовал у реквизиторов:

— Мандат.

Такового не было.

Черняковский распорядился:

— Сложить обратно вещи.

Солдаты не оказали сопротивления. Снесли обратно вещи.

Уехали.

Этот случай придал населению мужества к самозащите.

Ошибка

На следующий день, когда уже было совсем темно, десять солдат с красными бантиками, в сопровождены местного бандита, начали сильно стучать в дверь еврейского сапожника.

В квартире начали кричать:

— На помощь!

Один из соседей дал знать в волость.

Напали бандиты.

Сейчас же прибыл комиссар Черняковский с большой толпой евреев и христиан.

Солдаты были обезоружены.

Избиты.

Тогда только один из солдат догадался показать мандат, из которого явствовало, что он и его товарищи посланы из Мироновки в качестве охраны для деревни. К жилищу сапожника они пришли по указанно арестованного ими бандита, который уверяет, что свой револьвер продал сыну сапожника.

Увидев произошедшую горькую ошибку, присутствующие попросили извинения у избитых солдат.

И объяснили источник недоразумения.

Солдаты согласились, что в происшедшем они тоже виноваты, ибо не представили своевременно мандата.

Солдат успокоили.

Дали поесть, угостили вволю куревом.

Ждали ответа из Мироновки, куда отправилась делегация к коменданту. Делегация вернулась назад с отрядом из 15-ти солдат с 2-мя пулеметами. Начальник отряда прибыл в воинственном настроении.

Он угрожал:

— Расстреляю и разрушу всю деревню.

После долгих объяснений и просьб удалось его убедить в невинности населения.

Он смягчился.

Заявил, что произведет расследование.

Продолжалось расследование недолго и состояло в том, что согнали много молодых людей, евреев и христиан, и избитые солдаты должны были узнавать среди них избивавших.

Солдаты никого не признали.

Хотя часто с колебанием говорили:

— Кажется, я видел одного в такой шапке.

Или:

— Пиджак то похож.

Все же задержали без всяких причин пять человек — четырех евреев и одного христианина, в качестве заложников. Командир, впрочем, уверил еврея Левита, что он это делает для удовлетворения своих товарищей. Заложников он отправляет в Мироновку с запечатанным письмом, в котором просит их освободить.

И еще до расследования он заявил, что спешит:

— Нужно сегодня ехать в соседнюю деревушку Зелянки, чтобы посчитаться с тамошними крестьянами за старые грехи.

Ушел с отрядом.

Но как только солдаты вышли на дорогу Зелянки, послышалась сильная стрельба. Это их встретили зелянские крестьяне. Солдаты были слишком малочисленны против такого нападения и разбежались.

Командир забежал в Россаву.

И спрятался в крестьянском доме.

Кто-то, как видно, указал зелянским крестьянам его убежище.

Его вытащили на улицу.

Расстреляли.

Вскоре прибыл большой отряд с пулеметами из Мироновки.

Зелянские крестьяне разбежались. Солдаты их преследовали до самих Зелянок.

У деревни к большевикам навстречу вышли старые крестьяне с белыми флагами, просили прощения за своих сыновей и клялись, что больше этого никогда не повторится.

После короткого раздумья солдаты простили деревушке.

И направились обратно в Россаву.

Кровавая месть.

…Тут, совершенно неожиданно и психологически необъяснимо, они учинили вдруг кровавую расправу над евреями…

Маленькими группами в 2–3 и 4 человека пустились они по еврейской части деревни, не пропустивши ни одной лавки еврейской, ни одного дома еврейского.

Тут уже часто слышен был мотив:

— Нужно вам отомстить, вы расстреляли нашего командира.

Вслед за этим требование:

— Давайте деньги… золото… серебро…

Свирепый удар нагайкой.

Обнаженной саблей.

Прикладом.

Тут уж не помогал выкуп деньгами: получали ли деньги или нет — все равно приступали к зверским действиям. Солдаты не экономили времени: одна и та же группа могла проводить в какой-нибудь квартире целые часы, вымышляя самые фантастические методы истязаний. Одного еврея солдат, требуя денег, бил рукояткой револьвера по зубам.

Всего окровавил.

Потом приказал сесть ему на стул.

Голой саблей ворочал ему зубы.

Затем всунул саблю в горло так, что брызнула струя крови.

После этого поставил его лицом к стене…

Выстрелил в него.

Затем опять посадил на стул около стены и саблей нанес такой сильный удар по голове, что даже в стене остался глубокий след.

…Другого еврея, молодого, заставили раздаться и лечь.

Стали пороть розгами.

Он обмер.

Его привели в чувство и заставили лечь лицом на землю.

Выстрелили в него… и не попали.

Затем положили голую шашку на шею и стали считать до трех, предупредив:

— Как отсчитаем три, отрубим голову.

Сабля врезалась глубоко в шею. Затем приказали встать.

— Сми-и-рно!

Затем опять лечь.

Стали пороть розгами.

Он снова обмер.

Его привели в чувство холодной водой и опять начали истязать.

Последовал приказ:

— На колени.

Опять встать.

Сми-ирно.—

Еще раз.

Опять встать.

— Сми-и-рно.

Опять.

— На колени.

И приказ:

— Жуй землю.

Минут десять смотрят, как молодой человек с тестем стариком жуют землю.

Все это происходило на глазах жены этого еврея, которую, — это уж можно привести как мелочь, — хотели в присутствии мужа изнасиловать…

…Фактов, которых никакая фантазия не могла бы придумать, Россава насчитывает много…

Кровавая вакханалия была так велика, элементарнейшее человеческое чувство до того заглохло, что, когда ребенок заплакал при убийстве матери его…

…солдат воткнул ему револьвер в рот…

Парализованную женщину 74 лет, которая уже свыше четырех лет переносит нечеловеческая страдания, сбрасывают с кресла и избивают шомполами так, что от кусков безжизненного тела остались какие-то обрывки мяса.

Евреев, спасавшихся из деревни, хватали на дорогах, ставили в шеренгу, избивали и затем расстреливали, или наоборот: расстреливали и мертвых рубили шашками. В большинстве случаев с казнью не торопились. Медленно, как любитель, удлиняющий ощущение, тянули они минуты агонии, чтобы подольше держать человека с мыслью о неминуемой смерти, которая вот-вот наступит. Найденные на дорогах трупы так обезображены, что родители не узнавали своих собственных детей.

…Изнасилования…

О них, по понятным соображениям, не рассказывают. Только в опущенных глазах еврейских девушек заметно существование ужасной тайны.

В домах, покинутых хозяевами, убежавшими в смертельном испуге искать убежища, солдаты забирали из домашних вещей все, что только они находили для себя полезным и удобным. Мебель и большие зеркала превращали в щепки, книги разрывали. В некоторых домах взломаны железные кассы, для чего приходилось немало поработать.

…Оторваны обои, сломаны полы, разрушены печи.

Искали, видно, спрятанные деньги.

Вообще солдаты искали и находили деньги в таких местах, что неопытный человек никогда бы не добрался туда. Много награбленных вещей солдаты отдавали крестьянам местных и окружных деревень.

Россавские крестьяне активного участия в погроме не принимали. Но каждый раз, когда насытившиеся погромщики бросали крестьянам крохи со своего богатого стола, они их охотно подхватывали и уносили к себе.

Лучшие из них не могли помочь ничем.

Свирепые насильники хозяйничали на просторе, как настоящие «хозяева жизни».

…Рассказы потерпевших кошмарны…

Крестик (Рассказ Мойши Зарахинского)

…Вечером зашел в квартиру вооруженный солдат, трезвый, стукнул кулаком о стол и потребовал сдать ему оружие.

Я заявил:

У меня нет… обыщите.

Тогда он сказал:

— Оружие не важно, дай 20.000 рублей.

У меня было только 100 рублей, и я отдал их ему, отдал часы и другие вещи, но он все требовал названную сумму и, в случае отказа, грозил изнасиловать мою дочь, двадцатилетнюю девушку. Он схватил ее за руки.

Стал тащить ее.

Я бросился к нему и, не помня себя, завязал с ним борьбу. Случайно я заметил, что затвор ружья открыт, что пули там нет, и это дало мне мужество бороться с ним. Он несколько раз ударил меня прикладом, но я сзади вцепился в него и мешал ему совершить гнусное насилие над дочерью.

Так мы боролись около часу.

Видя, что он цели не достигнет, солдат приказал мне раздаться, отдать ему одежду и указать, где живет еврей портной.

Я все исполнил.

И он удалился.

Мы оставили дом на произвол судьбы.

Дочь мою приютила соседка христианка, которая сочувственно отнеслась к нашему горю. В понедельник утром, когда дому крестьянки стала грозить опасность обыска, она одела дочь мою в крестьянское платье, накинула ей на шею крестик.

И благословила ее в путь.

Дочь моя направилась в ближайшее село. По дороге ей пришлось проходить льдом через речку. Она была очень взволнована, не заметила перед собой проруби и, попав в нее, погрузилась по пояс в воду. Выкарабкавшись с трудом, она забрела в христианскую хату, где ее переодели снова в крестьянское платье.

Одели крестик.

И отпустили.

Она ушла в Богуслав.

Ее жених убит в тот же день.

…И вот я, разоренный, разбитый и обнищавший, влачу один свое жалкое существование, счастливый уже тем, что удалось мне своими слабыми силами спасти честь своей дочери…

Расход (Рассказ старика-еврея)

…Меня окружила группа всадников, приказала вести к моему дому и по дороге спрашивала:

— Кто стрелял против нас.

Не дойдя до дому, потребовали денег и грозно говорили:

— Отправим в штаб Духонина.

Денег у меня не было, и они повели меня куда-то в сторону. Распоряжался один в казацкой бурке, по-видимому, старший. Я спрашивал — куда они ведут меня, на что они неизменно отвечали:

— В расход.

Нашли укромное место, приставили к стене, велели закрыть глаза.

И выстрелили.

Но выстрел попал в крышу.

Опять требовали…

— Денег… десять тысяч… или выведем в расход.

Я ничего не мог предложить им.

Они снова повели меня.

Зашли в чью-то полуразрушенную квартиру. Велели мне лечь на кровать лицом вниз и стали наносить удары шашкой. Ударили раз двадцать. У меня не было уже более сил терпеть. Я предложил им повести меня в деревню — авось удастся у кого-нибудь раздобыть денег. Они согласились и уже уменьшили требование до тысячи рублей. Я подвел их к дому Очаковского. Там заметили меня, поняли мой жест и вынесли 250 рублей

Но они сказали:

— Нет… мало.

Я попросил у Очаковских еще денег. Дали еще 150.

…Отпустили…

«Солдат армии труда и революции» (Рассказа Ильи Шмулевича)

В воскресенье 2-го марта уставший от трехдневных волнений и бессонных ночей, я спал позже обыкновенного. Когда я еще лежал в кровати, в нашу квартиру вошли два большевика и, увидев меня, приказали идти «на сход молодежи», который происходил в доме местного еврея Могилевского. Отправились. Оборачиваясь, я заметил, как один из солдат следит за тем, куда я иду. В доме Могилевского было собрано 20 евреев и 5 местных крестьян, причем среди евреев были и малолетние. Здесь я узнал, что сюда согнаны для допроса все встреченные на улице большевиками молодые люди. Войдя в комнату, где, как мне сказали, заседал Революционный Трибунал, я спросил:

— Зачем меня потребовали?

Мне ответили:

— Ты арестован.

И приказали войти в другую комнату, которая находилась под охраной часового. Революционный Трибунал состоял из десяти человек, среди которых я заметил россавского комиссара и всех обезоруженных накануне солдат. Нас выводили по одному для допроса. Когда настала моя очередь, и я предстал перед Трибуналом, один из обезоруженных солдат сказал, что твердо помнит, как молодой человек в такой же фуражке бил его. Я пробовал возразить, что таких фуражек в селе много, и потому фуражка не является признаком моей причастности к происшедшему недоразумению. Но мои слова были оставлены без внимания. Меня взяли под арест.

Нас собрали 8 человек, из них 6 евреев.

Переписали.

Без всякой видимой причины освободили трех, а оставшиеся 5 человек под конвоем из двух вооруженных солдат и побитого накануне большевика-еврея, повели, как сказали, для вторичного допроса в какую-то канцелярию. Сопровождавшие нас солдаты по дороге объявили:

— Ведем на расстрел.

Попавшиеся навстречу солдаты, узнав, куда нас ведут, хотели нас расстрелять, даже щелкали затворами, но кончилось тем, что безжалостно избили прикладами. Это повторялось несколько раз, но в каждом подобном случае нас отстаивал сопровождавший нас большевик еврей, и, только благодаря ему, мы, хотя и сильно побитые, трясущееся от ужаса, но, однако, живые прибыли в канцелярию, которая оказалась ближайшей за селом экономией. В канцелярии нас, совершенно не допрашивая и таинственно молча, начал избивать кулаками какой-то молодой солдат, именующий себя комендантом. Насытившись кулачной расправой, комендант приказал нам стать в шеренгу лицом к стене.

И зарядил револьвер.

Чувствуя неминуемость смерти, в исступлении, не понимая даже значения слов, стал я говорить, — горячо, вдохновенно…

— Я бедный рабочий… большевик по убеждению.

Говорил, что готов проливать свою кровь за торжество коммунизма, что у меня с большевиками общие цели и общие враги…

Страстность моих слов и часто перерывающиеся от всхлипывания голос, по-видимому, смягчили грозного коменданта. Он согласился нам подарить «временно» жизнь — отправить для дальнейшего следствия на станцию Мироновка. И ядовито заметил:

— Я собственно вашему брату еврею мало доверяю, — слишком вас много среди нас.

Конвой наш был увеличен еще на два солдата. И нас повели по направлению к Мироновке. По дороге нас встретил офицер, которого солдаты называли помощником комиссара. Узнав от конвойных, куда нас ведут и зачем, он сказал, что считает лишним и несвоевременным с нами считаться.

— Я их сейчас здесь застрелю.

Но, к нашему счастью, револьвер оказался в неисправности, и поэтому приказал нас вести дальше, до следующего удобного случая. Он последовал за нами.

Через некоторое время появилась навстречу кавалерия в большом количестве и с несколькими автоматическими ружьями.

Политком велел кавалеристам остановиться.

— Приготовьте винтовки, сейчас надо расстрелять этих контрреволюционеров

Несколько солдат слезло с лошадей. Зарядили винтовки. Нас поставили в ряд, чтобы было удобнее расстреливать. Стоя в ряду перед лицом смерти, один из нас, Константиновский, лишился ума и стал истерически громко смеяться. Другой из приговоренных, Подольский, почему-то глубоко засунул руки в карманы и не в состоянии был их высвободить: или в нем погасло сознание, так как на приказание политкома вынуть из кармана руки, Подольский остался неподвижен и бессмысленно глядел перед собою вдаль. Эго «неисполненное приказание» привело политкома в такое бешенство, что, обнажив шашку, он ударил его несколько раз по голове так сильно, что разбил ему череп… и мозги вывалились наружу.

Подольский упал.

Моя смерть была неотвратима.

И я, уже коснеющим языком, с последними искрами потухшего сознания, снова принялся быстро, быстро говорить. Я говорил о моей преданности большевикам и борьбе рабочего класса за свое освобождение.

Мои слова были бессвязны.

Но в них была искренность уходящего из жизни.

В мою пользу сказал один из конвоиров:

— Этот жид сам явился.

Политком разрешил мне отойти в сторону.

Я отошел.

Около меня очутился и единственный не еврей, бывший в нашей группе обреченных.

Раздалась дробь винтовок.

Упали мои товарищи по несчастью.

Нас обоих, оставшихся в живых, повезли дальше по направлению к Мироновке. Припоминаю, что с убитых была снята одежда и обувь. По дороге я и мой товарищ были обысканы нашими же конвоирами, у меня отобрали 20 рублей. Нас ввели, после целого ряда встреч и неизбежных угроз, на мироновскую телеграфную станцию, где находилась какая-то канцелярия. Здесь нас стал допрашивать политком пятого полка, молодой человек лет двадцати. Он начал свой допрос с того, что поставил меня и товарища к стене.

И стал в нас целиться из револьвера.

Но источник слов моих был, по-видимому, неиссякаем. Я с несвойственною мне горячностью стал почти что не просить, а спорить, требовать. Я стал требовать суда и следствия.

— Ибо мне смерть не страшна, говорил я, а ужасает то, что погибаю от рук своих же идейных товарищей, что умираю позорной смертью врага революции… а мне дороже жизни имя честного революционера, которое сохраню в глазах моих товарищей.

Слова мои подействовали на политкома. Он спросил меня:

— Вы еврей.

Я ответил:

— Я не еврей, а солдат армии труда и революции.

Это мое заявление окончательно расположило политкома в мою пользу. После минутного совещания со своими приближенными, политком объявил мне:

— Вы оправданы и можете идти.

Я просил политкома выдать в том удостоверение, что бы я мог оградить себя от могущих быть неприятностей. Политком сначала отказался, так как не имел печати, а потом выдал мне записку карандашом:

«Солидарен с советской властью».

Первый же патруль меня задержал, не придав значения записке. Я вернулся к политкому, и он выдал удостоверение по форме.

Я вторично пустился в путь.

Встречный патруль меня остановил и, когда я предъявил свое удостоверение, один из солдат спросил меня:

Какой национальности.

Я ответил столь счастливой для меня фразой;

— Я солдат армии труда и революции.

Солдат на это сказал:

— Я сам интернационалист, однако интересно, не еврей ли вы.

Я ответил:

— Для интернационалиста вопрос о принадлежности к нации немыслим.

Солдат, махнув рукой, как бы желая отвязаться от чего-то неприятного, отпустил меня…

«Успокоение»

…3-го марта погром в Россаве окончился…

Солдаты покинули деревню, pocсавские евреи стали собирать убитых и хоронить в братской могиле. Так закончила маленькая деревня свою длинную историю грабежей, жестокостей и убийств. Через две недели, когда пробрались сюда люди от комитета помощи, оставалась еще неприкосновенной декоративная, так сказать, сторона бесконечно большого несчастья: поломанные двери, окна, обломки дерева, стекла… всякого рода испорченные товары…

…и кровь, еще несмытая, человеческая кровь — в пустых домах, в открытых магазинах, на улице…

Никому и в голову не приходит убирать, подметать и чистить, — до того каждый еще объят ужасом несчастья, до того еще сильна овладевшая всеми апатия…

…и отчаяние…

 

VII. Уманьская резня

Умань — уездный город киевской губернии с населением в 60–65 тысяч человек. Из них приблизительно, в средних цифрах, евреев 35–40 тысяч, украинцев и русских тысяч 20 и поляков около 3 тысяч. Евреи составляют подавляющее большинство в городе, занимая центральные улицы и весь охватывающий их район, кроме некоторых уличек, где живет зажиточное польское население, украинско-русское чиновничество и вообще местная, так называемая, христианская аристократия. Предместья заселены в подавляющем большинстве мещанами. Еврейское население занимается главным образом мелкими ремеслами и торговлей. Довольно велик был процент вольных профессий: врачей, юристов, акушерок, фельдшеров, маклеров по торговле хлебом, а также процент людей тяжелого труда: ломовиков, носильщиков, водовозов, пильщиков, чернорабочих. Громаднейшая часть еврейского населена жила в бедности и нужде, за исключением десятка богачей и сотен состоятельных. Взаимное отношение между евреями и другими частями населения никогда по существу не были хорошими, особенно начиная с 1902–1903 года, начала гонений на евреев за их «революционность» и событий октября 1905 года, когда чернью, при сочувствии христианского чиновничества и духовенства, был устроен погром с 3 жертвами.

Потом были годы «худого» мира.

Революция 1917 года вначале содействовала улучшению отношений, но уже в дни власти Директории, отношение к евреям было полно ненависти и желания мстить. Власть обвиняла их в том, что они сплошь большевики. Гайдамаки издевались на улицах над евреями, избивали их, грабили, при полной безнаказанности. Были и случаи убийств. Одного еврея схватили на улице и за казармами замучили насмерть, сломав руки и ноги, и кинули голову в помойную яму.

…Жили в непрестанном кошмаре…

Тихий период

11-го марта ночью войска Директории эвакуировались и утром вошли советские партизанские отряды. «Начались грабежи и насилия», — повествует уманьская хроника, пока эти отряды не сменили более дисциплинированные. Но 17 го марта большевики бежали. Вошли гайдамаки. Еврейское население пережило невероятную панику, однако думским деятелям удалось отговорить начальника отряда от намерений устроить погром. 22-го марта гайдамаки бежали, вступили большевики. Это был 8-й украинский советский полк, куда зачислились в большом количестве известные Умани профессиональные воры, грабители и другие преступники, бежавшие из тюрьмы. «Снова, но в больших размерах, начались грабежи населения, преимущественно еврейского», — повествует хроника. Насилия над людьми не было, однако.

Затем идет период относительного спокойствия.

Он продолжался месяца полтора.

Советская власть наложила на город 15-ти миллионную контрибуцию, бельевую повинность, и произвела ряд весьма крупных реквизиций. Часть богатого и зажиточного населения была арестована, часть побывала на общественных работах. К этому же времени относится начало крупной противосоветской агитации, поведенной ее врагами среди христианского населения, преимущественно украинско-русского чиновничества, духовенства и окраинного мещанства.

Главные мотивы ее — антисемитские.

В кругах отсталых и темных масс распускали слухи о том, что власть принадлежит «жидам», что они закрыли православные церкви и превратили их в конюшни, что большевики это почти исключительно «жиды» что они отберут у мещан всю их собственность. И распускался еще ряд провокационных и подтасованных известий, слухов и выдумок.

А в городе росла дороговизна, безработица.

Действия большевиков, среди которых было много ограниченных и невежественных людей, работа чрезвычайки, конфискации, реквизиции и ряд слишком резких мероприятий в разных областях жизни, сбивали с толка и сильно озлобляли темную мещанскую массу, искони являющуюся послушным орудием в руках почти сплошь юдофобского духовенства, чиновничества, служивого и торгового элемента. Большую роль играл в этом усугублении вражды к еврейскому населению мутный священник Никольский, человек большого влияния. Еще при Керенском, он вел яростную монархическую и антисемитскую агитацию, за что был выслан из Умани в Киев. Но это обстоятельство тогда еще чуть не вызвало погрома в городе, так как мещане силою вознамерились не выпускать священника из города, и он был возвращен в Умань по просьбам представителей еврейского населения. Это не избавило их от его кровожадных призывов…

Так было в городе.

В деревне же шла организация восстания против советской власти, которую вели агенты Директоре и вообще крестьяне и деревенские интеллигенты. Велась агитация среди уманьского гарнизона, имеющая тоже главным мотивом антисемитизм, хотя и велась украинскими левыми эсерами.

Штогрин и Клименко были ее руководителями.

В середине апреля они подняли вооруженное восстание гарнизона, арестовали исполком, сместили евреев комиссаров. Но карательный отряд из Винницы разоружил гарнизон и установил порядок. Штогрин и Клименко бежали в уезд и своей агитацией в короткий срок восстановили против советской власти все селянство уманьщины. Неизменным козырем этой агитации явилось указание на то, что власть над народом захватили «чужеземцы»…

«Пришлые… жиды».

Штогрин сам уманец, учившийся в уманьском училище садоводства, был видным политическим деятелем и пользовался симпатиями, как защитник интересов крестьян. Он требовал предоставления левым эсерам мест в исполкоме и вообще реорганизации совета и исполкома так, что бы в большинстве был представлен христианский элемент. Не добившись этого, сделался руководителем повстанцев. Впоследствии на допросе ЧК ему ставили в вину, что он вел антисемитскую агитацию.

И спрашивали:

— Неужели вы не понимали, что это может вызвать еврейский погром.

Он заявил, что действительно звал крестьян на погром:

— Ибо иначе поднять крестьян нельзя было.

Он был расстрелян.

После расстрела его повстанческая волна усилилась, поднялись крестьяне почти всех окрестных деревень и под предводительством Клименко пошли в город. Все время знали, что повстанцы стоят кругом города, однако вступления их в самый город не ждали.

Но вскоре стало ясно, что слабым советским отрядам не справиться с ними, ибо число их все росло, восстание охватило всю Уманьщину. Повстанцы, получивши известный антисемитский универсал Григорьева, присоединились к нему и общим штурмом пошли на город.

Советские войска отступили.

Повстанцы хлынули в беззащитный город со всех дорог. Первая волна состояла из деревенских крестьян самых различных возрастов, начиная от подростков и кончая бородатыми стариками. Многие вооруженные косами, граблями, а то и просто большими белыми палками. Большая часть была вооружена винтовками, револьверами самых различных систем, шашками, саблями. Вообще первое движение толпы в город производило впечатление победного движения одолевших город деревенских крестьян. Главная масса вошла со стороны вокзала около 11 часов утра 12 мая.

Уманьская резня

Беспрерывно стреляя, большею частью вверх, повстанцы бросились к помещениям бывших советских учреждений. Разрезали провода, забрали оружие. Еврейское население в панике попряталось по домам, в чердаках и погребах. Многие нашли приют у знакомых им христиан-интеллигентов, благодаря чему они избавились от грабежа, избиения или убийства. Известно до 30-ти случаев укрывания у себя христианами евреев и активного и пассивного заступничества за них. Было около пяти случаев, когда христиане с опасностью для себя самых, заступились и спасли от разгрома или смерти евреев.

Бегая по учреждениям, крестьяне искали коммунистов.

Потом стали врываться в частные квартиры, преимущественно еврейские, и кричали:

— Выдавайте коммунистов.

В трех квартирах, где побывали деревенские крестьяне, они искали только оружие или коммунистов, не грабя и не убивая никого.

Так было, однако, до 5-ти часов 12 мая.

К этому часу к повстанцам примкнули успевшие вооружиться частью припрятанным для такого случая, частью раздобытым оружием местные мещане, из предместья, а также воры, грабители, убийцы, бежавшие в свое время из тюрьмы и гулявшие на свободе. Элементы искони антисемитские, они немедленно изменили всю картину событий. Под влиянием яростной антисемитской агитации, они пришли в кровавое возбуждение. Надо заметить, однако, что меньше всего крови пролило чисто деревенское крестьянство, из среды которого иногда находились защитники невинных. Наконец, за деньги многие евреи откупались от крестьян. Резали и расстреливали преимущественно цыгане, пришедшие вместе с повстанцами, городские мещане, жители окраины и предместий и преступники, а также крестьяне села Старые Баны, откуда был родом расстрелянный Штогрин.

…Обычная картина…

Рассыпавшиеся по городу отдельные толпы обходили квартиры, где производили обыски и осмотр людей и документов, ища оружия и коммунистов. Исключая трех случаев, где обыски производились идейными повстанцами или по предписаниям повстанческой власти, обыски неизменно кончались открытым грабежом, избиениями и убийствами.

Требовали:

Коммунистов и оружия… или к стенке.

Или начинали с крика:

Денег… давайте денег, жиды!

И истязали и убивали до и после получения денег.

Руководимые местными преступниками, направлялись в хорошо известные им квартиры богатых и зажиточных евреев. Во многих местах подбрасывали оружие, что влекло за собой или громадный выкуп или расстрел всех, захваченных в квартире. Случаи убийства целых семейств многочисленны. Был случай убийства целой семьи Богданиса, в которой был старик 95 лет, зять его, дочь, внук и правнук. Были случаи применения пытки и зверских мучений, отрезание рук, ног, ушей, носа, грудей у женщин.

…Убили мужа и отца женщины, заслонившей их своим телом. Она сама при этом была ранена пулей в грудь. Женщина эта была беременна и на другой день родила мальчика, причем в квартире на полу лежали три трупа убитых, в том числе ее мужа и отца.

…Много изнасилованных…

Много случаев глубочайшего морального растления. За красным крестом на поле было расстреляно 5 евреев, из которых один, старый еврей, с белой бородой, не был убит сразу, а долго мучился в агонии. Это привлекло к себе внимание христианских детей данного района.

Они стали добивать его камнями.

Недалеко оттуда бандитами же был расстрелян какой-то еврей, упавший убитым. Его подняли и привязали веревками стоя к забору, а потом долго упражнялись в стрельбе в человеческую мишень.

…Во дворе дома Когана было расстреляно 9 мужчин и одна молодая беременная женщина. Эта женщина бросилась спасать мужа и упала, сраженная пулей прямо в живот. Убийцы тотчас же стали выражать сожаление, что стреляли в эту молодую красивую женщину и даже пытались спасти ее: предложили матери взять ее в больницу и вылечить. Особенно один был потрясен добровольной и героической смертью этой женщины. Во многих домах, куда он врывался при дальнейших налетах, он хмуро, с сожалением говорил:

— Ось убили мы в доме Когана гарну жидивку. Як вона подивилась на мене перед смертью, то я вже очи той жидивки николы не забуду.

…Как разнообразны душевные движения в этой темной звериной массе. Студента К. тащили уже к расстрелу, требовали каких-то два револьвера и никакие убеждения и просьбы родителей не помогали. С ним вели еще 2-х молодых людей. Вдруг один из них упал в обморок, произошла заминка. Громилы их оставили уже в покое и хотели уйти. Но через некоторое время вернулись за студентом. Увидев, что тот не убежал во время замешательства и готов с ними идти, они с удовольствием констатировали:

— А вин не утик.

И оставили его в покое.

…Один мещанин укрыл двух братьев-евреев от погромщиков, но затем, напав врасплох на спящих, ограбил и убил обоих, выбросив их тела на чужой огород.

Три дня шли убийства.

12, 13 и 14 мая.

Все трупы найдены голыми или полураздетыми. И в то время, как город постепенно превращался в обширное еврейское кладбище, христиане мирно жили в домах своих, благочестиво возжигая лампады перед иконами. Какому Богу они молились? Часто, когда в одной половине дома, у евреев, шел разгром и убийства, в другой половине христиане чувствовали себя спокойно, оклеив стены крестами и выставив на окнах образа. Достаточно было иногда, по свидетельству большинства евреев, чтобы христианин удостоверил, что он знает данных евреев, как благонадежных и честных людей, чтобы бандиты никого не трогали. Случаи защиты так редки, но тем резче они стоят перед глазами. На торговой улице христианин офицер спас своим вмешательством целую улицу, в то время как в других случаях чиновники, интеллигенция вполне равнодушно наблюдала сцены, погрома и убийств своих соседей, не делая никаких попыток вмешательства. В иных случаях были даже картины злорадства, особенно со стороны поляков, закрывания дверей перед молившими о защите, а иногда и прямого науськивания.

Но надо отметить, что даже черносотенный священник Никольский, укрывал у себя евреев.

…Ученики идут всегда дальше учителей.

14-го массовый погром кончился.

В приказе главнокомандующего писалось:

«Жидовська влада скинута».

Разрешено было похоронить убитых.

Из домов и улиц сваливали на телеги тела и свозили их на еврейское кладбище, где предали земле в огромных 3-х общих ямах. Отдельных могил евреям копать не позволяли. Когда согнанные для уборки и похорон трупов евреи, в числе коих были отцы, матери, жены, братья, сестры и дети убитых, плача рыли яму, повстанцы всячески смялись и издевались над ними.

Передразнивали их.

Не давали женщинам плакать, грозя оружием.

Проходившие мимо кладбища группы повстанцев, при виде похорон, запевали веселые песни. Однако, некоторые крестьяне, особенно женщины, плакали при виде огромных куч убитых.

Через несколько дней родственники убитых отправились на кладбище, чтобы разрыть братскую могилу и перенести трупы в отдельные могилы. Но толпа мещан, — в большинстве участники погромов, — преградили им дорогу и заявили, что не позволят беспокоить мертвецов.

— Нельзя их тревожить, а то они рассердятся и будут нам мстить…

…Всего убито до 400 человек…

Мытарства

Резня в Умани кончилась.

Но она раскинулась по всей Уманьщине.

Везде, где только жили евреи, их громили и убивали, причем, процент убитых и разгромленных евреев в селах и местечках неизменно был выше процента пострадавших евреев города. В резне и погромах принимали главное участие бродившие по уезду повстанческие банды. Но во многих местах, наряду с крестьянами чужих сел, в погроме и убийствах принимали участие и односельчане евреев, зачастую соседи, знавшие их десятками лет и наблюдавшие жизнь этих трудовых, почти поголовно живших в бедности и нужде, евреев.

Оставшиеся в живых бежали.

Бежали с насиженных мест куда глаза глядят, — по дорогам, запруженным повстанцами.

Многие погибали в пути.

Тела их не отысканы поныне.

Часть бежала в Умань, где ютилась среди городской бедноты в синагогах, под открытым небом.

…Но и в самой Умани, хотя резня кончилась, не кончились еврейские мытарства. Гонения и преследования еврейского населения в самых разных видах не прекращались во все время пребывания повстанцев. Самым тяжелым видом преследования был отказ окрестных крестьян и местных торговцев и торговок продавать что бы то ни было евреям, особенно съестные припасы. Повстанцы крестьяне говорили:

— Уморим жидов голодом.

Окраинные и живущие вблизи дорог мещане, и агитировали среди крестьян не продавать евреям ничего, а сами скупали у них продукты за бесценок и взвинчивали цены. Они же распространяли слухи, что евреи отравили колодцы, вызывая у крестьян опасения приезжать на базары. Пришлось даже назначить комиссию из врачей, которая опубликовала обращение к населению, — что воду можно пить. Иногда у евреев отнимали купленный ими у добрых крестьян хлеб.

Избивали и арестовывали при этом.

Часто ни базаре отказывались продавать хлеб крестьянам, с виду похожим на евреев.

— Мабуть жидивка.

В то же время часть штаба Клименко и повстанцев была недовольна им за то, что он запретил дальнейшие погромы и резню евреев и открыто обвиняли его, зло говоря:

— Продался жидам.

Евреи жили под вечной угрозой.

Но на селянском съезде, созванном повстанцами, многие украинцы говорили речи против погрома и в защиту евреев, причем съезд, руководство на котором принадлежало не левым эсерам, каким считал себя Клименко, а сторонникам Директории — принял и выслушал еврейскую делегацию. И съезд отрицательно отнесся к погрому и враждебно к городским мещанам, духовенству и чиновничеству, единственно виновному, по мнению съезда, в погроме. Крестьянство же, по мнению ораторов, не принимало никакого участия в этом злом деле, прикрытом лозунгами борьбы с большевиками. Доказано, что из числа убитых евреев не оказалось:

…Ни одного коммуниста…

Было убито без суда и приказа властью крестьян лишь два коммуниста, но оба убитых — христиане украинцы.

…Так шла борьба вокруг еврейского вопроса.

А евреи жили в непрестанной панике.

Придавленное и ошеломленное пережитым, еврейство сидело по домам, не выходило на улицу. Все приказы и требования властей открыть магазины и приступить к обычной деятельности не имели никакого влияния.

Город имел жуткий, онемевший вид.

Улицы были безлюдны.

Не выходили даже христиане.

……………………………………………………………………………………………………………………………….

…Между тем повстанческая армия разлагалась, боевое настроение повстанцев падало. Крестьяне уходили по домам, унося вооружение. Многие увозили на подводах в деревни награбленное при погроме различное еврейское добро и товары из магазинов. Часть крестьян ужасалась тому, что пролито было столько невинной крови, и, не ожидая хороших последствий, разъехалось по домам. Неуверенность и тревога охватила повстанцев, особенно в последние дни, когда советские войска перешли в наступление.

22-го мая артиллерийская стрельба

Всю ночь шел бой.

И вот в Умань вступили красноармейцы.

…8-ой украинский советский полк…

«Тотчас же с первого дня прихода этого полка в Умань, — повествует уманьская хроника, — начались в городе нескончаемые массовые грабежи, главным образом еврейского населения, носившие в некоторых местах и в некоторые дни характер сплошного погрома». Вооруженные люди с красными бантами, красными шарфами и перевязками, верхом на убранных красными ленточками лошадях, с нагайками, револьверами, шашками, ружьями и во многих случаях даже пулеметами, врывались в квартиры. Начав с какого-нибудь предлога, или просто без предлога, производили разгром и расхищение.

Требовали:

— Денег.

Забирали ценности.

Избивали… издавались… пытали.

И убивали.

В течение шести недель все население Умани, особенно еврейское, было в полной власти организованных, отлично вооруженных отрядов, бандитов и погромщиков, с которыми высшие военные власти не могли справиться. Многие квартиры жителей евреев и христиан, были разгромлены по несколько раз; из них было забрано буквально все, что в них находилось, включая подушки, одеяла…

И даже грязное белье. Никакой защиты никто не оказывал.

Было, правда, до десяти случаев расстрела бандитов, но они все принадлежали к составу полка. Главные организаторы разгромов остались вполне безнаказанными, будучи хорошо известными высшим властям. К тому же настроение весьма многих солдат полка было ярко антисемитским и случаи оказания защиты евреям вызывали в них злобу и ярость против защитников и защищаемых. Не раз хлопотали представители уманьской власти о переводе этого полка, но смена не могла произойти из-за критического положения на фронтах, к тому же полк считался крупной боевой единицей и показал себя грозной для повстанцев силой, разгромив на голову в некоторых боях отряды атаманов Тютюнника, Попова и Клименко.

Громил он и население.

Совершались насилия, превосходившие по своему характеру ужасы погрома. Бывали случаи, когда бандиты среди белого дня, на улице, в присутствии многих вооруженных людей, раздевали догола мужчин и женщин, насилуя последних чуть ли не на улицах, на виду прохожих, бессильных что-либо предпринять.

…Голый красноармеец средь белого дня на Нижне-Николаевской улице, после купания в бадье из-под белья, набросился на проходившую 35-ти летнюю женщину.

И изнасиловал ее…

Избиения, ограбления, пьяные скандалы, издевательства и стрельба стали самыми обычными явлениями на которые никто даже не жаловался. Украшенные огромными красными шарфами и бантами, вооруженные люди останавливали изредка проходивших улицу евреев вопросами:

— Ты жид?

И избивали нагайками до полусмерти.

Вражда к евреям и антисемитизм были самыми яркими признаками людей в красных шарфах и бантах, грозивших беспрестанно:

— Перерезать всех жидов.

…И приходивших в ярость от соприкосновения со всем, что имело отношение к евреям. Не покупали даже семечек у бедных христианских женщин, заподозренных в том, что они жидовки, и отказывали в милости нищему мальчику на том же основании:

— Жид.

…Неподалеку в селе едва не зарубили еврейскую девушку за то, что она по их мнению:

Красотой смущает мужчин.

…В то же время в 8-м полку находилось довольно большое число евреев-добровольцев, часть которых состояла из местного преступного элемента — евреев-воров — они, если не грабили сами, то приводили за обещание награды в квартиры зажиточного населения, хорошо им известного…

…………………………………………………………………………………………..

…Всякая торгово-промышленная и иная жизнь была совершенно парализована в городе и в уезде. Магазины и мастерские, несмотря на все приказы, оставались закрытыми в течение двух месяцев, и улицы даже днем продолжали оставаться жутко-безлюдными. По ним видны были лишь исключительно вооруженные люди, по большей частью пьяные, разъезжавшее но тротуарам, оглушая воздух пьяными песнями, руготней и стрельбой в воздух.

…Днем и ночью…

…Еврейское население, обнищалое и лишенное того жалкого добра, которое осталось посоле повстанческого погрома, оставшееся зачастую без кормильцев, убитых во время погромов, без всяких средств к существованию, терроризованное антисемитски настроенными бандами в красных бантах, переживали неописуемо-мучительные дни. Жизнь стала в глазах многих не имеющей большого значения. Люди жаждали только какого-либо избавления от мучивших их бандитов. Страстная жажда избавления родила ряд фантастических выдумок, вроде договора между Антантой и Германией относительно защиты последней еврейства на Украине… или сообщения о том, будто на Украину в помощь истребляемого еврейства двигается какой-то еврейско-американский отряд, имеющий прийти в Умань к определенно-указанному числу. Мучительная жажда избавления стала всеобщей…

Наконец…

8-й полк ушел…

Но на смену приходили другие.

Менялся фронт.

Отовсюду грозили повстанцы.

…Страшные банды с страшными атаманами…

Грядущее сулило только ужасы.

………………………………………………………………………………

…так и до сего дня…

 

VIII. Чернобыльская хроника (Дневник еврея)

7-е апреля

В шесть часов вечера по городу разнеслись упорные слухи, что наступает Струк. Спустя час появился верховой с разведкой, разгоняя толпу:

— По домам, Струк наступает.

Словно радио, эта весть облетела весь город, ужас охватил жителей. Все стали удирать: кто лодкой, кто подводой. На улицах чувствовалось нечто предвещающее катастрофу, — зловещее, таинственное. Всюду слышался стук затворяемых ставень. Потом наступила тишина, как перед грозой. Все попрятались, с замиранием сердца ожидали.

В 9 часов вечера началась пальба.

До полночи трещали ружья и пулеметы.

Дрожа от ужаса, мы не находили себе места, где укрыться, надеясь все на победу большевиков, как вдруг раздался специфически, известный нам по предыдущим вступлениям звук трубы.

И крик:

— Кавалерия вперед, пехота к работе.

Мы поняли, что Струк вступил в город.

Прислушивались в смертельном томлении.

По всем улицам, со всех сторон, раздавались выстрелы, звон разбитых стекол, гул, шум, душераздирающие визги и крики. Вооруженные бандиты врываются в квартиры и стреляют, убивают.

Подходят к каждому дому с криком:

— Жиды коммунисты, откройте, а то убью…

— Перережем…

— Утопим всех как собак… Хозяин, отчини.

Мы таились в ужасе и оцепенении.

Вот подходят к нашему дому.

Начали стучать, послышался громовой удар, выстрел у наших дверей. Я решил пожертвовать своей жизнью, — детей спрятал в погреб и открыл дверь. С озверелыми лицами, налитыми кровью глазами, кричали:

— К стене, жиды-коммунисты. Уже успели придти с позиции и попрятаться дома.

Целили револьвером.

— Где твои молодые коммунисты?

А кто-то сзади кричал:

— Для чего вы нашу церковь осквернили?

Я упал от ужаса с плачем.

Молил о пощаде. Они кричали:

— Если хочешь остаться живым, отдай все твое добро.

Обыскали.

Забрали часы и 3 тысячи рублей. Ушли, говоря:

— Все равно завтра всех жидов потопим.

Я пошел к детям, успокоил их, что вот отделался деньгами и остался жив.

Дети меня провожали плачем, а я их просил до утра не выходить из погреба.

Кругом слышны были адские крики, детские визги, выстрелы в домах и крики:

— Гвалд… ратуйте… за что убиваете?!

Отовсюду несутся истерические дикие крики терзаемых евреев.

Спустя час снова стук у моих дверей.

— Жиды, отчините!

Ворвались.

— К стенке. Снова целят в меня.

— Оружие давай… деньги давай… убьем.

Я им отдал три тысячи рублей.

Забрали мыло, духи, электрические фонари, разбрелись по комнатам, забрали одежду. Ушли, заявляя:

— Все равно завтра вас отправим в Екатеринослав самоплавом.

Смеялись уходя:

— Ох… будет завтра всем жидам… перережем и перетопим.

К пяти часам постучала новая партия.

Она, как оказалось позже, спасла нас от смерти. Среди нее находился некий Харитон Сергиенко, живший у меня еще во время нашествия Лазнюка.

С плачем умолял я его о защите.

Он говорил:

Почему убили Гордиенко, почему жиды-коммунисты на позицию выступили.

Я ему разъяснил, что мирные граждане в этом не повинны.

Он спросил, где дети, и посоветовал мне позвать детей, уверяя, что не допустит банд.

8-го апреля

Утром узнал, что по всему городу Варфоломеевская ночь не миновала ни одного еврея. Я подхожу к окну. Передо мной ужасная картина, леденящая душу. Бандиты с голыми шашками носят тюки и драгоценности, базар полон крестьянскими телегами, — оказалось, перед наступлением Струк распорядился чтобы все крестьяне с подводами следовали за армией грабить и принимать участие в погроме; солдаты и крестьяне взламывают замки и двери и расхищают товар. Из квартир тащат подушки, перины, одежду, сахар, домашний скарб.

Распивают по улицам вино и наливку.

Вот и к нашему дому подъезжает подвода, но Сергиенко выходит к ним и говорит: Здесь уже все забрано. Забегает бандит в еврейском капоте.

— Жиды-коммунисты, спекулянты, где вы?

Но Сергиенко его прогоняет.

Днем Струк устроил у церкви митинг для армии и крестьян, присутствовала тысячная толпа. Он призывал:

— Бей жидов, спасай Украину!

Он говорил:

Жиды оскверняли церковь, выбросили иконы из гимназии, убили Гордиенко…

У народа разгорелись страсти.

С подъемом, с энтузиазмом пошли убивать, топить и грабить. В наш двор ворвалась банда солдат и крестьян, они в диком озверении кричали:

— Гей, вы… у вас в погребе прячутся коммунисты.

Наседали на меня.

— Чи ты русский, чи ты жид?

Я вооружился смелостью и ответил:

— Все равны.

— Ага, значит жид.

Ударили прикладом.

— Ходимо в штаб… али на Екатеринослав.

К счастью подскочил Сергиенко и уговорил не трогать меня. Они обыскали дом, погреб и ушли. К вечеру я узнал, что в городе ужас и трагедия. Сафьяна и Гуревича заставили пойти бросать в реку убитых евреев. В дом в Запольского ранили старика, убили сына, остальных двух сыновей забрали с собой, заставили их собрать убитых и бросить в реку, после чего и их самых туда бросили. Десять человек забрали из синагоги, избивали, проделывали над ними инквизиционные пытки, заставляли их петь на улице.

Расстреляли и бросили в реку.

9-го апреля

Погром продолжается во всей своей широте, каждого попадающегося молодого еврея принимают за коммуниста и убивают. Бандиты расхаживают по городу, грабят и ведут к реке, но, прельщаясь деньгами, большею частью освобождают. Местные мещане расхаживают по городу, как будто это к ним не относится, и со скрытым злорадством взирают на ужасы…

10-го апреля

Погром продолжается.

Ходят по домам, все попадающееся под руки, забирают, ищут у евреев оружие, многих арестовывают. Дома, оставленные жильцами, разрушаются вплоть до превращения в пепел.

Пронесся слух:

Большевики наступают на пароходе из Киева. В течение получаса город опустел, солдаты уехали к речке Уше. Но наступление оказалось мифом, и солдаты, возвратившись, говорили:

— Ваше счастье, что не было наступления, а то бы ни одного жида не оставили в Чернобыле.

К вечеру сильные обыски.

Некоего Смоленского нашли на чердаке, повели в штаб, но по дороге застрелили.

11-го апреля

Несколько спокойнее.

Награбленное по-прежнему носят, но реже. Струк через старосту заявил, чтобы евреи собрались в синагогу. Трепет всех охватил. Я тоже пошел в синагогу. По дороге остановили солдаты:

— Жид, куда идешь?

Я ответил:

— Пан атаман пригласил нас в синагогу.

В синагоге я увидел много рыдающих женщин и несколько стариков. Я призывал прекратить плач и стон и обдумать, как облегчить создавшееся положение.

Вдруг заходит пьяный Алеша.

Он успел уже многих потопить и теперь, в каске, держа в одной руке голую шашку, в другой револьвер, обращается к нам с речью:

— Жидовня! Всех вас надо с корнем убить, детей, молодых, да и стариков изрубить.

Я со слезами умолял его о пощаде.

Доказывал нашу невинность.

Грозя мне револьвером, он ответил:

— Я со Струком не считаюсь, я сам по себе. Если дадите мне 100 000, оставлю вас в живых.

Мы обещали собрать, и он ушел.

Все, как один человек, решили отдать до последней копейки, искупить себя от смерти, и тут же собрали некоторое количество денег и выбрали специальную комиссию.

Спустя полчаса вошел Струк.

Я обратился к нему с приветственной речью, обещал за всех ему повиноваться, разъясняя ему, что мы невинные страдаем и являемся козлом отпущения.

Мы не коммунисты, ведь виновные удрали все до одного.

Он ответил:

— Погром постараюсь прекратить.

12-го апреля

Еврейские женщины поодиночке, как бы крадучись, стали появляться на улицах. У меня в доме собралась комиссия. Струк потребовал денег для содержания армии. Ему дали 30 000 рублей и предводителям его, Кравченко, Фещенко и другим, по 5000 рублей, всего 60.000 рублей.

13-го апреля

Погром принял хронический характер.

По всем домам бандиты продолжают свое действие, бывают единичные случаи убийства и бросания в реку, получаются сведения о погромах из окружающих деревень. В Гацановичах крестьяне убили старика, жену его и дочь. В Кошовке отца и сына, в Нагарцах подожгли еврейский дом и загнали туда евреев…

14-го апреля

Кравченко прислал новое требование:

«Негайно доставити 25.000 рублей, а то будете считаться нашими ворогами и каратись по часу войскового стану».

Мы собрали.

Послали к нему с деньгами делегацию.

Он ответил, что фактически «хлопцам дали 24 часа погулять, но хлопцев нельзя удержать». Все же обещал завтра выпустить объявление о прекращении грабежа.

15-го апреля

Появились на улицах некоторые евреи, удрученные, мрачные, с поникшей головой. Заметно кое-какое движение на базаре. Бандиты расхаживают по городу, проявляя свои действия. К вечеру по армии был приказ, что через час приезжает к ним делегация из Межигорья от Зеленого, обсуждать совместное наступление на Киев, и еврейским музыкантам велено встретить делегацию церемониальным маршем. Евреи, вместо исправления традиционного «седера», удрали в погреба, попрятались по норам, предчувствуя новую беду. По ночам налеты на квартиры, насилия, издевательства, грабежи.

16-го апреля

Арестовывают много невинных молодых людей, мотивируя, что они коммунисты. Ходят по квартирам со списком коммунистов. Однофамильцев избивают шомполами, шашками до потери сознания.

17-го апреля

Каждая минута грозит новой провокацией. В домах делают тщательные обыски, подбрасывают ружья, потом ведут в штаб, вымогают последние гроши и забирают последние крохи.

18-го апреля

Одну еврейку тащат к реке по той причине, будто какой-то русский мальчик заявил, что эта женщина сказала: у русских будет такая же пасха, как у евреев. Целую семью тащат к реке за то, что они будто бы имеют сношение с Киевом. Канун русской Пасхи еще больше волнует нас. Собравшиеся в церкви волнуются: кто-то пустил слух, что евреи бросят бомбу в церковь. По дороге в Чернобыль возили убитых деревенских евреев, но из одной деревни вышло несколько крестьян, и побросали их в реку.

19-го апреля

Получена на имя комиссии заметка: «негайно доставити в штаб сто пар белья и пять костюмов». Беготня по всем улицам, многие отдают последнюю рубаху, ибо все увезено и разгромлено. В течение дня с трудом достали 60 пар белья и отнесли в штаб. По городу расклеены объявления о прекращены грабежа. Патрули останавливают грабителей, нагруженных тюками, говоря лаконически:

— Знаете, приказано не грабить, ступайте.

20-го апреля

Нет минуты без волнения.

Приходят пострадавшие ко мне, заявляют о постигшем горе: у того корову забрали, у другого лошадь, у третьего подушку последнюю. По ночам творятся ужасы.

Вдруг забегает одна девушка в слезах.

— Гвалд, с из шлехт, идин. Печатаются у Рыслина объявления о поголовном избиении евреев.

Несколько человек пошли узнать. Жена Рыслина прибегает взволнованная.

— Евреи, спасайтесь, где можете, нашего наборщика патрули заперли в типографии и под угрозой заставляют печатать «Выдозву».

Весть облетела город.

…Новая беда, новое несчастье.

21-го апреля

10.000 экземпляров «Выдозвы» разослали по деревням и роздали солдатам. Мы пошли к Струку совместно со священниками и судьей. Он ответил, что грабежей больше не будет, ловить будут только коммунистов, а невинных жертв не будет больше.

22-го апреля

По городу распространяются воззвания, что жиды, капиталисты, коммунисты церковь осквернили, сами деньги делают, царя хотят. Пьяные солдаты расхаживают по городу, входят в дома, стреляют. Идут повальные обыски по ордерам, забирают последний фунт сахару и муки, изрывают штыками в погребе, на чердаках и во дворе, переворачивают все вверх дном. Сено увозят в штаб. Мальчишки русские бегают по улицам и призывают солдат:

— Идемте, у нас на улице у русского жид прячется.

Толпой солдаты бегут ловить его.

Русские начертили у ворот кресты.

Написали: «Здесь живет христианин».

Евреев в дом не впускали.

23-го апреля

Пошел с членами комиссии к Кравченко просить о вылавливании трупов из реки. Он ответил — Струк не разрешает, это может взволновать население, и наотрез отказал. В городе тревожно, обыски продолжаются.

Некоторых арестованных, избитых до потери сознания, за большую сумму денег удалось освободить.

24-го апреля

Многие крестьяне, пользуясь случаем, предъявляют иски к евреям. Один еврей успел из деревни Корогод удрать, а свою корову оставил у соседа-крестьянина. Теперь тот пришел в Чернобыль и заявил:

— Слухай, Янкель, три года назад ты у меня одолжил 30 рублей и не отдал. Теперь отдай за ци гроши корову, бо вона тоды стоила 30 рублей и дай росписку, что не маешь претензии, а то у меня тут сын в армии, и он тебя убьет.

Еврей, конечно, согласился.

25-го апреля

Требуют новую контрибуцию в 40 000. Отдаем последнее гроши. Бандиты, приезжие с Межигорья, избивают по улицам, грабят. Заходят в дом, требуют:

— 1000 рублей или девушку.

В городе снова паника, девушки в отчаянии согласны покончить жизнь самоубийством, но не попасть в руки насильников.

Ко мне зашел командир кавалерии Уланов, пьяный поздравил с праздником, просил одолжить пару тысяч. Рассказывает, что вчера у них в штабе разбирался вопрос, как поступить с евреями.

Я говорил им, что не надо всех убивать, отошлем их в Палестину.

…Просили мы некоторых мещан уговорить Струка разрешить им вылавливать трупы, но он отказал:

— Воду можно пить, — сказал он, — жиды уже, наверное, доплыли до Киева. Много денег вы взяли у жидов за просьбу. Лучше вы мне доставьте того жида, что заплатил вам, и бросьте его в реку, так я вам дам награду.

26-го апреля

Струк уверяет солдат, что Киев окружен. Обещает им при взятии Киева 10-ти дневный погром. Объявлена мобилизация. Универсал призывает бить жидов-коммунистов. Со всего уезда стекаются тысячи мобилизованных, среди евреев волнение и паника, По городу маршируют солдаты с оркестром музыки. У волостного правления произносят зажигательные речи против коммунистов.

27-го апреля

Частые провокации. Увидали у одного краску от крыши и сказали, что это христианская кровь. Евреев этого дома избивали. К одному в дом зашло несколько солдат, выстрелили из окна и закричали:

— Жиды в нас стреляют.

Поднялся шум, переполох, изувеченных евреев потащили в штаб и расправлялись с ними.

28-го апреля

Струк уехал в Горностайполь. Кравченко отправляет экспедицию для погрома в Камарин и произносит речь:

— Ни одного жида не оставьте там, ни одного жида, всех жидов в Днепр, остальных в Палестину.

Оркестр провожает их маршем.

29-го апреля

Еще отправляет солдат в села убивать евреев. Кравченко за деньги разрешил вылавливать трупы. К вечеру приехали из Камарина, нагруженные чемоданами и награбленным, хвалятся:

— Потопили 58 детей и женщин.

30-го апреля

К Струку через разведчиков попало в руки письмо одной еврейки, отправленное из Чернобыля в Камарин к мужу: «Двести бандитов отправляются в Камарин, удирайте». Струк передал по телефону приказ ночью Кравченко: «Всех убить за шпионаж». Через час телеграмма: «Если дадут 60 000, оставьте их».

Разбудили членов комиссии, к утру узнали все евреи.

Собрались в синагоге, разразился плач, рыдания, взывания к Богу, крики, истерики. Бедные евреи говорят:

— У нас нет денег, пойдем сами бросимся в реку.

Многие заложили корову, лошадь, последнюю ценность, кожевники продали сырую кожу русским, каждый нес последнюю лепту искупления.

Собрали 60 000 и отдали Кравченко.

1-го мая

Кравченко уехал. Стало спокойно.

2-го мая

Струковцы удрали. Подходят большевики.

…Что-то с нами будет…

 

IX. Дьявольский план (Картина губернии с птичьего полета)

Подольская губерния охвачена сильной волной повстанческих движений, которые вместе с петлюровским нажимом вылились в определенную для еврейского населения форму: поголовное вырезывание еврейского населения без всякого исключения во всех местечках и городах. Бандиты, ободренные своей безнаказанностью, в продолжение всего своего существования, обнаглели и делали свое темное дело не спеша, как будто им неоткуда ожидать противодействия. Этим положением и объясняется то обстоятельство, что очень много местечек совершенно стерто с лица земли, а остальные для своего возрождения требуют затраты колоссальных сил, времени и денег. Все население, случайно уцелевшее от рук бандитов, разъехалось по большим городам. Остались только те, которые не могли уехать. Они, эти оставшиеся, предоставлены самим себе. Достаточно войти небольшой группе бандитов, чтобы дорезать оставшееся население. Банды — часто детские, игрушечные. Вздумалось деревенскому молодцу, — зевнул, почесал затылок, подманил чуть ли не леденцами восемь-десять подпасков, взяли дубинки, — вот и банда. И евреи, с искаженными лицами от подобострастия и горя, целуют их запыленные штанишки и платят контрибуции лишь бы спасти свою жизнь. Но и это не всегда удается. Такие условия жизни в местечках и городах придают последним специфический вид: разрушенные дома с темными отверстиями вместо дверей и окон…

…Безлюдные и мертвые улицы… и площади…

Гробовая тишина, испуганные лица.

Еще до сих пор нам не удалось получить точные доклады с мест о положении погромленных городов. Поскольку имеются сведения от инструкторов, погромы, как по своей форме, так и по количеству жертв, бывают от повстанческих банд, число этих погромов увеличивается с каждым днем, сообразно с возрастающим повстанческим движением. Положение ухудшается еще тем, что от этих погромов создается впечатление, что все повстанческие движения есть чисто погромные, т. е., что вся цель этого движения — уничтожить совершенно физически и материально еврейское население, хотя руководители его и стараются придать движению более политический характер. Ведется среди крестьян страшная агитация против евреев, распространяются всевозможные слухи, будто в других губерниях евреи вырезают крестьян, жгут их имущество, уничтожают церкви. Все это служит поводом для неслыханных зверств и кошмарных ужасов, производимых повстанцами над евреями при входе в какое-нибудь местечко.

В губернии нет почти ни одного города и местечка, которые не пережили бы все ужасы погрома последнего времени. Причем ясно обозначилось, что погромы, учиненные повстанческими бандами и петлюровцами дали самое большое количество жертв. Наоборот, разгромы, учиненные некоторыми советскими деморализованными частями, большею частью выливались только в форме грабежа.

Большинство оставшегося в живых разоренного населения не имеет ни продуктов, ни белья, ни обуви. Буквально все имущество разграблено. Люди запуганы, живут в погребах. Вид городов и местечек напоминает пустыню. Можно проехать в разгромленный город или местечко и на улицах не встретить живой души.

Почти каждая семья насчитывает 2–3 убитых, осталось в живых большею частью по одному человеку от семьи.

Раненые и искалеченные.

У кого отрублена рука, кому нанесены 3–5 огнестрельных ран.

Разгромленные остались в той одежде, в которой были в момент погрома.

Все оставшиеся в живых запуганы.

…дичатся людей…

Производят тяжелое впечатление.

Результатом всего этого явилось массовое беженство по Подольской губернии, оставшееся в живых и опасающееся новых погромов еврейское население целиком покидает свои разрушенные города и местечки.

И бежит… не зная куда.

Положение создается катастрофическое.

При настоящем продовольственном кризисе и экономической разрухе, никакой город не может принять сразу новых несколько тысяч человек, кормить их и удовлетворить их продуктами Погромленные остались без вещей, нет у них белья, распространяются эпидемические болезни, свирепствует сыпной тиф. Беженское движение имеет теперь еще громадное политическое значение, в том смысле, что оно, так сказать, фиксирует уничтожение еврейского местечкового населения…

…и даже господствует мнение у евреев, а также и у не евреев, что такое будет решение вопроса: раньше вырежут население маленьких местечек, оставшиеся убегут в более крупные, а в конце концов — и последних уничтожат.