Октябрьская революция, свергнувшая дряблое Временное правительство, победила. В красной столице был установлен строгий революционный порядок. Кадеты, остатки «октябристов», монархисты, партии, считавшие себя социалистическими: трудовики, правые эсеры, меньшевики и множество других мелких разновидностей, были воистину подавлены. Прошло некоторое время. Канули в вечность назначенные сроки «падения большевиков». Новая власть и не собиралась уходить, а постепенно крепко забирала бразды правления.
Мы основательно устраивались в Смольном.
— Что это вы так хлопочете? — неоднократно язвительно спрашивали меня посещавшие нас различные оппозиционеры. — Разве вы думаете, ваша власть пришла надолго?
— На двести лет! — отвечал я убежденно. И они — эти вчерашние «революционеры», «либералы», «радикалы», «социалисты», «народники» — со злостью отскакивали от меня, бросая взоры ненависти и негодования.
— Что, не нравится? — смеясь, спрашивали рабочие, постоянно присутствовавшие здесь.
— Им не нравится… — отвечали другие, пересмеиваясь и шутя над теми, кто еще недавно любил распинаться за интересы народа.
Но вот пришли первые сведения о саботаже чиновников, служащих. К нам поступили документы, из которых было ясно видно, что действует какая-то организация, которая, желая помешать творчеству новой власти, не щадит на это ни времени, ни средств из казенного и общественного сундука. В наших руках были распоряжения о выдаче вперед жалованья за два, за три месяца служащим банков, министерств, городской управы и других учреждений. Было ясно, что хотят всеми мерами помешать организации новой власти, что всюду проводится саботаж. Масса сведений, стекавшихся в управление делами Совнаркома и в 75-ю комнату Смольного, где действовала первая Чрезвычайная комиссия по охране порядка и по борьбе с погромами в столице, говорила за то, что дело принимает серьезный оборот, что все совершается по плану, что все это направляет какая-то ловкая рука. Тщательные расследования отдельных фактов показали одно и то же: всем этим заправляет партия конституционалистов-демократов, пытаясь тихой сапой вести подкоп под власть рабочих.
В это же время все более и более стали выявляться агрессивные действия так называемых «союзников»: был совершенно ясен этот внутренний и внешний фронт врагов рабочего класса. Сама действительность, сами факты жизни заставляли действовать. Борясь с пьяными погромами, сопровождаемыми контрреволюционной антисемитской агитацией, мы наталкивались совершенно неожиданно для себя самих на все большие доказательства объединения антибольшевистских течений для намечаемых непосредственных и прямых действий.
Собрав достаточно фактов, я сделал первый доклад по этому поводу Председателю Совета Народных Комиссаров. В докладе сами факты указывали, что во главе этого движения стоят кадеты. Владимир Ильич с крайним вниманием выслушал все и с большой придирчивостью стал критиковать данные доклада. Когда же выкристаллизовалась совершенно ясная и точная часть его, не возбуждавшая ни малейших сомнений, Владимир Ильич потребовал документы, обосновывавшие и подтверждающие эту часть доклада. Тщательно проверив и прочтя все, последовав происхождение документов, он не мог не признать, что саботаж действительно существует, что он руководится по преимуществу из одного центра и что этим центром является партия кадетов.
Владимир Ильич задумался. Он подошел к окну, выходившему на двор Смольного, и легонько забарабанил по стеклу.
— Ну что же, — заговорил он, круто поворачиваясь ко мне, — раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годик в Финляндию… Там одумаются…
И на этом мы расстались.
Они «одумаются», рассчитывал тогда Владимир Ильич. Но эта надежда оказалась напрасной. Не прошло и двух недель, когда Совнарком за всю совокупность явно преступной, антинародной и противообщественной деятельности кадетов должен был принять декрет, ставящий эту партию, окровавившую русский народ и русскую землю множеством контрреволюционных выступлений и заговоров, вне закона. И, несмотря на это, партия кадетов сделалась несомненным центром всего тот черносотенного, белогвардейского, авантюристического, помещичьего и буржуазного, что хотело повернуть колесо истории направо и даже не к «конституционному демократизму», а к прямому монархизму. Наступили крутые времена. Расследования 75-й комнаты Смольного, которыми я руководил, то и дело обнаруживали заговоры, склады оружия, тайную переписку, тайные собрания, явочные квартиры и т. п.
Самовольное сосредоточение боевых отрядов «смертников» в Петрограде, арест организации офицера Синебрюхова на курсах Лесгафта, различные иные выступления явно говорили о том, что контрреволюционеры не успокаиваются, а, наоборот, организуются и начинают активно действовать. В это время Ф. Э. Дзержинский взял в свои руки бывшее петроградское градоначальство, организовал там комиссию по расследованию контрреволюционных выступлений; и к нему, как из рога изобилия, тоже посыпались всевозможные материалы, проливавшие новый свет на сосредоточивавшуюся в Петрограде деятельность контрреволюционных организаций. Рабочие массы, узнававшие о различных выступлениях контрреволюционеров, сильнейшим образом волновались. Разгул реакции, контрреволюционная агитация в войсках — все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.
И вот однажды — это было в самом начале декабря 1917 года, — когда пришлось мне же докладывать Председателю Совнаркома о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:
— Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который обуздал бы расходившуюся контрреволюцию?!
И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился. Это был наш старый, закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович ДЗЕРЖИНСКИЙ.
Весь пламенея от гнева, с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами доложил в Совнаркоме об истинном положении вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции.
— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрим на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы имеем об этом неопровержимые данные, и мы должны послать на этот фронт — самый опасный и самый жестокий — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас…
Кто помнит то время, кто имел счастье стоять тогда на передовых позициях борьбы за свободу народов, населявших наше обширнейшее государство, тот отлично знает, что провозглашение «революционной расправы» — красного террора Октябрьской революции — не явилось чем-то преждевременным, а, наоборот, явно запоздавшим. Множество контрреволюционных банд уже успело организоваться и рассеяться по всей стране. На Дону в тот момент — в этой русской Вандее — уже собирались полчища донского казачества и других недовольных. Все эти обстоятельства, хорошо известные центральному правительству, не потребовали особо длительных рассуждений при утверждении положения о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии при Совнаркоме. Эта комиссия была организована в начале декабря 1917 года.
Если до свержения самодержавия требовались бесконечные жертвы со стороны революционеров, ведших активную борьбу с царской властью, то мы тогда все очень хороню знали, что когда же
БЕЗ ЖЕРТВ БЫЛА ИСКУПЛЕНА СВОБОДА.
И такой «жертвой», горевшей долгое-долгое время на огне жестокости царских палачей, был, несомненно, мужественный, стойкий, героический Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ. Вся его сознательная жизнь до Февральской революции была беспрерывным мытарством по этапам, тюрьмам, острогам, ссылкам; он горел огнем настоящего революционера-профессионала и, как только было возможно, тотчас же вырывался на свободу, на беспрерывную нелегальную работу. Царские тюремщики ненавидели его за независимое и гордое поведение, когда он, даже будучи прикованным к тачке на каторге, не позволял никому унизить свое человеческое достоинство. Ведя образ жизни аскета, будучи крайне молчалив, даже угрюм, он был всегда прекрасным товарищем. Он знал, что придет время решительной классовой схватки, когда и его огромные духовные силы, сохранившиеся в хотя уже и изможденном теле, нужны будут тому классу, жизнью которого он жил, счастьем которого он трепетал и радовался. Твердые, как гранит, революционные ряды пролетариата — вот та среда, вот та стихия, для которой он был рожден. Вся горечь, вся ненависть рабочего класса к классам эксплуатирующих была впитана им. Совершенно не зная страха и боязни смерти, Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ никогда не охранял себя, ездил в открытых машинах, не имел никакой стражи у своей квартиры, совершенно свободно разъезжал по окрестностям Москвы и по всему Союзу и вел чрезвычайно простую, почти аскетическую жизнь.
Когда мне приходилось говорить ему, что следовало бы быть поосторожнее, то он как-то наивно задавал вопрос:
— Зачем? Убьют? Беда какая!.. Революция всегда сопровождается смертями… Это дело самое обыкновенное. Да и зачем так ценить себя?.. Это смешно… Мы делаем дело нашей партии и больше ничего…
И он делал все дела, возлагаемые на него партией, как честнейший, преданнейший революционер-боевик, коммунист.
Характерен отзыв Владимира Ильича о Дзержинском, который мне пришлось слышать:
— Дзержинский не только нравится рабочим, его глубоко любят и ценят рабочие…
А кто знал Владимира Ильича, тот понимал, сколь высока была в его устах похвала товарищу, которого «глубоко любят» рабочие.
Владимир Ильич относился к Ф. Э. Дзержинскому с величайшей симпатией и предупредительностью.
Редко кому известно, что Ф. Э. Дзержинский трижды вносил предложение в Совнарком об отмене смертной казни, или, как принято теперь выражаться, применения «высшей меры наказания». Всегда Совнарком радостно шел навстречу возможности заменить этот крайний метод борьбы более мягкими формами. Контрреволюционные, уголовные и белогвардейские организации понимали эти «отмены» или «смягчения» методов борьбы как проявление слабости Советского правительства, как кем-то «вынужденные», вместо того, чтобы понять раз и навсегда, что обречены на поражение все попытки к выступлениям против самой народной, не на словах, а на деле самой популярной, широчайшим образом признанной массами власти.
Чекисты. Л., Лениздат, 1982, стр. 23—27.