Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 2]

Гуськов Михаил

Вы хотите знать, что случилось со скромным московским аспирантом Аркадием Недобежкиным, нарушившим великую булгаковскую заповедь:

«Никогда не разговаривайте с неизвестными»? А ведь не только заговорил, но и пригласил к себе домой совсем незнакомого старичка. А тот взял и скончался скоропостижно, но перед этим оставил ошалевшему аспиранту несметные сокровища и волшебный кнутик. Из-за этого пришлось Аркадию познакомиться с ведьмами, людоедами, упырями, а заодно и с родной милицией.

Бесовско-авантюрно-любовно-философско-юмористическая феерия Михаила Гуськова соткана из множества самых невероятных… приключений героев в Москве и других экзотических городах земного шара. Особая прелесть романа в том, что он… не закончен.

Продолжение следует…

 

Глава 1

В КАРЕТЕ НА ПЕТРОВКУ, 38

НЕДОБЕЖКИН В ТЮРЬМЕ

Заместитель начальника Московского управления внутренних дел генерал-майор Иващенко подошел к окну, поднял шелковую портьеру и в утренних перламутровых отсветах увидел как, вывернув из Успенского переулка, к главным воротам Петровки, 38 подскакали шесть взмыленных белоснежных лошадей. Порывом неведомой бури распахнуло чугунные створки, и кони вкатили прямо во двор Главного управления старинную серебряную карету, с козлов которой соскочил Дюков, сверкая майорскими погонами и продолжая размахивать кнутом. Иващенко схватился за щеку, словно у него дико заныл больной зуб.

— Дюков! На шестерке лошадей, в карете. Откуда карету-то он взял? Мать честная! Это же из Кремля, из Оружейной палаты. Неужели Кремль ограбили? Вечные сюрпризы у этого Дюкова.

— Купилов! — крикнул он подполковнику, который вместе с другими офицерами всю ночь дежурил у него в кабинете.

— Пошлите кого-нибудь привести сюда Дюкова. Нет, лучше пойдите сами с Сенченко и разберитесь, что там случилось.

Однако как только офицеры приблизились к дверям, Иващенко закричал:

— Стойте! Я сам пойду с вами, пойдемте все, надо разобраться с этим Дюковым, что он вечно воду мутит со своими веревками.

— Идемте все на свежий воздух!

Группа офицеров во главе с генералом двинулась гулкими коридорами к широкой лестнице и у парадного входа столкнулась с Дюковым.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — победно рявкнул Дюков. — Разрешите доложить?

— Нет, не здесь, пойдем к карете, там и доложишь, — раздраженно отозвался генерал, не ожидая от своего студенческого друга ничего, кроме неприятностей.

Возле кареты гений веревки снова молодцевато взял под козырек:

— Разрешите доложить?

— Докладывай! — стиснув зубы, процедил Иващенко.

— В результате ряда следственных действий вышел на преступную группу в районе музея-усадьбы «Архангельское»; часть преступников, применявших холодное и огнестрельное оружие, задержал и доставил для выяснения личности.

Дюков открыл дверцу и выволок на свет божий гориллу во фраке с кружевным жабо и манжетами, на ногах у гориллы были лакированные длинноносые штиблеты. Передние конечности ее были связаны за спиной веревкой. Примат попытался развязать путы и, когда ему это не удалось, пронзительно завизжал, оскалив длиннющие клыки. Дюков несколько оторопел. Офицеры отпрянули от человекообразной обезьяны.

— Что за чертовщина! — озадаченно проговорил участковый и выволок следующего преступника. Им оказался непальский мишка с жутко безобразной, совсем не российской, злобной медвежьей физиономией. На медведе был рваный камзол с перевязью, в которой болтались ножны, один ботинок с его лапы слетел, и сквозь рваный белый носок проступали черные длинные когти. Медведь рванулся к воротам, но, стреноженный дюковской веревкой, повалился набок и, задрыгав лапами, жалобно-угрожающе заревел что-то по-непальски.

Дюков готов был сквозь землю провалиться, но, на его счастье, третий арестант был совершенно человеческого вида и даже одет, хотя и очень старомодно, но совершенно по-советски. Рот, нос, уши — все у него было совершенно человеческого вида, но абсолютно нечеловеческих размеров.

— Я инвалид детства! — захныкал человекообразный, — а этот, — он указал шестым пальцем на отважного майора, — запихал меня между свиньей и питоном.

— Сейчас же развяжите инвалида! — приказал Иващенко, брезгливо отворачиваясь в сторону от последнего.

— Товарищ генерал, не делайте этого. Честное офицерское слово, клянусь, это преступники. Нечисть это, товарищ генерал.

— Нечисть это или честный гражданин, установит только наш советский суд! — наставительно произнес Иващенко. — Я приказываю вам развязать товарища инвалида.

— Он испарится, товарищ генерал!

— Майор Дюков, развяжите задержанного!

— Слушаюсь, — подчинился участковый и развязал уродца.

В глазах у того запрыгали злорадные искорки.

— И Мишу развяжите, он же совершенно ручной, дрессированный Миша, и Лешу. Так обращаться с дрессированными животными, товарищ генерал, — верх безнравственности. Ей-ей, этот милиционер свихнулся, как Дон-Кихот с мельницами: вязать цирковых безобидных зверюшек грязными веревками.

Инвалид подошел к горилле, ласково потрепал ее по плечу и погладил непальского мишку по головке. У обоих животных из глаз полились слезы.

— Видите, что такое жалость, сострадание? Как намучились бедные животные от этого изверга, позорящего милицейскую форму, они плачут, а там еще свинка Толстяк, Питоныч и козел Женя, у них нарушено кровообращение от этих веревок. Они не смогут выступать и радовать советского зрителя. Совершенно ручные зверьки, они погибнут, если их тотчас не развязать.

— Развяжите животных, товарищ майор, — приказал Иващенко, заглядывая в карету. — А этот питон тоже ручной? — недоверчиво спросил он уродца.

— Это мой Питоныч, я с ним выступаю. Совсем ручной, — заверил уродец. — Вот, смотрите, я его надену себе на шею, он безопасен, как новорожденный младенец, можете сами попробовать, а этот держиморда ему хвост с головой связал. Кровопиец!

— Развяжите животных, товарищ участковый, — еще раз приказал генерал.

Что было делать майору? Нахмурившись, он начал развязывать все узлы веревок, и, когда последний узел ослаб, инвалид детства подошел к генералу и, пожав ему руку, саркастически проговорил:

— Большое вам спасибо, товарищ генерал, вы нас всех просто спасли, ну просто вернули к жизни, а то я уж было отчаялся. Однако пока в России есть такие люди, как вы, товарищ генерал, мы не пропадем. Ждите повышения! Ну, нам пора, прощайте, господа.

Проговорив это, инвалид детства, а за ним и все звери начали раздуваться как воздушные шары, и вдруг один за другим стали подниматься в воздух.

— Что, что такое?! — засуетился Иващенко. — Что за цирк? Надо же составить протокол. Задержать! Купилов! Самушенко! Задержать!

Дюков выхватил из кобуры пистолет и нажал на курок. Бабах — черным дымом инвалид детства взвился в небо, бабах, бабах — взрывались один за другим воздушные шары и уносились в разные стороны по небу Москвы. Только питон, лопнув, превратился в железного дракона и, подлетев к офицерам, жарко дунул на них дикой ненавистью, и, если бы Дюков не ударил его своей веревкой с мертвой петлей, сгорели бы все они заживо. Дракон в бессильной ярости оскалился и, вдруг расплавившись, огненной лентой перемахнув через крышу Главного управления, исчез в облаках.

— Это что за чудо в перьях! — раздался восторженно-шестерящий голос одного из заключенных общей камеры Бутырской тюрьмы. — Век свободы не видать, сколько жил, а такого фраера не видел. Это что же — костюм такой или белье?

— Братаны, гляньте, какие на нем щипчики, да на каблучках, посмотрите-ка, а пряжки-то, пряжки-то!.. Ну-ка, Шнифт, взгляни, уж не рыжье ли? — басом, но так же несолидно выступил дородный заключенный по кличке Фонарь.

Владелец восторженно-шестерящего голоса на цыпочках подбежал к новому заключенному, присел на четвереньки и, сделав пальцы лупой, стал изучать пряжки на старинного фасона туфлях.

— Что-то у меня в глазах затемнело, братва. Куда же лягавые смотрют? Золото! С рыжаками на лытках сундука к нам в сумку ложуть.

В камере наступило еще большее оживление. Человек двадцать арестантов с удивлением окружили странного молодого человека в кружевном батистовом белье и в шелковых, необычного фасона туфлях на босу ногу. На туфлях блестели золотые пряжки с драгоценными каменьями.

Недобежкин, может быть, впервые с того момента, как его посадили в оперативную машину, и он начал механически считать двери, которые все дальше отодвигали от него путь к свободе, почувствовал интерес к происходящему вокруг.

— Ну-ка, дай примерить твои щипчики! — юркий Шнифт весело блеснул большими стеклянными глазами, показав несколько оставшихся еще не выбитыми клыков в лихой улыбке. — Кресло гостю!

Кто-то подставил Недобежкину табурет, и несколько рук услужливо усадили на него новичка.

Шнифт встал на колено и потянул туфель с ноги бывшего аспиранта.

— Расслабься! — приказал он сначала весело, а потом теряя терпение. — Расслабься, тебе говорю.

Туфель не поддавался. Шнифт дернул раз-другой, покраснел от натуги, привстал с колена и начал тянуть изо всех сил.

— Что, никак?.. Дай-ка я!

— Отойди, Фонарь! — прикрикнул на приятеля Шнифт. — Я ему ногу из брюха выдерну, а лапти сниму. Ты что, шутить со мной вздумал, фраер? — напустился он ка Недобежкина.

Арестант по кличке Фонарь оттолкнул Шнифта и сам схватился за туфель.

— Во, гад! Приклеил ты его, что ли, к полу? Ну-ка, дай другой.

Фонарь, который был в полтора раза выше и вшестеро мощнее Шнифта, схватился за второй туфель, пытаясь оторвать его от пола, но тут произошло что-то странное — подошва словно приросла к цементной поверхности.

Фонарь оглядел камеру и, встретившись взглядом с глазами молчаливо сидевшей в дальнем углу троицы с равнодушно-зловещими лицами, обратился не то к ним, не то ко всем остальным:

— Братва! Мы с ним по-хорошему, как с порядочным, а он издевается над нами. Да я тебе ногу с корнем вырву! — крикнул верзила Недобежкину.

Фонарь присел, схватился яростно обеими руками за туфель и на три сантиметра оторвал его от пола. После чего Недобежкин, не торопясь, встал с табурета и прижал его пальцы к цементу.

Фонарь рванулся, но не смог выдернуть пальцы из-под подошвы. Он ревел, как бык, матерился, краснел от натуги, но пальцы были зажаты, как железным прессом, тощей ногой новичка. Наконец новичок приподнял ногу и, брезгливо упершись носком в грудь Фонарю, отпихнул его от себя. После чего снял предметы раздора и протянул их Шнифту.

— У тебя подушка есть?

— Есть! — отчего-то послушно отозвался Шнифт, подхватив чудо сапожно-ювелирного искусства.

— А чистый платок?

— Найду. Эй, Академик, дай-ка свой платок, — обратился обладатель стеклянных глаз к интеллигентного вида арестанту. Тот протянул ему платок.

— Накрой подушку чистым платком, а сверху поставь туфли, только запомни: если еще раз назовешь их «щипчиками», то твой друг Фонарь, когда немного подлечит руки и сделает маникюр, по моей просьбе язык у тебя вырвет через… — Недобежкин в фразе сделал паузу, обдумывая, через какое место лучше произвести намеченную операцию.

Тут двое или трое особо нервных заключенных разом бросились к Недобежкину, увлекая за собой всех обитателей камеры. Но фраер, как его называл Шнифт, что-то сделал резкое руками и ногами, и нервные арестанты, икая и вскрикивая, отлетели от новичка, падая на нары и на пол. После чего он вежливо попросил Шнифта:

— Я пойду прилягу. Ты уж, во-первых, постарайся, чтобы меня не будили — это раз, а во-вторых, смотри, чтобы «щипчики» руками не хватали, издали пусть любуются — это два, а три — это чтобы Фонарь тебе помогал вахту нести, если ты устанешь.

Недобежкин, вопреки всем правилам тюремного распорядка, запрещающим послеобеденный сон, улегся на верхние нары в углу, рядом с решеткой, заняв, по-видимому, чье-то привилегированнейшее место и уснул. Проснувшись часа через полтора, он недоуменным взором окинул камеру, потом, взглянув в стеклянные глаза одного из арестантов, свесил ноги с нар.

— Милок! — обратился он к Шнифту. — Подай-ка, пожалуйста, мои шлепанцы.

Шнифт поднес аспиранту туфли на подушечке и, недовольно сверкнув глазным стеклом, поинтересовался:

— Надеть, что ли, Ваше сиятельство?

— Если тебя это не очень затруднит, будь добр, поставь их на пол.

Недобежкин встал, надел туфли, потопал каблуками и обратился к Фонарю:

— Где у вас туалет?

Арестанты оживились.

— Где у нас Прасковья Ивановна! — заорал веселый Шнифт, — Подать сюда Прасковью Ивановну!

— Туалет! Ишь ты, чего захотел?

— Ну, фраерюга.

— Братва, да он псих контуженный.

— Вот наш туалет! — указал Шнифт из-за спины Фонаря на обшарпанный фарфоровый унитаз в углу возле двери, на котором сидел, хлопая глазами, толстый арестант, похожий на Швейка. И точно, кличка ему была Швейк.

— Швейк, покажи гостю, как пользоваться Прасковьей Ивановной.

— Вот сюда вставляете заднюю часть по большой нужде, только смотрите, чтоб ее по дороге не оприходовали наши петухи, а по маленькой — можно и вдвоем, и втроем иметь нашу Парашу.

Недобежкину было интересно наблюдать оживление, которое он внес в арестантскую жизнь. Сам себе он казался дрессировщиком, попавшим в клетку к самым свирепым хищникам. Кнутик у него был на запястье, а оловянное колечко на пальце, поэтому он продолжил игру.

— Фонарь! Надеюсь, я не ошибся, кажется, так вас величают. Вы бы соорудили ширму, пока я буду отправлять естественную потребность, а Шнифт вам поможет с другой стороны.

У дородного арестанта аж перехватило дыхание от такой наглости. Проглотив комок в горле, он выдохнул:

— Никогда Фонарь не был шестеркой, чтоб возле параши прислуживать.

— Значит, вы отказываетесь. Может, и вы, Шнифт, не пожелаете оказать благородную услугу благородному человеку? Значит, я могу и сам вам в дальнейшем не оказывать своего покровительства?

— Шнифт! Помоги гостю! — вдруг подал голос один из молчаливой троицы. — И ты, Фонарь, не кичись, — продолжал многозначительный Чусов, — Никто тебя шестеркой не считает, а помогать гостям надо, раз они стесняются незнакомого общества. Потом попривыкнут.

Шнифт и Фонарь, оглянувшись на говорившего, помялись немного и нехотя прикрыли байковыми одеялами справляющего нужду Недобежкина.

Через несколько минут Аркадий снова лежал на нарах, молча глядя в стену. В уме его проносились фантастические видения пережитого за двое суток.

Как же он дал арестовать себя, и почему, владея кольцом и кнутом, который был у него на запястье, вот уже целых три часа томился в той самой тюрьме, стены которой недавно так лихо сокрушал?

Промчавшись на золотой карете по улицам утренней Москвы, Варя с Аркадием очутились возле ее дома на Покровском бульваре. Здесь прекрасная дочка людоеда, недавно съевшая своего отца, сдерживая слезы, рассталась с аспирантом, горько сказав ему на прощание:

— Мы славно повеселились. Главное, что мне не было скучно. Если я не сойду с ума после такой веселой ночи, то мы обязательно встретимся и все обсудим.

Что мог в ответ сказать аспирант? Никакие слова, он знал, не могли оправдать его в глазах девушки.

— Да, мы славно повеселились! Я думаю, веселье ещё нескоро закончится, — отозвался он, прижав девушку к своей груди. — Прощай, Варя!

— Прощай, Аркадий! — умная девушка нашла в себе силы поцеловать молодого человека и, высвободившись из его объятий, скрылась в подъезде.

Шелковников, вместе с красноголовым петухом наблюдавший эту сцену из окна кареты, смахнув слезу, подумал:

— Надо запомнить этот эпизод для кино!

Недобежкин, вскочив на козлы, развернул карету и направил лошадей к своему дому. Движение на улицах становилось все оживленнее и это не понравилось Шелковникову, которому в голову пришла еще одна блестящая идея: выгодно пристроить вместе со шпагой и украденным венцом еще и карету с лошадьми.

— Аркадий Михайлович! Аркадий Михайлович! — заорал он, высовываясь из окна экипажа. — Нам совершенно нельзя ехать домой в карете. Это же основная улика против нас. А кони? Куда вы в своем дворе денете коней? Их же поить и кормить надо. Доверьтесь мне, я пристрою их в надежное место. Дайте я сяду на козлы. Я довезу вас до угла Новослободской и Палихи. Дальше вы пойдете домой один, а я так спрячу карету и лошадей в очень надежном месте, что их ни один мент не сыщет.

— Делай как хочешь! — согласился Недобежкин, передавая вожжи Шелковникову и пересаживаясь в обитый парчой салон.

— Да брось ты этого петуха, он же помешает тебе править.

— Что вы, что вы, Аркадий Михайлович, это очень ручной петух, он мне совершенно не помешает, — испугался Шелковников, что аспирант заставит его выбросить петуха.

Шестерка лошадей рысью понеслась вдоль бульваров к Трубной площади и дальше мимо цирка к Театру Советской Армии, остановившись только на Палихе.

— Прощай, мой верный оруженосец! — улыбнулся Аркадий Михайлович спрыгнувшему с козел аристократ-бомжу, все еще красовавшемуся в ядовито-зеленом жюс-о-коре и со шпагой на боку. Под мышкой он держал петуха. Аспирант обнял рукой Шелковникова и наткнулся на выпуклость венца, спрятанного у того под одеждой.

— Я и не знал, что ты малость горбат, ну да это не имеет значения, — махнул рукой аристократ.

— Предчувствует мое сердце, что мы больше не увидимся, — грустно промолвил Недобежкин, только сейчас обративший внимание на то, что стоит в белой нижней рубашке, в той самой, в которой обнимал Завидчую.

Люди, которые спешили на работу, окружили их, с любопытством разглядывая карету и двух странных молодых людей.

— Это Костолевский! Женя, смотри, Костолевский! — воскликнула юная дамочка с белой сумочкой.

— Какой Костолевский?! Не видишь, что ли, что загримированный Абдулов.

— А это Крамаров! Точно Крамаров, вернулся из США!

— Ну, Саша, и дурила же ты! Крамарову лет сорок, а этот в зеленом — мальчишка совсем.

Недобежкин, еще раз порывисто обняв друга, вырвался из толпы и быстро зашагал внутрь своего двора.

— Як обеду вернусь, Аркадий Михайлович! Пристрою лошадей в надежное место и вернусь. Обязательно вернусь! — крикнул Шелковников, вскакивая на козлы и щелкая вожжами. Карету он направил на Беговую, к московскому ипподрому.

Увы, к обеду Шелковников не вернулся, не вернулся к обеду и Недобежкин, которого арестовали в подъезде собственного дома, — правда, наручники, которые замкнули у него на запястье, оказались бракованными. Левый замок никак не закрывался на запястье. Пришлось взять следующую пару, но и она оказалась сломанной.

— Что за черт! В самом деле, ненадежная штука, наручники. Давай веревку! — приказал первый оперативник.

— Скажут, мы последователи Дюкова, и всю характеристику смажут.

— Ведите так! — приказал третий оперативник, прикрывавший выход из подъезда. Они повели Недобежкина к одной из черных «Волг», притаившихся за углом.

— Финита ля комедия! — подумал аспирант, зажатый между двумя крепкими молодцами. — Пропали сокровища! Пропала сумочка! Раз меня арестовали, значит, обыск на квартире уже сделали и все конфисковали. Боже, какой же я дурак! Только два дня понадобилось, чтобы лишить меня всего. И почему ни в школе, ни в институте совершенно не учат ничему путному. Даже как свалившуюся с неба жар-птицу удержать, и тому не учат.

— Кошелек! Где же мой кошелек?! — вдруг вспомнил Недобежкин, что оставил свой волшебный кошелек в старом адмиральском костюме, когда переодевался в свадебный камзол.

— Разве можно так терять голову! — упрекнул он себя. — И хорошо, что меня посадят в тюрьму. Очень хорошо. Так тебе и надо, дураку. Посидишь, войдешь в разум, очухаешься. Однако, если кнут начнут отнимать или кольцо, я не дамся. Лучше умереть, чем снова стать аспирантом. Очень это унизительное занятие — быть аспирантом. Нет уж, кто хотя бы день побыл богатым человеком да похлестал кнутом, тому снова стать аспирантом — нож острый. Прав Спиноза, что бедность — второе наказание после смерти. Главное — не быть бедным.

— Да, главней не быть бедным. Для достижения цели все средства хороши. Пусть погибнет мир, но восторжествует правосудие. После нас хоть потоп, но прежде я стану богатым. Умри ты сегодня, а я завтра. Кто не успел, тот опоздал! — быстро затараторил в мозгу Недобежкина Битый, подсказывая ему тысячи афоризмов, которые придумали богатые, чтобы утешать свою совесть и оправдывать грабеж бедных.

— Это опять ты?! — воскликнул про себя Недобежкин. — Где ты был? Видишь, меня арестовали.

— Это пустяки! Тюрьма да сума грозят всему человечеству. Тюрьма — это университет и шлифовальный станок личности. Почитай, все светочи человечества прошли через тюрьму-с, так что для вас это большая честь, признание вашего ума и заслуг. А где я был? Ходил по вашим делам, уважаемый Аркадий Михайлович, я же ваш раб, у кого кнут — тот и хозяин мне. Вы только кликнете: «Битый, ко мнет!», — и я тут как тут.

— Уж больно у тебя тон лакейский! — воскликнул про себя Недобежкин. — Нет, братец, не по душе мне твоя заносчивость. Вроде бы ты и слуга, и раб, а в то же время получается, что умнее тебя никого на свете нет, даже и совета у такого просить не хочется. Тебя послушать, так выходит, все по твоей подсказке делать надо, вот ты к чему подводишь. Так?

— Так, так, дорогой Аркадий Михайлович. Я вам лгать не имею права.

— А раз так, значит, хочешь, чтобы я стал твоим рабом. Это, братец, маленькое удовольствие быть рабом своего раба. Пошел прочь, я своим умом жить хочу.

— Слушаюсь! — выпрыгнул в неизвестность Битый из головы Недобежкина. Машина остановилась у входа на Петровку, 38, где в кабинете Иващенко состоялся первый допрос.

 

Глава 2

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОЙ ДОЧЕРИ

Закрыв за собой дверь подъезда, Варя взялась за ручку лифта, но передумала и медленно стала восходить по ступенькам своей Голгофы, оттягивая миг встречи с матерью. На глаза ее набегали слезы раскаяния и сердце холодили угрызения совести.

— Что я скажу маме? — она горько усмехнулась, замерев у окна, в створках которого так недавно Недобежкин разглядывал два образа: Варин и Элеоноры Завидчей. Взгляд скользнул по странно оплавленным ступенькам, которые опалил недобежкинский кнут, когда он опробовал его действие перед тем, как вручить Варе рубиновый аграф. Девочка-шестиклассница с верхнего этажа прошмыгнула легкой птичкой мимо нее, влюбленно вспыхнула и с нижнего пролета оглянулась на предмет своего обожания. Все девочки их дома, начиная с четвертого класса и кончая первым курсом института, были влюблены в Варю Повалихину, караулили у подъезда ее выходы, обсуждали ее прически, наряды и воздыхателей.

Шестиклассница обратила внимание на короткую, тончайшей выделки, тунику, греческие сандалии с золочеными ремешками, венец в золотисто-каштановых, уложенных башенкой, волосах.

— У нее вместо сумочки колчан с тремя стрелами! — ахнула девочка, — и лук в руке. Как это модно! Она страдает от любви, у нее слезы на глазах.

Влюбленная в Варю шестиклассница, не смея больше задерживаться, чтобы не выдать себя, побежала вниз, торопясь поделиться своими открытиями и чувствами с подругой из восьмого подъезда.

Несчастная людоедка сделала вверх еще несколько шагов и снова остановилась, пронзенная очередным уколом в сердце.

— Что я скажу своему сыну, когда у меня будет сын? Он спросит: «Где мой дедушка?» И что я ему отвечу?

В ее душе пронеслись какие-то стихи из Пушкина о терзаниях Онегина после дуэли с Ленским.

— А ведь это не дуэль, то, что случилось у меня — это еще хуже. Онегин убил друга, а я даже не убила, я съела собственного отца.

Варя повернулась и побежала вниз, спасаясь от объяснений с матерью.

— Нет! — остановила она себя. — Я должна сообщить маме, что произошло. Ах, она так обожала папу. Еще вчера жизнь была такой прекрасной.

Варенька-Валя снова стала подниматься по ступенькам.

— Я сделала это ради Аркадия, а он об этом даже не знает. Он вообще любит другую женщину. Еще в пятницу был влюблен в меня, а теперь боготворит эту гордячку и злодейку.

Издав у самой двери такой жалобный вздох, что даже кирпичи, из которых был сложен Варин дом, и те прониклись жалостью к бедной девушке, Варя вынула из колчана оставшиеся три стрелы и вытряхнула из него, как из сумки, на ладонь ключи и студенческий билет. Увы, даже ключ после всех событий ночи в Архангельском оплавился, погнулся и частью заржавел и не пролезал в замочную скважину, а студенческий билет оказался прожжен, залит кровью и прострелен в двух местах, только фотография студентки класса чистоты была нетронута — с нее смотрело на Варю, сияя в лестничной полутьме, невинное, доброе, прекрасное лицо совсем другой девушки.

— Такой мне уж не быть никогда — вот что ты наделал, Аркадий! — подумала Варя и позвонила в дверь.

На пороге ее встретила Марья Васильевна.

— Варя! — трагически воздела она руки, на ее сладчайших глазах блестели слезы.

Дочка сразу догадалась, что мать уже узнала о случившемся.

— Как ты могла?! Ты, чистая, непорочная девочка, как ты могла поднять руку на собственного отца? Даже не руку. Если бы ты подняла руку, но ты оскалила зубы. Я думала, что ты проживешь жизнь как порядочный, высоконравственный, достойный человек. Кто бы мог подумать, что в тебе так трагически проявится твой инстинкт?

Марья Васильевна скомкала в руках платочек и высморкалась:

— Нет, я не могу прижать тебя к своей груди.

Злая волшебница отстранилась от дочери, мечтавшей прильнуть к материнскому сердцу, чтобы выплакать на нем всю боль и весь ужас случившегося.

— Пойди, неблагодарная дочь, посмотри, что ты сделала с отцом!

Марья Васильевна за руку потащила Варю, ожидающую увидеть в кабинете нечто страшное, и распахнула дверь. В отцовском кресле сидел человек — это был съеденный Андрей Андреевич Повалихин!

— Папа! — радостно воскликнула Варя, бросаясь к отцу. — Ты жив, какое счастье!

— Да, жив, — холодно отозвался Андрей Андреевич, отстраняясь от дочери, — но ты сделала все, чтобы погубить меня!

Андрей Андреевич упал головой в ладони.

— Горе мне, горе, какой позор, меня съела собственная дочь. Если бы не Агафья, которая в самый последний момент выхватила меня из твоего рта, вместо своего отца ты бы теперь видела пустое место. Впрочем, я и есть пустое место!

Андрей Андреевич всхлипнул и бурно разрыдался.

— Как ты пустое место? — захлопала глазами Варя. — Ты, слава Богу, жив!

— А так, меня увалили из Бокситоэкспорта и выгнали из партии. Встает вопрос о конфискации дачи, бани и яхты. Я под следствием. Хорошо, что «Волга» записана на Машу.

— Вот чего ты добилась, приведя в наш дом этого монстра Недобежкина! — воскликнула мать. Ничего бы этого не случилось, если бы ты не прыгнула в ступу к негодяйке Агафье, спасибо ей хоть за то, что она не дала тебе съесть собственного отца.

Варя ничего не понимала. Еще в пятницу карьера отца была так хорошо устроена, ни о каком следствии не было и речи, а сегодня, в понедельник, после ночи в Архангельском, где она вроде бы съела своего родителя, все совершенно изменилось.

Это объяснялось очень просто. Оказывается, если людоедка съедает простого человека, то исчезает только сам человек, а все его имущество остается родным и близким съеденного, но если людоедка съедает собственного отца, то остается только отец, а все, чем он владел — от положения в обществе до последней яхты — исчезает в желудке дочери.

— Папочка, — бросилась дочь к ногам отца. — Клянусь тебе всеми святыми, я не хотела тебя есть. Просто в тот момент, когда ты собирался проглотить Недобежкина, во мне сработал людоедский инстинкт. Прости меня, милый, дорогой папочка. А квартиру по закону не имеют права конфисковать. Но самое главное, ты жив! Какое счастье!

— Мама, — она подползла к ногам матери и, схватив ее за бедра, разрыдалась. — Мама, папа, если б вы знали, как я исстрадалась из-за своего поступка этой ночью. Если вы меня не хотите простить, я умру.

Варя без чувств хлопнулась на ковер, головой к ногам отца. Главное действующее лицо семейной трагедии выпало из разыгрываемого спектакля.

Однако недолго пришлось Вариным родителям упиваться своим горем, проклиная легкомыслие дочери. Не самое дочь, которую они продолжали любить до безумия, а только легкомыслие да свою злосчастную людоедскую судьбу. Казалось, их отчаянию не было предела, — и тут в стенку постучали. Да, именно не позвонили, а постучали. Потом постучали в стенку справа, потом в стенку слева, потом сама собой распахнулась парадная дверь, потом распахнулась дверь в прихожую и Андрей Андреевич и Марья Васильевна увидели длинный-длинный тоннель, по которому шли несколько зловещих фигур, гремя цепями.

— Встречай, Повалихин, гостей, — в комнату ввалился Бульдин с двумя не то понятыми, не то телохранителями, — за дочкой твоей пришли. Нечего сказать, хорошую ты себе смену воспитал, вместо того, чтобы людей жрать, она начала с родного папочки, а кончила прихватами да оборотнями, за вчерашний вечер тридцать одну душу сгубила, племянника зевесова орла стрелой прикончила. Вон лук-то еще и сейчас в руке держит!

Только теперь Марья Васильевна и Андрей Андреевич обратили внимание на странный наряд своей дочери и на золоченый лук, который она сжимала в руке.

Бульдин наклонился над бесчувственной девушкой.

— Судить ее будем, — мрачно усмехнулся Бульдин и вырвал лук из девичьих пальцев. — Нашим судом.

Андрей Андреевич, дотоле переживавший за свою судьбу и за крах своей карьеры, ярко представил, какие муки грозят его дочери, и своя участь показалась ему райским блаженством по сравнению с тем адом, который ждал ею дочь. Родительское сердце нарисовало десятки и сотни унижений, которые предстояло перенести его Вареньке.

— Не дам! — вскочил Андрей Андреевич. — Дети за родителей не отвечают. Это все я. Это мои гены. Она действовала инстинктивно. Отойдите от девочки! Не прикасайтесь к ней.

Бульдин передал золотой лук своим подручным и хотел поднять на руки бесчувственную Варю, но Андрей Андреевич оттолкнул его и встал, загораживая дорогу.

— Не подходи, или я тебя съем! — вымолвил он наконец свою угрозу.

Бульдин мерзко, по-шпионски рассмеялся.

— Сожрал один такой, да не так его звали. Ты теперь никого не сожрешь. Тоже мне, людоед выискался. Был людоед — да весь вышел. Съели тебя, Повалихин, собственная дочка съела.

Он кивнул молодцам:

— Уберите его, ребята.

Молодцы схватили Андрея Андреевича под руки и так притиснули к секретеру, что на полированных дверцах полопалась инкрустация.

— Маша, не делай этого! — рванулся Повалихин, пытаясь удержать жену от необдуманного поступка, но было поздно.

Марья Васильевна, защищая дочь, отправила в рот сначала того понятого, что держал Андрея Андреевича за правую руку, потом того, что держал за левую руку, потом схватила за туловище Бульдина. Тот сразу в руках людоедки сделался маленьким и жалким, еще миг — и он бы исчез за жемчужными зубами разъяренной матери, но Андрей Андреевич упал перед женой на колени.

— Маша, я тебя умоляю, не делай этого, если ты съешь еще и Бульдина, они тебе этого не простят, он внучатый племянник Чечирова и троюродный брат Рябошляпова, любимец Агафьи. Это только усугубит Варину вину.

Марья Васильевна повертела перед ртом верещавшего от страха Бульдина и, сдавшись на мольбы мужа, поставила Бульдина на пол. Как только он коснулся подошвами пола, сразу же принял обиженно-высокомерный вид, потом одернул галстук и побежал прочь из квартиры Повалихиных на свет, видневшийся в конце длинного черного тоннеля.

— Вы мне за это ответите, вы за все ответите! — мстительно выкрикнул он.

Двери в кабинет, прихожую и на лестничную клетку сами собой захлопнулись, и все смолкло в квартире людоедов. Варя открыла глаза и слабым голосом спросила:

— Что со мной?

— Все в порядке! — ответите Марья Васильевна, гладя волосы дочери.

— Все в порядке, — прощающим тоном ответил Андрей Андреевич, склоняясь над дочкой.

Варя улыбнулась и счастливо прошептала:

— Я хочу спать.

Андрей Андреевич подхватил ее на руки, чтобы унести в спальню, но уснуть в собственной постели его дочери не было суждено. На балкон с раздраженным грохотом опустилась ступа Агафьи, и костлявые пальцы забарабанили в окно. Впрочем, дверь в комнату была открыта, и древняя старуха, кряхтя, прошмыгнула в комнату. За истекшую ночь Агафья постарела еще лет на двести и выглядела гораздо хуже обычного, но глаза ее блестели хитро, молодо и очень кровожадно.

— Ждгавштвуй, племянничек, — прошамкала баба-яга, потом, спохватившись, достала из передника вставную челюсть и, сунув ее в рот, заговорила, перестав шепелявить:

— Здравствуй и ты, Маша, только Варьку, хочешь не хочешь, отдать придется. Нас с ней судить будут. Ее за то, что она стрелами много Элеонориных слуг поколола, меня — за то, что я ей помогала. Так что с обеих нас шкуры спустят. Мне, конечно, не впервой, а Варьке будет тяжеловато.

— Агафья Ермолаевна! Что вы говорите, у девочки и так душевная травма, она пережила такой стресс! — умоляюще воскликнула Марья Васильевна.

— Брось, брось, Маша, сантименты разводить, мы же не люди. Варька у тебя дивчина крепкая. Подумаешь, немножко переволновалась. Ну случилось у нее приключение романтического характера, постреляла немного из лука, на лошадях поскакала, ночку одну не поспала, по юности да по глупости чего не бывает, покуролесила — так у нее организм молодой, крепкий и кожа тонкая. Да ее как ажурные чулки, с Варьки снимут, ничего страшного — нарастет. Это у меня кожа старая, задубевшая, ее с мясом отдирать придется.

— Что ты такое творишь, Агафья Ермолаевна? Пожалей девочку, ты ведь ее крестная.

— Не могу, Марья Васильевна, не могу. Да ты поставь свое сокровище на пол, Андрюшечка, пусть она сама за себя отвечает, небось, она совершеннолетняя.

Отец поставил Варю на пол. Она одернула тунику и вопросительно взглянула на бабу-ягу, сжимающую в руке помело.

— Был у нас уговор, Варька, что ты меня будешь слушаться?

— Был, бабушка.

— Помогла я тебе, чем могла?

— Помогла, бабушка.

— Рискнула я для тебя своей шкурой?

— Рискнула, бабушка.

— Предупреждала я тебя, что отвечать придется?

— Предупреждала.

— Согласилась ты из людоедок в бабы-яги перейти?

— Согласилась.

— Так пойдем со мной, и вы ее останавливать не могите. Пойдем, Варька, вместе ответ держать будем.

Варька подбежала к матери и бросилась ей ка шею.

— Мамочка, я должна идти. Агафья Ермолаевна добра мне желает, ей обидно будет, что она для меня старалась, а кожу с нее одной сдирать станут.

Марья Васильевна бросилась в ноги к старой ведьме, прося ее сохранить Варе жизнь. Но та, безжалостно оттолкнув мать, потащила девочку к ступе, и они вдвоем взмыли в синее московское небо.

 

Глава 2

ПЕРВЕЙШАЯ ПОМОЩЬ РАНЕНОМУ —

РЮМКА ВОДКИ!

Было совсем рано, когда двое громовцев приземлились на венике на площади сада ЦДСА рядом с домиком лебедей. Волохин, который в полете потерял сознание, от легкого толчка начал бредить.

— Саша, Александр, Сашка! — склонился над Волохиным Побожий. — Очнись! — упрашивал Тимофей Маркелович раненого друга, но тот глядел на него отсутствующим взглядом.

— Что делать теперь, Александр? Зачем мы сюда прилетели? Эх, надо было тебя в Боткинскую приземлить, а еще лучше — в Красногорский госпиталь. Дурья голова я. Кончается парень.

— Про какой он домик для лебедей говорил? Про кольцо какое-то в иле, про люк?

Маркелыч в отчаянии разглядывал пруд и домик для лебедей. Потом, верный клятве, чтобы не терять времени, прямо в одежде полез в воду.

— Эй, дядя! — закричал дворник, подметавший садовые дорожки. — Вот чумной, с утра уже надрался. Нельзя здесь купаться, да еще в одежде. Вот подожди, сейчас комендант придет, он тебе пятнадцать суток пропишет.

Маркелыч, не обращая внимания на угрозы, нырнул и вскоре нащупал железное кольцо.

— Была не была — притащу сюда Волохина. Я уже свое пожил, вместе утопнем, — решил старик, вылезая из воды. Подошел к Волохину, сунул за пояс свою клюку, веник и, подхватив раненого под мышки, дотянул до воды. Проплыв с ним метров восемь, нырнул, утягивая чуть живого друга на дно. Нашарил руками кольцо и из последних сил рванул на себя. Люк открылся, и двоих друзей водоворотом понесло в бурлящий пеной и пузырями колодец.

— Прощай, Лукерья Тимофеевна! — успел подумать Маркелыч и, крепко держа Волохина за одежду, понесся навстречу верной погибели.

Однако вместо того, чтобы задохнуться в ревущем потоке, они сказались вскоре в цветущем саду перед беседкой, в которой на ковре сидели, сложив ноги по-турецки, не то узбеки, не то таджики в тюбетейках и пили чай из пиал.

— Салям алейкум! — самый толстый и важный из них приветствовал Побожего, который поддерживал повисшего у него на плечах Волохина. Тот пришел в себя и недоуменно озирался. — Хвала Аллаху, пославшему нам гостей.

Послышались звуки бубна, и из кустов в танце выплыло шесть пар полуобнаженных гурии, пляшущих на чешуйчатых серебряных и золотых рыбьих хвостах, а может, это были ноги в странных шароварах.

— Пить будем, гулять будем. Султанат-ханум, кумысу гостям!

Еще одна турчанка выпорхнула к гостям и отпрянула, увидев кровь на груди Волохина.

— А где же дядя мой, Кузьма Егорыч?! — охнул Волохин, зажимая рану в груди. — Водяной? Я его племянник.

— Не знаю никакого Кузьму Егоровича! Я тут водяной! — стал сердиться узбек в тюбетейке, хватая с ковра бубен и ударяя в него. — Пить будем, гулять будем.

— Да куда ему пить, гулять! — возмутился Маркелыч. — Не видишь, разве, что он раненый.

— А я что, врач? — зло сощурив глаза и откладывая бубен, сказал толстый узбек-водяной. — Если болеешь — врача вызвать надо, хирург нужен, а я водяной.

Узбек-водяной встал с ковра и подошел к Волохину. Девки с бубнами, притихнув, сбились в кучку.

— Кто из вас раненый?

— Вот он! — указал Маркелыч на Волохина. — Пуля у него в груди.

— Пулю не вижу. Что-то шевелится — вижу. Лягушку вижу. Ага, жабу грудную. Ай-ай-ай, какая большая жаба. С нехорошим ты человеком встретился, мил человек.

Узбек встал с ковра и махнул кому-то, прячущемуся за кустами.

— Пилип Пилипыч! — крикнул он, ударяя в бубен. — Охапкин!

Из-за гиацинтовых зарослей показался грузный мужчина в вылинявшей фуражке и в узбекском халате, накинутом на сталинский, защитного цвета френч.

— Слушаю, Садык Ибрагимович!

— Вот, Пилип Пилиппович, мешают нам симпозиум проводить, понимаешь ты, ворвались, говорят — раненые. Лечить требуют. А я что — врач разве? Я водяной. У меня порядок должен быть. Разберись с ними, Пилил Пилипыч, врача вызови, «скорую помощь», участкового, если надо, протокол составьте.

— Понял, ясно, Садык Ибрагимович! — послушно нахохлился Филипп Филиппович. — Сейчас разберемся и все устроим.

— Пройдемте сюда, товарищи!

Он помог Побожему отвести раненого друга в маленький павильон, смахивающий на вахтерскую будку. Разноцветные птицы, играя радужной чешуей, так и шмыгали в воздухе веселыми стайками.

А Садык Ибрагимович снова ударил в бубен.

— Вот черт нерусский! — выругался Филипп Филиппович, как только дверь павильона закрылась за двумя ветеранами. Он усадил Волохина на лавку, поближе к столику. — Узнаю наших, в органах работали? Стойте, ребята, да вы никак живые?

Филипп Филиппович Охапкин, выпучив глаза, уставился на двух друзей.

— Точно живые! — удостоверил он испуганно. — С того света! Как же вы сюда попали?

— Да вот он, видишь, раненый! — указал Маркелыч на полуживого друга, — уговорил меня к вам его доставить, а вижу теперь, что ошибся я: надо было в Склифосовского везти, а еще лучше в Красногорский госпиталь.

— Дядя мой — Кузьма Егорыч, водяной, где? — слабо вопросил Александр Михайлович. — Он бы меня враз вылечил.

— Кузьма Егорыч?! — встрепенулся охранник. — Так вы племянник Кузьмы Егорыча! Дак они теперь здесь больше не служат. Они теперь целой рекой руководят. Их сначала, было, на Царицынский пруд перекинули, а потом, хвать, и Москву-реку поручили. Они теперь, как бы это вам объяснить, ну, почитай, что кандидаты в члены Политбюро.

Схватывающему все на лету Побожему кое-что стало проясняться.

— А вы как же здесь оказались?

— Почему я не с Кузьмой Егорычем?

Охранник в сталинском френче быстро расстелил на столе рушник, поставил бутылку водки, грибки, малосольные огурчики и три хрустальные стопки.

— Да из-за этого косого черта. Дочка у меня захотела податься ка конкурс в морские царицы. Я свою должность и продал, чтоб ее снарядить: купальники там, хвосты. Теперь жалею. Жена меня подоила. Мы, говорит, всю жизнь мучились, пусть хоть дочка поживет. А этот Садык Ибрагимович, ей-ей, не покойник даже. Ей-богу! — заговорщически прошептал Филипп Филиппович и сплюнул. — Такая мерзость! Кругом сплошная коррупция! Нажился там на фруктах и сюда живым пролез, торгаш. Я к нему присматриваюсь. Чует мое сердце, неспроста он здесь. Цветы с кустов кто-то по ночам охапками срезает. И яблоки трясет. Опять же, птиц вроде как меньше стало. Все на рынок тащит.

Филипп Филиппович в сердцах разлил на троих и протянул стопку Волохину.

— На, выпей со знакомством. Как звать-то вас?

— Нельзя ему! — отвел Побожий руку юного пенсионера, потянувшуюся за стопкой. — Он помереть может. А звать меня Тимофей Маркелыч.

— Чудак ты, Маркелыч! — усмехнулся охранник. — Раз уж он живым на этот свет попал, то как же он помереть сумеет?

— Пей, пей, Александр Михайлович, — подбодрил он раненого. — Это на здешних целебных травах настояно, пулю враз растворит. У нас тут воздух такой, что всякая ржа в человеке вмиг выветривается, а уж если внутрь принять — эффект стопроцентный. Ну-ка, отведи руку от раны! — приказал охранник с видом светила медицины нависая над Волохиным, — точно, затянулась! Я же говорю: воздух у нас шибко здоровый, не то что у вас, на том свете.

Побожий тоже наклонился над другом, исследуя рану. Точно, кровь течь перестала, и даже кровяная корка уже кое-где отвалилась, открывая красноватый рубец.

Все трое выпили. Волохин, обнадеженный консилиумом из двух ветеранов, сел попрямее и прислушался к внутренним органам. В легких что-то забурлило, наподобие откупоренной бутылки боржоми, на губах у него показалась пена, он зашелся кашлем, покраснел и вдруг выплюнул сгусток крови, который с металлическим треском врезался в стену.

Охранник быстро налил еще рюмку и почти насильно влил ее в горло Волохину. Внутренности вновь обожгло спиртом, и блаженное тепло разлилось по всем членам многострадального громовца.

— Так и есть! — охранник подхватил на чистый носовой платок сгусток отхаркнутой крови и поднес к глазам Побожего, чтобы тот удостоверился.

— Видишь пулю? Сама вышла. Первое дело раненому — рюмку водки!

Маркелыч двумя пальцами подхватил пулю и, повертев ее перед глазами, сунул в свой носовой платок.

— Сашка, ну как ты? — вопросил он товарища.

— Полегчало, Маркелыч! Жить можно. Ей-богу, полегчало. Налей-ка мне третью, Филипыч. Не знаю, как и благодарить вас обоих, что жизнь мне спасли.

Филипп Филиппович рассмеялся:

— Чудак ты, Александр, — жизнь спасли? Сейчас бы преставился, дядя бы тебе такую жизнь устроил, как на том свете говорили: «Помирать не надо», а ты: «Жизнь спасли». Ну да ладно. Раз благодарствуешь, выпьем по третьей, а потом я вас домой отведу. Погостите денька два, переночуете, а уж потом отправлю вас к Кузьме Егорычу.

— Да нет, нам домой надо. Меня Лукерья Тимофеевна ждет, — запротестовал бравый отставник МВД. — У нее там окрошка прокиснуть может.

— Ничего не знаю — вы мои гости! — добродушно-угрожающе рявкнул Филипп Филиппович. — Хотя бы на посошок, а выпить-закусить надо.

Только заставив друзей-громовцев солидно отобедать и отужинать осетрами, налимами, стерлядями, гребешками под заливной глазурью, подливками и соусами из водорослей и водоплодовых, изрядно угостив их диковинными наливками и настойками, Филипп Филиппович решил самолично вывести ветеранов потайными ходами из подводного царства на свет божий. Маркелычу он завернул с собой гостинец — огромного копченого осетра, Волохину сунул под мышку здоровенного налима и дал в руки штоф «Рыбьего жира» — особой подводной водки, наподобие «Столичной», — для продолжения лечения или на всякий случай, если его еще раз заденет нехорошая пуля.

— Тут идти недалеко! — объяснил Филипп Филиппович. — Ох, открутит мне голову Кузьма Егорыч, что я вас не задержал. Так никак не можете хоть на три денечка остаться, ну хоть на денек? А, Маркелыч?

— Филипыч, ты же бывший работник органов, должен понимать, нас там наверху Дюков ждет, ГРОМ, я же тебе рассказывал все, как есть.

— Ну, бывайте! За этой дверью ход в аферийское посольство, оно уже лет двадцать пустует. Охраны там только три чудака и милиционер в будке. Посередине залы для приемов стоит огромный стол, вмурованный в пол, под этим столом два люка, из одного вы как только вылезете, так напротив сразу же другой откроется, ныряйте в него и выберетесь уже за территорией посольства, в глухом дворе на Спасоголядьевской улице. Все поняли? На самый крайний случай там на ножке стола вертушка есть, чтобы люки открывать, если что, сообразишь, Маркелыч, а, вообще-то, живые от мертвых — отрезанный ломоты.

— Исключения подтверждают правила! — показал свою понятливость и ученость хитрый Маркелыч, подмигивая Волохину.

Поправив веник, чтобы сподручнее было шагать тайным ходом, Побожий обнялся с Филиппом Филипповичем. Волохин шагнул к водяному человеку.

— Спасибо, Филипп Филиппович, что спасли мне жизнь, я этого век не забуду, — со слезами на глазах прощался молодой пенсионер со своим избавителем.

— Дурак ты, Волохин, ей-ей дурак, такой жизни лишился, дядя у него Москвой-рекой заведует, а он хочет Родине послужить. Нет, видно, пока человек не помрет, он не поумнеет. Ну, с Богом!

Филипп Филиппович тоже смахнул с глаз слезу, хоть он и хорохорился, а прощаться мертвому с живыми всегда тягостно и душевно грустно.

 

Глава 4

ПОД СТОЛОМ В АФЕРИЙСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ

Все оказалось так, как и говорил Охапкин, кроме одного — уже третьи сутки аферийское посольство не пустовало. В связи с перестройкой СССР готовился восстановить дипломатические отношения с этим океаническим государством, и сегодня в зале для приемов было много народа. Стол, под которым очутились громовцы, был накрыт скатертью, сквозь затейливое кружево которой друзья увидели не только дипломатов, стоявших кучками вдоль стен, но и зал, где на троне восседала уже известная им женщина, да и лица некоторых из присутствующих, их облик и манера выражать свои чувства показались им знакомыми. В углу залы на постаменте рядом с троном стояли чучела коней с красовавшимися на них рыцарскими доспехами.

— Смотри-ка, Александр, те самые, из Архангельского! Эго же заговор против СССР!

Волохин, разинув рот, прильнул к прорези в скатерти и даже выронил налима из рук.

— Так и есть, точно, Маркелыч! — прошептал Волохин, увидев ослепительно красивую женщину, сидевшую на троне.

— Итак, мы давно не вершили суд в этой стране над нашими подданными, — проговорила женщина — Суд наш будет скорый и праведный, обжалованию он не подлежит. Кто хочет, чтобы его рассудили?

— Я! — гнусаво захныкал вурдалак, прижимающий платок к носу. — Рассудите, Элеонора Константиновна!

— Слушаю тебя. Кажется, ты секретарь Бульдина? — сощурилась Элеонора.

— Точно так-с, — упал на колени вурдалак в смокинге — Мне вой тот негодяй-упырь откусил нос.

Маленький упырь с хищными зубами и тоже в смокинге, производя небольшой ветер огромными ушами, похожими на опахало, выкатился в центр зала, негодующе крича:

— Ложь, ваше величество, клянусь — он сам откусил себе нос!

Элеонора вопросительно подняла брови.

— Разве можно самому себе откусить нос? — удивленно воскликнула женщина, обращаясь к упырю.

— Это же номенклатура Бульдина, им все можно, захотел себе нос откусить и откусил, для них закон не писан.

Элеонора рассмеялась, щелкнув пальцами:

— Ты прав, с произволом бульдинских секретарей надо кончать! Следующий!

Из толпы гостей вышла большая группа представительных мужчин очень солидного вида, и один из них депутатским голосом начал говорить о вдовах и сиротах, оставшихся после побоища в Архангельском.

— Мы, передовые нелюди нового мышления, решили организовать в помощь сиротам Фонд милосердия, чтобы оказать им действенное вспоможение. Вы, Элеонора Константиновна, прославились на весь мир своей щедростью. У нас к вам три просьбы, не согласитесь ля вы их исполнить?

— Для вдов и сирот я готова на все.

Обрадованный председатель депутатской группы переглянулся со своими друзьями.

— Во-первых, мы просим разрешения организовать Фонд милосердия.

Элеонора согласно кивнула.

— Во-вторых, мы бы хотели просить у вас, ваше всемогущество, миллион долларов начального капитала в кредит под пятьдесят процентов годовых, который мы пустим в оборот, а также построим инвалидный дворец и создадим предпринимательские структуры.

— А в-третьих?

— А в-третьих, просим подождать с выплатой процентов два года.

Элеонора еще более благосклонно задумалась, но ненадолго. Она встала с креста и обвела толпу взглядом.

— Господа афернйцы, если я выполню вашу просьбу на две трети, это будет уже щедрым поступком, не так ли?

— Конечно! Очень щедро! Какое великодушие! — прокатилось по толпе.

— Тогда я из сострадания к вдовам и сиротам даю разрешение на открытке Фонда милосердия и согласна вообще не требовать процентов по долгу, ну, а за деньгами, господа, вам лучше обратиться в Международный валютный фонд.

Группа мошенников с депутатскими голосами, громко восхищаясь щедростью и мудростью своей повелительницы, отчего-то съежившись, затерялась в толпе.

— Есть еще желающие, чтобы их рассудили по справедливости, или господа с просьбами?

Элеонора оглядела своих подданных.

— Нет! Очень хорошо. Тогда откроем заседание трибунала.

Сидевшая на троне Завидчая встала и произнесла, показывая пальцем на древнюю сгорбленную старуху в цепях, в которой украинец узнал ту самую ведьму, с которой сражался на чердака. Рядом с нею стояла совсем юная девушка, тоже закованная в цепь.

— Вот они, бесстыжие, какова парочка! Лучше не придумаешь. Спелась старая дура с молодой, три тысячи лет отирается по всему миру, вонючая подстилка, спит с каждым мерзавцем, а ума нисколько не нажила, старая б..!

Завидчая вспыхнула, глаза ее блеснули настоящими молниями, и она продолжила, обращаясь к старухе:

— Я из-за тебя в постель легла с этим человечком, с каким-то Недобежкиным, а что получила взамен? Фальшивое кольцо! Шесть фантомов распылились, три громовика, пять змеевиков, подколодники, трубники — погибших не счесть.

Чечиров — весь обвязанный, Бульдин — калека. Да ты меня на одних пенсиях разорила. Послушала ее, у нее план был. Кольцами обменяться. Как трибунал решит, пусть так и будет.

Чечиров, Бульдин, зачитывайте постановление трибунала.

— Матушка-королевишна, все ты правильно сказала! — завопила Агафья, потрясая звонкими новенькими цепями, возя их змеями по блестящему наборному паркету. — И приговор твой верный. Виновата я, виновата! Все стерплю, шкуру с меня, мерзавки, содрать одну мало, семь шкур содрать надо, Матушка-государыня, раскрасавица, каких свет не видывал, светлая твоя головушка, дай слово молвить, а потом кожу с меня сдирай — заслужила.

Старуха довольно прытко на коленях подползла к подножью трона.

— В тюрьме сейчас Недобежкин, а кольцо он своей рукой должен снять и отдать. У тебя заклятье, а у него кольцо — все твое будет. Есть у меня хороший план, да и тот ведь план сработал, не моя вина, что кольцо настоящее фальшивым подменили, зато теперь не сорвется. Не вели казнить, матушка, нужна я тебе, потому что больше жизни тебя люблю, солнышко ты наше, счастья тебе желаю, раскрасавица.

Завидчая заколебалась. Села на трон и задумалась, тогда как хитрая Агафья продолжала своим необыкновенно жалобным голосом молить о прощении и обещать вернуть кольцо.

— Не верь ей, подлой стерве, — предостерег Артур сестру. — Сверни ей шею — и дело с концом. Что мы тебе кольца не добудем у какого-то человечишки? Да если надо, мы весь их Союз поганый, всю страну с ног на голову поставим, а кольцо вытрясем.

— Молчи, Артур, ты на свете-то живешь без году неделя, а туда же — хвастать, умничать. Говори, Агафья. Ладно уж, я не кровожадная. Какой у тебя план?

Агафья на коленях подползла к Завидчей и запричитала:

— У меня есть два плана. Прост мой первый план, очень прост. Ты его снова своими сладкими речами обольстишь, потом на какой-нибудь заморский остров вывезешь, где он среди пальм да бананов от любви совсем голову потеряет. А потом на пляже вечерком, когда вы в чем мать родила купаться будете, подарок сделаешь, ожерелье изумрудное с шеи снимешь и на него наденешь, он должен будет отдариться, вот кольцо у тебя и окажется.

Золотоволосая волшебница просияла.

— В самом деле, просто. Ну, ведьма, как же я сама не додумалась до такой простоты? Зачем же ты сразу этот план не применила?

— Повеселить тебя хотела, позабавить. Чтобы свадьба была, венчание, пляски. Чтоб ты порадовалась, матушка, посмеялась.

Маркелыч под столом сжал Волохину плечо.

— Вот оно что, Сашка. Слушай, что они гутарят.

Волохин кивнул и так же шепотом отозвался:

— Сколько нечисти понаехало. Смотри, весь зал битком набит, а это не дипломаты, оказывается, а бесы, колдуны и ведьмы всякие. Трудно нам будет, очень трудно с ними справиться.

— Ничего, Саша, с божьей помощью справимся, ты слушай, что они балакают.

— Значит, повеселить меня хотела! — снова заговорила Элеонора, загадочно и зловеще улыбаясь. — Первый план я принимаю и тебя прощаю, Агафья. Говори теперь, какой твой второй план?

— Второй мой план лучше первого. Сичас, матушка, от великого ума надоумились по всем тюрьмам белого света и в английских странах, и в американских, и негритянских странах Тюремные Олимпийские игры проводить. Кто в честном бою победит владельца кольца, тому по закону оно переходит. Надо подстроить, чтобы Недобежкина сделали участником игр. Мы даже, коль ты к нему благоволишь, его бронзовым, а не то так, раз он с тобой венчался. — Агафья, преотвратительно зыркнув на Завидчую и подмигнув бедной Варьке, продолжила: — серебряным чемпионом сделать можно. Зато на хвинале евтого молодца придушим или все кости ему переломаем да шею свернем, а кольцо тебе отдадим. Все честно будет. Горыныча трехглавого, колумбийского Костю Херерова, или по-ихнему Хосе Херера, превратим в каратиста, уж он с твоим аспирантом вмиг справится. Верное дело!

— Нет, этот план мне не нравится — политикой пахнет, свидетелей много, опять же крапивное судейское семя, законники со всего света слетятся, соберутся — эти хуже всякой нечисти.

— Что ты, матушка-королевишна, я все устрою — потеха будет. Сама потешишься и гостей повеселишь, можно все наше честное общество пригласить. Развлеченье — загляденье.

Соблазняла клыкастая старуха юную госпожу. Завидчая заколебалась, представив себе азартный олимпийский бой со смертельным исходом. Очень ей хотелось получить заветное кольцо.

— Оба твоих плана принимаю. Они мне понравились. В общем и целом я тебя прощаю, но слегка наказать — накажу. Опять же и гости требуют «хлеба и зрелищ». Хлеб-соль на столе, господа!

Обвела она гостей глазами. Гости, все сплошь мужчины во фраках, мундирах с орденами и смокингах, дамы — в бальных платьях, и драгоценностях, одобрительно зашумели.

— А зрелищем вам Агафья будет. Мой батюшка сколько раз с тебя шкуру сдирал?

— Трижды, государыня! — сдавленно отозвалась ведьма.

— Тогда попросим Агафью исполнить этот номер еще раз, господа! На «бис»! — воскликнула Элеонора, обращаясь к собравшимся в зале. — А заодно и с этой мерзавки кожу сдерите.

Завидчая пальцем указала на Варю.

— Нет, с Варвары не дам кожу сдирать, она моя крестница и, кроме того, несовершеннолетняя, ей еще даже ста лет не исполнилось!

— Что, что ты сказала? — Крестница, несовершеннолетняя? — Элеонора задыхалась от ярости. — Так ты ее крестить посмела. Да это же бунт, государственная измена! Ты — баба-яга, в церкви была?

Не находя слов от возмущения, она обратилась к толпе гостей.

— Верх аморальности! У этой старой развратницы никакого понятия об этике! В церкви была, может, ты еще и к кресту прикладывалась? Содрать с них шкуру, с обеих!

Гости с возмущение загалдели:

— Бульдин, Чечиров, Костоломов — хватайте их!

Чечиров с Костоломовым накинулись на Агафью, сдирая с нее лохмотья, но она вырвалась от них, защищая Варю, взмахнула цепью и свалила нападавших на пол. Из ее рта, ноздрей и ушей повалил дым, окутавший двух пленниц. Когда дым рассеялся, вместо старухи уже стояла высокая рыжекудрая красавица. Остатки лохмотьев не скрывали ее мускулистого тела. Однако цепи по-прежнему сковывали руки. Бульдин кинулся к ней, но рыжая, резко повернувшись вокруг своей оси, цепью сшибла с ног и его, и еще нескольких человек.

Завидчая расхохоталась:

— Видали, какой красавицей выставилась, поглядите, поглядите на нее: кудри колечками, пальчики с ноготками, личико фарфоровое, фигурка. Хватайте ее! Ату ее, ату! Эй, Артур, ты хвастал, что свернешь ей шею, так сделай это!

Основная масса гостей расступилась, и Агафья, оттолкнув Варю к стене, оказалась как бы в центре полуамфитеатра, образованного столом, под которым сидели громовцы, троном Завидчей и толпой гостей. Артур подскочил к рыцарским доспехам, выхватил у одного из рыцарей алебарду и метнулся к Агафье.

Дзинь! — алебарда рассекла цепь, которой была скована Агафья, надвое. Теперь в каждой руке у ведьмы было по длинному обрывку звенящего металла, которыми Агафья начала вращать вокруг себя с неженским искусством и силой. Однако Артур тоже знал свое дело. Ловко уклоняясь от ударов цепями, он уловил момент и, намотав цепь на конец своей алебарды, повалил Агафью на пол. Гости ахнули, но алебарда ударила по пустому месту, голая женщина успела откатиться в сторону, только отрубленный кусок цепи со звоном отлетел в сторону, да по паркету, как по льду, прошла глубокая трещина. Агафья сшибла обрывком цепи прислужников, которые пытались накинуться на нее сзади и, еще бешенее орудуя короткой и длинной цепью, пошла в атаку на Артура. Теперь перевес был на ее стороне, она закрутила нападавшего длинным обрывком стальной змеи и, повалив на пол, нанесла удар короткой цепью, выбив из рук соперника алебарду. Еще мгновение — и она бы размозжила ему череп, но он разорвал цепь руками и в самый последний момент увернулся от смертельного удара, который пришелся по одному из накрытых для гостей столов, переломив его надвое, вскочил на ноги, и, забрызганный майонезом и паштетным соусом, трусливо спрятался в толпе.

Завидчая, как полководец, наблюдая за сражением с высоты своего трона, щелкнула пальцами и ввела в бой новые силы. Четыре коня, стоящих в углах зала, ожили, рыцарские доспехи задвигали стальными руками. Тот рыцарь, которого лишили алебарды, вытащил из ножен двуручный меч. Конь под ним ретиво заржал и встал на дыбы, радуясь предстоящей схватке.

— Неужели так и поскачут на конях против этой девахи? — подумал Волохин, с азартом наблюдая из-под стола за побоищем. Но рыцари спешились и с четырех сторон напали на ведьму, вооруженную теперь, кроме цепей, еще и отнятой у Артура алебардой.

Маркелыч, смекнувший, что эта девка и есть та самая ведьма, с которой он сражался на чердаке и над которой одержал с помощью своего партбилета победу, теперь болел за нее и переживал, что ей приходится туго.

Агафья, за три тысячи лег успевшая, как видно, поднатореть не только в пулеметчицах и в авиаторах, как заправский гладиатор, увернулась от удара двуручным мечом и, заскочив рыцарю за спину, рубанула его алебардой. Пустые доспехи с грохотом рассыпались по паркету, второй рыцарь с копьем запнулся о панцирь, и рыжеволосая, выдохнув: «Ха!», отрубила ему голову, которая оказалась пустым шлемом. Двое других — один с секирой, другой с булавой — с двух сторон атаковали отчаянную девицу. Рыцари ловко прикрывались щитами, по-видимому, они постепенно оживали от многовековой спячки, и с каждым ударом к ним возвращалось былое мастерство. Однако Агафья, запутав ноги того воина, что бился булавой, длинной цепью, повалила его на паркет. Четвертый сам повалился на колени, сдаваясь. Рыжая выбила у него из рук меч и, встав ногой на его грудь, оглядела толпу. Аферийцы вопросительно обернулись к Завидчей. Та хмуро ткнула большим пальцем в землю.

— Смерть? Смерть ему! — завопили дипломаты и их жены.

Агафья с силой острием алебарды пробила доспехи, пригвоздив их к паркету.

Элеонора захлопала в ладоши.

— Браво, Агафья, ты нас потешила! Гости довольны зрелищем. Будем выше предрассудков и древнего мракобесия. Как все понимают, я пошутила насчет сдирания кожи и рада, что ты, Агафья, об этом сразу догадалась.

Только теперь понял Маркелыч, над какой страшной соперницей он одержал победу.

— Ладно, Агафья, гости довольны! Можешь одеться. Артур, проводи меня к столу. Надо отпраздновать открытие нашего посольства, обсудить нашу стратегию и тактику в этой стране. Коль скоро Россия затеяла перестройку, у нашего невидимого народа появился шанс упрочить свое положение, завоевать ключевые позиции, господа!

— Ты понял, Маркелыч, куда она клонит? — зашептал окончательно протрезвевший Волохин. — Шпионское гнездо, и подумать только, мы одни видим этот шабаш.

Но Волохин заблуждался, кроме них был еще один человек, который из-за вентиляционной решетки слушал и наблюдал за всем происходящим в зале. Этим человеком был Витя Шелковников. Так уж распорядилась судьба, и никакой в этом случайности не было, что именно Шелковников очутился в вентиляционном коробе. Все происходило закономерно.

 

Глава 5

«АРТИСТ ГОЛЛИВУДА» В ГОСТЯХ У «НАШИХ РЕБЯТ»

Расставшись с Недобежкиным, Шелковников отбуксировал золотую карету с лошадьми на ипподром, где заложил ее Славе Жаркову, и устроил коней на государственный рацион, договорившись с тем же Славой Жарковым, что его лошади будут выступать на ближайших скачках, а Витя будет главным тренером-жокеем в команде, которую организует Слава. Потом, сжимая петуха под мышкой, поехал на такси в комиссионку на Арбат, где предложил оценить свадебный венец, шпагу и орден. Причем его хотели надуть сначала приемщица Лискова, потом сам директор Грубич. Они долго препирались и, наконец, договорились что ему дадут за шпагу и усыпанный бриллиантами орден десять тысяч долларов и двести пятьдесят тысяч советскими сторублевками.

— Я знаю Витю, он в КГБ не побежит, это солидный и надежный молодой человек! С ним можно рассчитываться долларами, — лестно отозвалась о нем Лискова.

После чего Витя два часа сидел с оценщицей в кабинете директора и играл с ней в карты, пока Грубич ездил за долларами. Все это время Витин петух ходил по столу, заглядывал к Лисковой в карты, клевал печенье, что-то подсказывал Вите на ухо и вообще действовал Людмиле Васильевне на нервы, помогая ей проигрывать в очко. К тому времени, как приехал Грубич, Витя выиграл у Лисковой сорок тысяч и решил продать только венец, а шпагу и орден оставить себе. После новых препирательств Витя набил долларами и рублями «дипломат» и распрощался с дирекцией комиссионки. Потом заехал в зоомагазин, купил клетку для петуха, снял номер в «России» с видом на Кремль, запер в нем петуха и уж только после этого наконец-то с легким сердцем отправился к «своим ребятам» в ДЭЗ номер шестнадцать по Спасоголядьевской улице.

Все произошло именно так, как он и мечтал. В культурном подвальчике как раз на закате рабочего дня собрались в грустном настроении сантехники, электрики и дворники ДЭЗа — человек пять или шесть. Всем хотелось культурно подразвлечься, но денег ни у кого не было. Еще час — и все магазины, торгующие спиртным, будут закрыты и тогда — вечер пропал. И тут Шелковников в американской кепочке, в белых ослепительно модных кроссовках, похожих формой на два танка «Шерман», скатился в подвал.

— Хэлло всей честной компании! С кинематографическим приветом!

Витя подошел к столу и положил цилиндрический футляр для чертежей, а рядом поставил новенький «дипломат», купленный у Лисковой, повертел наборными колесиками, подбирая секретный код, после чего лихо щелкнул замками и одну за другой начал выставлять на стол бутылки «Пшеничной».

— Шелковников, ну ты даешь, в натуре! — с восторгом закричал электрик Бархоткин. — Есть Бог на свете, а вы сидели, носы повесив, маловеры. Я же говорил вам, верьте — и приложится к вам. Ай да Шелковников!

Он хотел было тут же откупорить бутылку, но Витя отвел его руку.

— Момент! А где Четвериков, Петя Носов? Пети Носова я не вижу, потом закуски нет. Лидию Ивановну из диспетчерской, Таню Малову — я бы тоже желал пригласить на маленький ленч.

Будущий киноартист достал из кармана пачку сторублевок и, поплевав на пальцы, отсчитав пять штук, произнес:

— Бархоткин, будь другом, сходи с Павликом в гастроном к нашим ребятам, возьми сервелата, сырку там получше, окорока, буженинки, шейки, хочу отметить свое возвращение. По текущему курсу ты получишь… — вылезла у него кем-то когда-то сказанная фраза. Витя на секунду задумался и прибавил еще две бумажки. — За причиненный мной в прошлый раз моральный ущерб и за твои будущие заслуги — семьсот рублей. Без отдачи. И «Фанты», «Фанты» ящик возьмите.

— Откуда же ты, Шелковников? — почтительно спросил Геныч, пожилой любознательный сантехник. — Ты совсем как иностранец.

— Только что из-за границы, со съемок, — скромно покраснев, сообщил аристократ-бомж. — Дали вторую подзаглавную роль в их боевике «Убить убийцу», им нужен был наш типаж для советского разведчика-убийцы. Их Карло Самаранин как увидал меня возле «Националя», ткнул пальцем: «Вот, — говорит, — вижу его в этой роли. Простой, ничем не примечательный советский человек невинного возраста на поверку оказывается матерым агентом КГБ!.. Доллары не имеют значения, лишь бы дал согласие».

— Я и дал согласие! — блеснул Витя золотым зубом. — Месяц — съемки в Монте-Карло, месяц — в Лос-Анджелесе. У них не как у нас — ВГИКов кончать не надо, лишь бы талант был.

Сантехники разинули рты от такого неожиданного Витиного успеха.

Вскоре вернулись Бархоткин с Павликом, мгновенно отоварившись с черного хода через своих друзей-грузчиков. Расторопные ребята внесли ящик «Фанты» и разложили пакеты с дорогими вареностями и копченостями.

— Буженины не было, окорок взял, шейки не было, а бок свиной был с утра, да к вечеру кончился, зато Маргарита осетрину дала, вот, двух видов по килограмму, — оправдывался Бархоткин. — Икры красной не дала, дала черную, во, отвалила целую восьмисотграммовую банку — «Кавиар малосол!» Павлик ей вчера стояк в подсобке починил. Ты, видать, Павлик, ей вчера не стояк починил, а стояком вчинил, что она сегодня так раздобрилась.

— Га-га-га, — заржали сантехники и электрики, по достоинству оценив тонкий бархоткинский юмор и предчувствуя невиданное веселье и выпивку.

Кто-то сбегал за Четвериковым, за Петей Носовым. Появилась дебелая Лидия Ивановна в желтых кудряшках и инженер по зданию Таня Малова — стройная девушка лет тридцати шести с полным ртом золотых зубов. Они принесли вилки и несколько фужеров. Граненые стаканы, украденные в газировочных автоматах, уже стояли на столе.

— Как же это, постой, Виктор, получается? Если посчитать, ты месяц был в этом Карле и месяц в Анджелесе, а мы вроде месяц назад с тобой здесь сидели? Еще ты у меня два двадцать на портвейн занял… — удивлялся пожилой и не такой сообразительный на даты Геныч. — А может, я что-то путаю?

Все гневно зашикали на Фому неверующего.

Шелковников понимающе, как умственно отсталому, покивал Генычу и по-хозяйски налил всем «Пшеничной», потом сладко зажмурился. Все ждали, никто, как бывало раньше, не перебивал, наконец Витя настроился.

— Хотелось бы тепло отметить нашу встречу. Там, в Америке, мне не хватало вас, друзья. Мне довелось сыграть несколько ролей и, если бы не вы, конечно, мне бы не удалось достичь того успеха, который выпал на мою долю. Я вдохновлялся вашими характерами настоящих простых советских людей. Выпьем же за нашу встречу.

Все залпом опрокинули по полстакана.

— А когда же он успел роли-то сыграть, говорит, вроде бы роли играл в Америке, — не унимаясь, тихонько ныл недоверчивый сантехник Геныч на краю стола в плечо Лидии Ивановне.

Шелковников в эйфории успеха чутко проконтролировал этот комариный писк не то зависти к его фантастическим успехам на ниве американского кино, не то недоверия к его высказываниям.

— Прошу наполнить бокалы, господа!

Публика оторвалась от поедания осетрины, чтобы с благоговением выслушать второй спич каким-то чудом разбогатевшего бомжа, еще месяц назад исполнявшего в их подвале мелкие поручения.

— …Не забывайте дам! У всех налито? Хочу поделиться своими впечатлениями от американского кинематографа. Все присутствующие хорошо осведомлены, что я принимал участие в съемках многих отечественных фильмов. Не буду скрывать от вас, да это мне бы и не удалось, потому что вся моя жизнь происходила на глазах коллектива, снимался я в массовых сценах, — солидно, как все жулики высокого полета, выступал бывший бомж. — Однако американцы то ли в силу их глупости, то ли от великого ума — поручили мне, кроме роли советского агента, также роль в приключенческом фильме, где я играл вторую главную шлагу. Но мой тост не за это, а за то, чтобы как в Америке меня, так же на Родине, у нас, оценили всех, кто сегодня разделяет со мной мою удачу. За вас, дорогие друзья! За милых дам! Пейте, и я покажу вам сувенир и награды, которые привез из Америки.

Шелковников опрокинул в себя вторые полстакана. Оказывается, как просто быть счастливым, — для этого надо сделать счастливыми своих друзей. Веселье шло на подъем, лица заалели, голоса окрепли.

Шелковников, пока компания окончательно не осоловела, благоговейно достал из длинного чертежного тубуса золотую скьявону и, встав посередине между трубами отоплении и паровым котлом, вытащил шпагу из ножен и, к своему удивлению, проделал несколько таких артистичных выпадов, что не только доверчивая Лидия Ивановна, но даже недоверчивая Таня Малова окончательно поверили, что Шелковников вернулся со съемок в Америке, даже Геныч заколебался, стал загибать пальцы, считая дежурства и рабочие смены, но, махнув рукой, сдался, тем более, что Шелковников предъявил ему, достав из-за пазухи, орден.

— Большой Кинематографический крест американского кино, — сказал он поборнику истины.

Что было дальше, ни поборник истины, ни Лидия Ивановна, ни сантехник Бархоткин, ни сам Шелковников точно вспомнить, не могли. Он только запомнил, как электрик Бархоткин, осмелев от выпивки и демократических веяний, докатившихся и до подвала ДЭЗа номер 16, вдруг заявил:

— А я бы всех коммунистов повесил! Всех до одного. Нет, одного бы оставил!

— Вешай уж всех! — насмешливо взвизгнула Таня Малова, неравнодушная к Бархоткину.

— Нет, всех нельзя, хоть одного надо оставить, чтобы в зоопарке показывать, какие они жулики и проходимцы.

— Как раз один и останется, ты же у нас парторг! Тебя и будем показывать! — согласился с Маловой Геныч.

Таня Малова истерически захихикала. Бархоткин полез в драку.

Шелковников, угрожая шпагой, разнял скандалистов. Спрятав скьявону в тубус, он мертвой хваткой вцепился в него левой рукой, после чего поднимал бокал и орудовал вилкой исключительно правой. Потом Геныч повел его на экскурсию показывать свое сантехническое хозяйство, потом Геныча вырвало, потом вырвало Шелковникова…

Вот так, на вторые, а может быть, на третьи сутки, Витя очнулся в вентиляционном коробе аферийского посольства и, когда со страшной головной болью окончательно пришел в себя, стал свидетелем, как в зале для приемов появилась Завидчая со своей свитой. Несколько раз аристократ-бомж порывался выхватить из чертежного футляра шпагу и броситься на помощь закованной в цепи Агафье, когда она сражалась с Артуром и четырьмя железными рыцарями, но понимал, что пока окольными путями проползет по всем воздуховодам и вентиляционным коробам, бой уже закончится.

— Сильна, сильна баба, а мускулы так и играют, так и играют, вот бы с ней сняться в сериале «Гладиатор и его стальная леди». Проклятый ВГИК, если бы не он… — Витя с облегчением вздохнул, когда Агафья пригвоздила последние рыцарские доспехи к полу.

Меж тем Полоз распорядился, чтобы доспехи убрали и расторопные служители быстро собрали трех рыцарей по их составным частям, причем к мусульманскому рыцарю, было, приставили флорентийскую голову, но тот воспротивился и отнял ее, а точнее свой шлем, у служителя и надел себе на плечи. Флорентийцу тоже приставили недостающую часть. Рыцари, кряхтя и опираясь на руки челяди, пошли к коням и кое-как взобравшись на них, замерли еще, может быть, на столетия.

Только аугсбургские доспехи, положив на носилки, почему-то накрыли американским флагом и с траурным видом унесли из зала. Белый в яблоках конь этого рыцаря остался в одиночестве, однако не выглядел подавленным, как будто что-то затаил, во всяком случае мог пребольно лягнуть ту же Агафью, которая в костюме от Диора снова вошла в зал. Маленькая треугольная шапочка с пером придавала ей лихой вид. Было видно, что коня она не боится.

Гости расселись по своим местам. Роз Бертен села рядом с Завидчей. Шелковников обрадовался, заметив среди публики Катарину Миланези, которая любезничала с герром Тауфелем и тотчас приревновал ее к этому немцу с кровавыми белками глаз. Впрочем, скорее Тауфель любезничал с Миланези, она же только благосклонно кивала ему.

— Итак, дорогие гости! — Завидчая встала. — Прежде чем начать наш ужин и обсуждение интересов Аферии в России, мы должны исполнить маленькую формальность. Мы не боимся разных подслушивающих устройств, скрытых телекамер и тайных репортеров — это исключено. Однако лучше перестраховаться. Сегодня мы ждем с неофициальным визитом нашего главного друга в этой стране, который широко открыл нам двери сюда и возобновил дипломатические отношения с нашим государством. Поэтому мы должны проверить, нет ли среди нас шпионов. Чечиров! — звонко позвала Элеонора. — Что ты чувствуешь? Все, все нюхайте. Есть ли человечий дух среди нас? Не прокрался ли кто из людей, в наше посольство?

Маркелыч с Волохиным ни живы ни мертвы замерли под столом. Гости начали с шумом втягивать воздух носами, ушами, присосками и щупальцами, вынюхивая шпионов.

— Ничего не чувствую, матушка-государыня, — веско произнес Чечиров, произведя красным носом экспертизу воздуха, — только из вентилятора малость человечиной пахнет, а так человеческого духа нет среди нас. Почему-то подводным царством да потусторонним духом по ногам ткнет.

У Шелковникова, сидящего за вентиляционной ранеткой, при этих словах вурдалака слегка отлегло от сердца.

Чечиров, страшно завращав белками глаз, еще раз с шумом втянул воздух вывороченными ноздрями и пошел по направлению центрального стола, во главе которого сидела Завидчая.

— Ну-ка, ну-ка, — ноздри его как иерихонские трубы шумели, втягивая воздух.

По залу пробежал ветер.

— Бежим! — прошептал Волохин и потянул Маркелыча ко второму люку, ведущему в укромный проходной дворик по Спасоголядьевской улице.

— Подожди! — отсевался майор. — Рано, Саша, позицию сдавать.

Маркелыч, как в дзоте, приник к кружевным амбразурам скатерти, на всякий случай нащупав одной рукой партбилет, а второй сжав клюку. Осетра еще раньше он аккуратно, чтобы тот не развернулся в газете, положил на пол.

— Чувствую, матушка, букет, большой букет! — Чечиров, впав в сомнамбулическое состояние, начал перечислять все, что выпили двое друзей-громовцев у Филиппа Филипповича: —Водка «Золотой осьминог», водка «Старый мельник», коньяк «Семь водяных», настойка «Золотая рыбка».

— Да вот же эти бутылки стоят откупоренные, — сладким голосом пропела Катарина Миланези. — Только что-то я «Золотого осьминога» не вижу. Где «Осьминог»? Мне бабушка все уши прожужжала про этот напиток, а я его ни разу не пила.

— Здесь, здесь «Осьминог», — радостно проблеял атташе по культуре нового посольства.

Он восторженно тряс профессорской бородкой и, желая услужить самой богатой итальянке, поднял бутылку «Золотого осьминога».

— Значит, нет среди нас людского племени? — спросила Завидчая.

— Нет, государыня, нету, ни одного нету! — завопили гости, каждый открещиваясь даже от намека, чтобы кого-нибудь из них не признали за человека, хотя почти все гости, за исключением нескольких ярко выраженных аферийцев, имели совершенно человеческий вид.

— Тогда прошу пожаловать дорогого гостя. Артур, позови Вия.

Волохин и Побожий много слышали и читали у Гоголя о Вие, но, конечно, не верили в его существование, тем более свободно мыслящий Шелковников, но теперь все трое, затаив дыхание, разглядывали, как в залу на тележке вкатили поросшую бородавками и длинными желто-зелеными волосами огромную голову. Омерзительные, похожие на старушечьи сморщенные груди, отвисшие веки закрывали глаза.

— Поднимите мне веки, я буду говорить! — из глубины головы донесся замогильный голос.

Двоесоветников благоговейно подняли веки и завязали их бантиком на его макушке, и Вий, оглядев зал необыкновенно живыми масляными глазками, причмокивая, произнес целую речь:

— Радуйтесь, аферийцы, с Советским Союзом будет покончено в самое ближайшее время. Чернобыль нам не совсем удался. Но теперь я осуществлю придуманный мною гениальный план. Мы по-настоящему взорвем одну из атомных электростанций, находящуюся в самом сердце России. Люди освободят для нас зараженный радиацией район АЭС, и мы, подзарядившись атомной энергией, хорошо питаясь радиоактивными овощами и фруктами, сможем пробить защиту Московской кольцевой дороги. Таким образом, мы сначала утвердимся в Москве, а потом и в других столицах мира.

Пузырь с завязанными на макушке веками по-фюрерски расхвастался:

— Мной все учтено. Успех обеспечен: техника безопасности, пожарная безопасность и правила гигиены в Советском Союзе не соблюдаются. Личная гигиена женщины на низком уровне. Вместо того, чтобы спиртом протирать контакты, его принимают внутрь. Все это позволяет мне утверждать: СССР обречен, вслед за СССР наступит черед России, а потом и всего мира.

Голова встала на тоненькие лягушачьи лапки и трясущимися шажками подошла к Завидчей. Побожий с омерзением разглядел, что на его гражданском костюме был приколот значок члена Верховного Совета СССР.

— Благословите меня на подвиг в Вашу честь.

Урод на лягушачьих лапках галантно приложился слюнявым ртищем к точеной дебелой руке красавицы и прошамкал:

— Удачи Вам, красавица. Человечки без их святых никуда не годятся, а на земле осталось только три праведника христианских, да два мусульманских, один китайский праведник, два брамина и еще пять-шесть святых старцев других религий. Погубим их, а дальше вы станете полновластной Вселенской царицей.

— Ну уж, вы мне льстите, Гуго Карлович! И кроме меня есть достойные принцессы. А никак нельзя не взрывать этой АЭС?

— Никак нельзя! — вздохнул Вий. — С Союзом справимся, а с Россией без помощи оттуда не сладим. Силен святой дух в России, не одолеть нам иначе. Только помни, Элеонора, если не вернешь кольца к тому времени, как я взорву атомный реактор, все может рухнуть и расколдуют вас, и произойдет самое страшное, самое ужасное — превратитесь вы все в человечков и смертью умрете. И не быть тебе королевой тогда, Элеонора, и не властвовать над миром.

— Типун тебе на язык, Гуго Карлович, что ты такое говоришь, добуду я свое кольцо. Так какую ты АЭС решил взорвать?

Вий, чтобы никто не услышал, наклонил Элеонору под стол и возле самой скатерти жарко прошептал ей на ухо несколько слов.

Маркелыч с Волохиным, приставив уши к скатерти, явственно расслышали эти страшные слова.

Завидчая поднялась на ноги и усадила Вия в кресло-каталку. Служители развязали бантик на макушке из его сморщенных век и опустили их на глаза. Гуго Карлович послал всей нечисти несколько слепых воздушных поцелуев и укатил из зала.

— Все слышали? — обратилась Элеонора к публике. — Все узнали Гуго Карловича, теперь знаете, какой человек в правительстве СССР нам помогает и что он вовсе не человек, хоть и член их Верховного Совета? А теперь пейте, ешьте, веселитесь, будьте, как дома, говорите и делайте глупости. Не стесняйтесь меня, дорогие друзья. Сегодня каждый делает, что хочет, а завтра все делают то, что хочу я.

И тут пошла такая карусель, такая мерзопакостная свистопляска, настолько эти твари потеряли остатки человеческого облика и вышли за грань приличия, такая началась кутерьма, крики, вой и дикие оргии, что Маркелыч с Волошиным, отплевываясь, вылезли из-под стола и, осеняя себя крестными знамениями, провалились в люк, ведущий из этого поганого места.

Сладко выспавшись в арестантской камере под непрекращающуюся даже ночью возню, вскрики, храп, ругань и драки тридцати арестованных, Недобежкин проснулся снова полный сил и желания действовать. Оглядев камеру и встретившись глазами с услужливым Шнифтом, он подмигнул ему, переведя взгляд на тройку хмурых паханов, уже чинно пивших чай из термоса.

— Позови-ка мне вон того иерарха, дело есть.

Шнифт по указке Аркадия боязливо подошел к Чусову, тот хмуро выслушал его и прошествовал к Недобежкину, хотя их нары разделяло не более семи шагов.

— Слухаю вас, уважаемый, — вместо приветствия обратился он к аспиранту.

— Надо бы отодвинуть публику — дело важное, — улыбнулся Недобежкин Чусову.

Тот мотнул головой и все арестанты сдвинулись к нарам, ближним к параше.

— Я так понимаю, что вы человек серьезный, — качал Недобежкин. — Как нас звать?

— Чусов Алексей Петрович, — внушительно отозвался пожилой.

Недобежкин кивнул.

— Меня зовут Аркадий Михайлович. Один мой знакомый, Чума Зверев, обещал, если со мной случится маленькая неприятность, помочь мне. Организуйте ему весточку, пусть он исполнят свое обещание, так и передайте: «Долг платежом красен».

Недобежкин некоторое время разглядывал арестанта, прикидывая, как лучше продолжить с ним разговор, чтобы не уронить свое достоинство и не обидеть пожилого человека.

— Садись, отец, — доверительно, на «ты» начал Недобежкин, подвигаясь. — Вот, думаешь, свалился на нашу голову пижон, свернуть бы ему шею, а он еще выкобенивается и поручения дает, гоголь-моголь. Ты ведь знаешь — в тюрьму сам никто не лезет, в нее все случайно попадают. Вот я и угодил. А за то, что морально поддержали меня, так как я тюремных порядков не знаю, вам спасибо. Возьмите на память, — снова переходя на «вы» продолжил аспирант-арестант. — Шнифт не ошибся, насколько я понимаю, эти пряжки золотые и камни настоящие.

Недобежкин наклонился и оторвал одну пряжку с туфель, он хотел было оторвать и вторую, но Чусов остановил его.

— Не надо, Аркадий Михайлович, одной хватит. Может, еще кого облагодетельствуете. По слухам срок вам большой вырисовывается. Болтают, что на вас чуть ли не дюжину трупов хотят повесить.

— Все врут, — весело встрепенулся Аркадий. — И то верно, с одной пряжкой, пожалуй, оригинальнее. Значит, договорились?

Недобежкин отпустил Чусова и включился в тюремный распорядок, с аппетитом откушав бутырской баланды с черным хлебом и выпив компота, как вдруг раздался приказ: «Недобежкин! В спецчасть!»

В комнату вошли два здоровенных прапорщика и направились к аспиранту, еще два сержанта-сверхсрочника встали у дверей.

— Руки за спину! — приказал белобрысый прапорщик.

— Зачем это? — спросил аспирант.

— Не разговаривать, руки за спину! — угрожающе повторил белобрысый, позвякивая наручниками.

Недобежкин понял, что если у него защелкнут на запястьях наручники, то, возможно, он в критической ситуации не сможет воспользоваться кнутом, и решил сопротивляться.

— Ребятки, а нельзя без наручников? Тут ведь тюрьма, я не убегу. Даю слово джентльмена, что в ближайшие сутки не собираюсь покидать вашу богадельню.

— Во дает! «Не собираюсь покидать богадельню». Слово джентельмена. Ну, аристократ! — лихо хихикнул Шнифт.

— Руки за спину! — процедил белобрысый верзила.

И, вдруг слегка взмахнув рукой, хотел нанести аспиранту короткий удар по печени. Все остальное произошло молниеносно. Что сделал Недобежкин, никто не разобрал, но двое прапорщиков, как подкошенные, упали на колени. Сержанты-сверхсрочники с дубинками ворвались в камеру, чтобы как следует вздуть непокорного арестанта, но тот как-то исхитрился схватить их за грудки и ударил лбами так, что они опрокинулись навзничь.

Стоявший на пороге капитан, увидев эту сцену, захлопнул стальную дверь и побежал за подмогой.

— Придурок, — запричитал Фонарь, — ты знаешь, что они теперь с тобой сделают? Всю камеру сейчас разнесут, еще и из автомата прострочат. Во, псих навязался на нашу голову. Из-за одного придурка всех изрешетят.

Недобежкин помог прапорщикам подняться, потом усадил на нары сержантов-сверхсрочников.

— Ребята, — наставительно начал он поучать охранников, — заключенный, пока ему суд не вынес приговор, это такой же советский гражданин, как и вы, он требует к себе нежного уважения и индивидуального подхода. Я ведь не оказывал сопротивления, зачем же меня было в наручники совать, может быть, у меня фобия на наручники, а вы «руки за спину».

— Майор Горохов приказал вас, как особо опасного преступника, доставить на допрос в наручниках. Все равно вам наручники наденут, хоть газ в камеру пустят, а наручники наденут. Не вы первый.

— Видали, газ будут пускать из-за него. Всех газом травить из-за одного! — завопил Фонарь. — Фомич, скажи ему, чтоб не выкобенивался.

Чусов неторопливо подошел к Фонарю и профессиональным боксерским ударом сначала под ложечку, а потом в подбородок утихомирил его.

— Тихо ты, гад. Не твоего ума дело выступать, когда постарше есть. Сначала переговоры начнутся, прежде, чем газ пустят. Понял, дурак?

Из-за двери донеслось:

— Недобежкин, бросьте свои каратистские штучки. Брюс Ли выискался. Вас на допрос вызывают. Отвечайте, будете подчиняться тюремному распорядку, или мы применим против вас все, что полагается по инструкции.

— Если без наручников, я готов идти на допрос, куда угодно. Меня сюда без наручников привезли. Идите, посоветуйтесь с начальством. Без наручников согласен подчиняться.

— Хорошо, Недобежкин, мы уже посоветовались. Выходите без наручников. Корсаков, Светлов — вы живы?

— Живы! — виновато отозвались прапорщики.

— Выходите сначала вы, потом Недобежкин, потом Гостев с Ирисовым.

— Слушаюсь! — разом вскочили прапорщики.

 

Глава 6

РВОТНЫЙ ПИЛОТАЖ

ЛИНЬ ЧУНЬ — ТАТУИРОВАННЫЙ ТИГР

Каждый, кому удавалось быстро завладеть большой суммой денег или неожиданно познакомиться не просто с красивой, а с очень красивой девушкой, знает, как трудно их удержать. Красавица выманит деньги, а красавицу сманит кто-нибудь другой.

В тот же день, когда Недобежкин попал в тюрьму, Тигра и Полкан, вернувшись в комнату своего хозяина, обнаружили, что сокровища, которые им поручил охранять их благодетель, исчезли.

Тигра накинулась на брата, который не должен был оставлять квартиру до ее прихода, но у того нашелся веский довод, слово за слово — и брат и сестра рассорились бы навсегда, как кошка с собакой. Но более рассудительная Тигра взяла себя в руки и примирительно протянула Полкану руку.

— Мир! Никто не виноват, оба сглупили. Надо попытаться вернуть сокровища. Ты можешь взять след?

Увидев, что братишка содрогнулся от мысли, что ему снова придется превращаться в собаку, Тигра ласково обняла братика.

— Ну последний разок, только в самую-самую сыскную.

— В ризеншнауцера, что ли?

— А он чувствительный? — осведомилась девушка.

Брат хмыкнул, капризно передернув плечами.

— Как будто я знаю, кто из этих псов чувствительнее. Вот наказание на мою физиономию.

Он сокрушенно вздохнул, встал на четвереньки и, ударившись лицом об пол, превратился в здоровенного пегого ризеншнауцера.

— Заходили двое! — сообщил брат на собачьем языке, тем не менее понятном девушке, которая еще совсем недавно была кошкой.

Пес обегал комнату, привстал на стол.

— Странно! Дикость какая-то. Похоже, что они сожрали недобежкинские сокровища.

Пес недоуменно заскулил.

— Как так сожрали? — удивилась Тигра.

— Однозначно сожрали. Один из них ел бриллианты, словно кашу, а второй пил золото с изумрудами, как ликероводочные изделия. Фу-фу! Точно, тошнит от перегара!

Ризеншнауцер, чтобы доказать Тигре свою правоту, закрутил мордой, выражая высшую степень неудовольствий, и пару раз чихнул.

— Надо идти по их следу. Вперед! — воскликнула сестра и, надев на брата поводок, выбежала из комнаты.

Через несколько минут они были в опорком пункте охраны порядка ка Новослободской улице, где Полкан предъявил в доказательство своей правоты несколько огрызков сейфа.

Они выскочили из опорного пункта. Полкан взял след, и начались их мытарства по злачным заведениям Москвы. К Шереметьевскому аэропорту пожиратели сокровищ добирались самым запутанным маршрутом, через пивные, забегаловки и закусочные. Чанышев так и не протрезвел до конца, когда они наконец-то добрались до аэровокзала.

Тигра и Полкан появились в Шереметьево минут через десять после того, как Григорий Яковлевич Перец и Порфирий Варфоломеевич Чанышев пытались пройти таможенный контроль ка рейс Москва-Копенгаген. Знакомый таможенник не очень пристрастно рассматривал их международные паспорта, но когда Перец, поддерживаемый Чанышевым, попытался пройти через магнитную рамку, раздался такой сигнал тревоги, что к ним выбежал даже начальник таможенного поста.

— Что у вас в карманах? — завопил он. — У вас металл в карманах!

— У нас нэт ни грамма металль! — зачем-то начал изображать из себя иностранца Перец, хотя в паспорте значилось, что он советский гражданин.

— Как так нет металла?! Вон, даже рамку зашкалило. Фу! Да еще с таким запахом! Фетисов, досмотри граждан.

Перец, проклиная моральную неустойчивость Чанышева, демонстративно вывернул карманы, потом быстро скинул пиджак, ботинки и даже брюки. Оставшись в одних трусах, он прошел сквозь рамку и тут она, не рассчитанная на такую наглость, с какой Перец хотел провезти за кордон съеденные полтонны золота, стала искрить и вдруг изорвалась коротким замыканием.

— Ну что! — торжествующе возликовал Перец. — Я же говорил — рамка неисправна.

Но таможенники подхватили под руки Переца и пьяного Чанышева и вытолкнули их за разделительное ограждение. Знакомый Порфирия, боясь скандала стушевался где-то на заднем плане, прихватив международные паспорта двух гурманов. Их бы несомненно сдали в милицию, если бы не толпа туристов, которая начала напирать на таможенников своими разноцветными адидасовскими куртками.

— Это вы на Копенгаген, господа? — раздался мелодичный интригующий голос. Перец, поддерживая виснувшего у него на плече старообрядца, обернулся. Перед ним стояла ослепительно отглаженная и накрахмаленная стюардесса с кошачьими глазами, каким-то образом уже успевшая забрать у таможенника их паспорта, которыми она, как погремушкой перед глазами детей, помахивала в воздухе.

— Это мы на Копенгаген, — отозвался трезвый пожиратель, Порфирий тоже попытался промычать что-то типа «я на Копенгаген», но махнул рукой.

— Скорее, скорее на рейс! Сейчас сядем в креслице и баиньки, — ласкою пропела девушка, подхватывая Чанышева с другого локтя. — Пойдемте со служебного входа.

Перец, у которого мозга за мозгу зашла от съеденных драгоценностей и фортелей старообрядца, как за соломинку, схватился за предложение стюардессы проникнуть на нужный рейс и, утратив бдительность, потащил приятеля к служебному входу. Стюардесса вывела их без всякого таможенного контроля прямо на аэродром и между толстенными китообразными ТУ и ЯКами подвала к небольшому красочному, как японские кроссовки, самолетику с четкими надписями «Москва — Копенгаген» на русском и английском языках.

— Пожалуйста! Поднимайтесь на борт «Люфтганзы», у вас билеты на рейс, воздушного такси.

Чанышев, которого стало мутить, схватился за поручни миниатюрного трапа и, по-рачьи выпучив осоловевшие глаза, начал карабкаться в салон, стюардесса кокетливо подтолкнула к ступенькам Григория Яковлевича Минуту спустя она уже пристегивала друзей к креслам уютного салона на четыре персоны, и двухмоторный самолет «Люфтганзы», вырулив на старт, взметнулся в звездное московское небо.

Однако плавный полет продолжался недолго. Вдруг забарахлил правый мотор, и машина начала кувыркаться в воздухе, у самой земли правый мотор включился, и машина свечкой взмыла вверх, но тут отказали оба мотора, и самолет свалился в пике, потом сделал «бочку».

— Дайте мне пакет! — икая, слабо взмолился совсем обезумевший от страха Перец. — Меня тошнит.

Стюардесса, все так же очаровательно улыбаясь, вместо пакета протянула тому инкассаторский парусиновый мешок.

— Еще пакет!

Стюардесса, защелкнув на первом мешке стальной замок, протянула гурману следующий. Того вырвало новой партией сожранных драгоценностей.

— Стюардесса, и мне пакет! — почему-то по-детски просюсюкал Чанышев. И тоже стал облегчаться в инкассаторскую сумку.

Вскоре друзей начало рвать платиновыми контактами, золотыми и серебряными изоляторами.

Тигра брезгливо поморщилась и, убедившись, что все сожранные в квартире аспиранта драгоценности покинули внутренности двух обжор, что-то сказала по радиотелефону. Моторы заработали ритмично, и машина начала набирать высоту.

Едва успела девушка наложить на мешки с недобежкинскими сокровищами пломбы, как самолет снова сорвался в пике. Стюардесса, сделав безумные глаза, закричала:

— Мы падаем! Скорее! Надевайте парашюты!

Она нацепила на обоих пассажиров парашюты и застегнула застежки. Брезгливо сунув в руки одному из них сумку с платиновыми контактами, повесив на другого мешок с золотыми изоляторами, она подтолкнула их к люку.

— Не забудьте дернуть кольцо!

— Я не умею плавать! — завизжал Перец. — Я не умею плавать!

Но Чанышев начал выпихивать его в отверстие.

— Я умею плавать, Гриша. Кольцо, дергай кольцо! Со мной не пропадешь. За Родину, за Сталина! — пьяно крикнул Порфирий и бросился вслед за другом в черную бездну, разукрашенную огоньками человеческого жилья.

Самолет сделал в воздухе разворот и понесся к Москве.

— Может быть, лучше было высадить их в Шереметьево? — заколебался сидевший за штурвалом Полкан, когда сестра открыла дверь в рубку пилота. — Все-таки мне кажется, мы поступили с ними жестоко.

Тигра поцеловала брата в щеку.

— Им надо было проветриться на свежем воздухе, а лучший способ для этого — прыжки с парашютом!

Уже несколько дней Недобежкин находился в Бутырской тюрьме. Из общей камеры, куда аспиранта поместили, чтобы попытаться сломить интеллигентский дух напором тюремного быта, Аркадия перевели в камеру-одиночку в одной из башен дореволюционного централа.

Тому, кто не знает строения Бутырской тюрьмы, мы можем только посоветовать никогда с ним не знакомиться, и особенно в качестве заключенного. Впрочем, в таком качестве едва ли возможно хорошо узнать архитектуру и коммуникации этою старинного станичного объекта, являющегося памятником государственного значения сразу по четырем спискам. Во-первых, Бутырская тюрьма — это памятник истории, во-вторых, архитектуры, в-третьих, — тюремно-технической мысли, и, в-четвертых, — это памятник, который ставят законопослушные граждане в назидание всем, кто хочет нарушить их покой или посягнуть на установленные порядки, мораль и общественную или личную собственность.

С точки зрения этого четвертого аспекта, государственные мужи допустили, по нашему мнению, большую ошибку, закрыв тюрьму с Новослободской улицы универмагом «Молодость» и многоэтажным жилым домом, а также корпусом деревообделочной фабрики.

Вспоминая, как лихо он, спасаясь из кавказского ресторана, прорвался через тюремные стены и выпустил Чуму Зверева, Недобежкин считал свое заключение игрушечным, но выходить на волю с помощью кнута пока не собирался. Во- первых, был велик шанс, что какой-нибудь охранник метко выстрелит ему вдогонку, а во-вторых, он еще переживал свою неудачную женитьбу на Завидчей, которую считал неподдельной. Все, произошедшее на бальных танцах и в «Архангельском» убитый Ангий Елпидифорович — после нескольких дней, проведенных в тюрьме, стало казаться ему прекрасным сном с несколько трагическим окончанием, но трагедия заключительной ночи уже начала стушевываться, приобретать в его мозгу сначала драматические, а потом даже и комические оттенки. В ушах возникала музыка венского вальса, и золотоволосая Элеонора в облаке своего бального платья вновь проплывала перед его глазами, устремленными на тюремную штукатурку с выцарапанными надписями: «Семь раз отмерь, а то зарежут!», «Чэма продался ментам!», «Хочу бабу», «А я хочу курить!»

— Семь раз отмерь, а то зарежут! — вдруг встрепенулся Недобежкин, впившись глазами в тюремную истину. — А я-то все по первому порыву действовал, которому Талейран запрещал доверять. Нет, я не Талейран. Дурак я, а не Талейран, только два дня и побыл самым богатым человеком. Ну уж если я пойду кнутом отмерять, то много дел натворю.

Железная дверь со скрежетом и стуком отворилась, на пороге возникли несколько прапорщиков в бронежилетах и касках с герметизаторами на случай применения против суперкаратиста слезоточивого газа.

— Недобежкин, на допрос! — без особой уверенности, но стараясь не показать страха, приказал капитан Агафонов и тут же опасливо осведомился кричащим шепотом: — Вы дурить не будете, Недобежкин? Потом, переступив порог, зачастил скороговоркой: — Мы из-за вас переходящее знамя можем потерять. Все ребята из нашего северного сектора просят вас два дня потерпеть, а там другой месяц начнется. Не портьте нам спецпоказатели по конвоированию и строгому режиму. Прошу вас, гражданин Недобежкин, к следователю на допрос сходите без приключений.

— Недобежкин, а Недобежкин, — взмолился Агафонов, — может, переоденетесь, нельзя же по тюрьме в белье ходить, это развращает заключенных, и как вам не холодно? Вы даже телогрейку не накинули.

Аспирант, польщенный таким самоуничижительным тоном начальника караула, снисходительно отозвался:

— На допрос я с удовольствием, не подыхать же мне от скуки.

— Из-за вашей пряжки уже четырех человек зарезали, — шепнул Агафонов аспиранту, когда он проходил мимо.

— И Чусова зарезали? — встрепенулся Аркадий.

— Нет, он дал ее на хранение Фонарю и пошла резня. Сдали бы вторую пряжку по описи.

— Ладно, хватит болтать! — оборвал его арестант. — Пусть у начальства об этом голова болит, что со мной делать.

На этот раз Недобежкина повели в следственное управление, почти через всю тюрьму. Открывались и закрывшись решетчатые и бронированные двери, щелкали замки, лабиринтами тянулись гулкие коридоры. Некоторым обитателям тюрьмы посчастливилось увидеть странную процессию: вооруженных до зубов охранников и похожую на привидение долговязую фигуру в грязноватой белой рубашке до пят и шелковых туфлях на босу ногу.

Вместо следственной камеры на этот раз допрос состоялся в спортзале Бутырской тюрьмы, Кроме известного уже Аркадию следователя Бисерова и начальника тюрьмы Родина присутствовало несколько иностранцев и парапсихолог Нилин, который должен был провести экспертизу биополя Недобежкина, а также два знаменитых спортсмена: чемпион СССР по только что вновь разрешенному каратэ Какаулин и тренер суперчемпиона мира по кун-фу, знаменитый китайский мастер боевых искусств Ван Ху-эр. Еще двое в очках чего-то выжидали поодаль от всех.

— Аркадий Михайлович, вы, наверное, не знаете, — вкрадчиво начал подполковник Бисеров, — что в тюрьме, в так называемых зонах и домах заключения, тоже идет своя общественная жизнь, устраиваются смотры-конкурсы, проводят декады образцового поведения и даже спортивные чемпионаты. Более того, в связи с перестройкой, наша страна дала согласие принять участие в Первых Всемирных тюремных Олимпийских играх. Сам Михаил Сергеевич проявляет к ним большей интерес, это его идея, которую поддержал и президент Америки. Для расширения демократии и гласности, а также для борьбы с командно-административной системой наша страна должна не ударить в грязь лицом и занять достойные великой державы места на этих закрытых Олимпийских играх.

— Да, Недобежкин, — включился в разговор лысый прокурор в очках и очень неприятной наружности, которая не вызывала никакого доверия к его словам, — суд учтет ваши достижения, конечно, если они будут, а также смягчающие вину обстоятельства и противоречивые показания свидетелей.

Я гарантирую замену вам высшей меры наказания, которая в настоящее время выплясывается из вашего дела, на восемь-десять лет строгого режима.

— Пожалуй, в деле есть некоторые неясные моменты, — качал еще один очкарик с папкой в руке. — Если вы проявите желание послужить Родине ка спортивном международном поприще, тут есть один пункт, который выводит из вашего дела инцидент с рестораном и убийством трех представителей союзных республик. Опять же баллистическая экспертиза доказывает, что охранник был убит не вами. Так что пале для борьбы за вашу полную реабилитацию имеется, но при одном условии — золотая медаль по каратэ на Олимпийских играх.

Недобежкин, стоя в окружении бронежилетов, сначала ошалело, а потом с большим интересом стал слушать предложения Бисерова и очкариков. Он думал о том, как мало простые люди знают о закулисной жизни тюрем и большой политики, как мало из того, что происходит в мире, просачивается на страницы газет и экраны телевизоров. Например, все слышали об Олимпиаде инвалидов и психически неполноценных граждан, а о том, что готовятся Олимпийские игры заключенных, не слышал из простых смертных никто.

— А когда они будут проводиться? — спросил Аркадий Михайлович.

— Они уже идут, гражданин Недобежкин! — строго констатировал первый очкарик с особенно неприятным лицом.

— Наш претендент уже заявлен, но его позавчера утром нашли с перерезанным горлом, — ласково пояснил второй очкарик, и от его ласкового тона у парапсихолога Нилина, стоящего радом, по телу пробежали мурашки. — Вам придется выступать вместо него. Так вы согласны?

Недобежкин с минуту поколебался и сказал:

— Мои условия. Я выступаю в своей униформе: тех панталонах, что на мне, в этих туфлях, единственная уступка — я скину ночную рубашку. Оловянное кольцо я никогда не снимаю, потому что это память о дорогом человеке, а ременной браслет — мой отличительный знак. Если Олимпийский комитет принимает мои требования, я готов, если нет, пусть дают вышку.

— Хорошо-хорошо! Мы это обдумаем А сейчас нам хотелось бы самим убедиться в вашем искусстве, которым вы доставили Управлению тюрем и лагерей столько хлопот, — ласковый очкарик обернулся к чемпиону СССР Какаулину и позвал его: — Федор Петрович, не могли бы вы провести бесконтактную схватку с претендентом, тогда как претендент будет проводить контактную? Аркадий Михайлович, вы не возражаете?

Недобежкин не возражал, сигнал опасности давно щелкнул в его мозгу. Он вышел на ковер, снял рубашку, остался в батистовых кружевных панталонах с бантами, завязанными под коленями.

Какаулин сбросил халат, надел защитный шлем, нагрудник, прикрыл пах специальным поясом и вышел на ковер. Недобежкин зачем-то скинул с ног туфли и босиком выбежал вслед за чемпионом. Несколько секунд чемпион с сожалением смотрел на хиловатую фигуру долговязого арестанта, прикидывая, как бы случайно не убить его, потом сделал обманное движение ногой и обернувшись вокруг своей оси хотел остановить удар в сантиметре от головы долговязого. Со своего места Недобежкин никак не успевая бы ударить его в спину при повороте, для этого ему надо было двигаться втрое скорее самого скорого каратиста, и тем не менее, едва не переломившись в позвоночнике от удара претендента, Какаулин шмякнулся на ковер.

— Холосо, холосо, шибко холосо! — забормотал Ван Ху-эр и пошел через расступившуюся толпу чиновников к кому — то, кто сидел в халате на кресле у стены. Недобежкин только сейчас заметал человека, это тоже был китаец. Лицо его было обезображено шрамами. Китаец сбросил халат. Модно развитая мускулатура восточного супермена была украшена разноцветными татуировками: цветами, птицами, тиграми и мифическими цилинями.

— Это Линь Чунь, китайска, Гонконг, — указал Ван Ху-эр на татуированного великана — Контактна кун-фу. Куртка, штаны — без.

Китаец замахал крестообразно руками.

Ласковый очкарик пояснил:

— Ван Ху-эр говорит, что Линь Чунь и вы должны драться по-настоящему. Униформа не обязательна. От этого боя зависит приговор.

Линь Чунь вышел на ковер, на место с трудом поднявшегося Какаулина, и налитыми кровью глазами по-звериному впился в глаза русского интеллигента От его взгляда все поплыло перед глазами аспиранта, в голове страшно заломило, послышался рев. Линь Чунь сделал гигантский прыжок и нанес удар правой рукой, на которой у него был вытатуирован оранжево-черный тигр с красными глазами. Тигр сорвался с его руки и повалил Недобежкина на ковер, Аркадий каким — то чудом успел перебросить чудовище через голову и вскочить на ноги, но тигр, ударив хвостом, повалил его на ковер и левой лапой с растопыренными когтями нанес удар, целясь аспиранту в лицо. Аркадий откатился в сторону и тигр разорвал толстый ковер, со скрежетом проделав в дубовых досках глубокие бороздки. Едва успев вскочить на ноги, аспирант увидел перед собой бело-розовые клыки и нанес тигру мощный удар в челюсть. Клыки лязгнули, тигр отскочил и вновь прыгнул на Недобежкина, но тот опять успел увернуться в сторону и прыгнуть ему на спину. Схватив могучее животное за шею, он начал душить его, прижимая к ковру, сам удивляясь своей силе. Зверь несколькими движениями лап разорвал ковер и, как зубцами строгальной машины, расщепил когтями доски пола. Вдруг зверь обмяк, и аспирант пожалел побежденное животное, он не стал ломать ему шейный позвонок и откинул тигра от себя, перевернув лапами вверх. Боль в мозгу отступила, и Аркадий увидел, что перед ним лежит вовсе не полосатый исполин, а бездыханный китаец. Недобежкин все еще с опаской обошел его сбоку и взглянул на правую руку, так и есть — татуировка с тигром исчезла с обмякшего предплечья, словно выжженная лазерным лучом.

Ван Ху-эр мелкими шажками подскочил к Линь Чуню и стал приводить его в чувство. Он осторожно, со знанием дела, ощупал шейные позвонки и, упав к ногам Недобежкина, несколько раз поклонился, сжав руки над головой.

— Советска — чемпион, советска-китайска — друсба! — Он вскочил на ноги и поднял Недобежкину руку.

— Ну вот видите, Недобежкин, как все просто? Это и была олимпийская полуфинальная схватка, — объяснил очкастый с неприятным лицом. По его брезгливой мине видно было, что он внутренне очень недоволен исходом поединка. — Поздравляю вас. Бронзу вы себе обеспечили. Финал будет в Лос-Анджелесе.

Пришедший в себя китаец, которому Ван Ху-эр что-то втолковал на своем языке, пошатываясь, подполз к Недобежкину и несколько раз поклонившись со слезами на глазах, что-то начал говорить, но его подхватили под руки двое желтолицых соотечественников в армейских френчах и, защелкнув на руках наручники, повели неудачника из спортивного зала.

Следователь Бисеров поспешил к Аркадию Михайловичу и, пожав ему руку, поздравив с победой, заговорщически сообщил:

— Вам свидание разрешили, с супругой.

 

Глава 7

ЗАГАДОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК СО СКРИПКОЙ

Утром, в один из солнечных майских дней, вскоре после трагической ночи в «Архангельском», из метро «Новослободская» вышел пожилой, приличного вида гражданин, чью причастность к миру музыки выдавала скрипка в большом дерматиновом футляре, которую он нес в левой руке. Пожалуй, даже, если судить по размерам футляра, это был скорее полуторный альт.

Тому, кто хорошо знает консерваторских профессоров и состав московских камерных оркестров, показалось бы странным, что он не помнит такого пожилого артиста. Наблюдательный человек обратил бы внимание на вышитую петухами рубашку пожилого артиста и сделал бы вывод, что перед ним украинец, приехавший на конкурс заслуженных мастеров сцены. В то же время, если бы этот наблюдательный человек был еще и физиономистом, то он обратил бы внимание на некоторую немузыкальную суровость украинской внешности скрипача, а также, прикинув вес палки, на которую опирался украинец, запутался бы в догадках и выбрал бы более легкий объект для наблюдений.

Скрипач меж тем оставил за собой Курников магазин и бодро дошагал до Палихи, пересек трамвайные пути, миновал продуктовый магазин, который старожилы называли «Железнодорожным», мысленным взором окинул Бутырскую тюрьму, спрятанную за универмагом «Молодость» и двинулся дальше по направлению к Савеловскому вокзалу.

Конечно, читатели, которые понятливее случайных физиогномов, догадались, что этим скрипачом был майор милиции в отставке Тимофей Маркелыч Побожий, они узнали его палку и поняли, что в дерматиновом футляре он нес свою самую большую драгоценность после партбилета и клюки — Агафьин веник, который мог понадобиться ему в любую минуту и который он боялся оставлять дома даже под присмотром такого надежного человека, каким была его жена Лукерья Тимофеевна.

Вчера наконец-то произошло их свидание. Она уже не чаяла увидеть своего мужа живым, но он вернулся, неся под мышкой осетра, веник и выдыхал такой аромат подводных настоек, что любая другая супруга на месте Лукерьи Тимофеевны, подметив, как моложаво, несмотря на нетрезвый вид и трехдневное отсутствие, выглядел ее муж, сразу бы сделала вывод, что «старый козел» спутался с «молодой овечкой» предпенсионного возраста, и выгнала бы его на улицу. Однако Лукерья Тимофеевна уложила мужа спать и даже не выбросила веник, который он положил под подушку, а утром удовлетворилась только скупым объяснением.

— Были у меня раньше дела, Луша, только это все были делишки, а дело только теперь начинается. Так что на старости лет придется побегать. Сама понимаешь, ничего тебе объяснить не могу, потому что дето секретное.

— Я все понимаю, Тима, только одного не пойму, зачем ты такую пакость, как веник, под подушку на ночь поклал? Я до утра из-за него проворочалась.

— В этом венике и есть поддела, Луша, его надо беречь, как родное дитя, а окрошка — жаль, что прокисла, тут я за эти дни чего только ни едал по долгу службы, однако ответственно тебе заявляю, Лукерья Тимофеевна, все — не то, что у тебя, совсем не тот вкус. Чуть себе желудок не испортил. Очень я хотел окрошки поесть, ну да ладно, пора в баню собираться. Пока я буду париться в Красногвардейских банях, ты приглядывай за веником и, кто бы ни пришел, прежде всего осеняй его троекратно иконой Божьей Матери и только потом в дом впускай, а сама держи икону в руках и чуть что — бай его икотой по башке: нечисть этого боится. Преступный мир, Лукерья Тимофеевна, связался с нечистой силой, одолеть его будет нелегко.

Маркелыч принял из рук жены собранный в баню узелок, березовый веник и сокрушенно вздохнул:

— Мне бы годков двадцать скинуть. Эх, было бы мне сейчас шестьдесят, я бы им показал кузькину мать!

— Да ты, Тимоша, никак, помолодел за эти дни, тебе работа на пользу. Ей-богу, тебе больше шестидесяти никто не даст, — утешила его на прощание супруга.

В Красногвардейских банях Тимофей Маркелович, как всегда сначала взял две оцинкованные шайки, прополоскал их и вымыл мраморное сиденье, обратив внимание на пригорюнившегося голого человека в клубах пара. Это был несчастный фотограф Слава Карасик, у которого Белодед украл «эффект». Мало того, на вчерашнем совместном заседании уфологов и парапсихологов Белодед в качестве главного эксперта назвал снимки, сделанные в музее «Архангельское», грубой подделкой. Дракулу, явно виднеющегося в небе над въездными воротами музея-усадьбы, он объявил фотомонтажом, а обнаженную, роскошных форм женщину в греческом шлеме, снятую со спины верхом на трехглавом драконе, отказался признать за победительницу в конкурсе бальных танцев.

— Посмотрите, товарищ Нилин, — показывал он сквозь лупу означенный снимок, — абсолютно статический кадр. Все снимки начисто дискредитируют вашу теорию о мощном биополе. Взять хотя бы плечи данной, не спорю, очень аппетитной, гражданки, но где сто тысяч биовольтных децибел? Не тянет и на пару тысяч.

— Скажите, товарищ Чикика, — коварный друг нарочно обращался к враждебным парапсихологам и психофизикам, — эта фигура может являться конденсатором на сто тысяч децибел?

Юлия Николаевна, скептически изучив спину и бедра шлемоносной воительницы, сакраментально захохотала:

— Что вы говорите! Не смешите меня! Заурядная натурщица. Сплошная бутафория. Дракон явно из папье-маше.

Оценки экспертов подытожил председатель ассоциации уфологов Калюжный.

— Своими снимками товарищ, а я бы даже сказал, господин Карасик хотел разбить о рифы с таким трудом согласованную обеими ассоциациями теорию о единстве физической природы психофизики, парапсихологии и внеземных цивилизационных процессов. И все это для того, чтобы присвоить себе приоритет эффекта Белодеда. Он не погнушался даже подлогом, впал в мистику и средневековье, пошел на мистификацию самого низкого пошиба.

— Ка уровне голливудских фильмов ужасов! — добавила свое восклицание Юлия Николаевна Чикина.

— И причем самых низкопробных! — согласился Колюжный. — Поэтому я предлагаю за подлог и дискредитацию науки исключить члена ассоциации Карасика из нашего общества. Кто за это предложение, прошу проголосовать.

Увидев среди леса поднятых рук пятерню своего бывшего товарища, Станислав Карасик сгреб со стола добытые с риском для жизни снимки, которыми он хотел осчастливить человечество, и выбежал из комнаты.

По Лесной улице он вышел на улицу Горького, скова и снова задавая себе вопрос: «Куда, куда идти теперь?» Наскочив на прохожего напротив белорусского вокзала, выбил у него пакет с двумя десятками яиц, за что услышал: «Пошел бы ты в баню, идиот!» Поняв, что это глас судьбы, Слава Карасик отправился в означенное место и вот уже второй час пытался смыть с себя оскорбление под кранами с горячей и холодной водой в мраморном отделении Красногвардейских бань.

Маркелыч, по милицейской привычке сняв с Карасика словесный портрет, с веником под мышкой и шайкой в руке, бодро отправился в парную, где его уже поджидали двое, чтобы наконец-то расправиться с ним именно в тот момент, когда бравый оперативник был безоружен: и партбилет, и клюка были оставлены в раздевалке под присмотром банщика.

— Гражданин! — раздался сзади предостерегающий голос.

Карасик, у которого был наметанный глаз фотографа, даже в голом виде сразу же узнал одного из действующих персонажей драмы в «Архангельском», где на нескольких снимках запечатлел богатырского вида старика, наносящего удары клюкой.

— Там сегодня невыносимый пар. Два хулигана, говорят, засели с утра в парилке и держат такой пар, что все разбежались. Вам по возрасту опасно, гражданин!

Маркелыч при слове «хулиган» оживился и, не прислушавшись к совету подозрительного гражданина, наставительно пробурчал в ответ:

— Стариковский холод из костей иным паром не пробрать, сынок! Спасибо, что предупредил. А хулиганов мы не боимся.

Побожий открыл дверь в парную и словно попал в самое настоящее пекла Никого не было на ступеньках парилки, только наверху, в юту бах густящего марева, похохатывали две фигуры.

— Ишь ты, кого-то принесла нелегкая! Ба, да это ж мой сосед, Тимофей Маркелыч! — обрадованным фальцетом зачастил «сосед» — тощая личность с пронзительными глазами, похожими на две чадящие головешки. — Здравствуйте, Тимофей Маркелыч. Сыч, а Сыч, смотри, кто пожаловал. Это он моего братана в одна тыща девятьсот лохматом году загреб на двенадцать лет.

Сычом оказался здоровенный мужик, заросший шерстью почти до глаз, он мрачно загоготал:

— Что ж ему теперь не париться, что ли, раз он твоего братана загреб? Менты, они только в сэпогах грязные, а в натуральном виде живо скиснут. Бот ты бы ему сейчас и доказал, на чьей стороне истина «Ин парус верите» — изрек он, угрожающе помахивая березовым веником.

— Давайте я вас попарю в память о братце! — весело взбрыкнул тощий с оловянным блеском в глазах.

Побожий, задыхаясь от пара, подумал: «Вот, мать честная, Пресвятая Богородица, и как это они выдерживают такую духоту? Никогда еще не было мне так жарко!»

И как только он обратился к Божьей Матери, сразу же дышать стаю легче, словно повеяло на него свежим ветром.

«Ага, вот оно в чем дело», — смекнул громовец и вслух проговорил: — Хорошо, Шитиков, ты личность мне известная. Будь по-твоему, сынок, только я тебя сначала поучу, как парить надо, а потом уж ты меня, старика, веничком побалуешь. Пускай твой дружок еще парку поддаст, а то что-то я мерзну.

Тимофей Маркелыч положил соседа на лавку и принялся с молитвой во всю мочь хлестать того березовым веником. Тощий сначала крепился, потом начал повизгивать и, вдруг вырвавшись из тяжелых рук отставника, свалился на пол и на четвереньках скатился на нижнюю ступеньку, руками закрывая от Маркелыча длинный обезьяний хвост, выросший у него между ногами.

— Ох, что-то сердце у меня схватило! — охнул он, и растянулся на полу.

— Может, «скорую помощь» ему вызвать?

Сыч зловеще рассмеялся.

— Не беспокойся, отец, я его знаю, это симулянт известный, Отлежится, ничего ему не будет. Раз уж он тебя попарить не успел, позволь я, по-свойски, веником поработаю.

— Ну поработай! — согласился майор. — Только потом, чур, я поработаю.

Маркелыч лег на лавку, и волосатый занес над ним веник. Долго он стегал доблестного отставника, надеясь выбить душу из его старого тела Однако Побожий только покрякивал.

— Вот спасибо тебе, сынок! Большое тебе спасибо! Ай да спасибо!

Сыч, зверея и теряя силы от каждого маркелычевого «спасибо», наконец взорвался:

— Что ты заладил «спасибо» да «спасибо», как будто других слов нет?! Благодарю, например.

— Какими же я тебя благами одарить могу? — усмехнулся старик. — Разве что сейчас тебя веничком постучу. А «спасибо» означает «Спаси Бог!» Без Бога не до порога, так — то вот.

Мохнатый, выбившись из сил, скрежеща зубами, в сердцах отшвырнул веник и начал спускаться вниз.

— Куда же ты пошел, дружок? — остановил его майор. — Уговор был, что я тебя тоже попарю. Ложись, ложись!

Маркелыч, поймав Сыча за руку, растянул его на лавке и приказал немного очухавшемуся «соседу» подкинуть еще несколько шаек воды в топку, а потом начал стегать веником толстого. Он стегал его до тех пор, пока у того не вырос ниже спины длинный-предлинный хвост. Побожий понял, что почти до смерти запарил огромного мохнатого черта. Тогда, намотав хвост на руку, Маркелыч стащил черта с лавки и, таким же образом схватив «соседа» за его хвост, начат хлестать веником обоих.

— Чертово отродье! Вижу, по чьей вы указке действуете, не иначе та старая баба-яга вас сюда направила. Ну признавайтесь, так это или не так, а то захлещу до смерти.

— Так, — заверещал тощий бес, — пощади! Все тебе скажем, только отпусти нас обратно в пекло.

— Агафья нас подговорила тебя погубить! — заревел толстый бес.

— То-то же! — торжествующе воскликнул отставной майор и начал снова хлестать веником. Он забил бы их до смерти, если бы оба черта, оборвав хвосты, не вырвались из его рук. С всем, ка четвереньках, они выскочили в общий зал и, с визгом промчавшись мимо Карасика, который уже был наготове к успел-таки сделать два снимка, голыми вырвались на улицу. К бывшему уфологу, сделавшему эти снимки, снова вернулось хорошее настроение.

— В бане фотографирование запрещено, гражданин, строго предупредил его появившийся в клубах пара красный как рак старик с веником.

— Для истории — взмолился Карасик, пряча фотоаппарат в полиэтиленовую сумочку.

— Если для истории, то можно! — согласился украинец и пошел под душ, чтобы немного остыть. После этого он с полчаса посидел в предбаннике и, выпив пару кружек пива, отправился домой, где Лукерья Тимофеевна наконец-то угостила его окрошкой.

 

Глава 8

ШЕЛКОВНИКОВ ЗНАКОМИТСЯ С СЕМЕЙСТВОМ «ПОВОЛЖСКИХ НЕМЦЕВ»

Шелковников, который, благодаря Генычу, имел возможность наблюдать из вентиляционного короба собрание нечистой силы в аферийском посольстве, потеряв счет времени, напрасно пытался найти выход из лабиринтов электрического, вентиляционного и канализационного хозяйства посольства. Сжимая в зубах ручку чертежного тубуса, в котором у него хранилась драгоценная скьявона, и стуча тяжелым, словно мельничный жернов, Большим кинематографическим крестом, он долго ползал по пыльным воздуховодам посольства, дважды попадал на крышу и трижды выползал к зарешеченным воздухозаборникам в стене, откуда жалобно смотрел то на звезды, то на ночной город. Только надежда еще хоть раз поучаствовать хотя бы в массовке кино, заставляла его двигаться вперед. Наконец, теряя последние силы, мучимый жаждой, он упал в канализационный коллектор и свалился прямо в руки недоверчивого Геныча, который, протрезвев после грандиозной попойки, мучился совестью. Ему мерещилось, что, показывая свое сантехническое хозяйство, он где-то по пьянке потерял знаменитого артиста, вернувшегося из Америки. Хотя все, в том числе и электрик Бархоткин, и диспетчер Лидия Ивановна, уверяли, что знаменитый артист еще в тот же день, подарив честной компании «дипломат» с деньгами, забрав только шпагу и Большой Кинематографический крест, отбыл на очередные съемки в Голливуд.

Будь на месте Геныча кто-нибудь более доверчивый, лишь через пятьсот лет нашли бы в коллекторе аферийского посольства засушенную мумию аристократ-бомжа грядущие археологи.

— Шелковников, наконец-то я тебя отыскал! — обрадовался Геныч и, подхватив под мышки отощавшего за трое суток скитальца, поволок за собой в бойлерную.

— Не могу я жить, пока ты мне точно не скажешь, был ты в Америке или не был. Я думаю, теперь, когда я тебя спас, ты мне врать не станешь. Так был или не был?

— Был, Геныч, был! — пролепетал Шалковников.

— А… разочарованно протянул Геныч, которому и на этот раз не удавалось докопаться до истины — Я-то тебе верю, а вот некоторые сомневались, теперь я им точно скажу, что ты был в Америке.

В бойлерной у Геныча Витя выпил чуть ли не ведро воды и съел батон черного хлеба, после чего заторопился в гостиницу «Россия», где у него запертый в клетке без еды и питья петух с золотыми крыльями, наверное, уже отдал Богу душу.

Геныч щеткой, рукавом и прочими подручными средствами попытался отчистить бывший витин сверхмодный спортивный костюмчик, по это оказалось невозможным делом. Только белые адидасовские кроссовки удалось отчистить, сантехник вымыл их с мылом, и они заблестели как новые.

— Пустят меня в таком виде в гостиницу или не пустят? — засомневался Шелковников, разглядывая себя в осколок зеркала, услужливо подставленный ему недоверчивым человеком, и пряча за пазуху Кинематографический крест. Но как его могли не пустить, когда в чертежном тубусе у него хранилось такое мощное оружие, как проверенная в деле и уже многократно обагренная кровью скьявона, а, кроме того, ведь Шелковников был самым богатым человеком, хоть еще и не знал этого. Недобежкинский кошелек лежал у него, спрятанный на груди, как память о дорогом друге, томящемся в заключении. Витя вдруг вспомнил все, что увидел и услышал в аферийском посольстве, и ужаснулся — Недобежкину угрожала смерть в поединке на каких-то специально для него подстроенных Тюремных Олимпийских играх.

Опасения бывшего аристократ-бомжа, что его даже с гостиничным пропуском остановят швейцары гостиницы из-за его грязного, сильно утратившего свою свежесть костюма, оказались напрасными. Наоборот, один из швейцаров, бывший подполковник милиции, сам не зная почему, даже отдал ему честь, правда, сразу же после этого застеснялся и, оправдываясь перед напарником, тоже подполковником, но уже бронетанковых войск, хохотнул: «Нравится мне этот малец, чувствуется — лихой парень!» Второй на эту тираду равнодушно пожал плечами.

Открыв номер, Витя с замершим сердцем бросился к клетке, стоявшей в углу, на телевизоре. «Как хорошо, что на нее не падало солнце!» — подумал он, но все равно петух, его черный петух с золотыми крыльями, просунув голову в прутья решетки, лежал над пустой банкой для боды и корытцем для корма, в котором не было ни единого зернышка. Ножки петуха с жалобно растопыренными когтями торчали вверх и судорожно подрагивали.

— Жив! — воскликнул Шелковников, в нем вспыхнула надежда, что ему удастся сохранить для себя такого прекрасного слугу.

— Петр Петрович! — прослезившись на муки своего петуха, возопил бывший бомж. — Потерпи еще минуточку, не умирай. Клянусь тебе, я все три дня думал только о вас — о тебе и Недобежкине. Проклятый вентиляционный лабиринт!

Витя, открыв замок клетки, подхватил полудохлого петуха на руки и поднес его к рукомойному крану, сунув голову бедной птицы под струю воды, отчего чуть было окончательно не отправил свое сокровище на тот свет. Однако водяной шок не привел птицу к мозговому инсульту, а возбудил ее жизненные силы. Петр Петрович открыл глаза и, отфыркиваясь по-петушиному, стал клевать холодную струю. Вскоре он взмахнул несколько раз крыльями и даже попытался прокукарекать: «Ку-ка-ре-ку».

— Что ты, что ты, Петр Петрович! Побереги силы! — остановил его Шелковников — Я для тебя заскочил в булочную, за сдобным крендельком.

Витя с руки стал кормить оживающего петуха, на которого возлагал столько надежд. Время от времени он сам откусывал от этого же кренделька и жадно жен ал.

Убедившись, что его пленник слегка пришел в себя и помирать в ближайшие пять минут не собирается, будущий артист кино схватил его за крыло и водворил в клетку. Защелкнув замок и спрятав ключ в карман, Витя наставительно сказал:

— Ты Петр Петрович, не сердись, я должен тебя охранять, тут в гостинице кошки шныряют, а в клетку кошка не влезет.

Увидев, что породистая птица закатила глаза и мечтательно зевнула, намереваясь после пережитого стресса, голода и жажды, сытно поев, теперь еще и хорошо поспать, Витя воскликнул:

— Э нет, дорогой! Так не пойдет! Расслабляться нам некогда. Ты за три дня хоть и не ел вдоволь, а спать тебе никто не мешал.

Рассказав петуху все, что он услышал в аферийском посольстве о том, что Недобежкина хотят убить во время финального боя на каких-то Тюремных Олимпийских играх, он пожаловался ему, что у него снова нет ни рубля, так как его деньги, которые они выиграли в комиссионке у Лисковой, были пропиты и разграблены «своими ребятами» из ДЭЗа номер шестнадцать по Спасоголядьевской улице. Пытаясь найти хоть какие-нибудь радужные бумажки, Витя обшарил все карманы, вытащил из них помятый паспорт, аттестат о восьмилетием образовании и две справки: одну об окончании девятого класса и другую об освобождении из ИТУ для несовершеннолетних. Кроме того он достал пустой недобежкинский кисет и хотел уже бросить его на диван, но Петр Петрович при этом закудахтал, забил крыльями и завертел глазами так, словно хотел просверлить ими своего мучителя и, наконец, не выдержал и закукарекал человеческим голосом:

— Куд-куда-куку-реку-ко-шелек бросаешь, не простой, а для неразменных куд-куда-рублей!

Витя обрадованно подскочил к клетке, отпер замок и расцеловал своего петуха.

— Петя, ты снова заговорил! Как я рад, как я рад! Я бы лучшую роль в кино готов был отдать, только чтоб ты не подох, а ты еще и снова заговорил. Значит, говоришь, это кошелек?

Витя поставил петуха на стол как тогда, когда он подсказывал ему козыри Лисковой в комиссионном магазине, и стал вертеть в руках кошелек.

— Жалко, денег нет! — наконец сказал он сокрушенно. — Внутри, видишь, только одна копейка! Может, у тебя есть?

Петух сунул голову под крыло и из-под золотых перьев вытащил клювом новенькую сторублевку. Витя оживился и, получив казначейский билет, сунул его в кошелек, интуитивно разгадав принцип его устройства.

— Так-так! — будущий артист вытащил из недобежкинского кошелька две сторублевки, снова сунул их внутрь, и вскоре ка столе у него уже высилась гора сторублевок, в которой по красную бородку был зарыт петух, чей алый гребень так и горел от возбуждения.

Как когда-то аспиранта, Витю переполнял восторг от собственного финансового всемогущества. Теперь-то он спасет Недобежкина из тюрьмы и от убийства.

Петух, загипнотизированный манипуляциями со своей сторублевкой, встрепенулся и, посчитав момент удачным, сделал попытку вылететь в раскрытое окно, но Витя в кошачьем броске поймал его в самый последний момент, когда тот уже готов был проскользнуть между створками.

— Ага! Петруша! Сколько петуха зерном ни корми — он все в курятник смотрит! А я тебе, было, поверил, для улучшения твоего самочувствия окно для притока свежего воздуха открыл!! Свернуть тебе, что ли, шею?

Он взял петуха за горло, но тот взмолился:

— Не губите меня, товарищ Шелковников! Я, ей-богу, инстинктивно рванулся. Вижу вы деньгами обеспечены! Пора, думаю, домой. Я очень соскучился по своей Анне Леопольдовне, по деткам. Я вообще не русский. И я, и Анна Леопольдовна, мы из поволжских немцев, я только по паспорту Соколов, а на самом деле я Гейне, однофамилец выдающегося немецкого поэта. Мы вообще мечтаем уехать в ГДР.

Витя оторопело выпустил Соколова-Гейне из рук и тот, ворочая бородкой и потряхивая роскошным гребнем, прыгнул на стол.

— А чего ж ты в человека не превращаешься, если ты из поволжских немцев? — наконец нашелся задать вопрос Шелковников.

— Со мной шок от страха случился, когда вы в Архангельском на моих глазах столько народу своей скьявоной прикончили и за мной погнались. Забыл, как в человека превращаться. Анна Леопольдовна знает, разрешите ей позвонить?

— Скьявона, это что, шпага моя так называется? — наконец-то узнал Витя итальянское название своей старинной шпаги, нагнавшей такого ужаса на оборотня.

Вскоре, по звонку своего мужа, в гостиницу примчалась испуганно-обрадованная Анна Леопольдовна с целым выводком детей. Особенно понравилась Шелковиикову старшая девочка — пятнадцатилетняя Маша с чистой кожей и опрятностью в манерах. Все семейство закудахтало вокруг Соколова-Гейне, ничуть не удивившись его виду, только Маша, стыдливо покраснев, стеснительно стрельнула глазами в артиста и тоже бросилась обнимать отца, в петушином обличим прижатого к большой груди Анны Леопольдовны.

— Молодой человек, спасибо зам за то, что вы сохранили жизнь моему мужу. Я все понимаю, Я давно ему говорила. Ты не с теми людьми связался, Александр.

— Вот те раз! — подумал аристократ-бомж. — А я его называл Петром Петровичем.

— Еще когда был студентом, они втянули его в свою компанию. Юный, честный поволжский немец, пылкая романтическая душа, однофамилец великого Гейне, Соколов он только по паспорту, — сообщила Анна Леопольдовна уже известные Шелковникову биографические данные своего мужа. — На первом курсе он увлекся одной ужасной женщиной и она научила его разным гадостям. И на меня перешла эта порча, и на все семейства Ужасно, ужасно. Стыдно людям глядеть в глаза, согласитесь, превращаться в кур — не лучшее занятие. Я заберу его домой, в семейной обстановке он быстро поправится и снова превратится в человека.

— Э, нет, Анна Леопольдовна, — воспротивился аристократ-бомж, но сообразив что-то, решил снизойти до ее просьбы. Я согласен отпустить Александра…

— Ивановича, — подсказала супруга.

— Да, Александра Ивановича, — кивнул малый с золотым зубом, — но при одном условии, что вы оставите мне в заложники одно из своих чад, вот, скажем, ее. — Шелковников указал пальцем на грудастую девушку с двумя косами. — Она девушка почти взрослая и не испугается незнакомой обстановки.

— Что вы такое говорите, молодой человек? — вскудахтнула женщина. — Машеньке еще нет и шестнадцати, посудите сами — оставить девушку в номере гостиницы наедине с молодым человеком, по нашим обычаям ее после этого никто не возьмет замуж. Пощадите мать!

Витя, желая быть великодушным, с сожалением оглядел остальных детей и остановился на самом маленьком — шестилетнем конопатом пареньке с желтой головкой и умными глазами, в которых чувствовался петушиный задор.

— Хорошо, если Машу вы не доверяете под мое честное слово, то я оставляю этого огольца, но чтоб его и больше никого. И, кроме того, мне некогда тут за ним смотреть, превратите сынка в цыпленка. Я буду носить его в кармане.

Все семейство возмущенно раскудахталось.

— Витя! — вкрадчиво начала Анна Леопольдовна, которой муж на ухо подсказал его имя. — Вы же сознательный человек, вы должны понимать чувство матери к своему младшему ребенку. Ведь вы комсомолец.

— Нет, я не комсомолец! — воскликнул Шелковников, обрадованный ошибкой. — Меня даже из пионеров исключили в шестом классе. Превращайте этого парня в цыпленка, и чтобы завтра утром Александр Иванович был у меня здесь в рабочем состоянии. Не то я вас сейчас всех проткну скьявоной. Самозванцы! Вы такие же поволжские немцы, как я начальник Бутырской тюрьмы.

Шелковников выхватил из чертежного пенала свою шпагу, но достать ее из ножен не успел.

— Хорошо, хорошо! — завопили в один голос супруги, причем Александр Иванович умоляюще сложил крылья. Мальчишка завизжал, стал отбиваться, но мать насильно превратила его в желтого хорошенького цыпленка.

— Так-с! — сказал Шелковников, к ужасу родителей поймав в кулак желтый комочек. — А теперь, в порядке эксперимента, мне было бы полезно посмотреть, как вы и Машу превратите в курицу. Например, глядя на вас, сразу видно, что вы — вылитая курица, а вот что ваша дочь может курицей стать как-то не верится.

— Молодой человек, это неприлично! Подумайте о чувствах юной девочки, она ведь еще школьница, комсомолка.

Шелковников, не сводя глаз с растерявшейся от неожиданного предложения девушки, возразил:

— Дома ведь она, наверное, превращается в куриную породу, а я ведь ничего не требую, даже в заложницах ее не оставляю. Так только, хочу посмотреть, как это она в несушку превратится и чтоб кудахтала, хочу послушать, — требовал юный исследователь.

— Машенька, ради папы, ради всех нас, превратись, пожалуйста, в беленькую курочку.

Машенька, зардевшись, дрожа от стыда, едва не падая в обморок от избытка юных чувств, стояла ни жива ни мертва, — как-никак она впервые на глазах у незнакомого молодого человека и при всем семействе должна была из симпатичной девушки, да еще комсомолки, превратиться в обыкновенную курицу, да еще что-то прокудахтать при этом.

— Маша! — угрожающе прикрикнула мать, и девушка послушно, но не мгновенно, как ее отец в Архангельском, а по частям, превратилась в чистенькую белую курочку леггорнской породы и, закудахтав, захлопала крыльями, взлетев на бельевой шкаф.

Шелковников восхищенно выдохнул:

— Ай да Машенька! Вот здорово, прямо орел, надо ей в какую-нибудь более стоящую птицу превращаться, такая красивая девочка должна превращаться в павлина, по крайней мере, раскритиковал он конечный результат превращения, чем окончательно застыдил бедную девочку, в куриных перьях сидящую на шкафу.

— Ладно, пусть превращается обратно. Забирайте своего папку и идите, но чтоб завтра он был как штык!

Однако Маша упрямо не захотела на глазах Шелковникова превращаться из курицы в человека, и попытки матери насильно превратить ее в девушку встретили бурное сопротивление юного создания, и в конце концов матери пришлось сграбастать ее в охапку. Так, неся в одной руке дочь, а в другой мужа, сопровождаемая детьми, Анна Леопольдовна, чуть не плача, вышла из гостиницы «Россия» под насмешливые взгляды и возгласы толпившихся в вестибюле постояльцев. Чашу ее огорчений переполнило то, что такси, не дождавшись ее, уехало, и ей пришлось ловить новое.

У Шелковникова тоже от своего поведения остался на душе неприятный осадок, но, закрыв окно, он выпустил цыпленка Ванечку на стол, сказав ему:

— Подумаешь, попросил девчонку превратиться в курицу, чего в этом особенного? Не понимаю.

 

Глава 9

ГРОМ ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ НЕЧИСТОЙ СИЛЕ

В опорном пункте порядка состоялось срочное заседание ГРОМа, присутствовал весь актив за исключением Петькова, который исчез в районе «Архангельского» и так с тех пор и не объявился. Даже Белошвейкин, так подставивший Побожего и Волохина со своим «Москвичом», сидел в углу. Чтобы оправдаться в глазах друзей, он запасся липовой справкой из ГАИ.

Открыл заседание только что уволенный из рядов милиции бывший участковый Дюков. В старомодном костюме с галстуком, завязанным толстым узлом, он встал за столом под портретом Ленина и оглядел сподвижников. Перед ним на столе, словно осколки бомбы или куски разбившегося авиалайнера, лежали какие-то металлические обломки. Все члены ГРОМа вертели их в руках, и теперь каждому предстояло сделать свое заключение. Первым выступил Ваня Ярных и, волнуясь, что его, сапожника, такие асы криминалистики допустили делать умозаключения, произнес:

— Отпечатки пальцев надо было снять сначала, а не хватать всем руками. Вот мое мнение.

Высказав эту фразу, Ярных густо покраснел и сел на стул, обиженно поджав под сидение нога, больше от смущения он не мог сказать ничего, хотя у нет было еще много мыслей.

Вторым выступил Колесов, только вчера вернувшийся с автополигона.

— Я машину знаю досконально, сказал он, — то, что это не обломки автомобиля, это точно, с гарантией на сто процентов. Данные предметы не резаны, края не сплавлены, взрывной деформации не подвергались.

Белошвейки}! и Волохин сошлись на том, что это остатки от сейф, и только Побожий, протерев очки, сказал, снова положив один из осколков на стол:

— Следы зубов ты, Александр Михайлович, конечно, заметил, — обратился он к своему ученику, — а глазам своим не поверил, что это надкусы, хотя уже был обязан учесть все предыдущее. Факт, Михаил Павлович, налицо, кто-то разъел наш сейф, зубами его раскусил. Знакомый почерк. Примечаешь, Александр, какие силы туг работали? Те же, что в «Архангельском» были и которые нынче в аферийском посольстве засели, они наш сейф оприходовали, может, даже и сожрали, я этого не исключаю. Зря ты, Василий Петрович, улыбаешься, если бы приехал вовремя, то в «Архангельском» самолично бы убедился, что есть твари, которые не то что бронированный сейф, а целый броненосец сожрать могут.

Дюков взял со стола один из осколков и подвел итог:

— Вчера в этом сейфе были спрятаны драгоценности, я снял отпечатки пальцев и сделал анализы. Вот этот кусок жевали, товарищи, и выплюнули, внутри металла оказалось вжевано золотое кольцо с бриллиантом и серьга, а также остатки слюны. Все понятно? Этил делом займемся мы с Тимофеем Маркеловичем. Похитители должны быть найдены, а драгоценности — возвращены государству.

Громовцы нахмурились, даже Ярных, Колесов и Белошвейкин, еще не посвященные в события последних дней, но уже у знавшие об изгнании Дюкова из органов милиции, поняли, что дела серьезные.

— Продолжаю дальше Здесь нам совещания больше проводить нельзя, я больше не участковый и сегодня сдаю дела майору Варфоломееву. В районе «Архангельского» пропал без веста наш друг и товарищ Петьков Александр Петрович. Ты, Иван Петрович, — Дюков обратился к Ярныху, — поедешь сегодня в «Архангельское» и начнешь розыск. Позднее к тебе подключится Волохин. Это будет твое первое серьезное задание обрати особое внимание ка мелкие земляные работы, нег ли где свежих холмиков, закиданных мусором, короче: все, как в литературе, ты недавно учебник читал. Ты, Тимофей Маркелыч, возглавишь ГРОМ, если меня отдадут под суд за превышение власти и организацию бегства воздушным путем особо опасных преступников. Мою судьбу сейчас решает министр. Однако, не дожидаясь решения, я должен продолжать борьбу с преступным миром. Веревка полностью себя оправдала, эксперимент в «Архангельском» показал, что нечисть боится веревки, а не наручников, поэтому я перехожу на нелегальное положение. Связь со мной будет осуществлять Волохин.

— А теперь — самое главное. Доложи, товарищ Побожий, в общих чертах, что замыслено против СССР шайкой преступников, засевших в аферийском посольстве, и какие будут наши действия по их обезвреживанию.

И Маркелыч, к неописуемому ужасу Вани Ярныха и к недоверию Белошвейкина, изложил то, что удалось подслушать им с Волохиным в аферийском посольстве от Гуго Карловича, когда он шептал на ухо Завидчей свой план уничтожения СССР.

Дюков резюмировал:

— Панического настроения, на которое рассчитывают эти темные личности, у нас быть не должно. Дело это очень секретное, поэтому мы будем действовать только силами ГРОМа, так как означенная братия хуже всякой мафии имеет своих людей в органах и даже видит сквозь стены, а также летает по воздуху в ступах и на других более мелких предметах. С ней надо бороться ее же оружием. Хорошо против нее применить партбилет, но Ярных у нас беспартийный, Белошвейкин не вступал, а Колесов — изгнан из радов партии за лихаческую езду на двух колесах патрульной машины. Остаемся мы с Маркелычем, но, по-видимому, и меня не сегодня-завтра лишат партбилета. Что я предлагаю? Обратиться к опыту нашего уважаемого коллеги. Тимофей Маркелович, поделись своими соображениями.

Дюков, словно дирижер, подал знак Маркелычу, и тот, как скрипач перед концертом, важно наклонился над футляром, положенным на стол, щелкнул никелированными замочками и вынув веник, победно потряс нм в воздуха.

— Врага надо бить его же оружием. Каждый должен припомнить, может, кому бабка в деревне подсказывала, может, кто вычитал в какой святой книжке, как воевать с нечистой силой. Можно посоветоваться в церкви со знающим народом. Торгующие свечами — большие специалисты в этой области и каждому, сообразно с его комплекцией и характером, подскажут вид оружия, с которым он может идти воевать против бесовского отродья.

— Вот, например, ты, Ярных, у тебя много инструментов по сапожному делу, ты возьми, сгреби их в мешок и отнеси в церкву. Возможно, у тебя там найдется какой-нибудь крюк или молоток, с которым тебе сам черт не страшен, опять же, говорят, если освятить гвозди и вбивать их в следы оборотней, то можно загнать тех обратно в могилы. Тебе, Колесов, не знаю даже, что и посоветовать, у тебя техника вся современная, едва ли там найдешь что-нибудь подходящее, чего боится вражье отродье. Однако, попробуй освятить самый большой гаечный ключ в Елоховской церкви, когда там патриарх служить будет, возможно, хорошо подействует.

— К тебе, Белошвейкин, честно сказать, у меня доверия нет, я твоей справке, что ты в кювет съехал и в ГАИ попал, не верю. Ежели ты наврал друзьям, то нечистый тебя уже схарчил, так что воевать ты с ним не сможешь, хоть меч Ильи Муромца тебе дай или Голубиную книжку подмышку сунь. Впрочем…

Маркелыч поднял кверху палец, предварительно аккуратно упрятав в скрипичный футляр веник.

— …если ты пойдешь утречком, отстоишь обедню да покаешься во всех своих грехах, а потом попросишь батюшку наступить тебе ка руки, да так, чтобы слезы из глаз брызнули, то голыми руками сможешь против нечисти бороться, если страхи свои одолеешь. Так-то.

Маркелыч сел рядом со своим футляром и скрестил руки на животе.

— А мне что же ты ничего не предсказал, Тимофей Маркелыч, мне с чем против нечистой силы выходить? — озабоченно обратился к старику бывший участковый.

— Вы, Михайло Павлович, имеете веревку со своими узлами. Думаю, вам нужно побольше веревок прихватывать и продумать узлы, какими вязать их будете так, чтобы они вовеки веков не вырвались. После этого хорошо бы пойманных чертяк еще в пивные бутылки засмолить да на дно морское бросить.

— Эго ты хорошо придумал, Маркелыч, — оживился Дюков, — только где же нам столько бутылок набрать? Видал в Архангельском, сколько этих путал налетело?

 

Глава 10

МАСКА ЧЕРНОЙ СМЕРТИ

Шелковников, узнав, что в аферийском посольстве готовят заговор против его друга, решил на следующий же день, уже без помощи Геныча, прокрасться в воздушный короб, чтобы разузнать, какие еще козни готовит Завидчая и ее «дипкорпус», чтобы сжить со свету такую светлую личность, каратиста и аристократа, крестного отца московского преступного мира, каким представлялся Недобежкин юному бомжу.

Скова, с огромным трудом, рискуя навсегда заблудиться в запутанных катакомбах и лабиринтах московскою подземного хозяйства, Виктор очутился в воздушном коробе, прополз за панелями и улегся за сеткой воздуховода прямо в кабинете самого поста, который занимала златокудрая злюка — дочь Ангия Елпидифоровича Хрисогонова.

В глубокой тайне брат и сестра да их верная баба-яга обсуждали, как уничтожить. Недобежкина и завладеть его кольцом.

— Ты уверена, что нас никто не подслушивает? осведомилась Завидчая.

Артур и баба-яга, которая, к ужасу Шелковникова, снова была в своем отвратительном старом теле, похожем на заплесневевшую мумию, потянули носами, принюхиваясь.

— Все чисто, человечиной только с улицы, как всегда, тянет. Вкусный запах! — баба-яга сладострастно зажмурилась и аж передернула плечами. — Бывало, зажаришь Ивашку, а потом пальчики оближешь!

— Бр-р-р! Какие сальности ты говоришь, Агафья! — прикрикнула на нее брезгливая хозяйка. — Я же тебе запрещала не то что жрать эту гадость, а даже говорить о человечине.

Элеонора тоже передернула плечами, ко не от сладострастия, а от омерзения.

Артур всеядно засмеялся над чувствительностью своей светлоликой сестры.

— А по мне — так все равно! Лишь бы по всем правилам гастрономии приготовлено было блюдо! Я готов, Агафья, хоть сейчас попробовать человечинки.

— Молодец, Артурушка, — похвалила его Агафья, — я же говорила, ты скоро совсем зверем станешь, даром что человек. Люблю таких людей.

Артур было дернулся в драку от таких слов, но Завидчая полоснула его взглядом.

— Однако дело говори, старая, хватит кокетничать с дураком.

Артур обидчиво зыркнул на сестру и надул губы.

— Приготовила я доспех для боя. Это ты правильно засомневалась, что Костя Хереров может не справиться с Недобежкиным. А в моем доспехе любой справится. Все по правилам будет — победитель в смертельном бою получает все доспехи побежденного и кольцо в том числе.

— А если все же Костя Хереров его не сможет одолеть? — засомневалась Завидчая. — У Недобежкина ведь кнут, а того, кто кнутом владеет, одолеть трудно, опять же кольцо ему силы придает.

Агафья успокаивающе замахала высохшими, похожими на обглоданные кости, руками.

— Кольцом он пользоваться не умеет, а на кнут управа есть. Я третьего дня в Африку летала, к угудугам в Эфиопию, где Голубой Нилыч живет — брат нашего Нилыча, который тут в «Совписе» переводчиками заведует, африканский Нилыч мне доспех приготовил. На, смотри!

Агафья сдернула покров, и Шелковников, ни жив ни мертв, и вообще стараясь как можно легче дышать, чтобы не дать почувствовать свое присутствие старухе, с содроганием увидел негритянскую кожу, висящую на перекладине наподобие снятого с ноги чулка и страшную фосфоресцирующую африканскую маску смерти.

— Это Мороро Маска Черной Смерти племени угудугов. Ты же знаешь, матушка, что негры почти на всех спортивных соревнованиях побеждают. Это потому, что в них живет дух Мороро.

Завидчая встала с кресла и подошла к Маске Черной Смерти. Словно в примерочной портного, она, как ткань на ощупь, потрогала пальцами негритянскую кожу и брезгливо отдернула руку.

— Ты что же, с живой негритянки кожу содрала?

Агафья услужливо осклабилась, показав желтые клыки.

— Как можно-с, я в Африке не распоряжаюсь. Мне недосуг было вникать, с кого Голубой Нилыч кожу сдирает или не сдирает. Я ему свою просьбу сказала, Он меня уважил. Других средств победить Недобежкина я не знаю.

— Ах, Агафья! Это ужасно! На бальных танцах было так красиво, музыка, наряды, изящная, интеллигентная, самая читающая в мире публика — москвичи, и вдруг среди гангстеров мой муж должен драться и быть убитым. Выходит, я подстраиваю убийство собственного супруга, — начала сомневаться в успехе поединка Элеонора.

— Он вам не муж, свадьба была фиктивная.

— Ну, значит, жениха — ведь согласье-то выйти за него замуж я давала.

— Он вас променял на людоедку! — заупрямилась баба-яга.

— А ты ей способствовала в этом!

Баба-яга раздраженная, что не оценили ее хлопоты и приготовления, развесила слюнявые губы и обиженно засопела.

— Ну хорошо, хорошо! Ладно, скачала я сама примерю доспехи и маску, но план мне твой не нравится. Какие-то Тюремные Олимпийские игры. Вместо Херерова лучше бы Артур, что ли, дрался в финале, куда ни шла.

— Артуру драться только с клопами на постели. Примеряйте наряд, барышня!

Артур, вспыхнув, привскочил с кресла, чтобы схватиться с бабой-ягой, но та лязгнула клыками.

— Разорву! На клык надену!

Шелковников вновь, купаясь в восторге, сильно задышал человечиной, наблюдая второй раз в жизни стриптиз.

— Солдат в баню, что ли, ведут по улице? — прошамкала скабрезно Агафья, подбегая к окну. — Что-то солдатами сильно запахло.

Не увидев солдат, Агафья набросилась на Артура:

— Нечего на сестру пялиться, пошел бы ты в другую комнату, охальник!

Завидчая разделась догола, и Агафья восхитилась.

— До чего же ты душистая. Вот потому-то тебя вся нечисть слушается, что ты сама чистота, ароматами чистыми благоухаешь. Орхидея, как есть, орхидея, что твоя Африка и обе Индии.

Агафья блаженно потянула носом, закатив глаза. Шелковникову тоже показалось, что от тела Завидчей прокатилась волна цветочного аромата Он вдруг еще больше обиделся на волшебную красавицу, что она решила убить его друга вместо того, чтобы стать ему любящей женой.

Злая, но прекрасная волшебница сняла с манекена черную кожу и качала, как комбинезон, надевать ее на себя, превращаясь в настоящую негритянку. Агафья скрюченными пальцами вправила элеонорины соски в нужные места и теперь осталось только надеть маску да скрыть водопад золотых волос под кудрявым париком. Баба-яга, словно рыцарский шлем на голову воина, водрузила на свою хозяйку Маску Черной Смерти, и Шелковников вздрогнул, едва не вскрикнув, настолько преобразилось тело юной женщины, наполнившись безжалостной энергией разрушения, Из-под оскаленного рта Маски раздался свирепый возглас не то дикого зверя, не то хищной птицы, после чего Завидчая сделала, словно в каком-то ритуальном танце, несколько па, а затем резко подпрыгнула и, на лету трижды обернувшись вокруг своей оси, вспорхнула с середины огромной комнаты и, в полете преодолев метров шесть, обрушила удар ноги на полированную поверхность старинного двухтумбового стола, надвое переломив столешницу палисандрового дерева. После чего сорвала с лица маску и, вся дрожа от возбуждения с горящими глазами, испуганно выпалила:

— Какой ужас! Я готова была разбить стены. В меня будто вселился демон-убийца.

— Ну, теперь ты веришь, владычица, что Недобежкин будет не страшен тому, кто эту Маску наденет.

Завидчую все еще трясло от соприкосновения с Маской Черной Смерти. Она со страхом повесила ее на шею манекена и начала с помощью Агафьи снимать с себя кожу негритянки.

— Только берегись, матушка, чтобы на Маску не сел петух. Голубой Нилыч верно сказал, что Черная Маска родилась под знаком Крысы и боится только петуха.

— Я надеюсь, что бойцы будут сражаться не в курятнике. Откуда же ка Олимпийских играх, да еще тюремных, возьмется петух? А пока положите маску в сундук за семью печатями, пусть ее два орла стерегут, не смыкая глаз, а сундук двумя гадами ядовитыми обвей, чтобы никто их развязать не сумел, да накрой сверху хрустальным колоколом, пускай сразу звенит, если к го к нему притронется.

Завидчая начала надевать прозрачные чулки и застегивать пояс. Просунув голову в кружевную комбинацию, она добавила.

— И пусть мой Аргус в этом кабинете денно и нощно живет, пока мне эта маска не понадобится. Ой, награжу я тебя, Агафья, если удастся мне кольцо заполучить. Великими тебя наградами награжу, ко и казнями лютыми замучаю, если дело сорвется.

— Не сорвется, королевишна моя сахарная, а если и сорвется, то ты, матушка, сразу запасной план применяй, он еще вернее будет.

Шелковников насторожился, но что это за запасной план, Агафья не сказала. Вместо этого она позвонила по телефону Бульдину, и вскоре в комнату вошли слуга, возглавляемые Чечировым, который вел на поводке огромного страшенного пса.

Зверина сразу же уставилась своими недреманными буркалами на решетку воздуховода, за которой прятался юный разведчик. Не дав Аргусу залаять, Витя, от греха подальше, быстро-быстро на четвереньках кинулся по воздушному коробу скорее прочь — он и так узнал и пережил слишком много. По дороге Шелковников решил заехать в Елисеевский за колбасой. Ему еще предстояло приручить Элеонориного Аргуса.

Приставив к Маске Черной Смерти пса по кличке Аргус и приняв все предосторожности против похищения Маски Черной Смерти, Завидчая, простившись с Артуром, позвала в свой кабинет-будуар Агафью и там капризно объявила бабе-яге:

— Все-таки, Агафья, не дело доверять бой с Надобежкиным Косте Херерову, он испанец, горячая кровь…

Элеонора стала снова разоблачаться из своего делового костюма, чтобы переодеться в вечерний туалет.

— Почему бы тебе самой не схватиться с Недобежкиным? Если ты настаиваешь на поединке, то как мой вассал смело можешь сразиться за мою честь и, если победишь, кольцо все равно по законам ленного права будет принадлежать мне.

Завидчая закусила губы, ей пришла в голову еще более оригинальная идея.

— Или нет. Драться будешь не ты. Драться будет Повалихина.

Даже старая ведьма в душе содрогнулась от такого коварства своей повелительницы, она попыталась что-то возразить, но Элеонора остановила ее, блеснув очами:

— Не спорь! Я так решила. Твоя крестница передо мной очень виновата. Веди сюда мерзавку!

Старожилы-прихожане Пименовского храма, что находится в трех-четырех минутах ходьбы от метро «Новослободская», прекрасно помнят, что во времена церковных гонений в двадцатых годах приходской совет этой церкви принял обновленчество, и несколько десятилетий советской власти Пименовский храм назывался обновленческим. Может быть поэтому вокруг красивой, с нарядными иконами, просторной церкви вилось так много бесовских сил, пытаясь посрамить святого Пимена и надругаться над святыми иконами, потом)' что им казалось — их черное дело вот-вот будет сделано. Однако этого не случилось. Многие соборы Москвы пали под ударами разбушевавшейся на Руси дьявольской стихии — слишком некрепкой и поверхностной оказалась вера их прихожан, поддавшихся страхам и мирским соблазнам. Эти люди, которые не в сердце, а только на языке держали веру, как только понадобилось на деле доказать ее, тотчас же перебежали в стан антихристова воинства. Таково людское каиново племя во все времена. Лишь отдельные личности возвышаются среди мирских соблазнов, аки утесы в пучине морской. Об этих светочах человечества, не вертихвостах, не блюдолизах и не клятвопреступниках, каковым, надеюсь, является и читатель, повествует наша книга.

Так вот, дьявольским силам, несмотря на кажущуюся близость победы, так и не удалось ворваться в твердыню, воздвигнутую святым именем досточтимого Пимена, и немалая заслуг а в этом была нескольких незаметных старушек, протирающих светильники и паникадила, торгующих свечками, медными крестиками и копеечными иконками. Одна из них, Пелагея Ивановна Маркова, маленькая, высушенная годами, но еще сохранившая удивительную подвижность и теплые молодые глаза на морщинистом лице, стояла за свечным ящиком, когда в Пименовскую церковь робко вошли три члена ГРОМа: Ваня Ярных, автомобилист Колесов и несколько скептически настроенный Волохин.

Прозорливая Пелагея Ивановна сразу же заметила трех богатырей к шепотом позвала их к себе, поманив крючковатым пальцем.

— Ты, Татьяна, послужи за меня, — приказала ока подруге, передавая ей выручку и свечи.

— Вижу, вижу — трудное дело вы затеяли, — покачала головой ветхая старушка. — Ах, простая душа, не своим делом ты занялся, сынок!

Пелагея Ивановна ласково схватила Ваню Ярныха за ухо и, как мать в детстве, несколько раз небольно дернула.

— А ты много о себе воображаешь, парень! — она, как нашкодившему мальчишке, погрозила пальцем Волохину. — Постой, постой, да тебя не Сашкой ли звать?

— Сашкой! — откликнулся удивленный пенсионер.

— То-то я смотрю, ты, как Александр Македонский, напыжился.

— Так, это, значит, автомобилист, — обратилась она к Колесову. — Машинным маслом от тебя, милок, несет, как от пьяницы перегаром.

— Чую, зачем пришли, давно-давно был мне сон, а где же четвертый?

— Был четвертый, да по дороге у него опять машина сломалась.

Пелагея Ивановна вздохнула и перекрестилась, шепча:

— Все правильно, «много званых, да мало избранных», «не десять ли исцеленных было, где же девять?» — вот что говорит Господь, Это с бдагодарствием возвращается из десяти одни, а на брань хорошо, если из четырех трое идут, Великое дело вы затеяли, шельмецы.

Старушка улыбнулась всем троим и, поправив платок, повлекла их из храма. Ваня Ярных подхватил ка плечо свой мешок, в котором у него что-то железно загрохотало, и следом за остальными побежал из церкви через двор, замыкая процессию, шедшую за маленькой юркой монашенкой. Они вошли в одноэтажную боковую пристройку-крестильню, что стояла возле главных ворот, и там, в невысоком длинном помещеньице, скупо освещенном лампадами и светом из крошечного оконца, Пелагея Ивановна усадила трех громовцев на лавку.

— Ну, рассказывай, простая душа, что у тебя в мешке? — обратилась она к младшему громовцу.

Ваня Ярных, смущаясь, что его так выделили среди друзей, развязал мешок.

— Скажи, бабушка, правду ли говорят, что здесь, в Пименовской церкви, могут подсказать, каким оружием можно с нечистой силой бороться? Вот я принес своя сапожные инструменты. Нет ли среди них чего-нибудь, чем бы можно было беса или ведьму так двинуть по макушке, чтобы они сгинули в преисподнюю и больше не сунулись на свет божий? У меня тут есть старые инструменты, еще дореволюционные. Погляди, бабушка Вы люди церковные, у вас глаз как алмаз на святые вещи. Вдруг есть что-нибудь подходящее.

Ярных потряс мешком и разложил на полу сапожные инструменты.

— Так, а ты чего принес? — подбадривающе спросила она Колесова.

— Я, бабуль, вообще-то бывший комсомолец и, если честно говорить, ничего святого не имею. Вчера в гараже ходил-ходил, ко ничего путного не обнаружил. Вот разве что выпросил у сторожа гирю с двуглавым орлом, да и ту побожился отдать через неделю. На крайний случай мне Маркелыч посоветовал гаечный ключ взять потяжелее, я взял по руке, чтоб действовать удобно было, вот он.

Колесов показал святой старушке гаечный ключ номер четырнадцать, похожий на булаву внушительных размеров, достав его из махрового полотенца.

— Хорошо, хорошо! — сказала старушка, попытавшись взять в руки ключ. — Ой, да какой он тяжелый! Не по моей руке.

— Говори теперь ты, Александр Македонский, чем ка войну против беса вооружился?

— Я, простите, не знаю вашего имени-отчества, бабуля, — наставительно начал капитан милиции в отставке и сделал паузу, дожидаясь ответа по своей милицейской протокольной привычке.

— Пелагеей Ивановкой меня звать, фамилия Маркова.

— Приятно познакомиться, Пелагея Ивановна, — буркнул скептический громовец. — Я на роль Александра Македонского не претендую, меня Александром Михайловичем величают, фамилия моя Волохин. В милиции проработал сорок лет. Кроме того, я ветеран и имею орден Отечественной войны третьей степени и медаль «За отвагу», а также «За взятие Берлина». Не знаю, как вы тут в церкви, а я нечистой силы повидал за неделю столько, сколько за всю свою жизнь не видел. Да, развели вы, церковные, нечисти, хуже, чем мы, милицейские, рецидивистов и рэкета.

Пелагея Ивановна, ничуть не обидевшись на эту неумную тираду доблестного громовца, по-прежнему ласково улыбалась так, что Волохин вдруг осекся и по-мальчишески спросил:

— «ТТ» против ихнего брата не подойдет? У меня одна обойма еще осталась!

Когда-то и Маркова тоже прошла всю войну и даже была капитаном связи, у нее тоже было два ордена, а медалей побольше, чем у Волохина, поэтому она просто ответила:

— Нет, Сашка, «ТТ» не подойдет.

И все громовцы, глядя ей в лицо, поняли, что в молодости она была на редкость красивой и сердечной женщиной. Им стало грустно.

— Жалко, вздохнул Волохин. — Чем же мне воевать?

— Была бы смелость, воевать чем — найдется, — ободрила его Пелагея Ивановна, — а смелости тебе не занимать, Александр.

Пелагея Ивановна Маркова, услышав признание Волохина, что раньше он много насмешек чинил своему сотоварищу по ГРОМу — мастеру клюки Побожему, спросила, хочет ли он получить хорошую клюку?

— Конечно, Пелагея Ивановна, я уже себе имидж выбрал — буду стариком, как Тимофей Маркелович.

— Тогда подожди минуту, — и старушка открыла висячий замок в маленькую кладовую комнатку, дверь в которую находилась в темном углу.

Таинственные, непростые веши хранятся в таких чуланчиках при церквях, переживших все гонения и муки, воздвигнутые с тем, чтобы прославить стойкость защитников христианской веры. Книги в тисненых переплетах, обтягивающих кипарисовые доски, не подверженные тлению; серебрянке подсвечники с изображением евангельских сцен; формы для просфор; бутыли с елеем и отделанные фарфором коробочки для хранения ладана. В углу комнатенки под иконой с целителем Пантелеймоном стояли старинные трости, одна из которых не то с серебряным, не то с булатным стальным набалдашником особенно была основательна и сурова на вид.

Пелагея Ивановна вынесла ее Волохину и, держа вертикально, передала в руки ученика великого сыщика Маркелыча.

— Не простую, а достопамятную дарю тебе тросточку, Александр. С нею ходил наш настоятель отец Досифей. Из знаменитого Свято-Угрешского монастыря это была реликвия, которую спас с риском для жизни отец Досифей в тридцатом окаянном году, когда порушили эту святую обитель. Этот посох непростой Он сделан из древка пересветова копья, которым сражен великий басурман Чели-бей. Ты помнишь, Саша, картину, дай Бог памяти, кажется, Васнецова «Бой Пересвета с Чели-беем»? Так что с антихристовым воинством тебе предстоит сражаться пересветовым копьем. Все это перед смертью поведал мне отец Досифей, наказав хранить посох до нужного часа. Бери, Александр, с ним тебе никакая нечистая сила страшна не будет.

Пелагея Ивановна, встав на цыпочки, дотронувшись до лба бравого отставника, перекрестила его троекратным крестом. Обратившись к Ярныху, указывая с улыбкой на его разложенные на полу сапожную лапу, рантовочный нож, токмачок и прочие инструменты, произнесла:

— Тебе, Ванечка, я скажу так — у тебя все инструменты святые, их нечистая сила как огня боится, потому что ты своими трудовыми руками обувь людям сохранял и ноженьки их берег, чтоб ходить им по мытарствам их, поэтому хоть молотком с гвоздиками орудуй, хоть этой сапожной лапой — любая нечисть сгинет.

Прозорливая старушка также троекратно перекрестила Ярныха и его сапожные принадлежности и обернулась к автомобилисту-новатору Колесову:

— Гиря твоя не годится, это вещь торговая, а где торговля, там и обман, в гирях да весах всегда бес прячется, поэтому ты гирю свою верни, откуда взял. Гаечный ключ — предмет металлический, до металла касаемый, это тоже вещь малодушевная. Однако посиди маленько, если отец Сергий еще в храме, он ее тебе святой водой и нужной молитвой доведет до кондиции.

Старушка, употребив это мирское слово, подхватила двумя руками тяжелый разводной ключ и шустро перебежала из крестильни в храм, миновав залитый солнцем церковный двор.

Спустя полчаса громовцы, напутствуемые настоятелем отцом Сергием и иеромонахиней Марфой, в миру Пелагеей Ивановной Марковой, вышли из церковных ворот и, вооруженные святым благословением и освященным оружием отправились на борьбу с нечистой силой, замыслившей провести в России невиданную диверсию.

 

Глава 11

ЛЮБИМАЯ УЧЕНИЦА АГАФЬИ

В то время, как Недобежкин изучал быт и нравы Бутырской тюрьмы, Варя Повалихина томилась в яшмовых апартаментах аферийского посольства.

Как у всякого человека, которого высшие иерархи подготавливают дет совершения или грандиозного преступления, или великой миссии, у нее было все, что только могла пожелать ее душа, кроне свободы.

По ночам в звездном московском небе Агафья обучала ее вождению ступы. Варя уже наловчилась пролетать совсем близко от окон многоэтажных зданий и даже несколько раз подлетала к Кремлевским звездам, трогала руками их теплое стекло.

— Бойся проводов, — предостерегала ее баба-яга, — особенно когда летаешь низко над улицами. Троллейбусные провода — это для нас хуже чумы.

И в самом деле, Варя собственными глазами видала, как одна юная баба-яга, едва получившая права на вождение ступы, решила пролететь под троллейбусными проводами, натянутыми над улицей Горького. Короткое замыкание, вспышка, взрыв — и отрезанная голова красавицы с развевающимися белокурыми волосами полетела вдоль трассы и, превратившись в пустую винную бутылку, вдребезги разбилась о стену магазина «Наташа». Осиротевшая ступа, словно конь, потерявший седока, покружилась над местом гибели молоденькой бабы-яги и куда-то понесла бездыханное тело, лишившееся головы. Наверное, к родителям погибшей.

Варя, решившая хоть что-нибудь сохранить на память о разбившейся девушке, быстро снизившись, подобрала осколок бутылки с иностранной этикеткой и понеслась следом за ступой. Ей захотелось узнать, кто были близкие несчастной.

За Повалихиной по пятам последовало как минимум четыре иди пять здоровенных воронов, не считая мелкой шпионящей птицы типа воробьев и ласточек, а высоко в небе кружатся коршун, которого Варя уже знала по аферийскому посольству, — это был шофер Элеоноры, господин Хабихт.

Ступа влетела в раскрытое окно девятого этажа дома номер тридцать восемь по улице Чехова, а ученица Агафьи повисла в воздухе у подоконника.

— Боже, Катя, что ты с собой сделала? — раздался испуганный молодой голос. — Это я во всем виноват.

Варя осторожно высунулась из-за подоконника и увидела большую комнату с высоким потолком. Посередине на ковре обезумевший от горя молодой человек обнимал бездыханное тело юной девушки, ее льняные волосы падали ему на плечо, а в белой девичьей руке был зажат маленький пистолет. Голова бабы-яги была на месте.

«Не может быть! — воскликнула про себя людоедка. — В же сама видела, как ее отрезанная голова вдребезги разбилась о стену „Наташи“. Вот доказательство».

Она предъявила себе красочную винную этикетку и вдруг все поняла, вспомнив, как два ворона догнали в воздухе ступу и несколько секунд колдовали в ней.

— Я довел тебя своей ревностью и подозрениями до самоубийства! — содрогался от горя молодой человек. — Что завтра я скажу твоим родителям? Они доверили мне свое Сокровище, а я не сберег тебя. Проклятый эгоист!

Молодой человек выхватил из руки своей возлюбленной пистолет и, приставив его к виску, нажал на спуск, раздался выстрел, и второе бездыханное тело повалилось на ковер. Варя ничего не успела предпринять.

— Ловко она заметают следы, — сообразила людоедка. Теперь найдут два тела, и люди решат, что здесь двое влюбленных совершили самоубийство на почве ревности.

Но нет, как только она отлетела в своей ступе от этого окна, в комнату упало два ворона. Ударившись об пол, они превратились в две сомнительного вида личности. Первый ворон высвободил из рук молодого человека девушку и опустил ее тело в кресло, стоящее у письменного стола, которое тотчас же превратилось в ступу, второй в большой полиэтиленовый пакет собрал с письменного стола рукопись, озаглавленную «Мой ангел баба-яга», свалил из ящиков письменного стола еще несколько черновиков, вытащил из шкафа платья убитой, бросил в ступу несколько пар туфель, сгреб тюбики с помадой и духи и тоже швырнул их туда же. Оглядев еще раз комнату с распростертым на полу телом погибшего мечтателя, две темные личности, убедившись, что все следы присутствия девушки уничтожены, ударились головами в пол и, скова превратившись в воронов, вслед за ступой вылетели в окно.

Только одного самоубийцу найдут утром, и никто не поймет, что причиной его смерти была несчастная любовь к белокурой летунье.

Много еще странного и таинственного наблюдала Варя за те дни и ночи, что она провела в стенах аферийского посольства и в обществе Агафьи.

По вечерам она ходила ка приемы в посольства, но не на те, которые устраивают в дни национальной независимости в ресторане «Прага» или Совинцентре и куда может проникнуть каждый шаромыжник понахальнее, привыкший под видом общественного или партийного деятеля обедать на дармовщинку, а на те, которые устраивали для высшею общества — миллионеров и дипломатов — куда, как забавных зверьков из зоопарка, привозили деятелей искусства и знаменитых артистов.

Завидчая, имея на Повалихину какие-то виды, а может быть, искренне полюбив красивую девушку, взяла ее себе в подруга и пыталась очаровать. Надо сказать, что нестоящие волшебницы, даже злые, тем более королевских кровей, делают это профессионально, у них для этого имеются отработанные многими поколениями давно проверенные приемы. Они искренни в своих симпатиях и антипатиях, вот почему их подданное почти всегда бывают польщены вниманием и готовы идти на любые жертвы, чтобы не потерять благосклонность своих повелителей. Тем более, что Агафья, так смело вступившаяся за Варю на трибунале и спасшая ее от сдирания кожи в битве с рыцарскими доспехами, очень хитро внушала ей покорность Элеоноре. Эта изощренная трехтысячелетняя женщина, за века повидавшая всякого, превратилась в абсолютно беспринципную старуху, утратившую какое-либо представление о добре и зле. Она умело играла на чувствах неопытной девушки, чтобы заслужить доверие своей госпожи.

— Ах, Варенька, ты многого не знаешь! — разочарованно вздыхала ведьма, приняв обличье рыжеволосой тридцатитрехлетней красавицы, когда увяданье тела еще не началось, а душа достигла зрелости. — Делая добро, мы чаще всего причиняем зло. Пойми, за все надо платить. Оплачивать счета чужих наслаждений — наш удел. Покарать не самого преступника, а его дочурку или любимого внучка, разве это не справедливость с процентами?

В яшмовой гостиной, обольстительнейшим образом раскинувшись у пылающею камина на перламутровом диване, Агафья готовила девушку к разговору с Элеонорой.

— Я знаю, ты мечтала выйти замуж за миллионера. Как видишь, ты попала в высший свет. Послы, не просто миллионеры, а даже миллиардеры, тобой очарованы, правда, они почти все старики и к тому же женаты, ко во-первых, можно сделать их вдовцами, а кроме того, есть и молодые миллиардеры. Надо только уметь ждать. Впрочем, и старики тоже подойдут, была бы душа молодая.

Агафья загадочно хохотнула, расправив складки своего зеленого платья, лежащего на перламутровом диване, озаренном огнем камина.

— Знаешь, у меня есть чудесный эликсир, стоит выпить пару глоточков, и любой старичок вмиг запрыгает, как козлик, и снова захочет покувыркаться ка травка.

— Я люблю Недобежкина! — упрямо отчеканила Варя.

— Знаю, знаю, никто не запрещает тебе любить Аркадия. Но ему кажется, что он тебя не любит. Ему кажется, будто он влюблен в Завидчую.

Агафья вскинула брови, сделав паузу после того, как ввернула в свою речь эти «ему кажется».

— Однако это не повод ненавидеть Элеонору Константиновну, если она, убедившись в твоей честности, желает тебе счастья. Она не любит Аркадия. Он — человек. Пойми, королева не может согласиться ка мезальянс. Ты — людоедка Конечно, для тебя брак с человеком тоже не лучшая партия, но я уговорила Элеонору Константиновну дать на него разрешение Она хочет твоею счастья. Чем ты ее очаровала? Своим упрямством, по-видимому.

Огненнокудрая баба-яга встала к камину, помешала головешки длинными серебряными щипцами и, подойдя к столу, наполнила рубиновым вином два высоких хрустальных бокала. Варя давно убедилась, что ее покровительница пьет, как старый матрос, и больше не удивлялась той скорости, с которой та осушала бутылки.

— Итак, на чем мы остановились? — ведьма вдруг по непонятной причине дьявольски расхохоталась и швырнула фужер в камни.

Дзынь! — сверкнули осколки.

— Не хватает эмоций! — объяснила она свой истерический смех. — Так вот, Элеонора Константиновна хочет, чтобы Аркадию перестало казаться, что он любит ее и тогда он поймет, что любит тебя. Она мечтает поженить вас, — беззастенчиво врала баба-яга.

Девушка недоверчиво посмотрела на Агафью Ермолаевну, хота у нее не было причин не верить своей старшей товарке.

— Сейчас придет Завидчая и сама расскажет, что ты должна сделать, чтобы Аркадий наконец-то понял, кого он любит по-настоящему, а кем всего лишь временно очарован.

Варвара отпила глоток и внутренне приготовилась к борьбе со своей соперницей.

С тех пор, как дочка Повалихиных соприкоснулась с миром нечистой силы, ока все время пыталась понять законы, которые в нем существуют, научиться отделять чистых от нечистых. Так, например, она до сих пор не понимала, на чем основано могущество Элеоноры. Ей даже начало казаться, что та никаким волшебством не обладает, разве что единственным волшебством необыкновенно красивой женщины. Более того, Завидчая, по всей вероятности, была из людской породы, хоть Агафья причисляла ее к королевской крови, ко кровь-то эта была человечья. Да! Варя все больше уверялась, что Завидчая была самой обыкновенной женщиной, даже не людоедкой, как она сама. Так почему же все подчинялись ей? В том числе и Агафья, которая могла летать в ступе, на помеле, превращаясь по желанию в любого обличия женщину, в птицу, в зверя, в крапиву, и даже оборотила бравого офицера иностранного легиона в статую. Начинающая баба-яга подумала, хорошо бы и ей научиться превращаться хотя бы в птицу, а заодно и узнать, как оживлять статуи.

— Ага! — обратилась она вдруг к своей старшей товарке — А можно того офицера в Архангельском скова обратить в человека?

— Нет, нельзя! — холодно отрубила Ага-Агафья. — Он украл у меня «феррари», чуть не разбил ступу. Он из шайки Побожего, вреднейших и опаснейших преступников. Представляешь, один украл у меня веник, второй — из своего пистолета вдребезги расколол мою любимую ступку.

Варя подошла к своей подруге и обняла ее за плечи. Хотя, по видимому возрасту, разница их сейчас была не очень велика, Варька уже сообразила, что Агафья, как это ни странно для бабы-яги, была очень отзывчива на ласку, особенно если находилась в своем дряхлом теле. Однажды она в благодарность за помощь, которую ведьма оказала ей по спасению Недобежкина, преодолев свое отвращение, поцелована бабу-ягу в клыкастый рот, и с тех пор та испытывала к людоедке прямо таки родительские чувства.

— Варька, не подлизывайся! — размягченно отстранила ее рыжая. — Я же тебя предупреждала, всех не нажалеешься и каждого не спасешь. Люди мечтают, чтобы им поставили памятник.

Агашечка! Милая моя подруженька! Научи меня превращаться в птичку! Варька поцеловала бабу-ягу в свежую щечку.

— В воробья, чтобы тебя кошка съела или коршун?

— А ты меня в сокола научи превращаться.

— Хорошо, вот поговоришь, как надо, с Завидчей, и научу. Договорились?

Старуха в обличии супермодели насмешливо поглядела на свою стоюродную внучатую племянницу.

— Я постараюсь! — кивнула копной каштановых волос студентка Гнесинского института.

— Тогда пойдем!

Агафья провела свою подопечную на третий этаж посольства, где Завидчая очень скромно жила в небольшой башенке с тремя окнами-бойницами. Варя даже удивилась, попав в этот кабинет скорее богатого ученого, чем повелительницы темных сил. Самой Элеоноры не было в помещении.

— Подожди меня здесь, я сейчас позову нашу Хозяйку!

Агафья, оставив Варю одну, вышла из комнаты.

Девушка огляделась. У каждого оконца стоял письменный стол, слоено те научные или поэтические труды, какие предпринимала Элеонора на пользу аферийского государства, нельзя было успешно завершить за одним столом. Более того, стол, стоящий справа от входа, имел три столешницы, составленные буквой «П», так что сидящий в центре ученый мог бы, поворачиваясь на сорок пять градусов, писать сразу три рукописи. По стенам были выложены античные барельефы, изображающие битву кентавров с лапифами и сцены взятия Трои.

Людоедка села в крутящееся кресло и стала разглядывать письменные принадлежности, все очень древнее, дорогое, пахнущее стариной и чудесными восточными ароматами. Взяла одну из книг, выстроенных по краю, слоено офицеры перед полковым командиром для вечернего рапорта. Так оно и было — фолианты нужны были, чтобы разукрасить Элеонорины сочинения нужными цитатами. Книжки пестрели парчовыми закладками.

Слева стояли немецкие фолианты, по центру — латинские, справа — на французском языке.

— Неужели Элеонора полиглотка? — с завистью подумала Варя. Она открыла кожаный бювар и обнаружила рукопись, написанную явно элеонориным почерком. Никто другой не мог бы писать так кокетливо и вместе с тем твердо, очень женственно и в то же время повелительно. Варя повернулась к «французскому» столу и взяла другую рукопись — это были явно деловые письма. На бланках аферийского посольства по несколько строчек было написано той же рукой, но совершенно другим почерком.

— Какая она разная! Не знаю, хорошо это или плохо, — задумалась девушка.

Она встала и подошла к четвертому столу, стоящему рядом с кожаным диваном. Достаточно было одного взгляда, чтобы решить, что это место для любовных писем.

Нефритовая кошка, томно положившая грустную, но очаровательную мордочку на передние лапы, парные египетские статуэтки, грустящая дева Родена, оседланная лошадка с понурой головой — все навевало мысли о потерянном возлюбленном.

— Вот здесь я живу, а там лицедействую! — раздался проникновенный сочный голос.

Варя обернулась.

— Сиди, сиди! Это мой любимый стол. За каждым из них свой мир. Окунаюсь то в один, то в другой, каждый мир рождает свои чувства, а чувства будят мысли. Ах, чувства, чувства! «От полноты сердца говорят уста!».

Элеонора, наряженная в костюм шахматной королевы, подошла к своей пешке и села на жесткий диван.

— Ты думаешь, по ночам я утопаю в пуховых перинах в постели под парчовым балдахином? Нет, я сплю под верблюжьим одеялом на жестком диване, а под голову хладу вот это седло. Я ни на мгновение не должна предаваться неге, иначе злые люди меня погубят. Я молода, неопытна и только терпением и осторожностью могу компенсировать недостаток своих знаний. Один неверный шаг — и я погибла, мои слуги сразу же перестанут слушаться и свергнут меня с престола.

— Говорят, что умение слушать лучше умения говорить. «Молчанье — золото», но, увы, Варвара, сильные мира сего не могут позволить себе молчать, быть скрягами, их удел — тратить молчание. Вот почему все государственные бюджеты составляются с дефицитом, а казна королей почти всегда пуста Когда государственная машина крутится сама собой, короли только многозначительно недоговаривают, но если машина сломалась, надо потратить много слов и дать много обещаний, чтобы снова запустить ее.

Прекрасная людоедка поняла, что Элеонорина машина если не остановилась, то вертится не так скоро, как ей бы хотелось.

Завидчей предстояло уговорить Варвару выполнить не очень приятную работу: на Тюремных Олимпийских играх убить любимого человека и передать хозяйке нечистых сил волшебное кольцо Хрисогонова.

— Варвара, ты ведь любишь Недобежкина? — спросила злодейка и протестующе выставила ладонь, как бы защищаясь от ответа. — Нет, нет, можешь не отвечать. Молчи, пока не захочешь мне возразить. Если бы ты не любила Недобежкина, разве посмела бы съесть собственного отца или рисковать жизнью, прячась с луком и стрелами в моей спальне? Ко тебе кажется, что он любит меня. Поверь, его любовь ко мне всего лишь безумное увлечение, вроде сумасшествия. Я его околдовала Да, околдовала, я в этом признаюсь.

Элеонора прошлась по своему кабинету, взяла в руки нож для резки бумаги, посмотрела на его рукоятку в виде головы Наполеона, усмехнулась своему кумиру и продолжила рассуждение.

— Я решила убить Недобежкина! — ока вызывающе взглянула в глаза людоедки. — Как видишь, говорю откровенно. Ты можешь спасти его. Мне от него нужно только кольцо, которым он незаконно завладел. В настоящее время Аркадий в тюрьме, и мои слуги так устроили, что он будет участвовать в Тюремных Олимпийских играх в качестве каратиста, это, как ты понимаешь, тоже моя затея. Пока что дурачку везет. Аспирантишка вдруг возомнил себя суперменом.

Элеонора презрительно рассмеялась.

— Однако на финальном поединке он должен будет красиво умереть. Все его суперменство — только в волшебстве которым он случайно завладел. Но на любой яд есть противоядие Агафья приготовила Маску Черной Смерти, и эта Маска сильнее недобежкинского кнута. Маска символизирует притворство, а притворство всегда побеждает открытость.

Мы совершим подмену, и на финальный бой вместо заключенного выйдет, скажем, Бульдин или Агафья, личность не важна, важна маска. Она убьет твоего Недобежкина и завладеет по праву победителя кольцом.

Элеонора сделала паузу, наблюдая за эффектом, который произвели на Повалихину ее слова.

— Поверь, я вовсе не кровожадна Мне нужно только кольцо. Если хочешь спасти Недобежкина, надень Маску Черной Смерти и выйди с ним на бой сама, одержи победу и, когда одолеешь его, сними кольцо, а дальше сделай вид, что у вас ничья. А раз ничья, значит, вы оба будете олимпийскими чемпионами, и Недобежкина отпустят га свободу.

Варя погрузилась в раздумье. У нее появился шанс спасти своего возлюбленного.

— Я должна подумать, — вдруг нашла она ответ.

— А чего тут думать, — настаивала золотоволосая. — Скажи «да» или «нет», и дело с концом.

— Мне надо подумать! — упрямо отозвалась та. — Вечером скажу.

— Ну хорошо, думай, только недолго. Скоро финал, а нам ведь еще в Америку лететь, дело это будет не в России, а в Лос-Анджелесе. Ступай!

Элеонора сделала повелительный жест, недовольная вариной медлительностью.

— Элеонора Константиновна, — вдруг в дверях остановилась девушка, — а правда, что вы колдовать не умеете и превращаться не можете?

— Что? Что ты сказала?! — у Элеоноры даже дыханье в груди сперло от такой дерзости. — Это я-то не умею?

— Ну, тогда превратитесь в зверя какого-нибудь, в льва, например.

Элеонора, чтобы напугать и устрашить несносную людоедку, мгновенно превратилась в львицу и, оскалив пасть, так рыкнула на бедную девушку, что та чуть не упала в обморок. Довольная произведенным эффектом, волшебница снова стала человеком и, еще не придя в себя от ярости, с превосходством в голосе спросила:

— Так умею я превращаться или нет? Ну что, хватит с тебя?

— В львицу немудрено, это ваша светская природа, а вот, скажем, в птичку или лучше в красивую мышку слабо превратиться?

— Пожалуйста, хоть в мышку! — пренебрежительно воскликнула колдунья, и тотчас же на столе перед Варей очутилась маленькая прехорошенькая серая мышка. Только этого и ждала хитрая девушка. Мгновенно ока схватила мышку рукой и сунула в склянку из-под розовой воды, закрыв бутылочку пробкой.

Опустив Элеонору в карман своего халата, Повалиха было направилась к себе в яшмовые апартаменты, но передумала. У одного из столов она остановилась и вытащила Завидчую из кармана.

— Пи-пи, — донесся из склянки мышиный отчаянный вопль о помощи. — Варвара, что ты задумала, негодная?! Выпусти меня отсюда.

Варя поднесла свою соперницу к глазам, на просвет окна разглядывая мучения своей пленницы.

— Не выпущу!

— Выпусти, и я выполню любые твои три желания! — отчаянно запищала Элеонора.

Коварная девушка задумалась.

— Хорошо, я согласна. Первое мое желание, — чтобы Аркадий на мне женился.

Элеонора перестала скрести лапками о стекло, вопросительно встав на дыбы в своей ловушке.

— Что же ты задумалась? — усмехнулась девушка. — Выполняй!

— Говори второе и третье желание, я выполню все сразу, — отозвалась мышь.

— Второе мое желание, чтобы Аркадий стал мультимиллионером, и третье: ты со всеми своими аферийцами немедленно уберешься из Москвы, — Варька закусила губу, подыскивая место, куда бы отослать нечистую силу и, заметив глобус на столе, крутнула его рукой. — Ага, вот самое подходящее для тебя место — Огненная земля. Чтоб духу вашего больше здесь не было.

Молоденькая людоедка вдруг вспомнила про Агафью и поправилась:

— Выметайтесь все, кроме Агафьи. Это мое третье желание.

— Ха-ха-ха! — раздался за спиной Вари заливистый смех, содержащий в себе интонации насмешки и превосходства с оттенком деланной жалости. — Многого же ты хочешь, голубушка.

Повалихина резко оглянулась на голос и недоуменно бросила взгляд на флакон с мышкой, зажатый в руке.

— Ты думаешь, я еще глупее того людоеда, которого сожрал Кот в сапогах?

Завидчая потешалась над раздосадованной людоедкой, захлебываясь от хохота.

— Ну, ты меня порадовала, голубушка, насмешила. Агафья! Агафья! — хлопнула она в ладоши. — Представляешь, твоя крестница думала, что я по ее хитрости превратилась в мышь, и засунула меня в стеклянную ладанку, — объяснила она ситуацию вбежавшей на голос Агафье. — Вот в эту.

Волшебница вынула из руки девушки пузырек и протянула бабе-яге.

— На Огненную землю всех нас выслать хотела, а тебя, каргу старую, пожалела! — Завидчая платочком промокнула слезы. — Людоедка, настоящая людоедка! Хорошая девочка! А еще в Гнесинском учится! Нет, милочка, с тобой ухо надо востро держать. Хотела я тебе поручить сразиться с Недобежкиным на Олимпийских играх и устроить твою судьбу, а теперь передумала! Ступай вон! Да меня возьми на память.

Элеонора сунула Варе в руку склянку с мышью и вытолкала ее из комнаты.

 

Глава 12

СТАТУЯ ДОБЛЕСТНОГО ГРОМОВЦА

Среди сочной зелени июньского дня, кажется, в среду, в парке напротив музея-усадьбы «Архангельское» сидели два моложавых пожилых человека. Один из них, восседающий на пеньке, был явно старший и по возрасту, и по положению на социальной лестнице, второй, с видом юного ученика, устроившегося ка траве у ног учителя, всеми фибрами своей жадной до милицейской науки души ловил каждое слово старшего товарища.

— Понимаешь, Ярных, в нашем благородном деле нет мелочей! — поучал сапожника человек с клюкой в руке. — Вот взять, к примеру, меня. Когда-то я был такой же салажонок, как ты, и недооценивал роль науки и роль старшего товарища. Кем я тогда был? Правильно, я был зеленым новичком. Но теперь я поумнел и впитываю вею науку, которую передает мне Маркелыч. Поэтому ты слушай каждое мое слово, если хочешь стать таким же стоящим оперативником, как Побожий.

Ваня Ярных, потея и сопя не столько от утреннего солнца, сколько от груза науки, которую наваливал и наваливал на него щедрый ка передачу знаний Волохин, смотрел в рот бывшего капитана.

— Вот ты выбрал в качестве оружия сапожный инструмент, — подбоченясь, как Дон-Кихот перед Санчо Панса, продолжал любимый ученик Маркелыча. — Хотя добрая старушка Пелагея Ивановна Маркова одобрила твой имидж…

Волохин сделал многозначительную паузу и с сожалением посмотрел на своего неказистого ученика, который едва ли понимал, что означает слово «имидж», но объяснять ему не стал. Ярных, решивший претерпеть все нравственные мучения ради любой крупицы драгоценного милицейского опыта, еще сильнее засопел и даже встал на колени.

— Однако ты зря выбрал сапожную лапу, я бы советовал тебе тоже выбрать клюку. Во-первых, это сразу бы тебе придало интеллигентности. Во-вторых, посуди сам, что получится, если ты сейчас со своей железякой войдешь в ресторан или какой-нибудь офис, которые являются криминогенными гнездами? Ария не из той оперы! Конфуз-провал! Дело завалено. А в-третьих, наоборот, если ты войдешь, опираясь на трость, да если еще сменишь наконец свою кепочку на шляпу — все в порядке, ты можешь, войдя в доверие, никем не замеченный наблюдать и пить шампанское!

— Так-то вот! — облегченно вздохнул учитель, что ему удалось соблюсти «правило троицы» и найти три примера подтверждения своей идеи. — Следовательно, как говорит Маркелыч, наше дало кипяченое, надо идти дальше.

Ярных, который никогда не слышал, чтобы Побожий говорил афоризмами, решил, как старательный ученик, выяснить, почему их дело кипяченое.

— Преступники идут на мокрое дело! — пояснил Волохин — Значит, мы, когда идем по их следу, не должны кипятиться.

— А! — понимающе разинул рот маменькин сынок, сокрушаясь своей непонятливости, ко отчаянно решив во чтобы то ни стало стать полноправным членом ГРОМа.

Увы, дорогой Иван Петрович, это было невозможно. Между тобой и Волохиным пролегла невидимая сословная пропасти Арестуй Ярных самого Джека Потрошителя, ему все равно бы не услышать в компании бывших работников МВД одобрительного возгласа: «Это из наших, из органов!» Хотя среди всех громовцев именно Иван Петрович Ярных больше всего походил на отставного милиционера, более того, он даже походил на отставного работника КГБ, так как в пятьдесят третьем году, еще будучи мальчишкой, кроил кожаные тапочки для самого Берии.

— Ты вот что, Иван, давеча допустил ошибку, когда попросил бабу вынести тебе напиться. А вдруг Петьков как раз скрывается у нее дома по амурному делу? Под этим предлогом ты мог бы проникнуть к ней в хату и, желательно, в будуар, — поучал Волохин своего товарища. — Нарушаешь азы сыскного дела. Небось и не знаешь, что такое будуар, — с сожалением обернулся на сапожника капитан милиции.

— Почему это я не знаю? — обиделся Ваня Ярных. — Будуар — это спальня молодой девушки, где она ходит в неглиже, это такая прозрачная сорочка с кружевами. У меня Рая тоже ходит в неглиже.

Волохин, недовольный, что его ученик решился на чересчур длинную тираду, взглянул на часы и решив, что хорошо бы было посетить музей-усадьбу «Архангельское», только что открытую после реставрации, которую закончила нечистая сила, готовясь к фальшивому венчанию Недобежкина с Завидчей. Среди предметов искусства бывший участковый намеревался произвести большее впечатление на своего подопечного и образовать его ум.

— Зайдем-ка, Иван Петрович, в храм искусств. Настоящий оперативник должен повышать свой политический и культурный уровень.

Волохин, которому вместе с Ярныхом поручили найти следы исчезнувшего Петькова, никак не мог сосредоточиться на главной задаче. Он, конечно, понимал ее важность и жалел Петькова, которого уже, по-видимому, не было в живых, но с тех пор, как он безоговорочно принял маркелычеву клюку и решил стать стариком, его охватил зуд учительства, и тут подвернулась такая легкая жертва, каким был сапожник, всю жизнь мечтавший стать детективом.

Если Ярных сопел и потел от жажды знаний и комплекса мещанина во дворянстве, то и Волохин лез вон из кожи, чтобы оказаться достойным своей просветительской миссии: во-первых, он должен был теперь говорить значительно, во-вторых — мудро, в-третьих — желательно, афоризмами.

Часа два они бродили по залам музея, где Волохин сделал массу ценных замечаний, сравнивал портреты античных персонажей и героев средневековья с теми преступными типами, которые попадались ему на служебном поприще. Но превзошел он самого себя, когда учитель и ученик вышли к скульптурам верхней террасы.

— Посмотри, Ярных, на это изваяние. Тебе она никого не напоминает? Мне она напоминает Цезаря Борджиа, этого Ваньку Каина средневековой европейской преступности. Надеюсь, ты читал в «Огоньке» статью про Цезаря Борджиа? Напрасно, напрасно, Иван Петрович! Чтобы быть культурным человеком, надо постоянно заглядывать в «Огонек», очень расширяют кругозор его иллюстрации по искусству.

Волохин бросил орлиный взгляд на скульптуру и, важно отклонившись всем корпусом назад, с видом знатока смерил ее пропорции большим пальцем вытянутой руки.

— Например, что бы я мог сказать об этом субъекте, которого изобразил скульптор? Во-первых, что он жил в средние века, это как минимум, а может быть, даже и до нашей эры, на это указывает его костюм. Разнузданность черт говорит нам, что это либо крепостник, либо рабовладелец. Тебе ничего не напоминает эта рука, заткнутая за лацкан укороченной тоги, по моде тех времен? Ты помнишь картину Кукрыниксов в Третьяковской галерее, там Гитлер в бункере стоит почти в такой же позе?

Тут бывший участковый понял, что настал момент употребить самые интеллигентные слова и ввернул саркастически:

— Жаль, жаль, Иван Петрович, что эта скульптура вызывает у тебя так мало эмоций и реминисценций.

Ярных, у которого последние слова переполнили чашу терпения, поднял бунт, обиженно пробурчав:

— Не знаю, похож этот рабовладелец на Ваньку Каина или нет, я Ваньку Каина не видел, а по-моему, так эго вылитый Петьков.

Волохин несколько оторопело взглянул на статую, не веря своим глазам:

— Какой Петьков, как может быть Петьков изображен среди королей, здесь древнегреческие боги выставлены. Перегрелся ты на солнца Пойдем, я тебе Вакха покажу.

— Никуда я к Вакху не пойду, пока ты сам не убедишься, что этот Цезарь — вылитый наш Петьков. И ни в какой он не тоге, это его, Петькова пиджак. Ты говоришь, сандалии. Ладно про пиджак я спорить не буду, может, и до нашей эры такие пиджаки носили, а ботинки его я сам чистил и даже новые каблуки набивал, так это точно те самые ботинки, только из мрамора, и каблук тот же, мой каблук.

Волохин недоверчиво обошел статую справа и слева, бросил на своего ученика прожигающий взгляд и вдруг вместо того, чтобы испепелить бунтовщика, вытер сразу измокшую шею платком и покровительственно заметил:

— Теперь ты понял, как важно уметь составить словесный портрет? Вот мы и нашли Петькова. Это и есть профессионализм, Ярных. Всего три часа как мы на месте преступления, а уже обнаружили труп.

— Какой же это труп? — боязливо щурясь на солнце, ахнул Ваня Ярных. — Это же мраморный истукан.

— Сам ты мраморный истукан! — снова обрел в себе уверенность любимый ученик Маркелыча. — Убили Петькова, и, чтобы замести следы преступления, труп зацементировали, а чтобы окончательно сбить следствие с толку, посыпали мраморной крошкой и отполировали, получилась статуя, которую и водрузили здесь, где никому в голову не придет ее искать. Так-то, друг мой.

Ваня Ярных подошел к статуе поближе и, постучав по ней, спросил:

— Петьков, ты меня слышишь?

— Слышу, — глухо отозвался голос изнутри статуи, — тяжко мне, братцы, тяжко. Давит меня нелегкая, давит.

Волохин и Ярных приложили уши к статуе, но сколько ни кричали ей, больше ничего, кроме глухого рокота не доносилось до их слуха.

— Эй, граждане хорошие! — раздался визгливый окрик смотрительницы. — Я давно за вами наблюдаю. Нажрутся с утра пораньше, а потом виснут на статуях. Отойдите от экспоната, а то милицию позову. Милиция, милиция!

Старуха приложила свисток к губам, и громовцы должны были срочно покинуть Архангельское.

Как только капитан Агафонов с облегчением захлопнул за арестантом номер один железную дверь одиночной камеры, Недобежкин встретился глазами с женщиной, которая сидела в углу на его табурете. Он готов был поклясться, что когда переступал порог камеры, та была пуста, да и капитал Агафонов, первым вошедший в его тюремное обиталище, сразу бы заметил непрошеную гостью, но вспомнив слова Бисерова, что его ждет свидание с супругой, несколько успокоился. Однако сидевшая на табурете женщина была не Элеонора Завидчая.

Аркадий вдруг узнал ее соперницу по бальным танцам, вспомнил серебряные рога полумесяца в ее волосах, зеленые огненные глаза и отточенно-мягкие движения хищной женщины-пантеры.

— Альбина Молотилова! — вскрикнул арестант, вспомнив имя партнерши пары номер двадцать один из Томска. — Как вы здесь очутились? Это вас Агафонов привел?

— Тсс! — прижала палец к губам юная особа с кошачьими глазами. — Я не Альбина Молотилова, мое имя не имеет значения. И хоть мы хорошо знакомы, вы едва ли меня узнаете, зато я знаю о вас все. Я пришла, чтобы увести вас отсюда.

Незнакомка взяла Недобежкина за руку и повела к железной двери.

— Стоп, стоп, гражданочка! — остановил ее Недобежкин, но не вырвал руку. Что-то в глазах девушки действительно показалось очень знакомым.

— Я зарекся совершать необдуманные поступки! — воскликнул он. — Я и так, действуя по первому побуждению, оказался в тюрьме, если и дальше так пойдет, я окажусь…

— На свободе! — договорила незнакомка — Пойдемте!

— Нет, нет, минуточку! — сопротивлялся арестант. — Меня должны вызвать на свидание с Завидчей, и, кроме того, я дал слово участвовать в Олимпийских играх. Может быть, мне посчастливится стать олимпийским чемпионом по каратэ, я только что выиграл полуфинальную схватку.

— Аркадий, ну посмотри мне в глаза, — девушка перешла на «ты» и подставила ему свое лицо и широко раскрыла свои огромные изумрудные глазищи. — Как, по-твоему, желаю я тебе хоть капельку зла?

Аспирант и в самом деле с интересом заглянул ей в глаза, пытаясь прочесть в них тайну добра и зла но нашел только, что зрачки у девушки были не точками, а двумя вертикальными черточками, как у кошек. Особого добра в них не просматривалось, хотя глаза были очень приятными. Аспирант глядел в них довольно долго, пока девушка сама не встряхнула тяжелыми черными волосами. Недобежкин как бы очнулся от животного гипнотизма ее взгляда и ответил:

— Ни капельки зла вы мне не желаете, но из тюрьмы я все равно никуда не пойду. Мне здесь нравится, здесь, если ты в одиночной камере, ни о чем думать не надо.

— Аркадий, не глупите, — незнакомка говорила быстро и проникновенно. — Подумайте сами, убитого вами старика звали Ангий Елпидифорович, Завидчую зовут Элеонора Константиновна. Если она скрывает отчество, значит, она мошенница. Вы втрескались в нее по уши, она вас просто обворожила. Если вы не избавитесь от наваждения, погибнете. Сумочка Ангия Елпидифоровича у меня. Я знаю, где ваши драгоценности и как их вернуть вам, только пойдемте со мной. Я, честное слово, люблю вас, Аркадий, и мне от вас ничего не надо, кроме одного — чтобы вы были счастливы.

Девушка потянула его за руку.

— Да кто вы и откуда вы знаете про сумочку Ангия Елпидифоровича? — вскрикнул потрясенный Недобежкин. — Отвечайте!

— Не могу! — вдруг упрямо нахмурилась его похитительница.

— Тогда я с вами не пойду, вы тоже мошенница: взяли на бальных танцах чужое имя, подозреваю, что настоящую Альбину Молотилову и ее партнера замуровали в каком-нибудь подземелье, если не похуже. Соперничаете с Завидчей. Говорите, кто вы и откуда вы все про меня знаете?

— Аркадий, доверьтесь мне, иначе вы погибнете Зачем вы согласились участвовать в Олимпийских играх? Пойдемте! — девушка силой потянула его за собой, но тут железная дверь камеры, заскрежетав, начала открываться и незнакомка, мгновенно нахлобучив себе на голову бараний треух, исчезла то ли в отворившихся дверях, в которых скова появился капитан Агафонов, то ли рассосалась в воздухе — этого Недобежкин, обернувшийся на звук несмазанных петель и скрип засовов, не успел доподлинно отследить.

— Недобежкин, на свидание! — объявил Агафонов, находящийся под впечатлением поединка Аркадия с Линь Чунем и только что давший подписку о неразглашении тайны проведения Первых Всемирных тюремных Олимпийских игр. — Недобежкин, может быть, все-таки переоденетесь, я вам спец-комплектик самый новый принес, особый, для генеральско-цековского состава, в таком не то, что срок отбывать, на прием в посольство выйти не стыдно. Примерите, нет? Ну, как хотите. Я вам на табурете оставлю.

Если до победы над Линь Чунем Недобежкина сопровождали четыре автоматчика, то теперь их было восемь, в руках у одного из них, того, что держался поодаль, был небольшой голландский гранатомет с копьевидной миной, похожей на нарядное навершие новогодней елки. Капитан Агафонов встал по правую руку от арестанта номер один, и процессия двинулась в административный корпус. На этот раз на всем путч следования не попалось ни одного случайного арестанта и даже никого из охранников. Недобежкина привели в уютное помещение, где и потолки были выше и стены, хоть и выкрашенные вроде бы той же тюремной краской, но какого-то необыкновенно благородного оттенка Даже решетчатые и бронированные двери, которыми пересекалось это отделение тюрьмы, были изготовлены словно бы не на заводе металлоизделий, а в ювелирной мастерской.

— Правительственный специзолятор, для них! — шепнул Агафонов, показывая глазами в потолок. — Все как на даче американского президента Стены, стекла бронированные, все равно что броня правительственного ЗИЛа.

Охранники остались за ювелирными дверями, только тот, что был с гранатометом, продолжал следовать за аспирант-арестантом.

— Дальше мне нельзя! — прошептал Агафонов, сдавая арестанта уже знакомому очкарику с неприятным ледяным лицом.

«Ледяной» открыл перед Аркадием дверь и ввел его в просторное помещение будуарно-чиновничьей меблировки с видом на тупик Минаевского проезда. Под хрустальной люстрой был сервирован стол с шампанским и красной икрой, оранжевым светились апельсины в двух вазах, значит, предполагалось несколько человек гостей.

— Я вас оставлю. Эта зала для конфиденциальных бесед с глазу на глаз. Используется также для секретных дипломатических переговоров, — пояснил «ледяной» и, еще крепче сжав бритвы губ, вышел в противоположную дверь, оставив Аркадии одного.

Не успел аспирант-арестант подойти к окну, чтобы полюбоваться пейзажем, как его позвал знакомый мелодичный голос. Аркадий вздрогнул, все у него в груди всколыхнулось. Он и не подозревал, что в его душе такое море чувств. О, женские голоса! И почему так бывает на свете, что один голос нас оставляет равнодушными, а другой волнует. И как так может быть, что у одной женщины в груди словно бы кто-то равнодушно бряцает в бубен, а чуть разозли ее, начинает оглушающе бить в медные тарелки, а у другой женщины словно Паганини играет на скрипке или даже ангел на арфе, так бы слушал и слушал, неважно, какие слова произносят губы, лишь бы переливалась и текла мелодия звуков.

Голос у Завидчей состоял из тысячи скрипок и арф и звучал, как большой симфонический оркестр. Некоторые ее мысля словно бы озвучивал орган кафедрального собора, а некоторые — хор древнегреческой трагедии, но иногда, как сейчас, звучало что-то камерное и проникновенное, наподобие трио для флейты с виолончелью и контрабасом.

— Аркадий! — воскликнула Элеонора. — Ты в тюрьме, мое сердце разрывается! Я сделаю все для того, чтобы спасти тебя. Следователь посвяти меня в твое дело. Тебе инкриминируют убийства, разрушение государственной собственности, разбой, коррупцию. Тебе, молодому оторванному от мира ученому! Это не укладывается в моем мозгу. Ты — юный поклонник бальных танцев. Поэт! Я не верю ни одному их слову. Все это безумное недоразумение.

Элеонора заполнила всю комнату не только своим голосом, который уже звенел в хрустальной люстре и позванивая в бокалах на столе, эхом пробегал по оконным стеклам и заставлял вибрировать фарфоровые и бронзовые статуэтки в витрине палисандрового дерева, но и запахом духов. Аркадий зажмурил глаза, ему показалось, что добрая волшебница сначала бросила на пол густой слой тропической земли и тут же накрыла ее ковром самых благоуханных трав, по которому разбросала сотни кустов с ароматнейшими цветами, принеся сюда же близкий запах моря, выветривающихся скал, рыбьей чешуи и сладковато гниющих водорослей.

Элеонора подняла вуаль со шляпки и залила Аркадия волками, идущими от глаз и улыбки. В этой нарисованной чудесным голосом и духами картине се лицо оказалось самым желанным животрепещущим цветком.

Подумать только, что когда-то он мог повстречать такую женщину на улице и даже, как она уверяла, наступить ей на ногу. Аркадий на какое-то время забыл ту ненависть, которую излучал взор Элеоноры после их брачной ночи.

— Аркадий, ты ужасно выглядишь в этом грязном рубище, но твой взгляд говорит мне, что ты меня любишь! — проникновенно выдохнула она — Ты совсем не знаешь женщин, если можешь думать, что я могу разлюбить тебя после тех чудесных дней моего торжества на бальных танцах и волшебной ночи в Архангельском. Конечно, я была возмущена дикой интригой с девицей, стреляющей из лука. Хорошо, что мой орел закрыл нас своей грудью.

— Эта Повалихина сошла с ума от ревности ко мне, — шепнула Элеонора, бутонами губ касаясь уха аспиранта, будто выдавая нескромную тайну. Она говорила не переставая, не давая своей жертве возможности вставить хотя бы слово или собраться с мыслями. Вдруг такая ясная картина развязки брачной ночи опять запуталась, и Элеонора, ловко передергивая веревочки мыслей в мозгу Аркадия, развязала узел его сомнений.

— Ведь у Повалихиной были все шансы, она сама отказалась от тебя, когда ты делал ей предложение к ходил к ним в гости. С того вечера, как ты поцеловал меня при всех, я поняла, что вечно буду любить тебя одного.

Элеонора дотронулась до его руки, и тепло от кольца Хрисогонова заставило ее радостно умолкнуть. Ее сомнения, не потерял ли Недобежкин в тюремных мытарствах свое волшебное оловянное кольцо, разрешились. Это было тот самый перстень.

— Элла, ты воскресила меня, нет, не своими речами. Напрасно ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы поверить твоим прекрасным, но лживым словам. Ты воскресила меня тем, что ты есть. О, как ты великолепна! Королева лжи! Только ложь на земле может быть так прекрасна. Я знаю, зачем ты пришла сюда, в тюрьму. Ты пришла убедиться, у меня ли кольцо, которое Ангий Елпидифорович наказал ни в коем случае не отдавать тебе.

Недобежкин вдруг снял перстень с пальца, зажал в кулаке и замер. Замерла и Завидчая, как пантера, перед самым носом которой неожиданно села большая съедобная птица.

— Сейчас я проверю, действительно ли ты меня любишь, — серьезно сказал арестант. — Я отдам тебе кольцо, и вопрос для меня сразу же будет решен. Если ты меня не любишь — получив кольцо, ты сразу же исчезнешь, а если любишь — мы уйдем отсюда вместе и начнем счастливую жизнь.

Аркадий протянул кулак, Элеонора напряглась, готовая к броску, но молодой ученый не раскрыл ладонь.

— Нет, легче быть в неведении и тешить себя надеждой, чем потерять тебя, Я не отдам тебе кольцо.

Завидчая, которой показалось, что сейчас исполнится ее самое заветное желание, почувствовала себя кошкой, которой дали проглотить кусочек сала на веревочке, а потом вдруг выдернули обратно.

— Ты надо мной издеваешься? Смеешься! — начала она гневным, нежно-разъяренным голосом сотрясать хрустальные подвески электрической люстры. — Я хотела взять тебя на поруки. Вот документ Международного сообщества. Я всех подняла на ноги: общественность, дипломатический корпус, ЦК, ты первый, кого в порядке эксперимента могли бы отпустить. Но раз так, вот!

Она тут же на мелкие кусочки разорвала документ и салютом подбросила клочки в воздух.

— Ты объявляешь мне войну, хорошо — пусть будет война! — воскликнула разозленная женщина.

— Так любовь или война? — усмехнулся Недобежкин.

— Любовь — это и есть война! — с жаром ответила Элеонора. — Я тебя ненавижу, любимый!

Она молниями глаз и послала ему такой воздушный поцелуй, что у бедного аспиранта мурашки пошли по телу, и, не столкнись он с шаровой молнией на лестнице Повалихиных, этот взгляд мог бы испепелить его.

— Прощай! Спокойно спать тебе не придется, дорогой! Даже в тюрьме!

Завидчая, громко хлопнув дверью, вышла зон.

Недобежкина какая-то сила, исходящая от этой юной женщины, как магнитом, несколько шагов протащила вслед за ней. Бее сразу померкло в комнате. Аркадий огляделся. Еще несколько секунд назад, пока Элеонора стояла перед ним, казалось, что за окном был разгар солнечного дня, и только сейчас он заметил, что за окном совсем не майская — унылая и пасмурная облачность. Даже аромат тропических цветов, моря и прибрежных скал стал словно ненастоящим и будил не надежду ка новую встречу, а раскаяние об утраченной возможности.

Другой бы человек ка месте аспирант-арестанта тотчас же и, быть может, навсегда, впал в апатию, как только такая женщина хлопнула дверью. Возможно, это бы случилось и с Аркадием, если бы на его левом запястье не был ременной змеей закручен хрисогоновский бич. Этот бич, как магическая батарея, спустя несколько мгновений восстановил его утраченное душевное равновесна Правильно говорят, кнут и пряник правят человечеством. Хорошо, очень хорошо иметь в своей руке тот кнут, который правит человечеством, а еще лучше в другой руке держать пряник. «И самому откусывать от него куски!» — добавит какой-нибудь не в меру находчивый читатель и окажется неправ, — сразу видно, что он не пробовал этих, на вид только приятнейших, изделий человеческой подлости. «Кнут гонит, а за пряником ты идешь сам. Кнут спустит шкуру, а пряник съест всего тебя с потрохами».

— Вот бы кого отстегать моим бичом — Элеонору! — сгоряча подумал аспирант. «В конце концов, жена она мне или не жена!» — воскликнул он про себя, решив не отступать и хоть голову сложить, а добиться любви Завидчей.

Кто-то позвал его сзади:

— Аркадий Михайлович! Надо бы отпраздновать такое событие. Как-никак вы уже бронзовый призер Олимпиады.

В залу вошел начальник тюрьмы полковник Родин в парадной форме и при медалях, обрадованно потирая руки. Следом вошли Бисеров и двое в очках. В углу встал гранатометчик.

— Давненько, давненько мы не завоевывали переходящего Красного знамени по соцсоревнованию, — по-полковничьи солидно осклабился Владимир Михайлович Родин.

— То алма-атинская тюрьма, то усть-усодьская, даже Матросская тишина и та в позапрошлом году у нас знамя вырвала. Я еще третьего дня думал — все, баста! Арестант двух прапорщиков измочалил, группу захвата раскидал — чудеса! Слезоточивый газ его не пронимает. И тут не было бы счастья, да несчастье помогло, спасибо, Кудинова замочили! Его от наших Бутырок на четверть финал записали, у него шанс хоть и слабенький, а был. И тут я тебя министру рекомендую! Он — в ЦК! Ну, Недобежкин, и счастливый же ты хлопец. В ЦК одобрили твою кандидатуру. Везет чемпионам, одних в институт без экзаменов, других — на свободу без суда.

Начальник тюрьмы усадил Недобежкина на почетное кресло, налил ему фужер шампанского и стопку водки, сам зацепил вилкой малосольный огурец.

— Во что тюрьму превратили. Какие-то дамочки прорываются. Не спорю, очень ароматная женщина, такая краля, каких век не видывал. Но я бы не хотел, чтобы она мной интересовалась. Серьезная дамочка. Из Министерства иностранных дел звонили, у нее даже паспорт не наш.

Он наклонился к уху Недобежкина.

— Тс-с! Позвонили сверху, рекомендовали разрешить тебе свидание с супругой. Я смотрел, смотрел ее паспорт, где там штамп из ЗАГСа, так и не нашел, не по-нашему и даже не по-английски написано. Ну, вот он из МИДа подтвердил. Да, если по закону — то ничего нельзя, а если по звонку — то все можно!

Осуждающе покачал он головой и, повернувшись к гранатометчику, приказал:

— Иди сюда, малец!

Парень в каске с поднятым кверху забралом герметизатора растерянно захлопал глазами.

— Иди, иди сюда. Да гранатомет-то поставь в угол, сосунок! Выпьешь за бронзового призера Видел, как он этого китаезу уделал, аж плотника пришлось вызывать доски в спортзале перекладывать. От самого Дэн Сяопина звонили, как там их Линь, спрашивали. Вот и умылись китайцы, а ведь это их родной спорт. Зря ты, Недобежкин, беднягу пожалел, ему теперь свои шею сломают.

Родин поднял стопку.

— На, взгляни, что мне сегодня ка стол подбросили? Они уже читали, — он кивнул на очкариков и следователя Бисерова.

Полковник протянул бронзовому чемпиону листок плотной бумаги, на котором было написано с нарочитыми орфографическими ошибками: «Валодя! Биреги Нидабежкина, это мой хароший друг — Масквич. Если с Масквичом да суда што случица, паставлю на вилы тибя и всю тваю симью да сидьмова калена Ты миня знаеш. Чума Зверев».

Родин, никак не комментируя записку, словно забыв о ней, продолжал философствовать:

— Тюрьма — это зеркало общества, на тюрьме перед народом большая ответственность. Правильно Михаил Сергеевич говорит: больше социализма, больше человеческою лица, открытости. Социалистической тюрьме нужна большая открытость, и, видите, вы встречаетесь с вашей супругой без всяких формальностей, мы участвуем в Олимпийских играх. Антиалкогольную кампанию приветствуем. Тюрьма давно ждала перестройки, как засушенная почва ждет дождя. Я, между прочим, до органов сначала в Тимирязевскую академию поступал. Тогда я считал, что больше деревьев надо сажать. Нет, Аркадий Михайлович, людей надо больше сажать, а не деревья. Порядок, порядок нужен. Преступность — вот что может захлестнуть перестройку.

В свою камеру Недобежкин шел только в сопровождении гранатометчика и капитана Агафонова. Гранатометчик несколько раз запинался и дважды ронял гранатомет, каждый раз Аркадий и Агафонов вздрагивали, думая, что пришел их смертный час, но парень пьяно улыбался и пояснял капитану:

— Товарищ Агафонов, все в порядке, на предохранителе! Очень надежная штуковина, я этой дурой гвозди на спор заколачивал.

И в доказательство правоты своих слов солдатик стучал миной по тюремным стекам.

В камере бронзовый чемпион улегся лицом к надписи «Семь раз отмерь, а то зарежут» и попытался сосредоточиться на своих мыслях. С тюрьмой надо было кончать. Его обиды на мир все равно никто не понял. Там, за тюремными стенами кипит перестройка, люди весело и энергично после стольких лет тоталитарного режима строят социализм с человеческим лицом, развивают демократию, а он тут валяется на нарах и переживает, что запутался в своих чувствах. Ему неприятно было выглядеть подлецом перед Варей Повалихиной, о которой он вздыхал полтора года.

— Она спасла мне жизнь, — вскочил Недобежкин, вспомнив золотую стрелу, которой Варя пронзила серебряного орла в спальне герцогини Курляндской, и уже в сотый раз начал бегать туда-сюда по камере три шага вперед, три — назад.

Три образа сменяли друг друга в его душе, — теперь еще и незнакомка с кошачьими глазами преследовала его воображение. Он слышал музыку пасодобля и видел, как сверкали ослепительно белые ноги незнакомки и рогатый месяц в волосах угрожающе резал воздух, когда она изгибалась в сильных руках партнера.

— Кого, кого она мне напомнила? — бился арестант головой о стену, испещренную тюремными афоризмами. Молодой человек сжал виски руками, раздумывая о странностях своей судьбы, теперь еще заставившей его принять участие в Тюремных Олимпийских играх, но это был единственный шанс выйти на свободу из тюрьмы полноправным гражданином, хотя и слабо верилось, что государственные шестеренки, однажды зацепив ниточку «следственного клубка, не разовьют его до самого сурового приговора.

По расчетам Недобежкина было уже за полночь, когда дверь открылась и на пороге появился белобрысый сержант, блеснувший в полумраке тусклых стен золотым зубом.

— Аркадий Михайлович! Проснитесь! Это я — Шелковников, только тихо!

— Витя?! Ты?! — обрадованно воскликнул арестант-аспирант.

Это был третий и самый неожиданный визит к нему за сегодняшние сутки.

— Как ты сюда попал?

— Я, Аркадий Михайлович, добровольцем пошел в армию, во внутренние войска чтобы сюда к вам проникнуть, вам опасность грозит, Вас убить хотят. Вам завтра бежать надо. План такой…

— Да ты расскажи, Витя, как же ты сюда пробрался?! — перебил его таращившийся на своего бывшего слугу бывший адмирал и аристократ, а ныне арестант. — Ведь это немыслимое дело — в камеру к особо опасному преступнику проникнуть. Как тебе это удалось?

— Некогда, Аркадий Михайлович! Все просто. Петух, которого вы мне приказывали выбросить, вовсе даже не петух, а лучше, чем петушок золотой гребешок. Это такая птица, такая птица! Я ему сказал: шею тебе сверну, если не придумаешь, как Аркадия Михайловича из тюрьмы вызволить». Ведь вас по указке Завидчей убить хотят, я сам в посольстве слыхал, только не понял, когда. Им якобы честный поединок нужен. Есть какие-то Тюремные Олимпийские игры…

— Есть, я уже в них участвую, бронзовую медаль сегодня с утра выиграл. Послезавтра за золото драться буду.

— Не делайте этого, с вами негр драться будет, бывший чемпион ВМС США. У них все нарочно подстроено, Аркадий Михайлович. Бежимте, план такой, завтра вас вызовут на прогулку со всеми вместе на крышу и снизу прилетит черный петух с золотым хвостом. Вы руки на голове сложите и крикнете: «Петя-петушок, золотой гребешок, неси меня за темные леса, за синие горы, за далекие просторы» и не смотрите, что он маленький, это такая птица, орел, ей-богу, орел! Аркадой Михайлович, садитесь на него и летите. Он вас из тюрьмы на землю, на Лесной, возле ДК Зуева опустит, а там я буду в такси поджидать, махнем на улицу Горького, у Белорусского вокзала нырнем в метро, наклеим вам бороду, я паспорт заграничный вам справлю, у меня долларов теперь — куры не клюют. И в Голливуд, в Америку махнем.

— Что за чушь несешь ты, Шелковников, в какую Америку? Я Россию ни на какую Америку не променяю.

— Да вас же здесь убьют. Вас обложили со всех сторон, как волка флажками. У меня волосы дыбом, как обложили. До завтра, Аркадий Михайлович, я должен форму отдать сержанту Карпенко, он в бойлерной меня в одних трусах ждет, у него в двенадцать тридцать смена караула.

Шелковников, благоговейно обняв своего благодетеля, затворил дверь, повернул в скважине ключи и зацокал осторожно подковками.

Есть же такие бесстрашные люди, которые даже в Бутырскую тюрьму пройдут ради спасения друга! И как нм только это удается?

 

Глава 13

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ХОМЫ БРУТА

В кружке макраме Дома пионеров по Вадковскому переулку собрались на экстренное заседание четверо самых верных громовцев, вел собрание Дюков. Он только что вернулся из Пименовской церкви, где имел долгий разговор со святой старушкой Пелагеей Ивановной Марковой.

Трое богатырей — Побожий, Волохин и Ярных — расположились вокруг гения веревки на детских стульчиках.

— Положение серьезное, товарищи, — начал Дюков, — я говорил с Марковой, и она мне поведала великую тайну нечистой силы. Придется нам ехать в Чапаевский район под Киевом.

Дюков взял со стола книжку с тисненным на обложке профилем длинноносого человека.

— Узнаете? Николай Васильевич Гоголь! Надеюсь, все читали?

Ярных испуганно попытался поджать стоптанные ботинки под детский, сильно укороченный, стул, но это ему не удалось, так как под стулом лежала его сапожная лапа, с которой он теперь не расставался.

— Вижу, что ты, Иван Петрович, Гоголя не читал, а если и читал, то забыл, ну хоть кино-то «Вий» смотрел? — строго спросил Михаил Павлович.

— И «Вия» смотрел, и «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Ревизора» раз пять смотрел.

— «Ревизор» — это по части ОБХСС, это к нам не относится, однако дойдем и до «Ревизора», — смягчился изгнанный с работы участковый. — Гоголь сказок не писал, все им описанное — истинная быль, что и подтвердила мне сегодня известная вам гражданка Маркова. Так вот, близ Миргорода, что рядом с Чернобылем, ныне именуемого Урицким, есть здравница «Заветы Ильича», как раз на месте знаменитого хутора, в котором Хома Брут служил панихиду по сотниковой дочке.

— Это та самая ведьма, которая в гробу лежала! — оживился Волохин. — Неужели она жива?

Дюков, несколько раздосадованный, что его перебили и не дали выстроить эффектного сообщения, был вынужден подтвердить догадку прыткого капитана.

— Верно, Александр Михайлович! Однако имей терпение, не сбивай с мысли.

— Не о том интересуешься, Александр, не в панночке дело, — добавил обстоятельный Маркелыч. — На месте посрамления божьей церкви Чернобыль случился, вот что дивно в писаниях Гоголя!

— Эго и удивительно, что Гоголь все провидчески описал, — подивился Дюков догадливости Побожего и, обращаясь к Волохину, продолжил: — Жива оказалась панночка! Сотник Черторыжко, ее отец, на утро пришел со священником в церковь и нашел свою дочь на траве подле церковной ограды, а Хому Брута лежащего полумертвым на паперти. Остальное Николай Васильевич изложил все верно, нечистая сила так испоганила божий храм, влипнув в его стены и окна, что церковь пришлось обнести высоким забором и навалить земляной вал, обсадив молодыми дубами. Вот рядом-то с этим поганым местом, не считаясь с предупреждением Гоголя, и построили Чернобыльскую АЭС.

— А что же было с панночкой? — не унимался любознательный Волохин.

— Панночку сотник увез сначала в Чернигов, а потом в Петербург, где ее срочно выдали замуж за поручика графа Скоржевского, и через семь месяцев графиня, якобы раньше времени, а на самом деле вовремя, разродилась девочкой, дочкой Хомы Брута.

— Не может быть! Гоголь же описывает, что ведьма у Хомы Брута на плечах скакала, а потом он же на ней, как на лошади, понесся да поленом ее охаживал, — воспротивился Волохин новому осмыслению гоголевской повести.

— Гоголь в данном случае выразился иносказательно, через метафору, — пояснил Дюков.

— Понятно! — задумался капитан. — А что стало с Хомой Брутом?

— Хома, когда из него от страха вылетела душа, упад замертво, но так как в этот самый миг пропел петух, то душа, отлетев еще недалеко, сумела вернуться в тело, и он очнулся. Сотник дал бурсаку тысячу червонцев, коня и велел держать язык за зубами. Однако к нам это не относится. Кто пожелает ознакомиться с судьбой Оксаны Черторыжко и Хомы Брута, пусть найдет в Пименовской церкви Пелагею Ивановну Маркову и сам у нее все разузнает. Ясно?

— Ясно! — послушно кивнул совершенно сбитый с толку, еще вплотную не соприкоснувшийся с нечистой силой Ярных.

Прошло сто пятьдесят лет, и вскоре кончится заклятье на нечистую силу, что окостенела по крику петуха и молитвам Хомы Брута в том божьем храме. Но уже и сейчас самая страшная тварь, хорошо известный вам Вий, частично освободилась из-под заклятия и учинила людскому роду первую страшную кару — Чернобыль. Однако каждый месяц в полнолуние Вий этот должен возвращаться на свое место под алтарем и до рождения молодого месяца пребывать там неподвижно. Когда же народится новый месяц, все эти твари оживут и Вий поведет их на новое страшное дело. Такое страшное, что чернобыльское дело покажется детской игрушкой.

У Ярныха, который наконец смекнул, что Дюков говорит правду, остатки волос на голове стали дыбом от ужаса, настолько ярко он представил себе Вия и всю бесовскую рать, ждущую своего часа в заброшенной церкви.

— Нам надо нейтрализовать Вия! Когда в полнолуние он будет прокрадываться на свое место в заброшенную церковь, мы должны будем схватить его и навсегда изолировать. После чего я загримируюсь под этого вурдалака и без питья и пищи недвижимо должен буду двенадцать дней просидеть вместо него, чтобы нечисть привыкла ко мне, а в ночь рождения месяца поведу их совсем в другое место, туда, где им и надлежит быть, в преисподнюю. Я так решил: сгореть в адском пламени ради спасения человечества. Прошу мне не возражать, из органов меня уволили, и дело моей жизни отвергнуто близорукими чиновниками из верхушки МВД.

— Нет, Михайло Павлович! — остановил Дюкова Побожий, снимая с колен скрипичный футляр и становясь во весь рост. — Рано ты решил петь себе отходную. Ты еще должен побороться за свою идею. Если ты веришь, что у веревки большое будущее, сражайся до конца Ты еще молодой человек, трудности у тебя все впереди. Если кому и пристало Вием просидеть и в адский пламень за собой нечисть увезти, то это мне. Не горячись, послушай, Михайло Павлович, мои доводы. Ты человек молодой, и двенадцать дней просидеть сиднем без воды и пищи тебе твои организм не позволит, а я просижу и хоть бы что — это раз, ты должен руководить всей операцией — у тебя это получше моего выйдет, — это два Кроме того я весь Псалтырь и почти всю службу наизусть помню и заклятья, какие в таком случае твердятся, знаю — это три. А в-четвертых, хочется мне достойно свою жизнь закончить, и это главное, так что отказать в этом старику ты не должен. Правильно я говорю, друга?

Волохин, потрясенный самопожертвованием своего учителя, проглотил подступивший к горлу комок и сдерживая слезы, произнес:

— Он верно говорит, Михаил Павлович.

Более чувствительный Ярных выдавил из себя: «Правильно», — и закрыл лицо руками, чтобы спрятать слезы.

— Вот и порешим на этом! — положил Маркелыч руку на плечо Дюкова. — А теперь давайте, Михаил Павлович, излагайте свой план дальше.

— Да, дорогой Тимофей Маркелович, трудная у вас будет задача. Вам Пелагея Ивановна наказала вслед за аспирантом Недобежкиным всюду по миру следовать. На далеком острове Шри-Ланке, что находится в Индийском океане, вы возьмете у него волшебный кнут. Только вам и только на этом острове он отдаст его. Помните, без этого кнута невозможно будет нечистую силу снова в ад загнать. На том же острове, в храме двенадцати слонов найдете старинную морскую раковину, на зов которой в полнолуние слетится вся нечистая сила. Так что подумайте, кого из ГРОМа возьмете себе в помощники, и собирайтесь в дорогу. Вот еще что, надо подумать, как бы валютой разжиться на такое путешествие.

Дюков почесал в затылке и умолк. Все громовцы погрузились в глубокое раздумье.

 

Глава 14

НА ЧЕРНОМ ПЕТУХЕ С ЗОЛОТЫМИ КРЫЛЬЯМИ

ЛЕТАЮЩАЯ ТЮРЬМА

Как и обещал Шелковников, утром следующего дня, сразу же после завтрака, Недобежкина вывели на прогулку. Начальство, по-видимому, посчитало, что ему перед призовыми играми нужно дышать свежим воздухом, а возможно, уверовало, что он не сделает попытки бежать, надеясь выиграть олимпийское золото и получить полную реабилитацию. Вместе с гранатометчиком и капитаном Агафоновым, Аркадий вышел на плоскую крышу одного из корпусов Бутырки и влился в цепочку арестантов, совершающих двадцатиминутный моцион по системе доктора Бэрна — знаменитого врача-пенитенциария, чей метод гигиены и профилактики заключенных дошел наконец-то и до наших тюрем.

В цепочке арестантов Недобежкин неслучайно оказался перед Чусовым, который сразу же зашептал ему в затылок:

— Аркадий! Вся тюрьма в курсе, что ты китайца уделал. Связь с волей четко работает. Большой Сход, который вчера собирался, вынес решение принять тебя в члены совета за твою победу. Так что ты теперь почетный вор в законе.

Чусов замолчал, потому что они приблизились к одному из автоматчиков, и вновь зашептал, как только они его миновали:

— Чума Зверев тебе особый привет передает. За ним должок — тебя из тюряги вытащить. Ему грозят вилы по закону, если он этого не сделает. Раз обещал, значит, должен исполнить, а ты, если победишь на играх, и так выйдешь. Весь Советский Союз на тебя смотрит: если ты чемпионом станешь, значит, наш Большой Воровской Сход будет банковать во всем мире. Все удивляются на тебя, откуда ты такой каратист выискался, никто тебя из мастеров не знает.

Они стали заходить на четвертый круг, и Чусов хотел дать Недобежкину важные наставления, но тут пропел петух, залетевший с земли аж на крышу четырехэтажной тюрьмы.

— Братва! — раздался радостный вопль. — Петух!

— В самом деле петух!

Черный петух с золотыми крыльями сел на будку автоматчика и стал разглядывать толпу арестантов, пытаясь по описанию Шелковникова угадать, кто из них будет Недобежкин. Аркадий помнил предостережения своего клеврета, что на Олимпийских играх его должны будут в конце концов убить, но, чудом справившись с китайским борцом Линь Чунем, аспирант уверовал, что, может быть, как-нибудь одолеет и последнего соперника. Кроме того, ему не верилось, что петух сможет поднять его в воздух.

— Слушай, Чусов, — быстро обернулся он к пожилому арестанту. — Сейчас я тут себе побег с гипнозом организовал. Пусть это Чуме Звереву зачтется. Скажешь, что я отказался бежать из-за Олимпийских игр. — Недобежкин оглянулся на напряженно думающее лицо Чусова. — Я болтать не буду, тебе все равно Десятка наклевывается. Клади руки на голову, а как только петух подлетит к тебе, хватай его и садись на него верхом. Дальше не твоя забота. Понял?

— Петух, петух! — кричали арестанты, а тот нервничал, что никто из них не подает ему условный знак.

Охрана уже начала переглядываться, автоматчик на вышке свесился за перила, пытаясь прогнать стволом непрошеную птицу, капитан Агафонов принял решение прекратить прогулку, опасаясь возможного инцидента И тут Чусов, решившись, положил руки на голову. Что произошло дальше, никто толком понять не мог. Вроде бы петух, истошно закукарекав, спланировал к ногам Алексея Петровича Чусова. Во всяком случае, Толмач, который шел следом за ним, видел, что черный петух, как только его схватил Чусов, раздулся, превратившись в воздушный шар, и перебросил арестанта через колючую проволоку на волю. Дальше он не видел, так как обзор ему загораживал кирпичный парапет. Младший сержант Жомов, стоявший на вышке, который до армии ходил в кружок любителей НЛО, написал в рапорте, что Чусова похитил неопознанный летающий объект, отдаленно напоминавший по форме петуха. Капитан Агафонов в своем рапорте утверждал, что вообще ничего не видел, только слышал крики: «Петух! Петух!» — но решив, что в строй прогуливающихся попал один из арестантов, так называемых «петухов», решил прервать прогулку, а когда разобрался, в чем дело, то побег был уже совершен.

Младший сержант Жомов видел, как петух, на котором сидел нахохлившийся от свистящего в ушах ветра Чусов, вроде бы приземлился где-то в Горловом тупике. Жомов даже дал вслед арестанту очередь из автомата, но было уже поздно. Корпус «В» загораживал автоматчику обзор, и он не видел, разбился ли беглец при приземлении или, прячась за домами, полетел на петухе дальше по переулкам.

Охранники, услышав автоматную очередь, прикладами автоматов быстро загнали заключенных внутрь тюрьмы. Агафонов, проклиная судьбу и оплакивая свои капитанские погоны, отконвоирован Недобежкина в одиночную камеру.

Как и обещал очкарик с ледяным лицом, на следующее утро, сразу же после неудачной прогулки, закончившейся побегом Чусова, в камеру к Недобежкину пришел сам начальник Бутырского замка вместе с капитаном Агафоновым и мрачно сообщил, что в аэропорту Шереметьево готова к отлету летающая тюрьма для перевозки олимпийских спортсменов в Америку, где состоятся финальные бои по каратэ.

— Вам положен секундант! — осведомил претендента Родин, расстроенный тем, что его поездка в Америку срывается из-за побега Чусова. Уже он предвкушал, как будет делать доклад в конференц-зале гостиницы «Американа», где намечены были слушания докладов директоров и начальников самых известных тюрем, после чего обещано было по культурной программе «Траурное собрание» в память о погибших бойцах правоохранительных органов всех стран, а потом коктейль-раут, и вот на тебе — Чусов сбежал.

— Я с вами, по-видимому, не еду — когда вы гуляли, у нас заключенный совершил побег, — словно провинившийся школьник, буркнул полковник. — У вас есть какие-нибудь пожелания по секунданту?

— Есть! — оживился аспирант, вспомнив визит Шелковникова. — На меня благотворно влияет новенький развозчик баланды.

Родин недовольно скривился.

— Ну зачем вы так, это не баланда, это обед или ужин, как правило, из трех блюд и даже из четырех, по норме. У меня не как в других тюрьмах, рацион соблюдается как в аптеке. Агафонов, кто вчера был на развозе вечернего пайка?

Капитан вспоминающе захлопал глазами и, трудясь мыслью, задвигал бровями.

— Что, не помнишь? — начал срывать на нем зло Родин. — Бардак у тебя в карауле. Бойцов не знаешь по фамилиям.

— Да он только второй день у нас, — начал оправдываться Агафонов и вдруг радостно возопил: — Вспомнил, товарищ полковник, Шелковников!

Родин на минуту задумался.

— Значит так, этого Шелковникова отдать под трибунал, потому что секундант по уставу должен быть заключенным.

— За что? — обмяк Агафонов, пытаясь что-то возразить начальнику, потрясенный его жестокостью.

— За то, что как только он появился в тюрьме, случилось ЧП. Впервые за сто лет из Бутырок бежал арестант. Потом разберемся! Может быть, он и не виноват. Выполнять! — прервал Родин дальнейшие сомнения капитана Агафонова.

Недобежкин, который таким образом получал в свое распоряжение секунданта, решил сделать заявление:

— Товарищ полковник, я понимаю, что вы абсолютно не виноваты в побеге, только благодаря вашей моральной поддержке я выиграл бронзовый поединок, вы, можно сказать, мой тренер, так что без вас я в Америку не полечу. Можете — доложить это министру.

— Спасибо, товарищ Недобежкин! — проникновенно отозвался Родин, с чувством пожав арестованному руку.

— Гражданин… — поправил его аспирант.

— Нет, товарищ Недобежкин, — пояснил Родии. — Еще суд не подтвердил вашу виновность. Я доложу начальству о вашем заявлении.

Родин и капитан Агафонов покинули камеру Вскоре ничего не подозревающему Шелковникову предъявили обвинение в разглашении государственной тайны, в соучастии организации побега заключенного, а также в нарушении норм выдачи арестантского пайка — оказывается, в тот вечер в пищевые отходы, как показали свидетели — младшие сержанты Иванов к Калавдаров, были пущены доброкачественные продукты. Не состоявшегося тюремщика переодели в полосатую арестантскую робу, разрешив из личных вещей взять только пустой кисет в память о папе — участнике Великой Отечественной войны, как со слезами в голосе объявил арестант-бомж, да крошечного желтого цыпленка.

— Он без меня погибнет, товарищ Агафонов, — жалостливо всхлипнул Витя, пряча сына «поволжского немца» в карман.

Агафонов, понимая, что странноватый новобранец внутренних войск арестован «совершенно случайно», разрешающе махнул рукой.

— Бери, может, зажаришь его в Америке.

— В Америке? — воскликнул бомж. — Меня отправляют отбывать срок в Америку?

Агафонов, поняв, что случайно проговорился, добавил:

— Держи язык за зубами, ты будешь секундантом у Недобежкина.

— У Недобежкина? — радостно захлебнулся верный клеврет.

— Ты что, знаешь Недобежкина? — начал наступать капитан на разжалованного рядового.

— Его все в тюрьме знают. Только и говорят: «Недобежкин, Недобежкин!»

— Ну ладно, пошли, салага!

Капитан Агафонов повел Витю к бронированному микроавтобусу, где его уже ожидал бронзовый призер, наконец-то соизволивший переодеться в такую же, как у Шелковникова, только лучшего качества, полосатую тюремную робу с вышитым гербом Советского Союза на груди.

— Тебя как звать? — для конспирации спросил он новоиспеченного арестанта.

— Витя, Шелковников. А вас?

— Недобежкин, Аркадий Михайлович. Можешь просто звать меня Аркадием, — аристократ — аспирант-арестант снисходительно протянул арестант-бомжу руку. Тот радостно вцепился в нее.

— Нет, нет, что вы, как можно, Аркадий Михайлович, вы такой великий человек, а меня зовите на «ты», просто Витей.

— Разговорчики! — не очень строго рявкнул Агафонов, желая выслужиться перед Родиным, садящимся в микроавтобус рядом с шофером. В Министерстве внутренних дел решили, что ему лучше лететь вместе с претендентом, чтобы при случае спросить с него сразу за все. И откуда только высшее начальство заранее узнает, что неприятностей будет много и лучше подставить под них одного человека?

Микроавтобус в сопровождении двух автомобилей охраны незаметно для жителей столицы проскользнул по московским проспектам в аэропорт Шереметьево и остановился у огромной летающей тюрьмы.

Как известно, ужасный тоталитарный режим, успешно разрушаемый перестройкой, придумал много жестоких способов подавления личности, и одним из этих средств были летающие тюрьмы для перевозки особо опасных или особо привилегированных преступников. Иногда, правда, эти тюрьмы использовались для рейсов за рубеж правительственных делегаций, потому что незначительные переоборудования позволяли почти мгновенно превращать тюремные камеры самолета в комфортабельные салоны.

— Аркадий Михайлович, прямо как в президентском самолете! — изумился Шелковников, утопая в плюшевом кресле тюрьмы.

Вдруг он подскочил с места, взглянув в иллюминатор.

— Гляньте, какие бабы подвалили.

Недобежкин посмотрел в иллюминатор. К самолету подкатили два шикарных автомобиля из породы «кадиллаков». Из блещущего чрева первого на бетон высадились три дамы в черных очках и под загадочными вуалями. Две из них явно третировали третью, которая, хотя и одетая в такой же дорогой костюм, как и первые две, шла походкой падчерицы.

Толстый генерал-майор внутренних войск выбежал навстречу дамам и поцеловал одной из них руку. Даже издали эта рука показалась Аркадию необыкновенно знакомой в своем шикарно-обольстительном жесте, сердце его дико забилось от невозможности проникнуть сквозь тайну их длинных газовых вуалей.

— Я думаю, это опальные жены секретарей ЦК! — выдвинул гипотезу любознательный секундант. — А вон та, которой руку целуют, может быть, даже супруга члена Политбюро. За что же их посадили? — живо интересовался Шелковников. — Конечно, разве они будут мотать срок в наших ИТУ, им все заграничное подавай — номенклатура!

Дамы скрылись из поля зрения двух арестантов, и вскоре самолет поднялся в воздух, неся Недобежкина на Олимп Тюремных игр. Загадка трех женщин так и осталась для него неразгаданной.

 

Глава 15

ЛОС-АНДЖЕЛЕС

«ТОРРИДА»

Всего за десять часов летающая тюрьма совершила перелет, поднявшись с аэродрома Шереметьево, чтобы опуститься у подножия Берегового хребта города Королевы Ангелов, как когда-то назвали свое поселение одиннадцать испанцев и одиннадцать испанок с двадцатью двумя детьми. Может быть, поэтому Лос-Анджелес, который возник на месте этого поселения, был выбран местом проведения Олимпийских игр.

Претендентов на олимпийскую корону разместили в отеле «Амбассадор», самой знаменитей гостинице города. Преступный мир щедро оплачивал игры, и Недобежкину по жребию едва не достался самый знаменитый номер, в котором останавливались президенты Гарри Трумэн, Дуайт Эйзенхауэр и даже Рональд Рейган.

Зато Недобежкин и его верный оруженосец разместились в номере для королей и принцев крови, а также членов двухсот самых богатых семейств, которые правят миром.

— Аркадий Михайлович, неужели принц Чарльз и леди Диана спали на этой кровати?

Шелковников благоговейно снял адмиральские ботинки, специально для него за два часа до вылета купленные в Военторге капитаном Агафоновым, и с мольбой в голосе попросил Недобежкина:

— Можно, я хотя бы секунд пять полежу на ней, для истории?

— Конечно, полежи! — разрешил Недобежкин, обернувшись к полковнику Родину.

— А что ж, охрана так и останется торчать в комнате? Если они будут действовать мне на нервы, я могу завтра и проиграть.

— Нет, нет, Аркадий Михайлович, это же Америка! — радушно отозвался тюремщик Родин, — Мы будем по периметру, как положено. Да вы не волнуйтесь, тут вся гостиница нашпигована секьюритименами, фифти-фифти: половина гангстеры, половина ихние вертухаи, наших — кот наплакал, только те, что с вами прилетели — всего двадцать восемь человек. Ну я пошел посты проверять, а вы отдыхайте Если вам нужно будет потренироваться, ради Бога, осторожно. Главное, исторический фарфор не бейте.

Недобежкин сделал повелительный жест рукой, останавливая нравоучения полковника.

Как только Родин исчез в дверях, Шелковников достал го кармана желтого цыпленка, поставил его на стол палисандрового дерева и, насыпав крошек из пятерни на полированную поверхность, улегся поверх нежно-голубого покрывала, блаженно закатив глаза.

— Как вы думаете, у них предусмотрена культурная программа? Если бы еще нас отвезли на студию «XX век — Фокс», и в ресторан «Браун-Дерби», где собираются знаменитости Голливуда, я был бы счастлив. Вы знаете этот ресторан? Говорят, он в виде шляпы. Вот бы в нем поужинать с артисткой. Шикарно здесь! Интересно, а короли берут на память себе некоторые предметы? Вот, скажем, статуэтка «Бенджамин Франклин показывает громоотвод», если как сувенир взять ее с собой, сразу хватятся или нет?

Недобежкин, не слушая болтовню своего секунданта, уселся а мягкое кресло и задумался. Завтрашний бой должен был дать ему свободу или стоить жизни.

Тюремные Олимпийские игры пока решено было проводить только по трем видам спорта: поднятию тяжестей, шахматам и боевому искусству. Представители заключенных, входившие в оргкомитет, настояли именно на этих трех видах спорта. Программа поднятия тяжестей должна была, по их мнению, способствовать улучшению тюремного пищевого рациона. Шахматы считались необходимыми для развития интеллекта.

— Если бы мы могли рассчитать, как в шахматах, все свои ходы, разве бы мы оказались за решеткой! — на разных континентах в один голос заявляли заключенные Стив Хэмиган и Иван Гора.

Кроме того, советские представители требовали, чтобы финальные бои по каратэ проводились до естественного победного конца и с применением подручных средств.

О пожеланиях специалистов доложили только что избранному Президенту СССР, и он позвонил в Вашингтон бывшему актеру Голливуда. Празднично-приподнятым голосом он осведомил того, что советская тюремная общественность требует, чтобы финальные бои по каратэ проходили до естественного победного конца и с применением подсобного оружия.

— О'кэй, Майк, я согласен, — ответил американский президент. — А у вас ребята в тюрьмах соображают, что к чему. Наши предприниматели и промышленники будут в восторге от их предложений по оружию — это сулит хороший бизнес. Надо только как-нибудь красиво назвать новые Олимпийские игры, чтобы нас не обвинили, будто мы возрождаем гладиаторские бои. Ты не возражаешь, если мы для прессы и общества защиты животных назовем игры «Торридой»?

— «Торрида»! Мне это название нравится, думаю, возражений с нашей стороны не будет. Наш народ любит красивые иностранные слова Значит, все о’кэй, Ронни?

— О’кэй, Майк!

Так была решена судьба Недобежкина.

Накануне прилета Аркадия в Лос-Анджелес определились чемпионы по первым двум видам спорта. Русские пока лидировали на играх. Виктор Пархоменко, с особой жестокостью изнасиловавший в парке им. Горького гипсовую фигуру «Женщины с веслом» и получивший за это десять лет, оторвал от пола груз в две тонны, а Иосиф Смысловский выиграл в шахматы у Гарри Фишмана, из чего доктор Харпер — эксперт братьев Ортега — сделал вывод, что центр преступного мира перемещается в Советский Союз и вскоре там ожидаются самые высокие доходы от новых рынков сбыта наркотиков и незаконной деятельности.

Взлетные полосы международного аэропорта в Эль-Сегундо накалились от приема иностранных авиалайнеров, высаживающих все новые и новые партии миллионеров и капитанов преступного мира, заказавших баснословно дорогие билеты на «Торриду», которая должна была состояться на открытом стадионе «Доджер». Из багажных отсеков самолетов-гигантов выкатывались бронированные «роллс-ройсы», «кадиллаки» и «мерседесы». Туристы, почти все в черных защитных очках — в Лос-Анджелесе триста шестьдесят пять дней в году светит солнце — брали под руку своих ослепительных блондинок и рассаживались по лимузинам, уносящим их в сторону Элизиан-парка.

Этих игр давно ждали. Вся подготовка к ним велась в страшном секрете. Главари сицилийской мафии, короли наркобизнеса, сегуны японской якудзы, ваны гонконгских кланов, настоятели филиппинских преступных сект, паханы советских воров готовились к эпохальному событию — торжественному открытию первых в мире Тюремных Олимпийских игр, для непосвященных названных «Торридой».

Между полицейскими силами и преступным миром напряжение достигло кульминационного предела, и наконец было достигнуто соглашение о временном перемирии. В этом перемирии был весь пафос и смысл проведения игр. «Мы верим, что недостижимый пока вечный мир между силами преступности и органами правопорядка все-таки может воцарится, если все участники нашего праздника сконцентрируют на этой благородной идее всю свою добрую волю», — примерно так с энтузиазмом выразил идею новых Олимпийских игр русский президент. И вот наконец-то должен был наступить момент, когда на лос-анджелесском стадионе «Доджер» на трибунах бок о бок с директорами самых больших тюрем сядут самые известные преступники, начальники управлений по борьбе с наркобизнесом окажутся в соседстве с главарями медельинского картеля, а высшие чины министерств внутренних дел будут ожидать начала зрелища плечом к плечу с русскими ворами в законе.

Около одиннадцати часов утра полковник Родни с группой американских полицейских вывели Аркадия с его секундантом на крышу гостиницы «Амбассадор», где уже была приготовлена большая никелированная клетка и стоял готовый к взлету транспортный вертолет ВВС США.

— Аркадий Михайлович, — взмолился Родин, утративший всякую полковничью солидность из-за желания завоевать симпатии американцев, — не сочтите за оскорбление, но организаторы хотят устроить грандиозное шоу. И просят, чтобы вы опустились на стадион в клетке. Генерал ВВС Доусон клянется, что это абсолютно безопасно. Вы застрахованы на миллион долларов.

Полковник сунул под нос аспиранту радужную бумажку.

— Родина не забудет вашего самопожертвования! Вот страховочный полке. Вашего секунданта тоже застраховали на сто тысяч. Десять процентов выплачивают сразу же за моральный ущерб.

Аркадий, не говоря ни слова, хмуро отодвинул полковника от клетки и вошел в блестящую на солнце западню. Шелковников боязливо проскользнул вслед за своим хозяином.

— Вот это ты молодец! — умилился Редин. — Как только мы вернемся домой, обещаю сразу же представить тебя к сержанту и отправить в школу прапорщиков.

— Служу Советскому Союзу! — сощурился секундант-бомж, прикладывая ладонь к арестантской шапочке с вышитым ка ней гладью государственным гербом.

Военный вертолет ВВС США, поднявшей в воздух советских зэков-олимпийцев, понес их к стадиону. Аркадий увидел под собой огромный город, простиравшийся на много миль от морского зализа Санта-Моника до гор, виднеющихся на горизонте. Где-то тут, под ногами, были разбросаны всемирно известные киностудии, гиганты автомобильной и авиационной промышленности, знаменитый район Беверли Хиллз, где живут миллиардеры. Аспирант таращился на крыши построек, пытаясь угадать, над какими кварталами они проносились.

Стадион «Доджер» сверху показался олимпийскому спортсмену тарелкой с отбитым краем. Он скорее походил ка древний космогонический храм майя, чем на спортивное сооружение Стоянки автомобилей, окружавшие его аккуратными секторами, с высоты птичьего полета походили на астрономическую градуировку для определения звездных циклов.

— Смотрите, Аркадий Михайлович! — воодушевился Шелковников. — С одной стороны нет трибун, это чтобы солнце не слепило зрителям глаза. Во дают американцы, надо же до такого додуматься! А вон Голливуд! Смотрите, Голливуд!

Секунданта так и распирало от радости, что по страховочному полису он получит десять тысяч долларов за моральный ущерб. Хотя какой там моральный ущерб — в комфортабельной клетке по ветерку пронестись над Лос-Анджелесом!

«Меня везут, можно сказать, на казнь, а они радуются жизни. Один сует в нос страховочный полис, другой восторгается Голливудом! — с горечью подумал аспирант. — Что ж, не буду их осуждать, когда-нибудь каждый человек останется один ка один со смертью».

Вертолет, демонстративно сделав несколько кругов над стадионом, опустился на одной из трибун на площадку, от которой до арены через все ступеньки сбегала красная ковровая дорожка. На противоположном, западном конце стадиона он увидел такую же клетку, от которой к полю тоже тянулся длинный алый ковер.

По-видимому, приветственные речи президентов и председателя Тюремного Олимпийского комитета уже быт произнесены до прилета русского спортсмена-преступника. Аркадий оглядел публику, и у него даже закружилась голова от обилия красивых женщин, сверкающих драгоценностями. Почти все мужчины держали в руках большие полевые бинокли, дамы играли перламутровыми подзорными трубами. Служители в красно-желтых парадных униформах открыли створки клетки и внесли трон для претендента на олимпийское золото и скамеечку для секунданта Рядом, на маленьком столике, положили бинокли: большой — для чемпиона и поменьше для его секунданта.

Аркадий поднял бинокль и навел его в центр поля, где в виде римского трофея стоял огромный, в три или в четыре обхвата, деревянный столб, увешанный сверкающим на солнце оружием.

— Вот чем должны мы будем убивать друг друга на потребу публики! — усмехнулся Аркадий, разглядывая копья и секиры. Он перевел бинокль на противоположную, западную сторону стадиона где в такой же клетке, с ковровой дорожкой, сбегающей к арене, должен был находиться его соперник. Им оказалась высокая негритянка в набедренной повязке, унизанная яркими бусами и браслетами. Лицо ее скрывала маска, настолько страшная и уродливая, что у Аркадия захолонуло сердца Его чуть не вырвало.

— Маска Черной Смерти! — сокрушенно выдавил из себя секундант, примостившийся с биноклем у ног претендента — Аркадий Михайлович, вы справитесь, ей-богу, справитесь, не верьте моим словам, что я вам наговорил в тюрьме. Вы обязательно победите!

Что мог еще сказать верный оруженосец в подобной ситуации?

— Значит, мне придется драться с женщиной! — усмехнулся аспирант, пытаясь справиться с внезапным страхом, который ка него нагнал оскал маски.

На стадионе царило праздничное оживление. Полковник Родин чувствовал себя именинником. Он сидел в ложе рядом с директором Синг-Синга Харви Лоусом и должен был через переводчика передавать ему соболезнования за неудачу американского тяжеловеса Стива Хэмягана:

— Знали бы вы, мистер Лоус, сколько неприятностей нашей тюрьме принес этот бандит, что сегодня будет выступать на арене, вы бы поняли, как я вам сочувствую. Уж как бы я был рад, если б ему свернули шею.

Родин тяжело вздохнул, скрывая гордость за своего заключенного. Мэтр Харви Лоус сдержанно кивнул русскому полковнику:

— Надеюсь, господин Родин, так и случится в финале.

Началась культурная программа На залитом солнцем пандусе выстроился хор имени Пятницкого, на арене показался ансамбль «Березка» и принялся водить хороводы. Дружно грянули звонкие бабьи голоса:

«Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла. Люли, люли, стояла!»

У Аркадия отлегло от сердца, и на глаза навернулись слезы. Хороводы, проделав все мыслимые и немыслимые комбинации разворотов, «змеек» и «ручейков», под оглушительные аплодисменты утекли в арки служебных помещений. Хор, допев «Калинку», разом смолк и, словно когорта отступающего римского легиона, перестроившись в порядке, покинул пандус.

— Русский чемпион, одержавший победу над знаменитейшим китайским чемпионом Линь Чунем, приветствует высокое собрание! — крикнул Майкл Джексон, комментирующий игры.

Стадион взорвался рукоплесканиями.

Аркадий поднялся с трона и поднятыми руками сердечно поприветствовал ликующие трибуны. Шелковников привскочил с табуретика, но, запнувшись, свалился со ступеньки, чем вызвал дружелюбный хохот, сразу завоевав симпатии публики.

В этот момент до слуха аспиранта донесся рокот тамтамов. На арену стали выходить африканцы. Воины племени угудугов с копьями и щитами под грохот барабанов выстраивались для ритуального танца. Звук барабанов все усиливался, заглушая еще звеневшее в ушах Аркадия:

«Во поле кудрявая стояла, Люли, люли, стояла!»

Негритянка на западной стороне стадиона «Доджер» поднялась с трона и, сняв с головы Черную маску, передала ее своей секундантке, тоже негритянке. Аркадий, во все глаза глядя в бинокль, ожидал увидеть ее лицо, но под первой маской оказалась другая, из улыбающегося золота.

Майкл Джексон крикнул в микрофон:

— Перед вами всемирно известная преступница, скрывающая свое лицо под Маской Черной Смерти! Лолита Мороро! Ее срок заключения исчисляется четырехзначной цифрой.

По-видимому, Лолиту хорошо знали на трибунах, а может быть, из-за того, что она была женщиной, стадион заревел как сумасшедший.

— Только потому, что восемь стран сразу оспаривают право посадить ее на электрический стул, она до сих пор жива, — восторженно сообщил знаменитый рок-певец. — Ради успеха новых Олимпийских игр, ради развития демократии и защиты прав человека страны-организаторы подтвердили свое решение. Если Маска Черной Смерти станет олимпийской чемпионкой, ей будет даровано полное прощение и сна сможет стать полноправной гражданкой любой страны. Призовой фонд в сто миллионов долларов позволит ей покончить с преступлениями и вести честную жизнь.

Черная Маска под аплодисменты необыкновенно грациозной походкой, в такт ритуальным барабанам, начала сходить по ступенькам, устланным ковром. Угрожающе вращая бедрами и загадочно сверкая улыбкой золотой маски на лице, она очутилась в толпе воинов угудугов и стала исполнять танец с двумя огромными бешено извивающимися удавами. После танца Лолиты угудуги провозгласили Мороро своей Богиней и под бой барабанов с удавами на шеях скрылись за барьерами ограждений, оставив международную преступницу одну посреди зеленого поля.

«Во поле кудрявая стояла, Люли, люли, стояла!» 

— продолжало звучать в мозгу русского преступника.

— Все предыдущие поединки черная супер-звезда каратэ закончила смертельным исходом! — объявил Майкл Джексон.

Лолита Мороро оказалась в центре арены, рядом с трофеем, увешанным оружием. Аркадий подумал, что сейчас наступит его очередь спускаться на поле. Но Майкл Джексон объявил, что Лолита Мороро хочет поучаствовать в культурной программе и показать публике картинки из римской истории.

— Выпустите льва! — несколько женственным голосом выкрикнул выдающийся певец.

И сейчас же на арену с диким ревом выбежал огромный лев и замер шагах в тридцати от центрального сектора.

— Кто хочет убедиться, что лев не ручной, может попробовать перебежать арену. Тысяча долларов тому, кто пересечет поле!

Несколько смельчаков бросились на арену. Это были молодые люди, по виду пуэрториканцы.

— Откуда среди такой публики взялись пуэрториканцы? — удивился аспирант. — Значит, все заранее подстроено?

Юноши бежали с разных концов арены. Однако мощный хищник, словно расчетливый гладиатор, подождал, когда они поравняются друг с другом, и кинулся на одного из них Короткий удар лапой, и бегун замертво свалился на траву, а желтый разбойник Сахары, делая гигантские прыжки, подскочил к другому пареньку, еще удар, и вскоре несколько фигурок, корчащихся от боли, со стонами катались по полю. Женщины на трибунах, еще не привыкшие к такого вида зрелищам, завизжали.

Лолита Мороро, сверкая маской, неторопливо подошла ко льву. Зверь бросился на чернокожую женщину, но та, как когда-то Аркадий в схватке с тигром Линь Чунем, прыгнула ему за спину. Начался поединок безоружной Мороро с гигантским львом. Всего минута понадобилась негритянке, чтобы оседлать чудовище и подскакать на нем к трофейному столбу. Аркадий, оторвавшись от окуляров бинокля, краем глаза отследил женщину на трибуне — жену младшего из братьев Ортега, Молоденькая колумбийка в изумрудах, заливаясь слезами радости, что-то кричала Лолите, требуя от нее не то смерти, не то пощады зверю.

Лолита Мороро осторожно спустилась со спины льва, медленно подошла к столбу и сняла с него кистень. Держа вытянутой перед глазами животного левую руку, она, как бы гипнотизируя зверя, вдруг нанесла ему по широченному лбу удар кистенем.

Потрясенные смелостью и жестокостью международной преступницы, трибуны неожиданно замерли, а потом взорвались воплями одобрения. Лев упал на передние лапы и бездыханный свалился на бок. Служители в красно-желтых униформах крючьями подцепили животное и поволокли к трибунам, несчастных юношей, польстившихся на легкий гонорар, положили на носилки и унесли за ограждение, где их уже ждали машины «скорой помощи».

Майкл Джексон попросил на арену русского претендента

«Люли, люли, стояла, Люли, люли, кудрявая стояла!» —

никак не отпускала аспиранта заунывная мелодия.

— Аркадий Михайлович, с Богом, ни пуха ни пера! — зашептал побелевшими губами секундант.

Аспирант на прощание сжал Витино плечо и, скинув полосатую куртку с гербом СССР, в одних арестантских брюках стал спускаться по красной ковровой дорожке. Слои шелковые панталоны и туфли на высоких каблуках с одной бриллиантовой пряжкой он все-таки оставил в номере «Амбассадора». На его ногах красовались грубые тюремные ботинки с заклепками.

Аркадий подумал, что сейчас начнется его схватка с Мороро, ко негритянка, даже не посмотрев в его сторону, начала по кроваво-красной дорожке подниматься на свое место в центре западных трибун. Когда она села на трон, Аркадий понял, что поучаствовать в «римских картинках» предлагается и ему.

Вдруг стадион как бы взорвался, тысячи окуляров, играя на солнце, устремились на русского заключенного. Аркадий обернулся, ища причину радости трибун, и остолбенел от изумления. Прямо на него бежал огромный носорог, упрямо опустив голову. Из-под толстых ног в стороны разлетались кусочки хорошо ухоженного дерна. Что-то разозлило тупое животное, и оно явно собиралось выместить едою злобу на арестанте. Стадион ахнул, решив, что бивень сейчас подденет остолбеневшего человека в полосатых брюках, но в самый последний момент тот метнулся в сторону.

— Что за чертовщина! — падая лицом в трехсантиметровую травку, разозлился аспирант, чувствуя, что бок носорога, слегка задевший его, словно наждаком содрал кожу с его плеча — Какая подлость, могли бы они хоть предупредить меня.

Зверь, словно новейший тяжелый танк, с удивительным проворством развернулся вокруг своей оси и вновь ринулся на свою жертву, Аркадий по-собачьи, даже не успев привстать с четверенек, отпрыгнул в сторону. На трибунах засмеялись. Шелковников в никелированной клетке, ища сочувствия, огляделся по сторонам, пытаясь найти того, кто бы мог защитить светлую личность от бездушного убийцы в роговом панцире, но на лицах публики читалась только восторженная жажда крови.

Недобежкин, забыв про спасительный кнут, побежал к трофейному столбу, надеясь схватить для самозащиты какую-нибудь пику, Две тонны мяса, сотрясая землю, погнались за ним. Тяжелая обувка свалилась с нош беглеца, и он, запнувшись о проклятый ботинок, пропахал носом поле. Мастодонт вместо того, чтобы растоптать упавшего, проскочил над распростертым телом и, сделав полукруг, зашел ка последний вираж. Аркадию пришла в голову спасительная мысль: заставить врезаться животное своим рогом в столб. Он сделал несколько прыжков к трофею и встал к нему спиной, спокойно глядя, как убийца, садящий за амбразурами носорожьих глаз, целится огромным рогом прямо ему в сердце.

«Золинген!» — выхватил мозг фирменную немецкую надпись на острие огромной секиры, прикрепленной к столбу.

«Золинген, это, сынок, лучшая в мире сталь для бритв» — засмеялся в его голове мужик в летных галифе, помазком намыливая ему нос и раскрывая опасную немецкую трофейную бритву.

— На, ешь морковку! — крикнул отцовским голосом аспирант и, как ас, пропуская над собой в мертвой петле вражеский истребитель, нажал на гашетку в мозгу. — Золинген! — выхватил он из стойки с оружием секиру.

Животное страшным ударом расщепило надвое бревно трофейного столба и застряло в нем рогом.

«Золинген!» — сверкнула на солнце готическая надпись и, прочертив огромный полукруг, словно бритва через гигантский кусок сливочного масла, прорубилась через бронированную роговым наростам шею животного, отделив голову от туши.

Стадион замер.

Аркадий, отбросив секиру, вырвал застрявшую рогом в столбе гигантскую голову и невероятным усилием воли поднял ее над собой. Из отрубленной головы, как вино из разбитой бочки, на голое тело победителя хлестала кровь.

— Видали?! Видали'?! — в слезах заорал на весь стадион Шелковников, сотрясая руками стальные прутья клетки.

Федор Петрович Зверев, он же Чума, в черных защитных очках размером с блин, устроившийся во втором ряду над клеткой, с удовлетворением негромко отозвался:

— Видали, сынок, видали!

На трибунах началось безумие.

— Браво! Браво!

Лолита Мороро, в ярости от такого фантастического успеха русского претендента, уже сбегала по ковровой дорожке, прыгая через несколько ступенек. На голове ее раскачивался плюмаж Маски Черной Смерти.

— Трубите фанфары! Бейте гонги! — надрывались динамики женским голосом Майкла Джексона. — Начинается финальная схватка «Торриды»!

Мороро выдернула из стойки трезубец и схватила металлическую сеть. Словно римский ретиарий, она, после нескольких обманных движений, накинула ее на победителя носорога, который едва успел отшвырнуть в сторону отрубленную голову. Смерть русского претендента казалась неминуемой — он запутался в сети. Все произошло в какие-то несколько секунд. Мороро наступила на Аркадия ногой и вопросительно обернулась на трибуны.

И тут Шелковников, сунув руку в карман, достал «поволжского немца». Желтый цыпленок недоуменно уставился на своего хозяина.

— Действуй, Иван, как тебе отец велел!

— Я летать не умею, — защебетал «поволжский немец».

— Не рассуждай! Лети! — скомандовал Витя и подбросит цыпленка в воздух.

— Смерть ему! Смерть! — раздалось на трибунах, словно на них сидел римский плебс, а не цивилизованные короли преступного мира и самые известные супермодели лучших столичных домов высокой моды. Большие пальцы тыкали вниз.

Желтый комочек перекувырнулся на лету через голову и как-то неумело, криво спланировал и, сев негритянке на макушку, тюкнул клювом в темечко, Маска Смерти, уже занесшая свой трезубец, чтобы заколоть своего запутавшегося в сети соперника, выронила оружие и упала в обморок.

Аркадий успел выпутаться из сети и потянулся рукой к расколотой надвое ударом носорога стойке с оружием, но пришедшая в себя Лолита отшвырнула его ударом ноги наземь и набросилась на Аркадия, пытаясь задушить его голыми руками. Между соперниками качалась смертельная борьба. Негритянка, казалось, вот-вот должна была победить. «Поволжский немец» снова подлетел к Маске Черной Смерти и, не зная лучшего способа испортить дело, начирикал на нее желтовато-жидким петушиным поносом, после чего полетел к своему хозяину и юркнул к нему в карман. Все произошло так неожиданно, что публика, и в особенности рефери, не отреагировали на это происшествие.

Как и предупреждал Голубой Нилыч Агафью, после соприкосновения с петухом, Маска Смерти еще какое-то время хорохорилась, но, когда над нею так надругался цыпленок-петушок, она потеряла всю свою силу и сразу же руки негритянской преступницы, сжавшиеся на горле Аркадия, ослабли. Аркадий сорвал маску со своей соперницы вместе с париком густейших негритянских волос.

— Вот как? — вскрикнул он.

Водопад роскошных золотых волос обрушился на плечи соперницы, и он увидел испуганное лицо Элеоноры Завидчей.

— Элеонора?! — воскликнул Аркадий и мертвой хваткой сжал стан сразу же обмякшей женщины, которую потеря инкогнито лишила и силы, и боевого духа.

Публика и рефери подались вперед, увидев, что русский преступник влюбленно целует золотоволосую международную преступницу, которая даже на Олимпийском чемпионате прибегла к хитростям и обману. Раздались возмущенные крики, но они потонули сначала в нестройных, а потом все в более громких криках: «Браво!!! Браво!!!» Вдруг никому не захотелось, чтобы в этой схватке был победитель, нервы у всех были напряжены до предела, и неожиданная развязка поцелуями показалась большинству зрителей и судей единственным возможным окончанием этого изощренно-жестокого празднества.

Клара Ортега, двадцатидвухлетняя жена барона колумбийского картеля, у которой зуб на зуб не попадал от пережитых волнений, счастливо захлопала в ладоши:

— Хочу, чтобы они оба были чемпионами! Прикажи судьям, чтобы они сделали их чемпионами! Хочу, чтобы они поженились! Давайте поженим их! — капризно бросилась она на шею своему сентиментальному супругу.

Майкла Джексона, сидевшего с микрофоном в руках в ложе рядом с ложей Ортега, осенила идея, и он, приветствуя обнимающуюся пару, вскричал:

— Свободный мир приветствует вхождение России в Международное сообщество. Пусть война с преступностью закончится как на нашей арене, — любовью! Аплодисменты золотой паре олимпийских чемпионов! Ура!

Трибуны снова взорвались радостными, неистовыми, совершенно безумными аплодисментами, и коллегия судей поняла, что преступный мир, собравшийся на стадионе «Доджер», просто разорвет их на мелкие клочки, если они отложат поединок или вынесут другое решение, чем то, которое так удачно подсказал выдающийся рок-певец.

Завидчая, потерявшая изготовленную Агафьей маску, которая одна только и давала ей неистовую ярость и силу, поняла, что ее игра проиграна. Она не смогла одолеть Недобежкина в бою, чтобы по всем правилам рыцарского искусства отнять его волшебное кольцо. Более того, Элеонора лишний раз убедилась во всесилии оловянного кольца, которое оказалось сильнее чар бабы-яги, и ей еще больше захотелось овладеть этим сокровищем.

Близость к любимой женщине, возможность снова обнять ее, пусть даже после такой дикой схватки, скова оживили в Недобежкине страстное желание обладать Элеонорой.

Аркадий с Элеонорой стояли в обнимку рядом с расколотым столбом, возле которого бивнем вверх лежала трубленная голова носорога, в чьем маленьком красном глазу играл солнечный луч. Элеонора без те ли брезгливости левой рукой обнимала измазанное носорожьей кровью голое тело своего противника, уже влюбленно глядя в глаза своего победителя. Солнце отражалось в ее пышных волосах.

«Люли, люли, стояла, Люли, люли, кудрявая стояла!» —

наконец-то смолкла в мозгу олимпийского тюремного чемпиона плачущая мелодия.

Крепко держа кисть Завидчей, он правой рукой пытался сдерживать толпу беснующихся поклонников, прорвавших кордоны полиции и выскочивших на арену.

«Я свободен! — ликовал про себя Аркадий. — Теперь я смогу добиться любви этой необыкновенной женщины. Она будет моей. Я завоевал ее в смертельном поединке».

— Аркадий! Мы скова вместе, — пела ему на ухо коварная сирена полушепчущим контральто, легко доходящим до души через весь шум и крики восторженных фанатов новых знаменитостей. — Ты видишь, сама судьба хочет, чтобы мы, несмотря на все препятствия, были вместе.

Она не каялась за то, что произошло в Архангельском, она словно забыла о том, что всего десять минут назад хотела проткнуть его трезубцем, забыв, как превращала Аркадия в неодушевленный предмет, а потом пыталась уничтожить его тысячами оборотней и чудовищ. Голосом вещей птицы она уже прямо здесь, в толпе галдящих поклонников, сулила глупому московскому аспиранту блаженство на Болгарских островах, вибрациями своих речей рисуя картины закатов на берегах Адриатики, где они за столиком у самой кромки ласкового прибоя будут пить шампанское, и золотая пробка уже целилась в него из зеленой бутылки, леденеющей в серебряном ведерке, готовая выстрелить в безумное влюбленное сердце.

А тем временем их, такую прекрасную пару олимпийских чемпионов, подхватили руки самых жестоких убийц и самых удачливых сыщиков и по воздуху понесли к пьедесталу, уже установленному напротив центральной трибуны. Аркадий и Элеонора вместе ступили на верхнюю ступеньку.

Увидев своих любимцев, вдвоем в обнимку стоящих ка вершине почетной лестницы, трибуны возликовали. Это был триумф объединения и примирения сил преступности и правопорядка У всех на глазах были слезы. Выяснилось, что международная преступница — гражданка Соединенных Штатов Америки. Во всяком случае так решила коллегия арбитров, члены которой были не только специалистами по спорту, но и экспертами в области международного криминального права.

Гарри Хилтон — сенатор и мультимиллионер, председатель судейской коллегии, сказал речь, закончив ее словами:

— Сегодня великий день, любовь победила вражду, любовь победит преступность. Да благословит Бог союз между Россией и США! Спорт молотом демократии сбил оковы с россиянина и американки, сделал их свободными через соблюдение прав человека, поставил на стезю добродетели и обвенчал единой олимпийской медалью. У Тюремных Олимпийских игр — великое будущее. Да здравствует «Торрида»! Пусть наши игры происходят втайне, а их благие результаты будут явными. Да благословен будет вечный союз между Россией и Соединенными Штатами Америки. Сегодня мы празднуем общую победу двух выдающихся спортсменов россиянина Аркадия Недобежкина к американки Лолиты Мороро!

Аркадий хотел было возразить с пьедестала, что Элеонора тоже русская, но Завидчая остановила его, пропев своим необыкновенным голосом:

— Оставь их, Аркадий, будем выше этого. Дело не в мелочных фактах! Достаточно, что мы знаем истину, зачем посвящать в нее других?

Под оглушительные аплодисменты Гарри Хилтон водрузил на склоненные шеи бывших заключенных одну общую золотую медаль на муаровой ленте Наступила торжественная тишина. Право первого гимна Аркадий уступил своей возлюбленной. Вслед за американским прозвучал гимн СССР, и оба флага, поднятые одновременно, затрепетали над несколькими десятками тысяч самых преступных и самых законопослушных граждан всего мира.

Вскоре обоих чемпионов, уже свободных граждан, повели под эскортом поклонников в служебную часть стадиона «Доджер», чтобы соблюсти необходимые формальности.

— Мы расстаемся ненадолго, Аркадий! — шепнула ему Элеонора, со значением помахав Вите рукой.

Аркадий настоял, чтобы Шелковинкою тоже пустили в апартаменты, где Тюремный олимпийский комитет должен был вручить ему решение советского суда о его оправдании за отсутствием состава преступления, улик, а также полнейшего алиби.

В просторном кабинете, обставленном современной деловой мебелью без всякой претензии на роскошь, собрались под наблюдением иностранных экспертов представители советской стороны, включая полковника Родина. Председательствовал все тот же аноним с неприятным ледяным лицом, закрытым очками.

— Уважаемый Аркадий Михайлович, еще раз примите поздравления, что вы поддержали честь нашего государства, — «ледяной» встал из-за стола, обогнул его и вяло потряс руку чемпиону. — Однако, как: вы понимаете, будучи теперь полноправным советским гражданином, вы должны доказать свою законопослушность. Как известно, каше социалистическое государство с вашего рождения приняло заботу о вашем воспитании и образовании, поэтому всеми успехами и неудачами вы обязаны всему советскому народу, а значит, и то чемпионское вознаграждение, которое формально полагается вам, должно быть передано ему, то есть в лице государства, всему советскому народу.

— Что за чушь? — возмутился Недобежкин. — Я рисковал жизнью, меня могли убить. А если бы меня убили?

— Тогда бы государство платило пенсии вашим иждивенцам.

— Но государство не потратило ни копейки на мои занятия спортом! — воскликнул чемпион, у которого, как он понял, намеревались отнять его миллионы долларов, те, на которые он хотел начать с Элеонорой новую жизнь.

— Давайте посмотрим, так ли это? — вкрадчиво продолжая аноним, обращаясь как бы за подтверждением своих слов к полковнику Родину, ко второму очкарику и Шелковникову. — Как вы знаете, в обществе существует разделение труда. Вот, скажем, два геолога, утопая в болотах и замерзая в снегах, ищут золотоносную жилу, кстати, тоже с риском для жизни, но повезло только одному. Да, в капиталистическом обществе все вознаграждение достается этому счастливчику, нашедшему золото. Не так в социалистическом обществе, находкой счастливчика в равной степени пользуется и менее удачливый геолог, и весь народ- В этом и заключается преимущество социалистического строя над капиталистическим.

Аркадий почувствовал уязвимое звено в рассуждениях «ледяного».

— Стоп, стоп, не знаю вашего имени-отчества, — обрадованно проговорил аспирант.

— Владимир Степанович Лебедев!

— Очень приятно, — кивнул чемпион, продолжая бороться за свои миллионы. — Однако нашедший задетую жилу получает премиальное вознаграждение.

— Конечно! — слегка растаял Лебедев. — Не все золото, так как недра принадлежат государству, а лишь заработную плату плюс премию за находку.

— Значит, по-вашему, я только разработал для государства золотую жилу в сто миллионов долларов? И какое же вознаграждение мне полагается?

— Раньше или на обычных Олимпийских играх только почет, но теперь, в связи с повышением благосостояния нашего общества, развивая процессы интеграции нашего государства в мировое сообщество, а также учитывая приоритет личности, короче, гам причитается как за сдачу клада — двадцать пять процентов. Призовой фонд, как нам будет известно, составил с учетом всех пожертвований двести миллионов долларов, деленные на два.

— Двадцать пять миллионов долларов! — мгновенно вслух подсчитал Шелковников. — Соглашайтесь, Аркадий Михайлович.

«Ледяной» брезгливо скривил губы, в которых прозмеилось безмерное недовольство судьбой, посмевшей ни за что ни про что кому-то, а не ему отвалить сумасшедшую сумму денег.

— Нет, конечно не двадцать пять миллионов, — остудил он пыл секунданта-бомжа — Здесь огромные налоги, но ваша доля составит значительную сумму в семнадцать с половиной миллионов долларов. Мы их переведем на ваш валютный счет в Центробанке.

Недобежкин понял, что его хотят обмануть и попытался перейти к другому вопросу.

— А где же решение суда о моей непричастности к убийствам и прочей клевете?

— Как только вы подпишете декларацию о добровольной передаче означенных семидесяти пяти процентов в фонд государства на развитие спорта, вы тут же получите решение всех трех инстанций суда, вплоть до Верховного. Как видите, мы не только закрываем ваше дело за отсутствием состава преступления, но и подкрепили его решением судов, так как означенные трупы на поверку оказались учебными гипсовыми скелетами, сокровища, о которых были поданы рапорты — плодом воображения не в меру ретивого участкового, а разрушения Бутырской тюрьмы произошли по ветхости, что и явилось причиной побега арестанта Зверева, и, наконец, охранники, якобы наблюдавшие перестрелку, переведены в другие части.

— Да, да, Аркадий Михайлович, не сомневайтесь! — заверил его радостно перевозбужденный полковник Родин, которому вечером предстояло выступать в конференц-зале отеля «Американа» перед своими иностранными коллегами с докладом о советской пенитенциарной системе — По полной ветхости, о чем я неоднократно подавал рапорты начальству.

— А учебных-то скелетов кто столько разбросал по прилегающей территории? — подкольнул Недобежкин.

— Черт его знает! — удивился Родин. — Ребятня из соседней школы, я думаю. Да разве они сознаются, эти упрутся хуже всяких рецидивистов.

«Семнадцать с половиной миллионов долларов! Это же огромная сумма, — подумал Недобежкин. — Досталась мне почти даром, а за свободу никаких денег не жалко. К тому же остальные пойдут на благо отечества. Что ж, и Савва Морозов благодетельствовал сограждан».

— Я согласен, товарищ, только с одним условием, чтобы заграничный паспорт выдали и моему секунданту. Он человек молодой и должен повидать мир. Без его помощи я бы не выиграл. Согласен даже внести за него в фонд развития советского спорта миллион долларов.

Очкарики всполошились и отбежали в дальний угол. Шелковников, услышав такое заявление своего старшего друга, почувствовал, что слезы навернулись у него на глаза, и правой рукой он в кармане едва не задушил «поволжского немца», который, только из последних сил клюнув своего хозяина в палец, привел его в чувство.

Недобежкину пришлось пожертвовать по настоянию полковника Родина еще сто тысяч на детектор лжи для Бутырской тюрьмы, сто пятьдесят тысяч — на какой-то особый счет Фонда мира, пятьдесят тысяч — на счет Детского фонда и двести пятьдесят тысяч — еще в разные фонды за то, чтобы они с Шелковниковым смогли вырваться с зарубежными туристскими паспортами из цепких лап советской государственной системы и оставить свои доллары в банке США.

— Зря вы, Аркадий Михайлович, дали им полтора миллиона взяток за два паспорта и счет в американском банке, они бы и за сто тысяч наизнанку вывернулись, — шепнул Шелковников, покидая кабинет.

— Как так взяток? Это же на благотворительность.

— Это и есть взятки! — сахарно осклабился бомж.

Как велик мир для только что разбогатевшего человека, пока его еще не опутали паутинами своих щупалец армады приживальщиков и паразитов. «Свобода! — восклицает он. — Вот сейчас пойду и куплю себе роскошный „роллс-ройс“ и покачу куда глаза глядят, захочу — остановлюсь у гостиницы „Империал“ и сниму себе президентский номер, наберу номер телефона и закажу японских гейш, прямо из Киото. Богатство! Ты сделало меня волшебником, я всемогущ, и для меня нет преград». Главное, не утратить анонимность. Но ты купил дорогой автомобиль и расплатился чеком, и вот уже хозяин автосалона узнал твою фамилию и теперь будет следить за тобой всю твою жизнь, надеясь, что каждый год ты будешь покупать у него по новому автомобилю. Ты остановился в «Империале», и вот уже порноинтернационал бьет тревогу: «Аларм! Неизвестный богач! Каковы его вкусы? Предпочитает он блондинок или брюнеток? Шведок или эфиопок? А может быть, ему нужны белорунные манильские козочки?» И вот уже стая невидимых агентов идет по твоему следу, покупает билеты на те же авиарейсы и заказывает номера с тобой по соседству, заговаривает с тобой ласковыми женскими, услужливыми мужскими голосами, в коридорах гостиниц нечаянно натыкается на тебя упругими девичьими грудями или мощными кулаками суперменов защищает тебя от подставных грубиянов. И, наконец, ты обмерен, взвешен, просчитан вдоль и поперек. Известна твоя биография, привычки и даже фамилия девочки, с которой ты сидел за партой в первом классе Ты пока еще наслаждаешься свободой, ты в полной безопасности, тебя охраняют, и ты в пределах разумных трат волен делать все, что пожелаешь, но только потому, что за тебя идет спор между кланами, еще не выяснили, кому будет принадлежать право отобрать у тебя твои деньги. Наконец, лицензия выдана, а охотник все еще медлит, колеблется.

Чего же он ждет? Он дожидается лишь, когда его подручный разработает единственно верный план, за который отвечает головой. Но вот план разработан, и следует либо молниеносная атака, либо методичная блокада, не оставляющая никаких шансов на то, что та останешься владельцем своих денег. Поэтому если вы вдруг сказочно разбогатели, как можно дольше не привлекайте к себе внимания, не швыряйтесь деньгами. Только мнимая бедность может превратить в настоящего волшебника, когда вы будете видеть всех, а вас никто не заметит.

Недобежкин хотел незаметно выскользнуть из королевского номера гостиницы «Амбассадор», надеясь при помощи своего аспирантского английского пожить инкогнито в Лос-Анджелесе, но, как только они с Шелковниковым оказались в коридоре, высокая рыжая женщина и двое молодых людей с ослепительно радостными лицами заградили им дорогу. Аркадий узнал подругу Элеоноры.

— Аркадий, Элеонора Константиновна с минуты на минуту уладит свои дела. Автомобили ждут. А вот авиабилеты на Шри-Ланку. Там пляжи и пальмы, там рай для влюбленных. — Агафья помахала в воздухе длинными разноцветными бумажками. — Нам нужно срочно и тайно исчезнуть из Америки, иначе нас замучают журналисты и международная мафия, Привет оруженосцу!

Баба-яга сделала «козу» Шелковникову. Витя показал золотой зуб в сахарной патоке.

«И снова тройки стоят у подъезда!» — с усмешкой продекламировал Аркадий. — «Чужие люди верно знают, куда везут они меня»…

Аспирант почувствовал, что инициатива вновь уходит от него, но победителю носорога понравилось, как рыжая красавица с бриллиантовым блеском в глазах, элегантно подхватив его под руку, повела к новой ловушке Олимпийский чемпион уже стал понимать эту компанию и правила их игры.

 

Глава 16

ШРИ-ЛАНКА — ОСТРОВ БЛАЖЕНСТВА

Отдыхающие в отеле «Тангерин-бич», в двадцати пяти милях от Коломбо, никогда не забудут своего отдыха. На следующий год все из них любой ценой постараются снова попасть ка Шри-Ланку и будут ужасно разочарованы.

Их не охватит вновь восторженное предчувствие необыкновенной удачи. По-прежнему ароматный воздух будет ласкать лишь ноздри, но не душу Любовники, поклявшиеся встретиться на будущий год где-нибудь на песчаном рифе Берувела-бич или в самом дорогом отеле «Бентото» и весь год предвкушавшие встречу, окажутся раздосадованными друг другом. «Какой пошлый сноб! И об этом человеке я могла мечтать целый год?!» — подумает она в первый же вечер. «Жеманная, бездушная кокетка! — подумает он на следующее утро. — И ради этой женщины я порвал с Мари!»

Поэт, который захочет вновь привезти из Шри-Ланки поэму, за которую всю зиму в Париже друзья превозносили его как нового Рембо, привезет лишь пару вымученных стихотворений, а композитор, которого Цейлон вдохновил на оперу, о котором «Нью-Йорк Таймс» в разделе искусства отозвалась как о «Моцарте нашего времени», на следующий год разочарованно заметит, что скорее всего новый Моцарт оказался лишь Сальери, настолько бескрыл его концерт, которым он ужаснул меломанов музыкальней столицы США в этом сезоне.

Так почему же таким упоительным был июнь того самого года в Шри-Ланке, когда перестройка а СССР достигла своего медового апогея? Может быть, восторженное безумие, охватившее граждан СССР, по переделке своего государства, было вызвано теми же бактериями, вырабатывающими наркотик очарования, которые по неизвестной причине вдруг так безудержно начали размножаться в чарующей атмосфере Цейлона? И все- таки неправы те, кто считает, что «болезнью заразить можно, а здоровьем — нет». Пускай поэт на следующий год и не написал ничего гениального, но зато в предыдущий год родилась его великая поэма «Цейлонская орхидея». Значит, что-то вдохновило его и кто-то дал пищу его душе. И это была, конечно, женщина.

Да, в тот июнь солнце над Коломбо не обжигало, а лунные ночи вдохновляли на любовь даже обжор. И все потому, что три женщины скользили вдоль побережья в открытых автомобилях. Здесь и там то одну, то другую — их можно было видеть то в патио ресторана под луной стоящими с бокалом коктейля в руке то несущимися на водных лыжах по изумрудной сверкающей поверхности Индийского океана, то в венке из красных цветов гаэтано под пальмой мечтательно глядящими вдаль. И у каждого, кто хоть однажды проходил мимо, будь то мужчина или женщина, начинало радостно биться сердце все чувствовали: счастье рядом или вот оно — бери. Более того, словно по закону сообщающихся сосудов или по эффекту электрической цепи, обольстительные энергии этих трех женщин зажигали все лампочки человеческих лиц сияньем прямо-таки неземной красоты.

Вот почему на следующий год все осталось по-прежнему, и, когда прошлогодние туристы собрались в ту же гирлянду, некому было включить электричество: те три женщины были далеко — и сезон в Шри-Ланке пропал впустую.

Кто же были эти три женщины, которых видели в обществе высокого молодого человека и небольшого юркого блондина с золотым зубом?

Первая олицетворяла собой как бы богиню плодородия, вторая — юную весну, а третья нравилась любителям пряных сыров типа «рокфор» или «камамбер,» а также плодов дуриана. Как вы догадались, этими женщинами были Элеонора Завидчая, Варя Повалихина и Агафья. Вы спросите, как могла в атмосфере острова оставить такой запоминающийся след Варя Повалихина, если на третий или четвертый день ее уже не было на острове, но разве цветы, которые осыпаются так быстро, не оставляют глубочайшего впечатления в душах людей? Или какое очарование могла добавить Агафья в воздух Шри-Ланки, если, по сути дела она была трехтысячелетней старухой, естественный вид которой вызывал замогильный ужас? Во-первых, она за вое время, пока гостила на этом благодатном острове, ни разу не позволила себе показаться, так сказать, в своем природном виде, а во-вторых, гниение почв и аромат старины создают тот фон, на котором произрастает все новое, или, лучше сказать, они питают все юное и свежее. Ведь смерть так же нужна для жизни, как необходим кислород для окисления, и не было бы смерти, не было бы и жизни.

— Варвара, чтобы стать настоящей бабой-ягой, нужно закалить волю и сформировать ум! — сказала рыжая после Олимпийских игр своей ученице. — Поедем с нами на Цейлон. Ты многому научишься. Хочешь, я скажу, как тебе справиться с Элеонорой?

— Скажи, бабушка, — обрадовалась Варька.

— У Элеоноры на макушке растут три настоящих золотых волоска, в которых, вся ее класть и сила. Без них она станет самой обыкновенной женщиной. Вот почему она никому не позволяет причесывать себя, Исхитрись и выдерни их — и ты станешь королевой. А кроме того, если порвать эти волоски, они исполнят любые три желания.

— Но как же найти эти волоски, ведь у нее все волосы словно из червонного золота, да и расчесывать себя она не даст.

— А ты исхитрись! — засмеялась рыжая колдунья, резанув глазами. — Тебе голова на что дана? Чтобы шляпку носить? Элеонора хитра и умна, а только в ней, как в каждой бабе, и глупости много. И лет ей чуть больше, чем тебе, только и проку в ней, что три волоска золотые из нее растут, а то бы я и сама ее давно уж зажарила в печке, еще когда она вот такая махонькая была.

Агафья, облизнувшись, показала руками, какой маленькой она бы съела Элеонору.

Вот почему Варя с удовольствием приняла приглашение Завидчей поехать с ней на Цейлон, в Шри-Ланку, покупаться в песчаном прибое, покататься на виндсерфинге. Однако Элеонора на второй или третей день пребывания их на острове, увидев, что Аркадий начинает как-то уж слишком по-братски заглядываться на юную людоедку, заставила Бульдина прислать из Москвы телеграмму, в которой говорилось: «Дорогая дочурка! С папой случился нервный криз. Срочно вылетай. Мама».

Агафья нагрузила Варю бананами, корзиной с кокосовыми орехами, сушеными дурианами и затолкала в авиалайнер, сунув в руку маленькую бутылочку.

— Дашь Андрюшечке хлебнуть — любой криз как рукой снимет, и сразу же прилегай назад.

Теперь никто не мог помешать Элеоноре осуществить ее намерение, Завидчая, которой снова не удалось завладеть кольцом в открытом бою, решила применить второй план Агафьи — усыпить бдительность Недобежкина, околдовать его и все же выманить перстень.

Для этого ока и заказала авиабилеты в экзотическую страну древнейшей восточной цивилизации.

— Аркадий, какой закат! — шептала она, вечером стоя с ним по щиколотку в прибое под розово-пурпурными облаками. Аспирант держал округлое плечо победительницы льва, ею щеки касались шелковистые волосы, заставляя трепетать сердце.

«Разве можно это вынести! — думал он, глядя на перламутровые облака, гаснущие в миллионах оттенков, на медленные водны, лениво подбегающие к их ногам. — Моя жизнь похожа на безумный сон. Ведь не прешло еще и двух месяцев, как появился этот старичок, а уже словно пронеслась тысяча лет: тюрьма Олимпийские игры, Лос-Анджелес, отель в Коломбо. Какое у нее плечо! Разве может быть такое плечо у простой женщины? Мне кажется, я держу за плечи не ее, а вот эти облака купающиеся в бирюзовых отблесках Индийского океана Мы с Элеонорой погружаем в его водны наши ноги. Какие у нее ноги! — Аркадий опустил глаза, разглядывая обнаженные розовато-коричневые коленки своей феи. — Ее ноги — словно два точеных столпа, подпирающих небо. Какой скульптор нашел такие формы и какой художник дает оттенки ее телу? А голос, какой голос. Я купаюсь в океане блаженства рядом с ней». — распускал розовые сопли своих восторгов аспирант.

Элеонора, обвив рукой талию своего возлюбленного, казалось, слилась с ним, глазами далеко-далеко унося его в пространство.

— Любимый мой, как я хочу, чтобы ты запомнил эти наши вечера! Одной меня мало, чтобы ты был счастлив, — прошептала она, боясь разрушить таинственную тишину, установившуюся на побережье. — Как хорошо, что есть закат, море, полоска белой пени в прибое. Как хорошо, что мы юны и счастье улыбается нам. Аркадий, Аркадий!

Ка глазах ее навернулись слезы, и Недобежкин не удержался, чтобы губами не промокнуть их.

— Я всю жизнь могу простоять с. тобой в этом прибое, — бормотала олимпийская чемпионка, — только бы небо не гасло так быстро. Здесь так близко экватор и так великолепен закат! — волшебница словно считывала мысли своего победителя. — Уже блестят сквозь просветы в облаках звезды, сейчас ветерок развеет дымку, и луна озарит наш путь.

Юная женщина навлекла Аркадия из воды, и они пошли но песчаной дорожке, Элеонора подхватила туфли и свое платье.

— Прощай, океан до завтра! — улыбнулась она не то плещущемуся у ее ног усмиренному чудовищу, не то Аркадию.

Обнявшись, они пошли между пальмами к гостинице, где играл оркестр. В этот год никакого рока не раздавалось в гостиницах близ Коломбо, только томные танго, вальсы и музыка народных инструментов. На патио, близ аквариума уже танцевали пары.

— Нам все улыбаются, как своих! близким знакомым! — замечал победитель носорога любопытно-восхищенные взгляды отдыхающих. — Здесь так мило. Удивительная доброжелательность, не то, что у нас, в Москва.

— Аркадий, я назначаю тебе встречу в ресторане через час, — полупрошептала, полупромолила его спутница.

— Почему так долго! Я умру, ожидая тебя, — отозвался аспирант.

Она, не отвечая, только прижала его руку к своей упругой груди, которую Аркадий мысленно сравнил с носом корабля в тот момент, когда он взлетает над волнами.

«Но они никогда не опустятся!» — подумал он, удерживая ее руку.

А в другом конце пальмовой рощи аристократ-бомж под руку вел Агафью Ермолаевну по дорожке, окаймленной магнолиями и гиацинтами, В сердце Шелковникова, кажется, рядом с кино поселилась еще одна страсть, и эта страсть была сильнее, чем та симпатия, которую он испытывал к Катарине Миланези.

За две или три минуты до прихода Элеоноры ресторан, стоящий на стальных сваях в лагуне, озарился теплой волной желтоватых микроскопических блесточек. По воздуху разлилось дуновение сначала розового сада, потом аромат глициний и эвкалиптов. Тревога в сердце аспиранта сменилась радостью — она рядом, ее ноги ступают по дорожке, сейчас она вступит на деревянный настил, проложенный над морем вдоль лагуны, и найдет мимо фонариков, играющих желтыми, зелеными и красными отблесками в легкой ряби морской воды.

Чемпион-аспирант вышел из-за столика и, оперевшись на перила, стад ждать. Предчувствие не обмануло его. По лестнице между двух скал, увитых гирляндами зелени, где несколько фонарей создавали причудливую атмосферу таинственности, плыла, словно многомачтовый фрегат по волнам, женщина, одетая в розовый с голубым шелк. Даже издали было видно, как искрятся бриллиантовые подвески в ее ушах и играют гранями камки ожерелья.

Еще несколько пар непроизвольно встали из-за своих столиков на веранде и, затаив дыхание, стали смотреть вдаль, будто зрители цирка, наблюдающие особо опасный сложный проход канатоходца над бездной. Даже оркестр стал играть тише, но еще более знойно.

Женщина в розово-голубом ступила на настил, и орхестр почти замер, стали слышны шаги, и Недобежкин едва не лишился чувств от избытка нежности к этой женщине, которую еще несколько дней назад на Олимпиаде он, что было сил, бил ногами и слышал, как трещали ее кости, как его удары выбивали стоны из ее груди. Все было забыто.

Не было никакой Маски Смерти, коварных обманов и ловушек. была только любовь. Было только ожидание того огромного, уже однажды испытанного им в Архангельском наслаждение. С тех пор Элеонора стада неизмеримо прекраснее, а он в его раз более жаждущим ее ласки.

Примерно, пойдя до середины, она заметила Аркадия и стала улыбаться ему, время от времени бросая себе взгляд под ноги. Могло показаться, что это луна сошла с небосвода Но кет, солнечное золото волос и теплота улыбки, огонь юной страсти, который так открыто струился сквозь складки ее облегающего (статья, заражая все вокруг упоительней радиацией, требовали даже ночью сравнивать Завидчую с солнцем.

— Милый, ты для меня как свеча для бабочки! — прошептала обманщица, не замечая никого вокруг, целуя своего победителя в щеку.

И всем стало мучительно ясно, что эта юная красавица никого никогда не сможет полюбить и только этого молодого человека будет любить вечно. И грустно, и в то же время бесконечно сладко, что он не достоин ее красоты, как не достоин самый лучший из смертных самой последней из небожительниц.

— Ты шла по мостику, словно спускалась ко мне с небес! Я никогда не забуду этой ночи! — воскликнул Аркадий- прижимая ее руку к груди.

— Дорогой, мне приятно, что я могу тебя хоть немножко радовать, — отозвалась чемпионка Тюремных игр, садясь за столик под двумя маленькими пальмами в кадках. За ее спиной настил обрывался без всякого ограждения, чтобы лучше было видно несколько плавучих фонариков с язычками живого пламени на морской зыби.

— Официанты, кажется, не понимают моего английского! — извинился Аркадий. — Я заказал ужин из морской пищи.

— Эго неважно, милый. Когда я с тобой, то не чувствую, что мне подают. Я могу воспринимать только тебя. Мне кажется, даже саксофон говорит твоим голосом, — вливала Элеонора яд своей нежности в душу влюбленного аспиранта Международной преступнице безумно нравилось играть в любовь.

Официанты в разноцветных саронгах торжественно внесли блюда с дарами моря, а метрдотель, одетый в цейлонское подобие смокинга поднял на подносе серебряное ведерко с бутылкой настоящего французского шампанского, за ящиком которого специально ездил утром в Коломбо. Шампанское было налито в два бокала, и Аркадий попросил:

— Элла я пью за весь мир и за каждый его атом, за Создателя, подарившего мне счастье быть рядом с тобой, держать тебя за руку! Будь здорова, живи вечно, Эллочка!

Элеонора соединила бокалы, и, как когда-то в новогоднюю ночь, когда еще были живы родители Недобежкина и он был по-детски счастлив, прозвучали, но на этот раз, конечно, не Кремлевские, а совсем другие, может быть, таинственные, шри-ланкийские, часы, начиная отмерять им счастье любви.

— Ты слышала? — вздрогнул Недобежкин, оглядываясь вокруг и замечая, что все те пять-шесть пар за другими столиками тоже, словно по его команде, соединили бокалы.

— Конечно, слышала! — откликнулась золотоволосая. — Спасибо тебе за проникновенные следа. Мне еще никто не говорил таких теплых и умных слот, Аркадий. Люби меня всегда! Я желаю тебе счастья!

Элеонора со значением выпила свой бокал и, глядя на юношу, подумала: «Неужели все его очарование для меня только в этом кольце?»

Аспирант попробовал мясо краба, чей панцирь оказался мягче куриной шкурки, отведал черепахового филе. Но если бы принесли рулет из газеты, фаршированный битой черепицей, с удовольствием съел бы и его, настолько поглощен он был разговором со своей возлюбленной. Они еще трижды поднимали бокалы.

Она разбила о ведерко с шампанским два бокала, пояснив:

— Не хочу, чтобы кто-то после нас пил из них. Аркадий, пойдем со мной! — она взяла его за руку, увлекая на боковую дорожку.

Чемпион стал рыться в карманах, ища бумажник.

— Не волнуйся! — угадала Завидчая. — За все давно заплачено.

Если бы Аркадий зная, что не только заплачено, но и хорошо срежиссировано… Как только он и Элеонора покинули террасу на сваях, оркестр умолк, а пары за столиками уныло расслабились.

Элеонора повела его за собой сквозь кусты на еще не остывший песок, здесь она стала жарко целовать москвича в губы, расстегивая ему одежду, потом скинула свое легкое платье, выпрямившись перед ним совершенно голой.

Аркадий, освободившись от последнего лоскутка материи, сделал к ней шаг. Теперь они стояли, касаясь телами друг друга. «Сейчас моя лгунья попросит кольцо, и я не смогу отказать, хотя Ангий Елпидифорович взял с меня клятву не отдавать кольцо ни за что на свете». Однако Элеонора, не поняв его мыслей, упустила момент. А, может быть, она еще несколько дней и ночей хотела наслаждаться упоительной игрой в любовь.

Она упала перед молодым человеком на колени и, глядя снизу вверх, не сводя с него взгляда, губами почти готова была коснуться его напряженной плоти, но тут Аркадий непроизвольно закрыл глаза — настолько ослепительно прекрасным было запрокинутое лицо, а когда открыл их, Элеонора уже со смехом потащила его за собой к морю. Чемпионы «Торриды» вместе окунулись в теплую стихию, и между ними завязалась любовная борьба. Победитель носорога попытался овладеть золотоволосой победительницей льва, но она, ловкая и сильная, как дельфин, и гибкая, как змея, только обвивалась вокруг его тела.

По дороге вдоль побережья близ Коломбо брели двое пожилых, но бодрых на вид буддийских монаха. Они ступали размеренно и вид имели необыкновенный. Хотя оба явно не прочь были получить милостыню, о чем свидетельствовала чаша для подаяний, которую держал более молодой старец. Осанка обоих отшельников свидетельствовала скорее не о смирении, а о святости. Отвергнув мир с его грехами и соблазнами, святые старцы готовы были при случае еще и отдубасить его увесистыми посохами, если бы тот попытался снова затянуть их в сети мирских привязанностей. Бритые головы монахов, в отличие от обыкновенных буддийских побирушек, были покрыты пальмовыми листьями. У отшельников были светлые глаза и красновато-коричневый оттенок кожи, словно они только недавно качали принимать солнечные ванны. Монахи ни слова не говорили ни на санскритском, ни на тамильском языке, ни даже на ведданском, но самое необыкновенное для буддийских монахов было то, что с такой важностью нес в левой руке старший из отшельников, явно учитель младшего отшельника. В левой руке монах нес скрипичный футляр, в котором у него, по-видимому, был спрятан божественный вин, игра на котором отпугивает бесов и дает плодородие, почвам, а также исцеляет от чумы, проказы и бесплодия.

За отшельниками уже второй день следовал табор ланкийских цыган-ахикунтакая, что означает заклинатели змей, и две повозки с цыганами-дрессировщиками обезьян.

— Все, больше не могу, Маркелыч! — взмолился Волохин. — Поджилки трясутся. Солнце здесь адское, и никто не знает ни слова по-русски. Доставай свой веник и полетим домой. Кто выдержит такое? Сначала двенадцать часов в небе над облаками на пронзительном ветру, потом три дня в Америке среди гангстеров, теперь на этом пекле.

— Потерпи, Саша! — сурово выдавил из себя Маркелыч, краем глаза контролируя ситуацию вокруг, — Прозорливая старушка Пелагея Ивановна Маркова нам ясно сказала, что рядом с Индией есть остров Цейлон, где невдалеке от города Коломбо стоит развалившийся храм, окруженный каменными слонами, твой посох сам к тому храму выведет. Только в нем сможем получить кнут, которым бесов из России выгоним. Там же найдем волшебную раковину, в которую дудеть надо, чтобы бесовские твари со всего света на ее зов слетелись. Так что идем, Александр, далее.

Побожий, подбоченясь, пошел следом за своим послушником, который теряя последние остатки святости, выпячивал грудь и придавал благостное выражение своему милицейскому лицу.

— Вот оно, это место! — вдруг воскликнул Волохин, когда посох завел их по тропике, ведущей от окраины деревни на опушку тропического леса, где лианы и папоротники уже почта поглотили своей зеленью полуразвалившуюся пагоду.

— Точно ли то место? — засомневался Маркелыч, постучав клюкой по каменной, поросшей мохом, скульптуре.

— Слоник, ей-богу, слоник! — с дрожью в голосе запричитал послушник.

— Саша! Не теряй форсу, за нами наблюдают! — строго остановил излияния чувств своего друга старик, увидев, как сквозь листву проглянули несколько лиц цыганской ребятни. — Хорошо, здесь и расположимся, месте подходящее! — утвердительно сказал Маркелыч.

Как только Пратан Вахал услышал новость, что близ деревни Патанангала объявился великий святой с послушником, которые спустились с небес, сердце его радостно забилось от предчувствия необыкновенной удачи. Он тотчас же бросился к воротам рынка, где его дружок — потомственный калека Поталан — собирал подаяние, и сообщил ему это известие. Поталал, а свою очередь, мгновенно подхватил под мышку свои костыли и, не мешкая ни секунды, побежал вслед за Пратаном к святому источнику. Там на лежанке из рисовой соломки уже пятый месяц лежал «расслабленный» Раджив. Пратан и Поталан подхватили носилки с «расслабленным» и потащили его через рынок мимо торгующих петухами, кокосовыми орехами, рыбой и плодами манго к дороге, ведущей на Маунт Лавинию. При выходе с рынка, в переулке, они мгновенно «исцелили» «расслабленного» и почти всю дорогу до деревни Патанангала проделали спринтерским шагом, показав результаты, близкие к мировому рекорду. На окраине деревни Поталан подхватил свои костыли, изможденный Пратан привел в незаживающее состояние язвы на руках и ногах, вместе они уложили на носилки Раджива и заковыляли к пагоде — храму новоявленного святого. Нельзя было без слез и криков сострадания смотреть на эту троицу калек, на хромого Поталана, умудряющегося, не бросая своих костылей, еще и тащить на себе товарища по несчастью. Вскоре местные крестьяне из сострадания освободили его от необходимости нести параличного Раджива и, подхватив носилки, поспешили вперед. Процессия, обрастая любопытными, подошла к пагоде, рядом с которой уже расположились лагерем два табора.

Носилки с «расслабленным», который, как заверил окружающих крестьян хромой Поталан, уже двенадцать лет оставался неподвижным, были положены перед суровым монахом, садящим по-турецки у входа в пагоду.

— Маркелыч, нам каюк! — прошептал бывший капитан. — Притащили параличного. Если мы его не исцелим, они нас побьют камнями как самозванцев.

— Вижу! — сквозь зубы процедил майор, воздевая руки к небу. — Принесла убогого нелегкая. Дай-ка ему хоть попить, Александр, смотри, ка жаре весь высох и дышит тяжело, будто всю дорогу бежал.

Волохин, зачерпнув черепком воды, подал его Побожему. Тот важно подложил руку под голову «расслабленному» и, приподняв ее, влил несчастному в рот несколько глотков самой обычной тепловатой воды, которую они зачерпну ли полчаса назад в леском источнике.

«Расслабленный» сделал один глоток, второй, третий, жадно припал губами к черепку, при этом по его телу пробежала судорога. Вдруг из груди паралитика вырвался сдавленный стон, потом другой, на губах показалась пена, и какая-то неведомая сила начала выкручивать его тело наподобие выжимаемого белья.

Крестьянки, затаив дыхание, следящие за муками бедолаги, стати повизгивать от страха. Несчастный страдалец выгнулся дугой, упал плашмя, снова выгнулся дугой и вдруг, как бы просыпаясь ст тяжелого сна, привстал на локте, озирая толпу. Словно узнав кого-то, он попытался встать, снова упал и снова напал подниматься, сам не веря, что может двигаться. На лице убогого радость перемежалась с отчаянием, и вот публика увидела, что он, как ребенок, учащийся ходить, сделал первый шаг, закачался, сделал второй шаг, третий и, будто младенец на руки матери, рухнул, после нескольких семенящих шагов, в объятия восторженно возликовавшей толпы.

— Чудо! Чудо! — завопил Поталан и упал на колени перед новым чудотворцем, потянув скрюченные пальцы к черепку, из которого пришло исцеление к «расслабленному».

— Маркелыч, дай и этому жмурику напиться! — всполошился Волохин, подливая в черепок чудодейственной воды. — Это какую же мы воду зачерпнули? Надо бы нам фляжку побольше с собой в Россию прихватить потом. Эх, мать честная, что если мы к этому источнику дорожку не найдем, нам конец, они нас разорвут.

— Спокойнее, Саша, — важно промолвил Побожий, отводя скрюченные пальцы нищего, и сам, словно младенцу, влил в рот Поталану граммов пятьдесят волшебной водицы.

Тот же эффект начал происходить и с хромым. Его вывернутые ноги и руки сначала вывернулись еще больше, а потом выправились, и он, сам себе не веря, начал делать осторожные шаги, затем легкие пробежки и, наконец, словно проверяя покупку в магазине, хороша ли она, стал подскакивать и со всей силой прыгать на своих еще минуту назад увечных ногах. Увидев такое дело, язвенник Пратан на коленях подполз к целителю и, обливаясь слезами, принялся умолять его капнуть несколько капель бальзама на его незаживающие каверны.

— Налей-ка мне, Александр, еще водички! — приказал Побожий своему послушнику. — Нехай и этот спробует на себе нашу воду, может и ему будет польза.

Он щедро на каждую из рай полил водой, и, действительно, сукровица и гниль стали отходить, язвы — мгновенно затягиваться, и обнажилась чистая кожа. Хотя исцеление Пратана не было таким эффектным, как предыдущие, но тоже произвело на толпу сильнейшее впечатление, а сзади по тропинке уже ковыляли к пагоде еще несколько увечных, неся настоящих расслабленных. Однако только что «исцеленный» Пратан грудью закрыл нм дорогу к святому старцу, объясняя, что чудотворец устал и на сегодня чудеса окончены, да и сам старец, сообразив, что на четвертом чуде может произойти осечка, поднялся и несколько раз сделал руками крест-накрест, показывая, что прием жаждущих исцеления окончен, после чего скрылся в храме.

Так в окрестностях Маунт Лааинии появился святой, оживляющий полумертвых и поднимающий парализованных, но, как понимает читатель, всякое дело требует профессионализма, и, хотя русский майор был дилетантом в вопросах исцеления, он попал в надежные руки профессиональных калек, которые установили очередь исцеляющихся. Естественно, что настоящие больные всегда оказывались в самом ее конце и, несмотря на все усилия и траты родственников, чем больше тратили денег, чтобы оказаться подальше от ее конца, тем все дальше и дальше оказывались от ее начала.

Зато Пратан уже на следующий день после встречи со святым старцем щеголял в новом цветном саронге, трижды обернутом вокруг бедер.

Если вы любитель наблюдать закаты, если вам нравится слушать глазами симфонию заходящего солнца, которую око играет на струнах облаков, то вы не найдете для этого лучшего места, чем побережье Шри-Ланки. Летние бури как нельзя лучше будут созвучны вашей чувствительной душе, жаждущей поэтических переживаний. Юго-западные муссонные ветры, насыщенные ила ой, каждый вечер будут рисовать на небе все новые и новые картины причудливых узоров, Гак устроен этот благословенный остров: дожди обрушиваются на плоскогорье по ночам, днем оставляя пляжи нетронутыми, и облака, потерявшие влагу становятся на заката прекрасным материалом для небесного архитектора воздушных замков.

Вот уже который вечер подряд после их ночного купания Аркадий под руку с Элеонорой стоя по щиколотку в морском ласковом прибое, любовался заходящим солнцем. Золотоволосая колдунья с замирающим сердцем наблюдала, как ее жертва все глубже и глубже погружается в пьянящий океан безмятежной любви, Утро они проводили на теннисном корте, где Элеонора преподавала ему уроки игры, после чего они шли на пляж, загорали и катались на водных лыжах.

На пятый или шестой день по приезде на остров она повела олимпийского чемпиона по дорожке к зарослям традесканций и бегоний, которые скрывали небесно-голубой гоночный автомобиль. Загадочно улыбнувшись, международная преступница двумя пальцами уронила в ладонь своего соперника ключи.

— Аркадий! Прими на память этот маленький шедевр. Жаль, что его сочинила не я, зато мне посчастливилось приобрести для тебя опытный образец. Это новейший «додж-пойнтер». Ты должен научиться водить автомобиль.

Аркадий рассмеялся:

— Боже! Какой я медведь, ведь это мне нужно было догадаться сделать тебе такой подарок.

Элеонора понимающе обнажила жемчужины в маковых лепестках.

— Ну что ты, возлюбленный друг, не страдай по таким пустякам, Подарки положено получать тебе, коль скоро тебя судьба выбрана в свои любимцы. Чем ты ей так угодил? — маковые лепестки лукавой женщины едва заметно покривились. — Я хочу быть тобой любима и поэтому буду тебя щедро одаривать, — с игрой сообщила Завидчая и подтолкнула своего возлюбленного к автомобилю.

Через полчаса Аркадий, под мудрым руководством колдуньи, уже освоится с педалями и переключением скоростей, а еще через полчаса голубой, «додж-пойнтер» лихо мчался по шоссе от Коломбо к Каккапальме вдоль морского побережья и живописных деревушек туземцев. На обратном пути они обратил внимание на толпы паломников, спешащих куда-то в глубь тропической зелени по одному из ответвлений от центрального шоссе, туда, где буйная растительность сразу же растворяла в листве сандаловых и эбеновых деревьев их возбужденные возгласы. Международная преступница, увидев паломников, обеспокоенно сдвинула дуги крылатых бровей.

— Аркадий, сверни-ка вслед за этими людьми. Меня интересует восточная экзотика. Поселяне явно идут поклониться какому-то своему святому. Простые люди верят ловким мошенникам. Всегда любопытно смотреть со стороны, как мастера своего дела одурачивают простофиль. Ах, Аркадий, мы обязательно должны слетать в Лас — Вегас, вот где ты повеселишься, наблюдая грандиозное надувательство. Кроме того, я уверена, что фортуна подарит тебе колоссальные выигрыши.

— О, я мечтаю объехать с любою весь мир, а не только побывать в Лас-Вегасе! Теперь, когда мы свободны и богаты, ничто не помешает нам наслаждаться жизнью, — отозвался самозваный гений преступного мира, проруливая сквозь людской поток, послушно расступающийся перед голубым «пойнтером». Машина подъехала совсем близко к пагоде, перед которой ка каменном постаменте между двух полуразрушенных мраморных львов сидел старый монах с гирляндами цветов на шее. Рядом с ним стоял, прислуживая ему, пожилой послушник. Подъезжать ближе было бы кощунством, да и невозможно по причине большой плотности лежащих и сидящих увечных и больных, ожидающих помощи.

Волохин не поверил своим глазам, когда из небесно-голубой машины, нагло подрулившей совсем близко к пагоде, вышла та самая женщина, что извергала проклятья на молодого человека, хлеставшего огненным кнутом нечисть в музее-усадьбе Архангельское, которого теперь она нежно держала под ручку.

— Ты видишь, Маркелыч! — зашептал он пересохшими от волнения губами на ухо Побожему, показывая глазами на парочку европейцев. — Все, как предупреждала Пелагея Ивановна. Вот и не верь после этого в Бога, а он есть. Есть Бог, Маркелыч!

— Не теряй выдержки, Александр! Сейчас исцелять буду!

Пратан и Потачан уже положим на охапку пальмовых листьев профессионального паралитика. Маркелыч воздел руки к небу и насупил седые мохнатые брови. Среди паломников раздался и замер возглас восторга, смешанного с ужасом. В наступившей тишине прозвучал смеющийся голос Элеоноры.

— Смотри, Аркадий! В СССР такого не увидишь.

Побожий грозно сверкнул глазами на нарушительницу порядка, и та обидчиво надула губки, всем видом показывая, что для нее исцеления — это пустяки, что она в них, с одной стороны, совершенно не верит, а с другой стороны, запросто хоть сейчас готова оживить пару-тройку давно усопших мертвецов.

— Вроде бы я этого уже исцелял! — процедил Побожий сквозь зубы, обращаясь к Волохину, наливавшему в пиалу «святой» воды, которой они запасли целый жбан, сделанный из выдолбленной тыквы.

— Они все на одно лицо, загорелые, как черти! — так же сквозь зубы, не разжимая рта, мрачно отозвался Александр Михайлович.

— Бумбер, бумбер, мумбер! — произнес заклинание святой, уже понявший, что верующим требуется кроме действия еще и божественное слово, и провозгласил: — Амба!

— Амба! — благоговейно подхватили сингалы и тамилы, заполнившие площадь перед храмом. «Расслабленный», испив святой водички, начал в конвульсиях двигать руками и ногами и подниматься со своего одра. Исцеление было проведено, бывший калека после нескольких неуверенных шагов самостоятельно сошел по ступенькам пандуса на землю и попал в руки счастливых родственников, славословящих божественного старца.

— Аркадий, давай уйдем отсюда поскорее! — вдруг забеспокоилась его спутница, увидев, что святой, гневно глядя на нее, достает из-за пазухи красную книжицу в коленкоровом переплете, ту самую, о которой с таким ужасом рассказывала Агафья. — Я ужасно не люблю, когда дурачат бедных поселян! К тому же у меня адски разболелась голова.

Увлекая за собой Аркадия, Элеонора быстро побежала к автомобилю.

— Ах, садись же скорее! — нервно крикнула она, сама бросаясь за руль.

Едва Аркадий захлопнул дверцу, машина рванулась, разгоняя крестьян и чуть не раздавив одного прокаженного, который чудом выпрыгнул из-под колес. Только когда «пойнтер» выскочил на шоссе, Элеонора перевела дух и рассмеялась.

— Ах, Аркадий, как я сочувствую несчастным! Но такое зрелище не для моих нервов! — объяснила она аспиранту свой странный испуг.

В то время, как олимпийский чемпион пил шампанское с чемпионкой, его секундант переживал бурю чувств в общении с Агафьей. Конечно, девятнадцатилетнему юноше благородных намерений было непросто с такой эффектной женщиной, явно превосходящей его и по возрасту, и по уму, и по положению в обществе.

— Агафья Ермолаевна, — сахарно морщился любитель кино, трепетно ведя женщину, которая возвышалась над ним почти на полторы головы, чему много способствовали огромный начес из густейших рыжих, с отливом меди, волос и туфли на высоченных каблуках. — Простите мне мою бестактность, но я не могу вводить вас в заблуждение насчет моих намерений. Если я полюблю женщину, а кажется, со мной это произошло, то непременно должен буду публично заявить о своем намерении жениться.

Витя, упиваясь своим благородством, снизу вверх заглянул в лукаво-змеиные глаза хитрющей красавицы и, заглатывая их ядовитый ликер, захлебнулся в море прекраснодушия.

— Буду откровенен в том, что тревожит меня, Агафья Ермолаевна, коль скоро вы заявили о своей любви ко мне, — это наше различие по возрастным категориям. Ведь вам никак не меньше двадцати трех — двадцати пяти лет, а мне только девятнадцать.

— Тридцать, зайчик, — сокрушенно, однако с чертиками в глазах, поправила его рыжая, — а если быть честной, то тридцать один с половиной.

— Ваш возраст в данном случае для меня не имеет никакого значения! с жаром воскликнул секундант-бомж, хватая руку дамы и прижимая ее пальцы к губам, как в лучших голливудских фильмах. Однако он помнил, что в иностранных кинокартинах всегда должны были быть непреодолимые препятствия, которые с блеском сокрушал герой, чтобы добиться руки своей возлюбленной.

— Ваши благородные родители не согласятся на наш брак! — придумал корень зла Шелковников.

Хотя родителей Агафьи сожгли на костре еще в самом начале средних веков, да еще запечатали осиновыми колами, она, как бы соглашаясь с опасениями кавалера, томно приложила батистовый платочек к длинным ресницам В полумраке, напоенном запахами папоротников, секундант-бомжу показалось, что Агафья плачет, тогда как старая ведьма от души потешалась над забавным человечишкой, посмевшим так решительно взять ее за талию пониже спины, что она даже пришла в некоторое волнение.

— Да, они, видя, что я вам не пара, чтобы помешать нашему счастью, скажут, что я слишком молод для вас и не имею достаточного образования и веса в обществе! Но клянусь зам, Агафья Ермолаевна, ради вас я добьюсь положения в свете.

Шелковников прикинул, на какие бы жертвы он пошел ради счастья любимой женщины, и, словно кинувшись головой в омут, пообещал закончить десятый класс и поступить во ВГИК, после чего потянул бабу-ягу в кусты, ужасно злясь на «поволжского немца» который вместо того, чтобы улететь в номер гостиницы и лечь спать, как и положено первокласснику, порхал меж веток уманга. Вите даже показалось, что он как- то неуважительно и даже насмешливо зачирикал, когда старуха в обличье секс-бомбы прижала Витю правой грудью к стволу тамариска.

— Коварный, ты нашел предлог, чтобы избавиться от моей любви. Я для тебя недостаточно молода? — воскликнула баба-яга.

— Что вы! — задохнулся от страсти бомж. — Вы в сто раз свежее самой молодой красавицы. Просто у вас тут, — Шелковников показал на лоб, — много-много всего. Чувствуется, что вы очень образованы, а иначе бы вам не дать больше семнадцати лет.

— Значит, я для тебя недостаточно красива? — оттолкнула Витю ведьма левой грудью от тамариска и швырнула к хлебному дереву, куда тотчас же перелетел желтый цыпленок.

«Вот гаденыш, а говорил, что не умеет летать! Еще совсем цыпленок, а такой зловредный!» — сердито подумал Витя про «поволжского немца» нарушающего интимность их отношений.

— Вовсе нет! — икнул он вслух, все более и более распаляясь от сады страстных толчков и прикосновений. — Вы не в сто, а в сто пятьдесят раз красивее любой самой красивой артистки кино, вот те… — Шелковников хотел сказать: «..истинный крест!» и перекреститься, но Агафья так надавила на него всем бюстом, что слова застряли у него в глотке.

— Ты сводишь меня с ума своими речами! — вспыхнула красавица — Ах, есть только одно препятствие, которое может помешать нашей вечной близости.

Рыжекудрая вдруг начала всхлипывать, в полутьме снова забелел ее платочек, в который она спрятала лицо.

— Нет, я не могу сказать, что это за препятствие.

— Надеюсь, вы не замужем? — схватился Шелковников за бюст великанши, пытаясь ослабить его давление, чтобы перевести дух.

— Я не могу лгать тебе, дорогой. Конечно, я была замужем, — и не однажды, но все мужчины показали себя низкими себялюбцами. Боюсь, и ты такой же! Как только ты узнаешь о моем недостатке, ты бросишь меня, как они.

— Клянусь, нет! Нас разлучит только могила! — воскликнул секундант-бомж, целуя сильно декольтированные груди красавицы. — Какие недостатки могут быть у такого совершенства? Я согласен хоть сейчас идти с вами под венец.

Заметив недовольство Агафьи по поводу сочетания церковным браком, Витя тотчас же заверил, что как хороший гражданин даже больше предпочтения отдает гражданскому браку перед церковным и готов завтра же сочетаться с ней хоть у администратора гостиницы, если только шри-ланкийские законы позволяют такую процедуру.

— Ах, Витечка, но как же ты можешь покупать кота в мешке, даже не узнав, насколько я устрою тебя как любовница? Согласись, в браке именно из-за интимных отношений часто возникают трудности.

Витя приуныл, подумав, что рыжая намекает на то, что он недостаточно силен для такой женщины.

— Нет, нет, ослик мой, дело не в тебе! — Агафья сквозь брючины нащупала Витину деталь и удовлетворенно закатила глаза, сверкнув во тьме белками огромных глаз. — Дело во мне. Нет, право же, я стесняюсь быть с тобой откровенной.

— Агафья Ермолаевна, может быть, у вас венерическое заболевание? — трясущимися губами посмел высказать кощунственную догадку молодой человек и тут же закричал, поняв, что допустил ужасную бестактность: — Это ничего, сейчас лечат даже СПИД!

— Как ты мог подумать такое?! — Агафья сделала слабую попытку освободиться от объятия белобрысого, который был окончательно сбит с толку.

— Ты совершенство, Агашечка! — перешел на «ты» Шелковников и начал утешать бабу-ягу, более не сдерживаясь, позволяя себе целовать чудо аристократичности и утонченности во все открытые к закрытые части тела. — Завтра же утром я женюсь на тебе, и ничто не собьет меня с моего решения.

Витя потащил Агафью глубже в кусты тамариска, задрав юбку и стягивая трусики с ее крепкого зада, на который тут же совершенно случайно упал луч света от далекого фонаря, чтобы подчеркнуть необыкновенно возбуждающую линию бедер. Юный гражданин России и существо женского пола трехтысячелетней давности предались самой дикой страсти.

Старуха-кокетка в теле тридцатилетней кинодивы, зная, как еще больше растравить юного соблазнителя, не снимая туфель на высоких каблуках, глубоко присела, по-негритянски прогнувшись в спине, чтобы шелковникову было легче попадать стрелой своего лука в самый центр ее пламенеющей мишени.

Секундант-бомж в мгновение ока словно взлетел на седьмое небо блаженства и тут же покатился в тартарары. Каждый удар его стрелы, которую он вбивал в Агафьину мишень, выбивал из другого, близко расположенного от первого, отверстия совсем не ангельские звуки. С этим еще как-то можно было бы смириться, но…

— Что это, Агафья Ермолаевна? — обескураженно воскликнул бомж-любовник, морща нос от отвратительного амбре, сопровождавшего непристойные звуки, скорее похожие на стрельбу из противотанковой пушки.

— Ах, умоляю вас, Шелковников, продолжайте свое дело! — взмолилась обладательница ужасного дефекта. — Не останавливайтесь, вы доставляете мне неизъяснимое блаженство.

Доставляющий блаженство благородный ценитель зрелых дам готов был стерпеть ради красоты женщины-вампа пальбу этой запрятанной между Агафьиных ягодиц пушки, но пороховая гарь, сопровождавшая стрельбу, была слишком круто замешана. Витя попытался продолжить свое занятие любовью, зажав пальцами нос, но вонь, словно бы она настаивалась в солдатском гальюне по меньшей мере с начала нашей эры, лезла через уши и глаза. Агафья почувствовала, что навсегда теряет любовника.

— Теперь ты знаешь мой дефект, милый, но он ведь не помешает нашей любви! — трагически воскликнула с мольбою в голосе несчастная женщина. — В конце концов, ты мог бы делать это в противогазе!

Но Шелковников, зажимая нос одной рутой и поддерживая брюки другой, уже продирался через тропические заросли под гомерическое чириканье желтого птенчика, спасаясь бегством от только что боготворимой им женщины.

А коварная баба-яга, проделав эту невинную шутку с аристократом-бомжем, нахохотавшись до слез, привела свой туалет в порядок и, поправив прическу, как ни в чем не бывало напевая легкую песенку, чарующей походкой направилась по асфальтовой дорожке к расцвеченному огнями отелю. Времени было что-то без четверти полночь.

В деревне, находящейся поблизости от отеля «Тангерин-бич», старый Дурава, сборщик пальмового сока, выйдя по нужде из крытой пальмовыми листьями хижины, плотоядно потянул воздух носом. Аромат Агафьиной проделки донесся до его обоняния, но, и отличие от Шелковникова, привел его в мечтательное состояние. Причмокивая языком, он завистливо прошептал себе: «Какой вкусный запах! Соседи ночью тайно ото всех дурианы едят. Так сладко пахнуть могут только они. Рано в этом году дурианы поспели». И точно, на следующее утро по всему побережью а деревнях вопреки сезону неожиданно созрели дурианы, а кто был в Шри-Ланке и ел эти плоды, тот знает, какой у них вкус, ко запах, запах!..

Простившись с Завидчей, Недобежкин, в который раз потеряв голову от ее чар, шел среди зарослей орхидей, красовавшихся среди зелени наподобие причудливых бабочек. Огромные бабочки, похожие на летающие орхидеи, хлопали прямо перед его лицом разноцветными крыльями, словно махали перед ним павлопосадскими платками. Ярко-красные раффлезии, огромные, словно зонтики, цвели на лианах, опутывающих стволы шоколадных деревьев.

«Райское место! — неосторожно подумал российский аспирант, восхищаясь буйной тропической растительностью. — Нет, не врут путеводители, зазывающие лакированными фотографиями туристических журналов в экзотические страны. На Цейлон, в Таиланд, на острова Океании и Малайзии! Какое счастье, что мне повстречался Ангий Елпидифорович, иначе бы я и сейчас на нищенскую стипендию влачил жалкое существование в пыльной Москве».

Аркадий перелез через лиану и огляделся. Ему показалось, что он заблудился. От дорожки, ведущей в гостиницу, не осталось и следа.

Восхищаясь Шри-Ланкой, Недобежкин был прав. Для туриста это благодатный остров, но не дай Бог, оказавшись на этом благословенном острове, отступить хотя бы на шаг в сторону от тех троп, которые проложили туристические агентства, или поселиться не в той гостинице, которую рекомендуют тебе рекламные проспекты. Оступись сойди хоть на шаг с этой тропы, и ты из экзотического рая мгновенно попадешь в прозаический ад. Дождь, который день за днем обходил стороной твое бунгало или пляж, обрушится ливнем на твои плечи, воздух, которым ты с таким наслаждением дышал, покажется тебе непереносимо влажным и душным, под ногами вместо мягких гравиевых дорожек заструятся тик-паланги, жалящие страшнее кобр, а изумрудная зелень трав будет кишеть травяными пиявками, летучие собаки-коланги, что восхитительными гроздьями свисали с веток мангустанов, начнут с диким писком, как очумелые, проноситься в миллиметре от твоего лица, а гут еще медведь-губач появится из-за ствола хлебного дерева, плотоядно причмокивая хоботом.

Но даже если вы не оступитесь и не сойдете с тропинки, проложенной туристическим агентством, а лишь захотите продлить себе удовольствие и останетесь на второй срок, то уже через неделю убедитесь, что затвор вашего фотоаппарата, проржавев, перестал работать, нержавеющее перо авторучки покрылось слоем ржавчины. Ваш смокинг, в котором вы блистали на приеме в Коломбо, покрылся белым налетом плесени, а чемодан крокодиловой кожи разбух и не закрывается.

Вот и Недобежкин, оступившись, упал в бушующую зелень дикой экзотики. Он начал судорожно двигать руками и ногами, пытаясь вернуться в лоно цивилизации, но лишь все глубже и глубже утопал в зарослях лиан и кустарников.

Проблуждав несколько часов и почти отчаявшись найти дорогу к гостинице, олимпийский чемпион вдруг заслышал где-то неподалеку трубный звук. Продираясь на звук этой мелодии, он вскоре набрел на едва заметную тропинку и радостно побежал по ней. Тропинка привела его к полуразрушенной пагоде, где на каменном пьедестале восседал тот самый суровый старец, что воскрешал расслабленных и больных. Недобежкин как бы вынырнул из-за кулис на сцену и сразу же встретился глазами с Маркелычем, словно он только и ждал его появления. Повернувшись спиной к толпе паломников, старейший член ГРОМа вперил в него взгляд и произнес:

— Наконец-то ты пришел, юноша! Маркелыч говорил сообразно своему сану с божественно-юбилейными интонациями милицейского баса. — Запутался ты в бесовских сетях, яко Хома Брут в чарах своей панночки, и погибнешь не за понюх табаку, как погиб сын знаменитого героя Тараса Бульбы Андрей. Он, как и ты, тоже запутался и чарах своей полячки.

Недобежкину было странно слышать, что буддийский монах в апельсиновых одеждах говорит на чистейшем русском языке да еще уснащает свою речь гоголевскими образами, — Кто ты, старик? Откуда ты знаешь русский язык? Может быть, ты белогвардеец, осевший на Цейлоне? — воскликнул Аркадий, смущаясь неожиданными речами старца и в то же время радуясь, что наконец-то выбрался из джунглей и видит живых людей, да к тому же говорящих на его родном языке, — Слушай, Недобежкин, — грозно сдвинул брови святой старец, — Как видишь, я знаю твое имя, Куда бы ты ни скрылся, а от истины не уйдешь, Послушай меня, сынок, и сделай выбор, Маркелыч поднял палец, — Нечистая сила хочет с твоей помощью воцариться в мире Ты совершил какой-то добрый поступок и благодаря этому получил многие дивные дары, Правильно ли я говорю? — снова гневно зыркнул на аспиранта майор а апельсиновой тоге.

— Правильно говоришь! — как эхо, словно погружаясь в полусон, отозвался Аркадий, не понимая, куда клонит суровый монах, разрушающий идиллию его теперешних взаимоотношений с Завидчей.

— Дары эти ты растратил, остался у тебя лишь кнут, которым изгоняют бесов, и Соломонов перстень.

— Соломонов перстень! — вздрогнул аспирант, хватаясь за кольцо на своей руке.

— Реши сейчас, неразумный юноша, от беса ли я говорю или от святых божьих угодников? В России дела плохи, кончается срок, и скоро будет распечатан сосуд, который запечатал твой пращур Хома Брут, когда в церковь Николы Угодника заманил всю нечисть земли Русской, и если бы малость не струсил в самый последний момент, на вечные времена избавил бы от нечисти не только Святую Русь, но и всю землю.

— Странные вещи говоришь ты, старик! — задумчиво отозвался Недобежкин, словно пытаясь вспомнить что-то уже бывшее с ним. — Чудные сказки рассказываешь ты мне.

— Сказано в Евангелии: спадет с кеба звезда Полынь, — проговорил Побожий, кивая на стоящего рядом Волохина, словно это тот был виноват в падении злосчастной звезды, — Чернобыльник это и есть полынь, вот и случилась чернобыльская катастрофа. Какие еще сказки тебе нужны, кроме Чернобыля, или этого доказательства мало, что я говорю правду?

— Чего же ты хочешь от меня, человек? — тихо проговорил Недобежкин, понимая, что отшельник говорит правду.

— Ты употребил свой кнут на детские забавы и преступления, против своей воли стал убийцей, попал в тюрьму и вот очутился здесь, за тысячи верст от Родины. Государство столько денег угрохало, чтобы ты стал ученым. Разве твои поступки достойны ученого человека?

Побожий встал со своего пьедестала. Слезы навернулись у него на глаза, он подошел к Аркадию и обнял его за плечи.

— Всеми святыми тебя заклинаю, если дорога тебе Россия и осталась хоть капля жалости к людям, отдай мне свой кнут, чтобы я мог на веки вечные загнать бесов в преисподнюю.

Побожий встал перед Аркадием на колени и дотронулся до его брючины. Тот стоял, словно в забытьи. Все, что говорил старик, так не вязалось с тем счастливым образом развеселой и богатей жизни, с цветами и ароматами окружающей природы, с той музыкой знойных испанских мелодий, которые игрались по вечерам в шри-ланкийских ресторанах. Аркадию не хотелось верить грозному отшельнику, но он вдруг понял, что старик прав. Недобежкин словно очнулся ото сна и решился.

— Хорошо, святой старец! — лихо воскликнул он. — Жаль, конечно, мне расставаться со своим кнутом, хороший был кнут, с ним сам черт не страшен, ни сума, ни тюрьма, да ты уговорил меня, чему быть, того не миновать. Шамахан! — крикнул он заветное слово и отвязал с запястья ременный браслет, который вмиг развернулся в переливающуюся молниями змею. — Бери, старик, мою силу и власть, только изгони бесов из России.

Недобежкин пару раз щелкнул на прощание кнутом, так что разноцветные шаровые молнии к восторгу изумленной толпы шри-ланкийцев брызнули из земли и унеслись драконами в поднебесье.

Аркадий всунул в руку Маркелыча кнут и, чтобы не передумать, поспешил прочь через толпу паломников к той дорожке, которая, как он знал, выведет его на шоссе, бегущее к гостинице в Маунт Лавинии.

 

Глава 17

ЗАПАДНЯ НА ЧЕРТОВОМ ПОГОСТЕ

Как помнит из истории читатель, подходы к той церкви, где по преданию Хома Брут отпевал колдунью-панночку, заросли бурьяном и чертополохом, опутаны густым терновником и утыканы кривыми, как бы от рождения гнилыми деревьями. Чертовым погостом называли хуторяне это место. На следующее же лето после того злополучного года, когда отпевали сотникову дочку, казак Дорош пошел нарубить там орешника для черенков и вернулся как очумелый, приговаривая: «Рублю, а из стволов кровь капает!» После чего слег и, если бы назло жене не лечился добрыми порциями горилки, недолго бы еще пожил на свете. Другие хуторяне, бравшие в этом месте хворост или рубившие дрова, когда пытались топить ими, слышали, как те начинали плакать и стонать человеческими голосами, а над хутором стоял такой угар, что дышать становилось совершенно нечем.

У овчара Свирида, наперекор своему тестю вытесавшего ворота из срубленных на Чертовом погосте колод, они через две недели рухнули прямо на его гнедую кобылу-трехлетку, едва не переломав ей хребет, и если бы в бричке со Свиридом не сидел их поп Гермоген, то уж точно воротами прибило и самого Свирида. Когда стали смотреть рухнувшие столбы, то они оказались настолько источены шашелем и изъедены древесными червями, будто простояли в земле по меньшей мере сто лет. Короче, окрестные жители убедились, что деревья с Чертова погоста не годятся ни на растопку, ни на какие плотничьи поделки, а грибы и ягоды родятся в этом месте сплошь ядовитые Поэтому вскоре тропинки туда заросли непроходимым кустарником, и место это как бы перестало существовать, и было совершенно забыто окрестными хуторянами. А ни на что не годные горбатые лиственницы тем не менее вымахали чуть ли не в поднебесье, да и дикие груши не намного от них отставали, однако не дай Бог какому-нибудь случайному путнику, продравшемуся через заросли терновника, полакомиться их плодами — язык бы обожгло, как огнем, и несколько недель пришлось бы очумело отплевываться распухшим ртом, черт знает кому бормоча бессвязные проклятия.

Вот на этом-то Чертовом погосте стояла от глаз людских укрытая полуразрушенная церковь Николая Угодника, в стены которой Хома Брут вмуровал нечистую силу. Там, под бывшим алтарем, где почти полтора века бездвижно просидел Вий, вторую неделю почти безвылазно находился майор Дюков. Он сидел на дерюжном мешке, в котором у него тройным ахиллессовым узлом был завязан Гуго Карлович, или по-нашему Вий. Дюков поймал оборотня на тропинке, протоптанной его копытами между деревьев погоста, когда этот слуга Сатаны прямо с сессии Верховного Совета спешил до первых петухов занять свое логово, чтобы полмесяца до следующего новолуния бездвижно просидеть по заклятию киевского бурсака, которое все более и более утрачивало свою силу.

Дюков в тусклом свете звезд, проникающем сквозь проломы в стене, рассматривал депутатский значок, оторванный с лацкана Вия, и удивлялся про себя: «Я одного не пойму, есть у Горбачева и у Лукьянова глаза, неужели они не видели, что один из самых речистых депутатов — Вий? Жалко, что этот Вий, когда я его хватал за хвост, копытом очки разбил, которые мне Пелагея Ивановна Маркова дала. Хотелось бы мне через эти очки и на Горбачева посмотреть, может, и он из их породы, да, поди, многие избранники народа оказались бы из того же чертова сословия!»

Вывший участковый сокрушенно вздохнул, что не уберег очки святой старушки, которые она дала ему, чтобы он лучше всякого прибора ночного видения сквозь любой камуфляж мог разглядеть нечистую силу.

Гуго Карлович заерзал в мешке, на котором сидел майор и недовольно взбрыкнул, однако получив от Дюкова пару успокоительных пинков, жалостливо захрюкал и снова впал в злобную апатию.

Близилось двадцать второе июня, когда должно было спасть святое заклятие, и дьявольское отродье готово было с гиканьем и воем невиданными полчищами рвануться на Россию. Дюков отчасти даже радовался, что наступало время, которое должно было доказать прочность и обоснованность его методы. Нет, никакие цепи, никакие оковы и наручники не могли бы удержать чудовищ, чьи страшные тела разглядывал Михаил Павлович сквозь пробоины и трещины в стенах и куполах церкви. Тем более, что большинство из монстров было прибито к стенам проржавевшими железными скобами и проткнуто и приколочено аршинными гвоздями. Разве смогут стальные цепи удержать то огромное, во всю стену чудовище, что как в лесу, стояло в своих перепутанных волосах? Нет, здесь могли помочь только особые, одному Дюкову известные узлы, и не какие-нибудь «фриволите» или «жозефин», а только наши «кучерская оплетка», «эскимосская петля», «питонов узел» и, конечно, лишь в сочетании с «ахиллессовым» и узлом «Святого Сергия».

Приближалась полночь двадцать второго июня. Глухо и страшно стонали стены церкви, хоть и попривык за две недели к этим стокам председатель ГРОМа, а нет-нет да и у него мурашками покрывалось тело и волосы становились дыбом, когда особо жуткий возглас вырывался из пасти зверя в получеловеческом образе, что стоял рядом с аналоем, или взгляд встречался с чьими-то кроваво-пронзительными глазами, вмурованными в древние кирпичи стен.

Сердце замирало. Все нечистые были уже связаны одной веревкой, конец которой держал у себя в руке начальник ГРОМа, но без недобежкинского кнута, о котором говорила Пелагея Ивановна, с нечистой силой было не справиться, Впрочем, в своих веревках Дюков был уверен — если и не удастся загнать всех бесов под землю, то хотя бы удержать их еще пяток лет на привязи он сможет, а это потруднее, чем вязать рецидивистов, хотя многие из них бывают хитрее всякого черта.

Энтузиаст веревки догрыз последний сухарик и для проверки самочувствия пнул Гуго Карловича, который захрюкал, как боров, провизжал что-то нечленораздельное вроде того, что он еще подведет майора под трибунал и из-под земли его достанет, но, получив еще пинок, успокоился.

— Эх, Маркелыч, Маркелыч! — сокрушенно вздохнул бывший участковый, взглядывая на часы. — Видно вы с Волохиным не смогли достать кнут, а может, и самих вас нет на белом свете, И Ваня Ярных с Колесовым что-то не идут, чтобы на полчаса подменить меня, как обычно.

Вдруг послышались знакомые шаги, и в лунном свете возник доблестный сапожник, так и не привыкший глядеть в этой церкви на окружающую его со всех сторон нечисть по-милицейски смело.

— Михаил Павлович, того, полдвенадцатого! Колесов сломался, говорит, что только за счет машинного масла держался, а вчера у него последняя канистра кончилась. Хоть стреляй меня, Ваня, говорит, а если сапоги машинным маслом не смажу, не могу в эту церковь войти, дух захватывает, боюсь.

Опальный майор понимающе кивнул, даже не всякий громовец мог перенести такое соседство, вот и Ваня Ярных, как ни крепился, а больше получаса не мог находиться в этой церкви.

— Михаил Павлович, как ты думаешь, прилетят Побожий с Волохиньм до двенадцати, а то я немного сомневаюсь, что мы с тобой вдвоем управимся, когда эти твари оживать начнут? — он кивнул на волосатое чудовище, что, скосив глаза, смотрело на них, подпирая головой купол.

Председатель ГРОМа передал Ярных конец веревки и встал, чтобы размять кости и затекшие ноги.

— Нельзя нам, Иван Петрович, сомневаться! Хома Брут, на что герой был, не нам чета, а, видишь ты, в самый последний момент усомнился и сам чуть не погиб и бесов этих недогубил.

Майор вышел на свежий воздух, хотя воздух, пропитанный гнилостными растениями, мутил душу, но все же какие-то отдельные ветерки пробивались и в это испоганенное место.

Дюков справил свою естественную надобность, которую не мог отправлять в бывшем храме, пусть даже он и был испоганен присутствием нечистой силы, и с беспокойством посмотрел ка часы. Было уже без четверти двенадцать. Он стал расстилать на поляне перед церковью огромную сеть, сплетенную теми самыми «ахиллессовыми» и «свято-сергиевыми» узлами. Особенно ярко вспомнилась жена, о которой он не забывал ни минуты.

— Прощай, Вера! Как-то ты там? Что-то я волнуюсь, как при задержании первого рецидивиста. Ну да ладно, пора, будем действовать вдвоем с Ярных. Больше ждать нельзя, а то бесы перехватят инициативу! — сказал он и, переломив сухой прут, направился к развалинам церкви, но тут прямо с неба раздался торопливый голос:

— Вот и мы, не ругай нас, Михаил Павлович! Все-таки, слава Богу, успели! — прямо перед церковными вратами приземлились на венике Побожий с Волохиным, все еще одетые в апельсиновые буддийские одежды. — Двое суток летели над Индийским океаном, над горами-реками, будь неладен этот Недобежкин, к каким-то полуиндусам на Шриеву Ланку забрался.

— Дал он вам кнут? — сразу охрипшим голосом спросил Дюков, обнимая стариков.

— Дал, и раковина у нас. Неплохим малым оказался этот рецидивист Недобежкин, — торопливо успокоил председателя ГРОМа Маркелыч.

Волохин меж тем на правах автомеханика спрятал веник в футляр и они втроем побежали в церковь.

Едва успел Дюков передать веревку из рук Ярных Побожему, как церковь начала раскачиваться, треща и содрогаясь. Дюков содрал мешок с Вия, и Побожий прыгнул на него, как на коня, вдев ноги в стремена, запасливо притороченные дальновидным председателем ГРОМа. Гуго Карлович встал на дыбы, пытаясь сбросить седока со своей горбатой спины, но Маркелыч огрел его кнутом, и тот, пританцовывая, засеменил копытами в депутатских лакированных штиблетах.

— Труби, Волохин! — закричал старик.

Волохин, выбежав из церкви, затрубил в раковину, найденную в пагоде на Шри-Ланке, церковь закачалась и рухнула. Среди развалин невредимыми стояли три громовца, держа на веревке стадо невиданных чудовищ. На трубный глас этой раковины, словно мотыльки на огонь, со всего света начали слетаться полчища всех мыслимых и немыслимых бесов и падать в растянутую на поляне сеть. И тут нашлась работа для всех четверых громовцев. Самых прытких они угощали своими дубинами, и даже сначала робевший Ваня Ярных вскоре, как заправскнй Алеша Попович, ловко орудовал своей сапожной лапой, усмирял то вурдалаков, то оборотней, а одному дракуле так засветил в лоб, что у того не только искры посыпались из глаз, прежде чем он свалился в общую кучу, но даже из ушей выросли рога.

Волохин трубил не переставая, но дождь нечистых прекратился, и наконец упал последний не то бесенок, не то оборотень, а может просто мелкий представитель командно-административной системы, по ошибке подхваченный ветром, он был в шляпе и галстуке, с «дипломатом» в руках и озирался сквозь очки в золотой оправе такими близоруко-интеллигентскими глазами, что Волохин недоуменно крикнул:

— Гражданин, а вы как сюда попали?

Но Маркелыч понимающе приласкал золотоочкарика по шляпе клюкой, и тот сразу же показал звериные клики и покрылся шерстью.

— Все вроде бы! — крикнул покрасневший от натуги трубач, когда с неба свалилась упирающаяся помелом Агафья.

 

Глава 18

НИТЬ ЭЛЕОНОРЫ

Вернувшись в свой номер, Недобежкин нашел на столе записку следующего содержания:

«Дорогой Аркадий Михайлович! Вопросы чести моей и одной дамы, имя которой я умолчу, не позволяют мне находиться в одноименной с ней компании. Поэтому я, как благородный человек и будущий артист кино, до тех пор, пока она будет составлять Ваше окружение, не считаю себя вправе травмировать ее нежную душу своим присутствием, так как я по отношению к ней показал себя малодушным подлецом, не способным на истинную любовь, которая выше любых недостатков.

Обо мне не беспокойтесь. Тот чек на сто тысяч долларов, что Вы мне презентовали за секундантство в Лос-Анджелесе, поможет мне сделать первые шаги в Голливуде, куда я улетаю первым же рейсом. Будьте счастливы с алмазно-бриллиантовой Элеонорой Константиновной. Агафье Ермолаевне передайте, что я оказался подлецом и предал ее доверие. Нет, лучше ничего не передавайте.

Ваш покорный слуга навеки Витя Шелковников».

Из записки следовало, что его юный друг пережил таинственную драму любовного разочарования и вынужден скрыться в неизвестном направлении, то ли боясь преследования своей возлюбленной, то ли терзаясь мухами совести. Впрочем, Недобежкин был уверен, что его секундант не пропадет в Америке, однако лишиться такого верного слуги в незнакомой стране было довольно неприятно, и если бы не эйфория любви, которая захватила все его чувства и мысли, он бы сально огорчился.

Прошла уже неделя, как они с Элеонорой гостили ка райском острове Каждый день делал их встречи все горячее, но та близость, которая должка была наступить с минуты ка минуту, не наступала уже вторую неделю. Каждое утро аспирант-чемпион просыпался с предчувствием необыкновенного блаженства, которое однажды пережил в Архангельском и которое должно было вот-вот вознести его на седьмое небо. Он восхищался умением Элеоноры доводить его до сумасшествия. Его возлюбленная словно бы играла с ним в одной ей известную азартную игру, в которой постоянно проигрывала и каждый раз, чтобы не расплачиваться, удваивала ставки. Аркадии мог бы обвинить Элеонору в мошенничестве, если бы не горы наличности в виде того восторга, который он все больше и больше испытывал в ее присутствии.

«Ты можешь хоть сейчас закончить игру и овладеть мной, забрав себе весь банк! — говорила ее улыбка. — Но подожди, мне хочется, чтобы ты выиграл как можно больше. Поверь моим глазам, чем больше я проигрываю, тем больше мы выигрываем вместе И если мне удастся все проиграть тебе, в тот момент, когда ты овладеешь мной, я стану самой богатой женщиной мира».

Естественно, что подвергаясь такому мощному воздействию наркотических чар колдуньи, Аркадий не мог долго огорчаться пропаже своего слуги. Теперь, когда ок отдал свой волшебный бич, должен был решиться вопрос, любит ли его Элеонора самого по себе или ей нужен лишь кнут Ангия Елпидифоровича. То, что у него оставалось кольцо, которое, как он понимал, представляло гораздо большую ценность, чем кнут, Аркадий выносил за скобки, как бы забывая, что Элеонора хотела получить у него именно кольцо и никогда не претендовала на кнут.

— Но хоть сколько-нибудь ее интерес ко мне должен уменьшиться из-за того, что я отдал хрисогоновский бич. Если он уменьшится, значит, она ведет со мной бесчестную игру, — решил Аркадий. — Боже, что со мной? Святой отшельник заклинал меня бросить Элеонору, говорил, что ока страшное орудие темных сил. Как может быть такая светлая поэтическая девушка, — а назвать ее женщиной из-за ее юности и свежести не поворачивается язык, — как такая девушка может быть орудием зла! И какое же это зло, если у него такие прекрасные орудия, как Элеонора? Но даже если и так, если она орудие зла, я спасу ее моей любовью. Да, да, любовь способна творить чудеса — вот формула истины! Любовь побеждает зло!

Громко воскликнул вслух последнюю фразу аспирант и, прислушавшись, уловил нарастающие ритмы цилиндрических барабанов бере, без которых не обходится на Шри-Ланке ни одно празднество. Что-то особенное готовилось на побережье под вечерними пальмами. Глубокие, похожие на любовные призывы слонов, зазывающих своих подруг, звуки раковин сака перекрывали дробь барабанов.

Выйдя из гостиницы, молодой человек очутился возле лагуны, где на сваях был разбит ночкой ресторан, перед которым на огороженной площадке готовилось представление театра масок и пантомимы…

Элеонора была еще обворожительнее обычного. Сегодняшней ночью она наметила окончательно загипнотизировать аспиранта и выманить у него кольцо. По-видимому, потеря кнута никак не понизила в ее глазах ценность победителя Тюремных Олимпийских игр, владеющего к тому же главным сокровищем Хрисогонова.

Аркадий обратил внимание на необычный наряд Элеоноры. На голове у нее сверкал золотой обруч, к которому сзади был прикреплен плюмаж из пышных белых перьев. Кружевной воротник веером возвышался, словно тончайшая паутина, над ее плечами, глубокий вырез малинового платья прикрывало колье из изумрудов. На белых перчатках до локтей сверкали браслеты и кольца. Видно, не все драгоценности Ангия Елпидифоровича достались Недобежкину, часть их хранилась где-то в другом месте. На колдунье была немыслимых расцветок шаль, похожая на огненное крыло жар-птицы.

— Аркадий, сегодня ты увидишь представление ритуального театра.

Предвкушая приятное зрелище в обществе любимой женщины, Недобежкин усадил Элеонору за первый столик, с которого без помех молено было наблюдать за пантомимой, и сел сам. Артисты из касты оли, одетые в пестрые национальные одежды к в красивые головные уборы, перестали танцевать, образовав полукруг, в центр которого выбежали артист в маске глупого юноши с бичом в руках — по-видимому, пастух — и грациозная девушка, но их любовный танец вскоре был остановлен злым демоном, который стал что-то нашептывать юноше на ухо, а потом, вырвав кнут из рук юноши, начал избивать его возлюбленную. Юноша попытался защитить обиженную, но его опутали веревками другие страшилища, под грохот барабанов бере в дикой пляске высыпавшие на арену.

Пантомима сопровождалась все убыстряющимся ритмом барабанов бере. Вдруг барабаны смолкли, демон замер на секунду и, отвязав с пояса раковину, затрубил, и тогда Элеонора, а за ней и Агафья, что сидела за соседним столиком, словно в сомнамбулическом состоянии, натыкаясь на стулья, пошли в круг танцующих. Барабаны ударили с новой силой, и все три женщины, ланкийская артистка и Элеонора с Агафьей, пустились в пляс. Аркадию странно было увидеть, что две европейские женщины с таким мастерством танцуют индийский танец. Элеонора и Агафья молили юношу спасти их от страшного чудовища, дующего в раковину и тянущего их в преисподнюю, хлеща бичом. Наконец демон схватил девушку-ланкийку в свои объятия, припал зубами к ее груди и вырвал обливающееся кровью сердце. Потрясая в воздухе своей кровавей добычей, он с хохотом скрылся в толпе, увлекая за собой гурьбу чудовищ, среди которых исчезла Агафья. Веревки спали с юноши, и он бросился на колени перед своей бездыханной возлюбленной, орошая ее тело слезами. Элеонора, словно очнувшись ото сна, кинулась в объятия Аркадия.

Ветер, налетевший с моря в начале представления, как только хохочущий демон вырвал сердце девушки, перешел в ураган, вода в лагуне покрылась рябью, в небе засверкали молнии, предвестники бури. Женщины за столиками завизжали, туристы и танцоры с криками бросились с берега к гостинице Аркадий тоже хотел было последовать за ними, но Элеонора удержала его, схватив за руку.

— Аркадий! Я погибаю, спаси меня. Ты думаешь, это собирается буря? Это не буря. Это демоны пришли за мной, чтобы унести меня в ад. Прощай, Аркадий! Ты ведь своей рукой подписал мне смертный приговор, отдав кнут ужасному старику, и этим кнутом он погонит меня на вечные муки. О, любимый (Гибнуть? крикнул аспирант, пытаясь за руку удержать свою возлюбленную, которую ветер буквально вырывал из его объятий. — Я спасу тебя, только скажи, что я должен делать?!

— Меня оклеветали перед тобой! — горячо и торопливо причитала женщина, теряя разум от страха.

— Как, как мне спасти тебя? — тряс Аркадий свою возлюбленную, пытаясь привести ее в чувство.

— Я не могу допустить, чтобы ты спас только меня, а другие милые твоему сердцу люди погибли! — уворачиваясь от ветра, бросающего ей в лицо песок и сорванные с ветвей цветы, вскричала колдунья. — Неужели ты допустишь, чтобы погибла Варя?

— Разве и она из вашего племени?

— Неужели ты не спасешь ее маму? А ее папу? — вместо ответа, продолжала вопрошать гибнущая красавица. — Спаси и их, если ты хочешь спасти меня.

— Как ты благородна! Да, я спасу их, только скажи, что мне нужно сделать.

— Поклянись, Аркадий, что когда те страшные люди, что выманили у тебя кнут, начнут трубить в свою ужасную раковину, спасутся все, кто схватится за мою шаль или встанет на.

Аркадий бросил взгляд на шаль Элеоноры, прикинул, сколько людей сможет на ней уместиться, и решив, что не более пяти или шести, сказал:

— Клянусь!

— Тогда три раза поверни свое кольцо, а я скажу заклинание!

Аркадий три раза повернул кольцо, Элеонора что-то прошептала, и бурт стихла.

Колдунья, облегченно вздохнув, обняла и поцеловала аспиранта в губы.

— Ты спас меня, я тебе этого никогда не забуду, а теперь я должна лететь в Россию, иначе будет поздно спасать моих друзей. Прощай навсегда, Аркадий!

В воздухе затарахтели лопасти вертолета, и бело-голубая стрекоза приземлилась в нескольких шагах от прощающейся пары.

Не успел Аркадий опомниться от всего происшедшего, как Элеонора уже вскочила в кабину, и вертолет мгновенно взмыл в ночное небо, — это была ступа, и Агафья в пилотском шлеме сидела за штурвалом.

Две колдуньи, старая и молодая, пролетали над Индийским океаном в тот момент, когда Волохин начал трубить в раковину сака. И тогда Элеонора, распахнув дверцу вертолета, распустила в одну нитку свою шаль и с горящими от ужаса глазами страшным голосом закричала в темноту:

— Эй, все мои слуги, российские и аферийскке, дракулы и фантомы, призраки и оборотни, колдуны и ведьмы. Бульдин и Чечиров! Полоз и Рябошляпов! Кто успеет схватиться за нить моей шали, спасется, а кто опоздает, погибнет в адском пламени. Вы слышите трубный глас смерти!

И сейчас же из темноты, опережая и давя на лету друг друга, начали выныривать мерзостные существа и скрюченными пальцами, клешнями, когтями и лапами стали хвататься за Элеонорину нить. Никогда не брались с таким боем шлюпки тонущих кораблей обезумевшими пассажирами, с каким бесы, отталкивая и кусая друг друга, хватали спасительную нить. Вскоре за вертолетом неслась многокилометровая вереница чудовищ. Агафья бросила руль вертолета и кинулась к нити.

— Матушка-госпожа, отодвинь хоть пальчик, не дай погибнуть своей рабе, я мизинчиком ухвачусь! — взмолилась баба-яга, пытаясь в дверях вертолета ухватиться за нить, но уже ни сантиметра не оставалось свободного.

— Пошла прочь, старая ведьма! Ни миллиметра не осталось на тебя! По твоей милости мы все чуть не погибли. Сама выкручивайся как хочешь!

И сейчас же ураганный ветер подхватил Агафью и, выдернув из ступы-вертолета, закрутил в темноту и через мгновение ока швырнул в сеть, которую расстелили громовцы на Чертовом погосте.

— Нет, не все бесы слетелись в нашу ловушку, труби еще, Александр, многих нету! — насупился Побожий, признав свою старую знакомую. Старик, словно Георгий Победоносец на белом коне, подскакал на Гуго Карловиче к бабе-яге, размахивая клюкой.

— Ну что, ведьма старая, попалась?! — не то с сожалением, не то с радостью воскликнул старик.

Агафья, вытаращенными от неожиданности глазами взглянув на старого майора, поняла, что приходит ее смертный час, и только процедила сквозь зубы страшное проклятие:

— Поганый мент, чтоб тебя из партии исключили без права восстановления!

Всякая жалость пропала в Маркелыче, как только он заслышал такие слова, и старше занес над головой ведьмы клюку.

— Эй, подожди, Маркелыч, бесовку придется оставить на земле!

— Как так оставить? Ты что, белены объелся, Ярных, это на земле самая вредная гнида.

Он снова замахнулся клюкой.

— А как же Петьков?! Ока его окаменила, она же его должка раскаменить, — благоразумно вступился за Агафью сапожник.

— Вот бесовское отродье! — в сердцах воскликнул старейший громовец, с некоторым облегчением опуская клюку. — Все заранее спланировала шалава.

— Ничего не поделаешь! — тронул старика за плечо Дюков, слышавший их разговор. — Петькова мы не можем оставить стоять статуей. Сам бы он, я уверен, добровольно остался лучше на веки вечные камнем, чем согласился спасти бесовское отродье, но у нас такого права нет, жертвовать жизнью товарища.

Агафья расхохоталась, поднялась на ноги, кокетливо подобрала туфлю, свалившуюся у нее с ноги, когда она барахталась в сети, и Демонстративно надела, при этом задрав ногу так, что и без того короткая юбка поднялась еще выше.

— Нанося выкуси-ка, топтун проклятый, — показала она фигу гарцевавшему перед ней на Ване Маркелычу, — сдохну, а вашего подельщика не оживлю! А ты хорош, губошлеп глазастый, дал себя взнуздать этим мальчишкам!

Она что было сил остроносой туфлей злобно пнула союзного депутата под зад ногой так, что Гуго Карлович Бакулев, взбрыкнув, едва не сбросил седока наземь.

— Ярных! — озверев крикнул Маркелыч, угостив своей клюкой по спине Агафью. — Хватай ее за волосы и лети к Петькову, охаживай эту ведьму своей сапожной лапой до тех пор, пока она Петькова не оживит.

— Не дамся! — завизжала ведьма и кошкой метнулась в чащу, но кнут Побожего, выбив молнию, зацепил ее за ногу и скова бросил на сеть. Тут и Ярных, перекрестившись, схватил рыжую за пышную шевелюру и вскочил ей сначала на спину, а потом взобрался и на шею, после чего слегка огрел пару раз по спине сапожной лапой так, что строптивая баба-яга без всякого помела ракетой взвилась в небо и полетела выше облаков к Москве, оглашая воздух жуткими проклятиями, от которых облака, почернев от страха, начали поливать землю дождем.

Глубокий сон охватил в ту ночь жителей Приднепровья и района Припяти, когда, словно колонну пленных немцев из-под Сталинграда, гнали трое друзей-громовцев плененную ими нечистую силу назад в преисподнюю. Известно, что во время прихода нечистой силы, когда человек больше всего нуждается в бодрости, именно тогда охватывает его непосильная сонливость, с которой он не может по-своему малодушию и маловерию бороться. Так и в эту ночь, когда трое громовцев гнали к Чернобылю свой страшный поезд и когда, казалось бы, все население должно было наблюдать торжество доблести над малодушием, никого не было на пути. Все спали. Даже на постах ГАИ спали постовые, уронив головы на столы или рули патрульных автомобилей.

Сержант Явтух — праправнук того славного Явтуха, что в бричке вез Хому служить панихиду по панночке, огромным усилием воли подняв свинцовые вехи, увидел караван чудовищ: впереди какого-то огромного, с элеватор, зверя на слоновьих ногах, что нес на спине огромный мешок. Из мешка доносились стоны и проклятия и копошилось что-то настолько неизъяснимо мерзкое, что сержанта Явтуха сразу же вырвало на асфальт. Огромнейшим усилием вали он заставил себя дважды свистнуть в милицейский свисток и непослушными пальцами вытащил из кобуры пистолет. Прицелившись, пальнул сержант в это сотрясающее землю чудовище, но, не причинив ему никакого вреда, плача от безнадежности, упал на руль своего мотоцикла досыпать дальше.

— Прощайте, друга! Прощай, Саша! — выкрикнул Побожий, когда в мгновение ока подскакали они на своих чудовищных конях к Чернобыльской АЭС, мертвым надолбом возвышающейся на фоне лунного неба. — Дальше вам нельзя! В пекло полезу я один.

Дюков по веревке соскочил со слоноподобного волосатого великана и подбежал к Маркелычу, с кнутом в руке восседавшему на Гуго Карловиче, высунувшем на плечо язык от только что проделанной ими бешеной скачки. Тонкие лягушачьи лапки Вия в лакированных ботинках дрожали мелкой дрожью:

— Погодите, погодите, коммуняки, вы за все мне ответите на том свете! — хныкал он злобной скороговоркой.

— Маркелыч, а может, я пойду, у меня все-таки дядя Главный водяной? — вопросил Волохин, пытаясь частым морганием сдержать слезы.

— Ты, Александр, еще молод, а мне в самый раз помереть с музыкой! Прощайте, Михайло Павлович, хороший вы человек, только не давайте пальцы свои в рот другим класть, откусят.

Маркелыч и сам смахнул слезу и протянул Волохину свою клюку, которая была у него заткнута за пояс наподобие турецкого ятагана:

— На, Саша, передай, кому посчитаешь нужным, на память о Маркелыче, пущай она еще послужит Родине.

Волохин, чтобы не огорчать друга, взял клюку.

— Как же ты, Маркелыч, в аду без клюки? — спросил он с захлынувшим сердцем.

— У меня получше орудие есть! — похлопал Маркелыч по нагрудному карману, пришитому к буддийскому одеянию, где у него спрятан был партбилет. — Ну, с Богом! А ну, пошла, нелегкая!

Стегнул он своим бичом вурдалаков, привязанных к веревке Дюковым, и огрел несколько раз чудовище с огромным мешком, в котором была собрана нечисть со всего света. Тот смешно подпрыгнул слоновыми ногами, словно хотел станцевать гопака, но Побожий огрел его еще раз, чтобы он успокоился и стал послушным.

— Расступитесь, ворота преисподней! — закричал отставной майор милиции грозным голосом и ударил кнутом по саркофагу АЭС. Вмиг бетонные стены с грохотом расступились, и старик молниями своего бича погнал в черную дыру свое ужасное стадо, первым, встав на четвереньки, пролез туда волосатый великан, волоча за собой огромный мешок.

— Не поминайте лихом! — донесся из глубины саркофага знакомый голос, изнутри сверкнули молнии, и послышались удары кнута, после чего бетонные стены снова сомкнулись, навеки поглотив Побожего с его караваном.

Сколько стояли друзья перед смертоносным саркофагом, потрясенные гибелью своего товарища, они не помнили. Наконец Дюков очнулся от оцепенения и тронул Волохина за плечо.

— Пошли, Александр Михайлович, нельзя здесь долго стоять, и так, поди, рентгенов сто схватили, самое меньшее. А пока пойдем, по дороге еще столько же наберем.

Ученик Маркелыча, обвешанный скрипичным футляром, цейлонской раковиной и двумя клюками, своей и Маркелычевой, тоже опомнившись, заторопился убраться из этого гиблого места.

— Зачем идти, Михаил Павлович? Нам Побожий летный транспорт оставил. Вот он, садитесь! Еще не катались на таком мотоцикле?

Капитан милиции, утирая с глаз слезы, любовно достал из скрипичного футляра уже сильно потрепанный веник, и оба громовца, взмыв к звездам, понеслись над Припятью, миновали Киевское водохранилище и исчезли в синем июньском ночном дыму, спеша поскорее припасть израненными сердцами к дорогим камням родной матушки-Москвы.

Как только огоньки вертолета, унесшего Завидчую, скрылись над Индийским океаном, последние признаки бури исчезли и снова над благодатным островом установилась безмятежная курортная ночь. Но не было больше покоя у обладателя хрисогоновского кольца. Любовь его пошла прахом, все надежды на счастье рухнули в одно мгновение. Аркадий чувствовал себя режиссером, от которого сбежала главная героиня пьесы, и все шикарные декорации, и сам театр потеряли для него всякий интерес. Дальше оставаться на Шри-Ланке не было никакого смысла. Он сейчас же захотел броситься в погоню за Завидчей и сунул руку в нагрудный карман, куда, переодеваясь, спрятал чековую книжку, кредитную карточку и бумажник. Ни того, ни другого, ни третьего не было на месте, он обшарил все карманы, ко они были пусты. Кумир преступного мира хотел взглянуть на золотые часы, чтобы узнать время, но и они куда-то исчезли с руки. Решив, что он все оставил в номере, Аркадий бегом влетел в сбои апартаменты и обнаружил, что все его вещи куда-то подевались.

— Куда же все исчезло? — вопросительно уставился он в раскрытый платяной шкаф, где еще каких-нибудь полтора часа назад висели костюмы от Диора и Пако Раббана. — Нет, этого не может быть! — гневно отмел он от себя догадку, что это могла сделать Элеонора. — А мой паспорт свободного гражданина и свидетельство Олимпийского комитета? А мой дубликат золотой олимпийской медали? — подбежал он к сейфу, вмурованному в стену гостиничного номера, и, набрав цифровой код, рванул дверцу — пусто!

— Проклятие! — коварно обманутый аспирант обескураженно свалился в кресло, оказавшись за шесть тысяч километров от родного дома, без единого доллара в кармане и даже без паспорта. Он понял, что Элеонора вытащила у него в момент прощальных объятий чековую книжку и кредитную карточку и даже умудрилась снять часы.

— Хоть бы я запомнил название банка, в котором хранятся мои миллионы! — судорожно начал припоминать облапошенный миллионер название известных ему американских банков, но кроме «Банк оф Америка» так ничего и не вспомнил.

— Как же я так опрометчиво поступил? Даже не заехал в офис банка, просто подмахнул какие-то бумажки клеркам и так распалился, что очертя голову бросился за своей жар-птицей в омут. А теперь хоть лопни с досады, а из этого омута не вынырнешь. И кошелек хрисогоновский Вите подарил. Как бы он мне сейчас пригодился, напечатал бы долларов и фють в Москву. Надо мне что-то с собой делать. Нет, такому дураку и простофиле жить на земле нельзя.

Великий счастливец, только что упивавшийся своим фантастическим везением, сорвался с кресла и решительным шагом побежал к берегу Индийского океана топиться. Он снял пиджак и ботинки, чтобы сподручнее было пырнуть в ту ласковую стихию, в которой еще вчера они в обнимку с его коварной лгуньей купались и провожали закат.

На этом месте в нашем повествовании пришлось бы поставить точку, прощайте тысячи приключений и событий, которые ждут впереди каждого гибнущего человека, стоит только побороть ему собственное малодушие и в самой безысходной ситуации продолжить борьбу. Ибо человек гибнет не потому, что наступает смерть, а потому, что гаснет его вера в спасение, которое обязательно придет в самый последний момент, стоит только человеку твердо сказать себе: «Нет, я не сдамся!».

Может быть, Аркадий и не собирался топиться, а только вплавь хотел пересечь Лаккадивское море, а потом пешком, как Афанасий Никитин, пройти Индию и воюющий Афганистан. чтобы добраться до дому и поквитаться со своей золотоволосой лгуньей. Может быть, именно поэтому, когда он уже вошел по пояс в океан, в небе затарахтел вертолет, и молодому человеку почудилось, что, возможно, это Завидчая, устыдившись своего поступка, вернулась, чтобы забрать его с собой. Он выскочил из воды и побежал к белой стрекозе, приземлившейся рядом с ним на берегу, освещенном лунным сиянием. Дверца миниатюрного вертолета распахнулась, и на песок выпрыгнула грациозная девушка. Она сняла шлем, и Аркадий воскликнул;

— Варя, как ты здесь очутилась?

Юная людоедка, уже настолько освоившая профессию бабы-яги, что, как и Агафья, легко превращала ступу то в автомобиль, то а реактивный истребитель или, как сейчас, в небольшой двухместный вертолет, отозвалась;

— Сердце подсказало мне, что ты в опасности. Мне кажется, что я немного опоздала?

— Нет, в самый раз! — радостно отозвался чемпион Тюремных Олимпийских игр, к которому стала возвращаться надежда.

— Я была ка чемпионате и все видела собственными глазами. Какой был бой, ты дрался, как настоящий герой. Ну что, летим домой? — успокаивая аспиранта, произнесла девушка.

— Летим! — вдруг совсем облегченно отозвался Аркадий.

К нему скова вернулась жажда жизни. Он с благодарностью поцеловал прекрасную людоедку в комбинезоне и, подобрав свои ботинки, швырнул их в кабину вертолета Варя включила двигатель.

Однако надолго продолжался их безмятежный полег над океаном. Как только они поднялись в воздух, в стекло забарабанили капли дождя и вертолет начало бросать из стороны в сторону — поднялась буря. Варя с трудом удерживала машину в горизонтальном положении, наконец, она поняла, что надо идти на крайнее средство.

— Не пугайся, Аркадий! Сейчас мы катапультируемся и полетим в специальной капсуле!

Обшивка вертолета треснула, как раздавленная яичная скорлупа, и молодые люди оказались над бушующей стихией в ступе. Проливной дождь и ураганный ветер обрушился на них.

— Не понимаю, в чем дело? — отчаянно крикнула девушка. — Океан требует выкупа, мне говорила об этом Агафья. Может быть, это его успокоит.

Она вытащила из ушей серьги, подаренные Аркадием, сняла с шеи драгоценный аграф и золотое кольцо с пальца и бросила их в разбушевавшуюся стихию, но вместо того, чтобы успокоиться, океан озверел еще больше. Теперь ступу почти захлестывали волны, порывы ветра хватали ее и швыряли вниз. В бледных предрассветных сумерках океан походил на чудовищного осьминога, пытающегося мощными щупальцами своих гигантских волн поймать двух беглецов.

— Брось меня ему! — взмолилась Варя Повалихина, сквозь грохот бури Аркадий едва расслышал голос своей подруги. — Вдвоем нам все равно не спастись.

— Нет, Варя, я знаю, что ему надо!

Аркадий снял с пальца кольцо Ангия Елпидифоровича Хрисогонова и кинул его в раскрытую пасть океана, и почти тотчас же волны обмякли, ветер стал слабеть, черные тучи разлетелись, и ступа легко взмыла в поднебесье навстречу восходящему солнцу.

 

Глава 19

БИТВА С САТАНОЙ

Самую малость дрогнула душа отважного громовца, когда ударив кнутом, замуровал он себя в подземном царстве. Почувствовав слабину, его пленники сразу же ощетинились и оскалились, готовые наброситься на своего пастуха, но тот, уже справившись с минутным малодушием, заорал на них, потчуя ударами Зевесова бича:

— Геть! Нечистая сила! А ну, пошла дальше! — и, пришпорив пятками союзного депутата, помчался по тоннелю вниз, обрушивая за собою стены дьявольской шахты, через которую бесы просачивались на свет Божий.

Вскоре жар и духота стали усиливаться, и Побожий очутился в первом круге адского подземелья, среди котлов и печей, в которых жарились грешники. Тут бравый майор своими глазами убедился, насколько сильны и нестерпимы были мучения тех, кто нарушал христианские заповеди, не подавал нищим и вообще жил не по совести. Однако зная, что люди грешат не сами по себе, а по наущению дьявола, старый украинец решил посчитаться с чертовым отродьем в самом его логове Для начала он стеганул двух бесенят, которые на вилы поддевали несчастные души, бросая их из чана с кипятком в чан со смолой, а потом обратно и, помыв в кипятке, снова опускали в смолу.

— Ишь вы, забавники! А ну, полезайте сами в котел! — Побожий сшиб их ударами кнута в булькающую смоляную гущу. Завизжав, как свиньи, чертенята хотели выскочить из чана, но майор накрыл их сверху огромней крышкой. Вой чертей смешался с воем терзаемых душ, которым под крышкой стало еще нестерпимее переносить адские муки, а грозный старик уже лупил следующих чертей, да еще накидывал на них дюковские веревки и вязал друг к другу хвостами. Связки этих чертей он бросал на спину своего великана с мешком, кроме того он ногой опрокидывал котлы со смолей и кипятком, и грешные души выскакивали из них, хватали вилы и крючья и набрасывались на своих мучителей.

Через какие-нибудь полчаса ад напоминал римскую империю времен упадка, когда на нее двигались победоносные полчища готов. Словно разрушитель Рима Аларих, впереди на лихом Гуго Карловиче скакал Маркелыч с партбилетом в левой руке, которым он прикрывался словно щитом от стрел дьявольского войска, и с молниеносным бичом — в правой. Постепенно легионы нечистой силы стали приходить в себя от внезапного нападения, но все равно не могли противостоять недобежкинскому кнуту и вере бравого украинца в правоту своего дела. Однако чем глубже он углублялся в неприятельский стан и все ниже опускался в следующие круги преисподней, тем труднее становилось дышать новоявленному Алариху.

— Эх, кабы знать такое дело, прихватил бы в кабинете гражданской обороны у нас в ЖЭКе противогаз! — с сожалением подумал старик. — Климат здесь шибко южный, неподходящий для христианской души. От серы нос почище, чем от чеснока, щекочет. Нет, не хотелось бы мне ни за какие коврижки при жизни потом, после смерти, здесь остальное время коротать.

Маркелыч подскакал ко второй стене ада, от которой пахнуло на него таким жаром и духотой, что старик закашлялся.

— Нет, не возьмешь на испуг старого ветерана! — вскричал он, и ударил своим кнутом в адамантовы ворота, которые от удара разлетелись на тысячи стальных осколков, словно были выкованы не из крепчайшей стали самыми искуснейшими литейщиками с соблюдением самой новейшей технологии, какая известна только литейщикам ада, а выделаны из хрупкого хрусталя или фарфора.

— Эй, есть тут ветераны Отечественной? — бросил он клич мертвым душам, многие из которых были вооружены отнятыми у чертей пиками и щитами.

— Есть, есть ветераны! — раздались радостные голоса. И Маркелыч с некоторой горечью обнаружил, что многие его сотоварищи по фронту попали в адское пекло, но вместе с тем, увидев, с каким знанием дела они держали строй, сооружали катапульты и приспосабливали котлы под пушки, заряжая их сухой серой и дымным порохом, обрадовался подмоге. Приглядевшись попристальнее к душам, копошащимся возле самодельных орудий, Побожий понял, что среди них затесалось много бывших эсэсовсцев. Только адское пламя смогло примирить бывших врагов, и теперь они лихо дрались с общим противником. Побожий хотел было отогнать их кнутом, но один из наводчиков пушки с Рыцарским крестом на изможденной шее, отдал ему честь и отрапортовал:

— Герр генераль! Погибшие под Москвой и Сталинградом войска вермахта хотят кровью искупить свою вину. Мы готовы доблестно сражаться под вашими знаменами с общим Врагом Рода Человеческого!

— Пусть сражаются! — закричали русские души.

А душа бывшего оперуполномоченного татарина Валиева, который признал Маркелыча, радостно замахала рукой:

— Мы в общих котлах все давно примирились, Маркелыч! У нас один враг — Сатана!

Услышав такое мнение обитателей котлов и печей преисподней, Побожий согласно кивнул седым чубом: «Нехай остаются! Вперед, ребята!»

И все войско бывших греховодников бросилось в атаку на второй круг ада, как саранча вскарабкиваясь на крепостные стены и редуты. Старый ветеран на Гуго Карловиче проскакал через разбитые ворота и предстал перед страшным, величиной с гору воином в золотом шлеме и панцире, но вместо ног у него стальной чешуей извивался змеиный хвост.

— Эй, остановись, человек! — таким ужасным голосом, блестя огненными глазами закричал этот полузверь-получеловек, что Гуго Карлович лопнул как мыльный пузырь, обрызгав своего седока зловонной желчью, а великан, на которого Побожий нагружал связки чертей, задрожав, упал на колени.

— Зачем ты живой посмел явиться в мое царство, и знаешь ли, какие муки ждут тебя, если я исторгну из груди твою душу?! Таких мук не испытал ни один человек от сотворения мира, каким я подвергну тебя, если ты сейчас же не уберешься отсюда по-добру по-здорову.

— Так ты и есть Сатана?! — возгласил Побожий и, прикрывшись партбилетом, стеганул Врага Рода Человеческого своим кнутом, Тот закрылся бриллиантовым шитом и, взлетев на стальных в полнеба крыльях, бросил сверху в Маркелыча свое копье, которое, отскочив от красной книжечки, отлетело на триста верст и взорвалось настоящей атомной бомбой.

— Чего ты хочешь, старик? — воскликнул Сатана, сдвинув свои брови, похожие на двух крылатых грифонов.

— Хочу, чтобы ты оставил землю Русскую в покое и всех чертей, что я привел в твое царство, не пускал на землю во веки веков.

— По Божьему попущению и по грехам людей совершается все зло на земле! Уже на земле идет наказание грешников. Согласен я на срок, говори, неразумный старик, на сколько лет не должен я выводить своих слуг на землю.

— В течение одного века! — решил Маркелыч, что ста лет хватит, чтобы добро на веки веков укоренилось в сердцах людей. — Но это еще не все. Должен ты отпустить в рай всех солдат от рядового до генерала, кто пролил свою кровь за Отечество, а потом согрешил в мирной жизни.

— Не бывать этому, старик! — крикнул Сатана. — Что мое, то мое, ни одной души не получит враг мой до срока, когда кончится моя власть над миром.

И завязалась между ними новая страшная битва, Мгновенно бы испепелил Маркелыча Сатана, если бы не чудодейственная сила партбилета — все козни Дьявола отлегали от этих слов «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», но сила его была не в нем самом, а в той вере, которую имел в него доблестный партиец.

К третьей стене прижал Сатану Маркелыч, но почувствовал, что изнемогает, и понял он, что не одолеть ему все девять кругов ада, может, если бы был он помоложе годков на десять, то одолел бы и все девять кругов, но сейчас здоровье и силы были уже не те, Но и Сатана увидел, что много еще урона может нанести ему человек своей верой и огненным кнутом. Испугался он, что силой духа может победить его человек.

— Хорошо, старик! Готов я отпустить в рай всех солдат от рядового до сержанта, если ты прекратишь избивать мое воинство.

Маркелыч оглянулся ка свои души, среди которых было много офицеров.

— Как можно согласиться на такую несправедливость? — воскликнул майор, переводя дух.

Он сидел на шее того самого великана, что стоял в церкви Хомы Брута. Связки чертей, словно переметные сумы, были приторочены к бокам чудовища, а манок с нечистью со всего света болтался за плечами чудища.

— Никак невозможно согласиться ка это! Подумай сам, ты же неглупый человек. Тьфу! Какой же ты человек, когда ты есть Сатана, — оговорился отставник. — На ком больше ответственности, на командире или на подчиненном? Я сам был майором и знаю, что трудов у меня было больше, чем у рядовых, а благ, какие имеют полковники да генералы, никаких.

— Будь по-твоему! — воскликнул Сатана. — Забирай всех до майора включительно и проваливай с моих глаз.

— Вот и опять ты глупость сморозил, а еще ученый… — Маркелыч снова чуть было не сказал «человек», но удержался, вспомнив из Закона Божьего, которому обучался в церковноприходской школе, что Сатана есть падший ангел. — Пойми сам, меня же засмеют, если я приведу всех до майора. Скажут, сам майор, вот и потрафил только до майора, а это будет кумовство и по-нашему блат.

— Хитер ты хуже беса! — зло расхохотался тут Сатана. — Как звать тебя, старик?

— А я не боюсь, Враг Рода Человеческого, назвать тебе свое имя. Побожий я, Тимофей Маркелыч.

— Слушай меня, Маркелыч, уговор дороже денег, забирай всех солдат до подполковника включительно и уходи отсюда поскорее Эй, Вельзевул! Собери все эти грешные солдатские души, невзирая на то, кто за что попал к нам, и проводи с ним до дороги в рай. Берегись во второй раз попасть в мое царство, Маркелыч!

С этими словами, хохоча, полетел Сатана в глубь ада, радуясь, что забыл старик потребовать спасения всех согрешивших женщин. Вспомнил об этом ветеран и сильно опечалился, но идти на попятную было уже поздно.

— Прощайте, герр майор! — отдала ему честь генеральская душа немца с Рыцарским крестом на шее. — На войне, как на войне, не всем везет.

Полковники и генералы сложили оружие и, простившись с теми, кому посчастливилось не дослужиться до высоких чинов, начали залезать в котлы, куда черти уже заливали кипящую смолу из многотонных смоловозов…

Крылатый Вельзевул, который тоже кидал в Маркелыча огненные стрелы, гремя железными крылами, начал от давать приказы и носиться в небе над всеми девятью кругами ада, собирая грешные солдатские души. Побожий слез со своего великана, на которого пересел, когда лопнул Гуго Карлович, и, огрев его на прощанье кнутом, повел свое воинство через адские врата, между пропастей и безводного, необъятного океана, где нет ни пространства, ни ширины, ни длины, ни высоты, ни времени, где царствуют, борясь друг с другом, Сухость, Влажность, Холод и Жар, получат в награду лишь Боль и Страх.

— Ну, мы и задали чертям перцу! Ох, и натерпелся я здесь, Маркелыч! — радостно крикнул знакомый голос.

Побожий увидел бредущего рядом с ним старшего лейтенанта Егорова.

— А, Баламут, — вспомнил он его милицейское прозвище, — Ты, Алексей Егорович, всегда много болтал лишнего, вот и очутился в пекле Не отвлекай меня, а то Сатана враз с правильного пути собьет.

Постепенно дорога вывела их из Хаоса к Свету, и начали попадаться чахлые кустарники, а вскоре зажурчал и ручеек, к которому бросились бывшие воины, чтобы напиться потрескавшимися от адского пламени губами. Отрадно было старому ветерану наблюдать, что пошло пребывание в аду на пользу многим его сотоварищам, начали они пропускать к ручью вперед себя души женщин-санинструкторов и бывших летчиц. Старик даже засомневался, а не рано ли он вывел эти души из пекла, однако вспомнив, какие муки терпели они, прогнал от себя эти кощунственные мысли, решив, что дальнейшее их перевоспитание более успешно завершится в раю.

Через некоторое время зацвели деревья вокруг дороги, которая перестала пылить и мягчайшей скатертью начала расстилаться у путников под ногами, и птицы, еще не райские, но уже запели сладкими голосами, предвещая, что рай близок. И вдруг, словно солнце, даря глазам неизреченную радость, засверкали райские врата, и апостол Петр встретил их у порога.

Глядя в неописуемо благостный лик божьего угодника, несмышленым мальчишкой почувствовал себя старый ветеран и, зная за собой множество грехов, далее не решался; идти, чтобы не осквернить собой райские чертоги. Да и все Маркелычево воинство, оробев, остановилось. Старик оглядел воинские души, многие из них были в рваных вылинялых кителях и гимнастерках, почти все шли босыми.

— Что же ты, Побожий, испугался? — с улыбкой обратился к нему апостол Петр. — Сатаны не испугался, а меня испугался? Ну, входи, входи! Молодец, посрамил Сатану в честном бою и столько погибших душ спас. Все входите.

Робевшие за спиной Маркелыча воинские души, услышав, что апостол их приглашает в рай, поспешили к воротам, и в них непроизвольно произошла небольшая давка, в которой слегка помяли и самого апостола Петра, и доблестного ветерана. Как только бывшие грешники переступали за порог, лики их и весь облик сказочно преображались, и они, благостно сияя, разбредались кто куда по райским кушам.

Апостол, ничуть не обидевшись, что его оттеснили от ворот, вынул из ладони Побожего кнут и бросил с неба на землю, после чего взял героя за руку и самолично ввел в рай.

Невозможно никакими словами описать, как возвеселилось сердце старого майора, почувствовав райские дуновения. Апостол Павел вышел им навстречу и тоже взял старика за руку.

— Что, не ожидал ты такого благолепия? — спросил он с улыбкой.

— Ум и душа земная не может этого вместить! — отозвался в слезах радости ветеран.

— Вот и оставайся здесь, Христос тебя благословил! — ответил апостол Павел.

Возвеселился от этих слов человек. Словно камень, который всю жизнь носил он на сердце, спала с него тяжесть бренного существования, но вспомнил он своих друзей и жену Лукерью Тимофеевну, которая могла обидеться, что второй раз уже не смог он отведать приготовленной ею окрошки. Упал тут Побожий в нога святым апостолам и, кланяясь до земли, сказал:

— Не могу я остаться живым в раю и бросить своих товарищей в беде. Понял я, что не всю нечистую силу утащил за собою в пекло. Хочу с друзьями разделить их судьбу.

Опечалились апостолы Петр и Павел.

— Да ведь второй-то раз можешь ты не попасть в рай. Ведь сейчас-то ты прошел в рай по вере своей да по доблести, а второй раз по делам да по совести пойдешь.

Приложил апостол Петр к Маркелычу мерило праведное и опечалился, увидев, что по многим грехам никак не попасть в следующий раз доблестному громовцу дальше чистилища.

Апостол Павел меж тем махнул рукой, и ангелы накрыли прямо среди райских кущ под белоснежной скатертью стол и пригласили Побожего откушать с дороги, выпить и закусить, чего Бог послал из божественных яств и зелий. Отказываться было неудобно, и Маркелыч сподобился чинно откушать в компании двух апостолов и, зная меру, лишь трижды поднял золотой ковш: первый раз в благодарность Святой Троице, второй раз за здоровье хозяев, а третий раз за упокой душ всех невинно убиенных святых угодников.

— Нет ли у тебя какой просьбы или желания? — спросил апостол Петр, испытывая ветерана.

— Слышал я в детстве, что больно хорошо у вас ангелы поют и играют на арфах, хотелось бы послушать.

И сейчас же появились белокрылые ангелы с арфами в руках, и один из них, выйдя вперед и припав на колено, нежным голосом спросил:

— Какую вы песню хотели бы послушать?

— Знаешь ли ты, добродию, такую песню «Ой, калина с малиной над лугом стояла»? — спросил бравый громовец, несколько конфузясь, что, может быть, не знает этот пригожий парубок такой песни.

— Нам, по воле Господней, все песни известны, и эта тоже.

Ангел, словно дивчина, скромно потупил глаза и, отступив, подал знак своим музыкантам, после чего необыкновенно трогательным голосом затянул:

«Ой, калина с малиной над лугом стояла, Ой, чего калина так рано завяла?»

Маркелыч, прослезившись, подтянул:

«Ой, того завяла, что я над лугом стояла!..»

Когда ангелы и Побожий закончили петь, апостол Павел в свою очередь спросил:

— Нет ли у тебя еще какой-нибудь просьбы?

Чтобы не обижать святого старца, вспомнил Маркелыч, что с детства, когда еще лазил с мальчишками по чужим садам, все интересовался, намного ли райские яблочки вкуснее тех, что росли в саду Опанаса Сливы.

— Хотелось бы мне сейчас отведать райского яблочка, а более у меня никаких просьб нет.

Апостол Павел кивнул, и тот же ангел, что спрашивал о песне, упорхнул на своих белых крыльях в гущу райского сада и, в мгновение ока вернувшись, припал на колено, протягивая на ладони старику самое настоящее спелое райское яблоко. Взял его Маркелыч из рук нежного ангела, а надкусить не смог.

— Что же ты, братец, не кушаешь? — спросил его апостол. — Не стесняйся, ешь.

— Душа не велит такую красоту в рот тянуть, — ответил майор и, обратившись к ангелу, сказал: — Возьми, хлопец, его назад, для твоей ручки оно сподручнее.

Ангел, кротко улыбнувшись старику, забрал у Маркелыча яблоко и встал поодаль, а ветеран стал откланиваться хозяевам.

— Оставайся у нас, Маркелыч, глядишь, и друзья твои по Божьему соизволению сюда прибудут, не искушай судьбу, — попытались снова уговорить его святые угодники.

Еще ниже в поклоне опустился ветеран:

— Простите меня, святые старцы, но совесть не дозволяет оставаться в раю, покуда есть во мне хоть капля сил на службу Отечества. Благословите вернуться на Родину.

— Что с ним делать? — в сердцах всплеснул руками апостол Павел.

— Ничего не поделаешь с упрямцем! — отозвался апостол Петр.

Один его схватил за ухо, другой за вихор и оттаскали, как мальчишку, за то, что он не захотел остаться в раю.

— Молодец, правильно поступил! Благословляем! — вдруг улыбнулся апостол Петр просиявшему от этих слов Маркелычу. — Передай там, чтобы россияне с украинцами и белорусами были единосущны, как Святая Троица.

Подозвав архангела Михаила, он попросил его отнести ветерана на землю.

— Куда его там? — спросил святой архангел.

— Поставь его незаметно у памятника Минину и Пожарскому.

— С Богом, Маркелыч! — апостол Павел сунул под мышку ветерану лукошко с райскими яблочками и отчего-то смахнул слезинку, видя, как архангел, обняв старика, полетел с ним на землю.

Уже в почете опомнился Побожий, что не спросил, кому передать последние слова апостола Петра, но переспрашивать было поздно.

— Дюкову передам! — решил старик.

 

Глава 20

УТРО В МОСКВЕ

Как приятно снова после долгой разлуки увидеть вдали крыши родного города, вдвойне приятно увидеть родной город с высоты птичьего полета Чужие города, горы и реки остались за спиной. Лос-Анджелес, Шри-Ланка, недели, проведенные в Бутырской тюрьме, даже образ Элеоноры Завидчей и ее последний обман — все показалось тусклым перед этой величественной картиной.

— Варенька! Это же Москва, наша Москва! — в восторге вскричал олимпийский чемпион, в утреннем сиянии различив вдалеке высотные здания и кремлевские звезды Третьего Рима.

В мгновение ока, едва успел произнести он эти слова, как ступа уже бесшумно и совершенно незаметно для глаз спешащих на работу москвичей начала снижаться.

— Где тебя высадить, Аркадий? — спросила прекрасная ученица ужасной бабы-яги. — Я должна еще вернуть эту реактивную капсулу на аэродром.

Аспирант ничего не сказал на эту Варину ложь и, только вздохнув еще раз, свесился со ступы и с минуту изучал расположение бульваров и улиц, чтобы сориентироваться, где ему лучше приземлиться.

— Высади меня на Страстном бульваре, рядом с кинотеатром «Россия». Кстати, Варенька, — аспирант вдруг вспомнил, что у него нет ни копейки денег. — Кет ли у тебя в долг хотя бы двадцати пяти рублей? У меня совершенно нет денег.

Варя тут же в небе достала из элегантной сумочки новенький кошелек и розовыми наманикюренными пальчиками протянула ему хрустящую двадцатипятирублёвку.

Аркадий, пряча глаза, сунул деньги в карман пиджака. В этот момент он чувствовал то же, что чувствует рядом с оленихой олень, которому только что спилили рога.

«Странно, что я могла в нём находить? — подумала людоедка — Ведь он же совершенно не героический тип, размазня какая-то и абсолютно не похож на миллионера».

Аркадий в этот момент вспомнил, что где-то в Америке у него есть счет на шестнадцать миллионов долларов, и расправил плечи.

«Нет, все-таки в нем что-то есть! — решила Варя. — Это у него минутная слабость. Конечно, унизительно одалживаться у знакомой девушки».

И юная людоедка опустила ступу прямо к одной из лавочек Страстного бульвара. Спешащие на работу москвичи обратили лишь внимание на то, что какая-то необыкновенно привлекательная парочка трогательно расцеловалась на прощание, а потом стройная девушка, одетая в блестящий лакированный комбинезон, словно лань, выступая в туфлях на высоких каблуках, прошествовала по дорожке по направлению к цирку. Но это был лишь обман зрения жителей столицы, еще не искушенных в проделках злых волшебниц. На самом деле Варя, простившись с Аркадием, села в ступу и, оттолкнувшись помелом, вертикально взмыла вверх, растворившись в небе.

Аркадий ни за что на свете не попросил бы у Повалихиной четвертак, если бы ему, соскучившемуся в заморских краях по здоровой русской пище, вдруг смертельно не захотелось выпить стопку водочки и съесть кусок селедки. Вот почему, прежде чем идти домой, зашел он в Елисеевский магазин и в рыбном отделе купил здоровенную жирную селедку, которая так и просилась из лотка на прилавке прямо ему в руки. Как только он, подав чек, схватил ее ладонью, скользкая рыбина как живая, попыталась вырваться из его рук и, обдав костюм олимпийского чемпиона жирными каплями, хотела шмякнуться на пол, но он в воздухе поймал ее и запихнул в полиэтиленовый пакет, где у него уже лежала бутылка «Столичной» батон докторской колбасы и, среди прочего, несколько сортов сыра нарезанных тонкими ломтиками.

С сожалением оглядев свей шикарный летний костюм, до этого лишь слегка просоленный океанскими брызгами, а теперь еще и украшенный селедочными пятнами, аспирант вышел на улицу Чехова и сел в «третий» троллейбус.

Впрочем, чем ближе он приближался к дому на Палихе, тем радостнее билось его сердце, и хоть горько было осознавать себя потерявшим даже то малое, что он имел до встречи с Хрисогоновым, а именно — кандидатскую диссертацию, срок защиты которой он так скандально пропустил, но все же близость к родным стенам согревала душу.

Вот и знакомый двор, и милый дом, и родимый подъезд, он торопливо взбежал на пятый этаж и несколько раз радостно нажал кнопку звонка, но никто не открыл ему — соседки- старушки, как всегда, были на даче Тогда за неимением ключа он двухкопеечной монетой — именно так открывался их старенький замок — отпер дверь, потом вилкой, взятой на кухне, открыл замок на двери в свою комнату и не поверил своим глазам.

Сильно подросшие Тигра и Полкан выскочили ему навстречу с бурными проявлениями нечеловеческой радости. Тигра вспрыгнула ка плечо и несколько раз лизнула его в щеку, а Полкан бросался на грудь с заливистым лаем.

— Братцы вы мои дорогие! — воскликнул аспирант с такой радостью, будто увидел вернувшимися с того света самых дорогих и близких ему людей. — Кто же вас кормил все это время? Ага, наверное, мои добрые соседки-старушки, Марья Ильинична с Зинаидой Ильиничной?

Но что это? На зеркальном шкафу, там, куда он пытался поставить злополучную сумку, чтобы она была перед глазами Ангия Елпидифоровича, стояла эта самая сумочка, и даже ручка кнута торчала как прежде. Недобежкин упал на четвереньки и по-собачьи пополз к железной кровати, под которую убрал чемоданы с драгоценностями.

Тигра, хитрыми глазами перемигиваясь с Полканом, радостно прыгала вокруг, терлась мордой о его лицо, заговорщически виляя хвостом и мешая хозяину проверять свои догадки.

Недобежкин открыл чемодан, и его ослепил блеск золотых цепочек, аграфов, шэтленов, колье и кубков.

— Ничего не понимаю! — удивлялся аспирант-крез. — Как же они не конфисковали мои драгоценности или у меня не делали обыска? Чудо, просто чудо.

Все было на месте, даже тот «дипломат», который упер по пожарной лестнице Шелковников.

Аркадий встал на цыпочки, чтобы не спугнуть счастье, подошел к шкафу и осторожно, чтобы, не дай Бог, ему в висок не ударила та гирька, что прикончила Ангия Елпидифоровича, снял сумочку Хрисогонова и достал кнут. Это был точно его кнут, который он совсем недавно на Шри-Ланке передал старику в апельсиновом одеянии. И лишь кошелька, что он подарил своему секунданту, не было на месте.

— Ничего не пойму! — ущипнул победитель носорога себя за нос. — Братцы, вы не объясните, в чем дело? — обратился он к своим четвероногим подопечным, которых когда-то спас от утопления.

«Братцы» знали, в чем дело, но не имели права говорить с ним человеческим голосом и только радостно прыгали ему на грудь. Недобежкин подхватил на руки Тигру и, глядя в огромные зеленые глаза, расцеловал ее в усатую мордочку.

— Надо по такому случаю выпить! — он свернул пробку бутылке и, разложив угощение, налил полный стаканчик, желая хорошо закусить, и начал здесь же на столе потрошить селедку.

Дзинь! — вдруг что-то выкатилось из ее чрева.

— Кольцо! Мое кольцо! — выпучив глаза, вскричал аспирант-чемпион, изучая знакомые царапины и латинскую надпись на ободке.

— Когда же успели выловить и засолить селедку, если я только позавчера бросил кольцо в океан? — недоуменно промолвил молодой ученый. — Нет, здесь без бутылки не разберешься, — решил он и надел кольцо себе на палец.

Первый стакан он выпил за Тигру, второй — за Варьку, а третий — за Ангия Елпидифоровича Хрисогонова и, как в первую ночь, продев руку в петлю хрисогоновского кнута, увалялся спать.

На утро Аркадий долго не открывал глаза, боясь, что вчерашняя радость окажется сном. Полкан давно стянул с него одеяло и уже несколько раз лизал его в щеку языком, а Тигра усами щекотала его нос, но он все не просыпался. Наконец открыл глаза Точно! И кнут, и сумочка, и все драгоценности Золотана Бриллиантовича Изумруденко были на месте.

По старой памяти Недобежкин машинально постучал шваброй в потолок.

— Эх, жалко Шелковников пропал в Америке, хотелось бы мне его увидеть сейчас. Зажили бы мы припеваючи, уж теперь бы я не был таким дураком, как раньше. Теперь все было бы совершенно иначе.

Через минуту в дверь раздался звонок, Недобежкин открыл, на пороге стоял секундант-бомж. Под мышкой он держал черного петуха с золотыми крыльями и сладко улыбался.

— А я прямо из Голливуда, с самолета вчера сошел и сразу же сюда, на самое дорогое для меня место, на вашу крышу, Аркадий Михайлович. Как я мечтал, что вы постучите. И вы постучали!

Шелковников вдруг разрыдался и бросился на грудь к Недобежкину, а Полкан с лаем начал прыгать вокруг двух друзей, и только Тигра, почувствовав за окном что-то недоброе, замерла, ощетинив шерсть и подняв хвост трубой.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

февраль — июнь 1993 г.

Содержание