Автобус был трассовский. Он каждый день проходил сотни километров от поселка к поселку но главной колымской трассе, видел всякое, ко всему привык. Его пыльные, в ссадинах бока пахли романтикой. В суматохе посадки он один оставался спокойным. Внутри все смешалось:

— Товарищи! Учтите, я буду жаловаться!

— А, видел я такую в гробу в белых тапочках! Почему в белых тапочках? — подумал Николай. — Чепуха какая-то.

Следом за остальными он прошел в конец автобуса к шаткому сооружению из ящиков, тюков и чемоданов. Посмотрел на свой ладный, окованный по углам сундучок и… одним движением развалил всю кучу. Черт окаянный! Что тебе повылазило?! Николай молча и сноровисто заново укладывал вещи. Сколько раз на маршах в любую погоду приходилось ему следить за хозяйством роты, и ничего никогда не портилось и не пропадало.

«Вещь, она глаз любит да ласку», — говорил отец. Это Николай помнил…

В глухой костромской деревушке вещи служили многим поколениям. К ним привыкали, как к людям, и Николаю всегда делалось не по себе, когда на его глазах что-то ломали.

Кто-то осторожно тронул его сзади за плечо:

— Простите, вы не поставите заодно и мой чемодан?

Маленькая девушка в коротком пальто, лыжных брюках и пушистой шапочке с кисточкой на конце. Глаза испуганные, блестящие, на щеках — ямочки.

Николай поставил сверху ее новенький, ничем не обшитый чемодан. Углы у него уже успели обиться. Белоручка, пуговицы, поди, пришить не умеет…

Все уже успокоились, разместились. На лицах большинства было то отсутствующее выражение, которое появляется только перед отправлением в дальний путь.

И тут в автобус вскочил еще один пассажир. Локтями и плечами освободил себе место. Синие глаза в дремучих ресницах, улыбчивый рот:

— Девушки! Неужели для бедного пилигрима не найдется одного сантиметра жизненного пространства? — Приложил руку к сердцу и даже покачнулся: — Что я вижу? Такая мордочка — и этот автобус? Девушка, да вас режиссеры на съемках ждут! А вот сумочку вашу можно переместить, правда? Видите, как хорошо, — и мне место нашлось!

Весельчак уселся прямо перед Николаем, рядом с девушкой в пушистой шапочке. Автобус тронулся.

Перебивая надсадный рев застывшего мотора, лезли в уши слова незнакомца. Как назло, голос у него громкий, четкий:

— Да, я видите ли, старый колымчанин. То есть не по годам, конечно, — по стажу пребывания на этой планете. А вообще-то я такой же гражданин вселенной, как многие. Даже профессию имею — техник-строитель… Еду на Береговой. Ах, и вы туда же? Учительница? Определенно мне везет — такая попутчица нашлась!

И мне на Береговой. Хорошо это или плохо, что с ними по пути? — Николай отвернулся и стал смотреть в окно. Новый край, новые люди. Здесь — жить. Ведь как упрашивали родные: «Вернешься из армии — живи у нас. Дом — полная чаша: корова, свиньи, овцы… Невесту найдем…»

А вот не захотел.

«Вещи береги, в них — сила», — говорил отец.

«Не человек для вещи — вещь для человека», — толковала мать. И, видно, глубже запали в душу ее слова.

Но что ждет его на чужбине?

Все непривычно. Исчезла даль. Дорогу с обеих сторон плотно стиснули крутые бока сопок в пестрых цыганских лохмотьях осеннего наряда.

С трудом узнавалось знакомое. Вон тот куст. Ведь это же береза, а та мохнатая зеленая лепешка очень похожа на сосну.

А дальше по склону будто праздничный сарафан раскинут: лиловые, белые, алые пятна. Красота!

Автобус бежал и бежал. На остановках пассажиры шли в столовую и каждый раз ели одно и то же: бурое варево под названием «борщ» и куски чего-то коричневого, неопределенного под Названием «шницель» или «котлета». В зависимости от фантазии повара.

На первой же остановке сосед Николая подхватил под руку девушку в шапочке и увел ее в столовую. Николай никуда не пошел. В окно он видел, как те двое гуляли по истоптанной колосистой траве. Парень что-то рассказывал, девушка качала головой — изумлялась.

Врет, конечно, — с неприязнью подумал Николай, — и то, что здесь в автобусе говорил, — тоже врал. Старый колымчанин. Гражданин Вселенной. Видали таких.

Николай встал, вышел из автобуса. Вечерело. Черные тени робко потянулись по земле, скрадывая очертания домов, деревьев, машин. Еще заметнее стала смешная шапочка с белой кисточкой на конце.

Маленькая девушка и рядом парень — ладный, красивый, куртка в «молниях». Им хорошо вдвоем.

Николай каблуком сапога вбил в землю окурок папиросы. Вспомнилось: «Невесту бы тебе первую по селу нашли. Хозяйку». — Кого же это? Фаинку Золотову, не иначе. Хозяйка она первостатейная, это точно. Чемодан бы ни за что без чехла не повезла. А, черт! Далось мне все это!

И место здесь какое скучное. Как только люди живут? Сопки голые, где-где кустик торчит, дома в кучу, как овцы, обились, между ними прячутся от ветра зябкие деревца. Говорят, и кислорода тут не хватает. Одно слово — Колыма.

А эти двое словно и не замечают ничего — гляди, как бы от автобуса не отстали.

…Автобус полз на бесконечный подъем. В мерцающем свете фар вставал суровый, весь из серого камня перевал с цветущим названием Яблоневой. На крутой дуге шоссе проплыл мимо иссеченный ветром обелиск на могиле инженера, строителя трассы.

— Нет, вы только представьте себе, Люсенька, — услышал Николай, — ночь, ветер воет в камнях — диких, непокоренных. И среди всего этого на забытой богом земле умирает герой. Да, герой! Ведь его воля проложила путь для других! Завидно! А между тем это элементарная азбука романтики, поверьте, у нас, колымчан, каждый третий…

Шум мотора заглушил остальное. Давно позади осталась одинокая могила, снова впереди и с боков серые отвалы камней, мелкий кустарник. И лишь теперь, как всегда слишком поздно, пришли нужные слова: ты не прав, «старый колымчанин», не одинокий герой, а рядовой солдат лежит под серым камнем обелиска. Их были тысячи, а приказ был один — сделать край жилым. Приказ выполняют любой ценой.

Как хотелось Николаю сказать все это, чтобы та девушка с милым именем Люся поняла… Но ведь у него, Николая, нет синих глаз в дремучих ресницах. Глаза у него карие, маленькие — не сразу их и увидишь, и никогда он не сумеет говорить так красиво, как тот.

Поселок Береговой вполне оправдывал свое название. Некоторые дома так близко подвинулись к берегу, что, казалось, вот-вот свалятся в бурную Колыму.

Поселок делит пополам полоса «ничьей земли» — перекопанное бульдозерами поле. С одной стороны — неразбериха путаных улочек старого поселка, с другой — громада строящегося завода. В кажущемся хаосе стройки уже угадываются очерки корпусов, прямые перспективы улиц будущего рабочего городка.

Группа приезжих стояла на трассе. Осматривалась. Четверо парней и одна девушка.

— Пошли в поссовет, что ли, ребята? Надо начальству представиться, опять же общежитие.

Все оглянулись на «старого колымчанина». Каждый уже знал, что зовут его Виктором Громовым и что не было еще той беды, откуда он сухим бы не вышел.

Виктор мгновенно почувствовал всю ответственность момента. Молодцевато подхватив свой и Люсин чемоданы, улыбнулся беспечно:

— Следуйте за мной в кильватере — все будет ол-райт. Старожилы всегда впереди.

Все пошли следом за Виктором.

Миновали «ничью землю» и углубились в заячьи петли дорог старого поселка. Лаяли собаки.

Чистенький домик поссовета совсем не напоминал учреждение. На добела отскобленном крыльце лежал веник для ног, на окнах под сенью ломких крахмаленых занавесок цвели настурции.

Дверь сердито захлопнулась за пришедшими. Стол председателя уже плотно облепили другие искатели квартир с чемоданами и рюкзаками.

— Та дэж воно було то общежиття? — размахивал внушительными кулаками парубок с горячими глазами.

— Будет, будет общежитие, — уверенно ответил холодный канцелярский голос. — Только подходить к вопросу надо диалектически. Ясно? Что мы имеем на данном этапе развития нашего поселка? Так сказать, период реконструкции и становления. Могут быть на данном этапе трудности? Могут. Больше того, они, товарищи, есть, существуют, так сказать.

Николай подвинулся вперед. У человека за столом бледное лицо в глубоких властных складках, глаза налиты алмазным начальственным блеском. Этот уж наверняка знает, что говорит. По привычке захотелось по-военному отдать ему честь: «Разрешите исполнять?»

— Разрешите, кстати, представиться, Внештатный корреспондент газеты. Так на чем мы остановились? Общежитие для рабочих занято? Кем, на какие нужды? Одну минутку, я запишу. — Виктор вынул блокнот.

Полчаса спустя вся ватага с шумом и радостными криками покинула поссовет. Общежитие освободили, изгнав оттуда каких-то «жуков» (по выражению Виктора). Сам он был героем дня и наслаждался своим величием.

Солнце еще и краем не успело коснуться сопок, а рабочий день уже окончен. Пять часов. Целый вечер впереди, а чем его занять?

Николай неторопливо шел по улице, размахивая библиотечной книгой. Сказали: интересная, про партизан. Что ж, можно и почитать, но пока не хочется. На вечеринку тоже приглашали. Отказался. Кто-то из ребят бросил насмешливо: копейку жалеет. На дом копит с коровой.

Многие засмеялись. Громче всех Виктор. Николай ушел, хлопнув дверью.

Опять не нашлось слов, чтобы объяснить: не денег жалко — времени. Был он уже на такой вечеринке Знает.

…В комнате, до отказа — набитой мебелью и людьми, — гремела радиола. Развеселый фокстрот заглушал все — звон посуды, пьяные споры, девичий визг.

Николай не знал почти никого из присутствующих. Во главе стола, как хозяин, сидел Виктор. Рядом веселая, полупьяная хозяйка дома в звонких цыганских серьгах. Еще пятеро своих, со стройки. А остальные? Какие-то парни с чугунными плечами, девицы в откровенных капроновых блузках. Хозяйка протянула стакан водки. «Штрафной! Штрафной!» — завопили голоса.

До ночи тянулось громкое, показное веселье. Он с кем-то целовался, кого-то пытался бить и, только выбравшись на улицу и вдохнув чистый, схваченный первым заморозком воздух, опомнился…

Нет, уж хватит. Больше он никуда не пойдет.

Николай остановился около клуба. Что-то новое. Вместо привычного киноплаката — белая заплата объявления: «Сегодня в клубе лекция: «Петр Ильич Чайковский». Вход свободный. Читает Л. П. Кайданова».

Имя композитора почти ничего не говорило Николаю. Радио он слушал редко, на концертах бывать не приходилось. Привлекло другое — читает Люся.

Странные у них сложились отношения. Здороваются, еще издали улыбаясь друг другу, а сказать нечего. У нее — школа, у него — стройка. У нее работа в клубе, вечерний университет, а у него? Вспомнилось: на вечеринке среди пьяного шума и гама Виктор протянул стакан: «Чокнемся, Колька? Хороший ты парень, люблю таких! Вот только на подъем тяжел, точно и не в наше время тебя делали. — Засмеялся, расплескивал водку, — Элементарно прозеваешь жизнь, Коленька. Она хитрая, как баба, ждать не будет. Нет. Зайцем мимо сиганет».

Мимо? Врешь, Виктор!

Николай решительно свернул в клуб.

Высокий темноватый зал выглядел пустым, хотя на самом деле в нем собралось немало народа. Большинство по привычке забилось «на камчатку», ближе к двери. Николай уселся в первом ряду. Ему казалось, что он и отсюда не увидит Люсю — такую маленькую около громоздкой фанерной кафедры. Рядом, на сцене, клубный киномеханик недовольно устанавливал магнитофон.

Лекция началась, как обычно. В дверях маячили фигуры опоздавших, хлопали откидные сиденья стульев, кто-то крикнул на весь зал: «А кинухи нема?». По углам засмеялись.

Люся побледнела немножко, замолчала на минутку и снова опустила глаза на листы с текстом. Николаю стало жаль ее: сунули робкой девчонке скучную, как справка, писанину, заставили читать неизвестно зачем.

Но Люся подняла голову. Глаза блеснули, лицо сразу стало красивым, милым до невозможности.

— Товарищи! У меня, конечно, текст написан, — не очень уверенно заговорила она, — но, поймите, разве можно о таком человеке читать по бумажке! Чайковский — мой самый любимый композитор. И я просто не могу представить, как можно слушать фокстрот и не знать музыки Чайковского. Вот хотя бы это… Вальс из Пятой симфонии.

Николай и раньше слышал мелодию этого вальса, но никогда не обращал на него внимания. Мало ли что передают по радио? Вальс как вальс…

А сейчас он смотрел на Люсино лицо, в ее глаза и чувствовал, что глянул сквозь привычные очертания вещей в забытую детскую сказку.

Нет больше темного, неуютного зала. Перед ним — буйное весеннее половодье. Темная глубь в солнечных золотниках. И лодка. Старый, насквозь гнилой ботник. За веслами он, Николай, тогда еще просто Колька, а на корме — соседская девчонка Нюська. Ветви цветущей, полузатопленной ивы цепляются за весла, щедро осыпают борта и руки душистой пыльцой. У Нюськи круглые, как пятаки, глаза. Между худых лопаток болтается тонкая белесая косенка. Ей страшно и весело. Она сердито пищит:

«Да Колька, же! Да тише, платье-то, чай, нестираное, от мамки же попадет».

Все как обычно: Нюська — известная ябеда и плакса. А ему видится другое: в солнечном луче царевна в золотом наряде сидит в его лодке и плывут они к чудесному острову Буяну…

Как он мог забыть об этом? Почему с годами все дальше отходила от него сказочная, трепетная красота?

Музыка оборвалась, Николай очнулся. А Люся уже рассказывала о другом. Никто не уходил, не хлопал стульями. От сердца к сердцу шли слова, музыка потрясла душу.

Лекция кончилась. Люсю окружили, спрашивали о чем-то. Многие просто так стояли и смотрели на нее, перебирая в памяти услышанное.

Николай решительно подошел к ней.

— Нам ведь по пути? Я провожу…

Эх, слова-то какие чужие. Как мятые рубли, что никогда не знают одного хозяина. Но пойми ты, пойми.

Люся быстро, радостно кивнула:

— Да-да, конечно, идемте вместе. — И он понял, что она ждала этого приглашения, — Подождите — механик придет, он магнитофон в школу отнести должен.

— Сам отнесу. Идемте.

Николай и весь этот клуб унес бы, если бы она захотела! Только бы рядом шла девушка в смешной и милой шапочке с кисточкой, только бы сохранить в душе чудесный, — вновь открывшийся ему мир детства.

…Ночь опустилась на поселок. Тихая, ясная. Над трубой котельной дым прямой темной свечой вытянулся в небо, и не видать, где он кончается, где начинается небо в мерцающей звездной пыли.

Сопки, покрытые первым снегом, теснее сдвинулись вокруг поселка. Только непокорная река все еще разговаривает о чем-то — то ли сама с собой, то ли с прибрежным тальником. На небе в радужном кольце луна.

Николай шел молча. Слов было слишком много, но он не знал, какое же из них главное?

— Понравилась лекция? — просто спросила Люся.

Он глянул на нее страдальческими глазами: ну неужели ты не понимаешь, что нельзя так, как на уроке?

Она поняла, улыбнулась. Белая кисточка теперь качалась у самого его плеча.

— Давайте говорить о самом, самом хорошем, ладно?

— Да…

И опять он молчал.

Рассказать ей о том, что видел: о тихой заводи, старой лодке и девочке на корме? Нет, это не передать словами, это можно только чувствовать.

— Люся… Разрешите я так вас буду называть?

— Не вас — тебя, — поправила она.

— Тебя, — повторил Николай, — тебя.

Она засмеялась:

— Зачем же столько раз повторять? Что ты хотел сказать, Коля?

Очень хорошо, что ты приехала сюда, что мы вместе… Понимаешь? Я как подумаю, сколько других мест на земле — просто как чудо это, — подумал Николай, но вслух только спросил:

— Как ты попала сюда?

— Обыкновенно. Меня институт сюда направил, а я и сама хотела поехать на Колыму. Очень люблю Джека Лондона, знаешь?

— Знаю.

Стал слышен мороз. Под ногами, как новая подметка, скрипел снег. Стеклянными от холода голосами лаяли собаки. Шелестело дыхание. И были еще десятки непонятных тревожных голосов зимней ночи. Прислушаешься — и не поймешь, что это прозвенело: то ли лед на реке, то ли застывшая балка. И никогда не узнаешь, кто это пробежал стремительный и легкий по скрипучему снегу.

Ночь настораживает. Люся невольно прижалась к плечу Николая. Он на минуту сбился с шага.

Люся подняла голову, снизу вверх глянула в глаза. В лунном свете зрачки были огромными.

— Коля, а как бы ты хотел жить? В самом, самом большом смысле, не в будничном.

Николай зачем-то стряхнул иней с рукава, по привычке нахмурился:

— Не знаю, поймешь ли. Я — солдат, и мне хотелось бы так жить, как в атаку ходят. Пуля тебя первого встретит, и о победе первым узнаешь. А вот дома у нас… Я понимаю — колхоз богатеет, люди лучше живут. Это-то я вижу, а на своих родных как гляну — тоска берет. И никакие слова тут не помогают, да и нет их у меня. Видно, сам еще не все понимаю. Но, подумай, разве можно так жить — от вещи до вещи? Купили, скажем, шкаф зеркальный, будут жить до ковра, а там еще до чего-нибудь. Правильно это?

Люся покачала головой:

— Нет, конечно. Но мне трудно это представить. Я ведь в детском доме росла. Училась потом, тоже все у нас общее было. А теперь смотрю — сколько еще есть людей, которых вещи сильнее! Но ты ведь не такой, правда? Я знаю, что не такой.

Белая кисточка у самой щеки. Мерцающие звездочки инея на ресницах. Легкий запах духов…

Виктор бы не растерялся. Обнял бы ее, наверное, поцеловал, и все бы исчезло. И ночь, и доверчивая белая кисточка, и серебряные звездочки на ресницах.

Осталось бы то, что Виктор длинно, со смаком называл: «любо-о-овь!» Этого он не хотел.

Николай молча взял ее руку в свою широкую, сильную ладонь, бережно пожал и отпустил. Люся улыбнулась.

…Здание напоминало пустую спичечную коробку. Стены уже встали во весь рост, покрылись крышей, а внутри все еще темнели провалы незаполненных лестничных клеток, бетонные ребра межэтажных перекрытий, шаткие деревянные перила и лестницы.

Здесь все время менялись хозяева. Не успевали уйти монтажники, как их место занимали штукатуры и маляры.

Николаю все время казалось, что в разноголосице стройки он слышит какую-то свою мелодию, веселую, уверенную. И оттого особенно ладно ложился раствор, и люди были добрыми помощниками, и хмурое ненастье не угнетало. И всегда рядом была одна мысль: как там Люся?

Он незаметно отмечал про себя: «Из школы пришла. Наверное, в столовой. Теперь дома. Читает что-нибудь или к урокам готовится…»

Коля, под честное слово десяточку до зарплаты дашь? — прервал его мысли сосед, тоже штукатур, Димка Саблин. За нежную красоту лица его прозвали «девичьим переполохом». Первый Викторов кореш Широкая душа.

— На выпивку не хватает?

— Что ты! В кино пригласил одну — ты ее не знаешь, и ни единого дензнака, неудобно как-то.

— Выпивкой Димку коришь? — явно «на публику» заговорил подошедший Виктор тем «рабочим» нарочито неправильным языком, каким он всегда говорил на стройке, — Ты у нас, конечно, шибко сознательный, на лекции ходишь, умных девушек провожаешь и все такое… А я вот что скажу. Не дело это, братцы, что нам сверхурочно работать не дают! Кому от этого вред? Объект сдавать надо, времени в обрез. А у нас как? Семь часиков отстукал — и домой. Сил, что ли, наших шибко жалко? Так русский человек никогда за этим не стоял. В войну, знаете, как было…

Незаметно вокруг собралась вся бригада.

— А что? Правильно парень-то говорит — времени много остается. Деньги опять же никому не во вред.

— Даешь сверхурочные! — подражая кому-то, крикнул Димка.

— Нет, не даешь, — заговорил Николай, — На минуту он охрип от волнения, — Хватит народ мутить, Виктор! Это я тебе как коммунист говорю. Того, что люди в войну делали, — ты не трожь: не твоими руками делалось! А насчет сегодняшнего я так понимаю: сил у тебя много, добро. Сумей потратить их с толком. О стройке душой болеешь? Врешь! Длинного рубля захотелось! На остальное тебе плевать — пусть хоть завтра развалится. А нам в этом доме жить!

Николай достал папиросы, начал искать спички. В руки лез, как назло, какой-то хлам: обрывок шпагата, кусок сургуча, старая квитанция — чего не накопится в карманах. Чья-то рука протянула зажигалку. Мелькнул светлый язычок пламени. Кажется, это бригадир. Говорит с ленцой, ровно ничего и не было:

— Кончай бузу, братцы. Перерыва-то еще не объявляли…

Оттепель подошла неожиданно. Вечером на крыши домов навалилась тяжелая серая туча. Из нее посыпался мелкий, холодный и надоедливый, как зубная боль, дождь… Ночью в окна общежития ударили тугие струи ветра, задребезжали форточки. Перекрывая шум, тревожно застучали в стекло:

— Вставайте! Лес плывет! Наводнение!

Люди поднимались каждый по-своему. Одни кидались на улицу, едва натянув одежду, другие бестолково и хлопотно брали и снова бросали какие-то ненужные вещи. Как слепые, тыкались по углам комнаты, которая вдруг стала очень тесной.

Николай вскочил, как по тревоге, еще не успев понять, что случилось. Потом пришло спокойствие. Оделся, успел одним движением одернуть одеяло на постели, затем шагнул к двери навстречу косым, секущим струям дождя.

В мокрой мгле, как сумасшедшие, метались желтые полосы света от фонарей. Иногда лучи сталкивались, и тогда в их неверном блеске возникал осевший набок штабель и бревна, мягко скользившие к реке.

Одно, другое. На какую-то секунду все замерли, ничего не решаясь сделать, не зная, с чего начать. Но каждый чувствовал: главное сейчас — во что бы то ни стало прекратить ленивое, но непрерывное движение тяжелых, скользких бревен.

И вдруг как в кино, красиво и гордо у штабеля встал человек. Раскинутые руки вцепились в корявую лесину, плечи напряглись.

— Витька это, Витька со стройки, смотрите! — ахнул женский голос.

И многим верилось в ту минуту: произойдет чудо — один человек сделает то, чего не могут, не умеют все…

Но вместо этого раздался глухой, надрывный скрежет, вершина штабеля накренилась.

— Прочь, не видишь — рухнет сейчас! Артист нашелся! — Рука Николая швырнула в сторону смягшее тело Виктора. И все исчезло: драматическое мелькание света, мокрый блеск древесины и гордая фигура героя.

Просто шел дождь, шумела река и ветер трепал волосы. Впереди была тяжелая, трудная работа на всю ночь, может и дольше.

Николай деловито закинул веревку на упрямую, как дикая лошадь, лесину.

— Бревна-то в излучину сносит, — прокричал бригадир, — хоть не все, а часть достанем.

— Все достанем. Никуда они оттуда не денутся, — ответил Николай. — На то мы и солдаты.