На окраине города дома боялись высоты. Теснясь друг к другу, они облепили со всех сторон подножие сопки, а подняться по склону не решались. И только один стоял на особицу, выше всех. Такой же беленый, как остальные дома и домишки, но вокруг него раскинулся не картофельный огород, а настоящий сад. Забор вокруг сада заменяли густые низкие кусты смородины, почти не сбросившие на зиму листьев.
Черная веселая собачонка кинулась под ноги Александру Ильичу, перекувырнулась, задрала лапы. Сразу чувствовалось, что держали ее не как сторожа, а просто так… Зина посторонилась.
— Да не беспокойтесь, Жучка отроду кусаться не умела, — успокоил ее Александр Ильич.
Когда Зина пришла к Ремезову, она даже не надеялась, что этот малознакомый человек так охотно согласится ей помочь. А он тут же договорился с какими-то своими друзьями, сам сходил в «транзитку» за ее вещами и еще поругал за то, что не обратилась к нему раньше: мол, не стоило ей оставаться надолго в таком «бойком» месте…
У Зины ком стоял в горле от такой заботы (разве ее Димка сделал бы так же?), слава богу, что этот человек ненавязчив и ни о чем ее не расспрашивает, ей не хотелось бы рассказывать о себе, о Диме, об их ссоре.
— Эй, зверюга, хозяева дома? — шутливо обратился Александр Ильич к собаке. Жучка с лаем помчалась к двери, потом обратно, навстречу, — Значит, дома, — улыбнулся Александр Ильич. — Это она приглашает нас.
Они прошли по узкой дорожке между остекленевших от заморозков лопухов ревеня и оголенных веток крыжовника. Чуть дальше сизыми комами круглились кустики местной, мохнатой от колючек малины.
— Вот уж не думала, что в этом городе могут быть сады, — недоуменно оглядывалась Зина.
— К сожалению, еще «не сады», а пока лишь один сад. Этот самый, но зато какой! В нем даже земляника растет. Вот доживете здесь до лета — сами увидите.
Жучка с разбегу ударила лапами в дверь, и она сейчас же отворилась. Пол в передней застилал чистый домотканый половик, и по этому половику им навстречу выкатился человечек, с лицом, напоминающим мудрого старого зайца. Весь он, маленький, круглый, светился тихой радостью и добротой.
— Сашенька, друг мой, здравствуй! Вот спасибо-то, что вспомнил. А это кто с тобой? Ксана, гости к нам, ты только посмотри, кто пришел, — сыпал он, как горохом, не давая вставить хоть слово.
Так они и вошли все трое в комнату. За столом у окна сидела женщина. Она неспешно повернулась, глянула на пришедших улыбчивыми глазами.
— Здравствуй, Саша, обрадовал ты меня, успокоил. Совсем ты нас забыл, я уж подумала: не случилось ли беды? — заговорила она мягким, не городским говором.
Зина глаз не могла отвести от ее лица. Конечно, хозяйка дома немолода, но зато какая красивая старость! Голубоватое снежное кольцо кос на голове только подчеркивает моложавый румянец смуглых щек и нетронутую временем линию шеи. Черные прямые ресницы так густы и длинны, что глаза открываются медленно, словно бы с трудом. Высокие дуги бровей придают лицу выражение недоступной величавости, но серые глаза в тонких лучиках морщин улыбаются ласково.
— Вот, Ксения Максимовна, знакомую к вам привел, надо на квартиру устроить, — сказал Александр Ильич, и Зина опомнилась, отвела глаза в сторону. А женщина словно и не заметила ее взгляда.
— Да чего ж далеко-то искать? Пусть у нас и живет, места хватит, — сказала она просто. — Ирушка в Москве учится, Леша только к весне из армии придет, устроим в боковушке, и с добром. Ну, а малые не помешают, они то в школе, то со двора не докличешься…
— А у вас много детей? — невольно вырвалось у Зины.
— Шестеро, да трое-то уж большие, а трое еще учатся в школе, — ответила все с той же неуловимой улыбкой Ксения Максимовна. — Да вы садитесь, в ногах правды нет, а я почайничать соберу…
Она плавно встала, вышла в другую комнату, и сейчас же появился давешний человечек.
— Федор Нилыч Гордеев, — запоздало представился он гостье.
— Стаднюк Зинаида… — смущенно и неуклюже официально проговорила Зина. Но ее смущения вроде бы никто не заметил.
— Очень рад, очень рад, — Федор Нилыч быстро закивал головой. — Коли не надоест — живите у нас, сколько вздумается. Денег не спросим, знаем, что не устроились пока…
— Но как же так? Неудобно…
— Неудобно по потолку ходить, а под потолком жить всяко удобно. Поживете, глядишь, и жилье получите. Сколько у нас так-то жило! Да вон и Саша поначалу тоже… У нас рука легкая: Все будет хорошо.
— А как ваша яблонька, жива? — спросил Александр Ильич.
Зине показалось, что он просто хочет отвести разговор в другое русло.
— Как же! И бутоны в этом году набирала, но не зацвела, не успела — дело-то уже в августе было, ночи холодные. А вот с крыжовника первый урожай собирали, Ксения сейчас и вареньицем вас угостит, не хуже материковского.
Ксения Максимовна вернулась с посудой и начала с привычной быстротой накрывать стол. Ей помогала девочка лет десяти, едва ли не краше матери.
— Тезка, кто тебе нос-то оцарапал? С кем подралась? — окликнул ее Александр Ильич.
— И не дралась вовсе! Это Жучка — противная такая. Я ей говорю: «Не лезь!» — а она — лапами. И по носу задела.
— Что же ты ее так плохо воспитала? Разве можно — по носу? — Александр Ильич посадил девочку рядом с собой на диван и обнял — она вся спряталась у него под рукою.
— Так разве я? Это же Мишка, он ее в волейбол учил играть…
— Как это?
— Ну… чтобы она прыгала и мяч кидала. Он читал, что выучить можно. Только Жучка у нас ленивая, ничего не хочет делать.
— Саша, хлеба нарежь, — позвала ее из кухни мать, и девочка со всех ног побежала выполнять приказание.
— Младшая, — кивнул ей вслед Федор Нилыч.
— Красивая какая, — улыбнулась Зина.
— Лучше есть, — убежденно заявил хозяин. — Вы бы Ирину видели, старшую, — царевна. Ведь не вру, верно, Саша?
— Да куда уж вернее? — усмехнулся Александр Ильич. — Сам бы влюбился, да годы не те.
…Зина решила сегодня же перебраться на новое место. Нужно было принести еще один чемодан, оставшийся пока на сохранении у коменданта «транзитки». Зина сразу-то про него не сказала — тяжелый, неловко и просить о помощи. Но Александр Ильич возразил, что это не страшно, тут недалеко, да и такси можно взять. Зина лишь благодарно улыбнулась ему.
Пока ждали в «транзитке» куда-то запропастившегося дядю Колю, пока нашли Зинин чемодан среди других вещей, уже совсем стемнело.
Фонарей этой улочке не полагалось вовсе, и она холодно блестела первым ледком под лучами луны. Люди попадались редко. Большей частью женщины, спешившие в магазин за поздней покупкой или с ведрами — к колонке. Они не обращали на встречных никакого внимания. Зато каждая калитка, мимо которой они проходили, провожала неописуемо разнообразным лаем: от жиденького вяканья мелкой дворняжки до басовитого громыхания свирепого цепняка.
— Знающие люди по собакам судят о богатстве хозяев, — пошутил Александр Ильич. — Вон там, слышите, как в пустую бочку, ахает громила? Это у Танцюры. Оборотистый мужчина. «Химик», как здесь выражаются.
— А про Федора Нилыча как говорят? — поинтересовалась Зина.
— Да уж не беспокойтесь, такого высокого титула, как «химик», не присвоят никогда. «Исусиком» разве назовут жалеючи. Вот жену его уважают очень.
— За что же, если не секрет?
— За любовь. Я не встречал в жизни женщины с такой целеустремленной силой любви, как у нее. Она из зажиточной деревенской семьи, видели сами, какая красавица, и семья у них крепкая. А вот полюбила на всю жизнь Федора Нилыча, чудака и мечтателя, — он агрономом был в их колхозе — да так и скитается вместе с ним по нелегким землям. Ему ведь что надо? Вырастить на земле то, что на ней отроду не росло. И в Хибинах они жили, и на Памире, и бог знает, где еще, пока сюда, на Колыму, не занесло. Денег едва хватает, детей шестеро, а она всегда всем довольна и счастлива — он-то рядом. Вот к ней другие люди и тянутся. Тепло им возле нее.
— Мою маму тоже всегда люди любили, — сказала Зина. — Ездили мы много по стране, папа у меня железнодорожник, но нас везде встречали хорошо. Пришла я сейчас к Гордеевым — и точно к своим попала. Легко так стало…
— А у них каждому легко, такой уж дом, — сказал Александр Ильич.
Они поравнялись с высокими, белевшими свежим тесом воротами Танцюры. Остервенелый лай пса перешел в свистящий хрип, но вдруг смолк. Калитка открылась, и из нее вышел высокий, в рост с Александром Ильичом, мужчина в белесом нагольном полушубке, кинутом на плечи. Даже в темноте Зина почувствовала его быстрый прицельный взгляд, смутно разглядела, что он черен и горбонос, а телом худощав.
— На квартиру к кому? Или ищете? Могу порекомендовать, — сказал он ленивым баском и нарочно загородил дорогу, — Ах, да это старый знакомый, — протянул он, вглядываясь, — Вот не ожидал. И с девушкой… Ай-ай!
— Иди добром, ты же меня знаешь, — тихо но с неожиданной для Зины злостью проговорил Александр Ильич, — Не выводи из себя!
— Ах, как страшно! Сейчас умру! — Танцюра издевательски выставил ногу и весь изломился.
Александр Ильич молча поставил чемодан на землю. Жест испугал именно своей не оставляющей сомнений простотой, и Зина вцепилась в его рукав:
— Не надо! Что вы!
Танцюра, нога за ногу, сошел с тропинки и встал возле своих ворот:
— Девушек надо уважать, девушек надо слушаться.
Александр Ильич пошел дальше, не оглядываясь. Зина едва поспевала за ним.
— У вас что-то произошло с этим человеком? — не удержалась она от вопроса.
— Так, пустяки. А вы не бойтесь, если он будет вам надоедать, скажите мне, и он отстанет.
Окна Гордеевых светились на фоне сопки, как маяки. Вокруг только черно-белые камни, город — внизу и позади, а впереди — бесконечный подъем к лунной, уходящей в небо вершине. И на полдороге — два окна, особенно манящих здесь, на окраине, где уже нет другого жилья. Пронзительный ветер посвистывал в кустах смородины, с жестяным шорохом шевелил мертвые скоробившиеся листья. Но Зина не успела проникнуться печалью вечернего предзимья, дверь распахнулась на их шаги, на пороге стояла Ксения Максимовна.
— Пришли? А мы уж заждались — вдруг да передумали?
* * *
Время шло, а золотой мираж, поманивший Диму на Колыму, так и остался облаком на горизонте. Он уже и сам понял, что Вержбловский оказался совсем не тем покорителем Севера, за которого выдавал себя в Москве. Хотя, кем и чем он был на самом деле, Дима тоже не знал. Уж, во всяком случае, не простым клубным киномехаником, как значилось в трудовой книжке Леопольда Казимировича. Человека этого окутывала почти незаметная, но непроницаемая дымка второй жизни. И в этой второй жизни какое-то, тоже пока непонятное, место отводилось и Диме. Но как только он заикался об устройстве на работу, Леопольд Казимирович досадливо морщился:
— Умей быть индивидуальностью! Вовсе тебе незачем спешить к этому общественному корыту, найдем дело и поинтереснее. Деньги? Да много ли тебе даст эта малярно-штукатурная мазня? Налево ты же все равно работать не будешь, не такой ты парень, а если без этого… Ей-богу, я тебе больше плачу!
И верно: за поручения, которые по просьбе Вержбловского выполнял Дима, он платил щедро. А поручения все были одного сорта: «Поезжай туда-то, найди такого-то и скажи…» В том, что приходилось говорить, с точки зрения Димы, чаще всего вообще не было никакого смысла, но это его уже не касалось: мало ли какие дела могут быть у Лео с этими людьми? Дима ждал одного: обещанного устройства в старательскую артель. А там уж он и сам покажет, на что способен!
Сегодня ему пришлось ехать с очередным получением в поселок со смешным названием Ухтас. Дима все еще не мог привыкнуть к тому, что пригороды этого совсем небольшого города умудрились расползтись по трассе почти на пятьдесят километров! Едешь, едешь, кругом тайга, о городе уже не напоминает ничто, вдруг поселочек — и оказывается, что и он все еще в черте города. Нелепость!
Заметил Дима и еще одно: люди, нужные Лео, никогда не жили в больших новых домах. Возле каждого такого пригорода ютились хибарки и мазанки «самстроя», вот по их-то задворкам и плутал обычно Дима. Среди поленниц, среди заборов, увешанных сухой картофельной ботвой, среди сараев и собачьих будок… Словно и не существовало для Вержбловского на свете ничего лучшего, чем этот тесный и затхлый, как капустная бочка, мирок!
На этот раз нужного человека Дима так и не нашел. Возвращался он в сумерках, злой и голодный: ко всему прочему еще и столовая оказалась закрытой: сандень. В автобус битком набились рослые и удивительно похожие друг на друга парни. Кажется, на этом самом Ухтасе располагалось какое-то строительство, надо думать, ребята были оттуда и похожими их сделало именно общее дело.
Некоторое время Дима попросту не обращал на них внимания. Смотрел в окно, где только желтые свечи лиственниц еще боролись с наступающей тьмой. Потом невольно прислушался к обрывкам разговоров.
— …Нет, это ты зря: «на голом месте!» Да, там, где нижний створ, еще до войны ленинградская экспедиция бродила и именно ту самую точку выбрала. Эта ГЭС, можно сказать, висела в воздухе, она просто не могла не родиться!
— Но сотни миллионов рублей! А работы какие: вечная мерзлота, машинный зал под землей… Шестьсот тысяч «кубиков» скалы придется вытащить, чтобы его построить. Шутка?
— Так мы же не шутить сюда приехали, а работать. Что, не так? Сколько уже ГЭС по всей Сибири подняли! Поднимем и Синегорскую.
— …Да не о той дороге думаешь! Я же говорю про ту, где пепел с вулкана на завод возят. Вот по ней километров пятнадцать, а там распадок будет, и куропаток там…
— …Нет, не болтало. В Охотском балла три прихватили — чепуховина! Вот в шестидесятом я тоже пароходом из отпуска возвращался, так в Петропавловске отстаивались, давануло под десять баллов. Сила!
Диме вдруг очень захотелось познакомиться с этими ребятами. Он ведь и не знал, что на Ухтасе, кроме кривых тупичков и облупленных мазанок старого поселка, еще и такая контора имеется. Подумать только: Синегорская ГЭС! А Лео хоть бы заикнулся о ней, посылая его в Ухтас.
Но заговорить с попутчиками Дима так и не решился. Держались они вместе, и была в них прочность ядреного березового кряжа. Чужой, праздный интерес в такой кряж не вобьешь как клин. Нужно было что-то другое для того, чтобы расположить их к себе, заинтересовать..! Но что — Дима не знал. Во всяком случае, не запас старых анекдотов, которыми он развлекал компанию у Лео.
…Дима последним вышел из автобуса на скованную заморозком улицу. В небе ярко мерцали уже по-зимнему далекие и чистые звезды. Идти к Леопольду Казимировичу не хотелось, но ноги словно бы сами повели его к знакомой двери.
Дом этот стоял в центре, но увидеть его можно было только войдя под арку другого, нового дома. Там на широком четырехугольнике двора, прятались от времени сараюшки с проволочными клетками голубятен на крышах. И среди всего этого — двухэтажный деревянный дом в виде подковы. Первая гостиница города, давно уже заселенная постоянными жильцами.
Из комнаты Леопольда Казимировича доносилось пение: высокие женские голоса исполняли оперную арию, но в современном джазовом ритме.
— Прошу! — отозвался на стук хозяин. Дима еще за дверью понял: там гости, компания.
В комнате на тахте сидела девушка. Легкие и светлые волосы и голубые глаза с черными дышащими зрачками. В тонких и длинных пальцах бокал с шампанским. Не торопясь протянула руку:
— Нина.
— Дмитрий.
— А где же наша «рыжекудрая Эос»? — спросил Леопольд Казимирович, меняя пластинку на проигрывателе. Голос оставался равнодушно вежливым, но зеленоватые глаза на миг по-кошачьи вспыхнули.
— Она сегодня не придет. Да и вообще — зачем она здесь? Что она понимает! — с сердцем ответил Дима, кляня в душе хозяина за неуместный вопрос.
— Воспитывать надо — поймет. Просто наши условия, быт… ах, да что там говорить. Все и без слов ясно. Да… Я и забыл о поручении. Был там?
Был. Только зря промотался туда и обратно. Уехал ваш знакомый. И никто не знает — куда. Устал как черт, пока лазил по этим проклятым задворкам, да там еще и столовая…
— Уехал? Странно. — Леопольд Казимирович будто и не слышал, что еще говорит Дима. На лице его мелькнуло выражение скрытой тревоги. Впрочем, он скоро справился с собой.
Леопольд Казимирович изо всех сил старался сделать свою комнату похожей на квартиру: занавески из стеклярусных нитей отгораживали «кухню», старинная японская ширма — «спальню», все остальное занимала «гостиная», состоявшая из тахты, крошечного столика и книжного стеллажа во всю стену. Книги на нем стояли плотно и нерушимо, как в хранилище. С люстры дразнился красным языком мохнатый чертик.
Дима присел на краешек тахты, Нина сейчас же встала с рассеянной улыбкой:
— Придется мне исполнить роль хозяйки, — и она пошла на «кухню». .
— Нет, кроме шуток, отчего не пришла Зина? Ей неприятно мое общество? — настойчиво допытывался хозяин.
Дима рассердился. Ему показалось, что всеведущий Лео каким-то образом уже знает о его ссоре с Зиной и хочет просто поиздеваться над ним: «Слюнтяй, с женщиной не мог справиться!» Такие разговоры уже велись прежде, и Дима не раз хвастался, что в их отношениях все решает он сам. Вот и Нина, наверное, иронически улыбается там, в углу, за почти условной занавеской. Он вскочил:
— Я… мне нельзя задерживаться сегодня… меня ждут!
— Дима, куда же ты? А я-то возилась с этими проклятыми тартинками, думала, угощу человека, — обиженно проговорила Нина.
— Да… конечно… только я… — Дима махнул рукой и сел на прежнее место, ругая себя за ненужную мнительность. Все-то ему показалось. И о Зине его спросили просто так — мало ли почему?
Нина внесла и поставила на столик расписное блюдо, на котором лежали ломтики хлеба, причудливо украшенные рыбой, икрой и кольцами лука.
«И не еда, а красиво, — подивился про себя Дима, — ах как эти люди умеют жить!»
— За тебя, Димочка! Можно так — запросто? Ведь ты хороший мальчик, верно? — Нина чуть дотронулась своим бокалом до рюмки, в которую Леопольд Казимирович налил густой коричневый ликер собственного изготовления.
Дима выпил и чуть не задохнулся от крепости, но справился, и стало легче. Он словно шагнул через трудный порог: теперь его уже ничто не смущало и не мучило.
— Походим? — предложил он Нине, и нежные руки покорно легли ему на плечи, а душистые волосы коснулись щеки.
— Ниночка, ты забыла о своей роли, мы кофе хотим, — напомнил хозяин.
Она мгновенно погасила улыбку и деловито высвободилась из Диминых настойчивых рук. Как и не было ничего. И опять сквозь первый одуряющий хмель прошла язвительная мысль: лишний. Но Леопольд Казимирович уже протянул новую рюмку:
— Учитесь пить, молодой человек, это первый завет колымчан.
Дима выпил и сразу понял, что зря: комната и все, что в ней, поплыло кругом, словно его посадили на карусель…
Очнулся от холода. Он сидел на скамейке, а рядом стояла женщина, мерцая огоньком папиросы.
— Очухался? — спросил смутно знакомый голос. — Теперь иди. Между прочим, я могла бы не стеречь тебя. Раздели бы до нитки — только и всего.
Она нагнулась, в свете фонаря мелькнули и вновь ушли в тень светлые волосы. Это же Нина…
— Как я здесь? Почему? — несвязно спросил Дима.
— И ладно, что здесь, а не у Левушки, — непонятно ответила она. — Впрочем, что с тебя брать? Ума не приложу: ты-то ему зачем?
Она затоптала папиросу.
— Давай руку, пошли. Сегодня я добрая — провожу. Видишь, стыки плит — по ним и ступай.
— Я сам, — попробовал протестовать Дима, но тут же уцепился за спасительную руку: мир опять превратился в карусель.
* * *
На исходе осени изредка бывали в этом городе дни, радовавшие почти летним теплом. Ночной крепкий заморозок растаял вместе с клубами морского тумана. Курилась черная обнаженная плоть земли, и желание жизни было в ней так велико, что ожили на затоптанной клумбе последние маргаритки. Розовые лепестки их цветов раскрылись навстречу солнцу. Улица тоже расцвела: люди шли в распахнутых пальто.
Александр Ильич остановился на пологой лестнице здания института. Мимо него проходили сотрудники, спешившие на обед. Он не замечал знакомых лиц: перед его мысленным взором опять вставала давняя мечта.
Нет, уже не чудо из стекла и бетона, не сказочный город — утешение, навеянное когда-то горечью утраты. Вполне реальные, современные ленты жилых массивов на удивительном, самой природой данном приморском амфитеатре. Он знал: в том, что предлагал теперь, невыполнимого нет. Но все равно, как труден путь к новому, непохожему!
Чья-то тяжелая рука легла на плечо. Ремезов резко обернулся. Около него, дружески улыбаясь, стоял главный архитектор Лунин.
— О чем это вы так размечтались, Александр Ильич? Уж, конечно, не о работе?
Александр Ильич настолько удивился непривычному тону начальства, что даже не нашелся, что сразу ответить. Но отнюдь не из уважения к имени Лунина. Человека этого он знал давно и давно имел о нем твердое, сложившееся мнение, которое менять не собирался.
Существовала в их городе категория людей, главным капиталом которых были «мои двадцать колымских лет». В разное время и по разным причинам приезжали на Север люди. Обживались на новом месте, привыкали и с годами становились ветеранами вне зависимости от того, что на самом деле успели они этому Северу дать. Лунин давно и прочно занял место в этой когорте, хотя как архитектор прославился лишь тем, что, несмотря на протесты общественности, ухитрился все-таки навязать свое решение застройки красивейшей площади города, навсегда испортив ее топорным, лишенным даже капли пространственного воображения ансамблем жилых домов.
Ремезов так и не мог понять, в силу каких обстоятельств Лунин попал на пост главного. Для него, как и для многих других архитекторов, Лунин давно уже не представлял авторитета, и Александр Ильич этого не скрывал.
— Представьте себе, Яков Никанорович, думал я именно о работе, — суховато сказал Ремезов, высвободив плечо из-под его руки.
— А зря, — ничуть не обиделся на эту сухость Лунин. — Вот я, как выходной подходит, уже ни о чем думать не могу, кроме рыбалки. Ездили мы прошлым воскресеньем в одно место. Ручеек там есть заветный, и форель по нему такая идет — мечта! Видали когда-нибудь ее?
— Нет. Я рыбалкой не увлекаюсь.
— Напрасно. Ведь это же не рыба, а чудо живое! Возьмешь в руки самца покрупнее, а у него брюшко, как закат ветреный, пылает, да еще и плавники белым очерчены. Спина голубая, а по ней накрап малиновый. А уж уха из форели… Нет, много вы теряете, ей-богу! Давайте-ка с нами в эту субботу, а?
— Спасибо, но мне некогда. Дел очень много. Вы должны знать, что в свободное время я занимаюсь своим проектом, — Александр Ильич уже окончательно вышел из себя.
Может быть, Лунин заметил это (внезапная резкость обычно замкнутого Ремезова в институте была известна всем), а может, ему просто надоело вести бесполезный разговор, но он оставил Александра Ильича в покое.
Проблема обеда вовсе не мучила Александра Ильича. Единственное, чего ему не хотелось, это спускаться в полуподвальный этаж столовой, в духоту и жестяной лязг подносов. Он просто вышел на улицу и побрел не торопясь, еще не зная, собственно, куда лучше пойти: в ресторан или в маленький кафетерий в парке? Поколебавшись, он выбрал ресторан.
Тяжелый от лепных украшений потолок «Арктики» подпирали такие же могучие колонны. Акантовые листы на потолке посерели от дыма, а по пятнам на розовом шелке занавесей можно было прочесть обычное меню этого заведения. Народу набралось пока немного, только в другом конце зала за сдвинутыми столиками шумно кутила ватага бородатых парней.
Ремезов занял столик возле окна, от души желая, чтобы судьба не послала ему компаньона. Но не успел он сделать заказ, как к его столику подсел Синяев.
— Кого я вижу? — воскликнул он. — Редкая в этих стенах птица… Разрешите?
Собственно, разрешения и не требовалось: Синяев и без него по-хозяйски уверенно расположился за столиком.
Официантка с отсутствующим видом взяла заказ и ушла на кухню. Видимо, надолго. Компания в углу нестройно затянула «Я помню тот Бакинский порт…»
Синяев откупорил вилкой одну из стоявших на столе пивных бутылок.
— Пока суть да дело, выпьем пивка?
— Пейте. Я не хочу. — Александр Ильич подчеркнуто отвернулся к окну. Ему было противно дряблое лицо соседа, его бодряческий тон. А тот как ни в чем не бывало булькал пивом, крякал от удовольствия.
— И что это вы все в окошко смотрите, коллега? Нет ведь там ничего… Пыль. Впрочем, и все в нашей жизни пыль. Суета сует и прах земной…
— Одной бутылки пива для такой философии маловато. Или успели до? — Александр Ильич взглянул на Синяева и вдруг заметил, как неожиданно и странно изменилось его лицо. Оно словно бы обнажилось: со злыми желваками на скулах, с ничего не стыдящимся взглядом водянистых глаз.
— Я слышал, Яков Никанорович на рыбалку вас приглашал? Удостоились, значит… — Синяев усмехнулся. — А меня вот не зовет. Я что?
Вчерашний день. «День нынешний и день минувший…» Нехорошо быть минувшим. Скучно. Кстати, если уж на то пошло, то Якова Никаноровича я знаю давно. Куда раньше вас.
— Вот и гордитесь этим. Можете заодно поехать на рыбалку вместо меня, а я туда не собираюсь.
Синяев придержал в руке куриную косточку, только что выуженную из лапши.
— Вон что! Нет, вместо вас не поеду. Дождусь, пока самого позовут. Да… а в прошлые времена любил Яков Никанорович сказочку одну рассказывать. О последнем сухаре. Слыхали такую?
— Нет.
— Вопрос в той сказочке простой: что делать, если в тайге на двоих остался последний сухарь? Одного он спасет, двоих — нет. Так вот, слабый отдаст другому, сильный — себе возьмет, но дело спасет. А тихий поделит пополам. Сам погибнет, и делу — конец. Яков-то Никанорыч из сильненьких был: все себе, но и дело не страдало, нет!
— Завидуете ему, что ли?
— А что и не позавидовать? Я рядом с ним — человек маленький. Да и вы тоже. Потому что он огонь, и воду, и медные трубы прошел, да уцелел. А вы пока что только нос задирать умеете. Вот хоть ваш этот проект взять…
Да он, Лунин, если вы ему поперек горла станете, на одной экономике вас слопает! Не зря же говорится: портниха может разорить только женщину, а архитектор — государство. Окажется, что вавилоны ваши в смету не укладываются, — и прости-прощай, прекрасное виденье! Вот тут-то я Лунину и пригожусь. Я человек не гордый, позовет — пойду.
Александр Ильич уже готов был встать из-за стола и уйти, но что-то удержало его. Была все же какая-то перемена в Синяеве, которая его насторожила.
— Послушайте, Аркадий Викторович, чего ради вы мне это рассказывать вздумали? Напугать экономикой хотите? Так я не из пугливых. И вообще, зачем вам этот тон? Мы можем быть соперниками в деле, но я вовсе не считаю вас своим личным врагом. Вы это знаете. Как-никак, мы с вами дольше всех работаем в нашем институте… В былые времена и общий язык находили, и дело общее делали.
— Вот именно! Именно так, дорогой коллега! — Лицо Синяева чуть прояснилось. — Однако смотрю я на вас и на себя… Вон там, в зеркало, и что вижу? Орла и старую ворону. А? Не так?
Ремезов поморщился.
— Вот это вы, ей-богу, зря! И я не так уж молод, но вы пьете, вы слишком много пьете, Аркадий Викторович. Я давно хотел вам это сказать.
— А зачем говорить? Когда человеку говорят «много пьете», это попросту значит, что пить мало он уже не может. К чему же лишняя трата слов?
Александр Ильич решительно отодвинул стул.
— Ну что ж? Простите, если сказал лишнее. Всего хорошего!
— Да, лишнее. — Синяев тяжело посмотрел ему вслед. — Но я-то прощу, я все прощу. А вот Яков Никанорыч — нет, тот ничего не простит. А вы мешаете ему, коллега, еще как мешаете!
Но Ремезов его уже не слышал.
* * *
— Девочки, загораем. Извести нет, — сообщила Надя.
— А в чем дело? — Вале показалось, что Надя, по природному своему легкомыслию, не очень-то огорчена простоем.
— Печь вышла из строя. А что там — никто не знает.
— Опять, значит, мусор таскать до вечера, — подвела итог Вера. — Ни заработка, ни радости.
Бригада работала на разных объектах, и Маши в этот раз не было с ними. Ее заменяла тихая Галя. Но она ничего самостоятельно не решала, поэтому никому и в голову не приходило относиться к ней, как к бригадиру, всерьез.
Сегодняшний простой был не первым, и, кажется, не последним. Заказчик попался нерадивый, сроки сдачи больницы все отодвигались, а заработок бригады уменьшался: много ли получишь за уборку мусора и шпаклевку полов? То всех держали плотницкие работы, а теперь вот извести нет…
— Буська, сюда! Бусенька… — Вера, сделав умильное лицо, поманила большую лохматую дворнягу. Валя уже знала, что будет дальше: сейчас девчонки запрягут Буську в самодельные салазки и будут возить на ней мусор. Визг, лай, шум и пыль столбом. Но Буська вовремя почуяла опасность и умчалась по пустому коридору с гулким лаем. Сестры побежали за ней:
— Держи ее! Буська, Бусенька…
— Слушай, Галя, надо найти Машу, пусть она позвонит в управление — нельзя так работать дальше! — Валя сердито отставила в сторону ведро олифы.
— А чого це я ее шукать буду? Надо — сами приидуть! — Галя относилась ко всему с непробиваемым спокойствием.
Все та же временность… Неприметная для тех, кто живет в этом городе давно, и режущая глаза новичку.
— Что ж, позвони сама, — Валя повернулась, чтобы идти.
— А тебе что, больше других нужно? Или перед Витькой покрасоваться хочешь — вот, мол, какая я сознательная? — Надя посмотрела на Валю вызывающе.
Валя удивилась на секунду ее тону, но тут же вспомнила: ведь у Нади что-то было с Виктором, так говорили. Все понятно…
Валя все-таки позвонила Маше.
— Извести нет, говоришь? Хорошо, я поговорю с прорабом, ждите меня. Пусть только девчонки там дурака не валяют, ты посмотри за ними. И вот что еще… — Маша запнулась на слове. — Там Николай должен подъехать, так ты ему скажи, что я задержусь сегодня, ладно? Вот с известью этой надо выяснить…
Маша говорила обычным деловым тоном, но в то же время в голосе ее слышалась новая, незнакомая Вале прежде интонация. Как будто рядом с этими, такими обычными словами жили в ней другие, невысказанные, нежные, и они невольно смягчали все, что она говорила, делали строгую Машу добрее, женственнее. Да разве и сама Валя не видела, что последнее время Маша поглощена своим Николаем и их возможным общим будущим? Осуждать ее за это не стоит — каждому счастья хочется. Одно плохо: не хочет Николай, чтобы Маша работала, ему нужна хозяйка в доме — и только. Сначала они из-за этого ссорились, а теперь, похоже, смирилась Маша… Даже и советов больше не спрашивает.
Валя уселась на подоконнике еще не застекленного окна.
Окно на первом этаже, при желании можно спрыгнуть на заклеклую от мороза землю. Там, на строительной площадке, по-прежнему цепляется за жизнь кусочек тайги. Каким-то чудом так и не попала под колеса самосвалов крошечная, уже совсем осыпавшаяся лиственница, и даже серые пыльные ягоды так и висят на кустике брусники, приютившемся между ее корней.
Валя соскочила с подоконника, оглянулась. Сломанная рама? Годится. И вот эта доска тоже, и ящик из-под гвоздей… Возле деревца выросла временная ограда. Пусть живет. Глядишь, и поднимется когда-нибудь возле окон нового дома настоящее большое дерево. Говорят, лиственницы растут очень медленно, но все равно…
Из-за угла дома показалась группа людей. Валя присмотрелась: может, начальство пожаловало? Было бы в самый раз. Но нет, она ошиблась: это «лэповцы», они тут уже не первый день ходят.
Линия электропередач вначале должна была проходить по пустырю, но теперь здесь вырос жилой район, и началась тяжба связистов и архитекторов. Вчера даже главный архитектор города наведывался. На этот раз шли двое и опять спорили о чем-то. Издали видно.
— А поперек Невского вы тоже протянули бы свою ЛЭП? Нет? Так почему же считаете, что здесь все возможно? Ах, лишние земляные работы… Так на то и генеральный план, чтобы из-за временных факторов не страдал будущий облик города!
Очень знакомый голос… Так это же Александр Ильич. Валя не узнала его сразу. В рабочей обстановке он выглядел совсем иначе — проще, собраннее, энергичнее. Валя пошла навстречу.
— Здравствуйте. А вы знаете, я ведь уже хотел вас искать, — приветливо сказал он, протягивая ей руку. Спутник его, обрадовавшись свободе, тут же исчез за углом.
— Меня? Зачем? — Валя удивилась и в то же время обрадовалась.
— Надо бы помочь одному человеку. Помните девушку, что была вместе с нами в самолете? Рыженькая такая? Зина Стаднюк?
— Помню… — Валя отвела глаза. — Конечно, помню. С ней еще такой красивый парень сидел рядом.
— Да? Я, признаться, забыл спросить о нем. Но это все равно. Ей надо помочь с устройством на работу. Поговорите с кем надо, пожалуйста. Согласны? Хорошо, если ее возьмут в вашу бригаду.
— Да, конечно… А как ваш проект?
Он пожал плечами:
— Что — проект? Видите, сколько текущих дел? Дорожники диктуют, сантехники наседают, тут об архитектуре поневоле думать некогда. Мало мне хлопот с привязкой домов, так еще и линия электропередач на мою голову!
— А Корбюзье утверждал: «Архитектура — это порядок». Ошибался, видимо?
— Так это он говорил о чистом искусстве, а не о нас, грешных…
Валя рассмеялась.
Александр Ильич некоторое время смотрел на нее, словно бы не узнавая стоявшую перед ним девушку. Вот ведь можно, оказывается, и рабочий комбинезон превратить в красивую одежду! Очень маленькая, ловкая, складная, и каждый жест у нее точен и красив. И даже обычная косынка повязана на высоких волосах по-своему, не так, как у остальных. Улыбается, а в светлых, чуть раскосых глазах прячется грусть. Они как стылая осенняя вода под солнцем…
Александр Ильич чувствовал, что так стоять и молча смотреть нельзя, надо что-то сказать или сделать, но не мог. Окружающее вдруг перестало существовать, был только один человек, которого он видел перед собой. Один на всей земле. Что думала и чувствовала стоявшая перед ним девушка, он не знал — он не решался взглянуть ей в глаза.
Сколько так прошло? Минута? Две? Они оба не знали. Их вернул к действительности низкий женский голос:
— Валентина! Едва нашла тебя… Что делаешь тут?
Валя обернулась на оклик.
— Да вот лиственницу огородила, чтобы машины не сломали. И Александра Ильича встретила… Вот Маша — наш бригадир. Познакомьтесь. Она поможет устроить Зину.
Александр Ильич вежливо поклонился Маше и сразу же ушел, извинившись, что спешит.
Маша посмотрела ему вслед подозрительно:
— Это что еще за старый тип? Откуда ты его знаешь? И что за Зина?
— Какой же он старый? — возмутилась Валя. — Ты что, с ума сошла? Знаю я его потому, что мы в самолете с ним рядом сидели, это он помог мне тогда. Я чуть не умерла со страху. Фамилия его Ремезов. Он архитектор. А Зина летела с нами. Ее на работу надо устроить. Она штукатур, работала в Москве.
— Вон оно что… — Маша еще раз посмотрела вслед уходящему высокому темноволосому мужчине. — Но ты все равно очень-то на него не заглядывайся. Женатый, поди, давно.
Валя окончательно вышла из себя:
— Господи! Что тебе за мысли вечно в голову лезут! Знаю я, что он женат, он с аэродрома говорил с женой. Да мне-то какое до этого дело?! Просто человек он хороший…
Сказала — и почувствовала, как сжалось сердце: ведь у него есть жена. Она даже помнит ее имя: Наталья Борисовна…
А Маша уже командовала:
— Девочки, кончайте уборку! Известь привезли. Ну-ка, за дело! Я тоже с вами. Помогу немного…
Вале всегда нравилось смотреть, как работает Маша. Руки у нее сильные, размах кисти широкий и уверенный. Мазки ложатся ровными, гладкими полосами — один к одному, между ними не найдешь зазора. Взмах, еще взмах — и вот уже почти весь потолок побелен. Сейчас он еще влажный, невзрачный, а высохнет и засветится ослепительной белизной. И унылая серость, которую так ненавидела Валя, начнет отступать.
В быстроте и сноровке с Машей трудно соперничать. Но Валя не завидовала подруге. Ее работа была, пожалуй, не хуже: не такой спорой внешне, но не менее чистой. Еще в училище про Валю говорили: «Красиво работает…» или: «Загляденье — не работа!..» Со временем это мнение еще более утвердилось. И все же Маша работала лучше.
Как и всегда, они шли с разных концов комнаты навстречу друг другу. Работали молча, сосредоточенно.
В соседней комнате захохотали сестры: видно, нашли себе какую-то забаву. На них строго прикрикнула Галя: когда Маша была рядом, она чувствовала себя увереннее.
Солнце заглянуло в окно, лучи его пробежали по свежей побелке. Здание новой больницы стояло высоко, и вечерний разлив теней еще не скоро доберется до него.
Валя поправила на голове косынку, окинула взглядом оставшуюся серую полоску на потолке: чепуха, совсем немного — и она, может быть, даже чуточку опередит свою подругу и соперницу. Недавнее раздражение прошло. Конечно же, Маша говорила не со зла. Да и не знает она Александра Ильича!
Маша заметила перемену в ее настроении, улыбнулась:
— Никак перегнала меня сегодня? Растешь! — И уже серьезно продолжала: — Пора бы тебе на свою бригаду идти, вот что я думаю.
— Неужели все-таки решила уходить?
Маша промолчала, и Валя поняла, что этой темы лучше не касаться.
* * *
Воскресный день обещал быть погожим. Утро еще не успело осилить ночной туман. Он прятался в арках домов, в густой пожухлой траве газона, широкими рваными полосами тянулся по небу. Но вот выглянуло солнце и осушило плиты тротуара.
Александр Ильич вышел из дому, сам еще не зная, куда пойти. Уже поздно идти за город и слишком рано для того, чтобы просто залечь с книгой на диван.
Млеет под ласковыми лучами бухта. Словно и не море это, а небольшое озерко, полное чистой зеленоватой воды. Навстречу ему вверх по склону с усилием поднимались две женщины с голубыми колясками. В колясках — оранжевые вареные крабы и золотистая пупырчатая камбала, прикрытая мешковиной. Чего только не придумают! Женщины спешили на базар.
Он посторонился, уступая им дорогу, и побрел вниз по изломанному каменистому переулку. Как всегда, эти крутые улочки вызвали у него мысли о проекте.
* * *
Самое «узкое» место в проекте — дорожная магистраль к морю. Жители портового поселка разрешили проблему просто: тропа ныряет зигзагами справа налево по сторонам глубокого оврага, разделившего склон надвое. Овраг, конечно, можно засыпать, а вот крутизна останется. Единственно возможное решение — вообще отказаться от прямого спуска к морю. Дорога должна пройти правее, сделав большую петлю.
Александр Ильич приходил сюда почти каждый день, все расстояние вымерял шагами.
Город рос почти стихийно, но если и есть у него какая-то неповторимая особенность, так именно этот заброшенный склон. Немногие города мира могут похвалиться таким амфитеатром. Только не погубить, не испортить природного дара казенщиной.
А пока на склоне теснятся один к другому домики портового поселка — давней колыбели города. Он вырос и забыл о ней, а поселок продолжал жить своей, во многом отличной от города жизнью, хотя время, конечно, и здесь постепенно меняло быт. Поднялся лес телевизионных антенн на крышах, гуще стала зелень огородов под окнами, появились новоселы.
Александр Ильич замедлил шаг, осматриваясь. Он успел дойти почти до самого берега бухты, где сохли сети и на мелкой воде болтался на приколе самодельный поселковый флот. Тут было все: от надежного рыбачьего баркаса со стационарным мотором до непонятного верткого сооружения из пустой бензиновой бочки. Однако и это сооружение покачивалось на волнах, прикованное к свае амбарной пудовой цепью.
Дальше идти было некуда. Он постоял немного возле самой кромки прибоя, наблюдая, как прозрачные медузы качаются на волнах. Потом неожиданно подумал, что надо бы навестить Наташу. Не был у нее давно, хоть и сам бы не сказал — почему. Все время что-то мешало…
Наталья встретила его слезами. Открыла дверь и сразу повалилась на постель. В непроветренной комнате остро пахло валерьянкой.
— Ната! Господи, что случилось? — Он присел на край постели, обнял ее за плечи, но она отчужденно высвободилась из его рук.
— Что случилось! Ты бы еще через месяц пришел! Хоть заболей, хоть умри — тебе-то что?!
Она резко села на постели. Голубые глаза до краев налиты обидой и злостью.
— Ограбили среди бела дня, и никто… никому дела нет! — выкрикнула она с рыданием. — Милиция эта не поймешь, зачем и есть? Сами бы, говорят, не доверяли денег… А как не доверять?! Как не доверять, если в магазинах ничего хорошего не достанешь?
Александр Ильич начал догадываться, что произошло, и тревога его утихла, уступив место тоскливому раздражению: все одно и то же.
— Тебя с шубой обманули? — спросил он как мог спокойнее. — И все из-за этого?
— А из-за чего, по-твоему?! — она вскочила. — Тебе этого мало?
— Нет, — ответил он холодно. — Просто мне непонятно, как можно так расстраиваться из-за собственной оплошности?
— Из-за оплошности?! А ты сумей лучше! Чего ж не сделал? Почему я одна думаю обо всем, а тебе все некогда? Ненавижу! — Наталья с размаху рванула со стола скатерть, чашка с недопитым чаем брызнула осколками. Пинком отшвырнула стул. Тревожно запел хрусталь в серванте.
Александр Ильич схватил ее за руки, посадил обратно на постель.
— Хватит. Соседи уже потешились, с них достаточно. Успокойся, и будем говорить. — Сначала она вырывалась, но вскоре затихла, ткнувшись лицом в подушку. Тогда он отпустил ее. Закурил, отошел к окну…
— Теперь скажи, чего тебе не хватает? — он распахнул дверцу гардероба, переполненного одеждой. — Смотри, этого мало? Половину этих вещей ты надевала не больше чем по разу, какого же черта?! Ты упрекаешь меня, что я не достал тебе шубы? Но я не умею заниматься такими вещами. Не хочу уметь! И ты это отлично знаешь.
Но беда не в этом. Мы же перестали понимать друг друга, вот что главное… Мое дело не интересует тебя. Завтра градостроительный совет, то, что на нем скажут о моем проекте, может почти решить его судьбу. А тебе все это так же чуждо, как мне — твоя погоня за нерпичьей шубой. Разве не так?
Наталья молчала. Лежала на постели, глядя в потолок, дышала часто, со всхлипом. Ее молчание обезоруживало. Каких бы клятв он себе ни давал, кончалось всегда одним и тем же: он уступал.
Он поднял с пола скатерть, поставил на место стул. Хрусталь все еще пел комариным голосом, муха на закрытом окне вторила ему баском.
Взяв со стула шляпу, он молча пошел к двери. Уже на пороге, оглянувшись через плечо, заметил, что Наталья провожает его тревожным потеплевшим взглядом. Беспомощно провела пальцами по виску. Мучительно памятный жест Лены…
И опять, как и прежде, он не смог уйти. Вернулся, присел в ногах постели. Наталья, всхлипнув, отвернулась. Александр Ильич нагнулся, взял в ладони ее лицо, повернул к себе и поцеловал в мокрые от слез ресницы:
— Ну, успокоилась? Куплю я тебе шубу, бог с ней. Не нерпичью, так другую. Стоит ли из-за этого сидеть дома в такой чудесный день? Пойдем к морю, в парк — куда хочешь?
Она приподнялась, женским бессознательным движением поправила волосы, платье, прижалась щекой к его плечу, заглянула в глаза:
— Ты меня любишь?
— Наверное, да, — ответил он после коротенькой, почти неощутимой паузы. — Ведь у меня никого нет, кроме тебя, ты это знаешь. Кого же мне еще любить?
Он сказал это и вдруг явственно увидел, как все мелкие недоговоренности и обманы слились в одну большую ложь: он не любил Наташу. Привык, жалел, боялся одиночества, но никогда не любил.
Ни прежде, ни теперь.
Через час они шли по парку, направо и налево раскланиваясь со знакомыми. Погожий день незаметно гас, терял краски. Чернее, рельефнее выступали на фоне неба узловатые ветви лиственниц, а от корней пополз по земле серебристый иней. Кусты елошника, зеленые и густые летом, сейчас выглядели реденьким частоколом прутьев, натыканных в землю по прямой линии. Без зелени и цветов парк еще больше напоминал кусочек чудом уцелевшей в городе тайги.
И, как в тайге, с ветки на ветку перепархивали тихие птицы — пуночки, вестницы близких холодов.