Застройка целого района — праздник для архитектора. Будни: привязка к плану отдельных магазинов, столовых, жилых домов и даже разного рода «времянок». Всего того, без чего, как ни мечтай о прекрасном, невозможна жизнь растущего города.

Деятельность такого рода была главным капиталом Синяева. Он быстро проектировал и строил сборные жилые дома, неказистые, но вместительные столовые, магазины, подсобки. И это создало ему имя делового человека. Представители заводов, порта и разных других учреждений города шли к нему торной тропой:

— Аркадий Викторович, магазин вот тут надо…

— Столовую бы нам, да побыстрее…

Возле стола Синяева с утра до вечера толклись заказчики далеко не интеллигентного вида, рабочими негибкими пальцами водили по самодельным «чертежикам». Вкусы их он знал. И чтобы магазин стоял на самом людном перекрестке, да чтобы и другие, посмотрев на него, позавидовали: «Вот, мол, вроде и магазин и не магазин — дворец с колоннами». Насчет колонн Синяев был непреклонен, а сами магазины строил толково.

Только одного не видел он за привычной многолетней суетой: город уже давно оттеснил его времянки на окраины.

А сегодняшние проекты новых школ, Дворца спорта, кинотеатров поручались другим, не ему. Для их исполнения требовалось что-то еще, Кроме удобной для заказчика практичности и расторопности. Но ведь он первым начал работать над проектом застройки приморского района. И он вложил в свою работу все, что мог. Пусть на этот раз победа осталась за Ремезовым, разговор еще не окончен…

День начался неудачно и не обещал ничего хорошего. Аркадий Викторович твердо знал: как с утра начнется, так уж и пойдет. А тут не успел взяться за давно уже просроченный проект очередного «магазинчика», как пришел представитель промкомбината — унылый, но неотвязный, как комар, толкач, которому тоже давненько была обещана столовая.

От толкача спас Синяева вызов к начальству, а вернувшись, он застал возле своего стола человека, совсем не похожего на обычных, примелькавшихся посетителей. Он был молод и старался придать себе солидность неуверенно растущей бородкой и темными очками. Карманы его хищно ощетинились авторучками.

«Не иначе корреспондент, — догадался Синяев, — только откуда? Вроде у нас таких не было…» Пишущую братию он не любил, хоть люди среди журналистов попадались разные: один забегал на часок, а другой неделями вникал в дело, стараясь понять его суть. Но все равно Аркадия Викторовича раздражало их показное всезнайство.

Он заранее сморщился, глядя на гостя, но тот не смутился и, назвав московскую газету, заявил, что хотел бы ознакомиться не с деятельностью института вообще, а конкретно с проектом Синяева. Неопределенно намекнул, что ему так «порекомендовали».

Это уже меняло дело. Синяев коротко рассказал о своем плане.

— Простите, — перебил гость, — а почему, собственно, вы так легко отказались в пользу Ремезова? Вы твердо убеждены, что море северянам не нужно?

— Я ни от чего не отказываюсь и ни в чем не убежден, — раздраженно ответил Синяев, — я просто хотел бы разместить на данной территории максимальное число людей.

Аркадий Викторович чувствовал, что корреспондента что-то не удовлетворяло в его словах, и постепенно все больше раздражался.

— Вас, видимо, полностью проинформировали о проекте Ремезова? Так вот. Эстетика, романтика, алые паруса, красоты моря — все это очень хорошо. Но мой уважаемый коллега в своем романтическом взлете, кажется, забыть изволил, что место сие все же не пусто, оно занято индивидуальными застройщиками, владения которых пойдут на снос. Куда прикажете девать этих людей? Между тем имеется совершенно свободное пространство на вершине берегового кряжа. Товарищ Ремезов предлагает там воздвигнуть монумент покорителям Севера и гостиничный комплекс с обзорной террасой вокруг. А я смотрю на дело с точки зрения сегодняшних нужд — когда нет черного хлеба, о булках не мечтают. Потому мной и предлагается массив пятиэтажных жилых домов серии 1-464. При них — обслуживающий комплекс. Экономичность такого рода застройки доказана практикой, кроме того, выигрывается время: так мы скорее разрешим проблему переселения. Что ж до моря и его красот, то любители могут ходить к нему по-прежнему, а другие точно так же, как прежде, обойдутся без него. По-вашему, это не логично?

Корреспондент оживился: его перо уже не повисало вопросительно над страницей, он едва успевал записывать все, что говорил Синяев.

Когда корреспондент наконец ушел, Аркадий Викторович заметил, что в комнате находится Гольцев.

— Признаюсь, что даже я на этот раз слушал вас не без интереса, — небрежно заговорил Гольцев. — Жаль только, что все необходимые слова пришли к вам поздновато. Но ничего, мы еще повоюем. Вы помните — за мной обещанный вечер в ресторане. Так — как?

Вечером они сидели в укромном уголке все того же ресторана «Арктика». Было время, когда официантки побойчее перестают давать сдачу, а посетители уже никого не видят и не слышат, кроме самих себя. Табачный дым клубился между колоннами, как в древнем храме, а вместо песнопений готовый на все оркестр неблагозвучно исполнял «Эти глаза напротив». Оба выпили изрядно. В голове Синяева слабо бродила мысль о крепком черном кофе и уходе домой. Но Гольцева словно и водка не брала: сощуренные ледяные глаза по-трезвому ничего не упускали из виду.

Он закурил сигарету, затянулся неторопливо. Глаза его уставились на Синяева с каким-то внезапно вспыхнувшим сомнением.

— Можете благодарить судьбу за то, что она вовремя поставила меня на вашем пути. Но если бы знать, что впереди? Неужели я опять… Хотя нет… Я вас поддержу, несмотря ни на что. А Ремезова не мешает проучить — зарвался.

— О чем вы говорите, не слышу? — почти заискивающе спросил Синяев.

Его угнетал тяжелый, пронизывающий и невидящий взгляд Гольцева.

— Да что толку, если вы и услышите? — ответил тот снисходительно. — Теперь все равно отступать поздно. Я говорю, что мне не нравится, просто-таки не нравится лицо этого Ремезова. Такие всегда прячут козырей в рукаве. Но я-то знаю, на чем он собирается играть! Так… я вижу, что с вас, коллега, вполне довольно.

Гольцев оглянулся, ловко поймал за край фартучка убегающую официантку:

— Кофе и расчет, девочка. Быстро.

На светящейся изморозью улице они расстались. Гольцев неуловимо быстро исчез в мерцающем облаке, окутавшем дома и деревья. Синяев сейчас же забыл о нем, как будто сбросил с плеч тяготивший груз.

Улица радовалась. Из лучистой мглы слышался смех, его то и дело толкали бегущие куда-то группы девушек. Разноцветные окна домов казались гирляндами праздничных огней. Но облегчение не приходило. Тяжело переводя дыхание, запоздало огрызаясь на прохожих, спешащих мимо, он брел вверх по улице, к знакомому парадному с вечно открытой настежь дверью.

* * *

Жизнь в доме Гордеевых начиналась спозаранку. Ксения Максимовна вставала еще до света, бесшумной тенью скользила по тесной кухоньке, готовила детям завтрак. Им всем на занятия идти: одним — в школу, Генке — в техникум. За дверью простуженно тявкала Жучка, дверь отворялась, и в кухню, согнувшись, входила высокая костлявая Фая-молочница. Молча ставила на стол литровую банку с парным молоком.

— Чайку горячего на дорожку? — спрашивала Ксения Максимовна.

— Плесни, плесни, студено на дворе-то, ох студено! — качала головой Фая, обеими руками беря горячую кружку. Она торопилась на базар — занять место получше. За дверью ждали ее санки с бидонами и крынками. Зине долгое время было непонятно, чего ради эта скуповатая и недобрая на вид баба каждый день приносит Гордеевым то молоко, то сметану, ничего не беря взамен?

А вечерами шли другие. Зина только удивлялась, как умудряется Ксения Максимовна помнить их всех?

— В интернате-то была? — отчитывала она вертлявую бабенку с синими следами татуировки на руках, — Не была? Да не прячь глаза-то, вижу ведь! Эх, совести у тебя, Настасья, нету: такой сын растет, а ты что? Все гуляешь?

Или молча выносила и передавала не по-колымски легко одетой женщине теплые детские вещи.

— Только приехали. О морозах наших не подумали. В дороге поиздержались, а зарплата когда еще будет? Пусть носят… — объясняла она Зине. — Мы и сами-то попервоначалу такого бы горя хватили, кабы не добрые люди.

«Да, есть добрые люди, и Ксения Максимовна одна из них. Как мне повезло, что я здесь», — думала Зина и втайне гордилась своей хозяйкой. А Ксения Максимовна уже бежала куда-то унимать расходившегося пьяницу или вела к себе чьих-то детей… Жить без людей она просто не могла, не умела.

К Федору Нилычу Зина относилась иначе. Да он и сам был человеком иного склада. Работал он в городском тресте озеленения.

Каждый год весной и осенью на улицах появлялись машины, перевозившие в город тайгу: молоденькие гибкие лиственницы, шершавую елоху и дерн с кустиками голубики и карликовой березки… Рабочие треста сажали деревья и закрепляли дерн. А потом город и тайга вступали в свое извечное единоборство, и город побеждал: лиственницы и елоха еще выживали, но нежный лесной дерн погибал. Через полгода все начиналось снова. Существовал план озеленения, он упорно выполнялся, хотя в нем явно не хватало какого-то звена, знания здешней земли, терпения. Может быть, сад Федора Нилыча и мог рассказать о том, на какие чудеса способна северная земля, но он был пока лишь делом рук одного энтузиаста.

Вечерами Федор Нилыч сидел в углу возле столика, заваленного пакетами с семенами, шуршал аптечной негнущейся бумагой, делая новые пакеты, или писал письма друзьям-садоводам, во все концы страны. Маленькая лампочка допоздна освещала его отрешенное, задумчивое лицо и чуть дрожащую от усталости руку. Вряд ли он сознавал в такие моменты, где находится, и уж вовсе не думал о том, что будут завтра есть его дети. Дом, семья были полностью на плечах Ксении Максимовны.

В то утро Зина и сама встала до света. Выйдя на кухню, она не только услышала, но и увидела обеих женщин — Ксению Максимовну и Фаю.

Лицо у Фаи жесткое, сухое, с шелушистой от мороза кожей. И глаза как бы заранее нацелены — не упустить своего. А Ксения Максимовна передавая ей кружку, словно погладила ее добрыми лучистыми глазами. И на секунду лицо Фаи оттаяло. Зина поняла, что, вероятно, этой цепкой, горластой бабе как раз и недоставало простой человеческой ласки, бескорыстного участия.

За этим-то она и приходила сюда.

«Сегодня же найду Димку, спрошу, как у него с работой, а насчет денег все расскажу Ксении Максимовне, она поможет», — подумала о своем Зина.

Однако Диму она не нашла.

Сказали, что из общежития, где он жил временно, его выселили, а куда ушел — не знают. Весь день все валилось у Зины из рук. Она умудрилась покрыть стену такой немыслимой зеленью, что Маша только головой покачала:

— Где твои глаза? Завтра переделаешь все. Ведь эту стену корова оближет: подумает — трава…

Потом к ней тихонько подошла Валя:

— Тебе помочь?

— Нет, спасибо, я сама.

Еще не хватало, чтобы такую простую работу за нее делали другие! Что о ней тогда вообще подумают?

Ксению Максимовну Зина застала одну — редкий случай. Та штопала детские колготки — вечная неизбывная работа матерей и бабушек.

По дороге домой Зина почти уже решила зайти и поговорить с Танцюрой, ведь не убьет же он ее? Она уже знала, что жил он ото всех на особицу — замкнуто и нелюдимо. Дом вели у него старуха-мать и дурнушка-сестра, которые, в отличие от других, никогда не навещали Ксению Максимовну. Зарабатывал он хорошо: зимой шоферил, летом ходил мотористом на сейнере. Что уж, кажется, такому человеку какой-то картежный выигрыш? Но только увидела его, стоявшего по привычке возле своих ворот — нога отставлена, но колено мелко, нервно подрагивает, взгляд сонный, мутный, — поняла: никогда и ни за что она не подойдет к этому человеку. Не сможет. И никакого, даже пустячного долга он не простит.

— Вы не знаете, что у Александра Ильича когда-то произошло с Танцюрой? Он что-то говорил, но я так и не поняла, в чем там дело… — спросила Зина, едва сняв пальто. — И что это вообще за человек? — Спрашивая, Зина хотела окончательно убедиться, стоит ли ей связываться с Танцюрой или нет?

Ксения Максимовна помолчала с минуту, словно решая, нужно ли отвечать? Потом сказала:

— Это уже давно было, можно и рассказать. Девушку Танцюра тогда пустил, квартирантку. Верой звали. Вежливая такая была — всем «спасибо» говорила. А собой — ничего особенного. Но знаешь, как оно бывает? Дом один. Поладили как-то… Ну, потом все женщины видят — ходит Вера в положении, а о свадьбе что-то никто не заикается. Да и по ней заметно — нехорошо там у них, плачет она часто… Я попыталась потолковать с ней — молчит. Саша тогда у нас жил. Давайте, говорит, я с ним по-мужски побеседую. Я не велела. Танцюра — из бывших уголовников. Вот я и боялась — не вышло бы хуже. А оно так повернулось, что я и не ожидала! Зима тогда лютущая выдалась, сил нет, и как раз январь на дворе. Жучку мы и то в дом брали на ночь… А тут — стук в окно заполночь. Тихий, еле слышно. Хорошо хоть сплю-то я чутко — открыла, а там Вера! Пальтишко кое-как накинуто, еле на ногах держится — так мне на руки и упала. Середь ночи, бессовестные, выгнали. Ну, тут Саша-то и не удержался, бросился как бешеный, с ним бывает… Побил тогда Танцюру, крепко побил. Но тот не жаловался — знал за «то.

Она замолчала, чуть заметно улыбнувшись.

— А что же Вера?

— Да что? Собрали мы ей денег на дорогу, она и поехала к родителям на «материк». Живет теперь в Армавире, сына растит. Дай-то бог, чтобы не в отца пошел, пропащий это человек…

— Да, с ним бесполезно говорить, — сама не замечая того, вслух произнесла Зина.

— А о чем говорить-то? — сразу встревожилась Ксения Максимовна. — Какое такое дело может быть у тебя к нему?

— Деньги ему Димка проиграл… Танцюра грозился. Димка струсил, исчез куда-то. Что теперь будет? — Зина заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь, не стесняясь слез.

— Успокойся. Никто твоего Димку не убьет.

А Танцюру-то уж я знаю — на словах грозен, но ничего он не сделает, ему деньги главное. Вот сейчас ты успокоишься, и я схожу к одним людям, мне всегда дадут. Говоришь — триста рублей? И Димка твой сыщется — не иголка… Но надо с ним поговорить построже. Непутевый он у тебя…

Ласковые материнские руки гладили Зинины плечи. Заплаканная, но успокоившаяся Зина незаметно задремала возле печки. Ксения Максимовна прикрыла ее своим платком и тихонько пошла из дома — улаживать еще одну людскую беду.

* * *

Дима никак не ожидал, что его так быстро выставят из общежития. Леопольд Казимирович утверждал, что комендант — его друг и Дима может жить у шоферов, сколько захочет. Но комендант куда-то исчез, а вскоре выставили Диму, да еще и милицией пригрозили.

На улицу опустился пасмурный, но бесснежный вечер. Даже светлые окна домов не могли разогнать его неопределенной мглы. Отчужденно скользили мимо человеческие фигуры. Большинство торопилось куда-то. Коротки пути этого города — и не хочешь, да скоро придешь.

Дима брел по сумеречной улице, курил горькие отвратительные сигареты, ежился от внезапных порывов ветра — в этом городе ветер всегда прятался за ближайшим углом. Что с ним происходит, почему он никак не найдет свое место в жизни? Кто в этом виноват? Куда ему идти теперь?

К Зине — стыдно. Она поехала за ним сюда, на край света, А он вот мотается без работы, без жилья, без денег. И теперь еще в долги залез… Нет, надо идти только к Лео, больше некуда. Лео — друг, он столько раз повторял это. Попросить хорошенько — он снова поможет с жильем, а там и на работу устроит.

Мысль эта словно подстегнула его. Он зашагал быстрее. Оправдание нашлось — и сразу стало легко. Казалось: все утрясется само собой, как прежде не раз бывало.

Дима постоял с минуту на знакомом крыльце и шагнул в душный от керогазов коридор. За дверью Леопольда Казимировича не слышалось обычной музыки и звона рюмок. Только гудели, спорили о чем-то два мужских голоса. Один — хозяина, а второй? Может, не стоит заходить, — мелькнула, мысль, но Дима тут же протянул руку к двери и постучал.

Леопольд Казимирович открыл не сразу.

— Ах, это вы, Дима? — чуть нараспев протянул он, словно бы ничуть не удивившись, но и не обрадовавшись его внезапному приходу. — Ну, входите, входите, что ж вы?..

И Дима зашел. Первой он заметил Нину. Она, как всегда, что-то готовила, полускрытая бисерными струями занавески. Улыбнулась заученно и нежно — всем и никому и, кажется, тут же забыла про Димино существование.

В комнате, кроме Нины и Леопольда Казимировича, находился еще один, незнакомый Диме мужчина. Сидел он, развалясь на тахте, с небрежностью второго хозяина. Был он немолод, поношен, лыс и весь светился странной пугающей ласковостью, а глаза так глубоко потонули в набрякших веках, что и не рассмотреть, какое у них выражение.

Он благодушно кивнул Диме, отпил капельку коньяка из почти полной стопки, зажмурился, причмокнул и вдруг в упор, неуловимо быстро глянул Диме в лицо. Это напоминало мгновенный ожог, но когда Дима понял, откуда это ощущение, глаза человека уже исчезли в темных веках. Заметил Дима и то, что Вержбловский был явно не в духе.

Леопольд Казимирович не стал знакомить Диму со своим гостем, а просто усадил за стол и налил коньяка.

— «Одесский». Советую не пренебрегать. Такого здесь не достанешь.

Нина вынырнула из бисерных струй, поставила на стол тарелку с салатом, хлеб и сыр. Диме показалось, что она недавно плакала, но он не успел присмотреться и понять, в чем дело, — девушка исчезла за занавеской.

Он выпил немножко мягкого, действительно очень хорошего коньяка, но ощущение неловкости, как бывало обычно, не исчезло. И еще этот человек… Кто он? Зачем он здесь? Не познакомили. Наверное, надо было обидеться. Но это сразу. Теперь-то поздно…

Леопольд Казимирович тронул Диму за плечо:

— А это даже хорошо, что вы пришли, Дима. Я догадываюсь, что разговор будет о работе. Не так ли? Я и сам давно хотел поговорить с вами по-мужски. Неужели вы хотите остаться простым штукатуром или как там это у вас называется? То есть я, конечно, не против в целом — любая профессия почетна, но… как бы вам сказать? Есть разные виды почета, и этот, мне кажется, как раз без ущерба можно оставить другим. Вы не думаете?

— Я… Да… Впрочем, нет… только Зина.

— Да, кстати, о Зине. Сложившиеся отношения, видимо, тяготят вас, я понимаю. Но ведь в вашей власти порвать с ней.

— А что ж тогда?

— Для мужчины мир велик. Скажите, а вы все еще хотите работать в старательской артели?

— Очень хочу! Но туда же… вы сами говорили, трудно устроиться?

— Все возможно, парень, если захотеть! — вмешался вдруг Димин сосед и надолго зашелся мелким тряским смехом. — Уметь только надо, уметь! Ох, умора мне с вами!

Леопольд Казимирович покосился в его сторону, слегка поморщился и налил себе коньяка.

— Уметь… не уметь… все это потом. Речь идет о главном — готовы ли вы, Дима, к смене жизненного пути? Да, может, ничего и не получится, если… не сумеете. Но если сумеете… вам не придется больше никогда быть бедным родственником на чужом пиру. Вы неплохо справлялись с нашими поручениями, еще немного терпения — и, возможно, нам удастся вас устроить. Но для начала…

«Бедный родственник… вот оно как… да я уж и сам знал… ведь знал». Дима резко повернулся к Вержбловскому и как мог тверже спросил:

— Что я должен делать?

— Ничего ты не будешь делать! Ничего! Хватит и других дураков! — вдруг выкрикнула Нина. Она вынырнула из-за занавески так стремительно, что бисерные струи взвились и хлестнули по стене.

— Что ты знаешь о них?! Думаешь, если у него, — она кивнула на Вержбловского, — всегда деньги есть, так это деньги чистые?! Да ты даже не понимаешь, к кому попал, дурак несчастный! Это волки, золотишники, спекулянты! Они-то выкрутятся, таковские, а ты срок получишь, ясно? Да они…

— Молчи, сволочь! Дешевка! Ну!

Дима никогда не видел таким Вержбловского. Словно бы сквозь привычное лицо обаятельного интеллигента проглянуло второе — костлявое белоглазое, лицо убийцы. От жестокого прямого удара наотмашь Нина отлетела к двери. И тут, не соображая, что делает, Дима схватил коньячную бутылку и со всей силы ударил Вержбловского по затылку. Тот зашатался, осел на пол. Боковым спасительным зрением Дима увидел того, второго у себя за спиной, но уже успел отскочить к двери, которая оказалась открытой. Он не сразу понял, что ее открыла Нина и что она даже успела накинуть на себя пальто, а его вещи держала наготове.

— Бежим скорее… — Она схватила его за руку. Они оба опрометью выскочили на крыльцо, перебежали двор, но в тени арки Нина остановилась.

Она нагнулась, набрала горсть снега, и он только сейчас увидел, что ее лицо в крови.

— Больно? Очень больно? — растерянно спрашивал Дима.

— Да что там… пройдет… — сказала она со спокойной горечью. — Это мы еще легко отделались. Он ведь зверь, Левушка-то. Мне не раз доставалось.

— А ты? Терпела? Почему? Не понимаю…

— Почему… почему… Дура потому что была, вот и терпела. Поманил меня красивой жизнью, это он умеет, а я поверила. Дура! — Она сердито топнула ногой, словно споря с кем-то.

— Ладно. Все прошло. А вот ты и дорогу туда забудь! Слышишь?!

Они вышли все на ту же, безвременно сумеречную улицу. Редкие прохожие не обращали на них внимания. Нина шла, опустив голову, прикрыв лицо варежкой. Дима брел рядом, чувствуя, как голову постепенно наполняет звенящая пустота.

Он проводил ее до темного подъезда и даже не обиделся, что Нина ушла, не простившись. Да, бывали в его жизни черные минуты, но сейчас им овладела непроглядная чернота. Привычного легкого выхода из положения на этот раз не предвиделось. Никогда он не думал, что ему придется, хотя бы и защищаясь, ударить человека. Это было страшно. И никогда еще не доводилось ему оставаться в чужом ночном городе без крова над головой. Куда ему деться? К Зине? Нет, не сейчас. Он бесцельно брел и брел, не зная куда…

— Смотри, а это ведь тот парень, которого из нашей общаги сегодня выставили. Говорят, нигде работать не хочет, а приехал из Москвы… Эй, подожди-ка!

Дима обернулся. Перед ним стояли двое дружинников. Один — точно, шофер из бывшего Диминого общежития, а второй — конопатый рукастый верзила — уставился на него во все глаза.

— Что ты бродишь взад-вперед? Потерял чего? — спросил шофер. Дима уже готов был послать его куда подальше и сбежать, но второй цепко взял его за плечо.

— Э, парень, да ты не в себе! Петро, посмотри-ка на него! Не иначе с ним беда стряслась. Идем-ка со мной, лучше будет… А ты походи пока один, — обратился он к напарнику.

Дима покорно поплелся рядом с дружинником: собственно, ему было безразлично, куда и зачем идти.

— Что ж, давай знакомиться. Меня зовут Виктором. А тебя? — Парень уже не держал Диму за плечо, а шел рядом. Назвал себя просто и дружески. Дима невольно ответил так же.

— Значит, Дмитрий… И ты действительно москвич?

— Был когда-то.

Потом они долго шли молча. И то, что Виктор молчал, не лез больше с расспросами, вдруг заставило Диму заговорить. А начав, он говорил, говорил… Виктор слушал его внимательно, не перебивая. Потом сказал:

— Тут посложнее дело-то получается, чем я думал. Пойдем-ка к бате моему, это самое лучшее.

Шли они тихими многоснежными переулками к одинокой группе домов, высоко забравшихся по склону сопки. Там намечался новый жилой массив, но пока стояли только три больших дома, доступных всем ветрам. Вокруг домов топорщился из-под неглубокого снега стланик, лежали дикие валуны. Люди ворвались здесь в необжитую тайгу, пренебрегая законом первопоселенцев, испокон века славших пашни впереди домов. Город мог себе это разрешить.

— Ты с батей моим не таись, батя у меня — сила! — уже возле дома сказал Виктор.

Дима кивнул. Он вспомнил о своих родителях. «Напишу отцу, пусть вышлет на дорогу, — как всегда, подкралась спасительная мысль, — теперь уж все равно. Надо скорее отсюда убираться».

Виктор позвонил у двери.

— Тебя где это носит, полуночник?! — грохотнул из-за двери оглушительный, но совсем не злой голос.

Дверь открылась. Оба они с Виктором были парни рослые, но рядом с таким дядей почти всякий невольно чувствовал себя цыпленком: уж очень высок и плечист был Викторов отец. «И усы, как у Буденного», — подумал Дима.

— Э… да ты не один… Ну, проходите, проходите, гости незваные, так уж и быть — чайком побалую.

— Ты не удивляйся, — тихо сказал Виктор, — это он всегда так шумит, но он по-доброму…

— Да я вижу… — так же тихо ответил Дима, снимая пальто, — а как его зовут?

— Степан Дмитриевич.

— Ну, где вы там застряли? Идите уж в кухню, малые-то спят давно, — опять прогрохотал Степан Дмитриевич.

В тесной кухоньке половину окна занимал хитроумный ящик с дырочками, из которого поднимались светло-зеленые, как салат, лопухи огуречных листьев.

— Гидропоника, — с гордостью сообщил Степан Дмитриевич. — Круглый год огурцы растут, и никакой земли не надо. — И только после этого покосился на гостя: — Хорош!.. Откуда к нам прибыл?

— Из Москвы, — невольно улыбнулся Дима.

— Так… Из матушки-столицы, значит. А кем работаешь?

Дима замялся. Выручил Виктор.

— Не успел он еще устроиться. Приехал сюда сам, не по оргнабору, и малость не повезло — не тех людей встретил.

— Вон что… А родные-то у тебя есть, нет?

— Есть. Только я с ними давно не живу вместе. Решил жить самостоятельно.

— Понятно. Что же всухомятку речь держать… Давайте чаевничать, так-то лучше будет.

Дима присел возле кухонного неудобного стола, на котором Степан Дмитриевич с мужской небрежной торопливостью собрал чай и кое-какую еду. Взял в руки кружку с обжигающим, дочерна заваренным чаем. Ему понравилось здесь. Кухня хоть и невелика, но все в ней обжитое, прочное. И Степан Дмитриевич, грубовато-шумный, но добрый, открытый, чем-то напоминающий отца.

Ночь светила в окно далекими городскими огнями. Тикали на стене старинные часы-ходики с гирей, похожей на еловую шишку. Виктор помалкивал, не перебивал Диму, а Дима чувствовал, что перед этим пожилым, много повидавшим человеком оба они одинаковые щенята. Но чувство это не было обидным.

Степан Дмитриевич долил чайник и вновь поставил его на плитку. Потом спросил:

— Значит, за длинным рублем погнался. А в Москве ты как в маляры попал? Поди, посоветовали: халтурить маляром можно, не работа — живая копейка в кармане?

— Ну… не совсем так. Я рисовать могу немножко, мне альфрейные работы давались легко.

— Почему же в старатели решил податься? За альфрейную работу платят везде хорошо. И здесь тоже мастера нужны. Эх вы, искатели! Драли вас мало!

Лицо и голос Степана Дмитриевича неуловимо посуровели, Диме даже стало не по себе.

— Вон и Виктор мой… С одной стороны, большое доверие парню оказали — секретарь комитета комсомола. Вся молодежь в управлении у него под началом. Могу я гордиться сыном? Могу. А с другой — шел человек в мастера, а теперь, видите ли, освобожденный секретарь. Это от чего же его освободили, от работы?

— Ну уж ты, батя, скажешь! — улыбнулся Виктор. — Да какой от меня в бригадах был бы толк, если бы я свое ремесло забросил? Только словом много ли поможешь?.. Нет, я своего дела не забываю, да и не век в секретарях ходить, а специальность у меня на всю жизнь.

— Хорошо, коли так, — смилостивился Степан Дмитриевич, — Нам, Самохваловым, отроду языком стараться ни к чему — руки есть, руками и старайся! Чтобы твоя работа людям была видна. У Виктора и деды, и прадеды белокаменщики, поди-ка, и Москву они строили. Так что помни об этом. И цени.

— Я помню. Сколько бесед за последнее время провел о рабочих традициях, сколько рассказывал о лучших мастерах страны! Но это еще и самому человеку понять нужно. Для себя. Не ради галочки в отчете, — Виктор покосился на Диму.

— Вот именно самому. Человек все сам должен! — Степан Дмитриевич как гвоздь вбил на этом слове и разом словно вожжи отпустил — заулыбался по-домашнему, дружески посмотрел на Диму:.

— Надоел я тебе? Думаешь, поди, старик качает права, а что толку? Ты вон хорошее дело решил бросить — и хоть бы что. Потому что легко досталось — вот еще в чем твоя беда.

Степан Дмитриевич вкусно отхлебнул чай и продолжал, ни к кому вроде бы не обращаясь особенно:

— А меня учил мой дед. Отец тогда на гражданской воевал. Учил трудно. Руки у меня, вишь, были не слабые, да вроде как не с той стороны приделаны — все в них ломалось. Ну и попадало за это крепко. Чуть что не так — оплеуха. Но ведь что я понимал? Хоть через битье, а мне эту науку одолеть нужно. Ведь это же позор будет, деды-прадеды в гробах перевернутся, если отступлюсь. И одолел. Стал мастером не хуже деда. И почет пришел и уважение. В нашем-то городе кто первый каменный дом строил? Моя бригада. Сейчас школу новую кто строит? Опять же — мы. И Дворец спорта — мы. И все, что ни есть в городе лучшего, — все мы, каменщики. Потому как из блоков этих дома получаются, а красоты в них нет. Красоту в камне увидеть нужно. Что бы там еще ни придумали ученые, а главные здания — дворцы, театры — все равно из камня строить будут.

Степан Дмитриевич увлекся и совсем забыл о времени. Он говорил убежденно, все более увлекаясь, описывал каждое выстроенное им здание, и можно было только дивиться памяти старого мастера.

А Дима слушал и не спускал глаз со Степана Дмитриевича. Смотрел и думал. Вот так бы найти свое дело, как этот старик! И никакой Лео не поднял бы его на смех: «Велико счастье — быть каменщиком!» Не посмел бы…

И вдруг пришло неожиданное решение:

— Возьмите меня к себе, Степан Дмитриевич, очень прошу!

Степан Дмитриевич приподнял мохнатые брови.

— Так сразу и взять? Быстрый ты, однако… Возьму, а ты сбежишь через месяц-другой удачи искать, где полегче…

— Не сбегу! Честное слово. Я умею работать, вот увидите. Мне бы только в вашу бригаду, с вами…

— Вот оно как? Клюнул, значит, жареный-то петух? Бывает. Так вот давай сразу договоримся. Хочешь быть с нами — заслужи это.

Пойдешь чернорабочим сначала — пусть ребята на тебя посмотрят, какой ты есть. Да рук-то не жалей и ни от чего не отлынивай. Не молочные реки тебе обещаю, это понятно, но ведь для тебя, парень, иного пути в люди нет: и так уж чуть по кривой дорожке не пошел. А выдержишь… тогда и поговорим. Может, к своему делу вернешься, а может, еще и возьму тебя в ученики. Но уж если что, учить буду истинно, как самого дед учил. Согласен?

— Согласен, — кивнул Дима.

— И даже на оплеухи, — весело вставил Виктор. Старик продолжал:

— В общежитие устроим. А сегодня здесь переночуешь. Теперь спать. Утро вечера мудренее.