Прошел год с тех пор, как Том Кросс развелся с женой и лишился своей компании, которая занималась заготовкой леса. Теперь он работал охранником в исправительном центре Норт-Форка и жил в мотеле на южной окраине города, платя сорок долларов в неделю при условии, что по мере надобности будет помогать по хозяйству. Когда-то мотель назывался «Ночлег и завтрак», но теперь был переименован в «Приют усталого путника». «Приют» принадлежал супругам-пенджабцам и представлял собой ряд домиков у шоссе. Пенджабцы подготавливали для Тома список поручений, и он ходил из домика в домик, чинил водопровод и чистил канализацию, извлекая из сливных отверстий комья волос и нечистот. Утром в субботу он работал на улице под дождем, разбирая аппарат для изготовления льда, когда рядом остановилась машина. Сидящий за рулем мужчина протянул ему карту и спросил, как проехать в туристский городок Норт-Форка.

— Вам что-нибудь известно? — спросил мужчина.

— О чем? — удивился Том.

— Говорят, здесь появилась Пресвятая Дева.

— Дев здесь давно не осталось, — сказал Том.

— Может, это и неплохо, — откликнулся мужчина. — Но я говорю про Деву Марию. Про Матерь Божию.

— Впервые слышу, — сказал Том. — Что вы имеете в виду? Что значит «появилась»?

— Вы слышали про Лурд? Город Лурд во Франции? Там Богородица сошла на землю и предстала перед людьми. Говорят, здесь происходит то же самое.

Аппарату для льда требовался новый компрессор. Том направился в офис, чтобы обсудить это с пенджабцами. В офисе мотеля пахло карри и помадой. Дети пенджабцев, мальчик и девочка, смотрели на него глубокими, печальными глазами. Хозяин был худ и носил хлопковые рубашки и сандалии, что делало его похожим на статиста из фильма про Раджива Ганди. В тусклом люминесцентном свете в его расчесанных волосах виднелись чешуйки перхоти. Его жена была тихой и некрасивой, несмотря на великолепную кожу и прекрасные волосы и зубы. Том подумал, что имя мужа, Пин, возможно, на самом деле следует произносить иначе. Пиин? Пен? А может быть, Пем? Жену вроде бы звали Джабари, — Том слышал, что так обращался к ней муж.

— Фасованный лед — сообщил Том, — можно купить в магазинчике у дороги. Далеко не во всех американских мотелях постояльцам подают бесплатный лед. Кое-где да, а кое-где нет. В отличие от мыла или полотенец без него вполне можно обойтись. Выбирая, где остановиться, никто не думает про лед.

Пока он растолковывал хозяевам эти тонкости американского быта, в офис вошла пара путешественников, мужчина и женщина. Под дождем остался белый «линкольн-континентал».

— Настоящий ливень, — заметил мужчина.

— Им это прекрасно известно, — сказала женщина. — Они в состоянии выглянуть в окно.

— Прости, — сказал мужчина, — что я констатирую очевидное.

— Хорошо, ты прощен, — смилостивилась женщина.

Пин проворно зарегистрировал их. Изящными пальцами с длинными ногтями он взял кредитку.

— У нас можно жить с собакой, — сказал он, — но за это мы берем дополнительную плату, десять долларов. — Он произнес это вежливо и сухо и пояснил: — Покрывала, на них остается шерсть, и потом мне очень трудно их чистить, поэтому следите, чтобы собака сидела на ковре и не забиралась на кровать.

— У нас нет собаки, — сказал мужчина. — То есть у нас есть собака, но она осталась дома.

— Что вы знаете про видения? — спросила женщина. — Вы что-нибудь об этом слышали?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Пин.

— Неподалеку какая-то девушка видела в лесу Деву Марию.

— Они индусы, — сказал мужчина. — Вы индусы? — спросил он, обращаясь к Пину.

Новые постояльцы подъезжали весь вечер. Впервые за то недолгое время, которое прожил здесь Том, пенджабцы включили щит с сияющей алым светом надписью «Свободных мест нет». Том стоял под навесом и курил, наблюдая, как люди выгружают из машин свои вещи. Оказалось, что пара на «линкольне» все же привезла с собой собаку. Рядом с «линкольном» стояла машина с двумя наклейками сзади: «Мой босс — еврейский плотник», и «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё». Прицеп, что стоял на другом конце стоянки, украшали крест и надпись: «Крупнейшая сеть передвижных католических магазинов».

В офис вошел мужчина с зонтиком и возмущенно изложил свои претензии. Тому пришлось чинить протекающий унитазный бачок, а Пину и Джабари мыть ковер, от которого пахло кошачьей мочой. Том невольно обратил внимание, что волосы Джабари заплетены в толстую, блестящую косу. Он украдкой наблюдал за ее работой; тонкие, ровные руки Джабари двигались легко и проворно. На ее лице были заметны крохотные морщинки. «Наверное, из-за жизни в чужой стране», — подумал он. Джабари и ее муж были тихими, жалкими маленькими людьми. Тому казалось, что они целый день ходят в ночной одежде: оба носили широченные спортивные шаровары. Работая, они не обращали на него внимания и переговаривались между собой на родном языке, сладкозвучном и странном. Тому нравилось слушать их речь, и он наслаждался их приглушенным щебетом, делая вид, что изучает поплавковый затвор. Ему нравилось, что он не участвует в этом разговоре. Рядом были два человека, небольшое одинокое созвездие, занесенное в чужую страну с другого края света. Присутствие этих людей, их темная кожа, запах карри напоминали ему о необъятности мира. Планета была больше Норт-Форка — в этой мысли было что-то успокаивающее. И его собственные проблемы, как бы серьезны они ни были, не существовали в Индии.

Когда Том отрегулировал затвор, Джабари надела резиновые перчатки и хирургическую маску, чтобы вымыть унитаз. «Ей дурно от запаха экскрементов американцев, поедающих говядину, — подумал Том. — Мы ей отвратительны, хотя она в этом ни за что не признается. Ей есть чего бояться. В первую очередь расистов, которые не выносят цветных. Впрочем, и она, и Пин отлично научились делать вид что ничего не замечают. Понимают ли они, как сильно их ненавидят? Скорее всего да, но стараются не обращать на это внимания, как евреи в гитлеровской Германии, как страусы в детских книжках или биржевые маклеры».

— Скажите, что это — явление Девы Марии? — проглатывая гласные, спросил Пин. — У нас появилось столько клиентов.

— Трудно объяснить. Я пока сам не понял. Что-то вроде религиозного собрания, полагаю. Или паломничества в Индию. Так же, как люди отправляются к Гангу. Вы ведь совершаете омовение в Ганге?

— В Индии мы приходим к Гангу каждый год, чтобы очиститься. Теперь туалет не шумит.

— Этот тип явно обожает жаловаться.

— Хорошо, теперь туалет в порядке.

Том пошел к себе в домик. Он снял ботинки и запер дверь. Пенджабцы разрешили ему поставить замок: он не хотел, чтобы у него стянули удочки, болотные сапоги, бинокль, ножи, револьвер сорок четвертого калибра, ружье, винтовки или коробки со снастями и инструментом. Том лежал, окруженный своими сокровищами, и смотрел футбол. В комнате пахло плесенью, но он замечал это, лишь когда входил в дом, включал отопление или открывал окно. Телефона в домике не было. Его смена в тюрьме начиналась в полночь и заканчивалась в восемь, и, когда был выходной, в три часа ночи сна у него не было ни в одном глазу. От нечего делать он вообразил себя начальником охраны, которому поступила жалоба на шум. Вот он входит в комнату, полную молодых парней — бригада, нанятая подрядчиком. Им не нравится Том, не нравится, как он стоит в дверном проеме, угрожающе расправив широкие плечи, и смотрит на них мутными, алчущими крови глазами. Они безуспешно пытаются сделать вид, будто им плевать, что он скажет. Том представил, что могло бы быть дальше: «Уже поздно, а у нас живут рыбаки, которые встают с рассветом, вы мешаете им отдыхать. Так что давайте без глупостей, убавьте звук, не надо меня злить». Уязвленная мужская гордость заставляет постояльцев огрызаться. Кое-кто уже готов спустить дело на тормозах: «Входи». Он знал, что услышит это. Кто-то делает музыку потише. «Хочешь пива, приятель?» «Не откажусь», — говорит он и, открыв банку, уходит победителем.

Почему бы и нет? Бесплатное пиво — тоже неплохо, считал Том, с тех пор как его лесозаготовительная компания прекратила свое существование. Два лесопогрузчика и бульдозер ушли за одну десятую тех денег, которые он когда-то за них заплатил, и за долги банк забрал его дом. Проблему с домом Том пока не решил, там до сих пор жила Элинор с детьми и сидел в своем кресле перед телевизором Томми. Тот предприниматель, что купил за бесценок его машины, неплохо нагрел руки, а все потому, что его бухгалтерские книги были в полном порядке, не то что у Тома. Том злился, вспоминая, как быстро на добычу слетелись стервятники. У него остался лишь контракт со Стинсоном, который истекал месяца через четыре, — возможно, его удастся продать, пусть хотя бы и с убытком, — да еще пилы и гидравлические подъемники, которые ничего не стоили. И небольшая заначка — около пяти тысяч баксов.

Кроме того, ему угрожал развод. Впрочем, на это ему было наплевать. Размышлять об этом в его положении было чистой воды самоистязанием. Том потянулся в постели, сменил позу и мрачно вспомнил о счетах за лечение Томми — там стояли такие непостижимые цифры, что страховая компания могла с равным успехом пользоваться клинописью или иероглифами. В бухгалтерских книгах Тома царила полнейшая неразбериха, самый настоящий бурелом, черт ногу сломит, и он понятия не имел, как в них разобраться. Раньше он решал все проблемы по-своему; главное, считал он, начать день не позднее четырех утра. Он занимался канатной трелевкой, его одежда пахла древесиной и дизельным топливом, а под ногтями всегда был траур. Он управлял лесопогрузчиком, сам сортировал дерево и заключал контракты на валку леса. В лучшие времена на него работало двенадцать человек; потом Том пошел дальше и обзавелся экскаваторным погрузчиком. Конец всему этому положила пятнистая сова, и машины пошли с молотка. На оставшиеся сбережения он пытался нанять работников, используя вместо офиса собственный грузовик, но желающих найти работу становилось все меньше, а скупщиков все больше. Кто-то неминуемо должен был разориться. Это случилось с Томом, а заодно и с половиной города. Лесорубы винили во всем пятнистую сову, закон о заповедных реках, «Сьерра-клаб» и прочих защитников окружающей среды, не забывая о длинноклювом пыжике и жителях Сиэтла. Том кипел от негодования. Он стал больше пить, находя себе собутыльников. Потом он устроился валить лес по найму. У него появилось свободное время, чтобы общаться с теми, кто, подобно ему, был недоволен происходящим. Люди выдвинули его в лидеры движения, полагая, что он умнее других, и в конце концов он и еще пять бывших владельцев лесозаготовительных компаний оказались в окружном совете. Но с ними обошлись как с индейцами, которые пытаются договориться с большим белым вождем. Резервацию сохранили, но она становилась все меньше. Том чувствовал себя униженным и беспомощным. Именно тогда, помогая отцу валить лес, сломал шею Том-младший.

Том заснул, а когда проснулся, у него болели голова и спина. Было уже десять, и он огорчился своей оторванности от жизни. За годы работы в лесу он утратил легкость движений, его сухожилия и связки больше не были гибкими и послушными, он чувствовал, что окостеневает, — казалось, еще немного, и он развалится на части. Может быть, он стареет или слишком много работает? Сам он считал, что перенапрягаться вредно, труд изнашивает тело, сердце рассчитано на ограниченное число ударов, а суставы — на ограниченное количество движений, — ведь любая машина постепенно разрушается и приходит в негодность. В городе было полно калек и увечных — ветеранов войн за древесину, с ноющей поясницей, негнущейся спиной, больными ногами и онемевшими пальцами. Приходя в «МаркетТайм», они брали упаковку пива из шести банок, буханку хлеба, большую бутылку соуса чили, пакетик конфет M&M's и газету. Том наблюдал за ними со страхом и отвращением, вспоминая, как его отец перед смертью не мог самостоятельно повернуться в постели и принять позу, в которой он мог бы уснуть. Он усаживался на унитаз, чтобы помочиться, и умолял сделать ему укол кортизона. Том помнил, как отец с горькой усмешкой сетовал: «Не жизнь, а беда, не могу ни отлить, ни нагнуться, последняя радость — хорошо посрать. Пора выбрасывать меня на свалку, больше я ни на что не гожусь, рухлядь, да и только. Знаешь, Том, что бы я ни съел, у меня пучит живот, я только и делаю, что выпускаю газы. Мама дает мне таблетки, но от них мне еще хуже. Со мной и в машине-то теперь нельзя ехать, не открыв окно».

Том жалел, что у него нет словаря. Словарь был нужен ему, чтобы прочитать книгу о параличе, которую Том пытался одолеть, нацепив на нос очки для чтения, — он купил их за девять долларов с крутящейся выставочной стойки. Продираясь сквозь непонятные научные рассуждения, он уловил основную мысль: если спинной мозг поврежден, вылечить его нельзя, это было ясно и без словаря, хватило девять долларов, истраченных на очки. Он знал, в чем вопрос, но не знал ответа. Может ли человек чувствовать себя более беспомощным? Все равно что стоять, привязанным к столбу, с кляпом во рту, и смотреть, как твоего ребенка пронзают кинжалом. Или видеть с вершины горы в подзорную трубу, как твой сын тонет в озере. Правда, если бы его убили или он утонул, это означало бы конец мучений. Чтобы переодеть Томми трусы, нужно перекатывать его по кровати, как рыбу или новорожденного младенца. Каждый вечер его приходится связывать по рукам и ногам, точно птицу перед жаркой, иначе всю ночь он будет судорожно выгибаться, сворачиваясь, как личинка. Его нужно брить и чистить ему зубы. Подмывать ему задницу, извлекать серу из ушей, следить за его промежностью. И при этом слушать его механическое дыхание — нескончаемое шипение и скрип вентиляционного аппарата — и опорожнять смердящий мочеприемник. Короче говоря, ты должен посвятить ему всего себя, пока твоя собственная жизнь не будет полностью уничтожена.

Но жизнь Тома уже была уничтожена. Том уже умер. Именно поэтому каждую субботу он ходил на мессу и смотрел на затылок своей жены, надеясь, что его дочь почувствует его взгляд и кивнет или улыбнется в ответ. Но с какой стати ей улыбаться? Светлые дни были позади. Она стала подростком, и недавно ее временно отстранили от занятий в школе за то, что она курила травку с другой девочкой, постарше, после чего на парковке они наткнулись на дежурного учителя, который почуял запах марихуаны, едва подруги вышли из машины. Коллин отнеслась к случившемуся с полным безразличием и провела эти дни перед компьютером с наушниками на голове, щелкая пузырями из жевательной резинки. Ее лицо изменилось, на него легла тень истины, которую жизнь обычно приберегает для людей постарше, тех, кто ближе к смерти: даже если Бог существует, Он не испытывает ни любви, ни жалости и не ощущает человеческих страданий. Понять Его так трудно, что скорей всего Его просто нет или же Он текуч, как вода. Том разделял мнение своей дочери, но старался не задумываться о подобных вещах. Сидя у себя в домике в мотеле, он пытался отключить свой мозг. Однако не думать было почти так же трудно, как думать, а может, и еще труднее. Мысли закрадывались в голову одна за другой. Мозг не желал отдыхать. Некогда дремавший, теперь он готов был размышлять беспрерывно. Том умыл лицо, зашнуровал ботинки, вышел на улицу и закурил. Он давно не был в «Большом трюме» и решил, что пришла пора заглянуть туда.

В эту ночь все домики были заняты. Почти во всех окнах горел свет. Дождь хлестал с такой яростью, точно Бог вспорол небеса, вместе с водой изливая свой гнев. Как будто хотел подчинить себе захлебнувшуюся дождем землю. За шумом дождя не было слышно даже машин на шоссе.

Проезжая мимо офиса мотеля, Том заглянул в окно, надеясь мельком увидеть Джабари. Внезапно он ощутил острое желание просто увидеть женщину. Но внутри сидел Пин и смотрел телевизор, положив подбородок на стойку регистрации и перебирая свои жирные волосы хрупкими пальцами цвета карамели. При виде этих пальцев Тому стало не по себе — словно в них таилась опасность. Он почувствовал себя слабым и уязвимым. «Все это слишком грустно, — подумал он и поехал дальше. — Хотя это всего лишь жизнь».

В «Большом трюме» было людно, но оживления не ощущалось. Хотя население городка обнищало, питейные заведения Норт-Форка по-прежнему процветали. «Бродяга», «Большой трюм», «Эйч-Кей» и «Ти-Джей» были битком набиты алкоголиками. Жизнь почти каждого из завсегдатаев осложняли долги, опрометчивые решения и общая неразбериха. Кто-то всего за неделю лишился половины зубов, пары пальцев, жены и грузовика. Другой подстрелил в поле лошадь, угодил в яму на чужой машине и спьяну проспал полночи в папоротнике с разбитым носом. По меркам американского среднего класса — людей, что спят в свежих пижамах и наблюдают за состоянием своих ценных бумаг через Интернет, — такой подход к жизни просто не укладывался в голове, однако здесь он цвел пышным цветом. Как понять поведение двух безработных лесорубов, которые на рассвете взломали двери пивнушки «Эйч-Кей» и сидели у стойки, попивая виски «Джек Дэниелс», пока за ними не приехал шериф? Едва ли можно считать убедительным объяснение: «Нам было негде переночевать». Что сказать о лесорубе, который, услышав в «Бродяге», что веселящий газ усиливает половое влечение, проник в зубоврачебный кабинет, развалился в кресле, спустив брюки, открыл клапан, надел на лицо маску, довел себя до оргазма и умер? Или о парне, который был освобожден условно и в знак протеста против судебного запрета на посещение баров ночью пробрался в чужой фургон, соединил провода, запустил двигатель и на первой скорости въехал в «Ти-Джей» через заднюю стену? Найти разумное объяснение подобным поступкам невозможно. Все это была одна нескончаемая история, что-то вроде дешевой мыльной оперы. Город был одной большой семьей, которую объединяли самые темные связи. В Норт-Форке любили истории про убытки и поражения, случаи бессмысленного и дикого поведения, напрасной и безрассудной бравады, заставляющие качать головой. Жители городка были убеждены: спокойная, упорядоченная жизнь противоестественна, без трудностей и неприятностей жить нельзя. В случившемся виноваты «Сьерра-клаб», Американский союз борьбы за гражданские свободы и Джейн Фонда. На бамперах машин можно было частенько увидеть наклейку «Мой президент — Эдди Мерфи». Нередко встречалась и другая — «Убивай дельфинов». Никто не знал, почему дела обстоят так, а не иначе, не винить же во всем дождь, ведь дождь не только приносит неприятности, но и обладает очистительной силой. Зловещий, мрачный лес тоже не виноват. «Лес похож на темный колодец», — написал один исследователь. «Он давит на мои чувства», — вторил ему публицист, живший в девятнадцатом веке. И тот и другой пришли в лес со своими несчастьями. Есть множество мест, которые вызывают раздражение. Но если у вас гадко на душе, лес тут ни при чем. Может быть, жителям города просто не хватало солнечного света, что, как известно, вызывает депрессию?

В «Большом трюме» Том Кросс сел в стороне и стал смотреть футбольный матч. Был субботний вечер, дождь лил так сильно, что окна «Большого трюма» помутнели от воды и было слышно, как ливень, грохочущий снаружи, выбивает неровную, глухую дробь. Безработные лесорубы сидели за столиками поодиночке или небольшими компаниями, пили пиво и сдержанно поругивались в сторону телевизора. Музыки не было. Тот, кто напивался по-настоящему, в такой обстановке просто мрачнел еще сильнее. Комментируя футбольный матч, кто-то воскликнул: «Лучше бы они наняли побольше черномазых, как делают все приличные команды!» — и за этим замечанием последовала бессвязная беседа о футболе: «Третий номер меня просто бесит. Ему дают пас, а он? Вот растяпа!» — «„Морским ястребам“ нужно вернуть Боза. Где этот Боз, когда он нужен? Он вообразил, что его ждут не дождутся в Голливуде? Решил броситься в ноги Бо Джексону? Раскатал губу, что станет вторым Шварценеггером? Если бы здесь был сейчас этот черномазый, „Ястребы“ могли бы играть на суперкубок. Говорят же, черномазые не проигрывают».

Компания немолодых женщин за стойкой приглушенно переговаривалась. Они устроили для себя что-то вроде тотализатора, причем делали ставки не только на счет в конце каждой четверти, но заключали пари и на счет, который объявлялся каждые две минуты. Барменша не отходила от них — болтовня старух успокаивала ее, — по необходимости предпринимая краткие вылазки, чтобы обслужить клиентов за столиками. Она стояла рядом с кассой и жадно курила.

— Так что там насчет девчонки, которая видела Деву Марию? — спросила одна из старух. — Или ей показалось, что она ее видела, не знаю, что там было на самом деле.

— Я слышала, она видела дух маленькой девочки. Той, что потерялась, помните.

— Дочку того типа, что убирает школу?

— Джима Бриггса. Да, я про него.

— Я слышала, что Деву Марию она тоже видела. Его зовут Джим Бриджес. Бриджес.

— Насколько мне известно, она видела обеих. Мне рассказала об этом женщина, которая ходила в лес вместе с ней.

— И кто же это?

— Пэт Менденкэмп.

— И она потащилась в лес вместе с ней? Нет, такие развлечения не по мне.

— Туда ходило несколько человек.

— Что ж, это их дело. Я не хочу, чтобы меня похитили инопланетяне.

— Думаешь, все дело в этом?

— Кто знает? Вполне возможно. С этого все и начинается. Люди считают, что происходит одно, а на деле оказывается, что это совсем другое. Мало ли болванов попалось на такую удочку, а потом оказалось на космическом корабле.

— Может быть, это дьявол, — сказала барменша. — Делает свое черное дело.

В миллионный раз за время работы в баре она зорко оглядела столики. Не нужно ли что-нибудь? Не перебрал ли кто? Она вышла из-за стойки собрать пустые стаканы. Она вспомнила дьявола, не имея в виду ничего определенного, — все знали, что в мире существует зло, а значит, должен существовать и его источник.

— Эй, — сказала она мужчинам, которые бились об заклад, наблюдая за футбольным матчем. — Вы слышали про девушку из туристского городка, которая видела Деву Марию?

— Кровавую Мэри, — отозвался один из них. — Она видела кровавую Мэри.

— Ни хрена она не видела.

— Может быть, ее нужно сделать тренером «Ястребов»?

— Принести вам еще пива?

— Я бы предпочел «кровавую Мэри».

— Здесь ее не подают. Кому что принести?

— Тащи пиво, Тэмми.

— А тебе?

— Тоже пиво. Но смотри, полкружки пены мне не нужно.

— Я же сказал, пусть ее сделают тренером «Ястребов». Или дадут ей еще грибов, от которых начинаются глюки. Или — придумал — пусть ее сожгут на костре.

Тэмми вернулась в свое прибежище рядом со старухами и принялась наполнять кружки. Еще немного, и она сама станет старухой, и все же, несмотря на это, она каждый вечер натягивала на свои оплывшие бедра джинсы. Сегодня в баре были два парня, с которыми когда-то она по пьянке имела глупость переспать, хотя ни в том, ни в другом не было ничего хорошего. Одним из них был Вон Мэйнард — с тех пор он успел потерять глаз из-за щепки, она вылетела ему в лицо из-под ленточной пилы, — другим Том Кросс.

— Что ж, пока они на рожон не лезут, — произнесла она в пространство. — Надо только присматривать за ними, и все будет в порядке.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что это был дьявол?

— Когда в лесу что-то мерещится, не исключено, что это проделки сатаны. Я имею в виду силы зла.

В одной руке Тэмми держала три кружки, а в другой — полный стакан. Спутниковая тарелка на крыше начала барахлить. Иногда во время дождя сигнал прерывался, телевизионная компания называла это дождевой тенью. А разве телевизионный сигнал не чудо? Как это происходит? Разве это можно понять? Если из Техаса по воздуху можно передать футбольный матч, существование сатаны тоже вполне вероятно. Так или иначе, изображение на экране выглядело неважно. Оставалось надеяться, что со временем оно улучшится.

Том Кросс медленно потягивал пиво, и в конце концов его кружка опустела.

— Всё в порядке? — спросила Тэмми.

— Еще.

— Почему ты всегда отвечаешь мне одним словом?

— Не могла бы ты принести мне еще пива, Тэмми?

— Полное предложение.

— Да.

Том действовал ей на нервы. В глубине души ей хотелось переспать с ним еще раз, теперь, когда на него свалилось несчастье. Может быть, беда сделала его нежнее. Не таким холодным и молчаливым. И когда все будет позади, они смогут поговорить по душам, — ей давно хотелось поговорить о своей жизни с мужчиной. Тэмми представила, как они лежат в постели, курят и разговаривают о наболевшем — ведь у нее тоже есть свои раны, хотя, конечно, ее боль не сравнить с трагедией Тома. Такая трагедия способна уничтожить человека, и, возможно, в беде он стал иным, тем, кому можно открыться.

«Хотя скорей всего, — подумала она, — теперь он стал еще хуже». Во всяком случае, так ей показалось. Путаться с Томом, надеясь на минуту нежности, означало искать неприятностей на свою голову. Тэмми знала: близость с мужчиной всегда оказывается не такой, какой ты ее себе представляешь. «Нет, — решила она, — Том мне не нужен. От любопытства кошка сдохла, а я уже прожила свои девять жизней».

Она забрала пустую кружку и принесла ему новое пиво со словами: «Может быть, это тебя немного поддержит», а Том ответил: «Не исключено». И она забыла о своем решении, которое только что приняла, и положила руку на его столик.

— Твой сын, — сказала она, — как он?

— Парализован.

— Я знаю. Как он себя чувствует?

— Как бы ты себя чувствовала, если бы была парализована?

— Паршиво. Ужасно. Но, может быть, он поправится?

Том отхлебнул пива, вытер рот рукавом куртки и стал смотреть футбол.

— Ладно, — сказала Тэмми, — я понимаю. Тебе не хочется об этом говорить.

— Тэмми!

— Да?

— Кажется, тот парень просит еще пива.

— Скажи, пусть возьмет сам.

— Если молоть языком, легче не станет. Что толку в разговорах.

— Тебе видней, Том.

— Насчет этой девчонки, которая видела Деву Марию. Что там случилось?

— Она из туристского городка. Собирает грибы. Больше мне ничего не известно.

— Он бесится, что ты даже не обернулась в его сторону.

— Передай ему, что я предпочитаю смотреть на тебя.

— Давай, Тэмми, займись своим делом.

— Не знаю, как тебе, Том, а мне было приятно с тобой поболтать. Вот и всё. А тут еще этот дождь. Хоть что-то приятное.

— Так не бывает. Ты это знаешь. Перепихнуться с кем-нибудь и разбежаться в разные стороны как ни в чем не бывало.

— Ты мне отказываешь?

— Пожалуй. В общем, да.

— Это ошибка, — сказала Тэмми.

Она подошла к нему перед закрытием; он продолжал потягивать пиво. Но, как выяснилось, от близости с Томом по-прежнему было мало радости. Он сделал все в два счета, спустив брюки и даже не расшнуровав ботинки, его рубашка так и осталась застегнутой на все пуговицы, и пик его наслаждения миновал без фанфар. «О господи», — услышала она, и когда он открыл глаза, они были затуманены. Он отстранился от нее без намека на ласку и застегнул брюки. Потом уселся на стул и закурил, глядя в окно. Ей показалось, что они вообще не занимались сексом; впрочем, с ее стороны, пожалуй, именно так и было. Она все еще надеялась на задушевный разговор, на минуту эмоциональной близости. Тэмми помнила, как он разочаровал ее в прошлый раз, когда все произошло слишком быстро; но в этот раз все оказалось еще хуже: Том не поцеловал ее и даже не взглянул на нее, просто равнодушно сделал то, что хотел, словно справил нужду в лесу. Но если раньше он был холоден и безразличен, то теперь в каждом его движении сквозила печаль. Он был опустошен, рядом с ним было неуютно, точно его несчастье было заразным, и ей захотелось побыстрей уйти, не вникая в то, что творится у него в душе. Что же, зато все быстро кончилось, она и глазом моргнуть не успела. Никакого неловкого бормотания или проблем с эрекцией. Зачем она это затеяла? Только еще раз испытала унижение. Тэмми села и начала собирать свою одежду.

— Как тебе удалось здесь поселиться? — спросила она.

— Я подрабатываю в мотеле. Ремонт. Плюс наличные каждую неделю. Это все, что я могу себе позволить.

— Тебя выгнали?

— Я ушел сам, Тэмми.

— Из-за чего?

— Из-за всего.

Она прекрасно знала эту историю. Ее знали все. Трагедия Тома Кросса была темой всеобщих пересудов, дежурным блюдом, которое подавали в «Лосином клубе» в самых разных вариантах — этакий шведский стол. Одни говорили, что его выгнала Элинор, другие — что, уходя, Том переломал в доме все что можно, третьи — что они расстались полюбовно, четвертые — что они до сих пор спят вместе, хотя и ненавидят друг друга. Все понимали, что они поссорились из-за сына и из-за того, что с ним стряслось, но что именно они не поделили, не знал никто.

— Из-за всего, — повторила Тэмми. — Понятно.

Том встал и бросил на кровать ее джинсы. Мимо по шоссе проехала машина, свет фар скользнул по шторам и осветил его лицо. Мимолетная вспышка выхватила лицо Тома из темноты, точно он выглянул в иллюминатор. Профиль одинокого путника, как оспинами, испещренный пятнами тени.

— Давай не будем, — сказал Том. — Я этого не выношу, ясно тебе?

— Чего не выносишь?

— Одевайся.

— Если у тебя осталась хоть капля совести, помоги мне застегнуть лифчик.

— Застегни спереди и сдвинь назад.

— Я имела в виду не это.

— Я понял.

— Ты ни с кем не разговариваешь?

— Два раза в неделю я хожу на исповедь.

— Ты рассказываешь священнику про ночи вроде этой?

— Если бы не рассказывал, я не мог бы причащаться.

— Что он думает насчет этой девушки, которая собирает грибы?

— При мне он на эту тему не заговаривал.

— Увидеть Деву Марию, Господи! Неужели такое бывает? — Тэмми надела блузку. — Дай сигарету, — попросила она.

Она натянула джинсы, прикурила и затянулась — глубоко, глубже, чем Том. Она знала, что может умереть от рака легких или эмфиземы, но не бросала курить. Она обещала себе, что, если ей придется дышать через трубку, которую засунут ей в горло, она не станет ни о чем жалеть и, чтобы не расплакаться, будет вспоминать удовольствие, которое доставляли ей сигареты.

— Странная ты все же, — сказал Том. — Я про то, как ты куришь.

— Точно хочу умереть.

— Вот-вот, именно. У тебя так втягиваются щеки…

— Как у шлюхи, которая делает минет.

— Я этого не говорил.

— А если бы и сказал?

— Это твои слова, — возразил Том.

— Оказывается, ты ревностный католик.

— Я не ревностный. Но я верю в Иисуса.

— Может быть, это всего лишь спасательный круг? Ты думаешь, что он тебе помогает, но, если ты упадешь за борт, все равно погибнешь, Том. Он не спасет от холода и акул.

— Ты не права. Это спасение.

— Спасение… Я никогда не понимала этого. Спасение от чего? Что-то не похоже, чтобы тебе это помогло. А ведь ты ходишь в церковь.

— Так всегда случается, если с кем-то переспишь. Потом приходится поддерживать разговор.

— Ты трахнул меня, — сказала Тэмми. — Да, трахнул, так скажи хоть два слова. Ответь.

— Я тебе ничего не обещал, Тэмми.

— Это обещание… как это сказать… подразумевается, Том. Это разумеется само собой.

Она завязала шнурки и надела куртку.

— Это место действует мне на нервы, — заявила она. — Здесь пахнет плесенью.

— Я ничего не обещал.

— Хорошо, ты ничего не обещал.

Понурый, он сидел у окна с сигаретой в руке. Когда полоса света из ванной упала на его лицо, в щетине на подбородке стала заметна проседь.

— Тэмми… — сказал он.

— Мне пора. С меня хватит.

— Представляю, что обо мне говорят.

— Тебе этого лучше не знать, Том.

— Ты веришь тому, чему хочется верить.

— По правде сказать, я об этом не думаю. Но мне жаль твоего сына.

Том встал и направился в туалет.

— Ты сама напросилась, — напомнил он. — Я тебя не заставлял. Даже пытался отговорить.

— Ты прав, — ответила Тэмми. — Я сама виновата.

Стоя в дверях, она швырнула сигарету под дождь.

— Ты жалкий тип, — сказала она. — Иди к черту.

Тэмми ушла, и он лег на кровать, ожидая, пока ее пребывание забудется, чтобы поразмыслить о других вопросах. Это заняло некоторое время и потребовало от него определенных усилий. В комнате пахло их встречей. Он представил, как рассказывает об этом священнику: «Я переспал с барменшей, Тэмми, из „Большого трюма“». Сочетание этих слов показалось ему омерзительным. Может быть, если он искренне раскается, омерзение пройдет? Его брак стал простой формальностью, поэтому совершенный грех обретал иной смысл, он не мог объяснить, какой именно. Он держался безразлично, он это понимал. Он не считался с чувствами Тэмми. Эта беда, которую принесли с собой его беды: они не оставили места для других людей. Резервы понимания истощились из-за печали и отчаяния. Тяжелое чувство не оставляло Тома даже во сне, даже когда он был пьян. Оно давило на него, даже когда он прелюбодействовал, и теперь он знал, что такое безумие: ты все больше устаешь от своего несчастья, и внезапно у тебя либо случается сердечный приступ, либо в голове что-то щелкает, и все вокруг погружается во тьму. Едва ли кто-то осудил бы его, если бы он оставил этот мир. Для этого у него был отличный предлог.

Утром Том сгреб опавшие кедровые иглы и вычистил водостоки. Вода проложила себе путь через стоянку для машин, и здесь образовались настоящие реки. Он привез тачку гравия и засыпал выбоины. Появилась супружеская пара, которая утаила собаку. Муж вез за собой чемодан на колесах, жена держала на руках собаку, завернутую в красное клетчатое одеяло.

— Доброе утро, — сказал Том. — Как спалось? — Том умел летать на автопилоте. В его повседневной жизни всегда была доля театральности.

— Прекрасно, — сказал мужчина.

— Обогреватель все время щелкал, — заметила женщина.

— Мы хотим заменить их, — сообщил Том. — Установить приводные тепловентиляторы.

— Тогда будет слышно, как гудит вентилятор, — парировала женщина.

— Вам не победить, — подмигнул мужчина.

По их просьбе Том показал на карте, где находится туристский городок. Потом разговор зашел о явлениях Пресвятой Девы. Пара уже побывала на местах подобных видений в Коньерсе, Джорджия, и Колд-Спринг, Кентукки, но это было первое место в их родном штате. Они были очень рады, что оказались здесь в самый разгар событий.

— Возможно, свершится чудо, — сказала женщина. — Кто знает, что будет…

— Похоже, эта новость взволновала многих, — сказал Том. — Но откуда столько людей? Как все узнали так быстро? Вот что меня удивляет.

— Интернет, — сказал мужчина. — Сенсация есть сенсация.

По пути в церковь Том проехал мимо своего дома; на самом деле он уже не был его домом — заплесневелый одноэтажный домишко с навесом для автомобиля, сараем для инструментов и лужайкой, поросшей мхом. Не выключая двигателя, он остановил пикап, чтобы посмотреть на свою прежнюю жизнь из окна машины. Водосточные желоба были забиты почерневшими иглами, стык воронки водостока на крыше разошелся с покосившейся трубой, и вода стекала прямо под фундамент. Небось в подвале пахнет как в сортире. Дверь сарая для инструментов была приоткрыта. Потом он заметил то, что ожидал увидеть: Элинор не прикрыла дрова, скомканный кусок брезента валялся неподалеку; наверняка она тратит целое состояние на электричество, вместо того чтобы топить дровяную печь. Она никогда не умела беречь деньги, и теперь у нее их нет. Впрочем, он и не ожидал, что она изменится. Она всегда покупала дорогие продукты — киви и авокадо, а зубной врач, который лечил их детей, вечно надувал ее, но разве теперь это имеет значение? Они оба тратили деньги, которых у них не было, так какая разница? Он старался не думать о ее покупках по каталогам, которые приходят по почте, когда в холодильнике пусто. Пакеты с дорогим удобрением — это же надо, продавать дерьмо! — и почвообрабатывающая машина, которую она видела по телевизору. Элинор жадно впитывала информацию из рекламных роликов и не пропускала ни одной распродажи. Она была из тех, кто готов купить кухонный комбайн, увидев, как его демонстрируют на окружной ярмарке, электрический массажер спины, сковородки с антипригарным покрытием, соковыжималку и набор ножей для стейков. Спорить с ней было бесполезно — все свои приобретения она считала совершенно необходимыми. «Я не транжира, тебе это известно, — говорила она, — и не надо обвинять меня в расточительности. Я покупаю на распродажах, я сама стряпаю еду, я штопаю носки, я собираю купоны и не желаю это слышать, по отношению ко мне это просто несправедливо». — «Я не говорил ничего подобного». — «Ты говоришь это постоянно». — «Я больше не буду, можешь не сомневаться».

Впрочем, эти мелкие стычки, которые сопровождали их брак, давно остались позади. Элинор выводила его из себя и раньше, но это была ерунда, такое бывает с каждым. Наверное, он мог бы с этим смириться и прожить в браке до конца своих дней, пока его не хватил бы удар, но потом к этому добавился «несчастный случай» с Томми, и все рухнуло. Их мирному сосуществованию, привычной жизни без надежды на любовь пришел конец. Последовал период долгой, мучительной вражды, во время которого он не раз повторял: «Недаром говорят, что подобными вещами проверяется прочность брака». «Я устала, — в конце концов не выдержала Элинор. — Твои слова ничего не решают и никуда не ведут». «А что мы должны решить?» — спросил Том. — «Если тебе непонятно, могу помочь». — «Я не прошу твоей помощи». — «Ты постоянно все передергиваешь, десять минут назад ты просил о помощи, Том, но ты даже не помнишь об этом, твоя память потрясающе избирательна. Я точно помню, что ты говорил, а ты не помнишь даже то, что сказал вчера: что во всем виновата я одна и ты не желаешь это обсуждать». «Черт побери, — сказал Том, — теперь ты вспомнила про вчера». — «Да, все это продолжение вчерашнего, и, по-моему, так было всегда: ты сквернословил и хлопал дверьми, требуя, чтобы я была милой и ласковой». «Милой и ласковой? — переспросил Том. — Это что-то новенькое. Когда ты в последний раз была со мной ласковой? Знаю, у тебя отличная память, ты скажешь, что это было позавчера или на прошлой неделе, а я забыл это, потому что я безмозглый болван». «Послушай, — сказала Элинор, — мы зря тратим время. Мы толчем воду в ступе, талдычим одно и то же. С тобой бесполезно говорить. Сейчас я должна заняться Томми. У меня больше нет на тебя времени». «Вот и прекрасно, — сказал Том, — иди займись Томми. От этих разговоров меня уже тошнит. Я буду рад, если мы вообще прекратим разговаривать. От разговоров нет никакого проку». «Вот видишь? — сказала Элинор. — В этом-то и беда. Ты не желаешь ничего обсуждать, как же мы можем что-то решить?» «Говоришь только ты, — возразил Том. — Кажется, ты собиралась заняться Томми». «Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?» — спросила Элинор. «Мы уже говорили об этом вчера, — ответил Том. — Ты просто забыла».

Том облокотился на руль и задумчиво посмотрел на мрачный фасад своего дома, его неряшливый, попорченный дождями профиль. Он знал, что Элинор усаживает Томми в гостиной и из окна ему видно, что происходит на улице, поэтому задерживаться перед домом не стоило. Может быть, именно сейчас мальчик смотрит в окно. Том не знал этого, поскольку входить внутрь ему запрещал судебный приказ — дело рук адвоката Элинор. После развода с женой Том постоянно появлялся в доме без предупреждения, и это так раздражало Элинор, что она наняла юриста. Так у Тома появился еще один противник. Младший компаньон владельца адвокатской конторы, самодовольный еврей. Расставшись с женой, Том не оставил привычку заходить к себе домой, обследовать содержимое холодильника, брать оттуда то банку пива, то яблоко, купленные на его же деньги, и садиться за собственный стол, положив на него ноги. По мнению Элинор, подобные визиты были слишком часты, и она решила, что Том должен наносить их по расписанию. В итоге он получил письмо от адвоката с соответствующими распоряжениями. На фирменном бланке было указано название фирмы в Такоме — три еврея плюс Гарр и Макмиллан. Незапланированные визиты запрещались. Тому разрешалось заходить домой только перед работой — тогда он еще работал в дневную смену, — так можно было заставить его соблюдать разумные временные ограничения. В известный момент ему придется уйти, и в этом не будет никакой натянутости или неопределенности, его посещение завершится естественным образом. Приступая к работе в девять утра, он приходил бы в семь тридцать, а уходил в восемь тридцать, имея в своем распоряжении полчаса, чтобы добраться до тюрьмы, иначе он опоздал бы на работу. Придумав такое расписание, адвокат, Соломон, явно считал себя гением изобретательности, он был так доволен собой, что Тому хотелось превратить его заносчивую физиономию в отбивную. Порой, в очередной раз слушая, как адвокат болтает вздор, Том внимательно смотрел то на точку между его носом и шевелящимися губами, то на темные полукружья под глазами, выбирая, куда бы его ударить, — ударить так, чтобы он заткнулся, без предупреждения сбить с ног и хорошенько отколошматить. Удержаться было нелегко. На стороне адвоката была цивилизация. И все же Том взял над ним верх, поменявшись сменами с другим охранником. Его перевели работать в вечернюю смену в воскресенье, и он явился домой в четыре часа пополудни, мурлыкая себе под нос прошел в кухню, где Элинор резала сельдерей, и взял из холодильника банку колы.

— Хочешь, чтобы я позвонила адвокату? — спросила она.

— Погоди, — сказал Том. — Ах да! Наш договор.

— Не смей играть со мной в эти игры, — ответила Элинор.

— Игры, — повторил Том и открыл колу. — Сегодня я к ним готов.

— Мы заключили, — сказала Элинор, — специальное соглашение.

— Напомни мне его формулировку, — попросил Том.

— Тебя здесь быть не должно, Том.

— Ошибаешься, дорогая.

— Ты знаешь, мне не по силам вышвырнуть тебя за дверь, — сказала Элинор. — Зачем ты это затеял, ведь окажись ты на моем месте, ты не моргнув глазом выставил бы меня за порог, это в твоем духе, именно поэтому ты мне так противен.

— Ты отклоняешься от темы, — ответил Том. — Мы говорили о нашем соглашении, а не о твоих измышлениях на мой счет. Так что звони своему адвокату, дорогая, и я сам с ним поговорю.

Она позвонила адвокату. У нее был его домашний номер.

— У нас небольшая проблема, — сказала она. — Здесь Том. Он отказывается уйти.

После этого она передала трубку Тому.

— Извините, что беспокоим вас дома, — сказал Том. — Думаю, сэр, вам не больно-то интересно обсуждать наши проблемы в воскресенье, но как я ни отговаривал Элинор звонить вам, она настояла на своем. Вы уж простите ее.

— В вашем голосе звучит ирония, Том. Думаю, вы взяли неверный тон, Давайте поговорим серьезно.

— Я серьезен как никогда, — ответил Том.

— Вы понимаете, что нарушение договора может иметь правовые последствия?

— Простите, — сказал Том, — напомните мне формулировку. Я сделаю все, что записано в договоре.

— Вы знаете, что там написано.

— Я пытаюсь вспомнить.

— Не валяйте дурака.

— Я и не думаю валять дурака.

— Тогда что вы делаете дома?

— Я выполняю условия договора. Я делаю то, что он предписывает. То, что приказали мне вы.

— Я не приказываю. Это неподходящее слово. Мы пришли к соглашению, Том. К взаимному соглашению. Вы поставили под этим документом свою подпись. Договор гласит: в течение часа перед работой. Но никак не в воскресенье.

— Там так и написано: «никак не в воскресенье»?

— Почему я должен толочь воду в ступё? Я сижу с сыном и дочерью на кухне, мы играем в настольную игру, а вы тут изводите меня из-за какой-то ерунды. Я не могу этого понять.

— В какую настольную игру?

— В игру, требующую напряжения интеллекта.

— Еще раз простите. Я говорю это от всей души, сэр. Я не хотел портить вам семейный досуг. Отрывать ваше драгоценное время. Но ведь это Элинор вам позвонила, не я.

— Если воскресенье не входит в категорию «в течение часа перед работой», значит, никаких посещений по воскресеньям. Неужели это непонятно?

— Прошу вас, продолжайте свою игру. Сожалею, что пришлось побеспокоить вас, сэр. Элинор тоже просит у вас прощения.

Том повесил трубку. Он посмотрел на жену и пожал плечами.

— Все прояснилось, — сказал он.

— Что именно?

— Теперь все понятно. В течение часа перед работой. А меня перевели работать в вечернюю смену, которая начинается в тюрьме через пятьдесят две минуты.

— Ты явился без предупреждения, — сказала Элинор. — И я… я хочу, чтобы ты ушел.

— Я просто выполняю условия договора, — ответил Том.

Но Элинор и бровью не повела.

— Очень остроумно, — сказала она. — Ты опять взялся за свое, Том, придумал очередную уловку. Считаешь, что ты умнее всех.

Он поднялся и пнул стул, на котором сидел до этого. Стул перевернулся.

— Не надо ломать мебель, — сказала Элинор. — Не надо искать новых неприятностей на свою голову.

— Это произошло случайно, — сказал Том. — Я про стул.

— Нет, не случайно, — сказала Элинор.

— Я пришел не к тебе, а к детям.

— Дети не хотят тебя видеть. Кстати, Коллин вообще нет дома. А если бы она не ушла, она закрылась бы от тебя в спальне.

— Это ты так говоришь.

— Это они так говорят. Они ненавидят тебя, Том. Твои собственные дети. Они…

Том замахнулся, чтобы ударить ее. Элинор съежилась, и он сдержался. Элинор побежала к телефону.

— Твой адвокат подонок, — сказал Том. — Беги, докладывай ему, говори что хочешь, мне плевать.

Элинор набрала номер.

— Алло? Это Элинор Диллон. Элинор Кросс. Что? Да. Моя девичья фамилия. На меня только что напал мой муж, он нарушает условия посещения детей, он бьет меня и ломает мебель. Я не могу заставить его уйти.

Том вырвал у нее трубку.

— Я ее пальцем не тронул, — сказал он. — С ее головы не упал ни один волосок. И я не думал ничего ломать.

— Отдай трубку, — сказала Элинор.

Она попыталась выхватить у него трубку, и он выставил перед собой руку, чтобы не подпустить ее, удерживая на некотором отдалении. Она сделала обманное движение и зашла слева, он схватил ее за предплечье железной хваткой дровосека и выкрутил ей руку, продолжая говорить по телефону:

— Нет никакой необходимости приезжать сюда, я не сделал никому ничего дурного.

— Он выкручивает мне руки! — закричала Элинор.

— Она придирается ко всему, что я делаю, — сказал Том.

Дело кончилось тем, что приехал представитель шерифа.

Итогом был запретительный приказ. Томми «подписал» аффидевит: зажав карандаш в зубах, нацарапал на бумаге несколько корявых значков, отдаленно напоминающих буквы, — свидетельство о физических и моральных оскорблениях, и теперь Томми тоже был для него под запретом. Томми, Элинор и его собственный дом. К счастью, ему не предъявили обвинений в семейном насилии, которое являлось уголовным преступлением, и в том, что он чинил препятствия звонку в службу девять-один-один, иначе он бы лишился работы в тюрьме. Свою дочь он мог теперь видеть два раза в неделю плюс суббота и воскресенье, но встречаться им приходилось в закусочной, при этом Коллин всегда опаздывала, и три четверти отведенного на свидание времени Том Кросс сидел в одиночестве на глазах у всех и пил кофе. Он не винил дочь за опоздания, он понимал, что в его обществе для нее мало радости. Через несколько месяцев после того как он ушел из дома, Коллин расцвела прыщами и начала носить бюстгальтер, что вызывало у Тома смешанные чувства. Да и как тут не испытывать смешанные чувства? Разве может быть иначе, если твоя дочь начинает носить бюстгальтер? Неожиданно она утратила свою привлекательность, и он видел, что для нее это настоящая трагедия. В последнее время она просила его покупать ей журналы для подростков, где рассказывалось, как следить за своей внешностью, со статьями про одежду, косметику, прически. Она привыкла быть хорошенькой и, потеряв миловидность, растерялась. Она не знала, что делать. Том тоже не знал. Бюстгальтер Коллин и вид ее ягодиц — упругих и соблазнительных, точь-в-точь как у Элинор, — заставляли его бояться дочери. Рядом с ней его терзали нелепые сомнения. Дело осложняло ее сходство с матерью. Она была ее уменьшенной копией, что подтверждало справедливость генетики и одновременно путало. Манерой держаться она тоже была похожа на мать. Она могла быть очаровательно насмешливой и в то же время деспотичной. Задумываясь, она покусывала губу, порой предавалась фантазиям или целыми днями беспричинно грустила — все это было и у ее матери. Она была чутким и переменчивым созданием со скверным характером, и по мере того как чувства Тома к Элинор иссякли, он естественным образом перенес их на Коллин, та же со своей стороны не имела ни времени, ни желания сидеть в тени его угрюмого, невысказанного гнева. Еще одна потеря. К ней он был не готов. Томми, Элинор, это было понятно. Но Коллин? На это он не рассчитывал. И не мог с этим смириться.

Он сидел на улице и смотрел, что происходит внутри, лесоруб, лишенный леса, который можно рубить. Лесоруб не у дел в кабине пикапа, разнюнившийся идиот, тоскующий по утраченной жизни, пес, брошенный под дождем. Он не хотел, чтобы кто-то застал его в таком состоянии, увидел, как он униженно подглядывает за своим прошлым, захватил его с поличным в его страдании; он не желал, чтобы люди смотрели на него сверху вниз, особенно Элинор. Она непременно придумает способ использовать это против него, передернуть все, что он думает и говорит. Она выдумает то, чего не было, и добавит это к списку своих обид, который стал длиннее дороги до луны. Зачем доставлять ей радость? Зачем уступать ей преимущество? Целый год он метался между печалью и гневом, вспоминая, что было и чего не было, дни напролет сидел он в тишине у себя в домике и вспоминал прошлое. Слабый, сентиментальный, разведенный. Воспоминания засасывали его. Поначалу они с Элинор были счастливыми ненасытными любовниками, и он считал, что так будет всегда. Им было по двадцать, и у Элинор Диллон, младшей дочери норт-форкского лесоруба, была небольшая крепкая грудь, которую Тому постоянно хотелось ласкать, а ее упругие ягодицы вызывали у него неудержимое желание целовать их. Больше всего на свете ему хотелось погрузиться в нее и раствориться навсегда — по утрам перед работой, днем, когда он возвращался домой, в выходные перед телевизором, на полу, в душе, на кухонном столе, в грузовике, в лесу, на кресле, несколько раз даже на верстаке у него в мастерской, но чаще всего у стены в ванной или на кушетке перед дровяной печью. В ту пору на лице Тома неизменно блуждала улыбка. Куда бы он ни пошел, с ним была его тайна. На работе он был осторожен, потому что не хотел умирать, — ведь если он умрет, он больше не сможет спать с Элинор. Он понимал, что стал рабом ее плоти, но это его не смущало. Это не мешало ему жить. Он проникал в нее при любой возможности. Он зарывался лицом во влажные волосы на ее лобке, и ему казалось, что он перестает быть собой, что в этом убежище он может укрыться от Тома Кросса.

И вдруг как гром среди ясного неба: Томми. Сначала Том не возражал. Ему нравилось, что, взлелеяв его семя, Элинор превратилась в огромную беременную самку, нравилось овладевать ею сзади, нравился ее упругий, наполненный живот, он лизал ей пупок, покусывал ухо, а когда родился ребенок, Том прикладывался к груди Элли; он заставлял ее садиться на себя сверху и сжимал ее груди, и, пока она заходилась сладкими стонами, молоко заливало его лицо. Му!

Что случилось потом? Он точно не помнил. Что-то пошло не так, но все изменилось не сразу. У ребенка были колики, и он беспрерывно кричал. Маленький сукин сын орал круглые сутки. Людям тоже свойственно меняться. Может быть, Элинор просто вымоталась. Ничего, решил он, это можно пережить. Он остепенился, стал сдерживаться и трахать ее пореже, по-прежнему довольный жизнью. Всему свое время — раньше было так, теперь будет иначе. Прошли те дни, когда они совокуплялись без устали, как ослы или обезьяны. Его устраивал и более спокойный вариант. Ничего страшного. Ему нравилось быть семейным человеком. Навык, опыт, нежность. Он приспособился. Они все еще желали друг друга. И временами это желание доходило до исступления.

Но почему все сводится только к сексу? Этот вопрос не давал Элинор покоя. Она прочла Тома от корки до корки, как книгу. Она знала наперечет все его мысли. Он научился хитрить и прибегал к разным ухищрениям. С утра до вечера он старался соблазнить жену. Если все шло хорошо, после того как садилось солнце, он получал свое. Если случался сбой — забудь и не пытайся.

Он ничего не мог с собой поделать. Томми выводил его из себя. Но если Том придирался к сыну или был нетерпелив, Элинор не подпускала мужа к себе. Она могла затаить обиду и применяла репрессивные меры, пока он так или иначе не расплачивался за содеянное. Сексуальный шантаж. Она держала его за яйца не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Внезапно он обнаружил, что ему хочется вырваться из дома. Каким облегчением было сесть в грузовик и уехать в лес, валить деревья, корчевать пни, заниматься погрузкой бревен! Лишь выпив несколько банок пива у себя в мастерской за смазкой инструмента, он чувствовал, что готов вернуться домой.

«От тебя разит пивом», — говорила она, когда он входил в кухню. — «Попробуй поработать весь день в лесу, тебе захочется пить, черт побери». — «Ты понимаешь, что тебя слышит твой сын? Он слушает, как ты выражаешься. Неужели ты хочешь, чтобы он тоже так разговаривал? Он усваивает все, что ты говоришь. Следи за своим языком, Том». — «Ах, чтоб тебя… Извини». — «Это не смешно». — «Ладно. Извини». — «Он равняется на тебя. Какой пример ты ему подаешь? Кем бы он ни стал, виноват будешь ты, Том. Это твое влияние».

Том посадил мальчика в свой грузовик и отвез к себе в мастерскую, позволив разглядывать и трогать все, что тому понравится. Он купил ему маленький рабочий комбинезон и игрушечную цепную пилу. Сделав это, он почувствовал, что ему приятно быть отцом, но еще приятнее была мысль, что сегодня он будет вознагражден. Он ехал по главной улице в четыре часа пополудни в воскресенье, мальчик сидел рядом, между ними в белой сумке-холодильнике лежала коробка на полгаллона шоколадно-сливочного мороженого, и он сказал сыну: «Послушай, маленький сукин сын, я купил тебе мороженое, ясно? И вечером, после ужина, ты можешь полакомиться им, можешь перемазаться им как свинья или нажраться до отвала и заплыть жиром — мне наплевать, что ты будешь делать, — но после этого ты должен немедленно отправиться в постель, иначе никакого мороженого не получишь».

Он взял сына на рыбалку, но оказалось, что мальчик боится рыбы и не может забросить удочку. «В чем дело? — раздраженно спросил Том. — Ведь ты в десять тысяч раз больше этой крохотной форели! Просто возьми эту тварь в руку и размозжи ей голову». И тогда Томми разревелся. Когда они отправились охотиться на шотландских тетеревов, мальчик боялся приблизиться к подстреленной птице, которая трепыхалась на земле, и ни за что не соглашался хотя бы прикоснуться к ней. «Господи, — сказал Том, — объясни мне, что с тобой не так?» Он записал сына на занятия по футболу, но Томми бросил их после трех тренировок, жалуясь, что ему не нравится бегать, а тренировки слишком тяжелы. Элинор считала, что это личное дело Томми, — если ребенок не желает играть в футбол, не надо, — ведь все это была затея Тома, это он его заставил, и не подпускала мужа к себе тринадцать дней подряд: семь дней после размолвки из-за футбола, а потом еще шесть дней месячных.

Порой он ненавидел сам себя. «Я стал рабом собственных желаний. Это разрушает меня». Но такие мысли приходили нечасто. На них не оставалось времени. Шесть дней в неделю он был лесорубом, кроме воскресений, когда поутру они всей семьей отправлялись в католическую церковь. Этот визит в церковь давал Тому передышку от бесконечных придирок Элинор. Сначала Том ходил в церковь, поскольку Элли была католичкой, и здесь он мог заработать несколько очков, получив право переспать с женой вечером в воскресенье. Но неожиданно оказалось, что ему нравится слушать проповедь. Иисус отдал жизнь за его грехи и так далее. Он начал посещать занятия по изучению катехизиса, принял крещение, стал причащаться и ходить на исповедь. Все это успокаивало его, он чувствовал, что на свете есть что-то еще кроме его безрадостной жизни, кроме тяжкого труда, которым он зарабатывает себе на хлеб, как делают все вокруг, кроме тупой работы до седьмого пота, грохочущих машин, дрянного пива, футбола по телевизору и сигаретного дыма в пивной. Неожиданно для себя он стал католиком, хотя и не слишком ревностным и искушенным.

Но это не помогло ему с Томми. Наверное, здесь было что-то атавистическое, как в истории с Каином и Авелем: если брат может возненавидеть брата и убить его, почему отец не может возненавидеть сына? Отзвук таинственного и сурового Ветхого Завета. Может, когда Авраам готовился к закланию Исаака, он не только хотел ублажить странного, безумного Бога, но в глубине души радовался, что ему позволено убить сына? Или это был просто темный животный инстинкт, известный испокон веков — голодные львы, поедающие своих отпрысков, семейный каннибализм в древности, извращенная жажда крови плотоядных? Сказать по правде, мальчишка не оправдал ожиданий. Он был туп как чурбан и не мог усвоить простейших вещей. Было ясно, что от него не будет проку. Когда им случалось работать вместе, Том работал, а Томми бил баклуши. Бригады из отца и сына не получалось. Томми считал, что они отправились в лес, чтобы поболтать. «Не отвлекайся, — говорил ему Том. — Хватит нести вздор, пора браться за работу». Мальчишка с четверть часа занимался делом или делал вид, что занимается. Четверть часа. Максимум двадцать минут. Потом он снова принимался молоть разную чушь о рок-музыке, кино, журналах, компьютерах. Что бы он ни делал, он не желал напрягаться и был не в состоянии отработать даже день. Еще совсем маленьким, играя во дворе, Томми был бестолковым, пугливым и жалким, он вечно хныкал и всегда проигрывал. В школе он никогда не участвовал в соревнованиях по борьбе или по футболу. Какое-то время он занимался бегом вместе с такими же неспортивными ребятами, как он. Потом он бросил и это, заявив, что бегать слишком тяжело. «Ты просто ленив до одури, — сказал ему Том. — Займись каким-нибудь спортом по-настоящему, сейчас, этой зимой, и постарайся, напрягись, добейся хоть чего-нибудь». «Но я не хочу, — ответил Томми. — Я не люблю зимние виды спорта». «Не любишь? — спросил Том. — Да плевать мне, что ты любишь. Хоть раз займись чем-нибудь и не бросай. Это пойдет тебе на пользу». — «Я так не думаю». — «Не тебе судить, сопляк. Это любому идет на пользу». — «Напрягаться?» — «Вот именно». — «Честно говоря, спорт меня не интересует».

Чем же занимался Томми? Да ничем. Сидел перед компьютером, попивая шоколадное молоко с печеньем, и болтал с незнакомыми собеседниками в чатах. Когда Том заглядывал ему через плечо, мальчик щелкал мышью и выключал монитор, ожидая, когда отец уйдет. «Ты занимаешь телефон, черт тебя побери!» — «Я закончу через пару минут, папа». — «Невозможно, когда в доме постоянно занят телефон». — «Давай купим вторую линию». — «Если ты готов ее оплачивать, пожалуйста. Найди себе работу и покупай. Все равно после занятий ты ничего не делаешь». — «Что ты от меня хочешь, папа?» — «Я хочу, чтобы ты повзрослел, мог заняться делом и научился убирать собственное дерьмо, ясно тебе?» — «Я имею в виду эту минуту, а не всю мою жизнь — что ты от меня хочешь?» — «Я хочу, чтобы ты выключил этот чертов компьютер и прекратил занимать телефон. Есть кое-что поважнее твоей идиотской болтовни неизвестно с кем». — «Хорошо. Я выключу всё через минуту». — «Не смей повышать на меня голос!» — «Господи, папа! Оставь меня в покое». — «Выключи этот проклятый компьютер!»

Как-то раз Том застал его за компьютером в два часа ночи: «Утром тебе в школу! Ты соображаешь, что делаешь?» «Я не хотел занимать телефон, — ответил Томми. — Ведь сейчас он никому не нужен?» — «Иди в постель». — «Я почти закончил». — «Что за пустое занятие!» — «Я так не думаю». — «Сидеть и стучать по клавиатуре? Пустая трата времени».

Но хуже всего было то, что Элинор постоянно вмешивалась, считая своим долгом сказать свое слово, она потакала прихотям Томми, не давая ему взрослеть. Она не могла промолчать, заставляя Тома расплачиваться за все и стараясь задеть его побольнее. «Ты всегда его защищаешь, — говорил ей Том. — Ты всегда на его стороне, даже если он неправ». — «Это не так». — «Нет, так». — «Не надо объяснять мне, кто я такая, Том. Я знаю, что думаю не хуже тебя. Я тоже человек, и у меня есть собственное мнение. И оно не менее важно, чем твое». — «Что бы ни случилось, ты на его стороне. Я не могу этого понять. Ведь я хочу одного — помочь ему». — «Ясно». — «Иначе я не стал бы тратить на это время. У меня есть дела и поважнее, чем возиться с ним. Но я делаю это, понимаешь? Я хочу, чтобы он повзрослел. Чтобы он стал человеком». — «Ты делаешь это, потому что ты приперт к стенке, Том». — «Ты позволила ему вбить между нами клин. Ты позволила ему встать между нами и все испортить. Я…» — «Я просто не даю тебе издеваться над моим сыном». — «Это вздор». — «Спокойной ночи, Том». — «Это полный бред».

И так без конца. Это постоянно мешало его сексуальной жизни и заставляло его притворяться и лгать, ради того чтобы переспать с женщиной, которую он на самом деле не любил. Победить было невозможно, и это приводило его в ярость. Когда Томми подрос и немного окреп, Том взял его с собой на лесоповал, в очередной раз надеясь, что все изменится, что мальчишка рано или поздно станет другим человеком, гормоны или работа сделают свое дело, но Томми оставался собой, он не понимал, что происходит, не усваивал то, чему его учили, был не в состоянии наточить цепную пилу, его не интересовали секреты производства и ремесло лесоруба, подпилы, подсечки, приемы валки, подрезание заболони и работа с тяговым канатом. Он постоянно портил хорошую древесину, не соблюдая простейших правил раскряжевки, по сто раз повторяя одни и те же ошибки. Сколько ему ни объясняли, как обращаться с пилой, все было без толку. «Пошевели хоть немного мозгами, попробуй представить, что произойдет, если ты сделаешь этот надрез». Мальчишка хмыкал, словно понял, что ему пытаются втолковать, и продолжал свое. «Да ты просто кретин», — говорил ему Том и опять показывал, что нужно делать, а Томми стоял и смотрел. Это его вполне устраивало. Просто стоять рядом. Он не пытался прочувствовать работу изнутри и выполнить ее без понуканий, он не желал думать своей головой, он ждал, пока ему всё разжуют, и даже после этого умудрялся всё испортить. Он не собирался идти в лесорубы. У него и в мыслях этого не было. Оставалось лишь давать ему поручения, говорить, что надо сделать, а потом слушать его нытье и жалобы. «Сбегай в мастерскую и принеси мне домкрат». — «Я должен пешком тащиться в мастерскую? Без этого никак?» — «Это что за разговоры?! Господи, вот паршивец, да ты должен гордиться, что я попросил тебя принести домкрат, и мчаться за ним со всех ног, а не скулить и распускать сопли, когда тебя просят об элементарной вещи, сукин ты сын!»

В конце концов он покорялся. Том умел подчинить его, заставить делать то, что положено. Это напоминало ему дрессировку собаки. Ты бьешь собаку, чтобы заставить ее идти рядом или приносить палку, и собака слушается, чтобы избежать побоев, но когда тебя нет рядом, она в два счета выкапывает яму посреди лужайки или съедает твои ботинки, если ты не позаботишься, чтобы за это ее ожидало новое наказание.

Зачастую у Тома оставался неприятный осадок. Мальчишку было слишком легко запутать. Его сын был жалким слюнтяем, как же отцу за него не переживать. «Спасибо, что принес домкрат», — говорил Том. Наверное, он и вправду чувствовал что-то вроде благодарности. Что после этого мог подумать о нем Томми? Что его отец вздорный ублюдок, который сам не знает, что ему нужно? Нередко Том не подавал виду, что хочет извиниться, он считал, что лучше гнуть свою линию до конца и плевать, как он при этом выглядит. Разве не об этом говорилось в Библии? Сколько раз Бог Отец приходил в такую ярость, что уничтожал людей сотнями и тысячами, истреблял их без оглядки, а затем его настроение менялось: «Здесь, в плодородной долине, был город, — говорил Он, — мне жаль, что я поубивал уйму народу, но теперь я немного успокоился, кровавая бойня — отличное средство, чтобы прийти в себя».

Переменчивость Бога была близка и понятна Тому, ведь не зря человек создан по Его подобию. И если задуматься, само христианство, со всем его милосердием и рассуждениями о всепрощающем Боге, заключает в себе страшную тайну: своего единственного сына этот Бог отдал на растерзание убийцам и позволил распять его. Позволил вбить гвозди в его руки и ноги и пронзить его хрупкое тело копьем. Где же здесь любовь и милосердие отца? Это было благом для всех, кроме самого сына, принесенного в жертву, если верить истории, выдуманной, ну да, кем же еще, разумеется, праотцами. Отцами древности, которых томили те же желания. Эта история помогала им подавить собственные темные мысли. Желание убить собственного сына противоестественно, но это инстинкт. Уничтожить сына-соперника означает безрассудно истребить собственный род, но за этим желанием стоит животный позыв, и он не подлежит осмыслению. Основное табу стало ключевым символом религии западного мира, созданной бородатыми патриархами. Бог не способен к любви, пока не иссякла его ненависть. Вина цивилизует человека, собственные преступления обуздывают его. А какое преступление самое страшное? Убить собственного сына, как сделал Бог.

Но за смертью Иисуса последовало воскресение, оно говорило о том, что Бог одумался. Томми же продолжал страдать, он был распинаем постоянно. Чья это была вина? Кто отвечал за это? Том помнил, что сказал сыну за минуту до «несчастного случая». В тот день они валили лес на крутом склоне — расчищали извилистую трассу для будущего шоссе по поручению Управления шоссейных дорог. «Чертов слюнтяй, на хрена ты родился на свет! Да ты просто баба, кусок дерьма, педик. Давай, делай, что тебе говорят, или проваливай на все четыре стороны. Пока не закончишь работу, даже не подходи ко мне. Ты должен повалить это дерево, ублюдок, а если ты это не сделаешь, я отрежу твои чертовы яйца».

День был жаркий, жужжали мухи, в волосах Томми запутались щепки и мусор. На виду остались только волосы да подергивающиеся ноги, вывернутые носками наружу, все остальное скрывало дерево, которое вдавило Томми в землю. Том с помощью другого лесоруба вырезал кусок ствола над Томми и по звуку, который издавала пила, понял, что дерево было гнилым. Девять человек из его бригады убрали бревно с распростертого тела и столпились вокруг. «Не трогайте его, — сказал один из них. — Это может навредить ему еще больше». Кто-то склонился к лицу Томми и пощупал его шею: «Еле дышит. Пульс есть». Но Томми был искалечен. Его тело было неестественно сплющено. Язык торчал изо рта, лицо потемнело. По рации лесорубы вызвали из города врача. Но Томми был раздавлен, как муравей. «Господи, — взмолился Том, — спаси Томми! Прошу тебя!»

Его трясло, он совершенно обезумел. Вдалеке послышалась сирена «скорой помощи». «Держи себя в руках, — сказал Тому один из его товарищей, который наблюдал за ним, куря сигарету. — Если ты потеряешь голову, тебе это не поможет».

Бросив прощальный взгляд на дом, где жила его семья, Том развернулся и поехал по Броад-стрит и потом на север, через главную улицу, которая в это воскресное утро показалась ему серой и мрачной. Водостоки были доверху забиты опавшими листьями. Окрестные холмы в проплешинах от нерасчищенных и не засаженных новым лесом вырубок напоминали лоскутное одеяло. Кругом царило разорение, точно после беспорядочных бомбардировок. «Сплошное запустение, — подумал Том. — Отцы города продолжают бубнить что-то про туризм, точно он спасение от всех бед, а как выглядит город, им наплевать». Весьма влиятельной поддержки удостоилась идея нарядить лесорубов в оранжевые рабочие комбинезоны с надписью «Мир лесоруба» и живописно разместить их рядом с грузовиками. Ошарашенный Том спросил нанятого муниципалитетом консультанта по туризму — еврея из Сиэтла, с прилизанными волосами, по фамилии Аппельбаум, — не думает ли он заставить лесорубов петь хором, пока туристы, развалившись, посиживают в креслах. А может, он хочет напоить их, чтобы они принялись крушить столы и стулья на потребу все тем же туристам? Не ждет ли он, что лесорубы будут участвовать в мюзиклах или устраивать драки в пивной на манер вестернов? Аппельбаум сказал, что разработал развлекательную программу под названием «Костер в старом лесу». Туристы рассядутся на импровизированных скамейках из бревен под потрескавшимся навесом, покрытым искусственным мхом, и Питер Шайн продемонстрирует им, как точить пилы фирмы «Stihl» или валить деревья с помощью каната. Далее последует реклама продукции «Stihl». В Праге существует шоу «Дикий Запад», с бизонами и индейцами, где роли индейцев исполняют лесорубы. Джинсы Шайна нужно будет обрезать покороче, превратив их в подобие шорт. Бутафоры подберут для него подходящие сапоги, а гримеры сделают его лицо загорелым и обветренным.

Том вспомнил, что видел в музее диораму, изображающую процесс канатной трелевки. Лесорубы были бесформенными, раскрашенными фигурками примерно в полдюйма высотой, напоминающими человечков из «Лего». Слепив эти фигурки и смастерив деревья из палочек для мороженого, кто-то заработал несколько долларов. Теперь шли разговоры о создании памятника погибшему лесорубу, хотя городские власти опасались, что подобный мемориал будет производить на туристов слишком мрачное впечатление. Скульптор из Сиэтла устроил презентацию своей работы, но его погибшему лесорубу не хватало только серпа и молота, это был внушительный тип с могучими плечами и квадратной челюстью Арнольда Шварценеггера, этакий герой-пролетарий, положивший жизнь, чтобы у туристов была крыша над головой. Он погиб, чтобы выходили газеты, печатались книги и журналы, несущие человечеству свет знаний. Памятник получился напыщенным и претенциозным, но сторонники проекта надеялись, что он позволит задержать туристов хотя бы на несколько минут и за это время они успеют купить гамбургер или брелок в форме цепной пилы. Противники памятника, расточая неуклюжие комплименты автору, говорили, что осмотр мемориала оставит на душе приезжих тяжелый осадок. Нашлись и такие фантазеры, которые заявили, что туризм не самое перспективное дело, будущее города за высокоскоростными кабельными сетями и Интернет-компаниями. Том представил, как лесорубы, отмыв траурную кайму под ногтями, таскают за собой ноутбуки и барабанят огрубевшими пальцами по клавиатуре, — неужели об этом можно думать всерьез? Однако именно так считал губернатор, который приехал в Норт-Форк, чтобы описать горожанам радужные перспективы развития высоких технологий. «Прежде всего, — заявил он, ударив кулаком по кафедре в спортзале, — сюда нужно привлечь побольше консультантов, открыть при местном колледже вечерние курсы по программированию и думать не только о лесозаготовках». «Тогда нечего ставить у себя в доме новогоднюю елку!» — выкрикнули из толпы. Когда слово было предоставлено лесорубам, губернатор призадумался, моргая и почесывая затылок: «Мы не желаем превращаться в балаганных шутов, занимаясь компьютерами!», «Лучше я пойду по миру, чем стану подражать Биллу Гейтсу», «Похоже, вы продались пятнистой сове, этим проходимцам, что пишут законы», «Зачем вы вообще сюда заявились, вы, долбаный либерал-демократ? Полезайте-ка в свой нанятый за счет налогоплательщиков вертолет и проваливайте!». «Эти несчастные неисправимы и безнадежны, — вздыхали торговцы-оптовики. — Это просто сбитые с толку кретины». Естественно, дела в Норт-Форке шли все хуже и хуже, и это было «закономерным результатом саморазрушительного поведения лесорубов» — так, во всяком случае, заявил президент Торговой палаты на чрезвычайном заседании муниципального совета, — лесорубы всегда любили ломать мебель и выбрасывать людей в окно. Это верно, думал Том. Лесорубы люди вспыльчивые. Теперь его товарищи исполняли свой «танец призраков», им казалось, что, если они будут топать достаточно громко и долго, потрясая цепными пилами, волна любителей кофе с молоком в тапочках для бега трусцой схлынет куда-нибудь в Пьюджет-Саунд, вместе с мобильными телефонами, стопками каталогов от Хелли Хансен и кафе быстрого питания. Из могил встанут прадеды лесорубов, вырубят под корень национальные парки и заповедники, и на холмах будут вновь пастись бизоны. Мечтать о подобном будущем при том, что творилось вокруг, можно было только изрядно набравшись, но как еще попасть в мир мечты, где будущее как две капли воды похоже на прошлое?

Том вышел на автозаправке и стоял, потирая виски и покашливая, когда у соседней колонки притормозил Джим Бриджес и помахал ему через ветровое стекло. Том открыл капот своего грузовика, надеясь избежать общения, но Бриджес хрипло крикнул:

— Знаешь, голова просто раскалывается с бодуна!

— Знакомое дело, — откликнулся Том.

— Вчера ездил в Такому. Там у меня девчонка, я с ней иногда встречаюсь. Двадцать семь. Блондинка. Знает свое дело. Никогда не красится. Работает девушкой по вызову. Знаешь, чего она хочет? Стать адвокатом и защищать других шлюх.

— Наверное, она использует тебя как подопытного кролика. Ты для нее — материал для дипломной работы.

— Я не против.

— Скажи ей, что тоже занимаешься исследованиями. Получишь скидку как работник некоммерческой сферы.

Бриджес негромко хохотнул.

— Неплохо, — сказал он. — Воспользуюсь твоим советом. Скидка профессору Джону.

Бриджес открыл капот грузовика. Средним пальцем он поправил очки на носу и принялся разглядывать двигатель.

— Слыхал про девчонку, что собирает грибы? — спросил он. — Бриджит ходила с ней в лес, чтобы посмотреть на Деву Марию.

— Бриджит ходила в лес?

— Позавчера.

— Она знает эту девчонку?

— Теперь она только о ней и говорит. Забыла обо всем.

Том открыл крышку радиатора.

— Надо же, — сказал он.

— Бриджит обожает такие вещи. Психологи, гипнотизеры, спиритические сеансы, привидения, фильмы ужасов и тому подобное. Когда она смотрела «Шестое чувство» с Брюсом Уиллисом, рыдала весь фильм напролет — видел его? Там одному пацану мерещатся мертвецы. — Бриджес покачал головой, вздохнул, словно сокрушаясь несуразности этого мира, и мягко опустил крышку капота. — И эта девчонка, слышишь, Том, девчонка, что собирает грибы, упомянула Ли Энн.

— Что?!

— Она была там, где мы потеряли Ли Энн.

— Откуда она знает про Ли Энн?

— Она сказала Бриджит, что ей рассказала Дева Мария.

— Деве Марии известно про Ли Энн?

— Девчонка говорит, что Ли Энн отправилась на небеса. И еще, что Ли Энн умерла в лесу. Во сне. Или это сказала Дева Мария.

Бриджес обогнул грузовик. Том понимал его чувства. Бриджес стоял, изучая квитанцию на бензин.

— Уверен, ей просто нужны деньги, — сказал он.

— Может, и так, — пожал плечами Том. — А кому они не нужны.

— Приму-ка я пару таблеток аспирина, — сказал Бриджес, — и посмотрю футбол.

— Не переживай.

— Ладно, — сказал Бриджес.

— Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, — сказал Том.

Он направился к мини-маркету, чтобы позавтракать. Для воскресного утра там было людно: три из четырех столиков были заняты. Он налил себе кофе в пластиковый стаканчик, купил пончик и ореховую плитку с кленовым сиропом и уселся за столик, намереваясь перекусить в одиночестве, но его немедленно одолела скука, и от нечего делать он стал прислушиваться к разговорам за соседними столиками. Кто-то рассказывал, как сдал жилой прицеп индейцам:

— Они притащили с собой целую стаю кошек. Проклятые твари изгадили все вокруг, пришлось менять напольное покрытие.

— Можно вызвать мастера, он все сделает.

— Скорее отдашь концы, чем его дождешься. Я просто выбросил все, что там было. Сиденья, подушки.

— Да, жильцы обошлись тебе недешево.

— Дам тебе добрый совет: никогда ничего не сдавай в аренду индейцам.

— Мне нечего сдавать, Кен.

— Считай, что тебе повезло.

— Поделись косяком. Твои индейцы привезут тебе еще со скидкой. Они ведь любят меняться?

— О чем ты говоришь? Я с ними расплевался. Джим Билли, знаешь такого? У индейцев частенько бывают такие имена. Я знал одного типа, его звали Петушок у Костра. Мы звали его Жареной Сосиской.

— Петушок у Костра?

— Ей-богу!

— Тебе бы хотелось быть Петушком у Костра?

— Джим Билли. Так его звали. Хозяина кошек. Кошачьего вождя. Мне пришлось выставить его за дверь на прошлой неделе. Вместе с кошками.

Они ушли продолжать свою беспечную жизнь, полную мелких, обыденных проблем. Их сменили двое других — один в дорогой спортивной куртке, другой в щегольском жилете. Том угадал в них корреспондента газеты и фотографа. Сначала они обсуждали какого-то типа по имени Слэйгл, своего сослуживца, которого оба терпеть не могли, потом заговорили о девушке, которой явилась Дева Мария.

— Кто знает? — сказал корреспондент. — Может, просто перебрала псилоцибина. От этих грибов недолго в лесу Тайгера Вудса увидеть. Или Джорджа Буша.

— Билла Клинтона.

— Монику Левински.

— Монику на Хануку.

— Левински, Стравинский.

— Сикорский.

— Всё, хватит.

— А как же Нижинский?

— Тогда Настасья Кински.

— А как насчет Стэйгла, что читает Гегеля?

— Лучше Джона Леннона, что читает Ленина.

Они смолкли и принялись за кофе. Том опустил голову и закрыл глаза. Паршивцы жили в другом мире. Они могли смеяться и болтать о пустяках. Придумывать рифмы, чтобы убить время. «Свидание с Девой Марией, — сказал один из них. — Звучит заманчиво».

Том миновал церковь и повернул к туристскому городку. Он проехал делянку, где работал осенью восемьдесят седьмого; ее так и не привели в порядок, здесь до сих пор валялись обгорелые сучья и ржавые тросы. Небо между деревьями было низким и серым, как металл. В ветвях деревьев шумел ветер. В лужах стояла темная вода. Кто-то выбросил из машины ящик «Будвайзера», и обочина дороги была усыпана битым стеклом. Вода в реке поднялась и была зеленовато-мутной от глины.

На перекрестке Том повернул на восток, на дорогу, что вела в туристский городок. В зеркало заднего вида он заметил, что водитель «хонды»-седана, мальчишка-подросток, подъехал к нему почти вплотную, и это вывело его из себя. Том хотел было опустить стекло и сказать наглецу все, что он о нем думает, но вместо этого сбавил скорость до пятнадцати миль, радуясь своей находчивости. Мальчишка свернул на дорогу, что вела к реке, и на подъеме его вынесло на обочину. Затормозив на перекрестке, Том опустил стекло, показал ему средний палец, нажал на клаксон и крикнул: «Ну что, съел, щенок?»

Уже перед будкой, где принимали плату за ночлег, на обочине дороге были припаркованы легковушки, грузовики, дома на колесах, фургоны и жилые прицепы. Происходящее напоминало окружную ярмарку или приезд цирка. Во время подобных событий вокруг всегда полно машин. Рядом с будкой грузовик Тома остановила дежурная по автомобильной стоянке, девушка в униформе. Она склонилась к нему, упираясь руками в колени; на нежное круглое лицо упали волосы, пышная грудь торчала вперед, по виду она походила на любительницу пеших походов.

— У нас все забито, — сказала она, — свободных мест нет.

— Что же мне делать?

— Припарковаться дальше у дороги.

— Что здесь происходит?

— У нас сегодня все переполнено. Это все, что мне известно. Будьте осторожны, когда поедете назад. И если придется идти пешком — тоже.

Он отъехал назад и поставил машину. Пешком он вернулся к будке и обнаружил, что девушка уже склонилась к другой машине, объясняя очередному водителю, что происходит; теперь перед автостоянкой выстроилась целая очередь машин. Том шел вдоль рядов туристских палаток, возле которых тоже стояли машины. Выезд им перекрывали другие машины, жилые прицепы и палатки. Дома на колесах напоминали корабли в гавани, вот только подобраться к ним было не так-то просто — везде в беспорядке стояли раскладные алюминиевые стулья и столики для пикников. Костры из сырого дерева стреляли искрами, а люди с умывальными принадлежностями в руках тянулись к туалетам, которые были только на территории туристского городка. Около одной из палаток был сооружен навес, под которым расположилось несколько прилавков с товарами. Вывеска гласила: «Памятные подарки для верующих от Кая». На столиках были разложены пластмассовые статуэтки, распятия, книги, аудио- и видеокассеты. Дальше, рядом с легковым фургоном «фольксваген», продавались четки, молитвенники и медальоны.

Том подошел к продавщице, которая работала на Кая. Это была женщина без подбородка с выпуклым, как у лягушки, горлом; она сидела на раскладном стуле рядом с керосиновым обогревателем, укутав ноги одеялом, и время от времени, послюнив палец, перелистывала страницы журнала.

— Что это? — спросил Том.

— Это Непорочное Сердце Марии. А вон там, слева, Святое Сердце Марии.

— Откуда вы?

— Из-под Покателло.

— Но дотуда больше пятисот миль.

— Семьсот пятьдесят, если вам угодно.

— Когда вы выехали?

— Вечером в пятницу.

— Как вы узнали, что здесь происходит?

— Как мы узнали? Очень просто. Мы все общаемся через чаты. А это статуэтка младенца Иисуса Пражского — пожалуйста, будьте осторожны.

К столику подошли две женщины.

— Я ищу видеокассету, — сказала одна, — она называется «Почему ты искушаешь меня?», там рассказывается про Коньерс. И еще мне говорили, что есть фильм про Веронику Креста.

— К сожалению, у меня их нет, — сказала женщина без подбородка. — Про Коньерс у меня есть другой фильм, просто великолепный, «Чудеса в Коньерсе», видите, вон там, по правую руку от вас и чуть ниже, а кассету про Веронику Креста я могу заказать по каталогу, вот только найду бланк заказа.

Том подошел к «фольксвагену» и принялся разглядывать четки. Невозмутимый лысый человечек демонстративно не смотрел в его сторону, держась высокомерно и отстраненно, как умеют некоторые продавцы.

— Я только что от Кая, — сообщил ему Том.

— Мы с Каем не конкуренты. Скорее старые приятели. У нас совершенно разный ассортимент товаров.

— Откуда вы?

— Из Солт-Лейк-Сити. У меня огромный выбор футболок, я просто не все распаковал. Стопроцентный хлопок, ткань плотная, а сейчас как раз продаются со скидкой.

По соседству расположилось кафе на колесах, где продавали кофе в пластиковых стаканчиках, булочки и пончики. Парнишка, который обслуживал клиентов, был из Мэрисвилла. Обычно, сказал он, он работает на конно-спортивных праздниках, но, похоже, здесь тоже можно неплохо заработать. Он был сутулым и долговязым, с пушком на подбородке.

— Умираю от усталости, — пожаловался он Тому. — Мы не спали всю ночь. А поспать можно только на полу.

— Кто это «мы»?

— Я, мой брат и моя подружка. Они поехали в Норт-Форк, чтобы привезти еще хот-догов и булочек. Мы работали всю ночь напролет, до половины восьмого. Хот-доги идут в ваших краях на ура. Вы можете дать фору любителям конного спорта.

В туалете люди причесывались, хотя зеркал здесь не было, и умывались холодной водой с собственным мылом. Входя, Том услышал, как кто-то сказал: «Я заметил, что солнце крутится. Нет, пожалуй, „крутится“ не самое лучшее слово, солнце словно забурлило, стало похоже на водоворот. В первый день мы видели только вспышки света, а на следующий увидели в небесах Иисуса, высоко, среди облаков». «Ну надо же! — откликнулся его собеседник. — С ума сойти!» — «Мы привезли фотографии». — «Я с удовольствием посмотрю твои фотографии, Эд». — «Здесь хорошо видны золотые врата. Вот Гавриил — тоже фигура в облаках. Вот очень удачная, это ангел смерти».

Том стоял у реки и курил.

Мимо на малом ходу прошел катер, им управлял Бак Хос; кроме него на борту было два пассажира. Бак помахал ему рукой, Том помахал в ответ, Бак покачал головой, Том тоже покачал головой. «Просто сумасшедший дом!» — крикнул Бак. «Это точно», — ответил Том. «Тут и самому спятить недолго», — сказал Бак. «Да уж», — сказал Том, но к этому времени катер был уже слишком далеко, чтобы продолжать беседу. Вода в реке вышла из берегов, но клиенты Бака, одетые под стать скверной погоде, не знали, что у них нет шансов на хорошую рыбалку, и собирались оплатить услуги Бака сполна, — так уж сложилось, что порой, зарабатывая деньги, местным жителям приходилось ловчить. Видно, так тому и быть. Аллилуйя. Вознесем хвалу Господу за рыбаков из Сиэтла. Том вернулся в кафе на колесах и купил стаканчик растворимого кофе. Сесть было некуда, и он прислонился к дереву, наблюдая за импровизированным богослужением, которое устроили на берегу реки паломники. Взявшись за руки, точно хиппи, они образовали кривоватый хоровод. Они прочли «Радуйся, Мария…», после чего мужчина с легким ирландским акцентом сказал: «Вознесем молитву святому Михаилу, и пусть кто-нибудь возложит на костер ветви, зеленые ветви, чтобы пошел дым». У Тома все еще болела голова, и, чтобы унять боль, он прикрыл глаза и продолжал слушать. Паломники помолились святому Михаилу, потом за здравие Папы Римского, и, когда они смолкли, вновь послышался голос с ирландским акцентом: «Мария, Матерь Божия, Пресвятая Пречистая Матерь, мы веруем в прощение всех грехов и жизнь вечную. Мы веруем, что Матерь Божия будет заступницей на небесах для всех, кто верует в Иисуса. Защити нас в час нужды. Яви нам свои чудеса. Очисти нас и даруй искупление грехов. Будь для нас светом в темном лесу. Насколько я понимаю, нам предстоит выйти в десять тридцать или в иной час, когда Пречистая Матерь воззовет к нам. Не забудьте взять с собой воду, что-нибудь перекусить, поскольку путь предстоит долгий, и туалетную бумагу — помните, в лесу туалетов нет». Услышав последние слова, паломники захихикали, а их предводитель добавил: «О таких вещах следует подумать заранее. Я усвоил это давным-давно, когда был еще маленьким мальчиком». Вновь послышались смешки. «Прогноз обещает небольшой дождь, — продолжал лидер паломников, — но нас ждет потрясающий день, во славу Непорочной Девы Марии, Матери Господа нашего, и во имя Иисуса. Аминь».

— Один вопрос, — сказал кто-то. — Далеко ли нам идти? У меня ноет спина и страшно болят ноги. Не знаю, смогу ли добраться до места. Это зависит от того, сколько нужно идти. Должен признаться, я не рассчитывал на длительный переход.

— Не волнуйтесь, друг мой, вы доберетесь туда вместе с нами. Рядом с вами будут ваши братья во Христе, они помогут вам попасть в Землю Обетованную.

— Но куда мы идем? — спросил кто-то другой. — Кто-нибудь знает дорогу?

— Мы не знаем. Но мы пойдем с именем Бога на устах, Господь, пастырь наш, поведет нас.

— Не слишком заманчивая перспектива — заблудиться в лесу.

— Тысяча человек не может заблудиться.

— Меня беспокоит, что останется здесь после нас. Леса весьма уязвимы. Тысяча человек, а нас здесь никак не меньше, способна немилосердно вытоптать все вокруг. Может быть, нам нужно идти гуськом, чтобы получилась тропинка?

— Вы хотите сказать, что пока никакой тропинки нет?

— Какие могут быть тропинки, если никто не знает, куда идти?

— Почему никто ни за что не отвечает? Мы не знаем элементарных вещей! Не знаем даже, как добраться до места!

— Если вас заботит бережное отношение к лесу, тропинка не выход. Может быть, нам, наоборот, нужно рассредоточиться. Именно в этом состоит проблема национальных парков. Следует ли прокладывать тропинки или лучше позаботиться о том, чтобы люди равномерно рассредоточивались по всей территории?

— При чем тут национальные парки? У нас тут что, форум по охране окружающей среды? Всем известно, что Церковь выступает за ответственность и общее благо, но для нас нет власти выше Бога. Нас призвал сюда именно Он, и можно сколько угодно обсуждать недостатки и преимущества тропинок, но, когда дойдет до дела, я скажу: следуйте за Господом, мы не причиним вреда лесу, Пречистая Матерь собрала нас здесь не для того, чтобы мы несли разор и хаос.

— Простите, но мне претит мысль о том, что мы не обладаем свободной волей и не в состоянии взглянуть на вещи здраво и позаботиться об окружающей среде. Лично я убежден: Матерь Божия ждет, что мы обсудим свой путь и постараемся свести ущерб к минимуму, мы же не безмозглые овцы, которых с равным успехом можно выгнать на пастбище или отвести на бойню.

— Разумеется, — сказал мужчина с ирландским акцентом, — каждый из нас постарается отнестись к лесу как можно бережнее. Не думаю, что нужно делать что-то еще, достаточно идти с любовью к этой земле и славить Господа. Что касается времени выхода, повторяю еще раз: пока Пречистая Матерь не призовет нас, сказать ничего определенного нельзя, но, по всей вероятности, это произойдет в десять тридцать.

— С чего вы взяли, что это будет в десять тридцать?

— Так сказала женщина из туристского городка, помощница провидицы, ее зовут Кэролин Грир.

— Может быть, ей известно, далеко ли нам идти?

— С ней можно поговорить и насчет тропинки. Чтобы не нанести вреда лесу.

— Тропинка, — повторил мужчина с ирландским акцентом, — для нас это слово имеет метафорический смысл. Это тропа к спасению. Эй, послушайте, — сказал он, — да-да, вы, под деревом. — Он обращался к Тому, но тот не изменил позы, лишь слегка повернул голову и неторопливо отхлебнул из стаканчика кофе. — Не хотите к нам присоединиться?

— Мне и здесь хорошо, проповедник. Но спасибо за предложение.

— Я не проповедник. И не священник. Я всего лишь верный солдат армии Христовой, и я чувствую, что вам хотелось бы встать в наши ряды. Идите же сюда, к нам в круг.

— Спасибо, солдат. Я предпочитаю подпирать дерево.

— Полагаю, оно не упадет, если вы присоединитесь к нам, друг мой.

— Спасибо, думаю, не стоит, — ответил Том.

В одиннадцать армия солдат Христовых встретилась с Энн, новоиспеченной Жанной д'Арк, и Кэролин в роли Санчо Панса. Накануне вечером, когда туристский городок заполонили возбужденные паломники, Кэролин поняла, что Энн может стать ее счастливым билетом, волной, которая вынесет на берег удачи, стоит лишь оседлать ее. «Дело принимает интересный оборот, — подумала она. — Если подойти к этому с умом, я сумею заработать на зиму в Кабо».

Энн провела все утро в фургоне Кэролин, прячась от любопытных взглядов, чихая, сморкаясь и нервно перебирая четки. Кэролин, вытянув свои крупные ноги, пыталась успокоить ее: «Этого следовало ожидать, — сказала она, беспечно поедая апельсин. — Теперь ты для них — горячая линия связи с Богом. Не сидеть же им дома».

Энн с тревогой выглянула в окно. Все утро она твердила себе, что не должна поддаваться болезни, которая по ощущениям походила на грипп. Почему она заболела в такой момент? Ее бросало то в жар, то в холод, голова кружилась, тело ломило. Из окна она увидела вывеску «Памятные подарки для верующих от Кая», а рядом большой самодельный флаг с надписью: «Орден Пресвятой Девы Марии, округ Скалистых гор». Дальше виднелся тент кафе на колесах, а между рядами прицепов тянулась очередь к туалетам. На одной из стоянок был разведен устрашающего вида костер, над которым поднимались клубы дыма, а вокруг него не меньше сотни человек, понизив голос, хором пели псалмы. Обзор закрывало несколько огромных домов на колесах, но это не помешало Энн заметить окружного шерифа. Она узнала его, поскольку он захаживал в туристский городок и раньше, не давая покоя грибникам. Он важно прошагал мимо, заложив большие пальцы за брючный ремень, надменный и величественный блюститель порядка.

— Господи, помоги мне это вынести, — прошептала она.

— Вынесешь, не волнуйся. Но тебе надо поесть. И не забудь принять судафед, да побольше. И таблетки от аллергии.

— Я не могу даже смотреть на еду, Кэролин.

— А что, если ты упадешь в обморок? Какой с тебя будет толк, если ты потеряешь сознание? С другой стороны, это неплохой ход. Прикинуться членом секты трясунов.

— Я не собираюсь никем прикидываться.

— Не сердись, я не хотела тебя обидеть.

— Кто все эти люди?

— Верующие. Это просто потрясающе.

— Странно, — промолвила Энн. — Откуда они взялись?

Кэролин надела солнечные очки и скрестила ноги.

— Ученики и последователи, — сказала она. — Фанаты, фанатики и маньяки. Неожиданно ты стала для них кумиром, Энн. Что-то вроде Мадонны, а то и покруче. Ты для них теперь почти как Дева Мария, не то что очередная смазливая девчонка, которая и петь-то толком не умеет, только вертит задницей. Ты у нас культовый лидер, вроде той дамы, что беседует с мертвыми египтянами, или того типа, который ждал комету Хейла-Боппа и организовал массовое самоубийство. Не забывай, мы на западе Америки. Западное побережье — рай для безумцев. Должна заметить, все это начинает мне нравиться. Настоящее представление в духе дадаистов. Этакий Иероним Босх, перебравший «Будвайзера».

— Католическая Церковь — не культ.

— Ладно, Церковь — это не культ. Здесь я с тобой согласна. — Кэролин сложила руки, точно собиралась молиться. — И вообще, я больше не собираюсь с тобой спорить. Сейчас тебе нужно думать о другом, Энн. Набери в грудь побольше воздуха и выдохни. Расслабь ноги и таз. Дыши свободно. Випассана. Постарайся успокоиться.

— Я уже четыре дня не ходила за грибами.

— Я тоже. Но я сохраняю присутствие духа. Пусть меня обдувают ветры — чем они неистовее, тем безмятежнее мой покой. Я презираю их.

— У меня не осталось ни цента. Я издержалась подчистую.

— Я тоже. Но ведь встреча с Девой Марией стоит денег, верно? — Кэролин разделила апельсин на две части. — Съешь хотя бы половину, — сказала она.

Энн помотала головой и снова посмотрела в окно, на паломников, которые ждали ее появления. Откуда они взялись? Как они сюда добрались? Как будто кто-то щелкнул пальцами, и на тебе. Энн щелкнула пальцами и прижала ладони к щекам.

— Столько людей. Невесть откуда.

— Они не невесть откуда. Это полчища боговдохновенных католиков с мобильными телефонами и отлично налаженной связью.

— Мне не до шуток. Кто им рассказал?

— Этого я не знаю. Что за жизнь без шуток? Теперь они здесь, тут уж никуда не денешься.

— Это еще одно доказательство.

— Доказательство чего?

— Что все происходит на самом деле.

Кэролин принялась зашнуровывать кроссовки.

— На самом деле, — повторила она, качая головой. — О каких доказательствах ты говоришь? Ты одна ее видела.

— Мне не нужны доказательства. Они нужны тебе. Ты не веришь, что это было.

— Неважно, — сказала Кэролин. — Собирайся. Надень капюшон и что там еще тебе нужно. Если ты так растерялась, я могу поговорить с ними сама.

— Я и правда не в состоянии говорить.

— Почему?

— Не знаю. Я никогда не умела это делать.

— Тебя слишком долго учили женскому смирению. Ты слишком много размышляла о Матери Божией, девственности и покорности. Раз она Матерь Божия, получается, что ее дело стирать Ему нижнее белье и мыть туалет, а вся слава достается Ему одному.

— Вообще-то меня не воспитывали католичкой.

— Это только подтверждает мою мысль. Ты даже не отдаешь себе отчета в том, что с тобой происходит. Ты классическая жертва мужского самовластия, поскольку не способна видеть, что с тобой творится.

— Думаю, ты не должна разговаривать со мной в таком тоне, ведь ты почти не знаешь меня, Кэролин.

Кэролин понимала, что Энн права. Она знала про Энн немного, а держалась довольно бесцеремонно.

— Успокойся, — сказала она, — с тобой все в порядке. Просто расскажи мне о себе. У меня за плечами первоклассный Университет жизненных проблем, так что можешь считать меня дипломированным консультантом по жизненным проблемам.

— Спаси меня, Иисус, — сказала Энн.

— Не волнуйся, — успокоила ее Кэролин, — переговоры я беру на себя.

— Давай помолимся, прежде чем к ним выходить.

— Молись. Я предпочту выкурить косяк.

— Кэролин!

— Хорошо, давай выкурим вместе.

— Нет, мы не будем этого делать.

— Я пошутила.

— Помоги мне, Пресвятая Дева. Будь со мной в час нужды. Наставь меня на путь истинный. Научи меня, что говорить и что делать.

Кэролин кивнула и прикоснулась к голове Энн, точно совершая миропомазание. «Матери Марии слышу тихий шаг», — пропела она знакомую мелодию «Битлз». У нее оказался неожиданно красивый голос — настоящее, трепетное сопрано. Энн прикрыла глаза: «Мудро говорит она: да будет так».

Кэролин по-матерински обняла Энн и натянула ей на голову капюшон.

— Тебе очень идет этот капюшон, — сказала она. — В нем ты похожа на Красную Шапочку.

— Я боюсь к ним выходить.

— Все будет нормально, — сказала Кэролин. — Осталось решить только один вопрос. «Леди Мадонна, — пропела она, — дети голодны. Накормить их нечем, слишком мы бедны…»

— Не надо об этом сейчас. Выброси это из головы, прежде чем выйдешь за дверь.

— Ты думала, деньги падают с неба?

— Прекрати.

— «То, что бесплатно, для птиц и пчел, я же другую радость нашел».

Энн засмеялась.

«Дайте мне де-е-е-нег, я их хочу, — пропела Кэролин. — Я их хочу, я их хочу».

Она открыла дверь, взобралась на крышу фургона и, размахивая руками, как балаганный зазывала, несколько раз подряд крикнула в сторону толпы паломников: «Доброе утро!» — пока те не двинулись гурьбой в ее сторону, словно голуби, заметившие хлебные крошки. «Сюда, сюда, подходите поближе! — подбадривала она их. — Сейчас мы отправимся на место богоявления, но, прежде чем мы тронемся в путь, я хочу сделать несколько небольших объявлений, которые помогут нам найти общий язык».

Люди стекались к «фольксвагену» со всех сторон, и это напомнило Кэролин сцену из «Макбета», в которой Бирнамский лес пошел на Дунсинан, — сучья и ветви вечнозеленых деревьев и армия нетерпеливых паломников. Толпа становилась все плотнее, пустые клочки земли заполняли люди, и это зрелище все больше походило на площадь Святого Петра или на один из тех спектаклей, что устраивал для Гитлера Геббельс. «Слушайте, слушайте!» — произнес кто-то в электрический мегафон на батарейках. Пройдя несколько десятков рук, мегафон оказался у Кэролин, и, увидев, как слаженно действуют люди, она поняла: стоит ей только пожелать — в ее распоряжении мигом будет сотня лакеев, услужливых и подобострастных. Люди, стоявшие вплотную к фургону, жадно щелкали фотоаппаратами, кое-кто включил видеокамеры. «Теперь меня слышно лучше? — спросила Кэролин. — Хвала Господу за электрические мегафоны!»

Последние слова были встречены одобрительным гулом — похоже, никто не уловил иронии. «Возблагодарим Господа, — закричал кто-то, — за все, что помогает служению!»

— Итак, — сказала Кэролин, вживаясь в новую роль, и подняла левую руку, как делают странствующие евангелисты самого низкого пошиба, — итак, — повторила она, — послушайте, что я скажу. Меня зовут Кэролин, я ученица духовидицы, по ее просьбе я буду говорить с вами от ее имени. Сама она — юная, застенчивая девушка, до сих пор она занималась сбором грибов и жила здесь, в туристском городке, одна-одинешенька, вон там вы видите ее палатку и костер, на котором она готовила себе еду. Как и все сборщики грибов в этом городке, она с трудом сводила концы с концами. Но внезапно нашу жизнь изменило чудо, великое чудо, которое произошло в среду. Оно заставило нас прекратить работу и оставить сбор грибов. — Она сделала паузу, давая собравшимся время уяснить сказанное, но ее намек был понят довольно быстро, и по рукам пошло импровизированное блюдо для пожертвований — пластмассовое ведерко на пять галлонов. — Так вот, — продолжала Кэролин, — три дня подряд я видела это чудо своими глазами в лесу к востоку отсюда. Дорога туда не обозначена на карте, но добраться до этого леса не так уж трудно. Должна предупредить, что пока место видений остается недоступным для инвалидов в колясках, но этот вопрос мы непременно решим. Нам придется переправиться через небольшой ручей, через который перекинуто бревно, но полагаю, с этим справится любой нормальный человек. В остальном наша вылазка не представляет никаких трудностей, в общей сложности нам предстоит пройти не более двух миль.

Кэролин не знала, верный ли тон она выбрала и сумела ли завоевать доверие собравшихся.

— Две мили! — громко воскликнул кто-то. — Я живу на стоянке номер пятьдесят один. Кто хочет вместе со мной заняться прокладкой тропы?

— Я с вами! — выкрикнул другой голос. — А сейчас не мешайте Кэролин говорить!

— Всё нормально, — сказала Кэролин. С тайной радостью она отметила, что, идя по рукам, ведерко быстро наполняется. — У нас общее дело. Я рада всем, кто готов прийти на помощь. Я не претендую на роль лидера. Что касается ручья, о котором я уже говорила, там неизбежно образуется небольшой затор; важно проявить терпение и не торопить тех, кто будет переходить его перед вами. Очень прошу вас, не спешите и не волнуйтесь, что вы кого-то задерживаете. Я не хочу, чтобы кто-то угодил в ручей, увечья нам не нужны.

— Я могу построить мост! Стоянка тридцать семь!

— Комитет по оказанию первой помощи! Стоянка четырнадцать!

— Еще я прошу вас, — сказала Кэролин, — старайтесь держаться вместе. Здесь легко заблудиться. Потеряться может даже толпа народу. Дорогу на место знают только двое — я и духовидица. Сколько бы нас ни было, мы не должны разбредаться по лесу. А чтобы вы знали, в каком направлении двигаться, я буду и дальше пользоваться этой штуковиной — кстати, хотелось бы поблагодарить того, кто догадался прихватить ее с собой, она чрезвычайно удобна и позволяет мне поберечь свой голос, хвала Господу!

Снова раздался невнятный гул одобрения.

— Давайте поговорим еще немного насчет леса! — крикнул кто-то. — Как не нанести ущерба окружающей среде?

— Прекрасный вопрос, — сказала Кэролин. — Ваше беспокойство вполне понятно. В самом деле, тысяча человек, которые движутся по лесу, представляют для него серьезную угрозу, равной которой не было с сороковых годов, когда здесь производилась тотальная вырубка, поэтому будьте осторожны, не мусорите, старайтесь не вытаптывать растения, не разводите костров и соблюдайте десять заповедей.

Она заметила, что через толпу, напоминая акулу, которая прокладывает себе путь в морских волнах, пробирается шериф.

— Вот идет шериф! — возвестила Кэролин. — Дайте дорогу человеку в широкополой зеленой шляпе! Пусть расступятся воды и позволят нашему шерифу пройти! Мы, сборщики грибов, отлично знаем этого достойного человека, он регулярно наведывается к нам, оберегая наш покой. Да, перед нами шериф этого живописного округа. Не могу похвастаться, что знаю его имя, и едва ли сумею представить его так, как он того заслуживает, но я вижу, что он хочет сказать вам несколько слов, и полагаю, соблюдение правил правопорядка пойдет на пользу всеобщему благу и спокойствию, — итак, окружной шериф!

Пока Кэролин разглагольствовала, шериф вскарабкался на крышу фургона и, точно глашатай трубу, поднял собственный мегафон. Стоя рядом, она почувствовала его раздражение и поняла, что легкомысленно недооценила его проницательность. В нос ей ударил запах лосьона после бритья, смешанный с запахом крупного, здорового мужского тела. Черный кожаный ремень упруго поскрипывал. Судя по всему, шериф был силен и опасен. Следы, оставшиеся от юношеских угрей, придавали его лицу нечто порочное. Кэролин подумала, что он похож на насильника.

— Шериф Нельсон, — сказал шериф в мегафон. — В мои обязанности входит защищать жителей этого округа и следить за соблюдением законности и правопорядка. По последним подсчетам в текущий момент мы имеем более тысячи четырехсот человек, которые без предупреждения явились в туристский городок Норт-Форка, изначально рассчитанный на триста шестьдесят пять человек — с учетом требований здравоохранения, санитарии и гигиены, возможностей обеспечения безопасности гостей и надлежащего использования средств налогоплательщиков для поддержания территории туристского городка в соответствующем состоянии.

Он помолчал и, опустив мегафон, поскреб щеку.

— Слава Богу, — вставила Кэролин, — Он послал нам шерифа Нельсона, который непременно поможет нам решить множество проблем!

Шериф бросил в ее сторону красноречивый взгляд — помолчи! — и снова поднял мегафон:

— Я тоже христианин, — сурово произнес он. — Я хожу пред Иисусом и должен вам сказать, что именно Иисус мой главный босс, прежде всего я служу Ему и лишь потом — прочим начальникам, даже законы этой страны стоят для меня на втором месте. Но так или иначе, сегодня на территории туристского городка скопилось слишком много людей, легковых автомашин и иных транспортных средств, огонь разводится за пределами специально предусмотренных кострищ, а лес превратился в сточную канаву и помойку — куда ни глянь, везде валяется мусор; кроме того, меня беспокоят черные медведи, поскольку повсюду лежит незапакованная еда и ее запах может привлечь этих хищников; лесная древесина используется в качестве топлива, подходы к транспортным средствам аварийно-спасательной службы перекрыты, отстойники переполнены — короче говоря, сложилась весьма непростая ситуация. Наша пропускная способность не рассчитана на такую нагрузку, и я требую, чтобы в течение двадцати четырех часов, иными словами — к десяти пятидесяти двум завтра утром, на территории туристского городка Норт-Форка находилось не более — подчеркиваю; не более! — одного транспортного средства на стоянку и только зарегистрированные туристы; все остальные будут привлечены к судебной ответственности, а транспортные средства — отбуксированы куда следует. У меня есть список землевладельцев, которые готовы принять у себя туристов за соответствующую плату. У них достаточно свободной земли, сейчас мои помощники занимаются расклейкой листовок, где написано, как добраться в эти места; такие листовки уже вывешены у входа в туристский городок, рядом с будкой, где принимают плату. Помимо этого, я попрошу не забывать, что вы наши гости и приехали сюда на время, мы всего лишь тихая заводь, это верно, но у нас своя жизнь, и мы именем Иисуса просим вас не мешать нам, не создавать проблем и не учинять беспорядков. Нельзя сказать, что я опасаюсь этого всерьез, — вы все христиане, добродетельные люди, и я не сомневаюсь, что вы не станете нарушать законы.

Он снова прервался, чтобы почесать лицо.

— Благодарю вас, — сказала Кэролин, подвигаясь к нему поближе. — Теперь давайте помолимся за шерифа Нельсона.

Она склонила голову и без предупреждения обхватила шерифа за могучие плечи. Тот застыл и медленно стянул шляпу. Под ней обнаружились жидкие волосы — редкая, скудная поросль, прилизанная с помощью геля.

— Милосердный Господь, — промолвила Кэролин, — помоги шерифу Нельсону в его нелегком труде. Наставь шерифа Нельсона на путь истинный. Позаботься, чтобы шериф Нельсон был доволен. Помоги нам сделать все, о чем просит шериф Нельсон, и не доставлять ему хлопот. Сделай так, чтобы он понял: перед ним смиренные и покорные души, верные Тебе, Господь, и исполненные стремления выполнять Твои законы и предписания шерифа. Помоги нам обрести новое пристанище к десяти пятидесяти двум завтрашнего дня, как требует шериф Нельсон. Именем Иисуса, аминь.

Она выпустила шерифа из своих объятий и пожала ему руку. Он вновь бросил на нее взгляд, исполненный затаенной ненависти, с тяжелой грацией орангутана слез с фургона и, зажав мегафон между коленями, привел в порядок выбившуюся из брюк рубашку.

— Одну минутку, — сказала Кэролин, — потерпите, друзья мои.

Она положила мегафон, легла на крышу фургона и, свесив голову, заглянула в окно.

— Взойди, солнце ясное, — пропела она, обращаясь к Энн. — Давай, Энн, выйди к нам.

Свесившись с противоположной стороны фургона, Кэролин открыла раздвижную дверь. Заглянув внутрь, она проворчала:

— Терпеть не могу висеть вниз головой, проклятая сила притяжения делает мое лицо старым и дряблым.

В ответ Энн перекрестилась.

— Ну, — сказала Кэролин, — ты видела ведерко? Мы богаты! У нас куча денег!

Она помогла Энн взобраться на крышу фургона. Энн немедленно спряталась у нее за спиной, и Кэролин сказала:

— Ну уж нет, стыдливая мимоза, ты на вершине пирамиды ацтеков, и эти люди хотят вырвать твое сердце. — Она схватила руку Энн и торжествующе вздернула ее вверх, словно та вышла победителем в боксерской схватке. — Вот она! — объявила Кэролин в мегафон. — Энн Холмс из Орегона!

Толпа радостно загудела, послышались крики «Аллилуйя».

— И сказал Господь, да будет свет, — провозгласила Кэролин, — возрадуйтесь, сыновья и дочери Сиона, вот она, раба Господня, та, что избрал Он среди прочих женщин. А теперь давайте склоним головы и помолимся. Господи, мы благодарим Тебя за любовь и сострадание, мы славим непорочную Деву Марию, милосердную и кроткую заступницу нашу. Даруй нам в этот день свою благодать и милосердие, ибо без них нам не обойтись. А теперь Энн помолится вместе с нами.

Она передала Энн мегафон и подтолкнула ее вперед.

— Выручай, — прошептала она, подмигнув. — Я не знаю ни одной молитвы.

Энн окинула взглядом толпу, целое море людей пожирало ее глазами. Она видела, что они напряженно ждут. «Это ошибка, — подумала она. — Я не могу дать им того, что им нужно. Но ведь я видела Деву Марию». Ее глаза увлажнились, дрожащими руками она поднесла к губам мегафон:

— Любящие братья во Христе, — сказала она и почувствовала, как в душе ее что-то дрогнуло. Она поняла, что готова принести себя в жертву. Ее кишечник свело спазмом; затылком она ощутила ветер, который тот, кто изведал подлинные муки, назвал бы дыханием смерти. «Не оставляй меня, Пресвятая Дева, — подумала она. — Может быть, это испытание послано мне Богом?» Она поняла, что судьба ее предрешена. Бог знал о ней все от начала и до конца. Он не задавал вопросов. Так наследовал землю кроткий, нищий, вор, блудница, наркоман, бродяга, распятый. — Радуйся, Мария, полная благодати, с тобою Господь, — начала Энн, и толпа подхватила молитву.

До того как Энн увидела Деву Марию, она была немногословна и почти не рассказывала о себе. В детстве мать называла ее Пипеткой, Кнопкой и Мышкой. Об отце мать говорила, что он был из тех, кого называют перекати-поле. Они познакомились на концерте в Салеме, билеты за восемь долларов: пять местных групп сменяли одна другую в течение девяти часов. Ему было двадцать, он носил кожаную куртку, под которой не было рубашки. Его костлявая грудь пламенела рыжей порослью. Волосы были забраны в толстый конский хвост. Он жил в Юджине, не работал, сидел на ЛСД и был пассивным сторонником экотерроризма. Поначалу она была в восторге от его веснушчатого лица и пылкой ненависти к капитализму. В четырнадцать лет мать Энн сбежала из дому с полюбившимся ей бунтарем и автостопом отправилось на север, в Юджин, где жила с ним два месяца, пока он в буквальном смысле не дал ей пинка под зад. Выставляя ее за дверь, он в самом деле пнул ее ногой в спину. Потом она сказала, что у него не было души. Он мог причинять боль, не испытывая угрызений совести. Он был хорош собой, но и только. Мать Энн была не готова к тому, что мужчина может быть холоден как лед. Его жестокость потрясла ее до глубины души, но через месяц, несмотря на то что она оказалась беременна, девушка, к собственному изумлению, обнаружила, что совершенно охладела к предмету своей страсти. Забыть его было нетрудно, говорила она. Собственно говоря, помнить-то было и нечего. Его звали Скотт; ходили слухи, что, расставшись с ней, он присоединился к группе анархистов в Аризоне. С тех пор она ничего о нем не знала и не желала знать. Она даже не злилась на него; он словно перестал существовать.

Когда матери Энн задавали вопросы о ребенке, она говорила, что девочка учится дома. Энн плохо росла, страдала астмой и аллергией на пылевых клещей, весеннюю пыльцу и плесень. Она носила в кармане ингалятор для астматиков и украдкой пользовалась им, когда чувствовала, что начинает задыхаться. Иногда аллергия изнуряла ее до такой степени, что она подолгу лежала в постели, натянув на лицо простыню. Слизистая постоянно воспалялась и отекала, глаза были красными и опухшими, из носа текло, она чихала, задыхалась и хрипела. Когда болезнь окончательно лишала ее сил, она чувствовала, каково это — умереть, каждодневная угроза спазма бронхов и остановки дыхания то и дело напоминала ей о смерти. Ее тело знало, что значит потерпеть поражение и сдаться. Она походила на больных туберкулезом детей из мелодрамы о жизни в девятнадцатом веке. Болезнь сделала ее уязвимой. Некоторое облегчение ей приносили антигистаминные препараты: судафед, хлортриметон, — без них она не могла обойтись ни дня; ей не исполнилось и двенадцати, когда она стала воровать их в аптеках.

Вместе с матерью Энн собирала ветки кустарников для флориста, кору тиса и крушины, ходила за грибами и кедровыми шишками. К ним часто присоединялась еще одна женщина, по прозвищу Засоня Джейн. Засоня Джейн была высокой и ширококостной, свои длинные волосы с посекшимися концами она забрасывала за спину. Когда они собирали, к примеру, декоративную чернику, Засоня Джейн внезапно усаживалась, скрестив ноги, на мох и принималась курить сигареты с марихуаной, которые хранила в жестянке из-под леденцов. Когда они отправлялись за корой крушины, Засоня Джейн объявляла, что в лесу слишком жарко, стаскивала блузку и укладывалась спать. Иногда на ее длинные, асимметричные загорелые груди усаживалась муха, но Засоня Джейн не обращала на мух ни малейшего внимания, рассеянно почесывая бугристые соски. Она верила, что в тисы вселяются души умерших женщин, которым не удалось покинуть землю, и знала наперечет все кладбища в Англии и Уэльсе, где над могильными камнями росли тисы. У нее была книга «Поиск священных грибов» и еще одна: «Сома: грибы, дарующие бессмертие». Она предсказывала Энн будущее по руке, по форме ее черепа и даже по ноге. «Знаешь, Кнопка, — говорила она при каждом удобном случае, — я не вижу здесь ничего хорошего. Все больше плохое. Могу сказать одно: на твоем месте я предпочла бы не верить предсказаниям». «Я не верю, — говорила Энн, — не беспокойтесь».

Как-то раз Энн вместе с дедом отправилась на границу с Флоридой, куда нужно было доставить контейнер с упаковочными материалами. В Южной Каролине они взяли другой груз и доставили его в Луизиану. Она вдыхала сигаретный дым и ела картошку, жаренную на свином жире. Дед носил противорадикулитный пояс, подтяжки и темные очки; борода делала его похожим на одного из братьев Олман или музыканта из группы «Зи Зи Топ». У него был большой живот и тонкие ноги. Ему нравились рок-группы «Алабама» и «Канзас». Еще он любил сухое печенье, мясную подливку, крепкий табак и журналы о мотоциклах, на обложках которых красовались фотомодели с силиконовой грудью. На стоянке грузовиков в Оклахоме он дал Энн доллар — до этого он ни разу не давал ей ни цента — и велел, чтобы она зашла в магазин и посмотрела журналы. «Сейчас семь, — сказал он, взглянув на часы. — Оставайся там до восьми. Никуда не уходи из магазина». «Почему?» — спросила она. «Делай, что говорят, — сказал он. — Мне нужно сделать одно дело».

То же самое повторилось в Вайоминге. «Друзья, — сказал он. — Я встретил старых друзей. Нам хотелось бы посидеть без посторонних».

На некотором отдалении Энн заметила женщину в ярко-синей ветровке и туфлях на чудовищной платформе, вроде тех, что носили в эпоху диско. «Это Линда, — сказал дед потом. — Она, как и я, интересуется скаковыми лошадьми».

В Неваде деда оштрафовали за то, что он не оплатил груз на границе штата. Проехав Виннемукку, они повернули на север и поехали домой через Кламат-Фолс и Медфорд. В Грантс-Пассе дед встретил еще одного друга, на сей раз это была женщина, которая, как и он, интересовалась морской рыбалкой. Энн стащила из кабины грузовика сигареты, украдкой выкурила одну в зарослях высокой травы и, не торопясь, занялась мастурбацией. Мастурбировать она начала еще в шесть лет, и с тех пор это занятие неизменно успокаивало и утешало ее не меньше, чем шоколадные батончики. По ее телу пробежала легкая дрожь, потом пришли тепло и покой. Блаженные конвульсии, подобие крохотной смерти.

Дома, сидя в туалете, она нечаянно подслушала разговор матери с дедом. «Чтобы я еще хоть раз взял ее с собой, у меня и без нее проблем по горло, каждые пятнадцать миль девчонка требовала то банку содовой, то чипсы». «Не такая уж она плохая», — заметила мать. «Сначала найди себе работу, — сказал дед, — тогда будешь высказывать свое мнение».

Как только дед Энн ушел в очередной рейс, Засоня Джейн поселилась у них в доме. Стоял август, в доме постоянно устраивались вечеринки. Они включали стерео и слушали «Квиксильвер Мессенджер Сервис» и «Чэмберс Бразерс». Как-то раз гости устроили драку пивными бутылками. Мужчина с серебряной серьгой над глазом остался у них на ночь и жил дней десять кряду. Время от времени мать Энн плакала без причины. На кофейном столике стоял кальян и винные бутылки. Шли девяностые годы, но этого никто не замечал. Внезапно к ним домой нагрянула группа ударников. Они били в барабаны, а Засоня Джейн и еще одна женщина, не отличаясь карибской грацией, танцевали, когда к дому подъехал дед Энн на своем грузовике. Он спросил, нельзя ли ему тоже поиграть на барабане, а когда ему дали самодельный барабан «конга», вышвырнул его на улицу.

Энн стала ходить в школу. Это было ужасно. Чтобы воспользоваться ингалятором, она пряталась в туалетных кабинках; ей пришлось удвоить дозу антигистаминных таблеток, и из-за этого она чувствовала себя еще хуже. Она постоянно ходила, натянув на голову капюшон трикотажной куртки. Мальчишки дразнили ее Кэрри — так звали героиню одного из романов Стивена Кинга. Она познакомилась с другими девочками, такими же париями, как и она сама, тщедушными и неприметными. Вместе они походили на стайку мышей. Они приворовывали и прятались по углам. У одной девочки, Тары, рано выросла грудь, и они решили не отставать от подруги, набивая чашечки бюстгальтеров туалетной бумагой. Они стали более популярными. Учеба не давалась Энн. Она не умела читать, и, когда об этом узнали в школе, мать Энн получила письмо от директора: он угрожал подать на нее в суд за халатное отношение к родительским обязанностям. Но в школе были и другие ученики, сверстники Энн, которые тоже не умели читать, несмотря на то что учились уже давно. «Так кто из нас не выполняет свои обязанности?» — сказала мать Энн. Энн перевели в класс для отстающих, где учили читать с помощью компьютера. Она набивала нагрудный карман куртки семечками подсолнуха, складывая потом очищенные семечки в левый карман, а в правый — обмусоленную шелуху. Поначалу у нее не было денег на марихуану, но она знала, где растут грибы-галлюциногены, и стала собирать их на продажу. После первой затяжки марихуана вызывала у нее кашель, но потом смягчала ее воспаленные дыхательные пути. Когда ей было тринадцать, ее выгнали с экзамена по математике за то, что она списывала, а через неделю взяли с поличным в магазине, где она воровала оберточную бумагу.

Они переехали, и она пошла в другую школу. Энн носила расклешенные джинсы на бедрах, которые едва прикрывали лобок. Один мальчик предложил ей покурить травку, и, когда они пошли в лес, расстегнул ширинку. «Потрогай меня», — сказал он, но она извинилась и отказалась. На следующий день в классе она услышала, как девочка, что сидела сзади, прошипела: «Шлюха». Она натянула капюшон. В новой школе ее прозвали Холмс; по непонятным ей причинам ее фамилию произносили с подчеркнутой иронией. Ее считали дурнушкой. Кто-то распустил слух, что она ест свои козявки. У нее было три подруги, похожие на нее. Она показала им, где растут грибы, и вместе с ними набрала пару ведер. На вырученные деньги они купили марихуану и пошли на каток для катания на роликах. Она снова оказалась вместе с одним мальчиком, и этот мальчик тоже расстегнул брюки. Совершая ритмичные движения рукой, Энн действовала так, словно полировала штырь наждачной бумагой, и, когда все закончилось, мальчик оставил ей свой номер телефона. Его звали Эван. Он был высокий, рыхлый и сложением напоминал грушу. Днем они сидели в подвале его дома, потягивая газировку и листая порнографические журналы. «Отсоси мне», — попросил он. Теперь она знала, чего он хочет. Она послушно взяла его член в рот и стала двигаться медленно и размеренно, действуя чуть менее энергично, чем рукой. Едва не подавившись его спермой, она решила, что дело того не стоит, и перестала с ним встречаться. Ее решение имело последствия. Эван стал распространять о ней грязные слухи. Одна девочка в школе назвала Энн шлюхой. Ее подруги стали показывать ей язык.

Нового приятеля матери звали Марк Кидд, Костлявый и долговязый, он устраивался на диване перед телевизором голый по пояс, в самых причудливых позах, или сидел на полу, прислонившись к дивану спиной. Его икры и пальцы ног были покрыты выгоревшими, как у серфингиста, волосами, в руке, словно маятник, покачивалась неизменная бутылка пива, а на шее болтался медальон с изображением святого Кристофера. У него была крепкая выпуклая грудина, козлиная бородка и глаза как у Иисуса в фильме «Последнее искушение Христа». Он напоминал Брэда Питта, но был куда глупее. Энн наблюдала, как он вводит себе в вену наркотики, в этом искусстве ему не было равных. Ей нравились следы от уколов на его руках. Его вены напоминали извивающихся червей. Когда он был в отключке, его глаза вылезали из орбит. Должно быть, его распирало изнутри. Сначала он был игрив с Энн и усаживал ее к себе на колени, прижимая к своему возбужденному члену. Он знал наизусть целые куски из Библии. «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов», — говорил он. Или: «И взяла Мариам пророчица, сестра Ааронова, в руку свою тимпан, и вышли за нею все женщины с тимпанами и ликованием. Тебе понятно? — спрашивал он. — Соображаешь, о чем я?» Однажды, когда она попыталась высвободиться, он просунул руку ей между ног. «Я вырос во грехе, — сказал он, — и зачат во грехе. Давай трахнемся». Она снова попыталась высвободиться. Он крепко держал ее за волосы, и любое движение причиняло ей боль. «Поглощена смерть победою, — произнес он. — Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие». Он перевернул ее и прижал лицом к полу. «Мне нравится, что ты похожа на мальчика. Что у тебя ничего нет. Ничего не торчит. Только крохотная, прелестная попка». Придерживая ее голову ладонью, он стремительно вошел в нее. «Мне хочется одного, — сказал он, — оставаться в тебе, вот так. — Он сладострастно застонал. — Да. В тебе. Погоди, скоро ты сама будешь просить меня об этом. Боже! Я не прекращу, пока ты не попросишь. Ты должна хотеть меня».

Не меняя позы, он небрежно и ловко ввел себе наркотик. Она чувствовала только одно — тяжесть его тела. «В шестой же месяц, — вновь заговорил он, — послан был ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве было Энн, да, детка, представь себе, так оно и было», — и он задвигал тазом.

Когда он издал глубокий горловой звук и из глаз у него хлынули слезы, она решила, что пришло время вырваться на свободу. Но он по-прежнему держал ее за волосы. «Джерри Ли Льюис тоже любил ребенка, — сказал он, — и за это его уничтожили. У Элвиса тоже была своя Лолита. Все мужики заглядываются на четырнадцатилетних, иначе они просто не могут. Во всяком случае, в нынешнем обществе. Все эти лицемерные старые пердуны со своими морщинистыми женами только прикидываются, что им не хочется трахнуть юную, нежную девочку. Думаешь, индейцы и негры, те, что охотились в джунглях и прериях, не трахали крохотных, упругих, гладких кошечек? Нет, именно они-то и были нужны воинам и охотникам, Энн. Дикарям было наплевать, они делали все, что требовало их мужское естество, и они не боялись пройти долиною смертной тени, когда воевали с другими племенами. Черт, — сказал он, все еще не отпуская ее, — до чего же это приятно!»

«Моя детка, я хочу тебя забыть, — пропел он невыносимо фальшивым тенором прямо ей в ухо. — За любовь нередко могут осудить». Он прикрыл глаза и разрыдался.

Каждый раз, кончив, он плакал, а потом смеялся. Так уж он был устроен. «Если расскажешь матери — убью, — пригрозил он. — Можешь говорить ей все что хочешь. Но если ты это сделаешь, будь уверена, я улучу момент до того, как сюда подоспеют копы, и перережу тебе глотку, сучка. Это случится, прежде чем на меня наденут наручники».

Она ничего не сказала. Она не сомневалась, что Марк Кидд, на это способен, и боялась, что он убьет ее. Поэтому в сентябре, когда воздух был еще сухим, а ветер заманчиво теплым, она сбежала из дома. Первую ночь она провела на вырубке, свернувшись клубочком на покрытом плесенью сиденье машины, которую она купила на накопленные деньги, рядом лежали топорик и мачете. Из-за плесени она снова начала чихать, но ингалятор был пуст. Она высморкалась и приняла антигистаминную таблетку. В лесу она нашла несколько трюфелей и немного черники. По дороге ей попались камбоджийцы, которые не говорили по-английски, и несколько безработных лесорубов. Двое мужчин пилили поваленный кедр. Увидев Энн, они забеспокоились. «Наверное, у них нет разрешения на вырубку», — решила она. «Давай, сучка, иди своей дорогой», — сказал один из них. Отойдя чуть подальше, она бросилась бежать. Она начала воровать и делала это дерзко, средь бела дня: канистра бензина, радиатор, стерео, рюкзак, упаковка пива, плащ, запаска, домкрат. В Юджине она уселась на улице, повесив на грудь табличку: «Помогите! Не имею средств к существованию». Собрав немного денег, она отправилась к врачу. Она ощущала сильное жжение в промежности, к тому же у нее появились странные выделения. Оказалось, что у нее дрожжевая инфекция и к тому же герпес. Марк Кидд оставил ей свою визитную карточку.

В туалете туристского городка она нашла карманную Библию и сунула ее в нагрудный карман куртки. Она читала ее по вечерам у костра, вытирая нос платком. Это помогало скоротать время, а в маленьких городках в дождливые дни она читала Библию, сидя в библиотеках. В одной из библиотек она украла катехизис. Как-то раз она попала в читальный зал организации «Христианская наука». Там один из сотрудников подарил ей сборник Евангелий. Она начала сожалеть о своем аборте в прошлом году. Убив ребенка, которого сделал ей Марк Кидд, она своими руками отправила его в чистилище. Энн прочла книгу «Письма из Меджугорья», а в букинистическом магазине ей попался «Католический альманах» за 1986 год и книга о христианском исцелении. В октябре она остановилась у озера Кресент и собирала грибы мацутаке. Ей удалось неплохо заработать, но все деньги ушли на ремонт машины, которой требовался, во-первых, водяной насос, а во-вторых, генератор. Она обнаружила, что, если не вступать в разговоры и не снимать капюшон, мужчины обходят ее стороной. Необщительных и странных никто не трогает. Энн стала понимать ведьм. Чтобы выглядеть еще более странной, она обрезала волосы. Каждый вечер она сидела у костра. Она послала домой открытку, где было написано: «Марк Кидд бальной насильник мама диржись от него падальше».

Не реже раза в неделю она принимала псилоцибин. Теперь ее галлюцинации носили религиозный характер, образы, которые ей являлись, окружал нимб. Она уезжала все дальше и дальше от дома. Одно время она подумывала вернуться в Орегон, но ее тянуло на север. Калифорния казалась ей опасной, Вашингтон — успокаивающим. Лучше всего она чувствовала себя в лесу. В Вашингтоне часто шел дождь, он висел в воздухе мягкой, обволакивающей пеленой. С неделю Энн жила на берегу океана. Здесь она прочла «Исповедь» Августина Аврелия и «Мертвую зону» Стивена Кинга. На пляже с ней попытался познакомиться студент колледжа. Он сказал, что поступил в Университет Пеппердайн, но решил устроить себе каникулы и попутешествовать. Она читала, но он не уходил. Она видела, что он собой представляет. Открытый и искренний, посещает занятия, думает о будущем, прогулка на пляж для него обычное развлечение; может быть, он присматривает себе новую доску для серфинга и наверняка надеется подцепить девчонку, чтобы переспать. Он был далеко от дома и считал себя крутым и взрослым, но серьга у него в ухе выглядела смешно и нелепо. Когда он обнял ее за плечи, она обернулась и сказала: «Изыди, сатана». В его глазах промелькнула тень сомнения. «Изыди», — повторила она, и он поднялся и зашагал прочь.

Упоминание дьявола возымело успех, и это ее встревожило. Она отправилась в католическую церковь в Абердине — в этом городе, насколько ей было известно, родился Курт Кобэйн. Она вспомнила, как сидела в Интернете, когда училась в школе, — предполагалось, что она собирает материал для работы по Эдгару По, но вместо этого она читала предсмертное письмо Кобэйна: «Во всех людях есть что-то хорошее; мне кажется, я просто слишком люблю людей, я люблю их так сильно, что мне грустно, чертовски грустно». Приблизившись к алтарю, Энн преклонила колена. Над алтарем висело распятие. Она поднялась, подошла поближе, дотронулась до него и положила пальцы в рот. На вкус они были солоноватыми, как водоросли. «Господи, — сказала она, — искупи мои грехи». Она была под действием псилоцибина, и в эту минуту оно достигло апогея. Энн положила руку между ног и рассеянно прикоснулась к промежности. Это вызвало у нее приятное, успокаивающее чувство; оно принадлежало только ей и никому другому. Она сняла капюшон и легла на пол. В сводчатое грязное окно светило солнце. Она согрелась и задремала. Во сне ей привиделось, что три женщины заталкивают ее в дверь в каменной стене, а по лесу мчится свора собак, покрытых пеной, тщетно ища укрытие от надвигающейся грозы. Это было все, что она запомнила. Единого сюжета не складывалось. Тем не менее она была убеждена, что, если забытые эпизоды сохранились у нее в памяти, связь можно восстановить. Здесь явно был какой-то смысл, постижимый разумом, дело было не в образах. Она пыталась вспомнить этот смысл, но не могла, и ей становилось все тревожней. Вокруг нее образовалось пустое пространство, своего рода защитный кокон ее собственного изобретения, и она знала, как сохранить его. У входа в церковь она взяла несколько листовок и брошюр: «Как стать хорошим католиком», «Таинство покаяния и радикальное изменение», «Нравственные проблемы человеческой жизни», «Как читать Розарий». Она положила их в машину, на заднее сиденье. Она купила четки и повесила их на зеркало заднего вида. Еще она купила распятие для приборной панели, в сумерках оно светилось янтарно-желтым светом. Она даже вспомнила какую-то дурацкую песенку из тех, что слушали на стерео странные приятели Засони Джейн под вино и марихуану: «Мне не страшен дождь и ветер ледяной, мой пластмассовый Иисус всегда со мной». Или что-то в этом роде.

Как-то раз, перебрав псилоцибина, Энн отключилась прямо в церкви, у алтаря; в каком городе это случилось, она не помнила. Ее нашел священник и позвонил в полицию, а полицейские доставили ее в больницу, где через день она пришла в себя. Врач больницы выслушала ее историю, рассказывая которую Энн поминутно вытирала нос бумажным платком. «Я слишком устала, чтобы возражать тебе, — сказала врач. — Но мне не хочется слушать твое вранье». — «Я не вру». — «Я тебе не верю». — «У меня ужасная аллергия».

«Это пылевые клещи. Такой сейчас сезон. — Она встала, открыла ящик стола и достала упаковку таблеток. — Это фенатол, — сказала она. — Принимай по одной каждые шесть-семь часов. Здесь шесть штук. Хватит, чтобы добраться домой, к матери». — «Спасибо».

Доктор закрыла ящик и вымыла руки. «А теперь отправляйся домой, — приказала она. — Прямо сейчас. Немедленно». — «Хорошо, так я и сделаю». — «Ты обещала», — сказала доктор. Скрестив руки на груди, она покосилась на Энн. Доктор носила очки с толстыми стеклами, ее волосы были уложены жгутом. «Если бы я была поумнее, я бы пригласила сюда адвоката, — добавила она. — Того, что занимается побегами».

Энн проглотила таблетку фенатола. «Мне не нужен адвокат. Пусть лучше кто-нибудь подвезет меня к церкви. Там припаркована моя машина». «До церкви всего три квартала, — сказала врач. — Полежи часок-другой. Когда придешь в себя, мы тебя выпишем. Если нужно, кто-нибудь тебя проводит. Ты тяжело дышишь, похоже, у тебя астма?» «Нет, — сказала Энн. — Раньше была, но теперь приступов нет». «Они могут начаться снова, — сказала врач, — если будешь так над собой издеваться».

Доктор ушла. Энн опустила голову на подушку и стала ждать, когда подействует фенатол. И он подействовал. Причем очень быстро. И на удивление эффективно. У нее прочистился нос, дышать стало легко. Она открыла ящик стола и набила карманы куртки фенатолом, забрав весь запас таблеток, что был в столе.

Как и предсказывали те паломники, что беспокоились о состоянии окружающей среды, перемещение по лесу толпы, которая рвалась вперед, точно полчище римских легионеров, не пошло на пользу кленовому подлеску, ольховой роще и густым зарослям гаультерии и орегонского винограда. Все было вытоптано. Кроме того, при переходе через Сковородный ручей не обошлось без жертв: пострадала женщина, которая панически боялась высоты и убедила себя, что, если, перед тем как ступить на бревно, она зажмурит глаза, Дева Мария и Иисус помогут ей преодолеть водную преграду. Она упала, сильно ушибла бедро и сломала руку. Еще один паломник отказался продолжать путь из боязни заблудиться. Третий путешественник страдал головокружениями, и его пришлось отправить назад с провожатыми. Еще один мужчина, который лечился у психотерапевта, оказавшись в лесу, почувствовал дискомфорт, обиделся на неуместное замечание одного из спутников и вернулся обратно. Возникло и несколько других недоразумений, внезапных, как появление из угла комнаты игрушки на батарейках. Бессмысленные споры. Супружеские размолвки. У одной пары, отставшей от остальных, в старом, замшелом лесу вспыхнул острый приступ желания. Они остановились и принялись обниматься и целоваться. Муж тихо засмеялся и нежно погладил спину жены, сунув руку ей под блузку. Когда его рука стала опускаться вниз, она сказала: «У тебя холодная рука». «Мать Мария, — сказал муж. — Я не ожидал, что она приведет нас сюда ради таинства соития. Я хочу тебя». «Нельзя, — ответила жена, — только не здесь, ты с ума сошел?» «Прошу тебя, — сказал он. — Давай хоть разок забудем, что мы правоверные католики. Обопрись на дерево, я хочу овладеть тобой сзади». — «Ни за что. Мне это не нравится». — «Но почему? Брось, давай». «Потерпи, — сказала она. — Подожди до вечера, когда мы вернемся в мотель. Идем догонять остальных».

Так или иначе, большая часть паломников добралась до места видения. Формально они вторглись на территорию, которая принадлежала Лесопромышленной компании Стинсона, но это никого не трогало. Их сопровождал полицейский патруль, вооруженный пистолетами и дубинками, а также шериф Нельсон и его помощники; любое скопление людей было их заботой, в том числе и паломники, ищущие вечного блаженства. Тут же были фотографы и журналисты, они слетелись со всех сторон, как стая канадских кукш, птиц, известных склонностью подворовывать на туристских стоянках. Шел дождь, но такой легкий и мелкий, что казалось, это просто капли с ветвей деревьев, которые колышет легкий ветерок. Толпу догоняли все новые паломники. В туристский городок продолжали тянуться люди, они спрашивали дорогу и тоже направлялись в лес. Теперь дорога была отмечена розовыми флажками; там, где тропа шла через бурелом, они тянулись сплошной гирляндой, поскольку именно здесь было особенно легко заблудиться. Направление движения можно было определить и по папоротнику, смятому и изломанному там, где прошли сотни людей. Путь паломников был отмечен хаосом и разрушением. Проницательный путешественник мог легко отыскать их, двигаясь от свежей кучи экскрементов к пакету от сандвичей, застрявшему в побегах орегонского винограда, а затем к розовой тряпочке-метке, которую кто-то из паломников предусмотрительно оставил на ветке клена. Большинство паломников никогда не ходили по лесу без тропы и не умели ориентироваться. Толпа людей так сильно примяла мох, что сквозь него проступила вода. Кто-то из пилигримов озяб, промочив ноги, другие вспотели от быстрой ходьбы, третьи мучились, не взяв туалетную бумагу. Те, кто прихватил с собой еду, по неведомым причинам забывали о необходимости делиться с ближними и причиняли своим спутникам дополнительные страдания. Один мужчина обмакнул крутое яйцо в соль из маленькой походной солонки, потом немного поперчил его, в то время как его голодный товарищ наблюдал за ним, глотая слюну. Эти двое напоминали два океана, разделенные континентом. Подобные сцены разыгрывались по всему лесу. Та же ситуация сложилась и с питьевой водой: те, кто не позаботился о ней, надеялись на сострадание своих спутников, но по большей части эти надежды были тщетны. Страдающие от жажды не хотели просить и делали вид, что всё в порядке. Обладателям же фляг и бутылок не приходило в голову, что пить хочется не только им. Кругом царили равнодушие и лицемерие. Паломник в очках, с аппетитом вонзив зубы в сандвич с говядиной, уткнулся в ботанический справочник, изучая мхи, лишайники и цветы, которые встречались по дороге. Его невоспитанность немедленно вызвала раздражение и осуждение одной из его голодных спутниц. Другой мужчина сосредоточенно читал Библию, извлекая из пакета соленые крендельки и один за другим отправляя их себе в рот. Группа женщин ела козий сыр, копченых моллюсков, сельдь в винном соусе и маринованный красный перец.

Могучие стволы елей напоминали колонны величественного собора. Зеленоватый свет между сумрачными деревьями вызвал у большинства паломников, голодных и сытых, страдающих от жажды и утоливших ее, мысли о смерти. Среди замшелых поваленных стволов к небу с исступленным восторгом юности тянулись молодые деревца. Повсюду было так много примет увядания бок о бок с рождением новой жизни, что это вызывало одновременно и грусть, и умиротворение. Неужели люди тоже что-то значат для этого мира? Все вокруг говорило о том, как ничтожна и мимолетна человеческая жизнь по сравнению с бесконечным временем Бога, но у кого хватит духу задуматься об этом? Всем вам суждено умереть, просто и прямо говорил лес, и ужас этой мысли покалывал паломников крохотными иглами, отыскивая самые уязвимые места.

Толпа возбужденно гудела, напряжение нарастало. Более тысячи человек заполонили пространство между деревьями, вытаптывая подлесок. Кэролин Грин отметила место видений гирляндами розовых флажков, но его было нетрудно определить и без флажков, по прислоненному к дереву пластмассовому распятию, свечам, медалям, четкам, бутылкам с водой, изображениям Непорочного Сердца Марии, апельсинам, аккуратно разделенным на дольки, носовому платку с горстью грецких орехов и жестяной походной кружке с леденцами. Все эти сокровища покоились на подстилке из сорванных листьев папоротника, что делало этот клочок земли похожим на место поклонения новообращенных анимистов. Или на жертвенник с разложенными вокруг амулетами и фетишами, древнее святилище, где выставлены племенные тотемы.

Разглядеть то, что происходило впереди, становилось все труднее. Самые бесцеремонные расталкивали соседей, обороняя от посягательств отвоеванное пространство, — есть люди, которые убеждены, что в толпе дозволено все. Однако в лесу у всех были равные права. Даже самые невоспитанные не могли удержаться на захваченных позициях: «Простите, мы пришли сюда первые, мы здесь уже сорок пять минут, вы не можете вот так взять и втиснуться прямо перед нами», — но со всех сторон подтягивались новые и новые паломники, которые отвоевывали место для себя, не обращая внимания на претензии тех, кто пришел раньше. В итоге мало кто видел, что происходит в центре событий. Постепенно нарастала давка. Земля была слишком влажной, чтобы сидеть, тем не менее самые неприхотливые уселись, не обращая внимания на сырость, кое-кто сел, расстелив плащ, однако большинство продолжало стоять. Группа женщин решила утешиться чтением Розария, завершив его фатимской молитвой: «О мой Иисус! Прости нам грехи наши, избавь нас от огня преисподнего и приведи на небо все души, особенно те, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии».

Вынести ожидание было нелегко. Один из паломников начал возбужденно разглагольствовать, невзирая на то что окружающие демонстративно не обращали на него внимания: «Тайный сговор в Ватикане! — возвестил он. — В Австрию отправили итальянского актера, там лучший пластический хирург Вены изменил его внешность, сделав его неотличимым от папы Павла VI. Этот подлый заговор затеяли кардинал Касароли и кардинал Виллот, они объединились с масонами, с международными банковскими воротилами Ротшильдами и их сообщниками в Брюсселе, и теперь из-за них разразится Третья мировая война, после которой все мы заплатим за свои грехи, — земля столкнется к кометой невиданных размеров, почище астероида Армагеддона! Будьте уверены, мы еще увидим, как разъяренные епископы будут преследовать Энн из Орегона, стараясь привлечь на свою сторону сатанинские силы. Ведь после сегодняшних событий в Ватикане непременно полетят красные шапки, а за ними и фиолетовые. Дьявол хитер! Не дайте сбить себя с пути истинного! Папа, которого вы видите, самозванец, настоящий Папа томится в римском подземелье, одурманенный наркотиками, и ждет, когда мы отправимся в крестовый поход и вызволим его! Символы дьявола, которые…»

Одна женщина вытащила из рюкзака несколько резиновых мячиков и принялась ловко жонглировать ими. Было видно, что она настоящий мастер своего дела, так небрежно, играючи, она выбрасывала мячики то из-за спины, то из-под ноги, но кто-то возмущенно заметил, что подобные забавы уместны разве что на ярмарке и она должна немедленно прекратить свои фокусы, поскольку подобное поведение оскорбляет Пресвятую Деву. Жонглирование прекратилось. Несколько паломников уселись играть в карты. Другие разглядывали фотографии, сделанные поляроидом, — снимки облаков, очертаниями напоминающих Иисуса, небесные врата или ангелов. Самые набожные, собравшись группами, горячо молились. Одна женщина заметила бабочку, окружающие стали спорить, что это за вид — репейница, адмирал, махаон или траурница, — конец спорам положил бородатый паломник, который, назвав себя энтомологом-любителем, заявил, что перед ними Nymphalis califomica, и с усмешкой добавил, что это название вполне подходящий эпитет для многих голливудских проституток. «Вспомните Нив Кэмпбелл, — сказал он, — или Кэмерон Диаз. Nymphalis califomica». «Думаю, ваш тон неуместен, — упрекнул его другой паломник. — Бабочки — предвестники Девы Марии».

Какая-то женщина сказала, что чувствует запах роз, который тоже предвещает появление Девы Марии. Скептики немедленно возразили, что в осеннем лесу неоткуда взяться розам. «Вот именно, — заметила женщина. — В этом-то и соль. Это не обычные розы. Это благоухание Пресвятой Девы. Я говорю не о простых розах. Вам известно, что в Сан-Дамиано, где Дева Мария явилась провидице Розе Кваттрини, с неба дождем посыпались розовые лепестки? Пречистая Матерь предстала перед ней, держа в руках четки из белых роз — белый цвет символизирует милосердие Божией Матери — и крест, увитый красными розами: красный — символ страданий. — Но никто этого не знал. — В Сан-Дамиано исцелилось множество больных, — не унималась рассказчица. Божия Матерь озаряла все вокруг неземным светом. Осенью зацвело грушевое дерево, на которой стояла Приснодева Мария, и ветвь сливового дерева, к которому она прикоснулась. Потом это подтвердили даже американские летчики. Розу благословил падре Пио, знаменитый капуцин со стигматами. С небес снизошли свет и радость. И на земле воцарились благодать и покой».

Два не по годам развитых старшеклассника из католической школы в Олимпии залезли на дерево, чтобы взглянуть на собравшихся сверху.

— Знаешь, — сказал один, — есть кретины, которые считают, что все неприятности у христиан из-за ересей. Или из-за групп вроде Джизуса Джонса, только из-за того, что он тезка Христа.

— Мне это тоже непонятно. Что плохого в его имени? В Латинской Америке встречаются чуваки по имени Хесус. Но никто не считает, что из-за этого они отправятся в ад.

— Вот именно.

— Пусть из-за этого дергаются гринго в Эль-Норте.

— Это просто бред.

— У нас лучшие места в заведении.

— Да, здесь круто.

— Точно.

— Кажется, там что-то происходит.

Энн уединилась в небольшом овражке, поросшем нефролеписом. Она обессилела от дороги, ее знобило, а тело покрылось липким холодным потом. Она выпила воды и приняла судафед и две таблетки фенатола. Прислонившись спиной к бревну, она подтянула колени к подбородку, — природная гибкость позволяла ей легко принять эту позу, недоступную для большинства взрослых. Кэролин сидела рядом. Тут же, сложив руки на животе и жуя резинку, стояли охранники-добровольцы — восемь резких, неприветливых мужчин в шапочках с козырьками. По дороге они постепенно образовали отдельную группу, которая превратилась в эскорт.

— Ну, давай же, — шепнула Кэролин, обращаясь к Энн. — А то, по-моему, все уже заскучали.

— Я не могу это ускорить. Это ведь не цирк, где дают представление в полдень и в четыре часа. Все будет так, как пожелает Пресвятая Дева. Я здесь не командую.

— В определенном смысле это тоже представление. Вспомни выступления Билли Грэхема в Мэдисон-сквер Гарден. Или Джима Бэккера, или Орала Робертса. Они тоже своего рода шоумены, Энн. Ты наверняка можешь что-то сделать. Как это называется? Воззвать к ней? Как вызывают духов. Давай-ка, преклони колена и прочти Розарий. И постарайся сделать это с душой. Начинай.

— Здесь начинаю не я, а Пресвятая Дева.

— Осмелюсь с тобой не согласиться. Это улица с двусторонним движением. Ты ждешь Деву Марию, так пригласи ее. Открой ей дверь. Впусти ее. И сними капюшон, радость моя. В доме не носят головной убор, особенно когда к тебе приходят гости.

— Ты же не веришь в Пресвятую Деву, Кэролин.

— Это не относится к делу.

— Я вообще не понимаю, что ты здесь делаешь.

— Я здесь, потому что я люблю тебя, девочка моя. — Она взяла руку Энн и прижала ее к своей щеке. — Не бойся. Я не лесбиянка.

— Я тоже. Я никто.

— Мы просто две девушки, которые держатся за руки. Секс тут ни при чем. Не надо искать здесь подтекст, — сказала Кэролин, обращаясь к охранникам. — Мы просто взялись за руки. Ничего более.

Она силой заставила Энн подняться. Толпа распевала гимн «В этот день, о Пресвятая Дева…» на манер тибетских монахов, что монотонно твердят: «Ом мани падме хум». Их слиянное пение разительно отличалось от суммы отдельных составляющих хора. «Очень трогательно», — подумала Кэролин. Она обхватила Энн за плечи и нежно привлекла к ее себе. Ее куртка с капюшоном напомнила Кэролин плащ старухи с косой, и это показалось ей забавным.

— Ты такая хорошенькая, — прошептала она, — просто куколка. — Она нежно поцеловала Энн в щеку. — Но тебе не помешает принять душ и прополоскать рот.

— Кажется, я заболела по-настоящему, — ответила Энн.

Они приблизились к алтарю из папоротника, с его безделушками и приношениями. Со всех сторон их окружала огромная толпа, плебс, заполнивший Колизей. Впрочем, Кэролин чувствовала себя больше похожей на верховного жреца майя. Внезапно Энн упала на колени, словно покоряясь невидимой силе, скинула капюшон с видом узника, которому объявили приговор, и вытащила из кармана четки. Все увидели ее юное лицо, изнуренное и бледное. Паломники с радостью обнаружили, что она еще ребенок, что ее волосы подстрижены как у Жанны д'Арк и что она — воплощение смирения и покорности. «Вот она, — вскричал кто-то, — избранница Господа!» Голоса певцов перешли в крещендо. По толпе прокатился возбужденный ропот, она осязаемо содрогнулась, паломники возобновили борьбу за удобные места. Кэролин спряталась за дерево. Один из охранников, мужчина в ярко-оранжевой охотничьей куртке, бросил на нее хмурый взгляд. Она заметила: по рукам пошли ведерки для пожертвований, и люди охотно опускают туда деньги. «Ура! — подумала она. — Или это неподходящее слово?» Сейчас ей было безразлично все, кроме денег. В конце концов, все останется позади. Сколько скверных фильмов заканчивалось тем, что их герои отправлялись наслаждаться жизнью на тропическом солнышке, со смехом потягивая «Маргариту». Кэролин знала, что она из их числа. Конечно, можно было поставить перед собой более осмысленную цель, хотя она, несомненно, была бы куда более унылой. Кэролин понимала, что пристрастие к маслу для загара и диско-музыке стран третьего мира не может заменить основы мировоззрения. Культ плотских утех ведет к эгоизму и безнравственности, он вызывает преждевременное разочарование в жизни и потребность в пластических операциях. Но если выбрать иной путь, ее ожидают мешковатые платья в цветочек и работа продавщицы в маленьком магазинчике где-нибудь в Таксоне или в Бока-Ратон. Куда лучше искать приключений где-нибудь в экзотических местах, где кругом полно молодых лиц, а не среди дочерна загорелых сонных стариков, которых пруд пруди в Кей-Ларго и Палм-Спрингс и которые отправляются на тот свет, почти не портя пейзаж, если не считать оставшиеся после них кондоминиумы и запах масла какао. «Брр…» — подумала Кэролин. Да, фильм может закончиться дождем денег, креслами на пляже и коктейлями, украшенными яркими маленькими зонтиками, но продолжаются ли эти восхитительные фантазии после того, как по экрану пробежали титры и киноманы отправились по домам, чтобы на скорую руку приготовить ужин и просмотреть счета, перед тем как улечься в постель? Что ждет экранную звезду, когда придет забвение и никто не будет видеть, как день ото дня на ее лице появляются новые морщины? «Что потом? — подумала Кэролин. — Старая склочница с увядшим от солнца лицом? Одинокая старая дева с раком кожи?»

Повторив в очередной раз «Радуйся, Мария…», Энн впала в транс. Она замерла, как охотничий пес, конвульсивно содрогаясь, осела на землю, потом наклонилась вперед и застыла в такой позе, точно собиралась нырнуть с трамплина. Это вызвало среди ее последователей настоящую бурю. В этом зрелище было что-то жутковатое, подобное впечатление производит индуистский мистик на доске, утыканной гвоздями, или йог, что свернулся кренделем, закинув ноги за голову. В неестественной, противоречащей законам физики позе девушки было нечто неземное. Она подняла глаза к макушкам деревьев и простерла руки, как Иисус во время Нагорной проповеди. Те, кто стоял рядом, увидели, что у нее хлынули слезы, словно она переживала глубочайшее очищение. Она кивала головой и шевелила губами, поддерживая беседу, в которую была посвящена она одна, время от времени лицо ее вспыхивало. Кто-то выкрикнул: «Аллилуйя!» — и голос из толпы откликнулся: «Дева Мария Заступница, искупи наши грехи!» Мальчики на дереве были так захвачены происходящим, что на какое-то время забыли о своем цинизме. Каждый из них в глубине души задумался, не стать ли ему священником. Оба размышляли о том, что могут попасть в ад, о своих бесчисленных грехах, о власти над покорной, содрогающейся толпой и о том, что духовидица ужасно сексапильна. В экстазе девушки было нечто непристойное: казалось, предаваясь религиозной страсти, она отдается мужчине, Богу, который овладевает ею на виду у всех. Так выглядят вялые, расслабленные модели в журналах, позы которых призваны подчеркнуть их худобу, нескладность, странные, неестественные изломы конечностей, ввалившийся живот, впалые щеки, безжизненные глаза — ни дать ни взять сидящие на героине наркоманки с Сорок второй авеню или Патти Смит на обложке своей первой пластинки «Horses», исполненная жажды сделать людей человечнее и ответственнее, — есть ли что-то более притягательное, чем порок, пятно портвейна на бедре, небрежные пряди волос, асимметричная грудь, родинка на шее и торчащие лопатки? Все это было в Энн. С обнаженной головой, без капюшона, взъерошенная, пылающая и возбужденная, она поднялась на ноги. Сжигающее ее духовное пламя было осязаемым, она трепетала, точно плавясь после соития. Дождь прекратился. Из-за туч показались солнечные лучи. «Свет небесный!» — закричал один из паломников и начал лихорадочно щелкать поляроидом.

— Пресвятая Дева просила передать, — внезапно сказала Энн, — что она рада приветствовать всех, кто собрался здесь сегодня…

— Громче! — выкрикнул кто-то. — В этой глухомани ничего не слышно! Мы не слышим ни слова!

Из-за дерева проворно выскочила Кэролин с мегафоном. Она поднесла его к губам, воскликнула «Оп-ля!», с почтительно-комическим реверансом водевильной актрисы передала мегафон Энн и вновь отступила в сторону.

— Здравствуйте, — тихо сказала Энн. В ее слабом, простуженном голосе не было ничего неземного, он звучал как у старшеклассницы, которая, безумно волнуясь, исполняет трагическую роль в самодеятельном спектакле. При этом Энн хрипела и шмыгала носом. — Если позволите, я начну. Извините, что вы меня не слышали.

Сзади послышались крики: «Не робей! Выше голову! Молодчина!» Ораторским жестом Энн вытянула перед собой руку, в другой руке она крепко держала мегафон.

— Возрадуйтесь, — сказала она. — Я приветствую всех паломников, которые пришли сегодня в это прекрасное место в лесу. Всех учеников Христа, аминь. Матерь Божия просит, чтобы вы служили ей, были милосердны и вершили добрые дела. Она просит алчных и корыстных немедленно изменить пути свои, иначе ее сын, наш Господь Иисус Христос, ввергнет мир во тьму, и нам придется испытать невиданные страдания. Если мы не изменим свое поведение, нас ждет тьма. Иисус не перестанет гневаться, пока алчные и корыстные не искупят свои грехи. Пока за нас заступается Пресвятая Дева, Матерь Милосердная, мать бедных и мать всего мира, жена, облеченная в солнце, как написано в Библии. Лишь она может избавить нас от страданий и уберечь от ловушек дьявола, оградить от сатаны, который не оставляет нас ни на минуту, даже сейчас, в лесу. Пречистая Матерь дарует мир и покой, она милосердна, как любая мать. Она прижимает вас к своей груди и утешает вас в горе. Идите с ней. Соберитесь с духом и ступайте. Потому что она — чудо из чудес, она Матерь Божия и раба Божия, она Царица Небесная, она сидит по правую руку от Господа и приходит сюда, чтобы предостеречь вас: не позволяйте сатане обмануть вас, у него есть множество личин. Не дайте сбить себя с толку! Но следуйте за ней, женой добродетельной, которая по доброй воле стала рабой Божией!

Энн сделала паузу. На глазах у нее были слезы.

— Так же как Ева выбрала неповиновение, Мария сказала Богу: «Поступай со мной по воле своей», — и исполнилась Божья воля! И теперь она стоит, как мать перед своими детьми, здесь, на земле, а Бог Отец смотрит с небес, и впереди у нас Страшный суд! Она должна стать для вас путеводной звездой, она укажет вам путь к вратам рая, Матерь Скорбящая, которая видела, как распинают ее единственного сына. Это она удерживает руку Господа, потому что исполнена святой, небесной силы. Без ее милосердия и понимания не было бы Святой Троицы. Она — Пресвятая Непорочная Мария, и на этом самом месте нашими руками, нашим трудом и нашим потом будет воздвигнута посвященная ей церковь. Давайте дружно примемся за это важное дело. Воспряньте духом, возрадуйтесь и следуйте за мной! Именем Иисуса, аминь.

Энн умолкла и натянула капюшон, надвинув его на лоб, — ее речь была окончена. Наступила оглушительная тишина. Кэролин проворно выступила вперед и встала рядом с Энн. «Речь была хороша, — думала она, — и по-женски эмоциональна, в духе „Умеренных феминисток за католицизм“, немного феминистской идеологии пойдет всем только на пользу». Она посмотрела на Энн с притворным благоговением. Впрочем, нельзя сказать, что это было притворство от начала до конца, она не могла не признать, что в звенящем голосе Энн было что-то сверхъестественное, точно та и вправду была рупором чужого ума и красноречия. Она заметила, что ноздри Энн до сих пор возбужденно раздуваются, а ее пунцовые губы продолжают дрожать.

— Остынь, — сказала Кэролин. — Остальное я беру на себя. Теперь моя очередь, Энн.

В эту минуту из толпы вышла женщина, что заставило двух охранников насторожиться. Энн подняла руку, успокаивая их. Это бывшая барменша, вспомнила Кэролин, женщина, которая упомянула «Кодакром» Пола Саймона и беспрерывно курила, пока они шли по лесу в пятницу, та, что преклонила колена вместе с остальными, следуя прагматическому подходу Паскаля.

— Простите меня! — закричала женщина хриплым голосом заядлой курильщицы. — Но я должна возвестить о чуде, я свидетельствую о чуде! В пятницу я отправилась вместе с Энн из Орегона в лес, чтобы своими глазами увидеть явление Девы Марии, и тогда она помолилась обо мне. Должна признаться, я отнеслась к этим молитвам весьма скептически, прямо как Фома неверный, но вы знаете, что случилось дальше? Как вы думаете? У меня исчезли бородавки, все до единой! Кроме того, я бросила курить, потребность в никотине как рукой сняло, а ведь до этого я пробовала никотиновый пластырь, жвачку, всё на свете, но Энн помолилась за меня, и вот, представьте себе, случилось то, о чем она просила, — я избавилась от бородавок и перестала курить! Она творит чудеса, и я тому свидетель. Я никогда не была особенно верующей, но пришла сюда, чтобы рассказать вам о своем чудесном исцелении. Энн из Орегона исцелила меня!

При этих словах толпа пришла в неистовство. Люди восторженно кричали, плакали, махали руками, прыгали, выкрикивали отрывки из Писания, отовсюду слышалось: «Радуйся, Мария, полная благодати; с тобою Господь, благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Бога, молись за нас грешных, даже и в час смерти нашей». В поднявшейся суматохе бывшая барменша незаметно растворилась в толпе, вернувшись на свое место. Всех охватил порыв благочестия, конвульсивный приступ благоговения, должно быть, такой же шум стоял у подножия горы Синай, когда народ увидел Моисея со скрижалями завета в руках, или на Голгофе, когда Иисуса распинали на кресте. Однако среди всеобщего возбуждения некоторые паломники притихли и сосредоточились, мысленно вознося молитву. Эти созерцательные натуры не имели склонности к истерии и даже боялись ее. Нарастающий ажиотаж казался им делом рук дьявола, подобный пароксизмам восторга, который охватывал немецких бюргеров во время спектаклей Третьего рейха.

Энн почувствовала, что от безысходности у нее сводит затылок, ей захотелось спрятаться. Неужели Божия Матерь желала подобной вспышки низкопоклонства? Она положила на землю мегафон, помахала рукой и вернулась в овражек, поросший нефролеписом. Там она села и уткнулась лицом в колени, как дремлющий на техасском тротуаре мексиканец из вестерна. Взглянув на нее, Кэролин посерьезнела. «Во что я ее втравила?» — с тревогой подумала она. Она села рядом с Энн, взяла ее за руку и шепнула: «Ты произнесла отличную речь, молодчина».

Начало смеркаться, день подходил к концу, и люди засобирались в обратный путь. Правда, фотографы и журналисты не торопились уходить, они не верили, что темнота представляет для них угрозу, ведь любые проблемы можно решить с помощью мобильного телефона. «Она не будет говорить с репортерами, — сказала Кэролин охранникам. — Скажите им, пусть идут своей дорогой. Скажите, чтобы оставили ее в покое».

Репортеры получили соответствующее уведомление и удалились. Паломники начали в беспорядке разбредаться по лесу. Многие оставляли охранникам записки с просьбами, которые в итоге были отданы Кэролин. Маленькие клочки бумаги, что-то вроде лотерейных билетов: «Помолись за меня, я страдаю слизистым колитом, это ужасно неприятная штука. Сюзанна Бек»; «Меня зовут Лесли Уизерз, я из Кента. Доктора говорят, что у меня волчанка»; «Меня зовут Стив, исцели мою дочь Чэстити Фергюсон, она родилась два года назад с муковисцидозом»; «Лори Свенсон, ишиас»; «Помолись, чтобы моя боль утихла. К тому же у меня бурсит плечевых суставов. Том Кросс. Помолись за моего сына. Он парализован».

В туристский городок Норт-Форка Том возвращался пешком вместе с шерифом, который утром выступил с обращением к приезжим, и его помощником Эдом Лонгом. С Нельсоном Том познакомился еще в школе, во время соревнований по борьбе среди старшеклассников. Тогда, на соревнованиях, Том вывихнул Нельсону плечо, и эта травма до сих пор отбрасывала тень на их отношения. Надо сказать, что шериф снискал себе репутацию задиры и хвастуна, и с ним предпочитали не связываться, — хотя он потерял форму и утратил былую гибкость, он был невероятно силен и крепок. Даже по его походке было видно: он считает, что его грузная мощь должна не только устрашать преступников, но и служить веским аргументом против любого неугодного ему мнения. Он был туповат и неизменно убежден в своей правоте. Том подумал, что было бы неплохо вывихнуть Нельсону второе плечо — возможно, это поколебало бы его уверенность в собственной неуязвимости и поубавило его гонор.

Том шел, слушая разговор шерифа и его помощника.

— После всей этой болтовни насчет лесорубов, — сказал Нельсон, — у нас, кажется, появилась настоящая приманка для туристов.

— Надо бы сделать въезд в город платным, — откликнулся Эд Лонг.

— Проблема в том, — заметил Нельсон, — что они вторгаются в пределы частных владений.

— Но это земля Стинсонов, — сказал Лонг. — Разве им не все равно?

— Пока не знаю. Но я с ними обязательно переговорю.

— Они же разрешают людям охотиться.

— Там прошло тысяча четыреста человек. Они вытоптали на своем пути всё. Это тебе не охотники.

— Ты прав.

— Кому-нибудь удалось в этом году подстрелить оленя?

— Никому.

Некоторое время они беседовали об охоте.

— Я учу сына стрелять из пневматической винтовки, — сказал Нельсон. — И приемам кунг-фу. Парочка захватов, кое-какие удары руками и ногами. Ему уже пять. Схватывает на лету.

— Полезная наука, — одобрил Лонг.

Нельсон кивнул.

— А лучше купи ему сорок пятый калибр, — добавил Лонг. — Сэкономишь время и силы.

Оба рассмеялись.

— Кросс, — сказал Нельсон, — как Томми?

— Парализован, — ответил Том. — По-прежнему парализован.

— Он как тот парень, который играл Супермена.

— Да, — сказал Том. — Как тот парень.

— Знаешь, он жив до сих пор. Даже написал книгу. И сыграл в ремейке по Хичкоку. Я читал в журнале. В очереди к зубному.

— Да.

— Сначала он хотел покончить с собой.

— Да.

— И вроде бы его жена… в общем, он ее все равно удовлетворяет. Не понимаю, каким образом.

— Я тоже.

— Как такое возможно?

— Не знаю.

— Не каждый здоровый мужик способен удовлетворить жену.

— Да уж, — сказал Эд Лонг. — Не всем же быть суперменами, верно?

Нельсон бросил на Лонга испуганный взгляд.

— Черт, — сказал он, усмехнувшись.

— Это связано с нервной системой, — сказал Лонг. — Это бессознательная штука. Эрекция.

— Пошел ты, Эд.

— На крайний случай есть «Виагра».

— Я же сказал: пошел ты.

— Может быть, тебе попросить эту девчонку, Рэнди? Чтобы она помогла тебе все наладить.

— Что она может наладить, идиот? Она всего лишь тощая наркоманка, подсевшая на грибы. Ест грибы, которые вызывают глюки.

— Мне нравятся худенькие девчонки, — ответил Лонг.

— Это сплошное вранье. Настоящий лохотрон, — сказал шериф. — И эта, вторая, ее подружка. Которая залезла на «фольксваген». Хитрожопая рыжая хиппи с мегафоном. Они просто пудрят людям мозги. Вот что здесь происходит на самом деле.

Нельсон дотронулся до руки Тома, делая ему знак остановиться.

— Посмотрите туда, — сказал он. — Стоп! Притормозите.

Из леса, размахивая руками, к ним ковыляли мужчина с походным рюкзаком и две женщины с рюкзаками поменьше. Одна из женщин держала в руках череп.

— Здравствуйте! — закричал мужчина. — Эй! Шериф!

— Вы только посмотрите! — сказал Нельсон. — Похоже, у нас завелись охотники за головами.

Троица поравнялась с шерифом и его спутниками. Нельсон натянул резиновые перчатки. Том вспомнил, что точно такие же перчатки использовали в тюрьме, обыскивая раздетых заключенных, которые могли спрятать посторонние предметы во рту, анальном отверстии или в промежности.

— С тех пор как появился СПИД, нам приказано пользоваться перчатками, — сказал Нельсон и вместо приветствия забрал у женщины череп. — Где вы его нашли? — спросил он. — Надо было оставить его там, где он лежал. Там, где вы его нашли.

— Извините, — смутился мужчина, — мы не знали.

— Простите нас, пожалуйста, мы не знали этих правил, — сказала женщина. — Но верхняя челюсть, как видите, прекрасно сохранилась. Все премоляры на месте. Если проверить записи дантистов по тем, кто находится в розыске, опознать человека несложно.

— По-моему, вы слишком много смотрите телевизор, — сказал Лонг, заложив большие пальцы за брючный ремень. — Это вам не «Закон и порядок», а реальная жизнь. Есть правило — не трогать место преступления.

— Извините, пожалуйста, — повторила женщина. — Мне искренне жаль.

Она поправила рюкзак. Спортивные брюки из эластика туго, точно колбасная оболочка, обтягивали ее полные ноги. Ее спутница пила воду из пластиковой бутылки. На лбу у нее свирепствовала экзема.

— Мы двигались на юго-запад. Примерно сорок — сорок пять градусов.

— Не слушайте его, — сказала женщина с экземой. — Он совершенно не умеет ориентироваться, может заблудиться в трех соснах. Никогда не соображает, куда идет.

— Всю дорогу я брал азимут, — сказал мужчина. — Я продумал маршрут, а по пути делал записи. — Он вытащил из-под рубашки компас, который висел на шнурке у него на шее. — Если хотите, могу вас туда отвести.

— Меня интересует только одно, — нахмурился шериф. — Я хочу знать, где вы это нашли.

Женщина с экземой рассказала, что из-за мужчины с компасом — ее мужа — они заблудились. Они совершили классическую ошибку неопытных туристов: продолжали безрассудно рваться вперед, даже когда поняли, что сбились с пути. Тогда женщина с экземой взяла туалетную бумагу и отправилась по своим делам в кленовый лес. Стволы кленов так густо поросли мхом, что ей стало не по себе, — казалось, кто-то пытался задушить их заживо. И вот под одним из таких деревьев она заметила высохшую и позеленевшую кость. Сначала она подумала, что это кость лося или оленя. Она взяла ее с собой и показала остальным. Другая женщина, та, что была одета в спортивный костюм из эластика, в свое время училась в медицинской школе при Университете Джонса Хопкинса. Она определила, что их находка не что иное, как человеческая бедренная кость, очень маленькая, вероятно кость ребенка. Они внимательно осмотрели место находки и обнаружили позеленевший череп.

— Еще мы нашли вот это, — сказал мужчина.

Он пошарил в кармане рюкзака и извлек оттуда сначала походный фильтр для воды, потом пакетик со смесью орехов и сухофруктов, после чего, наконец, нашел то, что искал. Он протянул Нельсону длинную позеленевшую кость, полуистлевшую непромокаемую накидку и пластмассовую заколку для волос.

Лицо Нельсона приняло страдальческое выражение, которое было известно Тому еще со времен занятий борьбой. Когда тренер показывал новое сложное движение, которое Нельсон никак не мог усвоить, его лицо слегка искажалось, словно понять урок было выше его сил. В данный момент шериф явно был ошарашен. Он стоял молча, поджав губы, и моргал, держа в одной руке маленький череп, а в другой прочие находки: кость, накидку и заколку для волос.

— Ли Энн Бриджес, — сказал Лонг.

— Похоже на то, — ответил Нельсон.

Том уселся на пень и сунул руки в карманы.

Девчонка, что собирает грибы, говорила именно об этом, она сказала Бриджит Бриджес, что Ли Энн умерла в лесу. Ему стало не по себе. Неужели она действительно обладает даром ясновидения? К тому же она избавила ту женщину от бородавок и пристрастия к никотину. Том вспомнил наклейку на машине: «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё». «Может, так оно и есть, — подумал он. — Я боюсь, как ребенок». В мысли о том, что в конце ждет лишь тьма и вечный покой, было что-то умиротворяющее, в отличие того, к чему он не был готов: небеса, ад или иная жизнь. Его католицизм был не верой, а чем-то вроде острой тоски по неведомому. Разговоры со священником в исповедальне были пустой болтовней, и при этом на карту ставилось все или ничего. Но что теперь? Как быть? Кто подскажет ему, что делать? Миллион раз прочесть «Радуйся, Мария…» и «Отче наш». Проклятый священник ни черта не смыслит. Слова ему не помогут. Положение Тома слишком серьезно.

Мужчина с компасом вытащил карту. Женщина, которая выражала сомнения в его способности ориентироваться, уткнулась в карту вместе с ним. Лонг и Нельсон отошли в сторону посовещаться. Та женщина, что произнесла слово «премоляры», забыв о хороших манерах, жадно поедала сухофрукты с орешками, запивая их лимонадом.

— Как поживаете? — с улыбкой спросила она Тома.

— Лучше всех, — ответил Том.