Вечером в воскресенье священник занимался онанизмом. Это вышло случайно. Он сидел в кресле для чтения, пристроив на коленях открытую книгу «Человек с огоньком» и рассеянно поглаживая свою ногу, как вдруг его осенило, что это поглаживание может быть более целенаправленным. Прежде чем продолжить, священник, как всегда, обдумал нравственные и духовные последствия своего поступка, но решил пренебречь своими соображениями и не отказывать себе в постыдном удовольствии, которое, согласно катехизису, является извращением, противным человеческому естеству.

Когда все было позади, ему стало стыдно; он понимал, что священнику, давшему обет безбрачия, не пристало онанировать, потакая своим греховным прихотям. Наряду с этим он ощущал смутное сожаление, что извлек из процесса недостаточно удовольствия. Все закончилось слишком быстро, наслаждение могло бы быть куда более глубоким, если бы он отдался ему всей душой. Поскольку его половая жизнь сводилась к единичным эпизодам самоудовлетворения, подобные оплошности значили для него куда больше, чем для других людей. «Что ж, — подумал он. — Может быть, в следующий раз. Постараюсь быть более собранным». Он приводил себя в порядок, когда кто-то негромко, но настойчиво постучал в дверь. «Господи!» — воскликнул он. Вот и полиция нравов! В панике он поспешно заправил в брюки рубашку и проверил, не осталось ли на брюках пятен. «Я просто смешон», — подумал он.

На пороге стоял угрюмого вида мужчина, за его спиной девушка, которая утверждала, что видела Деву Марию, а позади нее еще один мужчина. Священник заметил машину с работающим двигателем и включенными дворниками. В резком свете фар он увидел, что лужа перед прицепом превратилась в настоящее море. Дождь моросил с мягкой настойчивостью, образуя туманную пелену, расплывчатую и невесомую, как снег.

— Вы отец Коллинз? — спросил тот мужчина, что стоял в дверях. — Отец Дональд Коллинз?

Священник окинул его взглядом. Мужчина был плотного сложения, с воинственно торчащими усами и сумрачным лицом фанатика. На нем была ярко-оранжевая непромокаемая куртка, из тех, что носят охотники. Позади зловеще маячил его спутник, мгла позволяла увидеть лишь его позу: он стоял, скрестив руки на груди на манер Супермена.

— Энн, — сказал священник, — рад тебя видеть.

— Эти люди подвезли меня, — сказала она. — Я…

— Никогда не садись в машину с незнакомцами. Это опасно. Мало ли на что способен мужчина. Полагаю, джентльмены, вы простите, что я это говорю, но, думаю, вы согласитесь, что на то есть основания. Не следует доверять незнакомым людям, запомни.

— Мы не опасны, — возразил мужчина с усами. — Я понимаю вас, святой отец, но мы заслуживаем доверия, можете не сомневаться.

Священник перевел взгляд на девушку.

— Куда подевалась твоя верная подруга? — спросил он. — Циничная председательница клуба поклонников Карла Молдена. Почему она тебя не подвезла? Кэролин, кажется? Где она?

— Может, верная, а может, и не очень, — заметил мужчина с усами. — Кто ее знает.

— Что? — спросил священник. — Простите?

— Я про Кэролин Грир. Женщина, про которую вы говорите. Ее зовут Кэролин Грир.

— Он прав, — сказал второй мужчина. — У нас есть некоторые подозрения. Впрочем, пока кое-что не прояснится, мы воздержимся от суждений в адрес Грир.

Священник почувствовал, что его волосы намокли от холодного дождя.

— Давай пройдем в дом, — сказал он Энн. — Вас же, джентльмены, я хотел бы от всей души поблагодарить. Спасибо за любезность. И за помощь.

— Пустяки, — ответил второй мужчина. — Идите в дом. Мы подождем здесь. Посидим в машине. У вас ведь нет черного хода, отец? Второго выхода?

Священник взял Энн за руку, увлекая ее за собой.

— Нет, — сказал он. — Дверь только одна. Доброй ночи, джентльмены. Благодарю вас.

Не дожидаясь ответа, он закрыл дверь, надеясь, что его жилище не сохранило предательский запах извергнутого семени, который порой можно ощутить в спальне мальчишки-подростка. Священник в великом смущении вспомнил, что фантазии, которым он предавался всего минуту назад, были большей частью связаны с той самой девушкой, которая теперь стояла перед ним. В том, что спустя всего минуту после того, как он утолил свое холостяцкое желание, она предстала перед ним во плоти, тоже был какой-то остаточный эротизм. Это было своего рода сексуальное ясновидение. Словно его порочные мысли материализовались и он наколдовал предмет своего вожделения; так из глины или ребра Бог создал Еву — правда, Бог не предавался пороку.

— Насколько я помню, вчера ты была без телохранителей, — сказал он. — И все было нормально.

Энн ослабила тесемки капюшона, но не сняла его. Она была заметно бледнее, чем вчера, и он снова с тревогой подумал о ее здоровье.

— Эти двое появились совсем недавно, — ответила она.

— Хочешь сказать, они тоже видения? Может, так и следует к ним относиться?

Они сели, и она согласилась выпить чашку ромашкового чая.

— Ромашковый чай помогает при простуде, — сказал отец Коллинз.

— Мне кажется, это не простуда, — ответила Энн. — Похоже, у меня грипп.

— Ты принимаешь какое-нибудь лекарство?

— Судафед.

— И он помогает?

— По-моему, нет.

— Тебе нужно показаться врачу.

— Нет, святой отец.

— Самое главное сейчас — твое здоровье.

— Нет. Главное — построить новую церковь. Это важнее моего здоровья. Важнее всего на свете.

Священник извинился и вышел, чтобы поставить чайник. Это немного успокоило его перед лицом столь пугающей преданности долгу. Раскладывая на тарелке сухое печенье, он размышлял, как хорошо быть приходским священником, у которого есть собственный дом. Ему представились крохотные сандвичи со срезанными корочками, фигурные шоколадные кексы и стога сена в Уилтшире. Мистер Коллинз приглашен в гости к Беннетам. Его преподобие мистер Коллинз. Тезка отца Коллинза из «Гордости и предубеждения».

Когда он вернулся в комнату, Энн по-прежнему сидела в капюшоне, плотно сдвинув колени, точно сдерживая желание помочиться.

— Это кажется невероятным, — сказал отец Коллинз, — но ты действительно похожа на провидицу. Ты точно рождена для этой роли.

— А как выглядят провидицы?

— Думаю, как Бернадетта из Лурда, которая увидела Пресвятую Деву, когда ей было четырнадцать. Или дети, что пасли скот в Фатиме. Или пастухи из местечка Ла-Салетт. Как и тебе, Энн, им всем бы не помешал душ. А одежда нуждалась в стирке.

Она еле заметно улыбнулась и откусила заусенец.

— Ты можешь помыться у меня, — сказал священник. — У меня есть стиральная машина и сушилка и полным-полно мыла и шампуня.

— Спасибо, — ответила Энн. — Но что с церковью? Нам нужно приниматься за дело.

— Но ведь это не помешает тебе принять душ? Прежде чем мы начнем замешивать раствор.

— Я должна делать то, что велела Пресвятая Дева, — сказала Энн.

— Звучит ужасно. Словно ты больше не принадлежишь себе.

— Так оно и есть.

— Понимаю.

— Я служу Пречистой Матери.

— Ты говоришь так, словно у тебя нет времени даже принять душ.

— Есть.

— Там висит чистое полотенце.

— Так как же с церковью?

— Что было сегодня? — спросил священник. — Расскажи мне про сегодняшний день, Энн. У тебя было видение?

— Да.

— На том же месте? В лесу?

— Да, на глазах у тысячи людей. Их тоже призвала Пресвятая Дева.

— Тысяча человек?

— Шериф сказал, что их было тысяча четыреста. Туристский городок набит битком.

— Шериф?

— Он тоже там был.

— Что он там делал?

— Следил, чтобы не было массовых беспорядков.

— Тысяча человек?!

— Наверное, больше.

— Ты не шутишь?

— Нет.

Отец Коллинз почувствовал, как у него екнуло сердце. В церкви говорили, что поглядеть на видение собралась толпа народа, но тысяча человек?! Тысяча?! «Что ж, — подумал он, — придется звонить епископу. Мне одному здесь не справиться. Здесь не обойтись без церковного расследования».

— Как туда попала тысяча человек? Ведь это место в глухом лесу!

— Они пришли пешком.

— Ясно.

— Как и вы.

Отец Коллинз положил ногу на ногу, словно готовясь к долгому разговору.

— И что же она сказала вам в присутствии тысячи человек?

— То же, что и раньше. Иисус сердится. Люди слишком много грешат. Верующие должны делать то, что она говорит, творить добрые дела. Она обещала, что явится еще два раза. Я должна все рассказывать вам. Надо начинать строить церковь.

Священник вздохнул.

— Церковь… — сказал он. — Что ж, давай начнем. Сначала нам придется встретиться с тем, кто владеет землей. Потом нужно купить землю, так? После этого надо найти архитектора. Такого, у кого будет время, чтобы сделать все необходимые чертежи и разработать проект здания. Архитектору понадобится на это примерно девять месяцев. Потом ему придется работать с инженером, и на это уйдет еще месяца три. Между тем нам нужно будет найти источник питьевой воды — на наше счастье, она здесь не слишком дорогая. Понадобятся дополнительные расходы на дренаж — почва глинистая. Проект нужно представить в муниципалитет на рассмотрение и утверждение, и тамошний чиновник не менее четырех раз заставит нас что-нибудь переделывать. На это мы потратим от девяти месяцев до года. Округ потребует, чтобы проект отвечал санитарным требованиям. Не обойтись и без экологической экспертизы. Это оценка воздействия проекта на окружающую среду. Приедут специалисты по природным ресурсам. Они начнут пересчитывать растения, орлиные гнезда, тисовые деревья, хохлатых дятлов, тритонов и полевок. Составят описание водно-болотных угодий. Если все будет нормально, то через год-полтора мы получим разрешение на строительство и право приступить к работам. Тогда мы сможем нанять дорожно-строительную компанию, потому что без дороги нам не подвезти оборудование. Дорожно-строительная компания включит нас в свой график работ. Строить дороги можно только когда сухо, а сухо в этих краях не бывает никогда. После этого нужно провести электричество, то есть проложить линию электропередач примерно в две мили длиной, что обойдется приблизительно в сотню тысяч долларов, цифру я беру с потолка. Электроэнергетическая компания тоже поставит нас на очередь. И когда у нас наконец будет электричество, разрешение и дорога, мы сможем взяться за строительство. В общей сложности понадобится пара лет, два-три миллиона долларов, море пота, крови и слез. Лишь тогда можно приниматься за дело.

— Откуда вы все это знаете?

— Я уже пытался построить новую церковь. Старая прогнила насквозь. Вся изъедена древоточцами и плесенью.

Энн пожала плечами.

— Значит, первым делом, — сказала она, — нужно встретиться с землевладельцем.

— Я позвоню ему. Завтра же утром. Или пойду к окружному инспектору, который занимается недвижимостью.

На кухне запел чайник.

— Извини, — сказал священник. — Посиди здесь. Отдохни. Успокойся. Отвлекись. Тебе не повредит отвлечься. Расслабиться. Помедитировать. Это пойдет на пользу твоей душе.

— Я не могу расслабиться.

— Это плохо.

— У меня слишком много дел.

— Всех дел не переделаешь.

— Я должна делать то, что приказала Пресвятая Дева.

— Прежде всего, — сказал священник, — тебе надо отдохнуть.

Однако Энн не послушалась, встала с дивана и последовала за священником на кухню. Пока он возился у плиты, заваривая чай, она стояла, прислонившись к дверному косяку. Она стянула капюшон, открыв болезненное, юное лицо.

— Еще кое-что, — сказала она.

— Я слушаю.

— Это личное.

— Что именно?

— На самом деле проблем несколько.

— Продолжай.

— Мне неудобно об этом говорить. Ужасно неудобно.

— Не смущайся, — сказал священник, — я же священник.

Она посмотрела на него испытующим взглядом, словно сомневаясь в его словах.

Священник взял пластмассовый поднос с чашками и красиво разложенным печеньем.

— Давай поговорим в гостиной, — предложил он.

— Понимаете, — сказала Энн, — я ужасная грешница.

— Думаю, ты заблуждаешься.

— Нет, это так.

— Ты хочешь исповедаться?

— Я не могу. Я некрещеная.

— Тогда сделаем вид, что в этом нет необходимости. Не стоит об этом беспокоиться. Считай, что я не священник, а просто твой… друг, добрый друг. Тогда крещение не обязательно.

Подносом он указал в сторону двери.

— Гостиная, — сказал он. — В моем доме исповедальней служит гостиная.

В гостиной она уселась на диван. Она сидела, не глядя на священника. К чаю она не притронулась. Он отхлебнул из своей чашки и отломил кусочек печенья. Он был терпелив и ждал молча. Наконец духовидица высморкалась и промолвила:

— Я попаду в ад.

— С какой стати? Зачем ты так говоришь?

— Я попала в лапы сатаны. Я буду гореть в аду.

Потеряв самообладание, священник по-отечески склонился к девушке, ощутив запах давно не стиранной одежды.

— Энн, — сказал он, — ты не должна так думать. Ты же не веришь в сатану?

— Святой отец, — выдохнула она, — я была наркоманкой. Я ела грибы, от которых бывают галлюцинации, и курила марихуану. Я лгала. Я воровала. Даже свой катехизис я украла. Я сделала аборт. Я сбежала из дому. Я заразилась… венерической болезнью. И я… понимаете… я все время трогаю себя. В тот день, когда я впервые увидела Пресвятую Деву, я делала это дважды.

— Но все это совершенно обычное дело, — сказал священник, в глубине души признавая, что особенно острое и мучительное любопытство у него вызвала склонность Энн к мастурбации. — Ты обычный человек, Энн. Любой человек совершает ошибки. Это случается со всеми.

— Но не всем случается увидеть Пресвятую Деву.

— Это не меняет характера твоих грехов. Большей частью это простительные грехи. Они не относятся к смертным грехам.

— Святой отец, — произнесла Энн, — вы должны помочь мне. Помогите мне избавиться от дьявола.

— Начнем с того, что никакого дьявола не существует. Если ты имеешь в виду черта с хвостом и рогами, то его нет — нет, и точка.

— Дьявол есть. Он должен быть. Если вы верите в Иисуса, Сына Божьего, вы должны верить в дьявола.

— Почему?

— Потому что иначе как объяснить все зло, которое есть на свете?

— Дьявол — это просто идея, — сказал священник, — отвлеченное понятие. Абстракция.

— Если это относится к дьяволу, значит, то же самое можно сказать и про Бога.

— Бог — это вечная тайна.

— Тогда почему дьявол не тайна?

— Дьявол — это тоже тайна.

— У меня странное ощущение, — сказала Энн. — Я чувствую, как он дышит мне в затылок. Словно он стоит у меня за спиной и наблюдает. Я хочу очиститься.

— Это нервы.

— Наверное.

— Ты одинока.

— Пожалуй.

— Почему ты убежала из дома? — спросил священник. — Твои родители знают, где ты?

— У меня нет родителей. Только мать. Но… ей теперь все равно.

Отец Коллинз потер подбородок, помня, что этот жест отличает педантов.

— Все равно? — спросил он. — Как это?

— Абсолютно все равно.

— Она знает, где ты?

— Нет, — сказала Энн, — но знает, что я жива.

— Этого мало.

— Может быть.

— Тем не менее.

Священник с огорчением подумал, что их разговор становится все более бессмысленным.

— Послушай, — сказал он, поднимаясь, — ты голодна, ты устала, ты нездорова, ты промокла, тебе следует принять душ. Тебе нужно успокоиться после всего, что случилось. Давай отложим этот разговор до завтра. Ты примешь душ, переоденешься, поешь, отоспишься. А завтра мы всё обсудим. Поверь мне, завтра все покажется иным.

Ее запах, а вернее сказать, зловоние, заполнил всю комнату. Ей явно требовалось мыло, зубная паста и шампунь.

— Отец, — сказала она, и это слово в ее устах опечалило его. Внезапно он понял, что тоже смертен, эту мысль вызвала у него ее стыдливая нищета, — ведь мысль о смерти стоит за всеми прочими сущностями, будь то секс, Вселенная или Бог. — Отец, — повторила она, — нужно действовать. Мы должны построить новую церковь.

Отправляя Энн в душ, священник до мелочей продумал, как организовать процесс, и его план был не лишен определенного своекорыстия. Он понял это, когда излагал его. «Какой позор! — подумал он. — Как нелепо! И неубедительно». Но духовидица сделала все, как он сказал. Она ушла в ванную и закрыла за собой дверь. Там она разделась, осторожно приоткрыла дверь и выбросила наружу грязную одежду. Священник успел заметить тонкую белую руку и бледный сгиб локтя. Он прислушался и, когда в ванной зашумела вода, подошел поближе и обследовал вещи, лежавшие на полу у двери. Среди них не было ни бюстгальтера, ни трусиков, — то ли она была слишком застенчива, чтобы положить их в общую кучу, то ли попросту не носила нижнего белья. В любом случае мысль о застежке маленького бюстгальтера и резинке трусиков доставила ему огромное удовольствие, хотя оно было бы куда острее, если бы он мог увидеть все это воочию. Священник упрекнул себя за свой патологический интерес к ее нижнему белью, собрал лежавшие на полу вещи и всю дорогу до стиральной машины зажимал себе нос, так грязна и омерзительна была эта одежда, пропитанная острым запахом пота. Он вывернул карманы ее джинсов и обнаружил в одном из них скомканную обертку от буррито. В нагрудном кармане куртки он нашел с полдюжины леденцов, шелуху от семечек, судафед и фенатол в таблетках и три маленькие белые морские ракушки. Священник задумался. Он представил себе, как живет эта девушка, перебиваясь случайными заработками. Как она нашла эти ракушки. Как, поиграв ими, решила оставить их у себя. Он засыпал в машину стиральный порошок и установил режим — стирка в горячей воде. «Не повредит, — подумал он. — Лучше отстирается. Вот оно, очищение».

Зазвонил телефон. Священник покосился на определитель номера, который в девяноста процентах случаев сообщал ему: абонент неизвестен. После четвертого звонка включился автоответчик: «Вы позвонили отцу Дональду Коллинзу из католической церкви Святого Иосифа в Норт-Форке…» — священник подумал, что его голос звучит слабо и невыразительно, и это вызвало у него мимолетную досаду — после чего раздался более звучный голос: «Здравствуйте, говорит отец Уильям Батлер. Я звоню по поручению епископа Трэйси. Он попросил меня заняться историей с видением Девы Марии в вашем городе…» Отец Коллинз снял трубку:

— Да, — сказал он, — я слушаю.

— Отец Коллинз?

— Да, это я.

— Билл Батлер.

— Да, отец Батлер.

— Мы не встречались с вами раньше?

— Не думаю. Может быть.

— Мне знакомо ваше имя.

— Есть другой отец Коллинз. Он работает на федеральном уровне.

— Это не вы?

— Меня зовут Дональд Коллинз.

— Значит, мы не знакомы.

— Полагаю, нет. Имя Билл Батлер мне незнакомо. Хотя у меня скверная память на имена.

— У меня тоже.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Эта девушка, там, у вас. Я звоню насчет нее. История просочилась в газеты.

— Это меня не удивляет, — сказал отец Коллинз. — Сегодня с ней в лес отправилось около тысячи человек. Я сам собирался позвонить вам завтра.

— Вы бы меня не застали. Завтра утром я буду в Норт-Форке. Где вас можно найти, отец Коллинз?

Отец Коллинз почувствовал в тоне собеседника скрытый упрек за недостаток активности. Отец Батлер разговаривал с ним свысока. Этот человек был явно старше и мудрее.

— Где меня найти? — переспросил отец Коллинз.

— Где мы можем переговорить?

— В церкви, я полагаю. Где-нибудь в девять тридцать. В любое время после девяти тридцати. В восемь я должен быть в тюрьме и в течение часа принимать исповедь.

— В тюрьме?

— Да.

— В городе есть тюрьма?

— Так штат пытается обеспечить лесорубов работой.

— Где находится церковь?

— У светофора поверните налево. Это единственный светофор. Церковь через два квартала.

— Повернуть налево у светофора.

— Норт-Форк-авеню.

— Если я опоздаю, значит, я задержался в дороге.

— В любом случае я буду ждать вас у себя в кабинете. У меня достаточно бумажной работы. Если вы задержитесь — не проблема, мне есть чем заняться.

— Так вы сказали, там была тысяча человек?

— Да. Хотя я в этом не уверен.

— Кто вам это сказал?

— Это только слухи. Скорей всего это преувеличение. Норт-Форк маленький, болтливый городишко. Думаю, там было не больше сотни человек.

— Я никогда не был в Норт-Форке в штате Вашингтон.

— В основном здесь занимаются заготовкой леса. Вернее, так было раньше. До того как построили тюрьму.

— Звучит мрачновато.

— Да, веселого мало.

— Наверняка такое соседство сказывается на городе.

— Город и до тюрьмы бы не в лучшем состоянии. Кроме того, вы не поверите, но за год здесь выпадает восемьдесят пять дюймов осадков.

— Я прихвачу плащ. Значит, после девяти тридцати.

— И резиновые сапоги.

— Без них никак?

— Если не хотите весь день ходить с мокрыми ногами.

— Мы куда-нибудь пойдем?

— В лес. Там, где ей являются видения. Примерно две мили ходу.

На другом конце провода воцарилось молчание. Отец Коллинз не стал заполнять паузу.

— В прошлом году, — вздохнул отец Батлер, — мне пришлось разбираться с одной историей: девушка рядом с городом Якима слышала голос Пресвятой Девы, он раздавался из оросительного канала на краю вишневого сада. Там была жуткая холодина, у меня просто зуб на зуб не попадал. Градусов двадцать. Думаю, у вас будет полегче.

— Сорок градусов и промозглая сырость, по моему скромному мнению, куда хуже двадцати в сухом климате. Здесь вы продрогнете до костей.

— Вы меня не радуете. Ладно. Теперь я знаю, к чему готовиться.

— Мне просто хотелось, чтобы вам было комфортно.

— Что-нибудь еще?

— Она совсем юная, — сказал отец Коллинз. — Подросток. Совсем ребенок, так что не удивляйтесь.

— «И малое дитя будет водить их…» — откликнулся отец Батлер.

— Вот именно, — сказал отец Коллинз. — Не будьте с ней слишком суровы.

Он повесил трубку и невольно принялся напевать старый гимн воббли «На чьей ты стороне?», задавая себе тот же самый вопрос. Тон отца Батлера показался ему недоброжелательным, и предстоящая встреча его совсем не радовала.

Отец Коллинз собрал небольшой пакет: спортивные шаровары, которые он почти не надевал, чистая белая футболка, джемпер с вырезом углом и толстые шерстяные носки. Все это выглядело вполне невинно. Выбрав эту просторную, бесформенную одежду, он не мог упрекнуть себя в чем-либо недостойном. Когда он услышал, что Энн выключила воду, он крикнул:

— Я принес тебе одежду, оставлю ее под дверью! Если что нужно, я на кухне. Там есть лосьон, видишь, где он? Надо было сразу тебе показать, извини. Он на полке. Примерно на уровне глаз. Двумя полками ниже ты найдешь зубную щетку, она новая, в упаковке. И зубная нить, ты ее сразу увидишь. Прямо возле раковины. Рядом с бутылкой зубного эликсира. Ладно, Энн, я оставляю одежду здесь. Как тебе душ?

— Хорошо.

— Иногда его трудно отрегулировать.

По приглушенным звукам за дверью он догадался, что в эту минуту она вытирает волосы полотенцем, поэтому ответа не последовало, а может быть, она просто не слышала, что он сказал, — впрочем, это не имело большого значения. Он немного помедлил, ему была приятно разговаривать с ней, представляя, как она стоит обнаженная там, за дверью, совсем близко от него, хотя он понимал, что это дурно.

— Ладно, — сказал он, — одежда лежит у двери. Я буду на кухне.

— Где?

— На кухне.

Отогнув уголок шторы, он полюбопытствовал, чем занимаются телохранители Энн. Верные стражи зловеще маячили за мокрыми окнами машины, как две черные тени. Он сел в кресло и с тревогой подумал, что его редеющие волосы становятся все более непривлекательными, — впрочем, есть же какие-то способы остановить облысение, к примеру «Рогэйн» или пересадка волос. Ему стало неловко, и он заставил себя посмотреть на проблему с точки зрения высших ценностей. Он специально сказал Энн, что будет на кухне: кухня была дальше всего от ванной, и ему хотелось, чтобы девушка не сомневалась, что он достаточно предупредителен, чтобы не нарушать ее уединения. Кроме того, хотя отец Коллинз и делал вид, что происходящее не имеет никакого отношения к плотским желаниям, упоминание кухни, как и прочие его действия, имело сексуально-чувственный подтекст. Разве есть мужчина, который способен обуздать свою плоть? Разве священник не человек? Он тоже подчиняется законам природы. Похоть есть неупорядоченное желание или неумеренность эротических удовольствий, гласит катехизис, однако, несмотря на то что любой мужчина испытывает похоть постоянно, Церковь умалчивает о том, как с ней бороться, она лишь требует освободиться от земных страстей и научиться владеть собой, что само по себе бесконечный и изнурительный труд: нельзя обзавестись подобным умением так же легко, как машиной, проездным билетом, герпесом или гепатитом; самообладание — это постоянный поиск, требующий неустанных усилий на протяжении всей жизни.

Священник задумался о своем безбрачии. Как сказано в Книге Иисуса, сына Сирахова, 1:22: «Либо человек владеет своими страстями и обретает покой, либо он позволяет им господствовать над собой и становится несчастным». Декрет о служении и жизни священников «Presbyterorum ordinis» гласит: «Соблюдая девственность или безбрачие ради Царства Небесного, Пресвитеры посвящают себя Христу в новом и возвышенном качестве». Святой Августин Аврелий писал: «Зачем, душа развращенная, следуешь ты за плотью своей?» В Послании к Римлянам, 11:32, сказано: «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать». «Этого материала хватило бы на проповедь», — подумал священник, который обычно писал проповеди во вторник, перечитывал и редактировал написанное в среду, давал рукописи отлежаться в четверг и пятницу, после чего еще раз переделывал ее в субботу. На самом деле как раз нынешним утром священник читал проповедь об общественной природе человеческого призвания и о стремлении человека прийти к Богу. На выборе темы безусловно сказалось влияние духовидицы, поскольку события в лесу стали настоящей встряской для его бедной заброшенной паствы. «Лишь одним путем, — сказал священник, сознавая, что завидует магнетизму духовидицы, — только через Бога человек может обрести счастье, к которому неустанно стремится, только Бог может исцелить его боль и положить конец вечной неудовлетворенности, наполняющей каждую секунду жизни». Отец Коллинз верил в это без иронии. Он верил, что его собственная постоянная тревога — это проявление вселенской тревоги, которую не могут утолить мирские сущности, но только Бог, понимаемый в самом широком смысле, и от этой мысли у него кружилась голова — такой она была возвышенной, отвлеченной, непостижимой и запредельной. «Понять, что есть Бог, невероятно сложно», — говорил отец Коллинз своим друзьям, толковым, жизнелюбивым атеистам, объясняя, в чем состоит его вера. Что именно он имеет в виду, спрашивали они, но в ответ он лишь загадочно качал головой, как умудренные тайным знанием евреи, которые изучают каббалу. Нет слов, чтобы описать Бога, произносить его имя запрещено, пытаться познать Бога при помощи средств, которыми располагает человек, все равно что ловить рукой солнечный луч. «Возможно, — подумал он, — мне следовало родиться евреем. Это причудливое еврейское сравнение имеет глубокий смысл». Так он размышлял, когда, одетая в его шаровары и джемпер, в комнату вошла духовидица с гладко зачесанными назад влажными волосами и следами лосьона на носу, и ему пришло в голову, что влечение — невероятно капризная штука.

— Ты просто сияешь чистотой, — сказал он.

— Да.

— Твоя одежда в стиральной машине.

— Спасибо.

— А теперь пришло время поужинать.

— А что с теми двумя, на улице?

— Я пойду поговорю с ними.

Он взял зонтик, обвисший с краю, где выскочила спица. Телохранители даже не включили радио. Они сурово и преданно несли свою вахту. Ветровое стекло затуманилось от их дыхания, хотя окна были слегка приоткрыты. Кто были эти люди, каким ветром занесло их в эти края?

— Джентльмены, — сказала священник, — давайте кое-что обсудим. Видите ли, я полагаю, что охрана нам больше не нужна. Сегодня Энн останется у меня. Вы намерены здесь сидеть и дальше?

— Мы подождем, святой отец.

— Мне бы этого не хотелось.

— Это не проблема.

— Нет, проблема. Это проблема для меня и для Энн, причем достаточно серьезная. Вы действуете нам на нервы. Из-за того что вы здесь сидите, мы чувствуем себя неловко. Вы не позволяете нам сосредоточиться на важной беседе. Мы постоянно думаем о вас. О том, что вы сидите под дождем, как привязанные.

— Не думайте о нас.

— Это невозможно.

— Мы взяли на себя обеспечение безопасности, святой отец. Мы не можем поставить нашу Энн под удар.

— Под какой еще удар?

— Допустить, чтобы ей угрожала опасность, — сказал тот, что сидел на пассажирском месте.

— О какой опасности вы говорите?

— О какой угодно, — ответил телохранитель, сидящий за рулем.

Начиная злиться, священник склонился к окну. Ему в лицо пахнуло лосьоном после бритья и сосновым освежителем воздуха для автомашин.

— Поймите, — сказал он, — вам придется просидеть здесь всю ночь, я не позволю ей вернуться в лагерь. Она не может спать в холодной, сырой палатке.

— Она простужена, и с вашей стороны это очень любезно.

— Мы готовы провести здесь ночь, не беспокойтесь.

— Но, — сказал священник, — как вы себе это представляете? Всю ночь торчать в машине?

— У нас есть мобильник. Через некоторое время нас сменят. На самом деле мы уже всё продумали. Как организовать круглосуточную охрану.

— Кто вы? — спросил священник. — Откуда вы такие взялись?

— Я Майк, — сказал водитель. — А это Билл. Я из Бьюта, Монтана, а он из Бойсе, Айдахо.

— Я не об этом.

— А о чем же?

— Я хотел спросить, как вы до этого додумались? У вас есть работа? Семья?

— Я приехал посмотреть, что происходит, — сказал Майк. — И внезапно меня осенило. Я понял, что был призван сюда, чтобы защитить ее.

— Я тоже, — сказал Билл. — Я тоже почувствовал, что призван.

— Люди по-разному приходят к пониманию своего предназначения, — сказал Майк. — И я понял, что это мой долг. Защищать тех, кто в этом нуждается. Обеспечивать их безопасность. Можно сказать, что я солдат армии Христовой. Так же, как и Билл. Солдат во Христе. Дождь нас не пугает. Если нужно, мы будем сидеть здесь всю ночь. Второе послание к Тимофею, глава вторая, стих третий: «Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа».

— «Если терпим, то с Ним и царствовать будем. Если отречемся, и Он отречется от нас».

— «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

— Такие речи опасны, — предостерег священник.

— Порой восстает нечестивый, и тогда праведнику приходится брать в руки оружие, — ответил Майк. — Для этого мы здесь.

— Я против этого, — покачал головой священник. — Не думаю, что Господу угодно насилие. Какое бы то ни было.

— Мы тоже так думаем, — в один голос ответили Билл и Майк.

— Я буду молиться за вас, — сказал священник и вернулся в дом.

Он сделал три глубоких вдоха.

— Ужин, — сказал он Энн, стряхивая воду с зонтика. — Сейчас мы поедим. Что-нибудь полезное, чтобы твоя простуда поскорей прошла. Вернее, грипп, извини. Твой грипп.

— Что они сказали?

— Сказали, что им и здесь хорошо.

— В машине?

— Они говорят, что все нормально.

— Что они делают?

— Утверждают, что охраняют твою безопасность. Я не вполне их понял. Несут вахту. Следят, чтобы тебе ничто не угрожало.

— А что мне может угрожать?

— Не знаю. Драконы. Или безбожники. Или снежный человек.

Духовидица уселась на краешек дивана, зажав ладони между коленями.

— Я не понимаю, — сказала она священнику.

— Я тоже.

— Разве мне грозит какая-то опасность?

— Никакой опасности нет.

— Может быть, меня кто-то преследует?

— Никто тебя не преследует.

— У меня такое чувство, что преследует.

— Кто тебя может преследовать?

— Не знаю. Мало ли кто.

— Энн, думаю, тебе нужно поесть. Поужинать и отдохнуть. Как тебе одежда?

— Замечательная.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Я такая чистая!

— Жаль, что у меня нет чего-нибудь получше.

— Лучше некуда. Все здорово.

— У меня есть, — сказал священник, — неплохой кусочек палтуса. Палтус, рис и зеленый салат с огурцами и помидорами. Еда будет готова примерно через полчаса.

— Но я не могу есть. Мне не хочется.

— Тебе надо поесть.

— Я не могу.

Священник опустился в кресло. Рядом на столе лежал «Человек с огоньком», напоминающий о его недавнем прегрешении: «Семя из его пульсирующего члена хлынуло ей в горло…» и тому подобные эпизоды поэтизированной порнографии. На обложке щеголевато приосанился Донливи с тростью в руках; за девяносто пять центов священнику удалось купить издание без купюр. Словно бы невзначай отец Коллинз взял в руки «Корабль дураков» в твердой обложке с черно-белой фотографией Кэтрин Портер в жемчужном ожерелье, сидящей за пишущей машинкой, и положил книгу поверх Донливи. Священник подумал, что он немного напоминает себе Икабода Крэйна, взвинченного разбушевавшимися гормонами и расшалившимися нервами, — правда, отец Коллинз был не так вспыльчив. Он задумчиво потрогал подбородок и на одном дыхании произнес:

— Прости, пожалуй мне надо сбавить обороты я веду себя точно я твой отец просто у меня нечасто бывают гости наверное я плохой хозяин конечно мы поедим когда ты проголодаешься Энн и ни минутой раньше а пока мы можем отдохнуть у меня есть коллекция кассет я поставлю одну из них например Гурецкого или Брамса или что-нибудь из камерной музыки что ты предпочитаешь?

— Мне все равно.

Он поставил Гурецкого, Симфонию печальных песен, которая начиналась Оплакиванием Христа. Ритмичная пятая часть, полифония в восьмой части, щемящая душу мелодия. Отец Коллинз надеялся, что эта музыка подавит страсти, бушующие в его подсознании. Ничто не могло вызвать такую безысходную печаль, как Третья симфония Гурецкого, разве что сильное расстройство желудка.

— Какая грустная музыка, — сказала Энн.

— Хочешь послушать что-нибудь другое?

— Мне хочется быть грустной.

— Почему?

— Не знаю.

— Что ж, не буду донимать тебя расспросами. Примерно через двадцать минут можно переложить твою одежду в сушилку.

— Я могу сделать это сама, — сказала Энн.

— Я сохранил то, что было у тебя в карманах. Твои таблетки, ракушки и конфеты.

— Спасибо.

— Пока пей чай и, прошу тебя, бери печенье.

Священник сел и деликатно отхлебнул из своей чашки.

— Твое признание, — сказал он, — то, что ты мне рассказала. Я думаю про грибы, которые ты упомянула. Про грибы с псилоцибином, которые вызывают галлюцинации. И про то, что скажет об этом комиссия по расследованию.

— Я больше не ем грибы. Если вы думаете, что все дело в них, — я их не ела.

— Тем не менее, насколько мне известно, такие галлюциногены, как ЛСД, бутоны кактуса-пейота и грибы с псилоцибином, вызывают так называемый эффект обратного кадра. Понимаешь, что это такое? Эффект обратного кадра?

— Не очень.

— Как же тебе это объяснить…

— Не знаю.

— Представь, что кто-то принимает наркотик, который вызывает галлюцинации. Наркотик действует двадцать четыре часа. Примерно. Может, двадцать. Речь не об этом. Главное, что эффект обратного кадра может проявиться значительно позднее, когда действие наркотика уже закончилось. Через неделю. Через месяц. Через год или два. Ты занимаешься своим делом, ешь сандвич и читаешь журнал, и вдруг сандвич превращается в маленькую птичку, а у журнала вырастают ручки и ножки — вот что такое эффект обратного кадра.

— Это не про меня.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и всё тут. Это другое.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты принимала псилоцибин? Сколько недель или месяцев?

— Пресвятая Дева была настоящей, а значит, это не важно.

— И все-таки?

— Думаю, около месяца.

— А марихуана?

— Я не курю марихуану.

— Как долго?

— Уже пару недель. Не меньше двух недель до видения.

Священник сделал глоток чая, приподнял бровь, согнул и распрямил мизинец. Он был неприятен сам себе. Он чувствовал себя самодовольным и ограниченным.

— Как думаешь, — спросил он духовидицу, — мог бы я стать дознавателем во времена инквизиции?

Она не ответила и не улыбнулась, и теперь он почувствовал себя напыщенным лицемером.

— Прости меня, — сказал священник. — Конечно, это нелепо. Ты не курила марихуану уже четырнадцать дней. Ты целый месяц не ела грибы. Конечно, эффект обратного кадра здесь ни при чем. Все это слишком реально. Слишком живо. Хотя всякое может быть, я не знаю.

Энн пощупала пушистый ворс джемпера.

— Вы сказали что-то про комиссию. Минуту назад. Что вы имели в виду?

— Комиссия по расследованию. Для рассмотрения данного случая. Так принято в Церкви. Подлинность каждого подобного видения проверяется. Чтобы понять, было ли оно на самом деле.

— Церковь занимается такими вещами?

— Вот уже несколько веков. А вдруг духовидец окажется мошенником или сумасшедшим? Или будет сознательно манипулировать своими последователями в корыстных целях? Что, если никакого видения на самом деле не было? Долг Церкви выяснить, как обстоят дела. Определить, может ли она подтвердить, что видение действительно было и ему можно верить.

— Я не принимала ничего несколько недель. Грибы здесь ни при чем, святой отец. Марихуана тоже.

— Не будем сбрасывать со счетов эффект обратного кадра, Энн. Возможно, это имеет отношение к тому, что ты испытала.

— Но почему вы мне не верите, святой отец? Я же говорю, Пресвятая Дева была настоящая. Это была не галлюцинация.

Священник медленно переплел пальцы и подпер ими подбородок, точно ребенок перед молитвой.

— Честное слово, мне очень хочется тебе верить. Если я поверю, все станет куда проще. Мне не хочется быть скептиком или циником. Мне хотелось бы построить мост веры, но, положа руку на сердце, я пока не могу это сделать. Пока у меня просто недостаточно информации. Завтра утром я встречаюсь со священником, которого прислал сюда епископ. Думаю, учитывая количество людей, которых привлекло сюда это событие, он создаст комиссию. Комиссию по расследованию, в которую он включит и меня. Тогда я займусь этим делом официально. А пока давай пить чай.

— Я не могу сидеть сложа руки и пить чай.

— Но это очень полезный чай. Он очень хорош при простуде. И при гриппе тоже.

— Я уже пыталась объяснить вам, святой отец. Я пришла к вам, потому что мне нужно очиститься от грехов. И побыстрее начать строить церковь.

— Грехи… — сказал священник. — Давай начнем с них. Я…

— Во-первых, я постоянно воровала. Я украла из чужой машины спальный мешок. Мне попались две женщины, я обещала, что присмотрю за их вещами, а сама стащила у них радиатор и стереосистему. Я украла уйму разных вещей, святой отец. Цепную пилу. Насос. Я сто раз заливала в машину бензин и уезжала не расплатившись.

— До или после того, как украла катехизис?

— Все это было раньше. До того, как я пришла к Иисусу.

— Понятно.

— Но я и тогда знала — это известно каждому — не кради. Это нехорошо.

— Да.

— Поэтому я должна принять крещение.

— Опять ты за свое.

— Если я не приму крещение, я не смогу спастись.

— Ты не получила религиозного воспитания, Энн?

— Я не получила вообще никакого воспитания, святой отец.

— Знаешь, — сказал священник, — у меня идея. Почему бы тебе прямо сейчас не позвонить своей матери? Можешь воспользоваться моим телефоном.

— Я не из тех, о ком дают объявления, — ответила Энн. — Те, что вешают на почте или еще где-нибудь: «Разыскивается…» и все такое.

— Но ведь можно просто позвонить. Без всякой причины. Просто сказать ей здравствуй. Дать знать о себе.

— Нет, — сказала Энн. — У меня нет ни малейшего желания это делать.

— Но почему ты не хочешь просто позвонить своей матери?

— Не хочу, и всё. Долго рассказывать, святой отец.

— А мы никуда не спешим. Просто сидим и разговариваем. К тому же я священник. Я умею слушать. И люблю поболтать. Долгий разговор меня не смущает. Даже наоборот.

— Он долгий не в том смысле. На самом деле я просто не могу это объяснить.

— Ты не можешь объяснить, почему не желаешь звонить матери? Или не можешь объяснить, что ты понимаешь под словом «долгий»? Или и то и другое?

— Не знаю.

— Так что мешает тебе позвонить родной матери?

— Не знаю. Давайте не будем об этом.

— Расскажи мне, что случилось?

— Не могу.

Священник вздохнул:

— Ладно, — сказал он. — Просто мне показалось, что тебе хочется излить душу. Излить душу и раскаяться. Исповедаться.

Энн сделала глоток из своей чашки. Гибкий и легкий подросток с чашкой чая в руках.

— Знаешь что, — предложил священник, — переночуй у меня. Как-никак у тебя грипп. Диван раскладывается, спать на нем очень удобно. Поспишь в тепле и чистоте. Прошу тебя, останься.

Он стал вспоминать, какой уголок ада предназначен для тех, кто предается разврату в мыслях. Подойдет ли им первый ров, куда попадают сводники и совратители вроде Ясона с его золотым руном, или их поджидает второй круг, где вечно несутся в неистовом вихре души сладострастников? Энн встала и направилась в ванную, а он поплотнее задернул занавески, чтобы никто не смог подсматривать за ними снаружи. Взволнованный, он ждал, пока Энн умоется, почистит зубы и пописает, — ему было слышно, как тугая струя ударила в фаянсовую стенку унитаза. Следом за Энн он тоже совершил свой вечерний туалет: почистил зубы сначала щеткой, потом зубной нитью, помассировал челюсти, принял таблетку мультивитаминов, вымыл лицо и руки душистой пенкой для умывания, причесал волосы, прополоскал рот и присел на унитаз как женщина, чтобы помочиться, не производя шума, — ему не хотелось, чтобы его услышала Энн. Почему это было так важно? Он не знал. Отец Коллинз критически осмотрел себя в зеркале. «Вроде бы все нормально», — решил он.

В гостиной они вместе преклонили колена и прочли «Сальве Регина»: «Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься! К тебе взываем в изгнании, чада Евы. К тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез. О Заступница наша! К нам устреми твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева твоего, яви нам после этого изгнания. О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария!»

— «Плод чрева твоего», — задумчиво повторил священник. — Эту метафору потом украла текстильная компания. Для своей рекламы. Неужели на свете нет ничего святого?

— Это те, что продают нижнее белье? — спросила Энн. — Кажется, «Плоды ткацкого станка»?

— Сразу вспоминается ящик комода — понимаешь, о чем я?

— Мне нравится эта молитва. Одна из моих любимых.

— Мне тоже. Очень.

— От нее мне становится легче.

— Так и должно быть. Ведь Дева Мария — Consolatrix Afflictorum, она утешает нас в беде и печали. Наша радость и наша надежда.

— Аминь.

— На этом я пожелаю тебе спокойной ночи. Не забудь принять свои таблетки.

— Мои охранники так там и сидят?

— Я убедил себя не обращать на них внимания. Если хотят, пусть себе сидят в машине. Что мы можем поделать?

Наконец она улеглась в постель, устроенную на диване. Лампа для чтения заливала гостиную мягким светом, и священник ощутил острый позыв желания.

— Доброй ночи, — сказала Энн. — Мне действительно очень хорошо. Спасибо за всё, святой отец.

— Рад помочь, — ответил священник. — Готов сделать для тебя все, что в моих силах.

Он вышел в коридор, закрыл дверь и, прислонившись к ней спиной, прикрыл глаза. «Господи, не оставь меня, — прошептал он. — Не введи меня в искушение, но избавь меня от лукавого. Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».

Кое-как он устроил свою немощную плоть в постели. Дважды он вставал, чтобы приподнять занавеску и посмотреть на странных часовых, но свет фонаря на крыльце был слишком слаб, и за пеленой дождя он не мог разглядеть, что происходит в машине. Священник свернулся калачиком под одеялом и был вынужден признать, что у нею бессонница. Сегодня ночью он не уснет — как можно спать, если всего в нескольких ярдах от него в постели лежит духовидица и, кроме них, в доме нет ни одной живой души. Дело было не только в близости желанной женщины; помимо этого ему не давала покоя ее сильная и странная духовная аура, трогательная и волнующая одновременно. Это была Энн во всей полноте, и он не ожидал ничего подобного. «Есть ли разница, — спросил он себя, — видит ли человек Пресвятую Деву наяву или лишь верит в то, что он ее видит? Вопрос гносеологический — а может, онтологический?» Священник перевернулся на другой бок, включил свет и взял «Католический вестник». На первой странице на фоне снимка отца Майкла Мойнихана во время молебна в Коннектикуте красовался заголовок: «Приверженность важнейшим убеждениям выдержала испытание временем, но связь с Церковью слабеет, говорят результаты опросов Института общественного мнения Гэллапа». Далее следовала статья про Европейский синод: «Папская курия тормозит пастырские инициативы» — и еще несколько: «Филиппинская епархия встала на сторону местных жителей», «Епископ призывает Сенат к компромиссу по вопросу контроля над вооружением», «Папа вновь просит помиловать техасца Гэри Грэхема» и «Кардинал О'Коннор ложится в больницу на обследование». Священник внимательно прочел все статьи. Потом письма читателей. После этого он ознакомился с очерками «Влияние Церкви на брак и супружеские отношения слабеет» и «Как работать в условиях нехватки священников». Вопрос о том, почему священников становится все меньше, вызвал горячие дебаты. Бог по-прежнему призывает избранных к служению, считали одни, но люди не прислушиваются к Его голосу, поскольку в мире стало слишком много соблазнов. Другие выражали сомнение в том, что Божье призвание по-прежнему существует. Священник был согласен с первым доводом. Разумеется, появилось превеликое множество соблазнов. Весь мир превратился в Содом и Гоморру. Кому теперь нужен Бог? Бог, который превратил жену Лота в соляной столп лишь за то, что она оглянулась посмотреть, как Господь прольет с небес серу и огонь; Бог, что обсуждал с Авраамом участь двух городов, точно цену подержанной автомашины, а ведь речь шла о количестве праведников, ради которых можно было помиловать оба города. Бог требовал пятьдесят, но Авраам лестью, хитростью и самоуничижением уломал его на десять: «Кто я такой, всего лишь прах и тлен, да не разгневается на меня Господь…» и все такое; тот самый Бог, что потребовал от Авраама связать собственного сына и положить его на жертвенный костер, а в последний момент заявил: «Я пошутил. Просто хотел проверить твою преданность». Бог, напоминающий вздорного главаря мафии. Или злобного психотерапевта.

Священник оправдывал непозволительный характер своих горьких размышлений тем, что, лежа без сна, он имеет право дать волю своим мыслям. Весь день он посвятил выполнению своих бесчисленных обязанностей, встретился с Ларри Гарбером, чтобы посмотреть чертежи ризницы, которые тот переделал после их разговора по телефону, и окончательно утвердить архитектурные планы нефа, хоров и крещальной купели. Ларри Гарбер был тяжким собеседником, начисто лишенным чувства юмора. Им не хватало примерно полмиллиона долларов, однако это его не трогало. Он пользовался остро отточенными карандашами и логарифмической линейкой. Он делал подробные заметки в своем ноутбуке, хранил чертежи в круглом картонном футляре и очень любил пользоваться калькой. Во время беседы отец Коллинз трижды посмотрел на часы, делая вид, что массирует запястья. Наконец все закончилось. «Прекрасная работа, — сказал он. — Прихожане высоко ценят ваш нелегкий, самоотверженный труд». «Я увлекся этой работой, — сказал Ларри. — Она доставляет мне радость». «Я вижу, — сказал отец Коллинз. — Ваша работа — настоящий подвиг».

Потом, как всегда по воскресеньям, он обошел с визитами тех прихожан, которые были прикованы к постели или не могли прийти в церковь по иным причинам. При этом он чувствовал себя кем-то вроде сельского доктора. Беззубый лесоруб, умирающий дома от рака поджелудочной железы, еще один лесоруб, выздоравливающий после коронарного шунтирования, и наконец Том Кросс-младший. «Ну, как ты?» — спросил он Томми. «Мне ввели катетер, — прошелестел юноша на выдохе. — У меня. Инфекция. И ноги. Болят. Фантомные боли. Мне дали лекарство. Из-за него. Мне хочется спать».

Мать Томми ушла с кухни, полагая, что исповедь является частным делом и требует уединения, и священник остался с глазу на глаз с парализованным юношей. Вдыхая слабый запах мочи, отец Коллинз старался не смотреть на торчащую из горла Томми трубку. Юноша полулежал в кресле с опущенной спинкой, надежно пристегнутый ремнями, его руки и ноги безвольно свисали. Отец Коллинз спросил, хочет ли он исповедаться, юноша ответил нет и причастился Святых Даров. Для этого отцу Коллинзу пришлось надеть резиновые перчатки. Свершив таинство евхаристии, он неожиданно для себя процитировал Евангелие от Иоанна 6:53: «Истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни».

«Понятно», — выдохнул Томми. «Твои страдания невыразимы, Том. Но страдание позволяет нам приоткрыть тайну Бога. Страдание дает нам возможность познать Его». — «Ясно». — «К тому же страдание имеет искупительное значение. Боль приближает человека к Богу, причем не только самого страдальца, но и его близких, понимаешь? Всех, кто рядом». — «Да». — «Искренняя молитва спасает душу больного, Господь возвышает его, и, если он грешил, он будет прощен». — «Понятно». — «Я каждый день молюсь за твою душу, — сказал священник и взял безжизненную руку юноши в свою. — Я прошу Господа утешить тебя. Прошу не оставлять тебя».

Теперь отец Коллинз беспокойно ворочался в постели, разглядывая мускулистое тело Спасителя на стене. Казалось, что тот наблюдает за ним. Скоро, подумал отец Коллинз, он предстанет перед епископом, чтобы вместе с ним проанализировать первый год своего служения и решить, какое будущее ждет его как духовное лицо. Действовал ли он in persona Christi Capitis, соблюдая священнические обеты, и намерен ли продолжить служение? Он представил себе напыщенные разглагольствования епископа, который на самом деле всего лишь чиновник в ризе. Непреклонный, надоедливый традиционалист с глазами-бусинками, подвижными и выразительными руками и скверным запахом изо рта. Отец Коллинз скажет ему, что молитва и размышления привели его к мысли о необходимости сделать перерыв в отправлении своих священнических обязанностей и заняться углубленным самоанализом. Он будет красноречив и раскован, искренне и свободно рассказывая о своей внутренней жизни. Он будет произносить слова «воля Божия» так, точно его собственная воля никоим образом не может повлиять на исход дела.

Но все это еще впереди. Пока же в его захолустном приходе случилось явление Девы Марии, и события разворачивались самым стремительным образом. Священник представил автобусы, набитые возбужденными паломниками. Сооружение церкви. Энн, которая превращается в объект культа, заменяя собой разнообразные земные проявления веры, привычные отцу Коллинзу. По словам Энн, там была тысяча человек. Наверняка их было куда больше. А сколько их будет завтра? Неожиданно он услышал стук в дверь. Как он выглядит в трусах и футболке? Он приподнялся на локте, стараясь принять более мужественную позу.

— Да, — сказал он. — Заходи, Энн.

Его сердце затрепетало — его раздирали противоречивые чувства. Она открыла дверь и проскользнула внутрь, бесшумная, точно тень.

— Я не могу уснуть, — сказала она. — У меня снова началась аллергия. И я… я не перестаю думать о… о разных вещах.

— Думать — это нормально, Энн.

— У меня дурное предчувствие.

— Не тревожься. Господь с тобой. Иногда просто нужно с кем-то поговорить. Поделиться своими тревогами. Излить душу.

— Да.

— Будь со мной откровенна, Энн.

— Хорошо.

— О чем ты думаешь? Что не дает тебе уснуть? Расскажи мне о своих тревогах, Энн. Спроси себя, что тебе мешает, и расскажи мне все не тая.

— Это нетрудно.

— Рад это слышать, — ответил священник.

Его сердце заколотилось еще сильнее. Он понял, что готов бросить всё. Бросить всё, исчезнуть, стать другим человеком. Она была именно тем, чего он желал, в ней одновременно воплощались Бог и вожделение.

— Вы знаете, что я хочу сказать, святой отец.

— Надеюсь.

— Я думаю про строительство церкви. Церкви Пресвятой Девы.

— Так я и знал, — солгал священник.

Она сидела на его постели, чихая, шмыгая носом и сморкаясь, и он ностальгически вспомнил школьные годы, когда пучина ночи казалась исполненной невыразимой чувственности. Энн подтянула колени к подбородку; эта поразительная гибкость делала ее особенно притягательной: наверняка она с легкостью могла бы принять любую позу, описанную в Камасутре. Она сняла джемпер и сидела на его кровати в шароварах и футболке, сквозь белый трикотаж ему был виден один из ее сосков. Впрочем, подобные вещи мужчина готов созерцать бесконечно, и, сделав над собой усилие, он отвернулся; теперь ему не давала покоя мысль, что для ее груди этот сосок слишком велик.

— Думаю, — сказала она, — если я правильно понимаю катехизис, мне нужно обязательно принять крещение.

— Что?

— Я заглянула в ваш катехизис, просто чтобы проверить. Мне не спастись, если я не буду крещена.

— Это тоже сказала Дева Мария?

— Нет, святой отец, она об этом не упоминала.

— Тогда откуда такие мысли?

— Они появились давно, — сказала духовидица. — Я же говорила, я боюсь дьявола.

Отцу Коллинзу было неловко разговаривать с девушкой, лежа в спальном мешке в трусах и футболке. Может быть, она просто ненормальная: сидит у него на кровати бледная как смерть и донимает его разговорами о дьяволе — безумная сирена, обольстительница, посланная разрушить его жизнь, уничтожить его как священника. А может, и нет. Он не знал. Но что она делает в его постели?

— Послушай, — попросил он, — давай отложим этот разговор. Все это становится несколько странным.

— Странным?

— Не забывай, я священник, а ты юная девушка. Сидишь у меня в постели среди ночи. Что, если бы нас увидели сейчас твои телохранители? Согласись, со стороны это выглядит странновато, если не сказать подозрительно. Люди сказали бы, что это непозволительно. И безнравственно. Если нас сфотографировать, моей карьере конец. Мне придется оставить свою должность.

Энн свернулась клубочком, точно нераскрывшийся бутон или улитка.

— Я здесь не для… этого, — сказала она.

— Вот и прекрасно, — ответил священник. — Ведь я дал обет безбрачия.

— Я пришла, чтобы вы совершили обряд крещения, святой отец.

Отец. Он невольно почувствовал себя уязвленным отсутствием интереса с ее стороны, которое граничило с отвращением. Хотя, если подумать, он старше нее почти вдвое. Долговязый насмешливый священник с редеющими волосами.

— Крещение? Прямо сейчас? Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас совершил обряд крещения?

— Если можно.

— К чему такая спешка?

— Я не хочу умереть некрещеной, святой отец.

— Энн, я не думаю, что ты умрешь сегодня ночью. А если ты внимательно почитаешь катехизис, ты поймешь, что тем, кто скончался, выразив желание принять крещение, тоже уготовано место на небесах.

— Но там написано, что для этого я должна раскаяться в своих грехах и творить добрые дела.

— Верно.

— Поэтому, может быть, лучше я приму крещение?

— Но это нельзя сделать прямо сейчас. Это невозможно. Ты должна пройти катехизацию. Специальные занятия для тех, кто готовится принять крещение. Обычно на такую подготовку уходит около года.

— Думаю, я готова уже сейчас, святой отец.

— Почему?

— Я видела Пресвятую Деву.

— Если я соглашусь совершить обряд крещения немедленно, это равносильно признанию истинности твоих видений. Это значит, что я как священник ручаюсь за тебя, выражаю тебе свою поддержку. Но я не могу этого сделать.

— Почему?

— Потому что я не уверен в подлинности твоих видений.

— А что нужно, чтобы вы поверили?

— Нужны… хм… веские доказательства. Доказательства, которые выявит процесс расследования. Неопровержимые факты, не вызывающие сомнений. Тогда я поверю.

— А свидетельства Бога вам недостаточно, святой отец?

— Твои видения, Энн, и Бог не одно и то же.

— Значит, вы мне не верите?

— Нет.

— И вы не поможете мне построить церковь? И отказываетесь крестить меня?

— Как только рассеются мои сомнения, я готов делать и то и другое.

— Тогда, — сказала Энн, — я пропала.

В воскресенье Тому Кроссу досталась паршивая смена; он сидел у смотрового окна в коридоре санчасти и ждал, пока раздетый донага заключенный исторгнет из себя воздушный шарик с кокаином. Заключенный лежал на полу спиной к Тому и спал. Его волосы были заплетены в грязные косички. Во сне он поменял позу, и Том подумал, что он похож на зверя в клетке: в его вялых, безжизненных движениях почти не осталось чувства собственного достоинства. Это был ленивый, грузный тип тридцати с лишним лет с сизыми выпуклыми рубцами на плечах и на спине и шелушащимися от псориаза локтями. Наблюдать, как он мечется в беспокойном сне, было невыносимо скучно. Страдая от вынужденного безделья, Том то погружался в дремоту, то рассеянно поглядывал на часы, тут же забывая, который час они показывают. Он массировал шею, размышлял об Элинор и о Тэмми из «Большого трюма», думал о том, что залез в жуткие долги, вспоминал, как Джабари отмывает унитаз, ее шоколадно-коричневые руки в желтых резиновых перчатках, длинноволосую девушку из будки на автомобильной стоянке, ее пышную грудь под форменной блузкой, женщину, которая набивала рот орехами и сухофруктами, ее толстые ноги, обтянутые черным эластиком. Он вспомнил позеленевший череп Ли Энн, ее заколку для волос, длинную бедренную кость и лохмотья накидки от дождя. Краткую речь Энн из Орегона, тьму, что упадет на мир, корыстных, алчных, праведников, женщину, что избавилась от бородавок и бросила курить, собственную нелепую записку. Энн с мегафоном, Энн на коленях, Энн в трансе.

Скука и пустота. Сожаление и чувство вины. Том вытащил карманную Библию, которую потихоньку взял со стола медсестры, и принялся изучать предметный указатель. Он состоял из трех частей: ПОМОЩЬ — Гнев, Гордыня, Грех и так далее; ЖИТЕЙСКИЕ ПРОБЛЕМЫ — Беды, Волнения, Тревоги; ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ КАЧЕСТВА И ДОБРОДЕТЕЛИ ХРИСТИАНИНА — Долг гражданский, Невинность, Мужество, Полнота жизни, Прилежание, Удовлетворенность. Из любопытства он отыскал рубрику Критическая ситуация, где обнаружил сначала отсылку к псалму 120: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя», а затем к Евангелию от Матфея 6:28: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут».

«Полевые лилии? О чем это?» — удивился Том. Он посмотрел на Превратности судьбы: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий?» Развод: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Беспокойство: «Не заботьтесь о завтрашнем дне». Несчастье: «Межи мои прошли по прекрасным местам». Грозящая опасность: «Перьями Своими осенит тебя». Потерпевшему неудачу: «Но за Тебя умерщвляют нас всякий день». Арестант испражнился, и Том поспешно натянул резиновые перчатки, вставил в нос затычки и надел хирургическую маску. Он открыл дверь и принялся обследовать фекалии при помощи специальной пластиковой палочки. Никакого кокаина он не обнаружил.

— Думаю, можно возвращаться, — сказал он заключенному и сунул ему пачку стерильных салфеток.

Том вышел в коридор, выбросил палочку и перчатки в бак для использованных материалов, расписался за одежду заключенного и отнес ее своему подопечному.

— Одевайся, — сказал он.

— Черт! — сказал заключенный.

— Вымоешься, когда вернемся в главный блок, — сказал Том.

Они вышли из камеры. Том заполнил в регистрационном журнале графы «Время» и «Результаты осмотра фекалий» и поставил свою подпись. Выйдя из санчасти, они бок о бок пересекли двор. Моросил мелкий дождь; в черноте за колючей проволокой и сторожевыми вышками и в высоких освещенных стенах тюрьмы было что-то средневеково-тевтонское. Варвары-готы в волчьих шкурах, штурм крепостного вала, котлы с кипящей смолой.

— Значит, зря тебя истязали, — сказал Том.

— Вот именно, — сказал заключенный. — Я же говорил. Но меня никто не слушает.

— Меня тоже.

— Это другое.

— Но я и не надеюсь, что кто-то будет меня слушать.

— Я же сказал: это другое. Ты ни черта не понимаешь.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Том. — И чего же я не понимаю?

— Ни хрена. Как ты можешь что-то понимать!

— Я не понимаю ни хрена?

— Именно так.

— Скажи, чего именно. Назови что-то конкретное.

— Мне тебе не объяснить. Ты здесь не был.

— Но сейчас я здесь.

— Твоя смена закончится, и ты уйдешь.

— И все же я в тюрьме.

— Ты можешь уволиться.

— И что дальше? — спросил Том. — Скажи, что?

— Все что угодно. Все, что делают на воле. Чинить крыши, мастерить зонтики. Продавать резиновые сапоги. Или плащи.

— На воле делать нечего.

— Там всегда есть что делать.

— Так чего же, по-твоему, я не понимаю? Объясни.

— Не могу. Мы говорим на разных языках.

— А ты постарайся.

— Не могу. Ты на воле. Когда человек на воле, все хорошо. Ясно, парень? Там все здорово.

— Ошибаешься, — сказал Том.

— Будь по-твоему, — сказал заключенный.

Рядом с четвертым блоком Том остановился и дал знак охраннику в будке. Тот кивнул и нажал кнопку, чтобы открыть дверь.

— Что, если я отпущу тебя на волю? — спросил Том заключенного. — Но при одном условии: перед этим я сломаю тебе шею. Ты будешь свободен, но не сможешь шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Сломаешь мне шею?

— Ты слышал, что я сказал.

— Сломаешь мне шею?

— Отвечай на вопрос.

— Это одни разговоры. Пустая болтовня.

— Тогда не говори, что на воле все здорово, ясно? Проблем везде хватает.

— Все равно ты ни хрена не понимаешь.

Сидя в рабочем помещении, Том подождал, пока заключенный принял душ, после чего запер его в камере. Он и еще один охранник, по имени Марвин Мэриуэзер, — на протяжении семи лет он был лесорубом, как и Том, а потом проработал еще семь лет монтажником — в четыре утра заступали на вахту во втором блоке, где содержались малолетние преступники. Убийцы, насильники, грабители, поджигатели, которым еще не исполнилось восемнадцать, некоторым не было и пятнадцати. Их нельзя было держать вместе с остальными заключенными, поскольку те били и насиловали малолеток. Том старался говорить с ними поменьше, предпочитая соблюдать дистанцию и держать их в страхе. Он вел себя с напускным безразличием, его редкие замечания были холодны и угрюмы: «Будешь ныть как девчонка, с тобой будут обращаться как с девчонкой. Не ищи сочувствия. Рассчитывай только на себя, остальным на тебя плевать».

Том и Марвин Мэриуэзер коротали время вместе: они стояли в коридоре и разговаривали. Общие знакомые. Техника для лесоповала. Знакомые места. Канатная установка «Тандербёрд», тягачи с прицепом, Фрэнк Коумс, отец Марвина Мэриуэзера, — поначалу он занимался монтажом оснастки трелевочной мачты, а потом руководил другими монтажниками. Сестра Марвина. Она вышла замуж второй раз, у ее нового мужа две дочери, шестнадцати и восемнадцати лет, они живут в Винлоке, муж водит тягач с прицепом и без ума от мотоциклов «Харлей-Дэвидсон». Сын Марвина второй сезон плавает на краболовном судне в Беринговом море, там он потерял ухо. Футбол, игры в финале. Колено Марвина. Протез тазобедренного сустава Глайда Уильямса. Бестолковый тренер школьной баскетбольной команды. Сын Сонни Шмидта, что играет в защите, три года назад его брат тоже был защитником. Ни тот ни другой не видят площадки, вечно ведут мяч, уткнувшись носом в пол. Как ловить форель на спиннинг. Как солить лосося. Как выслеживать по насту белохвостого оленя. В пять тридцать один из заключенных заявил, что болен. Связавшись с дежурным в будке, они выпустили его в рабочее помещение. Длинноволосый белый парень в шортах, с толстыми волосатыми ногами и татуировкой на плечах, согнувшись, держался за пухлый живот; он сидел за то, что вместе с приятелями насмерть забил бездомного; он твердил, что его сейчас вырвет, и, как только его выпустили в рабочее помещение, его и вправду вырвало на пол, после чего он потребовал, чтобы его отвели в душ, а потом к доктору.

— Отличный план, — сказал Том, — но я придумал кое-что получше. Сейчас ты вымоешь пол, а потом мы запрем тебя в камере.

— Да ладно, ты же видишь, меня колбасит почем зря.

— Надо было блевать в унитаз, — сказал Том.

— Брось, — сказал парень.

— Нет, — сказал Том.

— Я серьезно болен, чувак, — заскулил парень.

— Тот, кто блюет дома, вытирает за собой, — сказал Том. — Почему бы тебе не сделать то же самое?

— Мне плохо, — не унимался парень.

— Случается, что кого-то вырвет ночью, — сказал Том, — но из-за этого никто не мчится к доктору в пять утра. Все нормальные люди после этого ложатся в постель и потихоньку приходят в себя. Не думай, что ты особенный.

— Так и быть, можешь принять душ, — добавил Мэриуэзер.

Мэриуэзер ушел за ведром и шваброй, Том остался с заключенным. Малолетка положил голову на стол, точно школьник, заснувший за партой, и Том стал разглядывать его татуировки, среди прочих там была свастика.

— Знаешь что, — сказал Том, — запру-ка я тебя в камере, пока не принесут тряпку и швабру.

— Что?

— Пойдешь назад в камеру.

— Черт! Хватит!

— Хочешь поспорить?

— Брось, чувак!

— Мне показалось, ты чем-то недоволен?

— Я болен, слышь, ты.

— Я сказал — в камеру.

Парень не шелохнулся.

— Ладно, — сказал Том. — Три раза я попросил тебя по-хорошему. Упрекнуть меня ты не вправе.

Он взглянул на дежурного в будке. Тот наблюдал за Томом с ленивым любопытством. Том наклонился к микрофону переговорного устройства:

— Хочу запереть его в камере, — сказал он.

— Давай, — ответил охранник в будке. — Сейчас открою дверь.

— Слушай, — сказал Том, — это твой последний шанс.

Парень продолжал сидеть, опустив голову на стол. Том схватил его за волосы на затылке, а другой рукой завел руку парня за спину.

— Черт, — сказал парень, поднимаясь из-за стола.

— Или пойдешь сам, или будет еще больнее.

— Черт, — повторил парень.

— Если я поведу тебя силой, — сказал Том, — будет очень больно.

— Скотина.

— Я могу нечаянно вывихнуть тебе плечо.

— Сказано тебе, я болен.

— Пока посидишь в камере.

— Отвали, чувак!

— Отвалю, если пойдешь сам.

— Я пытаюсь.

— Я тебе помогу, паршивец. — Том подтолкнул парня к двери камеры.

— Пусти, — сказал парень.

— Будешь слушаться, отпущу.

— Я пытаюсь.

— Нет, не пытаешься. Если с тобой что-нибудь случится, будешь сам виноват, — сказал Том.

— Ты сломаешь мне плечо, — сказал парень.

— Сам напросился, — сказал Том и ощутил крепнущую радость, ликование палача при виде страданий жертвы. — Надо было делать что говорят.

Парень закрыл глаза.

— Что с тобой, чувак? — спросил он.

— Со мной ничего.

— Я же вижу, ты не в себе.

— Не смей, — сказал Том, — не смей так со мной разговаривать!

Он выкрутил парню руку сильней, чем требовали обстоятельства. Он знал, что нарушает должностную инструкцию. Но это было приятное ощущение. Это было то, чего он хотел. Чтобы воцарилась тьма.

— Я не желаю это слышать, — сказал он парню. — Я не желаю слышать, что я не в себе.

Корчась от боли, парень не посмел возразить. Том смотрел на него с усмешкой. Вошел Марвин Мэриуэзер с ведром на колесах, шваброй и охапкой тряпок. Он глянул на Тома и деликатно кашлянул.

— Том, — сказал он, — я принес швабру и тряпки. Отпусти его. Пусть приберет.

— Ладно, — сказал Том, отпуская заключенного. — Можешь подтереть свою блевотину.

В восемь утра смена закончилась. Том шел, сунув руки в карманы, Мэриуэзер — потирая лоб. Начинало светать. На улице по-прежнему моросил дождь, едва ощутимый, точно сон. За тюремными стенами во влажной дымке виднелись неясные очертания холмов, завитки тумана просачивались сквозь ветви деревьев, опускаясь на лесистые склоны. На западе между двумя сторожевыми вышками была видна вырубка, аккуратный прямоугольник в сорок акров, который оставила лесозаготовительная компания Кросса. Они работали там весной 1985 года. Тому нравилось валить лес; часто, лежа без сна, он с удовольствием обдумывал тактику работы назавтра, представлял, как они уложат веером волоки, комель к комлю, как за один рейс вместо одного воза будут брать три, просчитывал, как лучше организовать работу, чтобы заработать побольше. Приятно было вгрызаться все дальше в лес, видеть, как падают могучие стволы, как расширяется открытое пространство, как слаженно работает бригада, где все понимают друг друга без слов и нет недоразумений и споров. И когда с раскряжевкой покончено, ты видишь, что, хотя кое-где и попадалась длинная откомлевка или дерево с большим сбегом, эта делянка дала тебе уйму прекрасного леса, отличной, первосортной древесины.

Проходя по мощеной дорожке вдоль помещения для свиданий, что тянулось между вторым и третьим блоком, они заметили в нейтральной зоне между контрольно-пропускными пунктами священника из католической церкви.

— Вон идет священник, — сказал Том.

— Этот тип? — спросил Мэриуэзер. — Не похож он на священника.

— Тем не менее.

— А где же воротничок и все остальное?

— Он это не носит.

На священнике были джинсы, сапожки из мягкой кожи, перчатки и пальто. «Городской пижон, — подумал Том. — Стареющий хиппи, приодевшийся, чтобы субботним утром выйти за бубликами». Священник всегда вызывал у Тома неизъяснимое раздражение. Неодобрение, граничащее с бешенством. Почему он не одевается, как положено священнику, почему не носит одежд, которые говорят о презрении к мирскому? Разве не это дело его жизни, разве он не должен двадцать четыре часа в сутки являть собой воплощение смирения и духовности? Что толку в священнике, которому наплевать на свое предназначение, который носит джинсы и не считает нужным демонстрировать почтительное отношение к Церкви, священнике, похожем на адвоката, что спешит на свидание в «Старбакс»? Том замедлил шаг и вежливо поздоровался.

— Это Марвин Мэриуэзер, — сказал он.

— Рад познакомиться, — с фальшивым оживлением ответил священник. — Отец Дональд Коллинз. Я забыл, что вы здесь работаете, Том.

— Да.

— Когда-то знал, но забыл. Простите, я уже забыл, как вас зовут, — обратился он к Марвину.

— Марвин, Марвин Мэриуэзер.

— У меня ужасная память на имена, это настоящее проклятие, а может быть, симптом чего-то более серьезного. Думаю, мне нужно тренировать память. Прилагать больше усилий. Марвин Мэриуэзер.

— Да.

— Дональд Коллинз. Из городской церкви. Том — наш прихожанин. Марвин Мэриуэзер.

Мэриуэзер кивнул.

— Простите, — сказал он, — могу я задать вам один вопрос? Извините, что спрашиваю, но что делает священник в тюрьме?

— Священник в тюрьме принимает исповедь у тех, кому, полагаю, есть в чем исповедаться.

Мэриуэзер потер широкий подбородок с ямочкой. Крупный, светловолосый, с красным лицом алкоголика, он напоминал недалекого великана из сказки, на которого в конце опрокидывают котел кипящей смолы или убивают ударом топора по лбу.

— Логично, — кивнул он, — если подумать.

— Каждый понедельник, — любезно сказал священник, — в течение часа: с восьми до девяти. Или по особому требованию.

— Мне всегда было любопытно, — не унимался Мэриуэзер, — а если кто-нибудь признается, что убил человека или ограбил банк? Вы не обязаны об этом докладывать?

— Нет.

— Вот этого, — сказал Мэриуэзер, — я и не понимаю.

— Чего именно вы не понимаете?

— Выслушивать преступников, которые рассказывают о своих преступлениях. А потом сидеть сложа руки.

Священник наморщил лоб и назидательно воздел палец.

— То, что доверил священнику кающийся грешник, скреплено печатью таинства. Кающийся грешник должен знать, что этот принцип не будет нарушен, это придает ему смелости, когда он изливает душу. Именно поэтому я не имею права разглашать даже малую толику из того, что услышал на исповеди.

— То есть вы могли бы узнать, кто убил Джона Кеннеди или что Кросс совершил убийство, но ничего не могли бы предпринять?

— Да, — сказал священник, — верно. Разве что отпустить им грехи. Разумеется, одним из условий отпущения грехов является публичное признание своей вины, публичная исповедь, так сказать.

— Может быть, это и правильно, — сказал Мэриуэзер. — Если преступник пойдет на это.

— Если нет, я унесу его тайну с собой в могилу.

— Я бы так не смог, — признался Мэриуэзер. — Мне обязательно нужно с кем-то поделиться.

— Но тогда мы не встретимся на небесах, — сказал священник, — он туда не попадет.

— То есть он все равно ничего не выиграет, — подытожил Мэриуэзер.

— Кто не выиграет?

— Преступник, который вам исповедуется.

— Как это не выиграет? — сказал священник. — Еще как выиграет. Ведь это поможет ему найти путь к Богу.

— Тоже мне выигрыш, — усмехнулся Мэриуэзер. — Куда ни кинь — выбор небогатый: или тюрьма, или преисподняя — ад на земле или ад после смерти.

Священник едва заметно улыбнулся. Том видел, что он говорит неискренне, слова остаются для него только словами.

— Хорошо сказано, — заметил священник, — остроумно. И все же тюрьма лучше ада. Вечность длится слишком долго.

Мэриуэзер кивнул.

— Послушайте, — сказал он, и глаза его прояснились. Том знал, обычно взгляд Марвина становился столь осмысленным лишь при виде бутылки виски «Джек Дэниэлс» или «Джим Бим». — Немного на другую тему. Вы, наверное, торопитесь, я понимаю. Но это недолго. Извините. Когда еще представится возможность спросить… Эта девчонка, что собирает грибы… Что там с ней?

Священник моргнул и невольно закусил губу.

— Она утверждает, — сказал он, — что видела Пресвятую Деву. Говорит, что ей было видение.

— А что думаете вы? — спросил Том.

— Полагаю, пока рано делать выводы. Нужно проанализировать факты.

— Я был там. Я ходил вместе с ней в лес, — сказал Том.

— Да, вчера вас не было на мессе.

— Я редко пропускаю мессу.

— Можно прийти в субботу вечером. А в воскресенье даже дважды.

Священник рассеянно снял с пальто пушинку.

— Так, значит, вы были в лесу.

— Там была огромная толпа. Люди съехались со всех концов страны.

Священник любезно кивнул, но его улыбка выглядела натянутой.

— Это напоминает мне собрание общины харизматиков. У нее было что-то вроде религиозного экстаза?

— Она вылечила одну женщину от бородавок, — сказал Том, — и помогла ей бросить курить.

— Что ж, это серьезно, — ответил священник. — И бородавки, и курение.

— Я про это не слышал, — сказал Мэриуэзер. — То есть курение — это одно, это человек может решить сам, но бородавки, неужели они могут вот так взять и исчезнуть?

— Могут, — сказал священник. — Ни с того ни с сего. Бородавки — вирусное заболевание, все зависит от иммунитета. Не говоря уже о психосоматике и целительном влиянии веры.

Ни один из охранников не ответил. «Что, черт возьми, он хочет сказать?» — спросил себя Том.

— Это факт, установленный медициной, — добавил священник. — Если человек верит, что лекарство помогает, его воздействие усиливается. Поэтому иногда излечивает даже плацебо, пустышка, которая на самом деле не может принести никакой пользы.

— Ну, раз так, тогда конечно, — согласился Мэриуэзер.

— Отрадно слышать про столь благоприятные результаты, — сказал священник. — В них нет ничего дурного, ведь их породило не зло. Но это еще не означает, что речь идет о подлинном явлении Девы Марии. С другой стороны, если бы последствия были скверными, это однозначно позволило бы Церкви усомниться в провидце. Истинное явление Пресвятой Девы не может вызвать негативные последствия. Так что, принимая во внимание исчезнувшие бородавки, не говоря уже о пропавшей тяге к курению, могу сказать, что пока у меня нет оснований развенчивать нашу духовидицу. Хотя отдельные позитивные результаты еще ничего не значат.

— Ладно, не будем вас больше задерживать, — сказал Мэриуэзер.

— А я вас, — откликнулся священник.

Он прикоснулся к воображаемой шляпе. Тому показалось, что ему не терпится удрать. Когда часовой на вышке нажал кнопку, чтобы разблокировать ворота, священник повернулся спиной и порыв ветра распахнул длинный разрез сзади на его пальто.

— Заходите как-нибудь! — обернувшись, крикнул он Тому. — Нам надо встречаться почаще.

— Зачем?

— Ну… нам есть о чем поговорить.

— По-моему, в разговорах мало толку, святой отец.

— Беседуя со мной, вы приближаетесь к Господу, — сказал священник. — Заходите, Том.

С этими словами он удалился. Мэриуэзер задумчиво поскреб лоб.

— Странно… — пробормотал он. — Очень странный тип. Когда я был маленький, наш пастор был… Не знаю… В общем, я и заговорить-то с ним не решался.

— Какого ты вероисповедания?

— Лютеранин.

— Это новый священник, — сказал Том.

— Он тебе нравится?

— Не знаю.

— Он либерал.

— Да уж.

— Он наверняка за браки между голубыми и всякое такое. А может, он и сам педик.

— Не исключено.

— Интересно, почему среди священников столько левых?

— Мне это тоже непонятно.

— Казалось бы, все должно быть наоборот.

— Кто знает, что у него на уме.

— Держу пари, — сказал Мэриуэзер, — он думает о мальчиках. О тех, что прислуживают в алтаре. Спит и видит, как бы их потискать.

В городе царил хаос. Повсюду были машины. Том не помнил, когда в последний раз автостоянка рядом с закусочной Джипа была набита битком. Впервые со времен нефтяного кризиса у мини-маркета выстроилась очередь за бензином. В мотеле «Рыболов» мест не было, та же ситуация была в мотеле «Норт-Форк». Парковка рядом с «МаркетТайм» была полна машин, те, кому не хватило мест, пытались втиснуться на стоянку Ассамблеи Божьей, но и там все было забито. Еще не было и девяти, но уже открылась аптека, от нее не отстали магазин по продаже запчастей, закусочная — хотя до сегодняшнего дня здесь подавали только обеды и ужины — и скобяная лавка, в витрине которой красовалась надпись «Распродажа!». Том решил не ходить в «МаркетТайм». Ожидая, пока поток машин позволит ему повернуть, он опустил окно, высунулся и окликнул Джона Хикса, который шагал по обочине:

— Все это смахивает на золотую лихорадку на Аляске, так что, Джон, не упусти свой шанс.

— Пошел ты, Кросс!

— Куда направляешься?

— К черту, как и ты.

— Тебя подвезти?

— Как твой сын?

— Все так же.

— Заглянем как-нибудь вместе в «Бродягу»?

— Не отвлекайся, а то упустишь шанс.

Площадка для парковки рядом с «Приютом усталого путника» выглядела не лучше остальных. Здесь по-прежнему стоял прицеп с надписью «Крупнейшая сеть передвижных католических магазинов» и машина с наклейкой «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё»; повсюду виднелись номерные знаки Калифорнии, Аризоны, Колорадо и Небраски, мужчина в резиновом дождевике проверял уровень масла, кто-то укладывал в багажник сумки, женщина выгуливала на поводке-рулетке пуделя. В машине с работающим двигателем сидела старуха, которая бросила на Тома быстрый взгляд и испуганно отвела глаза. Место Тома было занято. Он поставил машину между деревьями, заглушил мотор и направился к своему домику, остановившись, чтобы достать сигарету, что позволило ему лишний раз бросить взгляд на Джабари, на ее волосы, стянутые узлом под пестрым шарфом, и широкий южноазиатский зад, обтянутый мешковатыми красными тренировочными штанами. Она, как всегда, в печальном одиночестве обходила домики, занимаясь уборкой. Неужели кто-то еще на свете носит красные тренировочные штаны? Разве что английские гомосексуалисты, что играют в поло, могут натянуть алые бриджи для верховой езды. Нелепый наряд дополняли кричаще-яркие спортивные туфли. Между тонкими белыми носками и резинкой шаровар виднелась полоска коричневой кожи. Она осталась обнаженной по недосмотру — одежда Джабари предназначалась для того, чтобы скрывать ее тело. Она толкала тележку с принадлежностями для уборки по посыпанной гравием дорожке, точно бенгалец, торгующий арахисом. Том представил, как она тонет где-то в Бангладеш, погружается в темную, тяжелую воду, стоя на крыше дома; оленьи глаза жертв очередного голода, паром, который опускается под воду, перевернутый автобус, крушение поезда, о котором рассказывали по Си-эн-эн, тропическую лихорадку.

— Доброе утро, — сказал он, — дождь все идет и идет.

Она посмотрела на него так быстро, что взгляд старухи в машине по сравнению с пугливым движением ее глаз мог показаться пределом развязности. Джабари заметила его, но продолжала делать вид, что его нет. Почему? Кто она такая? Она повернула ключ, открывая домик номер одиннадцать. Мусульмане они или индуисты? Он точно не знал. Он не знал даже их настоящих имен. Что там Пин говорил насчет Ганга? Может, они сикхи или кто-нибудь еще? Или они из тех, кто подметает перед собой дорогу, чтобы не давить насекомых? Ее задница напоминала большую морскую карту пряной, жаркой Индии. И эти дурацкие шаровары, такие носят разве что клоуны. Впрочем, судя по всему, ее совершенно не трогала их нелепость, и в этом безразличии было что-то притягательное. Наверняка она носит старушечье белье, трусы до пупка и лифчики как у его бабушки. Том представил себе, как Джабари раздевается и остается в нижнем белье.

Возбужденный своими фантазиями, он подошел к домику номер одиннадцать и встал в дверях, прислонившись к косяку. Джабари, не мешкая, вставила в розетку вилку пылесоса.

— Много работы, — сказал он.

— Очень много.

— Наверное, приятно сделать перерыв и расслабиться.

— Очень много работы.

— Нужно что-нибудь починить?

— Мой муж в офисе. Он ответит на ваш вопрос.

Ему нравился ее певучий, гортанный голос, похожий на птичью трель. И запах ее одежды — то ли карри, то ли шафран, смешанный с потом.

— Может быть, ты сама скажешь, что надо починить? — спросил он. — Ты же знаешь, что не в порядке.

Джабари не смотрела в его сторону.

— Мой муж все скажет, — ответила она.

— А ты что же? — спросил Том. — Ты ведь ходишь из домика в домик. Видишь все своими глазами. Знаешь, что не так.

— Пожалуйста, поговорите с моим мужем, сэр.

— Но…

— Он в офисе. Поговорите с ним. — Внезапно в ее голосе послышалась раздраженная нотка: как же, напоминает, что она здесь хозяйка, высшая каста. Наверное, так она привыкла разговаривать у себя дома, в Пенджабе.

— Ладно, — сказал Том. — Я с ним поговорю. Если вспомнишь, что нужно подправить, позови меня, я всё сделаю.

У себя в домике Том растянулся на кровати и включил телевизор. Какое-то время он переключал каналы, останавливаясь лишь для того, чтобы получше рассмотреть хорошенькую женщину или понаблюдать за сценой драки или убийства. Спорт его не интересовал. Ни футбол, ни бейсбольные матчи. Он делал вид, что это его занимает, потому что так было принято. Отопление было поставлено на максимум. Том задремал. Это не был сон в полном смысле слова, хотя он замечал, что в таком состоянии время пролетает быстрее. Прежде чем погрузиться в забытье, он взглянул на часы, и, когда посмотрел на них снова, прошло куда больше времени, чем он ожидал, а значит, видимо, он все-таки спал. Хотя на сон это было непохоже. Спал ли Том вообще? Так же, как раньше? Он не ощущал своего тела, но его разум продолжал бодрствовать. Он подумал про своего сына: его разум продолжает жить, а тело… тело превратилось в мертвый груз. После запретительного приказа Том не видел его ни разу, но он знал, что скорей всего Томми по-прежнему день-деньской смотрит телевизор. Догадаться нетрудно — что еще ему остается делать? У Томми было специальное устройство дистанционного управления, особый пульт с большими кнопками, Элинор заказала его по каталогу для инвалидов — каких только каталогов теперь не бывает, а Элинор до них сама не своя. Зажав зубами пластиковую палочку, Томми переключал каналы с удивительным для его состояния проворством. Ему было из чего выбирать: спутниковая антенна — сорок долларов в месяц — принимала более полусотни каналов, и юноша переключал их без передышки. Это действовало на нервы, но у кого поднялась бы рука остановить его? Избаловать его было невозможно. Он получал все что хотел, включая специальный огромный компьютер — спасибо Комитету содействия семье Кросс. Это была чья-то благотворительность, на самом деле компьютер просто отслужил свой срок, и в результате Томми получил компьютер, а кто-то — налоговую скидку. Компьютер стоял на высокой поворотной подставке, вместо привычной мыши он был оснащен суперсовременным пневматическим устройством — трубочкой, которая приводилась в действие вдохом и выдохом. Если телевизор был выключен, включался компьютер, иногда тот и другой работали одновременно. Элинор купила вторую телефонную линию, в месяц она обходилась почти в тридцать три доллара, за эти деньги Томми мог пользоваться Интернетом неограниченное время — так или иначе он все-таки сумел на этом выгадать, получить хоть что-то бесплатно. Чем ему еще заниматься, лежа в своем кресле? Том нет-нет да и поглядывал через плечо Томми на экран монитора: виртуальная параплегия, доска объявлений для людей с парализованными конечностями, информационная сеть для больных с повреждениями спинного мозга, курс лечения паралича в Майами. Томми дул в трубочку, принимая сообщения от незримых собеседников в чатах и отправляя им свои собственные: «Из-за нового инвалидного кресла у меня появились ужасные пролежни, может, кто-нибудь слышал насчет подушек, которые помогают с этим справиться?»; «Относительно протезов для ходьбы: могу сказать, что это то еще удовольствие, вы можете в два счета упасть и покалечиться еще больше, с настоящей ходьбой это не идет ни в какое сравнение, просто вносит некоторое разнообразие в способ передвижения». Или: «Сегодня утром я отправился в бассейн на лечебную физкультуру, пол там мокрый, и передвигаться по нему в кресле весьма опасно. Кто может подсказать конструкцию надежных тормозов? Арни Б., Шарлоттсвилл». От подобных вещей на душе у Тома скребли кошки. Компьютерные фанаты в инвалидных креслах. Невидимые страдальцы, дающие друг другу советы. Обездвиженные призраки, разбросанные по всему свету. Бесплотные тени, блуждающие в ирреальном мире веб-сайтов и чатов.

Ближе к полудню он отправился в офис поговорить с Пином. Там, как обычно, работал маленький телевизор, по кабельному каналу передавали репортаж о двух актрисах-лесбиянках из Сиэтла, которые решили открыть кофейню. В воздухе стоял все тот же непонятный запах чего-то индийского, помады для волос, которой пользовался Пин, прогорклого пота, шампуня для ковров и кардамона.

— Рад, что вы пришли, — сказал Пин. — Я очень рад вас видеть, мистер Кросс. Я хочу с вами поговорить.

— Наверное, для меня есть работа, — сказал Том, — ведь в мотеле столько народу.

Пин, точно птица на жердочке, уютно устроился на высоком табурете.

— Я очень рад, что у меня так много клиентов. Это очень хорошо для бизнеса.

— Еще бы, на вашем месте любой бы радовался.

— И рад за Деву Марию. Что она спустилась на землю и привела в мой мотель так много клиентов.

— Да, это просто золотая жила, — сказал Том. — Если бы они еще ничего не ломали. Да и на канализацию нагрузка немалая.

Пин переплел тонкие карамельные руки и оперся подбородком на запястье.

— Не понимаю, — сказал он. — Золотая жила?

— Ну да.

— Что это?

— Удача. Когда добывают золото. Ищут золото в земле.

— Мы не ищем золото.

— Это поговорка, понимаете. Я хотел сказать, что с появлением Девы Марии мотель превратился в золотую жилу.

Пин потер у себя за ухом подушечкой мизинца. «Противный жест, — подумал Том, — все равно что на глазах у всех ковырять в носу. Должно быть, в Индии так принято».

— Да, — сказал Пин, — золотая жила. Я не добываю золото. И в моем мотеле всего семнадцать домиков.

До него так и не дошло. Метафора осталась за пределами его понимания.

— Что ж, — сказал Том, — если дело пойдет на лад, построите еще.

Пин поднял бровь.

— Да, — кивнул он. — Если домиков будет больше, это будет хорошо для бизнеса. Но сейчас я имею только семнадцать.

Том начал догадываться, к чему он клонит.

— Больше домиков — больше ремонта, — сказал он.

— Да, больше ремонта, — согласился Пин. — Но сейчас я могу сдавать только шестнадцать домиков. Потому что в одном живете вы, мистер Кросс. Вы живете в домике номер семнадцать.

— Вы правы. Семнадцать минус один получается шестнадцать. Шестнадцать домиков, которые нуждаются в ремонте и обслуживании.

Пин принялся медленно приводить в порядок предметы на стойке: стопку визиток, корешки квитанций, открытки с изображением мотеля, ручки.

— Каждый день, — сказал он, — люди спрашивают меня, могу ли я сдать им комнату, хотя видят с дороги табличку «Мест нет».

— Какая досада. Может, они не умеют читать?

— Я хочу иметь больше домиков, мистер Кросс.

— Может, хватит ходить вокруг да около?

— Я не хожу, я сижу.

— Бросьте! Вы знаете, что я имею в виду. Не прикидывайтесь, что не понимаете английского. В Индии все говорят по-английски. Это один из государственных языков.

Пин положил руки на стойку. Бюрократ, уверенный в своей неуязвимости.

— Прошу вас, не сердитесь, — сказал он. — Давайте не будем ругаться.

Том забарабанил пальцами по стойке.

— Комната на одного человека стоит в день сорок девять долларов, — продолжал гнуть свое Пин. — Понимаете, как мне трудно?

— Водопроводчик стоит сорок долларов в час, — ответил Том. — Садовник пятнадцать-двадцать долларов. Кроме того, я плачу какую-никакую арендную плату. Полагаю, вы не внакладе.

— Мне придется поднять вашу арендную плату до двухсот пятидесяти долларов в неделю.

Том скрипнул зубами.

— Черт! — сказал он. — Черт возьми! Вы знаете, как это называется? Это грабеж среди бела дня.

— Пожалуйста, не сердитесь, мистер Кросс. Я очень сильно сожалею. Не надо сердиться.

— Господи, парень! Да так ты с меня последнюю рубаху снимешь!

— Никто не снимает с вас рубаху, мистер Кросс.

Том взял стопку визиток.

— Мотель «Приют усталого путника», — прочел он. — На мой вкус, прежнее название было лучше. И хозяева были приличные.

Пин ничего не ответил. Он был испуган, но старался держаться как ни в чем не бывало. Словно ему были известны правила игры, и он рассчитывал на эти правила. Было заметно, что у него дрожит подбородок. «Я не отступлюсь», — говорил он всем своим видом. Том принялся постукивать визитками по стойке.

— Ты сволочь, Пин, — сказал он.

— Прошу вас, не надо говорить плохие слова, мистер Кросс.

— Ты мерзавец, — сказал Том. — Ты здесь без году неделя. Это мой родной город. А ты обращаешься со мной как не знаю с кем. Дерешь с меня три шкуры. Ты просто спятил.

Он швырнул стопку визиток в стену, и карточки разлетелись в разные стороны. Пин снял телефонную трубку.

— Я звоню в полицию, — объявил он.

— Ради бога, — пожал плечами Том. — В этом городе ты никто.

Он рывком распахнул дверь и зашагал к себе в домик. Там он несколько минут посидел на кровати, потом закурил и сел к столу. Он сидел за столом, пока за окном не показалась патрульная машина Нельсона. Том равнодушно наблюдал, как Нельсон выбрался из машины, поправил выбившуюся из брюк рубашку и пригладил ладонью волосы. Тома захлестнул прилив неодолимого отвращения. Он вспомнил, как исказилось лицо Нельсона, когда он вывихнул ему плечо, — тот никогда не умел достойно переносить боль, физическое страдание делало его смешным и жалким. «Будь что будет», — подумал Том. Нельсон запер дверь машины, наверняка согласно какому-нибудь протоколу — как никак внутри осталось ружье двенадцатого калибра, — и уверенным шагом направился в офис Пина. Том курил, продолжая терпеливо ждать. Выкурив одну сигарету, он прикурил от нее следующую. Он наслаждался неизбежностью предстоящего. Наконец Нельсон с внушительным видом пересек стоянку и постучался в дверь Тома. Все было известно наперед.

— Открыто, — сказал Том, и Нельсон вошел внутрь.

— Тебе что, шлея под хвост попала? — спросил Нельсон. — Что ты не поделил с этим цветным ублюдком? У меня есть дела и поважнее.

— Например?

— А то ты сам не знаешь! Нужно ехать в туристский городок.

— Присядь, если хочешь.

— Я тороплюсь.

— Вот стул, если хочешь.

— Разве что на минутку, — сказал Нельсон. — А потом назад, к мисс Духовидице и ее поклонникам.

Он выглядел более усталым, чем обычно, веки были серыми и опухшими, а лицо приобрело желтовато-землистый оттенок, как у покойника. К тому же он здорово растолстел; в последнее время Нельсон распухал просто на глазах, его живот, бедра, лицо заплыли жиром. В полиции подшучивали над его пристрастием к пончикам и конфетам.

— Я впервые вижу этого типа, — сказал он Тому.

— Он из Индии.

— Я понял.

— Ни с того ни с сего этот сукин сын взвинтил мою арендную плату до небес. Мотель битком набит, и он решил погреть руки на мне.

— Твое жилье смахивает на оружейный склад, Том.

— Я выручал его тысячу раз. Из кожи вон лез, чтобы все было в порядке.

— Что это у тебя там?

— Сорок четвертый калибр, револьвер. Взгляни, если хочешь.

Нельсон махнул рукой:

— У моего брата такой же, — сказал он, — только спусковой крючок из желтой латуни. Он купил его в Техасе, когда ездил ловить окуней.

— Этот ублюдок хочет выставить меня за дверь.

— А чего ты ожидал?

— Жизнь меня не учит.

— А этот кореец, что держит прачечную-автомат? То же самое. Косоглазый хапуга.

— Чтоб им пусто было, — ответил Том.

Нельсон сочувственно кивнул и уперся локтями в колени — этакая задушевная беседа в мужской раздевалке в перерыве между таймами.

— Мой совет — не стоит швыряться визитками. Иначе мне придется что-то делать. Должен же я как-то отреагировать.

— Пошел ты!

— Ты ставишь меня в безвыходное положение. Он тебя боится. Вообще-то мне бы следовало устроить тебе хорошую головомойку. Вышвырнуть тебя отсюда. Издать запретительный приказ. Этому типу кажется, что ты опасен, Том. Он не хочет, чтобы ты жил в его мотеле.

— Я действительно опасен.

— Не говори мне это.

— Я с удовольствием надрал бы ему задницу.

— Не делай этого, Том. Послушай меня, не делай этого. Если ты устроишь ему взбучку, расхлебывать эту кашу придется мне. Пока я просто делаю тебе предупреждение. Если же ты набросишься на него и изобьешь до полусмерти, этот индус нажалуется моему начальству. Меня вызовут на ковер и устроят хорошую выволочку. В результате задницу надерут мне.

— Кругом сплошное дерьмо.

— Я должен показать, что соблюдаю правила. Это Америка. Свободная страна. Послушай, что несет всякий сброд, вроде того ниггера по имени Снуп Догги Дог: «Убивай копов, даешь свободу слова!» Где уж тут пообломать твоего хозяина!

Том покачал головой:

— Господи, ну и дерьмо! — сказал он. — Черт!

— Успокойся, — сказал Нельсон. — Держи себя в руках. У меня нет времени мотаться по таким вызовам. И без того дел по горло. В следующий раз не швыряйся визитками.

— Я не могу платить тысячу баксов за право торчать в этой дыре.

— Если ты ограбишь банк, мне придется арестовать тебя, Том.

— Неужели нет никаких законов насчет уведомления или чего-нибудь в этом роде? Что он должен предупредить меня за месяц и только потом поднимать плату?

Нельсон усмехнулся:

— Брось! — сказал он. — Сбавь обороты. Это ты швырялся визитками. Эта грязная мартышка не сделала ничего противозаконного. У нас свободная страна, я же сказал. Он может назначить любую плату. Это его мотель.

Том затушил сигарету каблуком.

— А не мог бы ты депортировать его, Нельсон? Почему бы тебе не проверить его вид на жительство? Пусть убирается восвояси.

Нельсон встал, заправил выбившуюся рубашку и огладил живот.

— Боюсь, Том, если его цена тебя не устраивает, убраться придется тебе.

— Понятно, — сказал Том. — Я вижу, на чьей ты стороне.

— Я выполняю свой долг. А значит, не всегда могу поступать так, как мне хочется.

— Вот-вот.

— Ничего не поделаешь.

— Ты не лучше него.

— Почему бы тебе не поговорить с ним? Извинись. Попробуй договориться.

Том закинул ноги на стол и сцепил пальцы на затылке.

— Черта лысого я буду перед ним извиняться, — сказал он.

— Остынь, — сказал Нельсон. — Прошу тебя, Том, успокойся. Просто на тебя слишком много всего свалилось. Постарайся взять себя в руки.

— У его жены смачная задница.

— Я это заметил.

— Мне надо спокойно подумать.

— Неплохая мысль, — кивнул Нельсон.

Когда Нельсон ушел, Том посидел еще минут пять и начал укладывать вещи. Это занятие принесло ему спасительное облегчение. Бросить всё и уехать — вот что нужно сделать. Это так просто — побег, отступление. Вещей у Тома было немного. Ему нравилось путешествовать налегке. Бродяга и его бренные пожитки. Нельзя сказать, что он упаковывал вещи очень аккуратно, однако не был и небрежен. Как обычно, его ярость была направлена вовне, как луч прожектора, который слепит глаза всем вокруг. В то же время он чувствовал себя оленем, который мчится по шоссе перед фарами автомобиля. Еще миг — и он будет раздавлен. Он был ослеплен собственной яростью. Тому приходилось попадать в переделку, но такого с ним еще не случалось. Но какой смысл терять или ломать из-за этого бинокль или спиннинг? Он дорожил своими вещами не меньше того, кто попал в кораблекрушение.

Разложив все свое имущество на кровати, он направился к сараю для инструментов, предварительно заперев дверь домика. Может быть, Пин наблюдает за ним из окна? Пусть смотрит. Пусть думает что хочет. Рядом с домиком номер пятнадцать под замшелым карнизом стояла тележка Джабари с ведрами и тряпками. Что ж, пускай себе намывает туалеты, воротя нос от американского дерьма. Пускай вспоминает жильца, пропахшего никотином, который пожирал ее взглядом. Наверняка ей уже все известно. И все же она бесстрашно продолжает свое дело, несмотря на то что где-то поблизости рыскает Том Ужасный, кровожадный тигр-людоед, что терзает женщин, исполинский крокодил, который коварно поджидает, когда крестьянка выйдет к реке постирать свое сари. Интересно, есть ли в Индии крокодилы? В школе Норт-Форка этого не проходили. И по каналу «Дискавери» об этом не рассказывали. Пин, в отличие от жены, как крыса отсиживался в своей норе. Вряд ли он отважится высунуть свою карамельную физиономию. В сарае для инструментов Том взял кусок брезента и моток бечевки. Конечно, это было воровство. Это были чужие вещи. Но кому они нужны, кроме Тома? Пин и не знал о существовании этого брезента. Том пользовался им во время работы. Кражей это было лишь формально. На улице дождь, и брезент ему пригодится. Том аккуратно свернул его и по-хозяйски сунул под мышку.

Том включил стеклообогреватель. Он припарковался перед своим домиком, перекрыв выезд соседнему «крайслеру». На глазах у Пина, если, конечно, тот наблюдал за происходящим, Том уложил удочки и оружие на сиденье, чтобы на них не попадал дождь. Сюда же он положил коробки с патронами, катушки с леской, бинокль, ножи, бутылку виски и охотничьи сапоги.

На столе он оставил записку: «Это деньги за матрас. Думаю, он стоит долларов пятьдесят». Три десятки и двадцатка. Он не вор, воровством он себя не унизит. Пусть порадуются. Что он мог добавить? «Мне все время хотелось трахнуть твою жену, Пин, и могу поспорить, ей тоже этого хотелось»? «На самом деле, мы занимались этим каждый день в домике номер девять, пока ты пялился в телевизор»? Том расстелил на полу брезент, предварительно уложив под него бечевку, снял с кровати матрас вместе с разложенной на нем одеждой и остальными пожитками и запаковал все это — матрас и свои вещи — в брезент. Обмотав брезент джутовой веревкой, он соорудил из нее подобие ручки. Плоды его трудов напоминали сверток из фильма ужасов или находку, сделанную при археологических раскопках. Тюк был увязан на совесть, было видно, что его запаковал тот, кто привык держать вещи в порядке, кто любит инструменты и машины и знает в них толк, кто убежден, что у всего в этом мире должно быть свое место, и не представляет, что можно жить по-другому. Только так, а не иначе. Это всегда стоит потраченных усилий. Том почувствовал первобытное удовлетворение.

Лагерь был свернут. Последняя проверка. Отопление выключено. Шторы задернуты. Шкаф и ящики пусты. Под кроватью тоже пусто. Дощатые сосновые стены и кабельное телевидение. Он приходил, снимал шляпу, ложился на кровать. Холостяцкая хандра? Это куда лучше, чем оказаться бездомным. На минуту у Тома сжалось сердце. Он презирал себя за то, что дал волю чувствам. «Ну и черт с ним, — подумал он, — будь проклята эта дыра!» Он уложил тюк в кузов пикапа, закрыл дверь домика и дважды повернул ключ в замке. Как всегда в его взрослой жизни, все несущественное было в полном порядке.

Тому было не обойтись без тента для пикапа, и он направился прямиком к своему бывшему дому, где в свое время бросил тент гнить на заднем дворе. Разумеется, он помнил про запретительный приказ, который не позволял ему появляться в доме или вторгаться на прилегающую территорию, но сейчас ему куда больше мешала «королла» Хейди Джонстон, которая, как назло, перекрывала въезд во двор. Том надеялся за пару минут осторожно пробраться под деревьями, незаметно взять тент, вручную закрепить его болтами и испариться. Отъехав подальше, он затянет гайки как следует. Если бы не эта «королла». Часто, проезжая мимо своего дома, он видел незнакомые машины и воображал — главным образом ради мучительного наслаждения, но отчасти как муж, лишившийся своих прав, — что Элинор завела себе множество любовников, что все в городе знают о ее выходках, но в его присутствии держатся как ни в чем не бывало, хотя ему было прекрасно известно, что все эти машины принадлежат волонтерам из Комитета содействия семье Кросс. В основном это были женщины из церкви, которые приходили ухаживать за Томми — менять ему одежду, мыть голову, брить его, подмывать задницу, накладывать лубки на его руки и ноги, давать таблетки, готовить ему еду и мыть за ним посуду, расчесывать ему волосы, подстригать ногти, менять повязки на горле, куда была вставлена дыхательная трубка, и промывать мочеприемник. Каждое утро они массировали ему живот, чтобы он мог опорожнить кишечник на пластиковый лоток, и убирали его экскременты. Отец Коллинз превозносил этих женщин на все лады, без этого не обходилась ни одна месса: «Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте». Или: «Так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены». Или: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов». Или: «Будьте тверды, непоколебимы, всегда преуспевайте в деле Господнем, зная, что труд ваш не тщетен пред Господом». Еженедельно отец Коллинз перечислял членов КССК поименно: Констанция Педерсен, Джулия Корн, Джулия Нидерхофф, Тина Ван Камп, Хейди Джонстон, Кэролин Мейерс, Кэрол Бойл, Мэрилин Дэвис, Грэйс Уивер, Беатрис Макмиллан, Лия Лонг и Эннабел Флетчер, чей дед был первым поселенцем на территории Норт-Форка и страдал болезнью Паркинсона. Эннабел написала о нем книгу. Она называлась «Тени кедров и картошка в прериях». Ради интереса Том прочел ее. Внучка, судя по всему, боготворила деда. В книге были сплошные небылицы. Все знали, что старый Флетчер был отъявленным пройдохой. Он владел значительной частью речной долины. По воскресеньям он ходил, вырядившись как денди с Восточного побережья.

Другие женщины были ничем не примечательны, одинаково скучны и глупы, кроме Джулии Нидерхофф, которая гибкой шеей и сильными икрами напоминала молодую кобылу. У нее были темные волосы и красиво очерченный подбородок.

С того дня, когда Томми привезли домой, они принялись помогать по хозяйству, и покою Тома пришел конец. Теперь в доме галдело сразу несколько женщин, к тому же Тина Ван Камп была дважды разведена и постоянно подначивала Элинор последовать ее примеру. Разумеется, все женщины беспрестанно выражали свое сочувствие. Некоторые из них сами были замужем за лесорубами, и их жалобы были хорошо знакомы Тому. Дом превратился в женский клуб, место для посиделок и пересудов за чашкой кофе, дешевое ток-шоу для недалеких слезливых домохозяек. Изменился даже запах в доме: на обогревателе, испаряясь, шипел антисептический освежитель воздуха. Следы помады на кофейных чашках — то, что он никогда не выносил. И пучки сухих цветов в туалете. Язык Элинор внезапно изменился: «Мне кажется, ты недооцениваешь мои слова, Том»; «Мне кажется, ты не уважаешь мои чувства, Том». В конце концов он, не выдержав, взорвался: «Пошла ты куда подальше, и эти ведьмы тоже, чтобы духу их не было в моем доме!» Но, как ни крути, они ухаживали за Томми. Без них все пошло бы кувырком — Том понимал это. Почему они не могли ограничиться ролью добрых самаритянок и не встревать в его семейные дела? Почему они вмешивались в его жизнь и лезли в смятенную душу его жены, убеждая ее, что он — полное ничтожество? Придя домой, он заставал Элинор сидящей за столом, скажем, с Мэрилин Дэвис, на столе диетическая кола, морковка, открытая Библия. Обе поглощены беседой. «Эй, — окликал их он, — как Томми?» Вместо ответа обе с заговорщическим видом смолкали, а когда он поднимался наверх, разговор возобновлялся. Иногда он видел, как жена и ее подруги молились, точно монахини, держась за руки, склонив головы и прикрыв глаза: «Больных исцеляйте… Дай нам сил… Молись за нас, грешных, и ныне, и в час смерти нашей…» В другой раз кто-то читал вслух Библию: «И, придя, взошли в горницу, где и пребывали, Петр и Иаков, Иоанн и Андрей, Филипп и Фома, Варфоломей и Матфей, Иаков Алфеев и Симон Зилот…» Том проскальзывал мимо них с банкой пива, принимал душ и, растянувшись на кровати, включал телевизор. Когда в комнату входила Элинор, он не давал себя разжалобить, ее появление означало начало новой схватки.

Что же делать? Он может открыть дверь «короллы» Хейди Джонстон, поставить коробку передач в нейтральное положение и, осторожно подталкивая машину передним бампером своего пикапа, откатить ее с дороги. Можно прокрасться в запретную зону пешком, потихоньку обогнуть дом, как Арнольд Шварценеггер в фильме про неандертальца, и, схватив тент, убежать. Можно смиренно постучать в дверь и униженно объяснить Элинор, что ему хотелось бы забрать свой тент и он очень надеется, что она не станет возражать. Один вариант хуже другого. Такие муки — и все лишь для того, чтобы просто установить на грузовик тент. До чего он дошел! Связан по рукам и ногам, приперт к стене, шагу ступить не может по собственной воле. Кругом сплошные сложности. Том подавил в себе настойчивое желание протаранить «короллу». Он припарковал машину и, глядя в зеркало заднего вида, пригладил волосы — хорошо выглядеть было своего рода местью, а ему хотелось причинить Элинор боль.

Стоя в дверях, она сказала:

— Запретительный приказ, Том. Не заставляй меня звонить в полицию.

Выглядела она неважно. Изможденная, усталая, ожесточенная. Она уже не казалась ему привлекательной. Перед ним стояла женщина, с которой он был близок не меньше трех тысяч раз, а ему не хотелось даже притронуться к ней. Том удивился, насколько глубоким, неодолимым было его отвращение. Элинор высохла, в уголках глаз и на лбу появились морщинки, пылкая набожность тоже не прибавила ей женственности. У нее возникали все новые недостатки. Он представил ее с вязальными спицами в узловатых пальцах — сама мысль о таком будущем была невыносима. Но оно уже наступило. Элли носила растянутые спортивные шаровары, ее дряблые зад и живот совсем обвисли.

— Извини, — сказал он. — Я знаю, что это запрещено. Но я хотел только взять тент для пикапа. Мне даже не нужно заходить внутрь, я никого не потревожу, Элли. Я просто зайду во двор и заберу тент.

Он стоял под дождем, а она под крышей. Он понимал, что она боится, — как-никак он был тяжелее ее на восемьдесят пять фунтов. Ее пугал вспыльчивый противник, который в любой момент мог дать волю своей ярости.

— Девять-один-один, — сказала она. — Меня предупредили, что, если ты появишься, я должна позвонить туда.

— Я не собираюсь входить в дом. Я только заберу тент, больше ничего. Возьму тент и уйду. Пожалуйста, позволь мне зайти во двор.

— Нет, Том.

— Да, Элли.

Элинор вздернула подбородок.

— Еще мне сказали не вступать с тобой в спор, если ты явишься несмотря на все запреты. Я не собираюсь с тобой разговаривать, ясно? Так что до свидания.

— Погоди.

Она попыталась захлопнуть дверь, но он просунул в щель ногу.

— Погоди, — сказал он, — Элинор, не упрямься. Позволь мне забрать тент.

За спиной Элинор появилась Хейди Джонстон. Ростом Хейди была чуть больше пяти футов, однако по весу отставала от Тома всего фунтов на пятнадцать, это была расплывшаяся женщина с чудовищной грудью и лилово-красным ртом. Из породы тех мужеподобных особ, что в изобилии населяли Норт-Форк, — располневшие, лишенные признаков женственности самки, покупающие смесь для торта в супермаркете или торгующие лотерейными билетами в закусочной.

— Хейди, — сказал он, — как поживаешь?

— Осторожно, Хейди, — предупредила Элинор, — он опасен.

— Я не опасен.

— Нет, опасен.

— Брось! — сказал Том. — Я просто приехал забрать тент. Неужели это проблема? Тент для грузовика.

— Да, для Элинор это проблема, — возразила Хейди. — Для нее это очень важно.

— Разве ее здесь нет? — сказал Том. — Пока что Элинор в состоянии говорить сама.

— Да, в состоянии. Но ты ее не слушаешь.

— Я весь внимание.

— Непохоже.

— А на что это похоже?

— Не знаю.

— Тогда отвали. Это не твое дело.

— Я бы пошла позвонить, — сказала Элинор, — но боюсь рисковать. Нет, я все-таки пойду позвоню.

— Конечно иди, — подзадорила ее Хейди. Она стояла, сверля Тома звериными глазками-бусинками.

— Элинор, — сказал Том, — не глупи. Я не преступник. Я просто хочу забрать тент.

— Этот тент, — заявила Хейди, — является общим имуществом супругов. Нажитым во время совместной жизни. А значит, во-первых, он больше не принадлежит тебе, а во-вторых, уже просто явившись сюда, ты идешь против запретительного приказа, то есть нарушаешь закон.

Обычно в этой роли выступает мужчина. Смазливый новый приятель, который выставляет за дверь злополучного бывшего мужа. Том приоткрыл дверь пошире и продвинулся внутрь.

— Послушай, Элинор. Мне нужен только этот чертов тент. Если ты отдашь мне тент, можешь забрать себе дом. Думаю, против такой сделки не стал бы возражать даже твой адвокат. Дом в обмен на паршивый тент, Элли. Пользуйся моей добротой.

— Девять-один-один, — сказала Элинор.

— Не делай глупостей, — сказал Том.

Он вышел на улицу, рывком открыл дверь «короллы» и переставил рычаг в нейтральное положение.

— Не трогай мою машину! — завопила Хейди, но он не обращал внимания на ее крики, несмотря на то что она надвигалась на него, как разъяренный питбуль.

— Не ори, как будто тебя насилуют, — сказал Том. — Твоя машина загораживает дорогу, и мне придется ее подвинуть.

Хейди ускорила шаг, но в десяти футах внезапно остановилась. Ее глаза увлажнились от избытка адреналина.

— Это моя машина, — сказала она.

— Мне нужно ее подвинуть, — ответил Том. — Она стоит посреди дороги, я ее подвину.

— Ты не посмеешь это сделать.

— Еще как посмею.

— Если ты притронешься к моей машине, я тебя посажу.

— Мне казалось, ты верующий человек.

— Я подам на тебя в суд, и тебя посадят.

— Разве Иисус не учил быть милосердным к страждущим?

— Отойди от моей машины. Предупреждаю, Том.

— Ты что, угрожаешь пристрелить меня?

— Я сказала: отойди от моей машины.

— Твоя машина находится на моей земле, — сказал Том. — Я имею право ее подвинуть.

Упираясь руками в багажник, он откатил машину на десять футов. Все это время Хейди осыпала его проклятиями и кричала: «Всем известно, кто ты такой! Ты грешник, ты настоящий бандит! Всем известно, что твой сын парализован из-за тебя! Как только ты сам себя можешь выносить?! Все знают, что ты подонок, мразь, ничтожество, ты путаешься с Тэмми Бакуолтер, ты опустился до того, что живешь в мотеле! Убери свои грязные лапы от моей машины, я не шучу, не трожь мою машину!»

Том подъехал на пикапе поближе и уже пристраивал тент на место, когда Элинор открыла окно у него за спиной и сказала:

— Сейчас здесь будет полиция, Том, они уже выехали.

— Я просто забрал свой тент.

— Дело не в этом.

— Именно в этом.

— Ты всегда считал, что ты умнее всех.

— Мне просто нужен тент.

— Том, ты жалок.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Ты не в себе, — сказала Элинор.

Времени затягивать болты уже не оставалось. Том бросил тент в кузов, придавил его парой поленьев и развернулся, чтобы выехать на улицу. Он увидел, что Хейди загородила ему дорогу своей «короллой» и стояла рядом с машиной, глядя на него со смесью торжества и самодовольства. Толстозадая свинья. Подлая стерва. Его подмывало дать полный газ и с разгона врезаться в ее машину, но вместо этого он развернулся и, подмяв заросли ежевики, которые на мгновение закрыли ему обзор, выскочил на улицу. Там он опустил стекло и крикнул Хейди:

— Счастливо оставаться, старая сука!

— Исчадие ада! — ответила Хейди. — Тебе самое место в преисподней, вместе с твоим папашей!