Иной мир

Макс парил в небытии между тем, что когда-то называлось реальностью и адом, личным, усовершенствованным адом Арона, созданным архаи для достижения своих тёмных целей. Но и просто для развлечения и успокоения мятежной души.

После откровений мага у несчастной оболочки с Земли появилось поразительно много времени для размышлений и составления планов по спасению Фарион.

Поражаясь самому себе, Макс признавал: при жизни он не был таким юмористом и циником. Но что делать? Ты торчишь в аду какого-то психа в непонятном состоянии. Обиднее всего было то, что ад не был общественным, типа того, куда после смерти попадают самые отъявленные грешники. Анализируя события после смерти, мужчина понял одно: каким-то образом его пропустили мимо основных ворот, лишив права выбора. От этого злость закипала в груди или том месте, где она должна была находиться — поначалу Макс с трудом понимал, что он вообще из себя представляет.

В первые часы после возвращения памяти молодой человек пытался определиться со своим плачевным положением, сразу не получилось, тогда Макс поддался панике, напоминая маленькую муху в банке с мёдом, которая бросила все силы для того, чтобы взбить мёд, надеясь превратить его… во что — не важно, ведь у неё не получалось пошевелить даже лапкой. Побарахтавшись, вспомнив все нецензурные слова, попутно сочинив новые поразительные сочетания, которые несомненно оценили бы в некоторых кругах, мужчина успокоился, расслабился и интересные, позитивные мысли пришли в голову: «Муха в бочке мёда? Нет. Ложка дёгтя в бочке мёда? Нет. Заноза в чьей-то заднице? Да, да, да!!! Я буду занозой в заднице этого психа. Ура! Я нашёл себя в этом странном мире!» Впервые за долгое время Макс умудрился чем-то улыбнуться, это согрело душу, да, душа у него ещё оставалась — в этом мужчина не сомневался ни минуты.

«Ну, подожди, псих, ты ещё узнаешь, с кем связался и твоя белобрысая курица тоже». Ранее сквозь пелену боли Макс видел лица Арона и Мелиссы, слышал монотонную речь, как и все вокруг. От этой пары исходили мощные волны зла, чистого, без малейшей примеси других чувств. Особенно от женщины. Молодой человек поморщился, прогоняя неприятные воспоминания.

«И как мне спасти Фарион, — печальный вопрос, заданный самому себе, убавил позитива, — почему она никогда не любила меня». Но этот факт не мог вызвать даже толику злости, Макс слишком хорошо понимал, кому обязан возвращением в реальность.

«Любить не заставишь…»

Пытаясь найти выход, он начал с упорядочивания воспоминаний: разложив всё по полочкам, мужчина углублялся в детали своей жизни, копаясь даже в мелочах детства. Сколько нового и интересного он открыл для себя, но и поразился некоторым сторонам взрослой жизни — на что рассчитывал эгоист в погоне за призрачными ценностями. Вдруг стало грустно и стыдно за самого себя перед самим собой. Так стыдно, что рука сжалась в кулак. Макс замер, всецело отдавшись ощущениям. Сжать кулак, разжать, сжать, разжать… Волна детской, наивной радости затопила существо. У него есть руки, и пусть их не видно, но это пока. Только не спешить, не спешить, и у него всё получится. Взглядом, полным надежды, мужчина уставился в чёрную пасть ада, сейчас он был сильнее, и это только начало…

«Спасибо, Джули, что открыла правду… перед смертью… моей смертью». Мысли горчили, но кто сказал, что признавать эту самую правду, выходящую за пределы нашего понимания, легко.

Земля

Фарион проснулась от слов, спокойно и проникновенно сказанных её бывшим любовником так, как будто он был рядом.

«Спасибо, Джули, что открыла правду… перед смертью… моей смертью».

Девушка вскочила с кровати, включила свет, часы на тумбочке показывали три ночи. За окном тьма, та самая, что окружала её довольно долгое время. А в голове продолжала звучать фраза, повторяясь и повторяясь, как будто её записали на магнитофон и прокручивали для брюнетки, заставляя принять и поверить.

Джули прошептала, вытирая слёзы:

— Макс, прости меня, если можешь… пожалуйста, прости.

О сне можно забыть, осталось кофе и ловушка из мыслей.

«Всё так хреново, становится трудно расставлять приоритеты: в какую тайну и боль погрузиться раньше. Но ясно одно — Моран находится в центре всего происходящего, а, может, он и есть центр всего…»

Мысли плавно вернулись в больничную палату. Судя по обстановке, подразделение ликвидатора обладало солидными финансами: новая обитель Сеймы напоминала пентхаус со всеми удобствами, ничто не выдавало принадлежности помещения, кроме неподвижной женщины в кресле качалке.

У Джули не было опыта общения с пациентами психиатрических клиник, но заочно девушка относилась к подобным больным с пониманием: во-первых, это может случиться с каждым, никто не застрахован от боли, способной изменить восприятие реальности, а во-вторых, такого рода боль не могла оставить брюнетку равнодушной в любом своём проявлении.

Как трудно видеть того, с кем хоть немного общался, в состоянии полного безразличия к внешнему миру. Фарион не знала, что делать, как себя вести, что говорить. Оставалось только отключить разум и плыть по волнам интуиции.

Джули взяла стул, поставила рядом с креслом Сеймы, присела рядом. Они долго молчали вдвоём, смотря на голые деревья за окном. Изредка Фарион бросала взгляды на сидящую рядом женщину, находящуюся где-то очень далеко. Сейма напоминала каменное изваяние, даже дыхание было настолько слабым, что с трудом угадывалось по едва уловимому движению груди под пушистым свитером. А её глаза… слёзы покатились по щекам Джули, они обжигали лицо брюнетки, подчёркивая собственное бессилие. И внезапно Фарион заговорила спокойным, тихим голосом. Она рассказывала о прошедшем дне, убирая детали работы, оставляя лишь незначительные мелочи, из которых состоит жизнь. Она говорила о погоде, о новостях в Москве, России и мире, она говорила о недавнем посещении зоопарка, о Софии, о туфлях и магазинах, о фильмах и обстановке на Ближнем Востоке. Она говорила обо всём, не в силах остановиться. Казалось, стоит сделать паузу и хрупкий мостик, выстраиваемый шестым чувством, исчезнет, как пыль, сметённая жестокой реальностью. Почему она поступила именно так, Джули не понимала, она просто знала — так нужно, и это было единственным, что девушка могла сделать в данной ситуации…

Иной мир

Селеста постепенно возвращалась в цивилизованный мир, учась жить с осознанием упущенного шанса, с осознанием того, что могла, но не сделала. Её утро начиналось с воспоминаний о словах Ливона о любви к другой, и вечер заканчивался этими же воспоминаниями. Кто была эта другая? Не имело значения.

К тому же, разлад в стае не давал расслабиться. Пантере пришлось приложить немалые усилия, чтобы привести временно свободных кошек в соответствие своим нормам и правилам. Конечно, не обошлось без клочьев вырванной шерсти, смертельных обид, слёз, истерик, интриг и прочих гадостей, присущих власти. Но спустя неделю предводительница пантер отрапортовала Ливону, что в её стае всё вошло в обычное русло.

А вот со стаей пум нужно было что-то делать, причём быстро. Проведя ночь в тревожных размышлениях, Ливон принял трудное решение, не посоветовавшись ни с кем из вожаков. Их ответ лев знал заранее. В такие минуты бремя главы практически всех кошек Иного мира становилось невыносимым: он сделает это, не учитывая мнения друзей. И вновь обиды, отсутствие доверия, и вновь всё начинать сначала. Хотя после случившегося вожаки отдалились от льва, они понимали его, смирившись с его решением, но что-то сломалось в отношениях между друзьями, войнами и соратниками. Это чувствовалась в разговорах, жестах, поступках.

И на фоне таких отношений пумы начинали отдаляться от остальных, впервые за многие годы разрушая целостность семейства кошачьих. Арон довольно потирал руки, не в состоянии скрыть радость от начинающей распадаться стаи, занимающей одну из главных силовых позиций Иного мира.

Первые лучи утреннего солнца коснулись белой простыни. Так и не сомкнув глаз, Ливон поднялся с постели, отправился в душ. Холодные струи воды бодрили тело, но, к сожалению, обычная вода не в силах что-либо изменить в душе, зато в голове становилось яснее. Поймав сей маленький позитив и стараясь держаться за него, лев сварил кофе, приготовил тосты и вновь погрузился в неприятные размышления.

Сейчас он выйдет из дома, соберёт волю в кулак и отправится к человеку, способному возглавить стаю пум. От этой мысли мужчина поморщился, но решение было непоколебимым. Среди пум не было никого, хоть сколько-нибудь способного собрать этот вид кошек воедино и повести за собой, только Кирк — брат покойного вожака.

Ливон вспомнил рассказы Демьяна о ходячем недоразумении их семьи: постоянный позор и стыд, боль родителей, легкомысленный ловелас, дебошир, возмутитель общественного спокойствия, список можно было продолжать до бесконечности. Но всё это в прошлом. После трагедии, случившейся несколько лет назад, Кирк покинул семью, став отшельником, а позже — одним из лучших охотников за головами в Ином мире. Но вернуться к родным так и не смог. История, до сих пор покрытая мраком. Правду знали только братья, но Ливона это обстоятельство не останавливало, как и не останавливал скверный характер Кирка. В пуме чувствовалась сила и мощь, способные изменить мир, и этого было достаточно. Что-то внутри подсказывало Ливону — он принимает верное решение, несмотря на мнение окружающих.

Решив поделиться своими мыслями с Берком, лев с удивлением обнаружил, что ликвидатор знает намного больше, чем говорит. Но добиться деталей от Морана оказалось делом бесполезным. Вампир выдал, что тайна не его, хотя ничего против Кирка во главе стаи пум он не имеет. Конечно, Берк не являлся заинтересованной стороной, но подобная поддержка имела для мужчины огромное значение.

Ливон нажал кнопку звонка. Дверь открыл хозяин. Молодой парень двадцати девяти лет в чёрных кожаных штанах с изящной цепью вместо ремня и тёмной майке.

«Похоже, чёрный — его любимый цвет, — пронеслось в голове у Ливона, пока он рассматривал брата Демьяна. — Какие же они разные».

Худой, сплошь состоящий из мускулов, обладатель тела, идеально подходящего для боя. Чёрная копна волос цвета воронова крыла, острый, хищный взгляд таких же чёрных глаз, тонкие, чувственные губы. От мужчины веяло опасностью и той самой силой, на которую Ливон сделал ставку.

Что ж, осталось всего ничего: уговорить его занять место покойного брата.