«Доктор» ждет пациента

Зима в Варшаве не удалась: в конце декабря ударили морозы, выпал снег, а в новом году потеплело. Туман, дожди, слякоть навевали какое-то смутное ощущение тревоги и неуверенности, от которого становится холодно и неуютно.

Впрочем, может быть, не одна погода была виновата в том, что Валентинов чувствовал себя скверно. Последнее время он все чаще замечал в себе глубокую и, как ему казалось, постыдную раздвоенность: дела шли будто бы хорошо, и повстречай посторонний человек этого элегантного, модно и в то же время скромно одетого господина с прекрасными манерами, он непременно подумал бы, что ему сопутствуют успех и благополучие. Но в глубине души Валентинов все чаще и чаще ощущал тревогу, мешающую жить и вкушать плоды преуспеяния. Он еще надеялся, что это только временная хандра — от переутомления, от всех тех многолетних мытарств и сует, которые достались на его долю, что это пройдет, не может не пройти…

Но шли дни, недели, месяцы, и Валентинов понимал, что это не хандра, а идущая из глубины души тоска. Тоска, которая звала на размышления, требовала исповеди перед самим собой и еще требовала, быть может, такого, после чего Валентинов уже перестал бы быть Валентиновым.

Смутно понимая это, он никогда не доводил себя до этих границ искренности — нельзя же рубить сук, на котором сидишь, — и только становился злее, энергичнее, яростнее.

Вот и сейчас, стоя у окна своего бюро на улице Монюшко и разглядывая серую, в лохмотьях тумана улицу, он переживал очередной процесс внутреннего взбадривания: к черту и эту чужую проклятую улицу, и этот город, и эти сомнения. Человеческая жизнь слишком коротка, чтобы успеть ответить на все вопросы, которые приходят в голову. Достаточно того, что он, Валентинов, наверху: ему хорошо платят, его боятся, он, наконец, продолжает бороться с этими ненавистными ему большевиками, тогда как многие его бывшие однополчане, раскиданные по свету, смирились со своей судьбой.

Он борется. Прочь сомнения и тревоги, которые тем более опасны, что могут повредить его репутации отчаянного, храброго и хитрого резидента. Да, ему платят именно за это, и о его тоске и страхе никто не должен знать.

…В прихожей раздались шаги, и Валентинов повернулся к двери, думая, что это пришел человек, которого он ждет вот уже более часа. Но это был Петр — двухметровый детина, который выполнял при Валентинове обязанности и секретаря, и слуги, и телохранителя. Валентинов помнил этого казачьего есаула по Новочеркасску, где формировался один из полков Добровольческой армии Деникина. Полк этот почти целиком был порублен красными конниками, и Валентинов не любил вспоминать эти годы, а Петра спустя много лет он подобрал в Варшаве, в одном из сомнительных кабаков, где тот служил вышибалой.

Петр положил на стол свежие газеты и удалился. Валентинов пробежал их глазами, и они вселили в него новую порцию бодрости: судя по всему, польское правительство брало все более решительный курс на обострение отношений с «товарищами».

Близко стоявший к правительственным кругам «Иллюстрированы курьер цодзенный» писал:

«Планы большевиков может разбить лишь иностранная интервенция, организованная коалицией государств».

Ей вторила виленская газета «Слово», прямо писавшая, что договор с СССР о ненападении Польше нужен постольку, поскольку он дает ей возможность включиться в антисоветскую интервенцию.

Газеты пестрели сообщениями об активизации белой гвардии на Дальнем Востоке, а также о том, что в Варшаве и в других польских городах идет вербовка добровольцев в армию генерала Семенова. Первая партия офицеров уже была отправлена пароходом на Дальний Восток самым коротким путем.

Валентинов отложил газеты и усмехнулся: ничего себе, короткий путь… Да и Семенов сейчас годится не больше чем для пропагандистских целей. Интервенция — да, она сможет сломить «товарищей», и Валентинов первым побежал бы под ее знамена. Но надо быть реалистом — интервенции в ближайшее время не будет. Борьба ведется совсем другими средствами.

Об этом откровенно сказал ему как-то шеф — резидент английской разведки мистер Гарольд Габсон. Сказал как бы между прочим, в завершение длинного делового разговора, словно подчеркивая дружеское расположение:

— Вам, русским эмигрантам, надо менять психологию, иначе вы долго не протянете. Вы все спите и видите крестовый поход против большевиков. Полноте, все это не так…

Англичанин, хорошо владеющий русским, так и сказал «полноте», и от этого слова его показались Валентинову еще обиднее, хотя он понимал их правоту.

— Советам пятнадцать лет, а что вы делали эти пятнадцать лет? Убивали полпредов, взрывали мосты, травили скот. Вы не заметили, что за это время Россия стала другой. Так вот, знать, какая она — ваша задача. Ваша, я ведь ясно говорю, господин Валентинов?

Кому-кому, а Валентинову, возглавившему в Варшаве резидентуру английской разведки, которая по договоренности со вторым отделом польского генштаба организовывала разведывательную работу против СССР с территории Польши, это было совершенно ясно. Впрочем, он давно уже не терял времени даром. С первых дней революции.

Когда она свершилась, Валентинову шел двадцать второй год. Сомнений он, молодой офицер из дворянской семьи, не испытывал: сама мысль, что страной будет править «мужик», казалась противоестественной. Офицеров, которые пошли служить в Красную Армию, он презирал и ненавидел. Началась гражданская война, и он дал выход своей ненависти, служа под знаменем Деникина.

Что было дальше, об этом Валентинов предпочитал вспоминать реже, хотя одно из знакомств этого времени ему пригодилось. Полковник Богатов, служивший в деникинской контрразведке, после разгрома армии, уже в Турции, где разместились остатки белого воинства, отыскал невесть чем понравившегося ему Валентинова и предложил «работу».

В выборе полковника был особый смысл: в Валентинове он почувствовал дикую злобу придавленной к земле рогатиной змеи и циничную готовность пойти на все, чтобы отомстить родине, изгнавшей его.

Начинается работа Валентинова в разведцентре белогвардейской организации РОВС («Российский общевоинский союз»), в румынской, английской, польской и, наконец, немецкой разведках. Острие же этой многообразной работы было направлено всегда против одного государства — СССР. Впрочем, с немцами Валентинов начал сотрудничать чуть позднее, в 1936 году. А в тот хмурый январский день 1932 года, с которого мы начали свой рассказ, он являлся резидентом английской разведки в Варшаве, хотя человек, которого он с таким нетерпением ждал в тот день, был немец — Тадеуш Мильский.

…В дверь постучали, и в сопровождении казака в кабинет вошел высокий сухопарый человек неопределенного возраста в длинном двубортном пальто. В маленьких глазах сквозило плохо скрытое беспокойство.

Валентинов, не вставая, кивнул головой:

— Проходите, господин Мильский. Раздевайтесь…

Казак принял у гостя пальто, шляпу, клетчатый теплый шарф и, круто повернувшись, вышел. Посетитель опасливо приблизился к столу и сел в мягкое кресло. Казалось, его не удивлял такой холодный прием.

Минуту собеседники молчали. Потом Валентинов поднял на вошедшего глаза и сказал резко, едва выдавливая слова:

— Так как же вы, господин Мильский, посмели самовольно, без вызова вернуться в Варшаву? Без инструкций покинуть Самару, нарушить приказ, и это при хваленой немецкой исполнительности!

— Я надеялся, что здесь, в Польше, я буду…

Но Валентинов грубо оборвал его:

— Молчать! Вы как последний трус сбежали со своего поста и должны понести самое суровое наказание!

Валентинов орал на немца так, что казак в приемной осторожно прикрыл плотнее дверь. Мильский больше не пробовал возражать. В конце концов он уже начал привыкать к такому приему: два дня назад состоялся столь же неприятный разговор с представителями польской разведки на конспиративной квартире на углу улиц Маршалковской и Вспольной. Что делать, он действительно самовольно бросил насиженное место в Самаре и объявился в Польше. Но ведь главное-то свое задание выполнил, агентура в Средневолжском крае создана, и этот крикливый розовощекий господин об этом хорошо знает.

Наконец Валентинов умолк, сел на место и, помолчав минуту, сказал уже спокойно и деловито:

— Сведения оборонного характера о районе Самары, Казани и Нижнего Новгорода, которые вы сообщили в отчете, ценности не имеют. Планы заводов также поверхностны… А как имена оставленных вами людей? — продолжал он после некоторой паузы.

Мильский понял, что настоящий разговор только начинается, и оживился:

— Коротков в Самаре, Караваев в Сызрани, Клюге на станции Инза…

Заботы пана Мильского

Тадеуш Бернардович Мильский был родом из Познани, германский подданный. В 1908 году он приехал в Россию, приехал полный сил и энергии, с мечтой разбогатеть. Вскоре в Самаре, где он обосновался, привыкли к этому высокому, худому, очень моложавому человеку, владевшему мастерской автогенной сварки. Видя его военную выправку, злые языки поговаривали — особенно в 1914 году — о его военном прошлом, но сам Тадеуш Бернардович это отрицал.

Дела его шли хорошо, мастерская процветала, и, если бы не революция, мечты Мильского о солидном капитале сбылись бы. Революция смешала все карты этому расчетливому, умеющему копить деньги человеку. Мастерскую пришлось передать в Автодор, а сам он из владельца превратился в рядового служащего.

Но Тадеуш Бернардович был не из тех, кто прощает, когда ущемляют его собственнические интересы.

В 1929 году, приехав с женой в отпуск в Польшу, в Познань, он начинает искать контактов с польской разведкой. Один из родственников помог ему в этом, и сотрудники второго отдела польского генштаба зачислили его в свои списки, а чуть позже передали англичанам, то есть в распоряжение Валентинова.

Вернулся Мильский в СССР окрыленный успехом: теперь-то он отомстит этому проклятому мужичью за все! Еще в пути он рисовал себе радужные картины: он стоит во главе группы, которая будет собирать разведывательные сведения, вербовать новых людей, найти которых в СССР Мильский считал делом нетрудным. Для начала он предполагал вовлечь в свою группу близких знакомых — Короткова в Самаре, Караваева в Сызрани, Клюге на станции Инза. Вот это размах, шеф будет доволен!..

Возвратившись домой, Мильский постарался как можно быстрее встретиться с Коротковым и Клюге. Рассказал им о своей поездке, о том, как хорошо живут на Западе, вылил ушат грязи на советских людей, не забыв подчеркнуть, что Советам скоро придет конец, уж он-то теперь знает об этом точно. Но говорить о новом «деле» пока воздержался.

Тадеуш лихорадочно стал готовиться к первому отчету. Нужно суметь показать, что он уже работает. О том, что группа создана, можно сообщить смело. Правда, разговор с ее «членами» еще не состоялся, но это можно сделать позже…

Хотелось сразу же дать разведывательную информацию, хотя сотрудник разведки и не сказал, какие вопросы конкретно их интересуют. Да это и неважно: раз скоро война, значит, о важных заводах.

Хорошо, что жена, сказавшись больной, осталась в Польше: к ней поедет дочь Божена и передаст сведения. И Мильский стал готовить Божену. Для этого потребовался не один вечер. Она должна все запомнить, нельзя писать на бумаге и оставлять улики. И молодая девушка заучивала сведения о Трубочном заводе, Средневолжском заводе, «Берсоль»: где они расположены, что на них производится, сколько рабочих и служащих и т. п.

Каково же было его разочарование, когда Божена, возвратившись из Польши, рассказала, что эти сведения польской разведке известны и нового для них она ничего не привезла.

Тадеуш утешился благодарностью за усердие и стал ждать подробных инструкций.

А дела становились все хуже и хуже. Положение простого служащего его не устраивало, жить на зарплату Мильский не умел. Поэтому он решил подать заявление о выезде за границу, не согласовав этого вопроса со своими новыми хозяевами.

С каждым годом жизнь в СССР становится невыносимей, рассуждал Мильский, а что будет дальше? Надеяться не на что. А «там» его встретят как своего человека. Тут работа уже не казалась легкой. На каждом шагу опасности. Так пусть здесь работают другие.

Разрешение на выезд Мильский получил быстро. Перед отъездом вновь повидал Короткова и Клюге (Караваев жил в Сызрани, съездить к нему времени не нашлось). Попрощался, выразил надежду, что они останутся по-прежнему друзьями и, если потребуется, окажут ему помощь, опять же не сказав, какую. В глубине души он сомневался в этих людях, интуитивно чувствовал, что живет в мире иллюзий.

Вскоре Мильский со своим семейством был уже в Варшаве.

Здесь-то и начались неприятности. На него кричали, его обвиняли, с него требовали объяснений: как он посмел самовольно оставить Самару. Разве что только не били, хотя последняя встреча с Валентиновым вполне могла окончиться и этим.

И все-таки хитрый немец втер очки своим хозяевам — и полякам, и англичанам, и Валентинову. Он понимал, что подробный отчет, который он представил, особой цены не имеет. Но агентура! Действующая агентура в центре Советской России — это уже, простите, кое-чего стоит…

Его уже не смущало, что члены его «организации» даже не подозревают о том, что в планах английской разведки давно числятся под условным названием «Барнаба» с резидентом Коротковым во главе. Поди проверь, люди далеко отсюда. И, преданно глядя своими поросячьими глазками на Валентинова, он повторял уже названные прежде полякам имена: Коротков Дмитрий Александрович, сын бывшего помещика, техник Рудметаллторга, неудовлетворенный своим положением, жаден к деньгам, имеет злоупотребления по службе, ненавидит Советскую власть. Отто Клюге, Олег Караваев…

Характеристики краткие, заранее продуманные. Впечатление они производили — Мильский это понимал. Смутил его только Валентинов, который в конце разговора вплотную подошел к нему, притянул за лацкан пиджака и сказал тихо, но внятно:

— Смотри, старик, я Самару знаю хорошо. Не напутай…

И от этих слов, и еще от того, что в зрачках Валентинова заходили белые сполохи, Мильский почувствовал себя неважно.

Впрочем, едва выйдя из «бюро» на улицу, он тут же успокоился.

— Сопляк! Скотина румяная… — бормотал он. — Вот и работай с этими свиньями…

И он опасливо оглянулся назад.

Беспокоился Мильский, как оказалось, зря. Его слова и письменные отчеты вызывали доверие. На резидентуру «Барнаба» была сделана крупная ставка. Мильский был передан полковнику Богатову, по указанию которого неоднократно ездил в Берлин, разыскивал немецких специалистов и рабочих, вернувшихся из СССР или приезжающих в отпуск, собирал через них нужные для англичан сведения. Перед отъездом по требованию Валентинова он написал тайнописью письма для своих «друзей» в России. Кто будет связным и повезет его письма в Самару, он не знал.

Есть идея

В Самаре январь удался на славу: снег выпал еще в декабре — обильный и пушистый. Волга стала тоже в декабре, и из окна своего кабинета Вершинин видел, как мужики села Рождествено, лихо настегивая своих лошадок, едут на базар.

Как переменилась жизнь за каких-то шесть-семь лет! Вершинин помнил голодный двадцать первый год, когда ему как представителю ВЧК приходилось работать в комиссиях по борьбе с голодом, тифом, холерой. Враг тогда злобствовал особо яростно.

«Конец Советам» — эти слова были на устах белоэмигрантов и их покровителей, этого ждала поднимающая голову внутренняя контрреволюция.

Вершинин вспомнил разгром антисоветской организации в Самаре и Бузулуке, руководимой Шведковским. Ее члены — бывшие офицеры, кулацкие сынки — собирались под видом кружка по изучению эсперанто, собирали оружие, готовились к мятежу. Сколько сил и энергии пришлось тогда потратить, чтобы расплести этот запутанный клубок.

Силы Вершинину и его товарищам давала уверенность в правоте своего дела, вера в то, что пройдут годы и заживет страна спокойно и счастливо, а он, Вершинин, снова пойдет на свой родной Трубочный завод, где мальчишкой начинал токарем. Иногда он видел эти далекие годы даже во сне и, проснувшись, почти до боли ощущал желание пойти по гудку на завод.

Но шло время, и Вершинин понимал, что пора, о которой он мечтал, отодвигается на неопределенное время. И ему, начальнику отдела ОГПУ, это было известно лучше, чем кому другому. Снова поднимала голову внутренняя контрреволюция, чувствуя открытую поддержку правящих империалистических кругов за рубежом.

Поволжье в планах врагов занимало не последнее место. За кордоном не забывали последние кулацкие восстания в деревне, тайные общества в городах. И, как показывали факты, пытались найти новую почву для своей деятельности.

Вот и сейчас Москва сообщила, что в Варшаве создана резидентура английской разведки, которую возглавил Сергей Валентинов, по кличке «Доктор», бывший белогвардейский офицер, деникинец. Резидентура нацелена на среднее Поволжье, в частности на Самару, откуда родом и сам Валентинов. В сообщении Москвы особо подчеркивалась роль некоего Мильского, бывшего самарского служащего, который остался в Польше и, видимо, сумел оставить в городе какие-то связи.

Это для Москвы Мильский был «некий», в Самарском ОГПУ его знали и в свое время интересовались им вплотную. Вершинин дал поручение молодому учителю, бывшему чапаевцу; тот прекрасно справился с заданием: подружился с сыном Мильского, стал своим в семье, и многое о бывшем хозяине мастерской, потом совслужащем, было известно в ОГПУ.

Вершинин же способствовал поездкам Мильского в Польшу, думал, что игра только начинается. И вот такой неожиданный шаг — Мильский не вернулся в Самару…

— Николай Афанасьевич… — услышал Вершинин над ухом и сразу очнулся от задумчивости. Перед ним стоял его помощник Ильин с папкой бумаг.

— Есть ли что нового, Петр Васильевич? — спросил Вершинин. — В варшавском деле?

— Как будто бы всех проверили. Но особо нового — ничего. Валентинов действительно является уроженцем Самары, но выехал из города с родителями до революции…

— А как знакомства Мильского?

— Здесь нас могут заинтересовать прежде всего вот эти трое… — Ильин развернул бумаги. — Коротков, Клюге, Караваев. Проживают и работают они на прежних местах, наблюдение ничего интересного не дает. Правда, в поведении Короткова чувствуется некоторая нервозность.

— Может быть, почувствовал, что им заинтересовались?

— Нет, работа делается чисто, я проверял. А почему он волнуется — попытаемся установить. И вот еще что, Николай Афанасьевич, — продолжал Ильин. — Есть тут одна идея, хотел с вами посоветоваться. И Коротков, и Клюге, и Караваев, и другие знакомые Мильского под присмотром, от нас они не уйдут. А вот в Варшаве рядом с Доктором неплохо бы иметь своего человека. Ведь Москва прямо предупредила, что ее варшавский информатор сильно ограничен в действиях…

— Человека, человека… — Вершинин встал из-за стола, прошелся по комнате и остановился у окна. — Я, Петр Васильевич, об этом в последнее время не раз думал. Мильский сбежал, и все карты смешаны. Нужен нам там человек. Но кого послать?

— А вы Козырева Михаила не забыли? Того самого, которого мы Мильскому присватывали? Чапаевец, отчаянный человек.

— Так он же в свою Белоруссию уехал, так мне рассказывали.

— Правильно, уехал, учительствовать начал. А зазноба-то его — наша, самарская, тут осталась, на швейной фабрике работает. Вот он к ней и приехал и ко мне по старой памяти заходил вчера…

— Постой, постой, — оживился Вершинин. — Он же еще с сыном Мильского тогда подружился… Это, брат, мысль. Всплыви он в Варшаве да с репутацией борца с большевиками — белорусский националист, к примеру, — поляки так или иначе его к Валентинову приведут. А тут и…

— А тут и Мильский его узнает, — докончил Ильин, — и даст рекомендацию своему человеку — он там сейчас это с радостью сделает.

— Ну что ж… — Вершинин снова уселся на свое место и склонился над столом. — Мысль хорошая. Только что думает об этом сам Михаил Козырев… Мы ведь его к дьяволу в пасть… Ладно, давай его побыстрее ко мне.

Задание

Михаил Козырев второй день ходил по Самаре без дела и злился, что так бездарно тратит короткий отпуск, с таким трудом добытый. Маши, ради которой он ехал за тысячи верст, не оказалось дома: комсомольская ячейка фабрики послала ее и еще нескольких девчат, целую агитбригаду, в деревню. Приехать девчата должны были только послезавтра, да и то неточно.

Михаил остановился у своего старого знакомого, однополчанина по Чапаевской дивизии, который сейчас работал в столярной мастерской. Хозяин обрадовался другу. Выпили водки, посидели, вспомнили былое, товарищей — и живых, и сложивших голову в степях от Андросовки до Оренбуржья.

Но два дня за столом не просидишь. И Михаил бесцельно слонялся по городу, который, как он заметил, стал более деловым. Хотя казаться это могло и от нынешней Михайловой праздности.

Зашел он, правда, вчера в ОГПУ к своему знакомому Ильину. Поболтали, вспомнили дело, которое Михаил по заданию Ильина выполнял, — похаживал в дом к немцу Мильскому.

— А ведь мы не ошиблись в нем, — сказал Ильин о Мильском. — Сбежал-таки за границу.

Больше Ильин об этом ничего не добавил, а Михаил не расспрашивал…

Сейчас же делать было совсем нечего. Он направился в кино. У входа в кинотеатр Михаил заприметил белобрысого парня в меховом картузе и в сером легком пальтишке. Парень лузгал семечки и беззастенчиво разглядывал Михаила. Затем подошел к Михаилу и попросил прикурить.

— Петр Васильевич просил сегодня зайти в семь часов, — сказал парень и, подмигнув, улыбнулся. — Наше вам.

Петром Васильевичем звали Ильина.

…Маша приехала на следующий день. Они полдня сидели с ней за столом, в ее маленькой комнатке, пили чай с баранками и переговорили, казалось бы, обо всем. А о главном, о том, что он хочет забрать ее с собой, расписаться и увезти, Михаил молчал, хотя видел, что Маша ждет этой самой важной части разговора.

Наконец он отстранил от себя стакан с чаем, взял ее руку, притянул к себе и сказал:

— Я, Машенька, за тобой приехал. Хотел увезти, как договаривались. А сейчас это, Маша, придется отложить.

И, видя, как она напряглась вся от неожиданности, от обиды, добавил:

— Ты ведь знаешь — я партийный. Вот и получил задание. Придется уехать. Ненадолго…

Последние слова он уже сказал, жалея ее, чувствуя, как она забилась в беззвучных рыданиях.

Что еще он мог сказать ей? Не скажешь, что вчера он имел долгую беседу с Ильиным и Вершининым. Они предупреждали: задание трудное, ответственное и опасное, но крайне необходимое в борьбе с контрреволюцией. Берется ли он? Он не отказался, хотя мог сделать это.

Знакомя Михаила в общих чертах с заданием, Ильин говорил:

— Через границу тебя переправим с помощью наших товарищей в Белоруссии. На польской стороне тебя задержат, начнут допрашивать. Ответы нужно подготовить заранее. Тут же нужно помянуть и Самару. Важно, чтобы ты понравился, глядишь — привлекут к сотрудничеству. Лучше всего здесь, пожалуй, работать под белорусского националиста. Но даже если и не завербуют, будешь искать Мильского в Варшаве. Встреча, конечно, должна быть случайной. А тот рано или поздно приведет тебя к Доктору, к Валентинову. Вот он-то для нас и важнее всего. Сейчас он сидит на голодном пайке: своим хозяевам-англичанам рапортовать не о чем. Тебе он обрадуется — ты для него находка. Яроша, сына Мильского, постарайся тоже отыскать: вы с ним друзья, данные им характеристики и рекомендации будут для нас кстати…

За кордоном

Михаила допрашивали десятые сутки, выясняя, кто он такой, откуда, что ему известно о дислокации воинских частей в Белоруссии, о положении в колхозах, об отношении крестьянства к Советской власти.

Польский офицер был доволен ответами. Михаил тоже успокоился, понял: удалось убедить контрразведку в своей враждебности к Советам. И в причинах: он ненавидит их за раскулачивание, за преследование семьи… Его поместили на квартиру, обеспечили множеством книг и заставили их прочитать. Он понял: началась идеологическая обработка.

А вскоре и Валентинов имел возможность познакомиться с невысокого роста худощавым молодым человеком, произведшим на него хорошее впечатление. При первой же встрече Валентинов сказал:

— Генштаб передал нам материалы о перебежчиках из Белоруссии. Думаю, что ваша ненависть к Советской власти сблизит нас в дальнейшей работе.

Он интересовался деятельностью белорусских националистов, настроением народа, спрашивал, можно ли в современной обстановке поднять массы на восстание. Ничего утешительного Козырев сказать не мог. Встречи продолжались. Во время одной из них Валентинов сообщил, что их организация ведет большую работу на Украине и в других областях Советского Союза, а в Белоруссии не имеет до сего времени людей, с помощью которых можно было бы восстановить связь с группами, враждебными Советской власти, и развернуть работу.

— В этом, — сказал он, — вы должны нам помочь и, возвратясь в Белоруссию, положить начало нашей работе.

В своем отчете англичанам Валентинов писал:

«…Я переключился на обработку переданного поляками нашему центру Козырева Михаила, белоруса, учителя, видного деятеля белорусской националистической организации, бежавшего в Польшу в связи с ее разгромом».

Через два месяца Валентинов вручил Козыреву инструкцию и рекомендовал тщательно ее выучить.

«…По возвращении на совсторону прощупать близких людей, на которых можно положиться, из числа студенчества, учителей, неустойчивых колхозников (желательно бывших унтер-офицеров) и лиц, идеологически враждебных соввласти».

Далее рекомендовалось

«создавать ячейки, вырабатывать лозунги борьбы с Советской властью, но открыто не действовать, накапливать силы и ждать указаний из-за границы. От вооруженных выступлений временно отказаться, собирать сведения военного характера и т. п.».

Собирать сведения, вести шпионскую работу, опираясь на недовольных, — в этом и состояла суть задания.

В марте 1932 года, получив несколько тысяч рублей советских денег, Козырев в сопровождении неизвестного ему лица дошел до назначенного места и, подождав наступления темноты, перешел границу.

Валентинов же передал своему шефу Богатову для Интеллидженс сервис сведения о наличии в Белоруссии антисоветской националистической организации. На подробности он не скупился…

Английская разведка весьма заинтересовалась этим сообщением и предложила установить, не нуждается ли белорусское националистическое движение в какой-либо технической поддержке или материальной помощи, которую Интеллидженс сервис готова была оказать в любое время.

Обсуждал это предложение Михаил с приехавшим в Минск Ильиным и работником ОГПУ Белоруссии Барташевым. Они внимательно выслушали Михаила, неоднократно возвращались к тем или иным фактам и событиям, уточняя, сопоставляя, оценивая их.

Особенно интересовало Ильина то, что Валентинов, зная о жизни Козырева в Самаре (во время допросов поляки все подробно записали), не проявил к этому никакого интереса. Что бы это могло значить? Не является ли посылка в Минск проверкой? Ведь Михаилу не дали явок, не назвали ни одного человека.

Ну что ж, проверка так проверка. Через месяц Козырев был в Варшаве и докладывал Валентинову, что он завербовал нескольких учителей из белорусов, проживающих в пограничных с Польшей селах и являющихся участниками националистической организации, что с их помощью создал линию беспрепятственного перехода границы.

Названные им «националисты» в течение ряда лет встречали непрошеных гостей из-за кордона. Между тем Михаилу собирались поручить новую работу.

С момента приезда Мильского в Польшу прошло уже больше года, а резидент «Барнабы», находящийся в Самаре, молчал. Никаких сведений о нем не было и у Богатова. Мильскому высказали сомнение в преданности Короткова, но он уверял, что Коротков не подведет.

Летом 1932 года к переходу в Советский Союз был подготовлен сын Мильского, проживавший в Познани, но он струсил и отказался от этого задания.

И тогда вновь вспомнили о Козыреве, который находился в резерве и занимался обработкой печатных изданий, получаемых из СССР. Однако его подготовка закончилась только к осени.

Посылая Михаила в Советский Союз, английская разведка рассчитывала установить прочную связь с Коротковым и Клюге, получить от них разведывательную информацию и дать новые инструкции. Немаловажное значение имело и то, что курьер должен был выяснить моральное состояние этих людей, в необходимом случае подбодрить их и поддержать материально.

Курьер прибыл в Самару

Михаил приехал в Самару в конце сентября.

Его здесь с нетерпением ждали. Он встретился с Ильиным и Вершининым в одном из номеров гостиницы «Гранд-отель» на Советской улице. Говорили долго, советовались, задавали друг другу вопросы.

Приезд Михаила Козырева в Самару ставил много серьезных вопросов перед чекистами. То, что Козырева направили в первую очередь к Короткову, подтверждало, что тот играет первую скрипку в резидентуре Валентинова. Но действует ли она вообще? Каковы ее возможности, какой разведывательной информацией располагает?

Было решено устроить встречи Михаила со всеми адресатами, указанными в зашифрованном письме, которое он вез Короткову, Клюге, Караваеву. Решили направить его сначала к Отто Клюге, а за время поездки еще раз внимательно посмотреть за поведением Короткова. Могла же английская разведка найти способ известить его о выезде курьера. Кроме того, нельзя было нарушать инструкций: к Короткову Михаил Иванович должен был приехать вместе с Отто Клюге.

Кто он такой? Почему так уверен в нем Мильский? На чем основана его уверенность? Механик лесозавода на станции Инза, немец, приехавший в Россию в 1905 году из Риги.

До Февральской революции служил управляющим имениями у крупной помещицы англичанки Пейм-Френч. Женился на вдове помещика, расстрелянного в 1918 году красными. В 1920 году арестовывался органами ОГПУ.

Сведения неутешительные. Как же он будет вести себя при встрече с «курьером»? Об этом размышлял Михаил, сидя в вагоне поезда.

…Клюге Михаил застал дома — тот жил рядом со станцией. Это был немолодой, какой-то блеклый человек, который встретил Михаила крайне настороженно. Когда же тот объяснил, кто он и откуда, а также передал привет от Мильского и письмо, написанное тайнописью, Клюге заметно побледнел и не пытался скрыть дрожащих рук.

Прочитав письмо, Клюге еще сильнее побледнел и на некоторое время потерял дар речи. Смешно было видеть этого трусливого человека, на которого так уверенно делала ставку английская разведка. Но дело нужно доводить до конца, и Михаил попытался утешить своего собеседника.

— Вас, по-видимому, просят съездить со мной в Самару? — спросил Козырев.

— Да, — немного оправившись, торопливо произнес Клюге, — но я не могу, я очень занят…

— Если вы не можете отлучиться, тогда прошу написать письмо, с которым я поеду сам.

Клюге охотно, хотя и дрожащей рукой, написал Короткову записку о том, что ее податель — свой человек и прибыл от их общего знакомого.

Дальше оставаться не имело смысла. Перед уходом Михаил сказал, что о возвращении он телеграммой уведомит Клюге, который должен его встретить на станции и передать письмо для Мильского, сообщив сведения, которых от него ждут. Ответа Клюге Михаил не расслышал.

В Самару Козырев прибыл рано утром и сразу же с вокзала позвонил Петру Васильевичу. Не называя Клюге, коротко рассказал о встрече и осведомился, как поживает их общий знакомый. Ильин ответил, что он вполне здоров. Это значило, что Михаил может выполнять задание дальше и отправляться к Короткову.

Наспех позавтракав, он сразу же отправился по нужному адресу. Однако встреча их состоялась только вечером: Короткова дома не оказалось. Михаил вручил записку Отто Клюге. Прочитав ее, Коротков спросил: «В чем дело?» Михаил сообщил, что прибыл нелегально из Польши от Мильского, и в подтверждение своих слов передал книгу Л. Раковского «Зеленая Америка», пояснив, что на ее страницах тайнописью все изложено. Содержание этого текста было известно. Мильский писал:

«Мои просьбы следующие: нужно, чтобы Олег (имеется в виду Караваев) прибыл ко мне за границу. Наш курьер может его взять с собой. Нам нужно наладить регулярную связь, с помощью которой вы будете получать от меня поручения и сообщать о их выполнении. Мы сможем через курьера передавать вам регулярно деньги для работы и для вас лично. Если дело с Олегом наладится, эту работу поручим ему. Прием и отправка людей организованы хорошо, можете быть вполне спокойны. Ведь вы знаете, я никогда не позволю подвести кого-либо из старых друзей».

Другим почерком следовало задание:

«Согласно указаниям Вашего друга, мы обращаемся с просьбой принять участие в нашем общем деле. Мы задаем серию вопросов, но самыми важными считаем две группы, а именно: крупные заводы и авиация. Политическое осведомление не представляет трудностей, но просим и о нем не забывать».

А дальше очень подробно: какие заводы интересуют, что о них выяснить, какие сведения важны об авиации и т. п. В конце было написано:

«Желаем Вам всего хорошего, убеждены, что лучшие времена для нашей родины уже недалеки. Высылаем вам деньги. Курьер, безусловно, верный человек, но с ним ни в какие разговоры вступать не следует».

Коротков читал молча, видимо, стараясь как можно лучше уяснить смысл написанного. А Михаил разглядывал его. Бледный человек с взъерошенными волосами и колючими глазками. На губах неприятная, язвительная усмешка… Затем Коротков взял бумагу и написал:

«Дорогой Т. Б. Получил — большое спасибо. Направляю обещанное. Все вопросы будут решены, результат сообщу. Олег в Сызрани. Всем привет».

Передав записку, задумался и почему-то, не соблюдая осторожности, обычной для таких случаев, подошел к шкафу и, протянув под него руку, достал небольшую металлическую коробку, из которой извлек тщательно уложенные бумаги и молча передал Михаилу.

Нарушив молчание, Козырев сказал:

— В письме должна быть просьба обязательно свести меня с Олегом.

— Да, об этом в письме говорится, но Олег сейчас находится в Сызрани.

— Адрес его у вас есть?

Коротков ответил, что с Олегом он не виделся целый год, но адрес имеется.

— Для чего вам нужен Олег?

— У меня задание: во что бы то ни стало найти Олега и увезти его с собой.

— Так вы здесь работать не будете?

— Нет, мне нужно скорее возвращаться обратно.

После этого Коротков сказал:

— Когда вы встретите Олега, отнеситесь к нему с осторожностью. Во-первых, я не видел его целый год, а во-вторых, сейчас он… Боюсь, что в его жизни произошли изменения, он работает сейчас в драмкружке и вообще… Я ему полностью не доверяю, хоть он и мой шурин.

Коротков немного помолчал, пошевелил руками волосы на голове и добавил:

— Олегу скажите, что он провалился и ему нужно бежать за границу, а чтобы он не отнесся к вам подозрительно, я напишу несколько слов.

Договорившись о пароле на будущее, Михаил стал прощаться. Пожал Короткову руку и снова почувствовал на себе колючий настороженный взгляд.

Внимание: «Барнаба»!

— Выходит, что резидентура «Барнаба» действует, — задумчиво сказал Вершинин, рассматривая бумаги, переданные Михаилу Коротковым. — Это агентурные сведения чистой воды…

Они снова сидели втроем — Михаил, Вершинин и Ильин — в том же номере «Гранд-отеля». На столе стояла початая бутылка мадеры, были разложены карты, и постороннему естественней всего было подумать, что три командированных не очень скучно убивают время в чужом городе.

— А Мильского мы снова недооценили, думая, что он блефует со своими агентами. Стало быть, Коротков действительно резидент в Самаре, варшавские сведения подтверждаются…

Это говорил Ильин, который выглядел сегодня каким-то особенно усталым, а потому даже желчным. Разрабатывая операцию, он допускал, что резидентура англичан в Самаре — «Барнаба» существует только на бумаге да в воображении охочего до чужих денег Тадеуша Мильского. Кто-кто, а он-то великолепно знал этого авантюриста — недаром так долго возился с ним в Самаре.

— Ваше мнение, товарищ Козырев, о дальнейшем ходе операции? — спросил Вершинин Михаила. Тот помолчал, потом коротко ответил:

— Для меня пока все ясно с Коротковым. Враг, ядовитый, злобный и беззастенчивый. Остаются другие двое — Олег Караваев в Сызрани и Клюге в Инзе. Надо и с ними довести дело до конца, конечно же, ничем себя не выдав…

Вершинин и Ильин не возражали против такого хода дела. Правда, сказали, что в Сызрань ехать нет смысла: Олег Караваев на 5—7 дней выехал в район, придется сначала побывать в Инзе, у Клюге. Михаил согласился.

Когда они прощались, Ильин на минутку задержался и вдруг сказал весело:

— Да, вот еще что. Мы тут беседовали как-то с одной гражданкой по имени Маша. Жива, здорова, шлет тебе привет и говорит, что с нетерпением ждет. Так что ты это учти. Бодрости не теряй и за характером следи — не все ж нам с контрой дело иметь, наступят и другие деньки. Учти.

— Учту, — ответил Михаил и улыбнулся.

…Вечером Козырев, как и было условлено, дал телеграмму Клюге о своем выезде из Самары, а на следующий день был в Инзе. Клюге ждал его на станции. Вначале Козырев не узнал своего знакомого. За эти несколько дней он словно преобразился: подтянулся, движения его стали решительными и быстрыми. Казалось, это был совсем не тот человек, которого впервые увидел Михаил.

Клюге медленно подошел к Козыреву, поинтересовался, удачной ли была поездка. Михаил не стал разводить церемоний, довольно небрежно сказав:

— Давайте, что вы там подготовили.

Тут-то и произошла осечка, и Михаил понял весь смысл преображения, происшедшего с Клюге.

— Мне нечего передавать, я не собирался этого делать, пусть оставят меня в покое, — отчеканил Клюге резко и раздраженно, повернулся и пошел по перрону.

Такой оборот дела для Михаила был неожиданным и в то же время радостным. Он отчетливо понял, что дело тут не в сверхосторожности Клюге, а в том, что действительно этот человек дает ему от ворот поворот, хорошо обдумав все и, видимо, немало пережив. Клюге выключился из игры. Теперь он был не опасен.

Впрочем, Михаил нашел еще в себе силы нагнать Клюге и попытаться ему пригрозить. Но тот уже не слушал и ушел независимым и бесстрашным.

Михаил постоял еще немного на перроне, глядя ему вслед, и заспешил к станции. Делать тут ему теперь было нечего.

И в ОГПУ о провале «миссии» Михаила Козырева в Инзе узнали с радостью. Господин Мильский все-таки, значит, втирает очки своим хозяевам — и Валентинову, и англичанам, и полякам. В стройной на бумаге системе «Барнабы» оказался изъянчик!

Взоры чекистов снова обратились на Короткова.

Чекисты внимательно изучали содержание пакета, переданного Коротковым Михаилу. Необходимо было решить два вопроса: насколько серьезны собранные сведения и каковы возможности по их сбору.

Бумаг было много, видимо, потребовалось немало времени, чтобы столько написать. Заводы Самары, Чапаевска, Пензы. Сырье, продукция, цифры, цифры…

Наконец все изучено, сопоставлено с действительными фактами. Выводы радовали. Данные о перечисленных заводах устаревшие, можно спокойно, не внося никаких изменений, передавать их разведке. Об авиации ни слова. Все сведения — поверхностные, собранные человеком, не работающим на этих заводах, имеющим к ним только косвенное отношение.

Но на один вопрос ответа не было. Почему в документах нет никаких данных за последний год? Если их у Короткова нет, то почему? Если есть, то, опять-таки, почему они не переданы сразу? На этот вопрос предстояло дать ответ.

Впереди еще немало неизвестного. И прежде всего — Олег Караваев. Кто он, какова его роль в резидентуре «Барнабы»?

Сын бывшего служащего, потерявший родителей еще до Октябрьской революции, он воспитывался у товарищей отца, которые к революции и Советской власти вражды не имели и вскоре все свои силы отдали служению народу. Олег рос мальчиком одаренным, увлекался литературой, мечтал стать писателем.

Все эти сведения были собраны о нем после сообщения Москвы о создании варшавской организации Валентинова. Вершинину удалось даже отыскать рукописные журналы с его рассказами и стихами. Они были несовершенными в художественном отношении, но полными оптимизма и веры в победу революции.

Нет, этот парень, не очень-то годился в агенты врага.

В тяжелые годы гражданской войны он вместе со всеми переносил голод и лишения. В конце двадцатых годов жил у сестры (жены Короткова) в Самаре, но и там вел себя нормально. В данный момент он работал в драмкружке станции Сызрань и ничего подозрительного в его поведении не наблюдалось. Жена его, Вера, работала тут же — кассиром на железнодорожном вокзале.

Почему же Мильский так на него рассчитывает? Опять переоценил свои силы? Думал — достаточно несколько раз в беседах с ним оклеветать Советскую власть, и молодой человек готов против нее бороться.

После возвращения из Инзы Козырев выехал в Сызрань. Был тихий воскресный день. С визитом он решил не торопиться, прогулялся по улицам, посмотрел на отдыхающих людей. И только потом пошел по нужному адресу. Дверь открыла молодая девушка:

— Здесь живет Олег Караваев? — спросил Михаил.

Та кивнула головой и показала на дверь другой комнаты. Молодой человек с приятными чертами лица, длинными волнистыми волосами сидел на диване и читал книгу.

— Вы ко мне?

— Да, — ответил Михаил и протянул ему письмо Короткова. Он бегло прочитал его и лишь после этого предложил войти. Затем стал читать еще раз. Михаил осмотрелся. Уютная комната среднего размера, новая мебель, фотографии по стенам. Стол, заваленный книгами и журналами.

— Значит, вы были у моего родственника в Самаре? — спросил Караваев.

Михаил утвердительно кивнул.

Олег предложил ему раздеться, сесть. Михаил не стал отказываться и, усевшись поудобнее, сообщил хозяину, что он приехал из Варшавы.

— Что-нибудь привезли от Мильского? Вы, конечно, его знаете?

— Да, я Мильского хорошо знаю, но вам ничего от него не привез.

— Так вы приехали в Сызрань работать?

— Нет, я был у Короткова и заехал сюда. Мне обязательно нужно было повидать вас.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Наши руководители, в том числе и Мильский, просят вас приехать в Варшаву. Я должен дать маршрут и снабдить паролем…

Казалось, его слова не удивили Караваева. Молодой человек внимательно слушал, не перебивал. И только когда Михаил закончил инструктаж о технике перехода границы и спросил, когда Олег предполагает отправиться в Варшаву, ответил:

— Скажите, что мне нужно завершить кое-какие дела, пусть ждут меня месяца через два.

…А через час после описанной встречи у дежурного Сызранского отдела ОГПУ раздался звонок. Человек, назвавшийся Олегом Караваевым, просил срочно принять его. По взволнованному голосу дежурный понял, что сделать это нужно немедленно…

Разговор с «пришельцем из-за границы» был для Олега тяжелым испытанием. Сначала он хотел сразу же его выпроводить, потом — задержать, но он был безоружен и нужно было выяснить, чего хочет этот молодчик. Вторично читая письмо Короткова, он лихорадочно решал, что предпринять. «Выясню все, а затем прослежу, где остановился этот тип…» Но проследить ему не удалось. Михаил Николаевич, как назвал себя гость, выйдя из подъезда, словно растворился в воздухе.

Языком документов

Вершинин и Ильин обсуждали результаты встречи Козырева с Олегом Караваевым. Петр Васильевич сам ездил в Сызрань, ознакомился с рапортом дежурного по отделу, беседовал с Олегом. Нужно было принимать ответственное решение. Вывод о том, что разведка противника твердо намерена сделать Караваева связным, сомнений не вызывал, но к нему прибавилось весьма существенное дополнение — Караваев оказался преданным и надежным человеком. Это обстоятельство открывало новые возможности. Две из них были особенно заманчивыми. Во-первых, Михаил Козырев после «выполнения» задания, заслужив доверие англичан, должен получить новую «работу», несомненно сложнее и ответственнее. Во-вторых, послав Олега Караваева в Варшаву, можно было продолжить игру с английской разведкой и отделом польского генштаба, вновь взять под контроль канал связи между Валентиновым и резидентом «Барнабы». Сможет ли Караваев выполнить такую сложную роль? Верилось, что да: развит, энергичен, сообразителен, а главное — надежен…

Началась подготовка к ответственному заданию. А Михаилу Козыреву тем временем вновь предстояло тайными тропами идти за границу. Это был его последний маршрут. При переходе границы Советского Союза он погиб в случайно завязавшейся перестрелке. Вот как скажет на допросе оказавшийся в 1945 году в руках нашей контрразведки Валентинов:

«В декабре 1932 года во втором отделе польского генерального штаба я узнал, что при переходе границы из СССР в Польшу был убит Козырев. Мне передали документы, которые он вез от Короткова, но обстоятельства гибели скрыли, сославшись на несчастный случай. А месяца через три в Варшаву прибыл Олег Караваев, долго болел, так как сильно простудился во время нелегального перехода границы. Он дал вполне хорошее описание структуры и деятельности ленинградского «Клуба иностранных моряков». Не помню, откуда он почерпнул эти сведения. Подробно описал авиабригаду в Кречевицах, дал еще несколько незначительных сообщений по РККА и т. п. Находясь в Варшаве, написал несколько докладов о настроении населения. Центр заинтересовали сведения, переданные Коротковым, хотя они и нуждались в серьезных уточнениях. Меня торопили. Требовали активизировать работу «Барнабы». Ничего не оставалось делать, как готовить к заброске в СССР Караваева. Но быстро его подготовить не удалось».

Цель приезда Караваева в Самару была ясна: подтолкнуть «Барнабу», которая, по мнению англичан, к слову сказать, справедливому, работала без должной инициативы. Такова была цель Валентинова, пославшего Олега в Самару. Вершинин и Ильин поставили перед ним несколько иную задачу: Караваеву предстояло выяснить, чем же в действительности занимается Коротков, что он подготовил для передачи своим зарубежным хозяевам, каковы его планы.

…Встреча его с Коротковым произошла поздно вечером.

— Кто такой Михаил, который ко мне приезжал? — спросил Коротков.

— Михаил Николаевич — курьер-эмигрант. Много раз переходил границу. Передает поручения от Доктора.

— Разве не Мильский является главой организации?

— Нет, руководит делом бывший офицер, по кличке Доктор, Мильский же является одним из членов, но пользуется большим авторитетом.

— Скажи Мильскому, что он дурак. Они только умеют хвастаться, филькины грамоты пишут. Сами не знают, чего хотят. Запрашивает сведения о Трубочном заводе, производит ли он снаряды. Маленький ребенок и тот понимает, что если завод в данный момент и не военный, то при необходимости через десять часов будет точить снаряды… Дело не в этих сведениях и не в том, чтобы взорвать завод. Большевики новые настроят. Надо подготовить внутренний фронт, чтобы можно было ударить с тыла…

Коротков говорил зло, с раздражением, видно было, что он выкладывает свое сокровенное, над которым думал не один день.

В этом разговоре Олегу удалось выяснить, что с Мильским Коротков был связан и раньше, дал согласие возглавить все «дело», а теперь ничего делать не будет.

— Разве можно сейчас работать? — ворчал Коротков. — Каждый друг друга боится. Мильский надеялся на Клюге, — продолжал Коротков, — но тот показал ему спину, трус… Никаких сведений я тебе не дам и собирать не буду. От других они тебе тоже не нужны. Ты пойдешь без них. Будешь бороться пером. Твоя задача — обрисовать наше положение, показать другим нашу настоящую жизнь. Агитировать за интервенцию. Этим ты больше принесешь пользы делу, чем сбором сведений и взрывами. А перейдешь границу — обратно не возвращайся. Жди победы. Мильскому передай, что он идиот. Не умеет работать…

Коротков был виден насквозь: никакой резидентуры в Самаре нет, да и ставка на Короткова тоже провалилась.

Дальше разговаривать не имело смысла, и он задал Короткову последний вопрос:

— Какой же политической платформы вы придерживаетесь?

— Никакой. Сперва надо от большевиков освободиться, а там будет видно…

Перед уходом Олег, по совету Ильина, как бы между прочим, сообщил Короткову, что Козырев погиб при переходе границы и все документы попали в руки чекистов. Обернувшись, он увидел полное растерянности лицо Короткова.

…Прошло более пяти лет. На участке Засновского погранотряда при попытке перейти государственную границу Союза Советских Социалистических Республик была задержана Божена Мильская, по национальности немка, подданная Германии.

При задержании у нее были обнаружены фальшивый паспорт и другие документы, две с половиной тысячи рублей советских денег, пистолет браунинг с патронами. На следствии Божена показала, что для шпионской работы на территории СССР она была завербована сотрудником второго отдела польского генштаба.

Из показаний Божены было видно, что перед заброской в СССР ей дали задание поселиться на жительство в Минске, Москве или Калинине, устроиться на работу, а через некоторое время выехать в Куйбышев. В Куйбышеве поручалось разыскать Короткова и выяснить, почему от него нет никаких вестей. Отработать с ним новый пароль, о котором сообщить в Варшаву. Встретиться с надежными людьми из прежних знакомых и завербовать их для шпионской работы.

Приехав в Москву, Божена пыталась остановиться у своей давнишней подруги, но та, узнав, откуда она прибыла, проявила излишнее любопытство, напугавшее Божену. Она была вынуждена сразу же уехать в Куйбышев. Но и здесь знали, что она живет в Германии, и отнеслись к ней с недоверием. Весть о том, что Коротков арестован уже несколько лет назад, окончательно выбила ее из колеи.

Бежать! Как можно скорее бежать из этого ада, где все чужие, ненавистные люди.

Не прожив в Советском Союзе и двух недель, Божена ринулась обратно…

Что же произошло за эти пять лет, которые разделяют встречу Олега с Коротковым и приезд дочери Мильского в Советский Союз?

Враждебная деятельность Короткова была установлена, и так называемую резидентуру пришлось ликвидировать. Олега за границу не послали, оставили в Союзе в надежде, что к нему будет прислан связной, но тот не появился.

Вот что стало известно об этом из показаний Валентинова:

«Центр английской разведки неоднократно интересовался состоянием работы резидентуры, находящейся в Куйбышеве (Средневолжском крае). Я как резидент Восточного сектора ничего утешительного сообщить не мог. Караваев в Варшаве не появлялся, присылал иногда короткие сообщения, не имеющие никакой ценности, просил направить к нему курьера.

После гибели Козырева хорошо отлаженная связь в приграничной полосе нарушилась. Направить курьера было невозможно. О Короткове никаких известий не поступало. В этот период ко мне дважды приезжал Богатов, сильно ругал Мильского, но помочь ничем не мог. Видя безнадежность создавшегося положения, махнул рукой и уехал.

Что он докладывал в центр, мне неизвестно, но сначала была прекращена выдача денег на Мильского и Караваева, затем последовал разнос, а в 1935 году была ликвидирована руководимая мною резидентура и центр английской разведки отказался со мной работать».

Чекистам удалось внедриться в обе резидентуры, они знали о замыслах врага, сковывали его деятельность, в ряде случаев направляя его по ложному пути. В этом немалая заслуга куйбышевских чекистов. Полученные оперативные данные помогли в ходе следствия до конца разоблачить вражескую агентуру.

Заброска на территорию СССР Божены Мильской была последней попыткой связаться с резидентом Коротковым, возобновить работу. Вместе с тем, это был последний акт в работе чекистов по делу «Залет».

Остается сказать несколько слов о Валентинове. В 1935 году по известным уже причинам его работа в английской разведке прекратилась. Он искал выхода, и в 1936 году его подобрала германская разведка, которой он служил верой и правдой до последних дней фашистского рейха.

После разгрома фашистской Германии Валентинов был разоблачен и понес заслуженную кару.

1

Григорий Климов некоторое время постоял у ворот тюрьмы, с хрустом расправил плечи и пошел по Ильинской улице. Долгое сидение в комнате с зарешеченными окнами, непривычный длительный допрос арестованного утомили его. Молодое тело требовало движений, и Климов ускорил шаг, энергично размахивая при этом руками.

Дело, которое поручили ему вести, в отличие от первых, оказалось сложным. Оно возникло по жалобе рабочих-заготовителей из Курумочского леса, и по нему проходило более десяти человек. Бывший купец первой гильдии Семушкин и его сообщники, игнорируя советские законы, беспощадно эксплуатировали рабочих, а платили мало. Не считаясь с нарядами исполкома, сплавляли лес организациям, существование которых вызывало сомнение, допускали другие серьезные злоупотребления и наживались.

Получив дело, Климов пригласил волжского грузчика Логинова, известного ему по профсоюзу, и попросил его побывать на лесоразработках под видом поиска выгодной работы. Умный и толковый человек, прямой по натуре и немало пострадавший за это от бывших хозяев и приказчиков, Логинов был нетерпим к несправедливости. В лесу он быстро нашел общий язык с рабочими, хорошо разобрался в обстановке и, вернувшись, рассказал детально о творившихся там беспорядках. Климов, поехавший туда позже, по ориентировке Логинова быстро нашел нужных свидетелей, собрал другие необходимые документы и теперь в самарской тюрьме приступил к поединку с арестованными.

Не успел Климов пройти и половину квартала, как ему неожиданно преградил дорогу солидный мужчина и, угодливо поклонившись, спросил:

— Виноват, вы не Климов Григорий Иванович будете?

— Предположим…

— Прошу прощения за назойливость, не вы ли ведете дело Семушкина?

— Ну и что?..

Назойливый незнакомец пошел рядом, продолжая быстро объясняться, нахваливать Семушкина. Дескать, он большой специалист по лесной части, приносит пользу новой власти: лес нужен всем.

— Возможно, купец ошибся малость, по незнанию нарушал некоторые теперешние законы. Верно, он покрикивал на рабочих, взыскивал за безделье — ух, прижимистый мужик. Это же по старинке, без того нельзя было раньше. Сам купец, знаю, как это бывает. Между прочим, готов помочь разобраться в коммерческих делах. Готов помочь всем, кто нуждается. Я такой. Купца Колесникова все в городе знают. Вот справа двухэтажный дом, это мой дом. Номера там были.

Купец показал на дом. Григорий узнал его. Когда провожал Лиду, девушку, с которой познакомился на репетиции «Ромео и Джульетты», она останавливалась здесь и прощалась с ним.

«Неужели отец?» — предположил он.

За разговорами дошли до Воскресенской площади. Купец запыхался, но от Климова, шагавшего быстро, не отставал.

— Может, зайдем, посидим. Что за беседа на ходу. — Колесников показал на чайную. — Не побрезгуйте. Многие из молодых были рады моему расположению: у меня дочки-красавицы на выданье!

«Что хочет купец от меня? Разговор о Лиде? Или знает что-либо существенное по делу Семушкина. Нужно выяснить все до конца, а там увидим», — решил Климов и согласился вместе пообедать.

На столе появился запретный в то время графинчик. После первой же стопки Колесников осмелел, стал откровенным и, как он выразился, приступил к делу. Он, оказывается, разговаривал с женой Семушкина, та приготовила кругленькую сумму на расходы. Надо выручить друга.

Было ясно: предлагает взятку. У Климова внутри все кипело от возмущения, ему хотелось отругать купца, плюнуть ему в лицо, даже ударить. Он знал — этого делать нельзя, но можно арестовать за предложение взятки. А что дальше? Как разоблачить его, доказать, что было такое предложение? Климов не знал. К тому же стопка водки подействовала быстро и стало противно. Раньше ему не приходилось пробовать этого зелья.

Когда Колесников отлучился к буфету и начал о чем-то шептаться с буфетчиком, повернувшись к залу спиной, Григорий незаметно пробрался к выходу, выбежал на улицу и прыгнул на подножку проходившего мимо трамвая.

В губчека к сообщению Климова отнеслись серьезно.

— Взяточничество — величайшее зло, — сказал Беляев, заместитель председателя. — Нужно отбить у этих купчиков охоту пытаться подкупать советских работников. Какая наглость — предложить взятку! Кому? Чекисту! За последнее время у нас это не первый случай. Гончарову удалось схватить виновницу за руку при свидетелях, когда она подсовывала ему миллионы. Задержали молодую монашку, а вышли на епископа Павла, за которого она хлопотала. — Беляев встал и взволнованно продолжал: — Мы строго судим тех, кто дает взятки, не только потому, что они развращают советских работников, не имеющих пока достаточного опыта и твердости. Они покушаются на диктатуру пролетариата, пытаются свести на нет смысл ломки государственного аппарата, доставшегося в наследство от царизма. А тот, кто берет?.. Он продает себя в мерзкое рабство. Он хуже раба: раба продавали насильственно. Взяточник продает, как говорят юристы, свое действие или бездействие. Нельзя совмещать социализм, к которому мы стремимся, и рабскую зависимость человека от кого-то.

На рапорте Климова появилась резолюция, разрешающая взять деньги у Колесникова, но и обязывающая разоблачить, арестовать давшего взятку.

На другой день Колесников снова поджидал Климова и как ни в чем не бывало продолжил разговор, начатый в чайной. Климов затеял с купцом игру. То изображал испуг за возможные последствия, то как бы поддавался уговорам, но ясного ответа не давал. Колесников не отступал. По его понятиям, ни один человек не может отказаться от больших денег. По крайней мере так всегда было в его практике. «Возьмет!», — думал он про себя и понемногу прибавлял сумму «гонорара».

Как-то под вечер Колесников разыскал Климова около Струковского сада и затащил в ресторан. Григорий Иванович часто оглядывался по сторонам, прикинулся недовольным: люди увидят, скажут: что это за дружба у чекиста с купцом, откуда у него деньги на ресторан?

— Не трусь, — успокаивал Колесников, — все можно объяснить. Ты мою дочку Лиду знаешь? Разве плоха? Скажешь, что сватаешь ее, вот и дружба! И на самом деле сосватаем, только обделай дело. Деньги на свадьбу пойдут, да костюм приличный купишь.

«Лида — его дочь. Неужели и она замешана? — подумал Григорий. — Не это ли причина нахальства и панибратства купца в обращении со мной?»

Григорий Иванович сделал вид, что поддался уговорам. По согласованию с руководством встречу с Колесниковым назначили на квартире, где нашлись бы при надобности свидетели-очевидцы. Однако осторожному Колесникову квартира, видимо, не понравилась, побыв там несколько минут, сказал, что с собой у него в этот раз ничего нет, и ушел. Пакет с деньгами всучил в укромном углу ресторана.

В тот вечер на репетиции Лида была задумчива. На улице отстранила руку Григория и, обернувшись, зло проговорила:

— И вы, оказывается, такие же, как все люди нашего, круга. Как купцы, чиновники. Я думала, что большевики чисты и справедливы, непохожи на других, на моих старых знакомых.

Сотрудники Самарского отдела ОГПУ. В первом ряду четвертый слева — Г. И. Климов, во втором четвертый слева — И. К. Опанский.

Колесникова арестовали, деньги сдали в кассу, однако не было прямых доказательств факта дачи взятки, за исключением нового рапорта Климова и самих денег. Колесников же все категорически отрицал.

Начальник отделения, опытный следователь Михаил Боднар, недавно разоблачивший преступника-купца, подложившего ему крупную взятку в 10 миллионов рублей, предложил небольшую комбинацию.

На очную ставку с Колесниковым Климова привели под конвоем. Красноармеец сдал его Боднару под расписку. Увидев Климова в сопровождении конвоира, купец заерзал на стуле, но быстро справился с волнением и подмигнул Климову. Потом руками и мимикой стал делать какие-то знаки, давая понять: «Держись!».

Зазвонил телефон. Разговаривая, Боднар отвернулся. Колесников воспользовался моментом и зашептал:

— Не признавайся, откажись…

— Бесполезно, они все знают, — так же негромко ответил Климов и отрешенно махнул рукой.

— Как ты с ним? — Купец кивком головы показал на следователя.

— Друзьями были…

В это время Боднар повесил трубку, дал отбой и, сославшись на срочный вызов к начальнику, отложил очную ставку. Телефонный звонок и вызов к начальнику — все это предусматривалось планом Боднара. Он предполагал, что Колесников предпримет какие-то меры, чтобы связаться с Климовым, договориться с ним, и тем самым возможно разоблачит себя. Так и получилось. К следующей встрече купец приготовил записку и, когда привели в кабинет следователя, проходя к своему месту, незаметно сунул ее в руку Климова.

«Держись крепко, не признавайся, никто не видел, как брал деньги, не докажут. Боднару скажи, если закроет дело — озолочу», —

прочитал Климов.

Можно прекращать игру. Климов выложил записку на стол Боднара, затем из ящика другого стола достал ремень, снятый им при «аресте», подпоясался и сел писать рапорт с приложением записки.

Колесников оторопел. Боднар прочитал ему показания жены купца Семушкина. Она сообщала, сколько дала денег Колесникову для освобождения мужа. Оказывается, Колесников половину суммы оставил себе.

Домой Климов возвращался вместе с Боднаром.

— Ну и артист ты, Гриша. Хорошо изображал арестованного.

— Я же в самодеятельности участвую, еще в Москве в типографии начал. А сейчас у нас в клубе руководит кружком сам Константин Скоробогатов, известный артист! Я сейчас, Михаил Дмитриевич, о другом думаю. В ЧК я всего-то несколько недель, а в какую историю попал, какая ситуация сложилась. Что же будет дальше?

— Пока работаешь в ЧК, каждый раз будет что-то новое, зачастую неожиданное. Иной раз придется заниматься тем, о чем раньше понятия не имел, но ты обязан будешь разобраться в обстановке не хуже специалиста. В разных ситуациях недостатка не будет. Важно всегда чувствовать свою ответственность, не терять голову и не идти против своей совести.

Боднар дружески положил ладонь на плечо Климову, и некоторое время они шли молча. Видимо, в этот день была заложена основа дружбы двух чекистов, сохранявшаяся потом более чем полвека: молодого, задорного в то время Климова и Михаила Боднара, человека сложной судьбы.

Лида перестала ходить на репетиции, и Григорий больше с ней не смог встретиться. Так и не узнал он, была ли она причастна к делу отца, было ли возмущение ее отработано заранее или же, не имея никакого отношения к грязным делам, высказала Григорию все, что думала.

2

Приглашение работать в ЧК для Климова было полной неожиданностью. В июле 1920 года в зал Самарского губернского совета профсоюзов пригласили коммунистов, мобилизованных на «внутренний фронт». Одних направляли возглавить заготовку дров, других — на борьбу с эпидемиями или комиссарами в учреждения. Решение многих хозяйственных задач совершенно справедливо было приравнено к фронтовым делам.

Ожидающего своей очереди Григория Климова отозвали в сторону и представили заместителю председателя Самарской губернской ЧК Василию Беляеву.

— Ты большевик? — спросил он.

— Да, с 1919 года.

— Писать умеешь?

— Окончил начальное училище в Москве. С тринадцати лет работаю в типографиях, кое-чему там тоже научился.

— Где еще работал?

— В восемнадцатом добровольно ушел на фронт, вернулся в Москву по ранению, потом вместе с матерью подался в Самару.

— Садись, напиши свою биографию.

Написанное Климовым Беляеву понравилось: грамотно и четко.

— Будешь работать в ЧК. Таково решение губкома.

— Что там буду делать? Работать в типографии?

— Будешь следователем. Ты грамотный, поработаешь, Научишься. Главное — честность и революционное сознание.

Климов недоумевал: поговорили пять минут и назначили следователем. Неужели за такой срок можно определить, годен человек для работы в ЧК или нет?

Однако на деле не так все это было. Вопрос о Климове был предрешен в партийных органах, и оставалась проверка его грамотности. Чекисты приметили молодого наборщика Григория Климова еще задолго до этой встречи в совете профсоюзов.

Во время забастовки работников самарских типографий, устроенной меньшевиками, небольшая группа большевиков, в числе которых был Климов, обеспечила бесперебойный выпуск губернской газеты «Коммуна». Однако главное было не в этом. Климов оказал тогда еще одну, может быть, более важную, услугу — разоблачил далеко идущие замыслы зачинщиков забастовки, рассчитывавших спровоцировать других рабочих города и сделать забастовку всеобщей: он обнаружил в типографии совнархоза подготовленный для печати набор воззвания меньшевиков, сообразил, к чему может привести распространение листовки, и незаметно сделал вручную несколько оттисков. Через большевика Зубкова передал оттиски в губчека.

Листовки не увидели света. Срочно были приняты и другие меры. Забастовку удалось локализовать. Это было в то время, когда в губернском правлении союза печатников большинство принадлежало меньшевикам. Губком партии большевиков принимал меры для оказания нужного влияния на печатников, на митингах и собраниях разоблачались реакционные выступления меньшевиков. Однако после приезда группы меньшевиков, находившихся до этого на территории, занятой колчаковцами, активность их вновь начала усиливаться.

Некоторые из прибывших в Самару скрыли свою партийную принадлежность и начали действовать втихую. Некто Семечкин, например, указал в анкетах, что является беспартийным, на самом же деле был казначеем меньшевистской организации. Меньшевики выступали против основы молодого государства — диктатуры пролетариата и, ссылаясь на примеры непромышленных районов, вопили, что диктатура пролетариата есть диктатура меньшинства, и требовали «демократизации». Не отказываясь от попыток подчинить массы своему влиянию, они продолжали в то же время делать демагогические заявления о «нейтральности» профсоюзов. Их призывы о разрешении свободной торговли, свободных перевозок продовольствия, рассчитанные на обывателя, были бы в то время на руку спекулянтам, и введение их еще больше усложнило бы дело снабжения населения.

Летом 1920 года в Самару приехал член Центрального комитета профсоюза печатников меньшевик Григорьев и на собрании всячески восхвалял политику своей партии. Выступавший после него большевик Хайкин разоблачил несостоятельность позиции меньшевиков. Потом слово взял молодой и еще неопытный Климов. Волнуясь и краснея, он, как очевидец событий, привел конкретные примеры предательства меньшевиков в Москве в октябре 1917 года и их позорного поведения в Самаре. Непосредственность и прямота речи Климова пришлись по душе участникам собрания.

Большевики усилили борьбу с меньшевиками и эсерами. В решении Самарской городской партийной конференции говорилось о необходимости добиваться быстрейшего завоевания той части рабочих и крестьян, которая еще оставалась под их влиянием. Враждебные действия меньшевиков вышли за рамки идеологической борьбы, приняли характер преступлений. Пришла пора пресекать их, и меньшевиками занялась ЧК.

Задержанные председатель Самарской организации меньшевиков Грибков и его помощники сначала упорно отстаивали программу меньшевиков и правоту своих действий, однако у чекистов были неопровержимые данные о сотрудничестве членов организации с Колчаком, об их враждебных действиях в Самаре и другие изобличающие материалы.

Грибков вынужден был признать свою вину перед Советским государством. Трудно сказать, насколько искренними были эти признания. Большевики не рассчитывали, что меньшевиков можно перевоспитать. Однако Грибков и некоторые из его друзей дали слово быть лояльными по отношению к Советской власти, враждебную работу не проводить и выйти из партии. Их отпустили из ЧК с миром. Такие, как Семечкин, были осуждены к лишению свободы до конца гражданской войны.

Самарская организация меньшевиков распалась. Грибков и Борисов, посоветовавшись с другими членами организации, в ноябре 1920 года опубликовали об этом заявление в «Коммуне».

3

В Чрезвычайной комиссии Климова назначили в группу, которая занималась делами о спекуляции и должностных преступлениях. Руководитель группы Константин Уласов сидел обложенный делами, некоторые тома лежали на полу кабинета. Он ненадолго оторвался от бумаг, переспросил фамилию Климова, отдал ему две папки с документами и сказал:

— Проведи по этим делам следствие от начала до конца. Как и что нужно делать, посмотри вот в тех законченных делах. Садись за тот стол и работай. Извини, мне сейчас некогда. — И Уласов снова погрузился в чтение.

Климов приступил. Читал, как мог анализировал, вызывал на допросы. Для молодого следователя самым трудным оказалось сделать заключение по делу о мере наказания. В то время не было ни уголовного, ни уголовно-процессуального кодексов, а на Чрезвычайные комиссии по некоторым категориям дел были возложены и судебные функции. Следователь должен был внести предложение, на какой срок осудить обвиняемого.

Докладывая свои первые дела на заседаниях коллегии ЧК, Климов опасался, что с ним могут не согласиться. Особенно смущали его те дела, по которым подозреваемых следовало оправдать. Вдруг сочтут, что он беспомощный и не умеет собирать доказательства? Или обвинят в отсутствии у него классового чутья, в мягкотелости по отношению к врагам? Некоторые заявления граждан, по которым были заведены дела, не получали подтверждения, оказались надуманными. По нескольким таким делам Климов сделал вывод, что подозреваемый не виноват и дело следует прекратить. Намечал наказание только тогда, когда вина его достаточно доказана и сам он, следователь, внутренне был убежден в виновности задержанного.

На заседаниях коллегии Климов сначала робко, потом более настойчиво отстаивал свои выводы. Большинство его заключений получило одобрение членов коллегии ЧК, и у него выработалась определенная уверенность и твердость. Все складывалось как нужно, у Климова обнаружились способности к ведению следствия. О трудолюбии же молодого следователя говорить не приходилось. Руководство перевело его в отделение, которое возглавлял Боднар. Он стал поручать Климову более сложные дела.

4

Будучи старше Климова на десять лет, Михаил Дмитриевич Боднар успел досыта вкусить «прелести» дореволюционной жизни: с десяти лет батрачил то у помещиков, то у священников в Белоруссии, в поисках твердого заработка выезжал в кайзеровскую Германию, там тоже был батраком у бюргеров, потом работал на строительстве железной дороги. После немалых мытарств и хождений по чиновникам Боднару в 1915 году удалось вернуться в Россию. Его направили в глубокий тыл — в Самару. Он поступил на железную дорогу, стал кондуктором. Здесь Михаила Дмитриевича захватили, закрутили революционные события. Летом семнадцатого года он стал большевиком. Тогда же зачислили его в боевую дружину Самаро-Златоустовской дороги, сыгравшую определенную роль в октябрьских событиях.

Когда к Самаре подступили войска белочехов, комиссар Шабалков направил Боднара для усиления охраны железнодорожного моста через Самару. Он не знал тогда, что чехи уже на правом берегу. Боднар оказался в плену. Продержали его сутки и отпустили, поверив, что он рядовой стрелок охраны моста. Выдал его через несколько дней чешской контрразведке знакомый поп. Заточили парня в знаменитую самарскую тюрьму. В начале октября, перед оставлением города, арестованных повели для погрузки в один из составов, вошедших в историю как поезда смерти.

В колонне был четкий строй: в каждом ряду по десять арестованных и по одному конвоиру с каждой стороны ряда. Порядок этот нарушился на станции у Ташкентского тупика: колонна не могла пройти по узкому проходу между вагонами. Конвоирам пришлось прижаться к вагонам и пропускать арестованных вперед. Тут Боднар увидел двух железнодорожников, тоже пропускавших арестантов и также прижавшихся к вагонам. Боднар посмотрел на свою шинель — такая же железнодорожная, как у тех. И фуражка форменная. «Выручай, друг-шинель! Будь что будет», — неожиданно созрело решение, и он прижался к вагону рядом с конвоирами. К этому времени солдаты, сопровождавшие ряд, где был Боднар, и запомнившие его, были где-то сзади, а другие не обратили внимания на железнодорожника, усердно ковырявшегося в буксе вагона.

Колонна прошла, за нею — солдаты. Железнодорожники отправились по своим делам, к ним присоединился и Боднар, вместе с ними перелез под одним составом, потом под другим и пошел вдоль пути, стараясь казаться безразличным к окружающему, подавив желание бежать, бежать без оглядки.

Недалеко от станционных путей начиналось кладбище. Когда Боднар зашел туда, уже темнело. Пробираясь между крестами, спотыкаясь о могилы, дошел до какого-то склепа. Спрятался там и заночевал. На другой день ближе к вечеру перебрался на чердак дома, где жил товарищ. Вскоре в город вошли красные. Боднар был спасен, избежал участи тех, кто был вывезен поездом смерти.

В освобожденном городе Михаилу Дмитриевичу райком партии поручил организовать партячейку в кондукторском резерве станции. Затем его избрали председателем этой ячейки, членом 6-го райкома партии и членом горсовета. Пошли поручения одно сложнее другого. В январе 1919 года направили на работу в ЧК, сначала в транспортную, а потом — в губчека.

Когда топливная проблема обострилась, его, как члена Совета, командировали уполномоченным по заготовке дров в Бугульму. В это время там вспыхнуло кулацкое восстание, Боднар во главе отряда из 25 человек выехал в села и волостные центры для восстановления разгромленных кулаками местных Советов, организации ревкомов. Пригодился боевой опыт, приобретенный в Красной гвардии при разгроме бандитских групп в Кротовке, Батраках и при разоружении белоказаков.

По возвращении из Бугульмы Боднар продолжил работу в Самарской губчека. Человек с большим жизненным опытом, прошедший хорошую школу в рабочем движении и достаточно грамотный по тем временам, он вскоре стал одним из ведущих следователей. Горячий по характеру, но умеющий сдерживать себя, когда это требовалось, настойчивый и целеустремленный, он раскрыл ряд серьезных преступлений контрреволюционеров и враждебных элементов.

Некоторые товарищи по работе считали его формалистом. Но это был полезный «формализм», порожденный стремлением раскрыть истину, соблюдая при этом нормы закона и грамотно оформляя материалы дела. Поэтому ни коллегия ЧК, ни суды, как правило, не возвращали на доследование дела, законченные Боднаром.

Каких только дел нет в томах с копиями обвинительных заключений, подписанных начальником следственного отделения Боднаром и хранящихся в архиве! Разоблачение бывших белых офицеров, пытавшихся создать контрреволюционные группы, участников расправ над партийным и советским активом в дни хозяйничания белочехов, организаторов и вдохновителей кулацкого «чапанного восстания». Были и менее значительные, на первый взгляд, дела, по которым проходили крупные спекулянты.

Некоторые бывшие купцы пытались поправить свои пошатнувшиеся дела, воспользовавшись народным бедствием — голодом в Поволжье. Сговорившись с представителями иностранных организаций по оказанию помощи голодающим, они скупали у них по дешевке продовольствие, предназначенное для детей, а продавали на черном рынке по баснословным ценам. Владелец магазина «Сан» Гиршвельд и его сообщники перепродавали муку, сахар и рис сотнями пудов. Михаил Боднар знал, что такое голод — не раз в детстве сам бывал полуголодным, — поэтому с особым рвением, но в то же время оперативно распутывал подобные дела.

5

Климов только под утро вернулся с обыска и снова заспешил на работу. Нужно было найти преступников, обеспечить наблюдение за выявленными тайными складами и не допустить вывоза оттуда краденого.

День только начинался, а солнце уже беспощадно припекало. Видит: на крыльце сидят два мальчика. Лохмотья чуть прикрывают худые тела, лихорадочно блестящие глаза уныло провожают прохожих. Просить у них нет сил, руки не протягиваются больше за подаянием. Рядом, прислонившись к стене, дремлет мать, держа у высохшей груди младенца.

Голод! Страшный голод обрушился на Поволжье.

Как помочь людям в беде?

Климов ускоряет шаги. Думает. Надо действовать. Выявлять и разоблачать всех, кто наживается на народном несчастье. Карать беспощадно спекулянтов: они нагнали цену муки на рынке до двухсот тысяч рублей за пуд. Это месячное жалованье сорока квалифицированных рабочих! Поймать за руки жуликов, засевших на складах, вернуть краденое, накормить и спасти от голодной смерти детей. Таких, как те двое, встреченные им только что.

В губчека у Климова попросили некоторые данные для включения в составляемую телеграмму в центр. Такие сообщения о положении в Самарской губернии направлялись систематически, однако на этот раз телеграмма, составленная совместно с Боднаром, получалась особенно тревожной. В ней сообщалось о невиданной засухе, голоде, беспорядочных потоках беженцев и о самом страшном — о многих случаях заболевания холерой. Бедствовала губерния, которая еще год-полтора назад отправляла хлеб в Москву и Петроград.

В Москве телеграмма сначала побывала у заместителя председателя ВЧК. На ней он изложил свои соображения:

«Т. Дзержинскому.

Полагаю, что помимо экстренных продовольственных мер необходимо:

1. Немедленно выслать в Самару достаточное количество денежных знаков для выдачи жалования рабочим.

2. Немедленно переселить в другие, не зараженные холерой, губернии часть населения.

3. Создать на местах тройку с диктаторскими полномочиями для борьбы с холерой и по делам беженцев.

4. Создать в центре комиссию по оказанию помощи голодающим губерниям.

4.VII.1921

Советское правительство принимало экстренные меры, мобилизовало все силы для оказания помощи голодающим. На призыв правительства откликнулись трудящиеся всей страны. В Подмосковье и некоторых других губерниях на средства рабочих и служащих открывались и содержались детские дома для голодающих, вывезенных из Поволжья.

В Среднее Поволжье двинулись эшелоны с хлебом, нередко отнятым у кулаков ценой крови коммунистов. Сопровождались эшелоны чекистами и красноармейцами, оберегавшими их от нападений бандитов.

Какую-то долю помощи голодавшим детям вносили питательные пункты, организованные иностранцами. В столовых на Троицкой и Петроградской улицах, в Хлебном переулке и в Пушкинском доме кормили некоторых детей сладкой рисовой кашей, давали немного хлеба, а иногда поили какао. Однако питательные пункты охватывали не более одной трети голодающих детей.

Обстановка вынуждала чекистов участвовать в решении проблем, вызванных неслыханным бедствием. Уполномоченным по борьбе с голодом и эпидемиями губчека назначил начальника отделения Владимира Мармузова, человека образованного и воспитанного, имевшего боевой и жизненный опыт, компетентного в вопросах экономики, а главное — энергичного и умелого организатора. Губисполком и ЧК наделили его определенными правами и полномочиями.

Кажущиеся незначительными по понятиям сегодняшнего дня, некоторые преступления в те годы приобретали важное значение.

В селе Кошки работники продкомиссариата во главе с неким Гараевым продали «на сторону» партию каустической соды. Когда кража обнаружилась, преступники скрылись. Как известно, сода — это мыло, товар недорогой по цене, но остродефицитный в то время и крайне необходимый при борьбе с эпидемиями. Нужно было разыскать Гараева и его шайку, а главное — вернуть соду.

Розыск поручили Климову. За несколько недель до этого по делу о спекуляции мануфактурой Климов допрашивал в качестве свидетелей мужского портного и его жену, владельцев мастерской на Некрасовской улице и проживавших там же. Их показания были объективными и помогли следствию.

Портной, большой мастер своего дела, был популярен в городе, у него шили модники — разбогатевшие спекулянты, сохранилась и старая клиентура из «бывших». Климову понравилось эта приветливая чета. Иногда, в свободную минуту, он забегал к ним просто так поговорить, отдохнуть от дел. К тому же портной, как Климов, был заядлым театралом.

Портной и его жена знали многих жителей Самары, охотно делились новостями, которые они узнавали у многочисленной клиентуры, привыкшей поболтать во время примерок.

Когда по пути домой после получения задания по делу Гараева Климов зашел к своим знакомым, у него еще не было четкого плана действий.

— Начальник чем-то озабочен? — сразу заметил портной. — Неприятности? Какое-то важное задание, Григорий Иванович?

Климов ограничился ссылками на усталость и заговорил об артисте, вернувшемся в театр после странствий по Сибири.

— Не интересует ли вас, Григорий Иванович, сода? Отменная, каустическая, в барабанах, — с лукавой улыбкой, как бы совсем некстати, спросил портной. Он что-то знал, и ему не терпелось сообщить об этом чекисту.

Портной рассказал, что какие-то приезжие продали соду. Он предполагает, что привезли ее из Казани. Там на заводе братьев Крестовниковых ее много. «Продавцы» сейчас в Самаре, договорились встретиться завтра в 12 часов дня здесь, напротив мастерской, у церковной ограды. Портной видел одного из них.

Руководство ЧК, которому Климов доложил о разговоре с портным, дало указание арестовать преступников. В помощь выделили оперативного работника Войнова.

На другой день, не без помощи портного, они задержали Гараева и его сообщника, оказавшегося бухгалтером Барановым.

Гараев предъявил чужой паспорт и не давал показаний. Поэтому Климов занялся Барановым. Этот тоже вначале отрицал причастность к какому-либо делу, путанно объяснял происхождение обнаруженной у него значительной суммы денег, но позднее показал, что соду Гараев продал богатому немцу колонисту из села Александрталь, а в Самару приезжали за деньгами: колонист хранит их в городе. При встрече у церковной ограды Гараев вручил Баранову его долю и сказал, что уезжает на юг. Колониста Баранов не видел и его не знал.

Климов без промедления поехал в Александрталь. Выяснить, кто выезжал в Самару, оказалось делом несложным. В тот же день он задержал скупщика и отыскал краденое.

Чекисты обратили внимание на питательные пункты иностранных обществ и, анализируя их сводки, пришли к выводу, что они обеспечивают пищей значительно меньше детей, чем первоначально предполагалось. В чем же дело? Не доставляются обещанные продукты? Нет средств? Оказалось другое: часть продуктов и одежды попала не тем, для кого они предназначались.

Сотрудников ЧК заинтересовало появление на черном рынке тростникового сахара и необычно белой муки. Нити привели к складам тех самых обществ. Выяснилось, что за небольшой срок через руки работавших там бывшего купца второй гильдии Киселева и его сообщников ушло на сторону полторы тысячи пудов муки, двести пудов риса и сто пудов сахара. Пришлось опечатать склады для проверки, а виновных арестовать.

На выгодную работу в столовых и складах при содействии представителей иностранных обществ проникли бывшие торговцы и дельцы.

Некоторые иностранцы использовали этих своих ставленников для личной наживы: на выручку от продажи спекулянтам предназначенных для детей продуктов они скупали через них же ценности по дешевке. При этом бывшие торговцы о своей выгоде тоже не забывали и часть доходов присваивали. Устраивались кутежи, процветала карточная игра с крупными ставками.

В ходе разбирательства стало ясно, что неблаговидные дела некоторых иностранных представителей не ограничивается хищениями и спекуляцией. Григорию Климову поручили заняться проверкой поступивших по этому вопросу сообщений.

Подозрительно было поведение работавшего у иностранцев управляющим делами бывшего полковника царской армии, дворянина, занимавшего до этого солидный пост в штабе военного округа. Из штаба он ушел самовольно и так «спешил», что даже не сдал свои дела. Позднее у него на квартире нашли забытые им секретные карты с нанесенными на них отметками о расположении частей Красной Армии, несколько секретных приказов и другие документы. Не было никакой гарантии, что все это не побывало в руках у иностранных разведчиков, с которыми полковник ранее постоянно общался, а теперь у них работал.

Отдельные иностранцы разъезжали по губернии якобы в заботах об обеспечении голодающих. На самом же деле они собирали различные сведения, которые к вопросу снабжения не имели никакого отношения. У одного из них, например, оказались результаты многолетних ценных опытов Безенчукской опытной станции. Другой иностранец разослал своим уполномоченным в уездах бланки отчетов с множеством вопросов и настойчиво добивался заполнения всех граф. Многие ответы совершенно не требовались иностранному обществу и могли заинтересовать лишь разведки капиталистических государств. Для сбора шпионской информации иностранцы использовали и другие возможности. Через некоторое время иностранцы начали готовиться к отъезду, свою деятельность свертывали и, несомненно, увезли бы с собой собранную информацию.

Нельзя было допустить вывоза разведывательных материалов, нужно было их изъять. Но как это сделать? Производить обыск нельзя, хотя есть для этого все основания. Могут быть дипломатические осложнения, будет нанесен ущерб налаживаемым с трудом внешним отношениям.

Кто-то предложил явиться в представительство иностранного Красного Креста, работники которого были замечены в нарушении общепринятых норм, и потребовать выдачи собранных сведений. Это было бы бесполезно: кто же сразу признается в недозволенной деятельности? Начальник отделения Авдеев предложил инсценировать бандитское нападение на служебное помещение, забрать документы. Ему категорически возразили: не подобает советским чекистам пользоваться таким методом. Авдеев горячился:

— Это же наши материалы, кровные пролетарские, если хотите, достояние народа! Отнимем украденное у нас — и все. Разве это нечестно? Какой закон запрещает вернуть хозяину краденое?

Григорий Иванович сказал, что он знает кое-кого из обслуживающего персонала общества. С одним парнем работал вместе в типографии, другого хорошо знал его знакомый портной и положительно о нем отзывался. Посоветуется с ними. На том и порешили.

Накануне отъезда иностранцев бывший печатник притащил большую связку бумаг. Климов полистал. Это было именно то, что требовалось.

6

Годы наиболее напряженной деятельности чекистов прошли, внутренняя контрреволюция была подавлена, партия развернула работу по восстановлению и подъему народного хозяйства страны. Опытные и испытанные кадры направлялись в народное хозяйство. В числе их оказался и Михаил Боднар. Григорий Климов продолжал работать в органах ОГПУ, его в 1926 году направили на более высокую должность в соседнюю губернию. Еще через два года послали на учебу в Москву. По окончании школы ОГПУ работал в центре, в конце 1933 года был направлен на Украину. Отечественная война застала Климова в городе Ровно на посту заместителя начальника управления НКВД. В июле 1941 его назначили помощником командира 1-го партизанского полка НКВД. Формировался полк в Киеве, откуда выехал в Житомирскую и Полесскую области. Климов был в полку недолго, его отозвали и назначили начальником особого отдела.

Сотрудники УКГБ поздравляют М. Д. Боднара с 90-летием со дня рождения. Ноябрь 1982 г.

Отделу, которым руководил Климов, поручили проверку советских военнослужащих, возвратившихся из плена или вышедших из окружения. Надо было разобраться не только в том, при каких обстоятельствах тот или иной военнослужащий оказался в плену, хотя это тоже было немаловажно, так как добровольная сдача в плен противнику квалифицируется как опасное преступление и всегда сурово наказывается. Еще важнее было выявить среди военнопленных вражеских агентов. Этому научила практика первых месяцев войны, когда выяснилось, что немецкие разведывательные органы нередко использовали именно этот путь для засылки к нам своих разведчиков.

Проверка вышедших из окружения проводилась оперативно, и они без задержки направлялись на формирование или вливались в части действующей армии. Отдельных военнослужащих, однако, приходилось изучать более тщательно, чтобы решить, можно ли снова доверить им оружие или командный пост. Здесь Климову очень пригодилось чутье, выработанное в результате опыта долголетней следственной и оперативной работы.

В числе освобожденных нашими частями из немецкого лагеря в Калаче оказался командир одного из полков Советской Армии, оборонявших Сталинград. Было известно, что солдаты и офицеры этого полка сражались храбро, бились отчаянно, но превосходящие силы врага разбили немногочисленные группы воинов, оставшихся от полка. Некоторые бойцы, в том числе и раненый командир полка, оказались в плену.

Было известно, что пленных офицеров немцы, как правило, отправляли в свой глубокий тыл, а в данном случае старший офицер оказался в лагере вблизи фронта — в Калаче. Климову это показалось странным. При дальнейшей проверке один из опрошенных солдат опознал полковника и показал, что этот полковник немцами был назначен руководить военнопленными, используемыми на строительстве оборонительной линии. В обращении с другими военнопленными тот был жесток, всячески угождал немцам. Солдат сообщил также, что лично сам пострадал от усердного немецкого холуя — тот избил его за плохо выполненную работу. Проверка через других бывших узников лагеря подтвердила эти данные.

Подозрения Климова после этого переросли в уверенность, что полковник — предатель. Предъявил ему собранные улики и спокойно спросил:

— Что скажете теперь?

Полковник разрыдался. Рассказал, что в первые же дни плена его допрашивал немецкий генерал и под угрозой смерти отобрал подписку о добровольном сотрудничестве с немцами. Создал ему приличные условия жизни и оставил в лагере вблизи фронта. Расчетливый фашистский генерал допускал возможность контрнаступления русских и занятия ими Калача. Он считал, что освобожденных советскими войсками военнопленных на некоторое время задержат в тылу для проверки, но потом отправят на фронт. Предполагал, что полковника, отличившегося до пленения в боях под Сталинградом, восстановят в командной должности. Полк в первое время, возможно, не дадут, но батальон он получит. Вот тогда полковник должен был открыть фронт и через занимаемый батальоном участок пропустить немцев.

В этом же пункте проверки оказался и бывший командир кадровой дивизии, генерал, вышедший из окружения в одиночку. К началу войны дивизия находилась вблизи границы, и в первые же дни немцы обрушились на нее большими силами. Сопротивлялись наши полки отчаянно, но были разбиты, дивизии не стало. Контуженный генерал оказался в плену. Кто-то из солдат успел переодеть его в форму рядового, никто из своих его не выдал, и он был зачислен как рядовой. Немного оправившись от контузии, генерал из лагеря бежал. В крестьянской одежде пробивался к своим и через много дней вышел к нашим в районе Воронежа.

Климов предложил генералу отметить на карте, в каких пунктах он останавливался. Получился зигзагообразный пунктир. Изложил на бумаге свои наблюдения о расположении немецких частей. По ряду отмеченных генералом пунктов Климову удалось уточнить, бывал ли он там. Да, был пожилой бродячий сапожник, находил общий язык с крестьянами, подбадривал людей и доверительно говорил, что неудачи Красной Армии — явление временное, вселял надежду на избавление от фашистов.

Сомнений не было, генерал оставался верным сыном Родины. Об этом Климов написал в своем заключении. Вскоре генералу снова дали дивизию. Еще через некоторое время фамилия его была названа в приказе Верховного главнокомандующего. Он был отмечен как командир отличившегося в боях соединения.

Невозможно перечислить те важные дела, которые прошли через руки Климова. На счету особых отделов, которые возглавлял Григорий Иванович, значится немало разоблаченных шпионов и предателей.

Заслуги Климова отмечены шестью орденами и несколькими медалями. После ухода в 1954 году в запас Климов возвратился в Куйбышев, ставший ему родным по первым годам Советской власти. Здесь вновь встретился со своим старым другом Михаилом Боднаром, персональным пенсионером союзного значения.