С каким нетерпением Финч дожидался праздников! Да здравствуют тепло и уют родных стен, веселое убранство города, мир на земле, доброта к ближнему. Ужины с Лидией и ее мужем становились изюминкой дня, по большей части потому, что меню изменилось соответственно сезону изобилия, и эти несколько блистательных недель Финч мог лакомиться тем, что ему было по душе: мясными пирогами с хрустящей корочкой, жарким с интересными приправами чатни – и с айвой! Почему он так редко ест айву? Она великолепна! Картофель жареный и пареный, толченый и печеный… А если повезет, можно даже уболтать зятя Кевина на эгг‑ног, пока Лидия не видит.

Дом его дочери, один из многих в ряду ленточной застройки федерального стиля, украшали зеленые гирлянды, с люстр и перил ниспадали хвойные каскады. В прихожей на гвоздике висел венок из омелы с призрачной россыпью бледных ягод. После стаканчика портвейна Финчу оставалось только закрыть глаза, и Клэр уже ждала, чтобы он обхватил ее за талию и закружил в медленном вальсе, пока они не остановятся прямо под омелой. Молочный изгиб ее шеи манил, счастливый голос звучал в ушах. «Денни, – говорила она шепотом, чуть запыхавшись, прижимаясь губами к плечу его пиджака. – Тебе не кажется, что нам пора домой?» И когда он опускал взгляд к ее лицу, она улыбалась ему и подмигивала. Ах, когда эта женщина чего-то хотела, она не умела темнить, и самые счастливые воспоминания остались у Финча о тех временах, когда она хотела его.

День благодарения неделей раньше сложился хуже, чем он мог себе представить. Годовщину смерти Клэр они с грехом пополам отметили вместе, хотя их горе было разным и горевали они по-разному. Лидия молча слушала его воспоминания о матери, очевидно, довольствуясь тем, что просто проводит с ним время, а для него бальзамом было называть жену по имени вслух, травить байки, в которых она занимала центральное место. День получился слезливым до неприличия. Праздничный стол проседал под весом избыточных блюд. Им с Лидией еда была неинтересна, и они ковыряли вилками в тарелках, предоставив Кевину поддерживать светскую беседу и наводить мосты между их траурами. После ужина Финч вышел на кухню и обнаружил дочку перед открытым холодильником. Та стояла, как официантка с горой полных тарелок, прикрытых пищевой пленкой, и не знала, куда их пристроить.

В тот вечер они пообещали друг другу, что Рождество и Новый год встретят иначе.

– Ей бы такое ужасно не понравилось, – сказал Финч.

– Да, – отозвалась Лидия. – Она бы жутко на нас рассердилась.

– Вероятно, швыряла бы в нас посудой. Легко бьющейся. Я не хочу так рисковать. А ты?

Лидия замотала головой, рассмеялась и бросилась к нему в объятия. Так они сдвинулись с мертвой точки.

С приближением Рождества настроение Финча улучшалось. Он знал, что это тоже из‑за Клэр, хотя она любила не столько сам праздник, сколько действие, которое тот оказывал на ее мужа: кружил ему голову счастьем и всепоглощающей благодарностью. «Считай благословения, а не тяготы», – повторял себе Финч год от года и считал: Клэр, Лидия, удовлетворение от работы, основания с гордостью говорить о сделанном. Этого было более чем достаточно. Конечно, он был сентиментальным дураком, но в такую пору этим не смущался. Финч, говорил он себе, немного мира на земле тебе не помешает.

Теперь он начинал приходить к мысли, что вся эта затея с Томасом была ошибкой, печальной, мутной главой из его прошлой жизни, которую он вознамерился воскресить. Несмотря на то что они со Стивеном обнаружили в малой прихожей Эделлов семейный портрет Кесслеров работы Томаса, пропавшие панели триптиха были от них так же далеки, как и в начале поисков. В конечном итоге Финч убедил Стивена, что разумнее было бы провести некоторое время врозь и каждому сосредоточиться на своих сильных сторонах в попытке раздобыть новые сведения. Откровенно говоря, Финчу хотелось провести несколько недель, не думая о картинах. Мурлыча под нос рождественскую песенку, профессор закатил рукава и посыпал цыпленка солью и перцем.

– Клэр, – сказал он вслух в перерыве между куплетами, – я планирую приготовить себе зеленый овощной салат в духе праздников.

Даже звонок телефона не нарушил его приподнятого настроения, и он с удовольствием увидел на дисплее номер Лидии.

– Доченька. Свет моих очей. Тебе будет приятно услышать, что я сегодня купил брокколи и, возможно, зайду настолько далеко, что нарежу этих мерзких зеленых кочерыжек себе на ужин.

– Пап? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Как огурчик. Так чем я обязан удовольствию слышать вас, прекрасная леди?

– Я звоню, чтобы пригласить тебя поужинать с нами в субботу. Если ты свободен.

– Буду обязательно! Не представляю, чем бы я занялся с бо́льшим удовольствием. Можно, я что-нибудь принесу?

– Стивен ответил точно так же. Вы так много времени проводите вместе, что даже думать начинаете одинаково.

Финч почувствовал, что его настроение пикирует вниз.

– Джеймсон? При чем тут он?

Нет, она не могла…

– Я его тоже пригласила.

Могла. Финч едва сдержал стон:

– Лидия, послушай. Я уже взрослый, и меня не надо водить в песочницу поиграть с ребятами. Если бы я хотел поужинать со Стивеном, я бы позвонил ему и сказал: «Стивен, давай поужинаем». И, по-моему, я этого не делал.

– Пап, сейчас праздники. Он один. Ты сам говорил, что ему нужно больше неформального общения. Считай это актом милосердия.

Он свою лепту милосердия внес с избытком. Слишком уж много часов ему пришлось провести в тесноте плохо проветриваемой машины, слушая разглагольствования Стивена о вейвлет-разложении и чудесных методиках, которые сейчас используют, чтобы переводить картину в цифровое изображение, которое потом подвергают математическому и статистическому анализу.

– И цель всех этих анализов?.. – как-то бросил Финч.

Глаза Стивена загорелись от удовольствия, что у него просят новых объяснений.

– Позволить нам математически описывать техники, присущие конкретной работе художника, и материалы, которые он использует. Дать нам еще один инструмент, с помощью которого можно выявлять подделки или работы, созданные не во всей полноте художником, которому они приписываются. Задумайтесь. В не столь отдаленном будущем наука позволит нам устанавливать подлинность со стопроцентной вероятностью.

– Замечательно, – сказал Финч. – А посреди всего этого разложения кто-нибудь находит время подумать о картине? О ее сюжете? Об эмоциях, которые пытался передать художник?

– Я вас умоляю, – махнул рукой Стивен. – Когда вы в последний раз были на выставке? Знаете, что там происходит?

– Когда в последний раз туда ходил ты?

– Я первый спросил.

– Смех да и только, – сказал Финч. – Этот спор смешон.

– Не думаю, что смех – подходящее слово. Мои аргументы далеко не бессмысленны и уж никак не абсурдны и не курьезны.

– У меня от тебя голова болит.

– Если бы вы просто ответили на мой вопрос… Люди ходят по музеям, чтобы посмотреть выставку, про которую кто-то сказал, будто ее надо увидеть. Подоплека в том, что если вы не сходите на эту конкретную выставку и не отреагируете на работы должным образом, значит, вы не ценитель искусства. Поэтому люди толпами набивают выставочные залы, послушно надевают наушники с аудиогидами и щурятся на миниатюрный шрифт подписей. Это не более чем модель для исследования стадного инстинкта. Людям говорят, что нужно думать о картине и что они должны на ней видеть. Они лишены возможности отойти на пару шагов и оценить перспективу или технику, потому что между ними и полотном обязательно влезет чья-нибудь непомерно большая голова. Потом они обрушиваются на банкетки, слишком твердые и повидавшие на своем веку слишком много посетителей с бог знает какими понятиями о гигиене. Положа руку на сердце, Финч, я очень сомневаюсь, что настоящие эмоции хоть как-то участвуют в этом процессе.

Сейчас Финчу хотелось засадить по чему-нибудь кулаком, а точнее, по кому-нибудь. Мысль о том, что такая плохо прикрытая агрессия будет витать за праздничным столом в священном доме его дочери, была просто невыносима. И нянчить Стивена весь вечер он тоже не горел желанием.

– Возможно, нам лучше изменить формат приглашения. Давай поужинаем со Стивеном в ресторане.

Он жалел, что вообще их познакомил. Впрочем, поскольку Стивен был у него в квартире, когда Лидия с мужем заскочили в гости, он никак не мог этому воспрепятствовать. Огонек, вспыхнувший в глазах Стивена, когда тот взял Лидию за руку, тотчас заставил Финча насторожиться. Сражен. Ни больше, ни меньше. Лицо Стивена напоминало морду несмышленого теленка, а глаза следили за каждым шагом Лидии. Просто скандал.

– Ты говорил, что ему неуютно на публике.

– Разве? Что-то не припомню. Возможно, я преувеличивал.

– Пап, все будет хорошо. Увидишь.

Что тут может быть хорошего? Финч потерял всякий интерес к ужину. Только когда запах горелой куриной кожи наполнил дом, он вспомнил о своем блюде. Останки птицы, сухие и ломкие, отправились в мусорку, брокколи вернулась в пластиковый пакет в холодильнике. Финч поплелся в кабинет, утешаясь шоколадным Сантой, которого незаметно взял из тарелки рядом с кассовым окошком в банке. С каждым часом он все больше злился на Стивена. Он собирается узурпировать мою семью!

Но стоило этой мысли мелькнуть у него в голове, как появилась Клэр и принялась бранить его за вредность.

Ему нужен друг, Денни. Как и тебе.

– У меня есть друзья.

Нет. Не обижайся, дорогой, но друзья были у нас. А у тебя есть знакомые. Это не одно и то же.

– Мне нужна только ты. Ты и Лидия. Больше никто.

Я с тобой. И у тебя всегда будет Лидия. Но ты не хуже моего знаешь, что это тоже совсем другое.

Образ жены задрожал перед ним и исчез. Как будто лампочка замигала и перегорела.

Финч помешал дрова в камине, налил себе стакан бургундского и, повозившись с цифровым проигрывателем, полученным в подарок от дочери, решил, что подходящим сопровождением его вечерней работе будут «Пять вариаций на тему баллады о богаче и Лазаре». Его рабочий стол был зоной бедствия: недельные залежи писем, сверху заваленные рядами папок от миссис Блэнкеншип, в которые она собрала годы переписки и газетных вырезок Томаса. Стивен предложил ему перебрать их в надежде раскопать нечто полезное. По-новому оценив трудовой подвиг миссис Блэнкеншип, Финч попытался не воспринимать свою задачу как секретарскую, но настроение у него ухудшилось, когда он взял наугад какую-то пачку и начал перелистывать старые пожелтевшие бумаги, многие из которых засалились и уже крошились по краям.

Объявления о выставках многолетней давности, выцветшие газетные фотографии с владельцами галерей и меценатами, толпившимися вокруг Томаса, который на многих снимках смотрел куда-то вдаль с удивленным выражением лица. Ожидаемые предложения преподавательских должностей, приглашения выступить перед публикой и мольбы молодых художников, обещавших натягивать холсты, точить карандаши, таскать плащ – что угодно, лишь бы дышать одним разреженным воздухом с человеком, обладающим, как выразился кто-то из просителей, «высшим знанием того, что универсально во всех нас».

Требуха. Финч потер лоб, надеясь снять расползавшееся между бровями напряжение. Читать такую лесть было изнурительно. А слушать ее изо дня в день? Неудивительно, что Томас превратился в отшельника. Вскормленный вниманием и россыпями похвал, выпестованный превосходными степенями, в какой-то момент он, абсолютно естественно, пресытился восхищением и достиг черты, за которой просто хочется остаться одному. Если человеку дается великий дар, обречен ли он жить в услужении у этого дара, лишенный всего остального?

Но чем больше Томас замыкался, тем сильнее публика сходила по нему с ума. Где он живет? Как он живет? Что его вдохновляет? Если бы его обнаружили вмерзшим в глыбу льда на вершине Канченджанга, нашлись бы желающие вскрыть его черепную коробку, чтобы определить, откуда у него такой талант. Прилипалы и хвостики, те, кто готов на тебя вешаться, те, кого уже сняли, и те, кому не судьба. Ни один человек в здравом уме не захочет такой жизни, понимая ее последствия.

Финч продолжал перелистывать пачку, пытаясь придерживаться какого-то порядка. Счета, которые даже не открывались. Выписки из банковских счетов, неиспользованные чековые реестры, обзоры, которые годами присылали Томасу его многочисленные представители. Письма, в основном с пометкой «лично» (подчеркнутой). Все они явно были написаны женской рукой, но за редкими исключениями остались нераспечатанными. Финч рассеянно перебирал их, пока один из конвертов не привлек его внимание. В верхнем левом углу было напечатано «Стоунхоуп-вэй, 700, Вудридж, Коннектикут». Дом, из которого они со Стивеном только что вернулись. Дом Кесслеров.

Конверт не был запечатан, но Финчу трудно было сказать, открывали его или он просто расклеился от времени. Дата на марке едва просматривалась, кажется, письмо было отправлено то ли одиннадцатого, то ли семнадцатого июня 1972 года. Финч осторожно вытащил из конверта точно рассчитанную по его размеру открытку и положил ее на стол. Она была куплена в сувенирной лавке музея. Такие открытки печатают для передвижных выставок. Лицевую сторону занимала фотография одной из ранних работ Томаса, картины маслом, на которой три женщины стояли в темном коридоре. Вслед за ними тянулись нити золы, а их волосы, как змеи, вздымались к потолку, освещенному голой лампой. Когда Финч раздвинул створки открытки, из них выпало фото.

– Томас, – прошептал он, чувствуя, как из его груди одним ударом вышибло весь воздух.

На фотографии молодая и очень беременная Элис Кесслер стояла на заднем дворе своего дома на Стоунхоуп-вэй, обхватив руками живот. А на обратной стороне размашистым, текучим почерком было написано: «Я знаю, что ты сделал. Н.»

Финч отодвинул кресло от стола и побрел вместе с фотографией к камину. Он сел на кожаную тахту, придерживая края фото пальцами обеих рук. К горлу подступила паника. Он жалел, что не может обратить вспять ушедшую минуту, сунуть фотографию обратно в открытку, открытку обратно в конверт, конверт обратно в пачку, и пролистать ее, пролистать, не заметив адреса.

Что говорил ему Томас? Равно как и я временами завидовал тому, что у тебя есть дочь. Финч опустил плечи под непомерным грузом печали, вспомнил о Лидии и не смог представить, как бы жил без нее, с пустотой в душе, которую ничем не заполнишь. Он снова посмотрел на марку конверта – июнь 1972‑го – и попытался мысленно вернуться в тот год, заметить в поведении Томаса что-то необычное. Однако, не успев ступить на этот путь, Финч забросил идею. Во-первых, это было тридцать пять лет назад. Финч достиг того возраста, когда проблемой было вспомнить, в которой из комнат он оставил туфли, какой пароль у него на компьютере, как зовут студентов, научной работой которых он руководит, и даже имя симпатичной девушки с рыжими волосами и блузкой с глубоким вырезом, которая опасно близко наклонялась к нему в облаке лесных запахов каждый раз, когда заходила в его кабинет.

Оглядываться так далеко назад означало не только испытывать память, но и опираться на допущение, что его жизнь тесно переплеталась с жизнью Томаса; что они доверяли друг другу, искали друг у друга совета, делились своими самыми сокровенными мечтами и страхами, пусть даже тем завуалированным мужским языком, на котором изъяснялось их поколение. Все это было не так. Финч смирился с этим, когда чуть больше месяца назад плелся по длинным лестничным пролетам в квартиру Томаса. Дружбы, в истинном смысле этого слова, между ними не было. Их отношения были в лучшем случае симбиозом, основанным на обоюдной нужде.

И сейчас Томасу было нужно, чтобы они со Стивеном разыскали его ребенка.

Сколько ему было, когда он узнал – тридцать семь? Неужели он не был готов принять в свою жизнь ребенка даже тогда, после стольких женщин и вечеринок, после стольких излишеств, перемежаемых добровольной самоизоляцией, бегством от мира, когда тот становился невыносимым, и возвращениями, когда его снова подхватывала на руки толпа почитателей. И только теперь, иссохнув и одряхлев, он решил стать отцом? Финч почувствовал на плече руку Клэр и наклонился к ней, чуть не потеряв равновесие. Почему ты решил, что он не хотел этого ребенка, Денни? Ты так хорошо знаешь, что у него на сердце?

– Не могу слышать, как ты его защищаешь. Только не теперь. Почему ты не заступаешься за меня?

Наверное, потому что ты ничем не провинился и защитники тебе не нужны, дуралеюшка.

Ласка ее слов просочилась ему в уши и стала последней каплей. Тоска по физическому присутствию жены затмила все остальное; отчаянно захотелось обнять ее, усадить рядом, коснуться ее щеки, уронить голову ей на грудь и вдохнуть с ее кожи пряный запах гвоздичного мыла. Бестелесная замена, которую послали ему вместо Клэр, весила не больше ветра или колечка дыма. Финч отстранился.

Она обиженно вздернула нос. Ну и ладно. В мгновение ока воздух рядом с Финчем стал холодным и тяжелым, и он вздрогнул, хотя сидел у камина. Но это было неважно. Ее слова, как всегда, сделали свое дело.

Почему он решил, что Томас не хотел ребенка? Приходилось констатировать, что он ничего не знал о ситуации, которая скрывалась за фотографией в его руках. Он не слышал разговоров и решений и не знал итогов. Его выводы основывались исключительно на существовании изъянов и недостатков, которые он сам же приписал Томасу. А может, дело в его собственной неуверенности, в желании лучше сыграть хотя бы одну из своих ролей – роль отца?

Звуки возвращались к нему по отдельности: взмывающие ввысь и падающие наземь переборы арфы Воана-Уильямса, шипение влажноватых поленьев в камине, уличный шум. Финч огляделся вокруг и увидел свою жизнь такой, как есть: книги, разбросанные по столу бумаги, застывшие на стенах фотографии, глобус, который мирно стоял в углу и не крутился теперь, когда Лидия выросла и стала хозяйкой в собственном доме. Комната выглядела тесной и безотрадной, и все в ней было незначительным. Финч никогда не чувствовал себя таким одиноким.

Он достал с полки экземпляр систематического каталога и принялся листать его, пока не нашел свою заметку о творчестве Томаса того самого года.

В 1972 году творчество Байбера претерпело метаморфозу, но по-прежнему не вписывалось в рамки и не подчинялось никакому конкретному стилю. Элементы абстрактного экспрессионизма, модернизма, сюрреализма и неоэкспрессионизма в сочетании с фигуративным искусством складываются в произведения, которые сохраняют абсолютную оригинальность и высокую сложность, одновременно услаждая и пугая на подсознательном уровне. Здесь нет ничего хрупкого, мечтательного. Ни самому художнику, ни тому, кто смотрит на его работу, негде спрятаться. Все непосредственно и первозданно. Человеческие ценности волшебным образом переносятся на холст, смягчаются и оттачиваются, дробятся и собираются воедино. Хотя этим работам присущи определенные мотивы – часто встречается намек на воду, силуэт птицы – и повторяющиеся элементы, за исключением обращенной внутрь себя сложности, контекст, в котором мы их видим, никогда не повторяется от картины к картине. Эти работы объединяет ощущение потери, исчезновения, тоски (см. рис. 87–95).

Силуэт птицы. Он забыл о собственных наблюдениях. Финч вернулся с книгой за письменный стол и достал из верхнего ящика увеличительное стекло, чтобы изучить цветовые палитры. В 1972 году Томас написал шесть картин, и четыре из них позднее июля. На каждой из этих четырех Финч нашел то, что заметил уже много лет назад, – силуэт птицы. Была ли это Элис, упорхнувшая от него? Или птицы символизировали ребенка?

Финч изучил две оставшиеся картины, но ничего на них не нашел. Однако все полотна, выходившие из-под кисти Томаса, начиная с июля 1972‑го, вне зависимости от стиля и сюжета, содержали образ птицы или намек на него. Он часто был скрытым, редко занимал центральное место, и в какой-то момент Финч задумался, не видит ли он то, чего на самом деле нет, просто потому что хочет это видеть. Ему вспомнилось, как он листал с восьмилетней Лидией книжечку «Где Уолли?». Лидия, сама как птичка, сидела на подлокотнике его кресла и гипнотизировала страницу, чтобы найти Уолли раньше него. После того, как они оба находили этого паренька, он становился уже первым, кого они замечали, когда перечитывали книгу снова, – его место в толпе крепко врезалось им в память. Финч поймал себя на том, что теперь точно так же смотрит на картины Томаса: ищет птицу, а найдя ее, не может увидеть смысла ни в чем другом.

Его зависть рассеялась, как это часто бывало, когда он вспоминал о семье. Тем более день ото дня казалось все более вероятным, что эта просьба Томаса станет последней. Если Финч приложит все силы, чтобы разыскать Натали и Элис, он сможет с чистой совестью закончить эту главу своей жизни. Он быстро пролистал остаток личной переписки, выискивая какие-нибудь зацепки. Но ничего не нашел. А потом между последними листами в пачке наткнулся еще на один конверт такого же размера, подписанный той же рукой. Обратного адреса не оказалось, но конверт отправили с Манхэттена 25 июня 1974 года. Печать была сорвана, а внутри Финч обнаружил еще одну открытку, на этот раз репродукцию одной из более новых работ Томаса. По иронии судьбы это было полотно из «птичьей серии», как ее успел мысленно окрестить Финч. На картине был изображен мужчина, ловивший рыбу на поросшем травой берегу. Его отрубленная голова лежала рядом, и тут же сидел гигантский зимородок с шестом между крыльями. Внутри открытки лежал цветной фотоснимок Натали Кесслер с темноволосой малюткой на руках.

Это была девочка. С обратной стороны ни подписи, ни даты. Натали стояла у высокого окна, но фон был размыт, и Финч не мог разглядеть примет, которые позволили бы гадать о месте ее нахождения. Наведя увеличительное стекло на Натали, он отметил чуть полноватое лицо, прямые длинные волосы с пробором по центру и одежду – юбку с бахромой, по виду из замши, и блузку в мексиканском духе. Изменился только стиль одежды – Натали в двадцать восемь мало чем отличалась от себя семнадцатилетней. Она позировала так, чтобы привлечь внимание к своей фигуре, изгибы которой лишь немного смягчились со временем. Она по-прежнему была волнующе красивой, но ее взгляд отличался отстраненностью и холодностью, несмотря на то что она держала на руках ребенка. Или у нее был такой вид, потому что девочка была ребенком Байбера?

Малышка походила на Томаса. Из физических черт Финч не нашел почти ничего общего, кроме длинного носа и ресниц, но взгляд у девочки явно был отцовским: решительным, упрямым, умным. Темные кудряшки обрамляли худое лицо с высокими скулами, на носу желтели веснушки. Рот малышки изгибался таким же луком Купидона, как у матери, только на фотографии она раздосадованно поджимала губы. Светлые глаза под сенью убийственно длинных ресниц смотрели прямо на того, кто делал снимок. Ребенок знал, чего хочет. Одной рукой девочка отталкивалась от груди Натали, а вторую тянула к объективу, как будто заклинала фотографа забрать ее.

Почему Натали, а не Элис держала девочку? Возможно, Элис не знала об этой фотографии, быть может, она с самого начала намеревалась держать ребенка в тайне от отца, и это Натали решила, что Томас должен узнать о его существовании. Однако такое предположение не вязалось с ментальным портретом Натали, который сложился в голове Финча: с ее властной рукой на плече Томаса на главной панели триптиха, с ее тяжелым взглядом. Он сомневался, что художник додумал эти детали. Натали больше походила на женщин во вкусе Томаса: блистательно красивых и равнодушных, привыкших быть в центре внимания и потому не смущавшихся ни толпы, ни вспышек камер, которые повсюду сопутствовали художнику.

Элис же производила совершенно иное впечатление. На фотографии она была по-своему миловидна: тоненькая, с длинными руками и ногами, пышной гривой белокурых волос и глазами светлыми, как глетчерный лед. Но Финч подозревал, что гораздо больше привлекательности заключалось в любознательном наклоне ее головы, в ее проницательном взгляде и в том приятном факте, что она как будто нисколько не задумывалась о своей внешности.

Элис должно было исполниться двадцать три, когда она родила. Сестры Кесслер к тому времени остались одни, без особых средств. Как она могла вырастить ребенка? Чем зарабатывала на жизнь? Стивен раскопал в Интернете записи о том, что в 1972 году, не успев толком взяться за магистерскую работу, Элис бросила университет. Причин ее внезапного ухода он не нашел, но Финч догадывался, что даже в начале семидесятых частный римско-католический университет, в котором она училась, лишил бы стипендии незамужнюю мать, каким бы умом она ни блистала.

И все же в свои двадцать три Элис наверняка была молодой и сильной. Степень бакалавра давала ей большое преимущество при поиске работы. Не самая сладкая жизнь, но на свете полно матерей-одиночек, которые находят способы справляться. Это если выпадала «решка». «Орел» же был зеркальным отражением жизни, которую вел теперь Томас, – неряшливые, сырые комнаты и царящая в них нищета, метания в поисках ответа на вопрос: на что потратить последние доллары – на продукты или на отопление. Впрочем, невзирая на тот факт, что они никогда не встречались, Финч считал Элис ответственной и изобретательной. Если ребенок рос здоровым, старшая сестра хоть немного помогала, а удача изредка улыбалась, в конечном итоге все должно было сложиться хорошо для каждого из участников этой истории. Кроме Томаса.

Финч набросал пару строк – в основном вопросов – в блокноте, который носил в кармане пиджака, и для надежности спрятал обе фотографии в их конверты, представляя реакцию Стивена, когда тот их увидит. Рисуя себе выражение его лица, Финч чувствовал огромное удовлетворение. Старый пес таки может показать пару фокусов. Перспектива ужина со Стивеном внезапно показалась ему куда приятнее.

К субботе Финч накрутил себя до предела. Накануне строго-настрого запретил Стивену обсуждать за общим столом что-либо связанное с картинами, а теперь поймал себя на том, что перед выходом к Лидии набирает номер молодого человека. Просто предупредить Стивена о существовании снимков, рассуждал он, вовсе не то же самое, что показывать их ему под перемену блюд, передавая конверты под столом. Но трубку на том конце не брали, отзывался только автоответчик: «Это я. Стивен. Говорите после сигнала». Стивен как-то объяснял, что слово «после» сказано с надрывом, потому что его раздражает, когда люди говорят «при сигнале», тем самым предлагая звонящему угадать, когда пискнет автоответчик, и начать говорить именно в этот момент.

Финч услышал праздничную музыку еще на крыльце, но когда Лидия открыла дверь и пригласила его в дом, ее лицо было бледным и вытянутым.

– Что случилось? – спросил Финч, но она только покачала головой и отмахнулась от него, нервно поглядывая в сторону гостиной. Он услышал веселый смех, звонкий, как переливы маленького колокольчика, потом разговор на приглушенных тонах.

– Стивен уже здесь? Я опоздал? Боже правый, он кого-то с собой привел?

– Нет, – сказала Лидия, избегая смотреть ему в глаза. – Все нормально. Позволь, я возьму твой шарф.

– Лидия?

– Иди. Я буду через минуту.

Финч вошел в гостиную и обнаружил, что его зять наливает вино незнакомой женщине, одежда которой представляла собой разнообразные вариации на тему одного тона – бежевого, а голова была окружена застывшим вихрем платиновых волос.

– Папа! – воскликнул Кевин. В его энтузиазме Финчу почудилась нотка нервозности. – Познакомься с моей коллегой. Это Мередит Рипли. Она возглавляет КСО в «Бромтон Фармасьютикалс».

– КСО?

Женщина протянула руку:

– Как много в наши дни сокращений. Мне редко удается расшифровать, что они означают. Корпоративная социальная ответственность. Я работаю в фонде Бромтона, руковожу некоторыми из благотворительных инициатив.

– Как мило. Должно быть, эта работа… приносит вам большое удовлетворение.

Финч потерял почву под ногами. Что эта женщина здесь делает? И где Лидия?

– О, это точно.

Наступило неловкое молчание, во время которого Финч явственно слышал каждый удар сердца, каждый глоток и каждый вздох находящихся в комнате.

– Я подумал, что вам с Мередит полезно будет познакомиться. От нас с Лидией так мало толку, когда речь заходит об искусстве, а Мередит как раз ищет новые пути для программы «Искусство в школе», которую проводит фонд. Я решил, что ты можешь подсказать ей пару идей.

Финч снова окинул женщину взглядом, на сей раз оценив ее возраст – однозначно старше Кевина, но явно младше его самого, – отсутствие кольца на руке и несколько смущенный вид. От нас с Лидией так мало толку. Как же туго он стал соображать. Неудивительно, что Лидия расстроена. Вероятно, она предвидела его реакцию.

Он многозначительно глянул на Кевина и прочистил горло.

– С удовольствием, – сказал он. – Я знаю аспиранта, который ищет внешний проект. Похоже, он вам прекрасно подойдет.

Так. С этим разобрались. О море свободного времени, которое у него появится, если его все-таки отправят в отпуск, лучше помолчать. Мередит Рипли чуть отпрянула от него, ее улыбка сделалась напряженной, и Финч почувствовал укол вины, но потом понял, что после секундного колебания она тоже немного расслабилась. Кевин под явно надуманным предлогом ретировался на кухню, оставив Финча наедине с Мередит.

– Кевин не предупредил, что позвал меня, верно?

Она не собиралась ходить вокруг да около.

Финч оценил это и пожалел, что, быть может, заставил ее чувствовать себя неловко.

– Это не имеет значения. Я всегда рад познакомиться с коллегой зятя.

Поздно было проявлять галантность, но так его хотя бы не упрекнут в дурных манерах.

– У меня есть теория по поводу супругов, профессор Финч, ведь я сама долго прожила в браке. Они по природе своей ненавидят вакуум. Уверена, ваш зять действовал из лучших побуждений. Не будьте к нему слишком суровы.

Теперь ее улыбка стала теплее, искреннее, а когда она упомянула, что была замужем, в ее голосе послышались игривые нотки.

– Думаю, я еще не привык считать себя холостяком, – отозвался Финч.

– Прошло чуть больше года с тех пор, как вы потеряли жену?

Интересно, что еще из его досье Кевин посчитал нужным обнародовать?

– Я по-прежнему чувствую себя очень женатым. Сомневаюсь, что это когда-нибудь изменится.

– Мой муж умер три года назад. Я все жду, что станет легче. Бывают дни, когда я вспоминаю о нем всего несколько раз, обычно, когда занимаюсь никак не связанными с ним вещами. Выношу мусор, нюхаю молоко, чтобы определить, не скисло ли оно… Почему именно тогда, спрашивается? А бывают другие дни, когда мне не хочется вставать с постели. Простите, вам, наверное, неловко. Просто приятно поговорить с человеком, который не отделывается стандартными фразами. Время лечит. Вам повезло, что вы прожили вместе столько счастливых лет. Но вы-то, полагаю, меня понимаете, хотя мы совершенно не знаем друг друга.

– Все в порядке. Мне тоже приходилось выслушивать подобные соболезнования. Вы долго прожили в браке?

Ее глаза загорелись, и Финч проклял себя за то, что спросил.

– Тридцать лет. Поженились сразу после колледжа. Он был пианистом в симфоническом оркестре. Сделал мне предложение в оркестровой яме пустого театра.

Финч ничего не сказал, только кивнул. Ее муж был романтиком. Сам он предложил Клэр выйти за него замуж, стоя перед ее любимой картиной в Метрополитен-музее – «Умирающим летом» Гарри Уилсона Уотроса. Он всегда считал, что это предпочтение много о ней говорило. Клэр тянуло к работе, которая была такой спокойной на поверхности, но, если копнуть глубже – полной тоски. «Скажи, почему она тебе нравится», – попросил он, и Клэр ответила без запинки, словно сама часто задумывалась об этом: «В ней есть что-то волшебно меланхоличное – вишни в бокале, стрекозы в воздухе. Такая милая девушка, но такая одинокая. Эта картина напоминает мне, что бывают времена для печали, но их не нужно искать и слишком часто находить». Именно в эту минуту Финч по-настоящему влюбился в нее, и все в нем раскрылось так, как он не чаял возможным.

Мередит Рипли водила указательным пальцем по кромке бокала. Она выглядела почти жалкой, и Финчу подумалось, не уготована ли ему такая же участь: праздники станут диаметральной противоположностью тому, чем они были раньше, будние дни так набрякнут одиночеством, что он будет лежать в постели, не в силах пошевелиться.

– Если вам когда-нибудь захочется поговорить о муже с другом за чашечкой кофе, – сказал он, – я приложу все силы, чтобы не скатиться до пустой болтовни.

– Вы очень добры. Подозреваю, вы бы сказали это, даже если бы на самом деле так не думали.

– Уверяю, вы ошибаетесь. Меня еще никто не обвинял в излишней доброте.

Финч поймал Лидию на кухне, где она пряталась, но прежде чем он успел что-либо сказать, она бросилась ему на шею:

– Это была не моя идея.

– Рад слышать. Если я провожу здесь слишком много времени…

– Конечно, нет. Просто Кевин подумал после нашего ужасного Дня благодарения… Мы с тобой казались такими потерянными без нее. Зачем я согласилась?

– Лидия, твоя мать была любовью всей моей жизни. Не каждому такое выпадает. А мне выпало. Да, мне ее не хватает, но лучше я буду скучать по ней в одиночестве, чем жить с кем-то и делать вид, что я по ней не скучаю. Эта нелепица похожа на правду?

– Да.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, постарайся отговорить Кевина от дальнейших попыток сводничества.

Лидия кивнула, но Финчу показалось, что она по-прежнему выглядит взволнованной и расстроенной. Стивен опаздывал, и он надеялся, что дочка переживает не из‑за него. В ожидании все четверо ковыряли закуски, а Финч, утомленный попытками вести светскую беседу и изображать интерес, пил слишком много вина. Когда Мередит начала отрывать кусочки от коктейльной салфетки, Кевин убедил жену, что пора приступать к ужину. Где пропадает чертов Стивен? Горящие свечи делали поверхность обеденного стола похожей на длинную полосу темной воды. И хотя все они сидели в одной комнате, Финч ощущал себя на трудно преодолимом расстоянии от тех, кого любит.

Когда в восемь часов наконец раздался звонок в дверь и Лидия вскочила из‑за стола, Финч, не отрываясь от отбивной, проворчал ей вслед:

– Баклан, прилетающий поздно, пролетает мимо.

Но потом услышал ахи и прочие тревожные восклицания дочери. В следующий миг Лидия пронеслась мимо них на кухню и уже возвращалась с пакетом замороженных овощей, когда в комнату вошел Стивен.

– Какого лешего… – начал Финч, но затих, увидев лицо Стивена, его разбитую губу, набрякшее веко и фиолетовую, как слива, кожу вокруг глаза и на скуле.

– Я принес набор мылец, – проговорил Стивен, оседая на стул.

– Боже правый, с тобой все нормально? Тебя ограбили? Я вызову полицию.

Лидия приложила холодные горошины к щеке Стивена, и тот, морщась, улыбнулся Финчу, как будто находил это внезапное внимание стоящим той взбучки, которую ему задали.

– Не надо, – сказал он. – Просто недоразумение между мной и бывшим сотрудником «Мерчисон». Мы разошлись во взглядах по поводу того, что составляет экстренный случай. Вы знали, что некоторым людям не по душе, когда кто-нибудь по телефону чересчур подробно останавливается на их талантах, особенно если этот звонок могут записывать?

– У тебя бред? Ты ведь ударился головой, верно?

– Финч, – сказал Стивен, откидываясь на спинку стула и довольно вздыхая под заботливой рукой Лидии, для которой на фоне его приключений Кевин и Мередит отошли на второй план. – Я знаю, что не должен ничего сейчас говорить. Но после ужина напомните, что нам надо ехать в Теннесси.

После ужина Финч отвез Стивена домой и, опасаясь возможного сотрясения, настоял на том, чтобы проводить его до двери квартиры. Замороженные горошины лишь частично замедлили процесс распухания лица, и бурная реакция Стивена на фотографии, которые нашел профессор, приняла обрубленную, шепелявую форму. Несмотря на то что у Стивена имелись свои находки, Финч в кои-то веки оказался главным объектом похвал.

– Уы гений, Финщ, – пролепетал Стивен, плюхаясь в кресло. Кевин не стал полагаться на эквивалент холодного компресса, который выбрала Лидия, и выписал парню несколько порций бренди. Вскоре стало очевидно, которая из мер более действенна. Финч укрыл Стивена одеялом, которое принес из спальни, и подложил ему под голову диванную подушку. Тот удивленно таращился на фото, которое держал в руке, – снимок Натали с ребенком. Его веки хлопали.

– Жлая, – сказал он, указывая на Натали.

Меткость этого определения поразила Финча, и он вспомнил, отчего ему сделалось дурно при первом взгляде на картину: от уверенности, что Томас спал с Натали, несмотря на ее возраст, и она смотрела на это совершенно иначе, чем он. Это читалось в ее глазах, в складке губ, в позе и положении пальцев на плече Томаса. Мой.

И все же матерью его ребенка была Элис. Финч взял фотографию из рук Стивена, и холодное, решительное лицо Натали заставило его задуматься, не изобрела ли та способ наказать их обоих.