Небо было пурпурным, когда она выглянула из окна поезда где-то посреди Канзаса – штата, который оказался гораздо обширнее, чем она представляла. Финей отвез ее в Нью-Берн за час до отправления поезда и остался ждать вместе с ней. Оба ерзали туда-сюда на твердой вокзальной скамье, пока чуть позже полуночи Элис не села в свой вагон. Темы для разговоров были исчерпаны, ведь всю предыдущую неделю они только и делали, что спорили. Сначала о ее твердом решении ехать самой, а потом о виде транспорта, который она выбрала. Все эти пререкания и увертки вымотали их, и Элис волновалась за Финея, которому предстояло вести машину так поздно и в таком усталом состоянии. Он был еще слишком зол на нее, чтобы действовать рационально, а у нее не осталось сил на еще одну битву. После того как Элис нашла свое место в вагоне и проводник поставил наверх ее чемоданы, почти все восемь с половиной часов до Чикаго прошли для нее во сне. Потом было шестичасовое ожидание на вокзале «Юнион-Стейшн» и посадка на скоростной поезд «Саусвест Чиф» до Лэми, что в пятнадцати милях к югу от Санта-Фе. Почти все это время Элис тоже проспала, не тревожась о том, как она выглядит и не попытается ли кто-нибудь украсть ее чемоданы или оглушить ее ударом по затылку. Она так давно не была легкомысленной, что едва узнавала это ощущение. Она столько лет не испытывала свое тело на прочность, что теперь это дарило ей странное чувство освобождения.

– Это нелепо, – говорил Финей. – Тебе нужно лететь. Не понимаю, почему ты не даешь мне купить билет. Ты могла бы добраться туда за четыре часа вместо сорока.

– А что, если я не хочу быть там через четыре часа?

– Ну конечно. Гораздо лучше пару дней потрясти свои больные суставы в поездах. Абсолютно логично. Элис, тебе это не под силу.

Она жалела, что не может засадить по чему-нибудь кулаком так, чтобы загудело, и не страдать потом от последствий, прекрасно понимая, что этим чем-то был бы Финей.

– Перестань. Так бы ответила Натали, если бы я когда-нибудь дала ей повод. Ты не можешь делать все вместо меня, Финей.

Он смотрел на нее будто громом пораженный, и она почти пожалела о своих словах. Сравнивать Финея с сестрой было непростительно, но в данном случае это было правдой.

– Кроме путешествий в кабинет физиотерапевта, когда дорога занимала максимум час, я никуда по-настоящему не ездила со времен колледжа. Для меня будет слишком, если я сяду в самолет и через несколько часов приземлюсь в пяти штатах от дома. Мне нужно больше времени, чтобы осознать все это, прежде чем я попаду туда физически.

Произнося эти слова, Элис чувствовала себя виноватой, ведь они подразумевали, что она планирует встретиться и поговорить с Агнетой. На самом же деле найти дочку было единственной задачей, которую она перед собой ставила.

На вокзале в Нью-Берне Финей схватил ее за руку и предпринял последнюю попытку заставить ее передумать. Его кожа была бледной, а под глазами наметились фиолетовые круги.

– Элис, я толкнул тебя на это. Из всех способов продемонстрировать упрямство, пожалуйста, не выбирай этот. Даже врач говорит, что тебе, наверное, не стоит ехать одной.

– Наверное, – она сделала на этом маленьком слове большой акцент. – Финей, ты должен позволить мне сделать это по-своему. Я позвоню тебе, когда доберусь до гостиницы в Санта-Фе. Обещаю, со мной все будет хорошо.

А если нет, тебе хотя бы не придется на это смотреть.

«Странный момент я выбрала, чтобы стать оптимисткой», – думала Элис, раскачиваясь на сиденье экскурсионного вагона. Она планировала спать, пока поезд будет проезжать равнины, но ее биологические часы имели другое мнение, поэтому она смотрела в огромное окно, не видя в темноте ничего, кроме собственного отражения. У нее с детства не получалось засыпать, когда положено. Она всегда просыпалась до восхода солнца и лежала в кровати, слушая, как дом медленно возвращается к жизни, и удивляясь, насколько его предрассветные скрипы и стоны не похожи на звуки, с которыми он устраивается на ночлег. Была ли такая же привычка у Агнеты? Наблюдая со стороны, о таком не узнаешь.

На первый взгляд план казался довольно простым. Если не случится ничего из ряда вон выходящего, поздним утром она высадится в Лэми и после короткого автобусного переезда прибудет в свою гостиницу в Санта-Фе. Отдохнет несколько часов, рано поужинает и хорошенько отоспится, а потом, утром, закажет такси и отправится по адресу на конверте в надежде узнать, куда уехала Агнета. И на этом все. Элис с самого начала понимала, что у плана имеется несколько принципиальных недостатков. Финей, вероятно, тоже это понимал и поэтому категорически не хотел отпускать ее одну. Наводить справки о местонахождении Агнеты было само по себе проблематично. Кого она спросит? Соседей? Элис представила, как ходит от порога к порогу, спрашивая, знает ли кто-нибудь Агнету Кесслер, и не расскажут ли ей, абсолютно незнакомому человеку, куда та переехала. Не было никакой гарантии, что Агнета посвятила кого-то в свои планы. И даже если кто-то знал, где она, что заставит их передать эту информацию Элис? Единственное, что играло ей на руку, так это ее очевидная немощность. По крайней мере никто не примет меня за маньяка.

Однако Элис воодушевилась, когда поняла, что кто-то из соседей вполне мог знать Натали. Годы визитов чего-то стоили. Вопреки всему, что Натали украла, своим уходом она оставила сестре незапланированный подарок: Элис не только узнала о существовании Агнеты, но и получила повод с ней связаться. Конверт служил доказательством ее причастности и позволял ей сохранять анонимность, к которой она стремилась. Она могла быть кем угодно – подругой семьи, близкой родственницей, приехавшей лично сообщить печальную новость, зная, как близка была Натали со своей племянницей. Элис шокировало то, как быстро она пожертвовала своими принципами, уже не гнушаясь скрывать если не всю правду, то ее часть – сначала от Финея и Сейси, потом от чужих людей, а в перспективе и от дочери, которую никогда не видела. Это твоя заслуга, Натали. Надо было внимательнее за тобой наблюдать. Представь, чему еще я могла бы научиться.

Мысли дрожали и прыгали, как отражение в стекле перед ней. Представь, до чего еще я могла бы докопаться. Нить ее размышлений резко повернула, и она ясно увидела свою вину. Натали и Томас. Неспособность Натали иметь детей, ее собственная неспособность заботиться о своем ребенке. Неужели она искренне считала, что сестра поможет ей растить дочь, не зная, кто ее отец; что не будет последствий?

Единственная попытка Элис манипулировать мужчинами – когда она сказала Джорджу Рестону-младшему, что Натали вспоминала о нем, – послужила для нее началом конца. Джордж наверняка с радостью ответил на все вопросы Натали: по какому поводу он разговаривал с Элис, зачем она ему звонила и когда была в коттедже. Элис с ужасом поняла, что сестра, по всей вероятности, с самого начала знала, кто отец ее ребенка. Элис расцветала и глупо, эгоистично радовалась, а Натали молча страдала. Элис навлекла на себя весь этот кошмар, потому что по какому-то капризу решила не замечать не только того, что происходило вокруг, но и того, что было написано на лице Натали.

Немногим пассажирам, которые намеревались провести время в обзорном вагоне, хватало одного взгляда на Элис, и они проходили дальше, не отрывая глаз от двери в противоположном конце вагона. Ее неспособность исправить прошлые ошибки воплотилась в приглушенных стонах и приступах дрожи. Никто не остановился спросить, все ли с ней в порядке и нужна ли ей помощь. Видимо, даже незнакомым людям было ясно, что простым утешением эту вину не искупить.

К тому времени, как ночь уступила место рассвету, Элис была вымотанной, издерганной и опустошенной. «Саусвест Чиф» пересек границу Колорадо, как раз когда солнце показалось на горизонте. Прерии вспыхивали в разгоравшемся свете дня – пыльные фермерские поля сменились пыльными пастбищами, скот сбивался в горстки, провожая глазами поезд. Щепотки построек вдоль железнодорожной линии могли принадлежать любому городку: вытянутые торговые центры и автозаправки, отштукатуренный лабиринт складов, автомобильная площадка, заколоченный остов блинной, – все это органично вливалось в ландшафт, тянувшийся параллельными монохромными полосками по обе стороны путей. Но между Ла-Хунтой и Тринидадом пейзаж изменился. Элис заметила вдали рваные очертания скал, стесанные верхушки столовых гор. Когда поезд осторожно вскарабкался по перевалу Рейтон, она очутилась в другом мире. Состав пошел в сторону Глориеты, потом нырнул в Каньон апачей, напугав Элис внезапной близостью его стен, – она отпрянула назад, вжавшись в спинку сиденья. Поезд двигался слишком быстро, чтобы можно было разглядеть что-то, кроме сосен на горных склонах, но Элис по памяти знала, какие виды птиц будут эндемичными тут. Она мысленно листала цветные иллюстрации своих учебников: калифорнийская кукушка-подорожник с косматым хохолком в стиле помпадур; желтые глаза кроличьих сов; черный как смоль, лоснящийся плюмаж шелковистого свиристеля, который сотнями в день поглощает ягоды омелы…

Она лишь на пару недель опоздала на Журавлиный фестиваль. Как соблазнительно оказаться всего в нескольких часах пути от «Леса апачей» и Рио-Гранде. Элис представила, как лежит на животе, наведя бинокль на канадских журавлей и белых гусей на зимовье, и с изумлением наблюдает за массовыми утренними отлетами и вечерними прилетами. Это была давняя мечта, и даже теперь, несмотря на очевидную невыполнимость, она терзала Элис: мир как один гигантский птичник, который она жаждала увидеть, со всеми его пернатыми обитателями в естественной среде. В тысячу раз лучше внимать их крикам, приглушенным зелеными зарослями или отраженным от стен каньонов, чем слушать глупую машину, выплевывающую краденые обрывки их песен. Несравнимо легче было грезить обо всем этом, чем думать о дочери, становившейся ближе с каждым поворотом путей, с каждым мильным столбом, мимо которого проскакивал поезд.

В Лэми проводник снял ее чемоданы с полки, помог сойти и указал, в какой стороне находится автобусная остановка. Лэми показался Элис городом-призраком, и, хотя воздух был свежим, а небо чистым и светло-голубым, она вздохнула с облегчением, когда к остановке подъехал автобус. Элис оказалась единственным пассажиром, и молодая женщина-водитель принялась дружелюбно расспрашивать ее о планах, давая советы по поводу ресторанов и галерей, которые стоит посетить.

– Вас интересует искусство коренных жителей Америки? Современное латиноамериканское? Фотография? Американский модерн?

Она протараторила еще несколько вариантов, но Элис потеряла нить разговора и смотрела, как земля убегает от затененных окон автобуса, как мимо проскакивают ручейки, призрачные остовы осин среди сосен, горы Сангре-де‑Кристо. На девушке была ковбойская рубашка с цветочным узором, а ее толстая коса из иссиня-черных волос прыгала по спине с каждым толчком автобуса. Прыжки. Толчки. Суставы Элис бунтовали, но голос девушки был полон энтузиазма и завораживал своим решительным жизнелюбием. Впервые с начала своего путешествия Элис подумала о Томасе и о том, как странно, что Агнета очутилась не где-нибудь, а именно здесь, в городе, где художественных галерей не меньше, чем ресторанов. У нее дрожали руки. С чего она взяла, что все это ей по силам?

– Я здесь ненадолго. Наверное, постараюсь увидеть всего по чуть-чуть.

– Хороший план, если вы здесь впервые. В любом случае сегодня лучше не бросаться с места в карьер, дать организму время привыкнуть к высоте. С непривычки может раскалываться голова. Кстати, – девушка выудила из-под пепельницы визитку и протянула ее Элис через плечо, – я делаю массаж, если вам интересно. Шиацу, тайский, горячими камнями. Краниосакральная терапия. На любой вкус.

– Буду иметь в виду, – сказала Элис, незаметно опуская визитку в щель между сиденьем и спинкой.

В ее гостиничном номере пахло сосной пиньон. Глинобитные стены были серовато-коричневыми, мебель тоже отличали мрачноватые тона: кирпично-красный диван с подушками цвета какао, плед с орнаментом навахо и два кожаных кресла шоколадного оттенка. Все это успокаивало глаз после яркого солнечного света снаружи. На стенах висело несколько образцов искусства индейцев, а сводчатую нишу у двери занимал амулет – деревянная фигурка медведя. Когда носильщик ушел, предварительно объяснив, где льдогенератор и как включается газовый камин в углу, Элис, не снимая одежды, забралась на большую кровать и накинула на плечи одеяло из грубой шерсти. Обстановка была странной, и Элис не могла понять, в чем дело, пока еще раз не обвела комнату взглядом и не догадалась, чего не хватает: присутствия другого человека. Она была одна.

Элис не оставалась одна с тех пор, как они с сестрой переехали в Теннесси. Рядом всегда были Натали и Сейси, а потом Финей и часто Фрэнки. Большую часть жизни Элис проводила в обществе людей, которые о ней заботились. Какой бы самодостаточной ей ни хотелось быть, она во многом зависела от доброй воли других. Не могли бы вы это поднять? Откройте, пожалуйста. Будьте добры, придержите дверь, возьмите пальто, поднесите книги. Оказаться в полном одиночестве было так же странно, как посетить Северный полюс – холод и ясность, ослепительное сверкание тишины, отсутствие диалогов о помощи, к которым она привыкла.

Что из самого худшего может случиться? Элис мысленно перебрала части своего тела, признавая раздраженность тут, воспаление там, бетонную тяжесть здесь. На сей раз это была беспристрастная оценка, как будто она смотрела на себя с орбиты далекой планеты. Я могу умереть. Театрально и маловероятно, ведь она мило устроилась в уютном гостиничном номере с телефоном под рукой. Но облегчением было в кои-то веки подумать об этом и не почувствовать груза вины. Дома, каким бы вероломным ни было ее тело, казалось постыдным рассуждать о подобных вещах, когда столько людей суетилось вокруг, жертвовало своим временем, ежедневно устраивало ритуалы помощи в ее честь. Но здесь, в атмосфере мистики и древнего колдовства, размышлять о том, что однажды она может освободиться от пут, которые держат ее на земле, было не так тревожно.

Музыка, звучавшая из проигрывателя компакт-дисков на прикроватном столике, являла собой неземное сочетание свирели, диджериду, хорового пения и ударных, похожих на погремушки и трещотки. Все это баюкало Элис и навевало грезы о полете. Проваливаясь в сон, она как будто слышала за окном вой волка или койота и не могла разобрать, то ли она в Теннесси и видит сон о Нью-Мексико, то ли, наоборот, в Нью-Мексико видит сон о Теннесси. Единственным, что не казалось Элис чужим, была постель, и она ухватилась за уголок простыни, чтобы та никуда от нее не делась.

Элис проснулась в темной комнате. Сначала она не могла понять, где находится, и пыталась нащупать стакан с водой и часы. Она уже перебросила ноги через край кровати и стала искать тапочки. Только после того, как ее берцовая кость наткнулась на столик, она вспомнила и выставила перед собой руку, чтобы включить лампу. Девять часов. И она не позвонила Финею. Элис набрала его номер, благо разница во времени всего час. Голос Финея в телефонной трубке звучал неестественно, и, чем дольше они говорили, тем большим казалось расстояние между ними.

– Я уснула.

– Я звонил. У тебя был выключен телефон?

– Наверное.

– И табличка «Не беспокоить» на двери? Никто не хотел соединять меня с твоим номером.

Элис не помнила, чтобы она что-то вешала на дверь. Она вообще мало что помнила о своем приезде. В тусклом свете ночника комната казалась огромной и чужой, по стенам расползались странные тени, снизу доносилась музыка.

– Как тебе номер?

– Номер как номер, – потом она вспомнила, как заботливо Финей выбирал его для нее – не рядом с лифтом, но и не слишком далеко от него; на одном из первых этажей, но не на самом первом; по возможности угловую комнату с камином; вид на внутренний двор или на площадь, но не на парковку. Элис поспешила исправиться: – Тут очень мило. Просто я еще не успела привыкнуть. Мне странно быть одной. Ни Натали, ни Сейси. Ни тебя, – она сделала паузу, ожидая, что Финей что-то скажет, но он молчал, и она добавила: – Я ожидала, что будет по-другому, Финей. Я сама другая.

– Не пойму, что ты хочешь сказать: хорошо тебе или плохо.

– Я хочу сказать, что мне тебя не хватает. Не потому что мне что-то нужно. Просто жаль, что тебя нет рядом.

Нелепо было даже пытаться. Она никогда не умела объяснять свои чувства, издавна приучившись носить все в себе. Это было больнее подростковых увлечений, над которыми смеются на переменах.

– Где ты? – спросил Финей.

– Сижу на краю очень большой кровати.

– Какой смысл флиртовать со мной, когда я слишком далеко, чтобы что-то предпринять? Там есть балкон?

– Кажется, да.

– Набрось одеяло и выйди наружу. Расскажи, что ты видишь.

Элис выбралась из постели и пошла к стеклянным дверям. Днем было так тепло, что теперь холодный воздух застал ее врасплох. Зато в голове прояснилось, сон улетучился, и она остро осознала, что перенеслась в другой край.

– Финей. Здесь так красиво.

– Расскажи.

Балкон уходил за угол здания. Деревья на пустом внутреннем дворе были усеяны белыми огоньками, из-под медных крышек декоративных чаш выглядывали языки голубоватого пламени, а вокруг стояли кресла в стиле адирондак. Одинокий гитарист тихо перебирал струны у одной из чаш в дальнем конце двора и напевал что-то по-испански, останавливаясь время от времени, чтобы потереть руки. Его голос звенел в темноте, как колокольчик. В воздухе пахло смолой. Элис повернула за угол и дошла до другого конца балкона – там было темно, а небо над головой было усыпано звездами.

– Я вижу Малую Медведицу, – выдохнула она облачком тумана.

На том конце провода хлопнула дверь, и раздался оглушительный хруст.

– Ха! Я тоже вижу Малую Медведицу. Получается, мы не так уж далеки друг от друга.

– Финей Лепин, – рассмеялась она, – у вас льет дождь. Меня не проведешь, я слышала гром. Признайся. Ты ничегошеньки не видишь, да?

– Откровенно говоря, да, – сказал он. – Но думаю, что звезды никуда не делись с того места, где я видел их в прошлый раз.

В его голосе было все, что означало для нее дом. Она знала, что он постарается ее понять, даже если она примет не такое решение, какое принял бы он.

– Не знаю, что будет дальше. Может быть, никто не знает, куда она уехала, и я не смогу ее найти.

– Но ты будешь знать, что попыталась.

– Думаешь, это что-то изменит?

Финей замешкался с ответом, потом сказал:

– Да. Но важнее, чтобы ты сама так думала.

Стой она на краю утеса, ее решение отойти на шаг выглядело бы совершенно логичным. Но Финей хотел, чтобы она бросилась в свободное падение и насладилась видом по пути вниз.

– Элис? Ты еще здесь?

– Гм. Еще здесь.

– Не пропадай надолго.

– Я по тебе скучаю, – быстро сказала она и, не дожидаясь ответа, повесила трубку. Потом устроилась на одном из кресел на балконе и устремила взгляд в темноту.

Она оставалась в постели потерянной для мира, пока ее не разбудил шум пылесоса в коридоре. Она еще не успела взглянуть на часы, но уже поняла, что проспала. Раннее утро прошло. Она планировала побродить по площади с картой в руках, освоиться в городе, пока улицы не наполнились группками туристов и предметами, которые нужно обходить стороной. Элис встала с постели и побрела к окну, жалея, что не подумала надеть носки перед вчерашней вылазкой на балкон. Закусив губу, она отдернула занавеску.

Во дворе кипела жизнь, садовники подрезали кусты и сажали декоративные сосны в большие терракотовые кадки, после чего обматывали их гирляндами и связками маленьких красных чили. Рождество. Элис почти забыла о праздниках и теперь поняла, что нужно будет купить что-то для Финея, Фрэнки и Сейси, пока она здесь. Она заказала обед в номер и пошла набирать ванну. Высыпав содержимое пакетика с ароматизированной солью в глубокую лохань, она вдыхала запах кедра и шалфея, водя ладонями по теплой воде. Дорога брала свое, и Элис едва хватило сил, чтобы одеться. О прогулке по городу не могло быть и речи.

Значит, план Б. Пусть ноги не ходят, но голова-то работает. Элис закуталась в просторный гостиничный халат и уселась перед камином с картой, которую нашла в верхнем ящике стола, и одним из блокнотов Финея. Она понимала, что оттягивает неизбежное – поиски дома Агнеты, – но решила сначала составить список покупок, подыскивая магазины рядом с гостиницей и намеренно не обращая внимания на шаткость своего финансового положения. Элис макнула сопайпиллу в кофе и вытерла с губ сахарную пудру, успев покончить с приправленной чили кукурузной запеканкой, чоризо и яйцами. Может, она и не отдыхала на курорте, но чувствовала себя именно так. Она была сама по себе, ела экзотическую пищу, планировала, как потратить деньги, которыми, возможно, и не располагала, и никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Она провалилась в кроличью нору.

Проще всего было придумать подарок для Сейси, которая настолько любила готовить, что буквально сияла, приправляя свои шедевры щепоткой того и капелькой сего. Элис даже видела, как она высыпала молотые специи в ладонь и, осторожно дуя на руку, распыляла их над кастрюлей. Мама научила. Лучший способ пропитать запахом все блюдо. Для нее припасем голубую кукурузную муку, набор чилийских перцев и пилончилло – маленькие конусы частично очищенного мексиканского сахара, из которого, наверное, можно делать карамельный крем. С Фрэнки тоже было несложно. В вестибюле Элис проходила мимо витрины сувенирного магазина и приметила на второй полке симпатичную фигурку ящерицы-рогатки. Финей будет качать головой, но ей хотелось, чтобы у Фрэнки было что-то свое, не подержанное, что-то экзотическое и неожиданное, что он сможет наделить всесильной магией детства. Амулет будет оберегать его, вместе с поездной атрибутикой, которую Элис уже купила на вокзале «Юнион-Стейшн», ведь знакомство мальчика с поездами ограничивалось каверзной задачкой из учебника математики.

Оставался Финей, но то, что она хотела ему подарить, не так-то просто было упаковать. Умей она колдовать, она бы предложила ему эту новую, немного беспечную версию себя, но эта Элис вполне может испариться к тому времени, когда она снова сядет в поезд. Впрочем, кое-что она уже выбрала. Подарок для Финея был упакован и спрятан под кроватью у нее дома: ее старый учебник «Птицы северо-востока» с замечательными цветными картинками. Финей поймет, что это не просто книга, что она дарит ему частичку своей жизни, крупицу человека, которым она была до встречи с ним. И ей казалось, что учебник увлечет его ничуть не меньше, чем когда-то увлек ее: необычные птицы, показанные в естественной среде, коготки, обхватившие тоненькую веточку в зарослях кустов, головы, повернутые на бок в раздумьях над сочной гроздью ягод или личинками, которые ни о чем не подозревая ползают по краю страницы. Тщательно прорисованные перья: бородки и крючочки контурных перьев, пуховые перья, сложные узоры зернышек, точек и штрихов, по которым Элис могла читать, как по отпечаткам пальцев. Иллюстрации гнезд с идеальными яйцами, то крапчатыми, то рябыми, а где-то простыми и маленькими, с ноготь величиной.

Но поскольку Финей был инициатором ее поездки, она не могла оставить его без сувенира. В одном из журналов на столе была статья о местных мастерах, и к ней прилагалась фотография разделочной доски, сделанной из толстокорого можжевельника. Дерево было твердым и гладким на вид, а его цвет переходил от гвоздичного к розовому. Не самый романтичный подарок, но он символизировал качество, которое, наряду с искренностью и рассудительностью, Элис очень высоко ценила в Финее; она знала, что он оценит мастерски выполненную работу.

Покончив со списком, Элис отложила его и снова взялась за карту. Желудок скрутило при внезапной мысли об Агнете, о том, как она будет стоять перед домом, в котором ее дочь жила все то время, что она провела в Теннесси. На конверте значился адрес в восточной части города, улица называлась Калле Санта-Исабель. Элис нашла ее на карте: ничем не примечательная полосочка такой же длины и ширины, как и несколько других. Но Элис мало было бледной черточки на карте. Ей нужна была история жизни.

Необъятность всего того, что она упустила, вдруг обрушилась на Элис. Счастливо ли жилось ее дочери на Калле Санта-Исабель? Название звучало довольно приятно, но названия бывают обманчивыми. Росли ли там деревья, по которым Агнета могла лазать, играли ли с ней соседские дети? Украшала ли она свою парадную дверь рождественскими огнями в виде красных перчинок, которые Элис видела повсюду? Пешком она ходила в школу или ездила на автобусе? И возвращалась ли домой с обрывками строительного картона под мышкой, покрытая следами от цветных мелков, которыми рисовала индеек, тыквы или зонтики? Вырезала ли она из бумаги снежинки? Если Элис остановится на этой улице перед этим домом, будет ли она стоять в той же пыли, которой присыпало ноги ее дочери?

От бесплодных размышлений в четырех стенах Элис разнервничалась. Пожалуй, она осилит прогулку по кварталу, просто чтобы освоиться на месте. Она проглотила горсть пилюль и оделась, благодарная Сейси за то, что та упаковала вещи, которые легко натягивать и сбрасывать. Снаружи ослепительно сияло солнце, а небо радовало такой же безоблачной голубизной, как и накануне. Было тепло, и, хотя по улицам ходили люди, места на тротуарах всем хватало с лихвой. Элис прошла мимо небольшого кафе, задержавшись на миг у открытой двери, чтобы вдохнуть запах корицы и кофе, потом дошла до конца квартала, останавливаясь, чтобы заглянуть в окно то одной, то другой галереи.

Завернув за угол, она увидела слева галерею со скамеечкой у входа и присела отдохнуть, повернувшись боком, чтобы можно было смотреть в окно. Внутри высокий мужчина – должно быть, ему приходилось пригибаться, когда он проходил через парадные двери, – бурно жестикулировал, объясняя что-то молодой паре, остановившейся перед пейзажем у дальней стены. Его темные волосы были стянуты в хвост, одет он был в черный пиджак, а на пальце красовалось кольцо из бирюзы, грозившее вот-вот соскользнуть. По тому, как улыбалась и кивала женщина, Элис поняла, что она теряет интерес: кивала она все реже и реже, зато участились взгляды, которые она украдкой бросала на своего спутника. Возможно, они забрели сюда без всякой цели и теперь слушали продавца из вежливости. Элис никогда не понимала этого – покупать картины, особенно в отпуске. Допустим, какая-то работа могла внезапно увлечь, сюжетом или необычной палитрой. Но, похоже, в такой ситуации покупатель сильно рисковал остаться разочарованным. Молодые люди вышли из магазина и быстро зашагали прочь, под ручку, как будто вырывали друг друга из хватки владельца галереи. Мужчина с хвостиком тем временем улыбнулся Элис и пожал плечами. Мгновение спустя он уже стоял в дверях, лишь слегка пригнувшись, как отметила Элис, и держал в руках две чашки кофе.

– Еще один прекрасный день в раю, – сказал он, протягивая одну из чашек Элис. Она была пенопластовой и довольно удобной: тепло напитка просачивалось через тонкие рукавицы Элис. Она уловила ту же примесь корицы и еще чего-то пряного, чем пахло из дверей кафе.

– Жаль, что продажа сорвалась, – сказала она.

– Будет другая. Куда она денется? – он посмотрел на нее и повел бровью. – Не думаю, что…

– О нет. На меня вы напрасно потратите время.

– Хотите сказать, что не любите искусство? Не верю. Все любят искусство. Загвоздка в том, чтобы найти работу, которая вам близка.

Теперь Элис разглядела, что его лицо испещрено мириадами тонких морщинок. Должно быть, он большую часть жизни прожил здесь, в разреженном воздухе и лучах теплого солнца. Пустыня въедалась ему в кожу до тех пор, пока его лицо не начало походить на яблочную куклу с ярмарки.

– Пожалуй, вы правы. Наверное, меня можно причислить к фанатам Одюбона.

– Ах, птицы. Я многое могу рассказать о человеке по роду искусства, к которому его тянет. Вы говорите Одюбон, и я сразу вижу наблюдателя, который не упускает ни единой детали. Но это очевидное предположение, не так ли? Такую, как вы, этим не удивишь.

– Такую, как я?

– Ага. Скептичную.

Он пристально на нее посмотрел, и она с удивлением обнаружила, что нисколько не смущается. Ее пальто и рукавицы, уродливые туфли и толстые носки, чашка горячего кофе и анонимность защищали Элис от пронзительного взгляда.

Продавец потер подбородок костяшками пальцев.

– Я бы сказал, что дама, которая вешает на свои стены Одюбона, верит в Бога, но не обязательно религиозна. Она верит в свободу воли, но также и в существование естественной вертикали власти, в любой стае (простите за каламбур), в любом обществе. Знает о ней и принимает ее. Я бы сказал, что она способна в равной степени благоговеть перед природой и страшиться ее. Ум ученого, душа художника. Как я справляюсь?

Элис улыбнулась.

– Замечательно.

– Я не произвел впечатления. Вижу, плохо мое дело.

Он заглянул ей в лицо, в глаза, и она ответила пресным взглядом, не выказывая особых эмоций. Элис редко говорила с незнакомцами, но ей нравилась мысль, что можно играть любую роль, какую она пожелает, примерять маски и смотреть, какая лучше подходит: бизнес-леди, прибывшая на деловую встречу, импресарио оперной дивы, состоятельная ценительница искусства, любовница на пути к месту тайной встречи…

– Хм, – протянул владелец галереи, прищуриваясь. – Вы восхищаетесь не столько художником, сколько предметом его работ, верно? Что такого в птицах? Конечно, люди завидуют их способности летать, но тут что-то большее. Может, дело не только в способности летать как таковой, но и в том, что они могут улететь от чего-то? Угадал? Оставить проблемы позади, быть свободными от границ, от ожиданий, – он улыбнулся. – Признаться, я сам этому завидую.

В этом ли корень? Она полюбила птиц задолго до того, как ее стреножили физические ограничения. Она нашла бабушкин дневник по наблюдению за птицами в чемодане на чердаке, когда была такой, как Фрэнки. В ответ на ее расспросы отец перерыл коробки на полке у нее над головой и вручил ей маленький бинокль и пару справочников.

Она увидела своего первого лимонного певуна, когда ей было девять. Тот сидел один на пеньке ниссы в лесу, отбиваясь от комаров, целивших в бледную кожу у него за ушами. Элис оторвала глаза от книги, которую читала, и поразилась неожиданной вспышке желтого. Затаив дыхание, она выудила из кармана журнал, который всегда носила с собой, и сосредоточилась на том месте, где мелькнул певун. Ветерок пошевелил ветви, и Элис увидела ярко-желтые головку и грудь, горевшие, как лепестки подсолнуха, на фоне листьев; потом хвостик, белый как мел. Клюв у него был длинный, заостренный и черный, а мшистый зеленый цвет плеч являл собой смесь лимонной желтизны головы и тусклого грифельного оттенка маховых перьев. Его глаз поблескивал маленькой черной точечкой, каплей чернил на солнечном фоне. Никогда Элис не видела ничего более совершенного. В следующий миг певун исчез, и только ветка, на которой он сидел, все еще легко покачивалась, напоминая о нем. Элис открылось настоящее волшебство. Он был с ней, пусть всего несколько мгновений.

Огрызком карандаша («…только карандаш, – писала ее бабушка. – Карандашом можно писать даже в дождь…») Элис зафиксировала дату и время, место и погоду. Потом сделала примерный набросок, скорописью отметила окрас птицы и помчалась домой, не замечая, как дикая малина и ежевика оставляют на ее ногах кровавые полоски. В справочнике из верхнего ящика стола она нашла его снова: лимонный певун, или протонотариус, названный в честь писцов римско-католической церкви, которые носили мантии ярко-желтого цвета. Элис казалось абсолютно логичным, что нечто настолько прекрасное связано с Богом.

После она целыми днями пропадала в лесу, таская на плече миниатюрный бинокль, а на спине потертый рюкзак с пачками наполовину раскрошенных крекеров, бутылочками сока, побитыми яблоками и подтаявшими шоколадными батончиками. Она научилась быть терпеливой, научилась бороться со скукой, которая шла рука об руку с внимательным наблюдением. Она научилась видеть то, что не хочет быть увиденным.

Элис поставила пустую чашку на подлокотник скамейки:

– Возможно, вы правы.

Продавец довольно улыбнулся и кивнул:

– Я же говорил. Каждому свое искусство.

– Что вы знаете о Томасе Байбере?

Зачем ей вздумалось спросить? Может, потому что она подумала об Агнете, а думать о дочери, не вспоминая о нем, она теперь не могла.

– Байбер? Я знаю, что будь у меня хоть одна его картина, я бы не работал. Ни здесь, ни где-либо еще. Увы, мои карманы не настолько глубоки, да и не продается уже ничего. Все его картины в музеях, за исключением тех немногих, которые разобрали по частным коллекциям. В Нью-Йорке и Майами, кажется. Возможно, в Японии. – Казалось, ее вопрос сбил его с толку. – Не думал, что вы серьезный коллекционер. А еще уверяли, будто никогда не интересовались искусством.

– Не столько серьезный, сколько любопытный. Просто знаю имя. А о самом художнике толком ничего. Так он талантлив?

– Не то слово. Он был гениален.

Оглушающая волна поднялась внутри нее, и она закрыла глаза, стискивая пальцы в кулаки и ожидая знакомого удара более острой боли. Такой вариант не приходил ей в голову. Томас, которого она знала, застыл между тридцатью и сорока годами, уверенный в себе и неутомимый. Теперь ему было бы семьдесят с небольшим.

– Когда?

– Что когда? Ах, нет, я не думаю, что он скончался. Но двадцать лет назад он перестал писать. И с тех пор ни слуху, ни духу. Довольно загадочно, учитывая, что он до последнего был весьма плодовит. Но я понял! Вот почему вы спрашиваете о нем – из‑за птиц! Проверяли меня, да? Нет, я не возражаю. Кому охота работать с дилером, у которого нет ни знаний, ни опыта. А вы дока!

Настал черед Элис растеряться.

– Кажется, я не совсем понимаю.

– Ждите здесь. Я мигом.

Он бросился в магазин, и, заглянув в окно, Элис увидела, что он перебирает стопку больших книг, перелистывает страницы, ищет что-то под столом. Когда он снова вышел на улицу, под мышкой у него был огромный том «Искусство Томаса Байбера» под редакцией Денниса Финча. Он сел рядом с Элис, положил книгу на скамейку и принялся листать ее, пока не добрался до середины, где помещались цветные иллюстрации. Он зачитал ей один из параграфов:

В 1972 году творчество Байбера претерпело метаморфозу, но по-прежнему не вписывалось в рамки и не подчинялось никакому конкретному стилю… Здесь нет ничего хрупкого, мечтательного. Ни самому художнику, ни тому, кто смотрит на его работу, негде спрятаться. Все непосредственно и первозданно. Человеческие ценности волшебным образом переносятся на холст, смягчаются и оттачиваются, дробятся и собираются воедино. Хотя этим работам присущи определенные мотивы – часто встречается намек на воду, силуэт птицы – и повторяющиеся элементы, за исключением обращенной внутрь себя сложности, контекст, в котором мы их видим, никогда не повторяется от картины к картине. Эти работы объединяет ощущение потери, исчезновения, тоски (см. рис. 87–95).

– Тысяча девятьсот семьдесят второй. Он прекратил писать через пятнадцать лет после этого. Но посмотрите на эту иллюстрацию. Видите птицу, там, в углу? Их не всегда легко разглядеть. Вот на этом лоскутке синего.

Элис не нужно было повторять год, чтобы она догадалась о причине метаморфозы в творчестве Томаса. И не нужно было смотреть на фотографию картины, чтобы узнать птицу. Что я наделала, Томас? Что я наделала?

– Голубая гуирака, – проговорила она.

– Я не разбираюсь в птицах так хорошо, как вы, поэтому поверю вам на слово. Томас Байбер был невероятно талантливым. Обидно, что он перестал писать.

Обиды окружили ее со всех сторон. Элис нетвердо встала на ноги и пошатнулась:

– Спасибо за кофе. Простите, что отняла у вас так много времени.

– Напротив, это я вас должен благодарить. Давно не вспоминал о Байбере. Пересмотреть его работы, пусть даже на страницах книги, большое удовольствие, – он поднялся и склонил голову в ее сторону. – Надеюсь, вы приятно проведете остаток дня. Может, еще увидимся, если вы не спешите уезжать из города.

– Может быть.

Элис думала только о том, чтобы скорее вернуться в номер. Она маневрировала между туристами, толпившимися у магазинов, и парочками, гулявшими под руку; обходила стороной летние площадки кафе на тротуаре и большие скульптуры в дверях сувенирных лавок. Гостиничный лифт поднимал ее наверх медленнее, чем опускал вниз, и она дольше возилась с электронным ключом номера – красная лампочка над ручкой упрямо не хотела загораться зеленым. Оказавшись внутри и заперев за собой дверь, Элис подошла к деревянной полке для багажа, где лежал ее чемодан, запустила руку под одежду, которую еще не распаковала, и стала пробираться по дну, пока не нащупала тяжелый, толстый носок. Выдернув носок из чемодана, она принялась натягивать его на руку, пока пальцы не коснулись прохладного фарфора. Она вытащила статуэтку голубой гуираки и повалилась на пол.

Он не постарел. Он сидел на краю одного из кожаных кресел в ее номере и шептал ее имя:

– Элис… – потом: – Ты не спишь?

Она была уверена, что нет, и попыталась зажмурить глаза, не желая видеть его, но обнаружила, что они уже закрыты.

– Элис.

Теперь его голос был почти нетерпеливым, более требовательным.

– Я не знала.

– Ты спрятала ее от меня.

– Нет, я бы никогда этого не сделала. Я не знала, что она жива, Томас. Я пропустила столько же лет ее жизни, сколько и ты.

Он стоял над кроватью и смотрел на нее. Он протянул руку, и Элис отпрянула от него, но он всего лишь коснулся ее щеки, и она почувствовала, как тепло от его пальцев разливается по ней волной. Его руки были такими же длинными и тонкими, какими она их помнила; их бледность вспыхивала в комнате светом маяка.

– Ты недостаточно доверяла мне, чтобы рассказать?

– Ты бы не захотел стать отцом.

Он сел на постель рядом с ней, и она подвинулась, чтобы он мог лечь. Он ласково обхватил ее лицо ладонями:

– Так ли хорошо ты меня знала?

Она замотала головой. Она уже никогда этого не исправит, и потому она расплакалась, захлебнулась грудным стоном. Одним решением она перекроила жизни трех человек, разбив их на острые осколки. Неужели она до такой степени хотела сделать ему больно?

– Надо было сказать тебе.

Он обнял ее за талию и привлек к себе. Она положила руки на прочную стену его груди, чувствуя, как он вдыхает и выдыхает, слушая уверенный стук его сердца. С каждым вдохом она вспоминала какой-нибудь запах: чистый хлопок его рубашки, льняное масло и живица, сухой табак, рассыпчатая пудра графита.

– Как думаешь, получилась бы из нас семья?

– Мы могли бы попытаться.

Он гладил ее по волосам, и она спрятала голову ему под подбородок, машинально обвиваясь вокруг него – привычка, которую хранила память ее кожи, мышц, костей.

– Натали сказала тебе.

Его глаза были закрыты, и он лежал так неподвижно, что она испугалась, что он в самом деле умер и явился к ней призраком.

– Она позаботилась, чтобы я узнал.

– Ты искал меня?

– Я искал вас обеих. Но вы уже упорхнули.

Она очнулась на полу, когда первые лучи солнца начали просачиваться в окна. Пальцы левой руки намертво вцепились в птицу, и Элис подумала, каким бы подходящим наказанием ей было, если бы она застыла так навсегда, сжимая свободу, которую хотела поймать, не в силах ее отпустить, обрекая наблюдать, как сама она умирает в тисках. Элис расцепила пальцы правой рукой, поставила птицу на комод и повалилась на кровать. Она понятия не имела, который час, и ей было настолько все равно, что не хотелось даже поворачивать голову к мерцающим цифрам часов. Элис могла думать только о том, что никогда не знала такой усталости, возможно, она слишком устала, чтобы жить. Но сон не шел, где бы она его ни искала: в мягких, ласкающих нотках голоса Финея; в запахе клевера, который она чувствовала на макушке Фрэнки; в теплом чае от Сейси, который разливался по горлу, как тлеющая зола. Его не было ни под одеялом, ни на накрахмаленных простынях, ни даже в пуховой подушке, сдувшейся под весом ее головы. Были только вина и голос, раздающийся снова и снова. Агнета.

Тело заставляло Элис лежать на месте. В последнее время она слишком многого от него требовала, и теперь оно абсолютно недвусмысленно давало ей это понять. Пытаться отключить мысли было мукой. Сосредоточившись на неспешном скольжении лучей по комнате, Элис наблюдала, как солнце медленно рисует на стенах день. Свинцовые суставы приковывали ее к матрасу, энергии не хватало даже на то, чтобы перевернуться. И когда Элис поняла, что убежать прочь не удастся, она побежала навстречу, раскрыв объятия. Она побежала к Агнете, притянула ее к себе и закружила – торнадо любви и раскаянья, которым много лет не давали выхода. Она усадила девочку к себе на колени, вынула из кармана дневник для наблюдений и начала сначала, показывая дочери каждый рисунок, описывая каждую птицу, любопытный наклон ее головы, облачко ее пуха, секретные добавки, вплетенные в ткань ее гнезда… Она переворачивала страницу за страницей, не упуская ни единой детали, дожидаясь, пока дочка кивнет, показывая, что готова смотреть следующую картинку.

Когда в комнате стало настолько светло, что у Элис заболели глаза, она начала проверять свое тело: повернула одну ступню, потом другую, медленно подвигала каждой по матрасу, пока не согнулись колени, потом осторожно вернула их назад. Она рисовала круги на тыльной стороне запястья и шевелила пальцами, как будто лениво играла на пианино, ударяя по невидимым клавишам, чтобы проверить свою гибкость. С опаской перекатившись на бок, она приготовилась к предупредительной вспышке протеста, но боль была терпимой. Элис взяла телефонную трубку и заказала завтрак в номер: гренок без масла, зеленый чай и яичницу-болтунью из одного яйца. Потом села и потянулась за халатом к краю кровати, тому самому месту, где сидел Томас. Она зарылась в халат лицом, надеясь уловить его запах, но почувствовала только кедр и шалфей – соли, с которыми принимала ванну накануне.

Завтрак был безвкусным, а одежда, которую набросила Элис, ничего не весила. Когда она вышла на улицу, воздух оказался колючим, а перила лестницы покрылись инеем, словно кто-то важный решил, что если в четверг была осень, то в пятницу будет зима. Коридорный вызвал такси, и она назвала водителю адрес.

– Отличный денек сегодня, – сказал он.

– Да, – ответила Элис, глядя, как магазины и низкие дома с плоскими крышами проплывают мимо, превращаясь в одну размытую кляксу. Она повернулась к окну, чтобы пресечь всякие попытки продолжить разговор. Короткие кварталы были заставлены машинами, и водитель поворачивал резко, то в одну сторону, то в другую, пока Элис не заблудилась в лабиринте кирпичных стен и высокой травы. Наконец машина въехала на подъездную аллею и остановилась на полпути к дому.

– Приехали. Калле Санта-Исабель, одиннадцать.

Они добрались быстрее, чем она ожидала. Дом оказался небольшой глинобитной постройкой, опрятной на вид, с низким заборчиком и парадным крыльцом, окаймленным кустиками медного бородача и серебряной травы. По верхней кромке забора были расставлены бумажные пакеты, а на парадной двери висел венок из кедра.

– Не знаете, зачем эти пакеты?

Таксист повернулся к ней и прищурился так, будто она была самой непонятливой туристкой из всех, кого он возил.

– Фаролитос. На дне каждого пакета песок и свеча. Во времена моего прадеда на углах домов разжигали костры, чтобы осветить дорогу к Рождественской мессе. Пожаров, наверное, была уйма, а? Теперь мы используем бумажные пакеты.

– Не могли бы вы подождать меня? – Элис протянула водителю двадцать долларов и вышла из такси. – Я недолго.

Она стояла у машины, придерживаясь за нее рукой и думая, что, если никуда не сходить с этого места, она будет в безопасности. Речь, которую она заготовила по пути – Я ищу женщину, которая тут жила. Я подруга ее тети. Умер родственник, и мы пытаемся найти ее – вдруг показалась неуместной. Она заблудилась на чужой земле и не знала языка, который бы здесь поняли.

Водитель просигналил, опустил стекло с пассажирской стороны и крикнул:

– Леди! С вами все в порядке?

Элис кивнула, не отрывая глаз от парадной двери, от венка, и думая, что тяжело будет только в первый раз. Сделав это однажды, она уже сможет расспросить сотню незнакомцев в сотне разных домов, если понадобится. Ноги понесли ее по плитам мощеной дорожки, потом через широкий зазор в стене – в сад, засаженный перепончатой лебедой и сумахом, медвежьей ягодой и терескеном. Она остановилась.

Сад был полон скульптур, произведений современного искусства из нержавеющей стали. Фигуры были разных размеров, но их роднила некая текучесть движения. Это могли быть абстрактные скульптуры или просто заготовки, Элис не сказала бы наверняка. Солнечные лучи играли на них. Элис провела пальцами по изгибу одной из тех, что стояли у дорожки. Металл, прохладный и гладкий, легко скользил под рукой, и с первого же прикосновения делалась очевидной его солидная масса.

Парадная дверь была выкрашена насыщенно-оранжевой краской, знакомым цветом горько-сладкого. Элис не успела опомниться, как ее рука уже стучала по дереву, и тихое эхо ударов отдавалось ей в самое сердце. Она ждала звука шагов и надеялась услышать тяжелую мужскую поступь, полагая, что мужчина будет настроен менее подозрительно. Но шагов не было слышно. Не было слышно ничего, кроме урчащего двигателя такси. Она снова постучала и прислушалась – и снова ничего.

Элис пошла по дорожке обратно, но тут уловила краем глаза какое-то движение. Обернувшись, она увидела, что из‑за угла дома вышла молодая женщина в комбинезоне, джинсовой рубашке и ярко-красных садовых ботинках. На плече она несла кедровую гирлянду. Элис почувствовала хвойный запах с того места, где стояла, – в нескольких футах от женщины.

– Услышала, что кто-то стучит, но я работала на заднем дворе и не хотела идти через дом – с той стороны так грязно. Чем я могу вам помочь?

Ее улыбка сменилась выражением тревоги, когда Элис покачнулась и вдруг начала оседать на дорожку.

Перед Элис стоял он. Это был изгиб его брови, его длинный нос, его высокий лоб. Когда женщина бросилась к ней, она заметила, что та и двигается, как Томас: быстро, целеустремленно, уверенно. Слава Богу, что ее подхватили под руку его прекрасные, ровные пальцы. Но Элис видела и свое отражение в светлых глазах и веснушчатой коже, в пронзительном взгляде и спутанных кудряшках, которые прыгали по плечам женщины, хотя свою черноту унаследовали от Томаса.

– Давайте-ка усадим вас в кресло.

Но Элис не хотела сидеть. Она не хотела сходить с места, не хотела, чтобы пальцы, сжимавшие ее руку, отпускали ее.

– Агнета София Кесслер.

Это был не вопрос, а обряд. Она крестила свою дочь.

– Да. Мы знакомы?

Вот они, отцовские нотки подозрительности.

«Да, – хотелось сказать Элис. – Я знаю тебя, как знаю собственное сердце, как чувствую свой пульс. Я знаю, каким будет твой смех, как ты машешь на прощание, как ты зажимаешь в зубах ноготь большого пальца, когда волнуешься. Я знаю тебя с той минуты, как ты появилась на свет, и, если бы я покинула его сейчас, я все равно бы знала тебя, будь я золой и пеплом».

– Я пришла сказать вам…

Агнета ждала, спокойная и терпеливая. «Какой фальшивый посыл, – думала Элис. – Какая запутанная история». Как много объяснений от нее потребуют. Она не знала, как начать по-другому.

– Я – ваша мать.