Стивен Джеймсон встряхнул мокрый зонт, шагнул в древний лифт и локтем нажал на кнопку двадцать второго этажа, не выпуская из рук термокружки с кофе, портфеля и нескольких бумажных папок. Двери закрылись, и Стивена со всех сторон окружил влажный, вязкий воздух, загустевший от запахов цвели и людских тел с ноткой чего-то сладкого и немного алкогольного, вроде коктейля с ромом. Кабину шатало. Пока она ползла вверх, Стивен тоскливо поглядывал на кнопку «57», обозначавшую этаж, на котором располагалась администрация компании «Мерчисон и Данн. Аукционисты и оценщики изобразительного искусства и антиквариата».

Его офис – единственный на двадцать втором этаже – непосредственно примыкал к шахте лифта, и это означало, что его рабочий день проходил под аккомпанемент скрипов и стонов механизма, доставлявшего более ценных сотрудников, чем он, на более высокие этажи. Прижимая портфель к груди, Стивен покрутил ручку и толкнул искореженную дверь бедром. Оказавшись внутри, он нажал локтем на выключатель и окинул комнату взглядом: а вдруг за ночь произошло какое-нибудь чудесное перевоплощение. Но нет, офис был в точности таким, каким он оставил его вчера вечером. Спираль телефонного провода появлялась из небольшого отверстия в верхнем ближнем углу комнаты и исчезала в отверстии чуть большего диаметра, выбитом в гипсокартонной стенке в верхнем дальнем углу; из-под одной из звукопоглощающих потолочных плит торчала изоляционная пена цвета попкорна; а на полу рядом с батареей стояла маленькая, но никогда не высыхающая лужа затхлой воды.

Дипломы в рамках, гласившие о присвоении Стивену ученых степеней по истории искусств и химии, висели на стене напротив письменного стола орехового дерева, лаковое покрытие которого отпадало широкими пластами. Под одной из ножек, вместо недостающей круглой подставки, торчал каталог. Попытки Стивена украсить комнату ограничились появлением вымпела «Вперед, росомахи!», который он стащил у соседа по студенческому общежитию после разноса 42:3, учиненного командой Мичигана «Золотым сусликам» из Миннесотского университета, и несгибаемого филодендрона, замурованного в горшок с твердой, как цемент, землей и простирающего иссохшие, блеклые листья к шкафу-картотеке.

Стивен забросил папки на шкаф и плюхнулся за письменный стол. Кожа кресла под ним заскрипела, собираясь в докучливые складки. Сигнал сообщения на стационарном телефоне мигал как сумасшедший, а в кармане жужжал мобильный. Стивен трижды провел кончиком пальца по каждой кнопке настольного телефона, слева направо, справа налево и затем опять слева направо, но не предпринял попытки прослушать сообщения. Вместо этого он пожевал заусеницу и открыл нижний ящик стола. Вынув оттуда бутылку «Мэйкерс Марк», он щедро сдобрил кофе, ослабил галстук, сложил на столе руки. И упал на них головой. Господи, как он жалок.

В восемнадцать он представлял совсем другую жизнь для тридцатиоднолетнего человека, которым стал теперь. К этому времени должна была появиться жена. Не помешала бы и пара-тройка детей, не говоря уже о нескольких карьерных рубежах в активе. Стивен зажал нос большим и указательным пальцами, чтобы не чихнуть. Вентиляционные каналы непрерывным потоком несли в его офис пыль и другие вредные частицы, и за два с половиной года, что Стивен проработал в «Мерчисон и Данн», у него развились аллергия и периодическая мигрень. В горле вечно щекотало, и голос Стивена звучал неуверенно из‑за его стараний не хрипеть.

Зазвонил настольный телефон. Стивен побуравил его недобрым взглядом, потом собрал остатки сил и поднял голову.

– Стивен?

– Слушаю.

– Это Сильвия. Я оставляла тебе голосовое сообщение. Ты его не получил?

Стивен сел ровно и поправил галстук, будто секретарь-референт Крэнстона пристально наблюдала за ним с той стороны двустороннего зеркала, а не говорила с высоты тридцати пяти этажей. Сильвия Диллон получала извращенное удовольствие, делая убогое существование Стивена еще более убогим. Это была «пожизненная» сотрудница «Мерчисон и Данн» с маленьким ртом, кислым лицом и реденькими белокурыми волосами, которые плохо прикрывали пятнистую, розовую кожу ее головы. Будучи секретарем‑референтом президента компании, она полностью контролировала доступ к Крэнстону, что наделяло ее удручающе большой властью и воображаемыми полномочиями, которыми она без зазрения совести пользовалась. Типичное для Сильвии выражение лица представляло собой смесь подозрительности, презрения и отвращения, коей Стивен часто имел удовольствие любоваться. Телефонные разговоры с кем бы то ни было, кроме Крэнстона, Сильвия завершала, бросая трубку и обходясь без стандартных «до свидания», «всего хорошего» или хотя бы «спасибо».

Знающие люди старались ее задобрить: подобострастными комплиментами, красиво оформленными коробочками конфет по праздникам, а однажды кто-то даже приволок цветок в горшке. Стивен про себя посмеивался над их глупостью и раболепием, но теперь стал задумываться, а не потому ли Сильвия его выделяет, что он с ней недостаточно обходителен. Либо так, либо она просто не упускала случая напомнить ему, что, как и все остальные, прекрасно знает, почему четыре года назад он ушел с предыдущей работы.

– Сильвия. Я только что зашел. Только что. Задержался, чтобы посмотреть на картину. По пути, разумеется.

– Что за картина?

Японский городовой. Почему он не сказал, что ходил к стоматологу или застрял в пробке, которая образовалась из‑за небольшой аварии с участием пешехода? Он никогда не умел врать. Хорошая ложь требовала определенной степени спокойствия, а он, похоже, этим качеством не обладал. Стивен представил, как Сильвия сидит за письменным столом, сведя лопатки, точно солдат в строю, и оттачивает когти выверенными движениями пилочки.

– Дело о банкротстве. То есть страховая претензия. По делу о банкротстве. Хотел взглянуть еще разок, перед тем как дать картине окончательную оценку. Так что там за сообщение?

Сильвия громко вздохнула, как будто их короткий разговор уже утомил ее.

– Мистер Крэнстон интересуется, готовы ли у тебя оценки по поместью Итона.

Итон. Итон. Стивен потер лоб и по своему обыкновению стал отматывать события назад. Итон рифмуется с Ситоном. Ситон-Холл. Ситон-Холл находится в Нью-Джерси. Нью-Джерси – это Штат садов. Его любимые сады разбиты в Бленхеймском дворце. Дворец. Пэлэс. Пэлэс-Плейс – Пэлэс-Плейс, 4250. Адрес поместья! На картинке, которую Стивен добыл из закромов памяти, сморщенный восьмидесятисемилетний старик катился в инвалидной коляске по мраморному полу галереи, показывая скрюченным пальцем то на одно полотно, то на другое. Он вспомнил лысую макушку хозяина поместья, замечательное родимое пятно в форме Бразилии, которое покрывало большую часть его головы. К сожалению, этот Итон был тем самым глупцом, который вообразил, будто его двадцативосьмилетняя третья жена вышла за него по любви. Теперь его не стало, и она, не теряя времени, распродавала имущество поместья.

В коллекции Итона не было ничего особенного, за исключением литографий Мазервелла и акриловой картины Мангольда, за которые на аукционе должны были дать приличную цену. Кое-какая мебель, в основном эпохи Людовика XIV – пара приставных столиков с инкрустацией в технике маркетри, дубовый шкафчик bonnetière, часы в стиле Буль из красного дерева с наплывами из бронзы, – могла принести тысяч пятьдесят. Но в остальном коллекция, собранная богатым скучающим человеком, первейшей задачей которого было утереть нос соседям, интереса не представляла.

Стивен вспомнил, как больше восьми месяцев назад описывал и фотографировал ее. Вспышки фотоаппарата, отскакивающие от всего этого слепящего белого – стен, мраморного пола, тонких занавесок на венецианских окнах галереи, – довели его тогда до жуткой головной боли. Но когда Крэнстон запрашивал оценки? И куда он подевал файл? В его компьютер еще ничего не переносили. Беглый взгляд на монитор подтвердил, что в папке «Итон» пусто. Стивен оттолкнул кресло и принялся перерывать папки на столе, на шкафу, на книжной полке. Ничего. Если он ее не найдет, ему конец. Крэнстон вряд ли даст ему второй шанс.

– Стивен?

– Да, Сильвия.

– Поместье Итона.

– Да. Как раз заканчиваю с ним.

– Хорошо. Он хочет увидеться с тобой сегодня в четыре, чтобы просмотреть бумаги.

– О, тут проблема. У меня уже назначена встреча на четыре.

– Я проверила твое онлайн-расписание. Там нет никаких встреч.

Секретарша буквально мурчала. Стивен представил, как вырывает телефон из стены и колошматит им по Сильвии, пока от нее не начинают отваливаться куски, а потом восстанавливает ее а‑ля Пикассо: ухо, прилепленное к бедру; рука, торчащая из головы; рот, раскрывающийся на большом пальце ноги.

– Скажу больше, Стивен, у тебя на несколько дней вперед ничего не записано.

– Это, наверное, я виноват, – отозвался Стивен, перерывая ворох отчетов по консервации и жирных оберток из-под сэндвичей в углу стола. – Не синхронизировал календарь. Как раз собирался сделать это. Так что сегодня будет проблематично.

– Для него это очень важно.

Стивен попытался представить Крэнстона у стола секретарши с этой мольбой на устах. «Для меня это очень важно, Сильвия». Вряд ли. Возможно, Сильвия по собственной инициативе внесла эту встречу в распорядок Крэнстона, чтобы подорвать его доверие к Стивену. Однако он заметил в тоне Сильвии рассеянную нотку, означавшую, что ее внимание ослабевает. Возможно, в ее поле зрения попал какой-нибудь другой несчастный. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, черт, пожалуйста. Стивен больно, до крови прикусил нижнюю губу.

– Если сегодня у тебя никак не получается, думаю, я смогу записать тебя на завтрашнее утро.

– Секундочку, я проверю, – он полистал пустые страницы своего расписания. – Да, так мне будет удобнее, Сильвия. Запишу встречу с ним на утро. Пока.

Он повесил трубку, выждал секунду, потом снова сорвал ее с рычага и сунул в верхний ящик письменного стола. А в отрывном блокноте сделал короткую пометку: «Купить цветок в горшке».

Четыре года расплачиваться за ошибку, на совершение которой ушло меньше минуты. Свою ах какую перспективную карьеру Стивен загубил своими же руками. А может, и не только своими. Он не знал, что Хлоя замужем, по крайней мере не позволял себе задумываться о такой возможности. А уж за кем она замужем, он не знал и подавно. Она не вела себя, как замужняя женщина, хотя теперь, оглядываясь назад, Стивен толком бы не объяснил, каким ему представлялось поведение замужних женщин, кроме очевидного предположения о том, что они должны хранить верность мужу. «Весьма прискорбное упущение», – сказал он ей по мобильному, стоя перед зданием своего – бывшего – офиса в ожидании такси, со всеми пожитками в картонной коробке.

Стивен был в кабинете ее мужа, которого недавно назначили руководителем по закупкам нью-йоркского отделения «Фойлс», то есть новым начальником Стивена, перелистывал портфолио с фотографиями материала, который должны были выставить на аукцион на будущей неделе, и, оторвав взгляд от пары севрских ваз из твердого фарфора, датированных приблизительно 1770 годом, увидел перед собой лицо Хлои, строго взиравшей на него из фоторамки на полке.

– Это Хлоя, – сказал Стивен.

– Вы ее знаете? – спросил начальник.

– Она моя девушка, – машинально ответил Стивен, не сумев скрыть довольной улыбки. Начальник ошарашенно уставился на него, но он не прислушался к тревожному зуммеру на окраинах мыслей и затарахтел дальше, неосознанно подливая масла в огонь. Он решил, что хозяин кабинета дорожит не фотографией, а рамкой, созданной примерно в 1850 году и выполненной в стиле раннего романтизма – серая глина в сверкающей позолоте, овал из цветов и листьев с глубоким дном и вогнутой внешней кромкой; в идеальном состоянии, не считая микротрещины по дну. Стивен мог бы позавидовать обладателю такого произведения искусства, если бы уже не владел тем, что находилось внутри рамки. Короче говоря, он открыл рот и тем самым подписал себе приговор.

Увидев фотографию Хлои, Стивен уже не в первый раз осознал необходимость превосходной степени прилагательных и почувствовал фатальную гордость, сопутствующую приобретению чего-либо прекрасного. Он ощущал мягкую округлость ее щеки под пальцем, порхал мизинцем по веснушкам на ее носике. Он чувствовал экзотический запах ее духов, франжипани, от которого делалось немного дурно, как на море. «В Австралии этот цветок называют пальцем мертвеца», – прошептала однажды Хлоя, прижимаясь к нему под накрахмаленной гостиничной простыней, укрывавшей их по плечи. Стивена бросало в дрожь, когда ее темные волосы касались его груди. Что он знал о счастье до нее?

Стивен наблюдал, как другие мужчины провожают ее глазами, когда он и Хлоя пробираются к своему столику в ресторане, замечал, как они едва заметно оборачиваются на улице, а потом бросают оценивающий взгляд в его сторону. Они удивлялись его везению. Он сам удивлялся. Когда он спросил Хлою, почему она с ним, та просто сказала: «Ты умнее». Если ему и пришло в голову спросить, умнее кого, он задушил эту мысль в зародыше, не желая знать, конкретный или абстрактный этот «кто-то». Хлоя была с ним, и этого было достаточно. Раз его назначили более привлекательным, так тому и быть.

Но когда они были не вместе, его преследовала гремучая смесь недоумения, подозрений и полной растерянности, даже оторопи перед лицом собственного счастья. Растерянность оказалась настолько полной, что он вовремя не задался вопросом, как фотография Хлои очутилась в серванте его босса.

– Как ты мог, черт тебя подери? – спросила она тоном, который встревожил Стивена.

– Как я мог? Позволь напомнить, что из нас двоих в браке, как оказалось, состоишь ты. Он задал мне вопрос. Я что, должен был соврать? И потом, ты упускаешь из виду более важный момент. Меня уволили. Выгнали. Три года я нарабатывал себе репутацию в одном из лучших аукционных домов, и все эти три года пошли насмарку.

– Нет, это ты упускаешь из виду важный момент. Разумеется, ты должен был соврать. Любой другой понял бы это. Как можно было сказать ему, что я твоя девушка?

– Ну, во-первых, я не понимал, кому это говорю. Но теперь он знает. Это так страшно? Терпеть не могу указывать на очевидное, но, как-никак, ты и есть моя девушка.

В тишине, повисшей перед тем, как она ответила, Стивену все стало ужасающе ясно.

– Неужели до тебя не доходит, что ты натворил, Стивен? Как можно быть таким непонятливым?

По меньшей мере это было объяснимо. Стивен с рождения обладал исключительным даром натыкаться на недоразумения, особенно в том, что касалось женщин: их желаний, их потребностей, их образа мыслей. Даже родная мать иногда смотрела на него так, будто он ей не сын, а чужеродное существо, вторгшееся в ее дом. «С чего ты взял, что я имела в виду это?» – спрашивала она. В такие минуты Стивен жалел, что он единственный ребенок в семье и у него нет сестры, которая могла бы помочь ему расшифровать непостижимый язык женщин.

Он отмахивался от шушуканья за спиной, громкость которых позволяла расслышать: «…использовала его, знала, что такой выбор будет унизителен для мужа, сводила счеты…», и сосредотачивался на тех воспоминаниях, которые нельзя было задним умом раздробить на расчетливые, двуличные поступки: Хлоя переплетает его пальцы со своими, когда они гуляют по полночному Центральному парку; Хлоя закусывает нижнюю губу, поправляя ему галстук (вид, от которого он каждый раз терял голову); Хлоя набивает его карманы леденцами от кашля, они идут в кинотеатр и уединяются на последнем ряду, где его рука может гулять по ее бедру незамеченной…

За отставкой (как Стивен в конечном итоге стал это называть) и разрывом с Хлоей последовало девять не менее унизительных месяцев, в течение которых он искал работу – с энтузиазмом, потом без него, а потом и вовсе никак. Будучи меценатом, воеводой местных политиканов и заправилой любых громких дел, муж Хлои за ответным словом в карман не полез. Стивену быстро перекрыли доступ к любой работе, к любому будущему, которое он мог бы счесть достойным. Ему уже не предложат хорошей кураторской должности в крупном музее, и ни одна компания из первых пятисот в списке журнала «Fortune» не доверит ему руководить закупками. Он не будет управлять командой реставраторов и выступать с речами в Американском институте консервации произведений искусства и исторических ценностей. И хотя Стивен не представлял себя лектором за кафедрой (он испытывал неприязнь к людям, если те собирались в группы больше чем по пять человек), его научные перспективы выглядели столь же мрачными. И что хуже всего, он больше не работал в самом престижном аукционном доме города. По меньшей мере самом престижном с тех пор, как скандалы запятнали репутацию «Кристис» и «Сотбис».

Оставшись без квартиры, Стивен кантовался на гостевых диванчиках коллег, быстро надоедая хозяевам и познавая истинную природу отношений с ними. Оказывается, все это были самые что ни на есть шапочные знакомства, которые обрывались, стоило одной из сторон очистить холодильник от всех алкогольных напитков, не пощадив даже жалкого коктейля из вина, фруктового сока и содовой, оставить пару крошек между диванными подушками и пожаловаться на свое будущее тоном, срывающимся со скулежа на суицидальную истерику.

Прибыльная работа на горизонте не появлялась, и Стивен засел в галерее отца, задумчиво перекладывая из стопки в стопку счета-фактуры, чтобы убить время. Он мог бы работать там – Дилан предлагал – но решил, что это предложение продиктовано не столько желанием сотрудничать, сколько жалостью. Галереей уже управлял приветливый и открытый человек, пышущий энтузиазмом, какого Стивен наскрести в себе не мог. Приняв предложение, он стал бы не владельцем и даже не совладельцем галереи, а помощником этого управляющего. И если без звучной должности Стивен еще мог обойтись, то с явным разочарованием отца мириться было невыносимо.

– Поскорее возвращайся в седло, парень. Хватит дурью маяться и жалеть себя любимого. Ты не первый, кто так прокололся.

– Ободрил, нечего сказать.

Стивен перебирал рекламные листовки, не смея посмотреть отцу в глаза.

– Люди забывают, сынок, но им было бы легче, будь ты немного…

– Немного что?

Отец только покачал головой:

– Забудь. Сейчас тебе все перемывают кости, но так будет не вечно. Очень скоро твое место займет какой-нибудь другой бедняга, и я сомневаюсь, что он будет таким же талантливым, как ты, Стивен. Слава Богу, талант не уходит просто потому, что тебя застали со спущенными штанами. Но, Господи, почему с чужой женой?

– Пап.

– Я только хотел сказать, жалко, что это было не с кем-нибудь, кого ты мог бы привести домой и познакомить с мамой.

Стивен почувствовал, что рука отца зависла у него над плечом. Он взмолился про себя, чтобы она опустилась, но этого не произошло. Он поднял голову, и боль и разочарование, которые он прочел в глазах Дилана, поразили его, как медленно действующий яд.

Отец отступил на шаг.

– По-твоему, я к тебе слишком суров?

Расстояние между ними казалось пропастью.

– Разве я виноват, что Хлоя скрывала свое замужество? Нет. Можно ли винить меня в том, что они были несчастливы в браке? Вряд ли. Тем не менее наказание несу я.

Отец внимательно разглядывал костяшки пальцев.

– Неужели? А как же ее муж? Думаешь, он не наказан?

Стивена кольнула паника. По тону Дилана чувствовалось, что он знает о подобных ситуациях больше, чем Стивен готов был представить.

– Она должна была уйти от него, – сказал Стивен. А про себя подумал: «Она не должна была уходить от меня».

– Люди, живущие в браке, учатся уступать, – сказал отец. – Это единственный способ оставаться в браке.

Стивен пристально посмотрел на отца и вдруг увидел перед собой старика. Годы превратили его лицо в учебное пособие по тектонике: глубокие борозды и мягкие складки кожи, перекрывающие друг друга, старые шрамы, россыпи коричневых крапинок; островки заштрихованной кожи в уголках глаз, жесткие, взъерошенные брови; губы, ставшие тонкими и вялыми, утратившие былой энтузиазм и четкость линий.

– Откровенно говоря, мне все равно, что он чувствует.

– Надеюсь, ты это несерьезно.

Стивен отвернулся. Ему стало невыносимо думать об этой ситуации и своей роли в ней.

– Нет, – сказал он, – вполне серьезно.

Стивен плеснул виски в то, что осталось от его кофе, чихнул, потянулся за платком и смахнул разбросанные по столу бумаги. Судьба покарала его почти как библейских злодеев. Когда он еще был восходящей звездой в «Фойлс», его дни проходили в путешествиях по Европе за счет компании, и ах какие дни! Он посещал аукционные дома, частные собрания и музеи. Он любовался творениями старых мастеров и современных гигантов, занимался реставрационным проектом в пещере Ласко, скользил пальцами по обюссонским гобеленам, сошедшим со станков фламандских ткачей, осматривал мебель тонкой работы и даже робко озвучил свое мнение по поводу стоимости мейсенского фарфорового наперстка, украшенного гербом одного ирландского аристократа. Теперь, четыре года спустя он застрял в «Мерчисон и Данн», на самой нижней ступени лестницы, и все его занятия сводились к составлению экспертных оценок. А тем временем кредитные проценты на банковских карточках накапливались, арендная плата медленно, но уверенно повышалась, и его положение становилось все более шатким.

Его не случайно засунули сюда, на двадцать второй этаж. Саймон Хэпсенд, занимавший этот кабинет до него, отвечал за разработку сайта компании и освоение рынка судебных экспертных оценок, то есть за продвижение широкого спектра услуг: от экспертных заключений и оценок для страхования до определения стоимости имущества вступающих в брак, оформления банкротства, доверенностей и вступления в право собственности.

Однако Саймона внезапно уволили, после того как оперативная группа ФБР отследила, что с его компьютера производились попытки взломать системы нескольких крупных финансовых учреждений. Лишь благодаря тому, что цифровые улики оперативной группы тоже оказались взломанными и восстановлению не подлежали, Саймона миновал оранжевый комбинезон и новая прописка на острове Рикерс. Вот так Стивен унаследовал кабинет и все, что осталось в нем от Саймона: списки с паролями и именами пользователя, спрятанные в зазоре между планками выдвижного ящика, электронные письма от неизвестного отправителя, который требовал, чтобы Стивен удалил файлы, таинственным образом появляющиеся у него в компьютере, и желтовато-зеленая растянутая футболка с изображением змеи и черной надписью «Питон» – источник мерзкого запаха, который, к огромному облегчению Стивена, в конце концов обнаружили за картотечным шкафом.

Стивен гипнотизировал стену, гадая, сколько еще сможет протянуть на лапше быстрого приготовления и пиве. Его уверенность в собственном таланте таяла с той же скоростью, что и счет в банке. Он всмотрелся в свое лицо, отраженное нержавеющей сталью кофейной кружки. Старость вряд ли будет к нему милосердной. Его черные волосы уже припорошило сединой у висков. Хотя оба его родителя были ниже среднего роста, он вырос высоким – сто девяносто два сантиметра, но картину портил дряблый живот, ибо спортзал стал одним из первых удовольствий, от которых ему пришлось отказаться. Глаза были красными от недостатка сна и переизбытка бурбона, кожа приобрела сероватый оттенок засаленного посудного полотенца.

А еще удручало сознание того, что его держат в этой конторе главным образом благодаря репутации отца.

Дилан Джеймсон почти всю свою жизнь владел небольшой галереей в Сохо. Стивен провел детство, бегая по этим волшебно освещенным залам, прячась за огромными холстами; его игрушками были зажимные скобы, монтажные уголки и выставочные каталоги, из которых он строил башни. Он узнал, что такое перспектива, сидя на плечах у Дилана. Отец то приближался к картинам, то отдалялся от них, обучая Стивена математическому словарю: точки схождения и линии горизонта, градусы, оси и криволинейные варианты. Он водил кончиками пальцев по тем частям холста, где краска лежала ровным слоем, потом по каналам, где сильные мазки рассекали тяжелое масло, пуская его волной то в одну сторону, то в другую. Он смотрел в увеличительное стекло, а отец экзаменовал: лессировка или растирка? Алла прима или подмалевок? Сырым по сырому или жирным по тощему?

Но принять предложение отца и остаться работать в галерее – неважно, на какой должности – было бы ошибкой. В просторных залах поселилась тень разочарования, а жизнерадостный характер управляющего лишний раз напоминал Стивену о собственной ущербности. Нет, Стивен дождался начала лета, собрал все свои скудные сбережения и с позором бежал в Европу. Он слонялся по Старому Свету как бедный родственник, останавливался в дешевых гостиницах и пансионах, после завтрака прятал в рюкзак оставшиеся черствые булки и сосиски, чтобы было чем пообедать, пил низкопробное вино, от которого болела голова, и курил сигареты, от которых желтели кончики пальцев. И повсюду представлял рядом с собой Хлою. Ее ногти, давившие ему в ладонь, когда она хотела, чтобы он перестал болтать и поцеловал ее. Нетерпеливый стук ее каблучков, когда он изучал в галерее Боргезе тициановскую «Любовь земную и Любовь небесную». Разочарование, мелькавшее у нее во взгляде, когда она допивала последнюю каплю пино в летнем кафе. И выражение, которое он изредка ловил на ее лице, прежде чем она успевала заменить его чем-то более приятным, – расчетливая жестокость, от которой у него кровь стыла в жилах.

В Риме Стивен не удосужился ответить на звонок матери. Он увидел ее номер на экране и решил, что она снова начнет упрашивать его вернуться. Он выключил телефон. Четыре месяца в Европе, а сколько еще оставалось незализанных ран! Несколько дней спустя он включил телефон и увидел море накопившихся сообщений. Стояла поздняя осень, все уже выглядело мрачным и голым, когда Стивен полетел домой на похороны отца. И вот он снова в Нью-Йорке, еще более несчастный, чем до отъезда. Только пара отцовских запонок осталась ему в напоминание о том, что он когда-то был сыном Дилана Джеймсона.

Знания в отце сочетались с душой поэта, с глубоким пониманием красоты во всех ее проявлениях. Дилан умел разгадать замысел мастера и искренне желал художнику успеха, благодаря чему у него всегда были толпы почитателей – молодые творцы, работы которых еще не получили признания; мастера с именем, приходившие в себя после неудачной выставки или нападок критиков; аукционисты, знавшие, что Джеймсон вхож во многие двери; оценщики, которым дорог был взгляд со стороны.

Стивена же, напротив, интересовала только методология. Его не волновало, что побуждает человека творить. А вот техники, используемые в творчестве, и мысль о том, что мастерству можно научиться и научить других, вызывали в нем живейшее любопытство. Как отличить учителя от прилежного ученика, правду ото лжи? Определить происхождение работы – важнейший и зачастую трудноосуществимый шаг на пути к установлению подлинности. На случай, если выявить происхождение с абсолютной точностью не получалось, имелись другие пути, и вот тогда-то во всем блеске раскрывался талант Стивена. Он обладал обширными познаниями искусствоведа и рвением специалиста, жаждущего доказать недоказуемое.

Счастливее всего он чувствовал себя в лабораторной тиши: когда изучал пигменты, осматривал картины с лампой Вуда, проводил графологические анализы. Он не замечал, как летят часы, когда склонялся над подписью картины, любуясь узором верхних и нижних выносных элементов; пристально изучал как смелые, жирные росчерки, так и слабые, угасающие извивы; расшифровывал это последнее прикосновение кисти к холсту. Что оно выражало? Гордость? Ликование? Или, как часто думалось Стивену, просто облегчение, оттого что дело наконец сделано?

То, что два с половиной года назад он оказался рядом с Крэнстоном на распродаже наследственного имущества, было чистейшим совпадением. Ему просто повезло, что их взгляды остановились на одной и той же картине неизвестного автора. И когда он заговорил, его слова были обращены исключительно к самому себе (он никак не мог избавиться от этой привычки – проговаривать вслух нити своих умозаключений). Художника выдает работа, а игрока – болтовня. Но когда Крэнстон позвонил ему и предложил место в компании, Стивен понял, что не провидение, а рука отца подталкивает его собрать осколки разбитой жизни и двигаться дальше.

Из ящика стола, куда Стивен спрятал телефон, раздался звонок. Стивен колебался, представляя, как мерзкий голос Сильвии раздражает его барабанную перепонку. Но, взглянув на экран, он понял, что звонят не по внутренней линии. Это был профессор Финч.

Меньше всего Стивену хотелось проводить сегодняшний вечер в обществе Финча. Впрочем, выбор у него был невелик. Связи Финча практически не выходили за пределы академии, но он компенсировал этот недостаток общей эрудицией в вопросах истории искусства и углубленными познаниями в одной узкой теме – Томас Байбер. Он руководил группой авторов, которая составила полный каталог работ Байбера, а кроме того, написал о его творчестве две книги, причем обе получили лестные отзывы и признание. Стивен познакомился с ним много лет назад, на одном из приемов в галерее отца. В «Мерчисон и Данн» ни у кого больше не находилось времени на то, чтобы слушать истории Финча, выбираться с ним на пару стаканчиков бушмилса, терпеть дым профессорской трубки и наблюдать каплю коричневой слюны, которая неминуемо образовывалась в углу его рта. Но Стивену приходилось признать, что он находил общество профессора приятным.

– Стивен Джеймсон.

– Стивен, это Деннис Финч.

– Профессор Финч, не могу сейчас говорить. Ухожу на встречу. По делу. То есть на деловую встречу. В другой раз?

– Конечно, Стивен. Но я буду признателен, если ты постараешься связаться со мной как можно раньше. Я хотел поговорить о новой работе Байбера.

Воздух вокруг Стивена загустел. Он уже не слышал ни стонов лифта, ни шипения батареи. Все стихло.

– Вы сказали – новая работа Байбера?

– Да. Я хотел узнать, не согласишься ли ты установить ее подлинность.

Томас Байбер был затворником, который перестал писать двадцать лет назад, и одним из величайших художников современности. Сто пятьдесят восемь описанных в каталоге работ – все в музеях, за исключением трех картин, осевших в частной коллекции в Испании, одной, попавшей в Россию, и четырех, приобретенных частными лицами в Соединенных Штатах. При мысли о том, что ему могут доверить установить подлинность еще одной, у Стивена затряслись руки. Такая находка перечеркнет все прошлые ошибки. Начнутся интервью и рекламные мероприятия, дорогие рестораны… Он доедет на лифте до самого верхнего этажа, хотя бы для того чтобы подать заявление об уходе. От обилия возможностей Стивена бросило в пот, из носа потекло. Потом зашевелился червь сомнения. Уж кто-кто, а Финч без всяких специалистов знает, подлинник это или нет: он жизнь посвятил творчеству Байбера. Почему не позвонить в «Кристис» или «Сотбис»? Подозрения уже терзали его вовсю. Его хотят подставить. Его подорванная репутация не выдержит еще одного позора.

– Почему я? – прямо спросил он.

– Томас назвал конкретно тебя. Поскольку я составлял полный каталог, и эта работа мне неизвестна, он считает, что лучше поручить экспертизу кому-нибудь не столь… скажем так, предвзятому.

– Он боится, что вы будете склонны назвать картину поддельной, поскольку она не вошла в каталог?

Последовала пауза.

– Я не уверен в его мотивах, Стивен, но я с ним согласен. Лучше, чтобы этой картиной занялся кто-нибудь другой, не я, – голос профессора звучал сдавленно. – И еще кое-что. В случае если вы подтвердите авторство, Томас хочет, чтобы работу немедленно выставили на аукцион. Он желает, чтобы продажей занимались «Мерчисон и Данн». Возможно, вам придется взять с собой Крэнстона.

Стивену не нравилась идея посвящать президента «Мерчисон и Данн» в это дело, ведь он еще сам в нем не разобрался. С другой стороны, если Крэнстон узнает, что он изучал работу по собственному почину, возникнут подозрения, что он действовал в личных интересах, а не в интересах фирмы. Лучше переговорить с Крэнстоном прямо сейчас. Если они одновременно увидят картину, и она окажется подделкой, он объявит ее таковой и спасет «Мерчисон и Данн» от унижения. Если работа окажется подлинной, для Крэнстона не останется незамеченным, что Томас Байбер лично попросил Стивена провести экспертизу.

– Когда?

– Я надеялся, что завтра после обеда. То есть, если ты не будешь занят, конечно.

Стивен пропустил мимо ушей довольно ядовитый укол Финча.

– Мы будем свободны.

Они договорились о времени, Стивен записал на клочке бумаги адрес и повесил трубку. Затем дрожащей рукой набрал внутренний номер Сильвии и в ожидании ответа вытер взмокшие ладони о брюки.

– Сильвия, – его голос звенел от непривычной уверенности. – Я встречусь с Крэнстоном сегодня после обеда, но не по поводу поместья Итона. Мы будем обсуждать другой вопрос. Конфиденциальный. Забронируй комнату для переговоров.

Не добавив больше ни слова, Стивен повесил трубку. Он представил шокированную Сильвию, подобную выброшенной на берег рыбе, которая способна только открывать и закрывать рот, беззвучно выдыхая ошарашенное «о».