Рене де Обалдиа — французский писатель, чей талант расцвел после Второй Мировой войны. Лауреат Гран При Черного Юмора.

 

ДА, ДА, ДА!

Хайме ласкал во мраке свою подругу. Вначале ласка была нежной, очень нежной, к нежность та шла из глубины веков, нежность эта протекала через Хайме, покоряла его, но исходила не от него: она исходила от вечности, от звезд и молока, от зорь и дыхания животных, от взгляда матерей на новорожденных, от округлых ночных камней, от травы; эта нежность протекала через тайные и чудесные места, через Персию и через озеро Тибериада, через руки рыбаков, чинящих свои сети, через воркование голубок и шорох дождей по плечам холмов; горячим дыханием нежность пересекала пустыни, и лев ложился у ног девственницы, дыхание океана изливалось слезами, лапы ягнят трепетали от радости; эта нежность текла подземной рекой через землю и чрево неба, и Элен бесконечно открывалась навстречу ей; раковина ее женского естества наполнялась внутренней влагой, истекавшей под рукой возлюбленного; затем ласки Хайме стали резкими, властными и причинили Элен ту боль, что слаще фруктов, новые волны наслаждения прокатились по ней, и тогда Хайме приник ртом к тысячелетнему источнику, наполненному жгучей соленой влагой, и пил из него, словно мог утолить жажду души — ему хотелось погрузиться с головой в эту ослепительную и жаркую тьму со сводящим с ума ароматом и вновь зародиться в этой женщине, которая уже не была ни Элен, ни Брижитт, ни Элизабет, а была Женщиной!.. И Женщина стонала, уронив руку на голову Мужчины, поглощенного чудом животворного источника, а вторая ее рука сжимала собственную грудь — та горела и разбухала; Элен плыла по межзвездным далям, она парила в зеленых водах, наполненных светящимися водорослями, она пересекала громадные острова, где к ней стекались прекрасные обнаженные люди, неся разноцветные ткани, и перед ней возникали замки детства со стоящими на самых высоких башнях королевами — их волосы были распущены, они призывали ее, и Элен вздрагивала от этих тайных призывов, от этих двойственных миров, от чистой музыки.

— О моя любовь…, Хайме… еще, еще, еще…

Как убоги эти слова! И Хайме захотелось испить этого голоса, он отыскал затерянное во тьме лицо, яростно закусил любимые губы, две огненных волны, на которых еще висело его имя; Женщина телом почувствовала твердость мужского начала и, в свою очередь, приникла ртом к нему в жесте обожания, на мгновение испугавшись, что будет недостойна принять даже дыхание этой животворной колонны, разбухшей от божественного вещества; теперь стонал Хайме, потом освободился от ее губ, чтобы вонзиться в нее с космической яростью; Элен закричала, и крик ее был странным, и животным, и победным одновременно, и стал сигналом для Хайме — он до боли укусил ее за плечо, потом за шею, его ногти вонзились во вздымающееся и опадающее под ним по воле сказочного прилива тело, в грудь, твердую, как щит; Элен удалось зажечь лампу у изголовья; «Хочу видеть тебя! Хочу видеть тебя!..», и они увидели друг друга, и взгляд их был иным взглядом, и плоть их была иной плотью, в глазах Элен блестели слезы — как они оба были прекрасны! Как были прекрасны земля и небеса! Хайме сильными ударами двигался в ней — он был дровосеком подземного леса, лицо его истекало потом; Элен хотелось раскрыться еще больше, разорваться до самых границ этого мира, достичь сердцевины своей наготы, она плакала и стонала; Хайме двигался с бешеной яростью, бил, словно ему надо было пригвоздить к земле огнедышащего дракона… Элен стремилась помочь ему, облегчить его гигантский труд — она была готова стать мученицей, потерять жизнь; и вдруг их сотрясло землетрясение, миллионы туманностей разорвали его чресла болью неземной радости — радость и боль были одним целым.

Перевод А. Григорьева

 

Морис Понс — французский писатель, начавший свою карьеру в 1951 году. Был лауреатом Гран При за лучшую новеллу.

 

ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ

Это случилось впервые в день моего торжественного причастия — стоит ли рассказывать об этом? День начался так здорово! Поскольку отец мой должен был отвезти нас на мессу в машине, моя кузина Соланж в праздничном платье с раннего утра появилась на нашей вилле. Я уже давно был в нее влюблен. И надеялся, что она оценит, как я выгляжу в парадном костюме. Но!

— Гляди! — сказала она, не дав мне и вставить слова. — Мне надели чулки. Настоящие.

И она подняла чуть выше колен подол длинного белого платья.

Я всегда видел Соланж в босоножках с исцарапанными икрами. И знал историю каждого ее шрама. Я был поражен видом этих незнакомых ножек, выпорхнувших из муслиновой клетки. Как ноги взрослых дам.

— Потрясно! — воскликнул я. — А как они держатся?

Моя кузина бесцеремонно задрала платье и нижнюю юбку до самого пупка. Я долго молчал в восхищении перед невероятным переплетением резинок и лент. Между жестким поясом и темной каймой чулок оставались светлые полоски тела, и Соланж в таком снаряжении показалась мне — сам не знаю почему — весьма уязвимой.

— Это тебе не помешает преклонить колена?

Вместо ответа она вскинула вытянутую ногу до уровня моих глаз.

— Можешь попробовать, — добавила она, гордясь произведенным эффектом, — крепкая штука!

Свободной рукой — другой она держала скомканный подол вздернутого платья — она дважды щелкнула резинкой подвязок по голой коже.

Отец позвал нас, и мы бегом спустились в гараж. По дороге, сидя рядом с Соланж, я не мог отогнать мысли о резкой границе шелка под белым муслином ее платья. Несколько раз, как бы из нежности, я опускал свою руку в перчатке на ее бедра. От выбоин на дороге они слегка колыхались. Соланж не сопротивлялась. По приезде в церковь нас разделили. Девочек в одну сторону, мальчиков в другую; расставили для процессии по росту, и старые девы сунули нам в руки длинные позолоченные свечи.

— Их скоро зажгут. Но будьте поосторожней с вуалями ваших подруг.

И действительно, в нашем городе во время одного из причастий девочка запуталась в платье, споткнулась о подсвечник и подожгла свою вуаль. Она отделалась легкими ожогами, обгорели у нее и волосы, но возникшая в церкви паника так всполошила горожан, что даже после нескольких лет о торжественных причастиях говорили с опасением. Епископат, конечно, свечи не запретил, но в дни процессий вызывал пожарников, а нам все уши прожужжали предупреждениями.

— А было бы здорово, — говорили мы, — поджечь этих трясунов!

Но ни один из нас не решился на такое, и в этот день мы держали свечи с предосторожностями. Мы в строгом порядке вошли в церковь под вой органных труб и восхищенные взгляды родителей. Наш длинный черно-белый кортеж растянулся на весь неф, и вскоре каждый уже стоял на коленях перед своим молитвенным местом. Началась служба, потом на кафедру влез аббат. Он долго-долго говорил о чистоте:

— … и если вы походите на полевые лилии в их девственной белизне…

В поле я никогда не видел иных цветов, кроме васильков и маков. Но наш аббат буквально вцепился в эти лилии, забывая даже о святой Троице. Он то и дело твердил нам о них.

Месса тянулась в полном соответствии со звуками органа. Мы спели несколько псалмов, потом нас подняли для причастия. Операция проходила, как военный парад: аббат работал хлопушкой; при каждом хлопке четыре мальчика и четыре девочки покидали свои места и выходили в центральный проход. А возвращались вдоль боковых часовен. Я стоял в последних рядах и по мере того, как проходы впереди пустели, рассчитывал шансы на встречу с Соланж у алтаря.

— Если примем причастие вместе, — говорил я себе, — то это знак супружества.

Я был возбужден, но порядок церемонии нарушил мои планы. В нескольких метрах перед собой я увидел свою кузину Соланж на коленях на ступеньках хора рядом с толстым дурачком Жан-Шарлем. Это было просто оскорбительно! Чтобы утешиться, я уставился на темные швы ее чулок на открытых пятках. Я представлял себе их подъем по ножкам Соланж до тех полосок бледной кожи, которые она мне показала утром. Через несколько минут и я оказался на коленях рядом с пигалицей в бумажных носках! Когда я вернулся на место, присутствующие уже пели заключительное «Я — христианин», а мы из баловства по традиции переделывали христианина в кретина…

Затем все устремились к выходу, и отец отвез нас с Соланж к обеду, на котором собрались оба семейства. Взрослые ели, пили, разговаривали, не обращая на нас ни малейшего внимания, а когда добрались до десерта, настало время отправляться к вечерне. Нам быстро отрезали по куску пирога, но никто из взрослых не выразил желания пойти вместе с нами. А мы и не просили этого, поскольку уже давно решили вечером в церковь не ходить.

Мы с кузиной любили при любой возможности убегать на окраину городка, где сады и виноградники с редкими домишками напоминали деревню. Вдоль полей и живых изгородей змеились тропки. В конце апреля земля уже покрылась зеленью, а нам был известен плохо огороженный, но укрытый густым кустарником сад, где первой расцветала одна вишня. Мы часто ходили туда и назначали у ее подножия тайные свидания; мы очень любили это место.

— Думаешь, мы можем туда пойти?

— Конечно! Вряд ли они устроят перекличку!

И мы, держась за руки, весело отправились к нашей воскресной вишне. Стояла чудесная погода, на душе было легко и весело. Дерево ждало нас, убранное цветами.

Обычно мы садились в траву спиной к стволу и глядели сквозь ветви в небо. Тогда мы и делились тайнами, будущими проектами пожениться и обзавестись множеством детишек, которым никогда не придется ходить в школу. Но в тот день Соланж боялась испортить свое праздничное платье.

— Сними его, черт подери!

Утренние картины пробежали у меня в голове, когда она без всякого жеманства задрала подол платья и уселась на рядом со мной.

— Соланж?

— Что?

— Дай мне еще раз посмотреть на твои чулки.

— Если ты меня поцелуешь.

Ну что за мания у этих девчонок целоваться по всякому поводу! Им подходит любой предлог. Играешь в салки, в прятки, в фанты с девчонками, а они норовят все время целоваться. Их надо целовать и когда они плачут, и когда они счастливы, и когда им дарят подарки, и когда они первые в учебе. Я с неудовольствием подчинился, надеясь на доброе, вознаграждение.

— А вторую щеку! — приказала кузина.

— Ты разве говорила про две щеки?

— Ах вот как! У меня же две ноги? И не пытайся заодно глядеть на мои трусики!

Соланж медленно сдвинула платье с горок согнутых коленей и снова обнажила верхнюю часть ляжек. Она не менее моего была взволнована неизвестным зрелищем, открывающимся глазам. Еще никогда мы не были столь невнимательны к нашему саду, к раннему снегу цветов, усыпавшему вишню. Мы вместе открывали тайны иной природы.

— Ты думаешь, что все женщины таскают такие штуковины?

— Это и есть самый шик! Но каждый день они носят простые резинки, — Неумелыми пальцами я оценил мягкость шелка, крепость подвязок; я подсунул под чулок ладонь и не понимал, откуда во мне замешательство.

— Поосторожней, — сказала кузина, не останавливая меня, — эти у меня первые. Еще порвешь.

Неожиданное появление садовника на тропе, вьющейся вокруг наших владений, напомнило о том, что прошло немало времени. Держась за руки, мы пустились в обратный путь, и прохожие окидывали нас нежными взглядами.

— Как они милы, — раздавалось вслед нам, — ну прямо юные супруги.

Мы во весь дух неслись по аллеям и тропкам из страха, что наша проделка вскроется.

Когда я улегся в постель после столь богатого переживаниями дня, я быстро уснул и меня посетили странные сновидения.

Насколько я помню, вначале перед моими глазами промелькнули, как облака на небе, груды тюля, муслина, множество вуалей. Их тихонько трепал ветер, и за ними иногда появлялся неф нашей церкви, открытый всем небесам и лишенный всяческой торжественности — то был каркас огромной готической церкви, в стенах которого стелилось усаженное лилиями поле. Лилии росли повсюду в изобилии, покрывали скамьи, молитвенные места, лезли на кафедру и колыхались, как колосья под дыханием бурного ветра. Потом я увидел себя в костюме первого причастия — я был маленьким и стоял в глубине аллей лилий. Я шел вперед мелкими шажками, благочестиво опустив глаза и держа двумя руками свечу. Я подходил ближе, рос на глазах, росла и моя свеча, она росла рывками под звуки органа. Небо и церковь звенели от музыки. Моя золоченая свеча все росла, и вскоре пламя вырвалось за пределы церкви и осветило все небо. Потом я увидел в облаках свою кузину — она плыла в своем белом прозрачном платье. Ее вдруг разом охватил огонь, она превратилась в факел в небе, и огонь совершенно раздел ее. Я проснулся в неописуемом состоянии, а в церкви из моего сновидения продолжали падать цветы вишни, усыпая истоптанное поле лилий.

Перевод А. Григорьева

 

Жюль Ромен (1885–1972) — автор гигантской литературной фрески в 27 томах «Люди доброй воли».

 

ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЛАДОСТРАСТЬЕ

Все утро следующего дня мы посвятили прогулкам. Люсьенна выглядела счастливой. Но говорила мало, а по сторонам глядела с рассеянностью. В наших планах было покинуть Руан сегодня вечером, если у нас сложится достаточно полное представление о городе. Поскольку надо было предупредить гостиницу, я в полдень спросил у Люсьенны, что она решила.

Ее взгляд остановился на мне. Лицо зарозовело, словно освещенное заревом вчерашнего пожара. Она задумалась.

— Когда мы уезжаем?

— Кажется, в пять часов.

— Придется закончить осмотр города во второй половине дня?

— Да, но знать мы его будем так же плохо. Может, поедем завтра?

Я почувствовал ее облегчение от того, что отъезд отложен. За завтраком, не задавая вопроса в лоб, я попытался выяснить, чего она хочет.

— Если спешки нет, мы могли бы немного отдохнуть перед тем, как снова начать наши блуждания по городу?

Она кивнула, и я прочел в ее взгляде: «Почему нам не хватает мужества признаться, что нам на все наплевать, на этот город, на его памятники, на продолжение путешествия, а больше всего нам хочется вернуться в наше новое царство плоти. Разве о чем-нибудь другом мы думали все утро? Неужели у нас еще есть силы ждать?»

Под предлогом отдыха я дал возможность Люсьенне подняться в номер первой. Как бы отдавая суеверную дань вчерашнему ритуалу, я заставил себя задержаться на четверть часа. Она ждала меня одетой и принаряженной, как вчера. С природной грацией она уселась на канапе. Я опустился перед ней на колени.

Она расстегнула корсаж платья. Ее прекрасная грудь выпорхнула из-под ткани навстречу мне. В считанные мгновенья мое восхищение достигло вчерашней отметки. И я возобновил свое поклонение перед плотью Люсьенны.

Мне хотелось большего, я желал полнее выразить себя. Я, бывавший часто поспешным и яростным самцом, более склонным немедленно получить наслаждение от женщины, не заботясь о ее капризах и удовольствии, забыл о торопливости. Я обожал не только тело Люсьенны, но и ее желания, ее устремления. Я решил, что позволю ей вести меня по ее плоти и по плоти моей всеми теми путями, которые она выберет до того момента, когда она сольется со мной в единении, уже ставшем для меня столь важным и заранее насыщенным такими ощущениями и таким безмерным наслаждением, что казалось кощунственным сокращать восхитительную подготовку к нему.

Могло ли мне, опытному мужчине, прежде считавшему себя искушенным, прийти в голову, что «плотские вещи» могут подняться на такую высоту без особых уловок только потому, что юная девушка, которой помогали ее чистота и уникальный женский дар, сумела взглянуть на эти вещи открыто и честно измерила всю глубину их? Быть может, у меня уже возникало предчувствие с одной из прежних любовниц. Когда мои ладони скользили по ее ягодицам и груди, увлекавшим меня в яростную схватку, я уже в чем-то оставлял позади сладострастье и почти проникался религиозным отношением к плоти. Но то путешествие терзало мою совесть. Я считал религию плоти сомнительной и проклятой. Мне казалось, что я соскальзываю ниже привычного мира (в каком-то смысле попадаю в адский круг). Пьянящее чувство наслаждения меня не успокаивало. И каждый раз я ждал ужасно трезвого пробуждения, о котором так хорошо писал Бодлер.

Вместо этой плотской лихорадки, горькой и враждебной моему существу, Люсьенна, словно грудью, поила меня вдохновением, которое дух мой никак не ограничивал — я мог бы сравнить его с тем состоянием души, которое ценится больше всего за интеллектуальное содержание.

Несколько раз в жизни мне казалось, что я испытываю нечто возвышенное. И, стоя на коленях перед Люсьенной, гордый тем, что вижу перед собой лицо, на котором отражалось все обожание, что я вложил в ласкание ее груди, я ощущал возвышенность чувств, а не банальную ярость желания.

Она, в свою очередь, обнажила мою грудь — ее губы медленно пробегали по моей коже, она едва дышала, и я вдруг испугался, что ей нужен такой же отдых, какой потребовался и накануне. Я внимательно вглядывался в ее лицо. После короткого мгновения замкнутости оно оживилось. Я понял, что мы можем покинуть это неудобное канапе, не нарушив очарования. Я почти донес ее до постели.

Она притянула меня к себе и уложила рядом. Ее ладони нежно охватили мою голову. Она направляла мои губы ниже груди, приглашая продолжить исследование ее тела. И пока одна ее ладонь лежала на моем затылке, едва заметными усилиями подталкивая меня, другая ладонь потихоньку отодвигала одежды. Мои губы опустились до талии, до первых изгибов бедер и живота. Я соткал целый пояс ласк, то убыстряя, то перекрещивая дорожки, по которым скользили мой язык и губы. Я задерживал поцелуи на уголках мягкой и нежной плоти. Мой рот, мой язык словно сливались с ними — тело принимало меня без сопротивления, почти поглощая. Не надо было большого воображения, чтобы представить себе некое, уже состоявшееся, слияние наших тел — по легким вскрикиваниям Люсьенны я понял, что она ощущает то же самое. Одежды скользили все ниже, чуть обгоняя мои поцелуи. Не заспешил ли я вдруг или только подчинялся Люсьенне? Она обнажалась все быстрее, словно по границе одежд бежал огонь, ускоряющий свой бег по кустарникам под дуновением ветра. Я добрался до границ ее сокровенного женского естества. Я уже ощущал пленительный аромат, исходивший от мягких шелковистых волосков; аромат этот стал для меня уже привычным, как и голос ее, но я вдыхал его словно впервые, с дрожью во всем теле.

Люсьенна с силой нажала мне на затылок, заставляя оторваться от живительного источника. Я уступил силе. И, не отрывая губ от тела, пересек его снизу вверх, скользнул по ложбинке меж полушарий ее грудей — наши губы слились.

И пока я целовал ее, она сбросила свои одежды. Я оторвался от ее губ, чтобы насладиться видом ее обнаженного тела. И не мог не подивиться удивительной красоте его. Мой ум оценил эту идеальную наготу еще до того, как глаза удостоверились в ней.

Зрелище было столь волнующим и так радовало сердце, приводя меня в состояние идолопоклонника, что меня охватило страстное желание замучать это тело ласками. Но Люсьенна нуждалась в короткой передышке. И я сдержал свой порыв, только смотрел на нее и ласкал одними глазами. Вынести эту ласку ей, похоже, было трудней, чем все прочие. Тело ее как бы сжалось. Она отвернулась, словно искала убежища. Она сжала ноги. Прикрыла рукой лоно. Хотя мне показалось, что она не желала этого возврата целомудрия, считая свой порыв слабостью и изменой царству плоти.

Смотри, — с каким-то надрывом в голосе произнесла она, — смотри на свою жену… — и с улыбкой, одерживая победу над собой, добавила — на свою бесстыжую жену.

И резким движением убрала руку с лона. Ее ноги чуть разошлись, почти открылись. Но усилие это вызвало у нее дрожь. Она снова собралась, сжала бедра. Ее ладонь едва вновь не закрыла лона. Я трижды нежно поцеловал шелковистые волоски.

Она вздрогнула.

— Знаешь, — сказал я, — нет женщины прекраснее тебя.

И словно в благодарность или пытаясь скрыть свою застенчивость, она сплела руки на моей шее и несколько раз поцеловала. Потом опустила голову, лаская мою грудь, словно настал ее черед совершать открытия и поклоняться. Она следовала тому же ритуалу, что и я, спускаясь вниз по плоти и потихоньку освобождая ее от одежды.

Я был счастлив, но немного побаивался. Не вызовет ли внезапная встреча этой только что родившейся женщины с мужским, яростным в своей наивности желанием, если не чувство смешного — она была слишком возвышенна, чтобы думать о смешном — то чувство какого-то животного уродства, которое пробудит ее от сказочного опьянения, в которое мы со вчерашнего дня погружались вместе с ней. Я подумал, а не будет ли более мудрым, и даже совершенно естественным, отдаться возбуждению притворства с моей стороны не могло и быть — и тут же перейти к обладанию.

Однако предстоящее испытание, возбуждающее мою чувственность, даже интересовало меня своей опасностью. Я повторял себе, что мой ум, не терявший математического склада даже в моменты безумства, не согласится уйти от решения задачи, изменив исходные данные. Поскольку я с возбуждением последовал за Люсьенной в открытии этих плотских вещей, было ли элегантным, в интеллектуальном смысле этого слова, уйти в сторону в решающий момент?

Но уже было поздно. Люсьена обнажила меня и инстинктивно отстранилась. Я ощутил беспокойство. Но она отстранилась не резко, не отвернула взгляда — напротив, глаза ее стали пламенными и серьезными. Она вдруг прижалась головой к моему плечу, спрятав лицо от меня, и с горячим придыханием шепнула мне на ухо:

— Муж мой.

Я обнял ее за плечи. Она медленно добавила:

— Послушай. Есть вещи, которых я никогда не понимала, а теперь поняла. Знаешь… Я читала (можно быть мудрецом и читать об этом), я читала, что в некоторых античных обществах женщины поклонялись приапу, делали из него культ. Я не могу сказать, что была возмущена. Это было для меня странным, столь же далеким, как древние безумства, как жертвы Молоху. И вот…

— И вот?

И вот… — она еще глубже спрятала лицо и вздрогнула с головы до ног, — и вот! я не подозревала, что он может быть… так прекрасен, обладать столь ужасной и нетерпеливой красой. Я всю жизнь буду помнить, с каким порывом ты вчера смотрел на мою грудь. Это сильнее меня. Я злюсь на себя, что мне не хватило мужества раскрыться перед тобой так, как сделал это ты, мой муж… у меня еще нет этого мужества. Но я поклоняюсь… — слово, огненным шаром ширилось в ее вздымающейся груди, — … я охвачена обожанием, как античная женщина…

Она задыхалась. Ее сердце боролось само с собой Я сбросил с себя одежды.

— Хоть один поцелуй, — прошептала она.

Ее опасливый и быстрый поцелуй походил на поцелуй с которым прикладываются к ногам идола; потом она откинулась на спину, ее ноги раскрылись, и она привлекла меня к себе.

И стоило мне войти в нее, как из ее груди вырвался долгий и ровный звук, и крик, и прерывистое дыхание, воркование и хрип одновременно. И одного этого стона хватило бы мне, чтобы исторгнуть спазм наслаждения, но я в невыносимом возбуждении все же смог отдалить его.

 

Эммануэль — современная французская писательница, автор знаменитого экранизированного романа «Эммануэль».

 

СЧАСТЬЕ

Они редко ходят в кино, потому что их раздражают приключения и чувства, совсем не похожие на их собственные. Но в этот вечер, после того как они посмотрели в кино новый фильм «Счастье», Дан спросил у Марион:

— А ты бы утопилась, если бы я объявил, что у меня есть любовница и что я люблю вас обеих?

— Конечно. Вернее, утопила бы тебя. Почему я должна наказывать себя за твои прегрешения?

— А ты уверена, что любить еще одну женщину и быть счастливым с обеими будет прегрешением? Куда подевалась твоя столь обнадеживающая аморальность?

— Не путай, речь идет не о морали, а о логике. Я разочаруюсь в тебе, если ты перестанешь рассуждать логически. Ты когда-то убедил меня, что я самая красивая женщина в мире. Если у тебя появится другая, значит она будет столь же красива — или красивее — и мне будет стыдно за себя. Либо ты свяжешься с кем-то, кого со мной и сравнить нельзя, тогда мне будет стыдно за тебя. Я не смогу больше любить тебя, ибо перестану тобой восхищаться.

Он рассмеялся, давно привыкнув к категорическим суждениям жены и считая их капризом. И все же каждое слово Марион трогает его, мгновенно меняет настроение.

— Твоя логика известна, — возражает он. — Это логика ревности. Смесь неуверенности, гордыни и неверного расчета.

— Почему неверного расчета?

— Потому что вместо того, чтобы сохранить самое дорогое, ты из-за ревности теряешь все. Ревность всегда вызывает раздражение. Причем у всех.

— Ты уверен, что мог бы любить двух женщин одновременно и чтобы ни одна из них не страдала из-за другой? Одна всегда окажется в проигравших. Здесь равенство невозможно.

— Я не буду любить другую женщину больше или меньше, я буду любить ее иначе. И она обогатит меня иным… Именно это пытался объяснить в фильме столяр своей жене-индюшке, но она не поняла его. По ее примитивной логике, любовница «отнимала» у нее ее мужчину. И ей ничего не оставалось, ибо она желала иметь все или ничего. Даже мысль о том, что можно разделить любовь с другой, как делятся другими радостями жизни, похоже, невозможна для женщины. А ведь когда в любви возникают дополнительные сложности, любовь становится слаще. Вряд ли Аньес Варда строит какие-либо иллюзии. В ее фильме нет ничего революционного — он сводится к простоте духа в так называемых любовных отношениях.

Марион не сильна в теории. А потому напоминает ему об их браке:

— Ты женился на мне, перепробовав сотни женщин.

— Ну уж.

— Ты сравнивал и искал полжизни, вырабатывая определенный идеал. И в результате выбор пал на меня — я была наилучшей со всех точек зрения: самые высокие скулы, самые длинные волосы, самые вкусные соски грудей, самый плоский живот, самые непристойные ножки, самый треугольный лобок, самый острый ум, самая соблазнительная юность для человека твоего возраста, самые сладострастные руки и губы. Согласился бы ты на более низкое качество?

— Нет.

— А теперь надеешься найти лучшее или такое же качество, зная, что целых двадцать лет терпел неудачу?

— Вряд ли мне найти такую же.

— Значит мы понапрасну теряем время на обсуждение глупой гипотезы.

* * *

Марион была влюблена в Дана и не уставала соблазнять его. Больше всего ей нравилось брать инициативу в свои руки. И притворно жаловаться, что каждый раз вынуждена «насиловать» его, но эти жеманные упреки лишь придавали очарование сладостной игре. Ему тоже больше нравилось быть объектом сладострастных атак.

Однако, он не знал, что творилось в голове жены, когда она, доведя его до пароксизма возбуждения, вдруг становилась пассивной, говоря ее же словами, «слезала с него», опрокидывалась на спину, раскидывала руки и ноги крестом, крепко зажмуриваясь, когда он начинал входить в нее. И когда веки ее опускались, человек, обладавший Марион, переставал быть ее мужем, а превращался в юного загорелого блондина, которого знала только она. Именно этот сидящий в ее мыслях блондин и доводил Марион до высшей точки страсти.

Дан, считавший, что эту волну сладострастия поднимал именно он, должен был бы вспомнить, что вначале жена его никогда не получала удовольствия. До встречи с ним она только целовалась. Но как? То были скупые товарищеские поцелуи с ребятами, загоравшимися от ее вызывающих взглядов, коротеньких мини-юбок, нагло торчащих грудей, обтянутых свитером, до которых она не позволяла никому дотрагиваться.

Не позволила этого даже Филиппу, хотя он был так красив, что у нее буквально перехватывало дыхание, когда они встречались взглядом. Она считала, что без ума от него, до того дня, как поняла простую истину — даже уверенная в себе шестнадцатилетняя девушка может покорить жизнь, только начав ее со «взрослым». Позже она частенько посмеивалась над своей страстью к девственнику-однолетке. Она излечилась от любви в несколько дней и с тех пор называла этот сентиментальный эпизод «своим ребячеством».

Уяснив все, что хотела, она защищалась от поползновений Дана ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы понять — он имеет дело с влюбленной девственницей. Уверившись, что вдолбила ему мысль о необходимом долготерпении ради обладания ее невинным пленительным телом, она в один прекрасный день сама заявилась к нему домой, разбросала по комнате нехитрые одежки — оранжевый свитерок из джерси, фиолетовую юбку, бюстгальтер и прозрачные трусишки — и бросилась ему на шею в чем мать родила.

В тот раз она ничего особенного не добилась, ибо не знала, как поступать дальше. Но вскоре научилась многому. После нескольких поверхностных уроков, Дан полностью положился на вдохновение Марион, и оно его всегда поражало.

Она не испытывала истинного наслаждения. Но оба не волновались, полагая, что чувственность проснется постепенно по мере постижения искусства любви. Когда им стало ясно, что нашли общий язык во всем, они поженились.

Однажды Марион столкнулась на улице с Филиппом. И в тот же вечер, когда Дан любил ее, лицо и тело юноши постепенно вытеснили из ее сознания лицо и тело мужа. Она зажмурилась еще крепче, чтобы получше слиться с призраком. Она обнимала Дана, ощущая ладонями спину Филиппа. Неведомая ей волна подхватила ее. Она вскрикнула, застонала, заплакала от невыносимого удовольствия и заснула умиротворенной.

С тех пор она не занималась любовью по-иному. Она уже сознательно вызывала в памяти образ Филиппа и испытывала острейшее наслаждение — этот ритуал стал естественной частью любовного акта. Он выполнялся сам собой в нужное мгновение, как неизбежное и сладостное преддверие оргазма.

Наслаждение было так полно, так гармонично и так правомерно, что ей не пришло в голову анализировать или подвергать сомнению условия его возникновения. Она не испытала никаких угрызений совести по этому поводу, считая, что необходимо закусывать губы или раздирать себе грудь, чтобы объятие мужа удовлетворило ее. Временная галлюцинация, которую она впускала в свою душу и в свои ощущения, относилась к явлениям того же порядка. Она считала, что результат оправдывает любые любовные ухищрения.

Кроме Филиппа в ее мечтах не являлся никто другой. Она и не пыталась произвести замену, более того, выскользнув из объятий мужа, напрочь забывала о Филиппе.

По своей природе она была верной натурой. Они с Даном настолько подходили друг к другу, что она даже не предполагала, что ее могут интересовать другие мужчины. Ее необычная внешность, молодость, которую возраст мужа делал чем-то постыдной, ее обнаженность, едва прикрытая коротенькими платьицами и почти расстегнутыми блузками, привлекали к ней целый рой воздыхателей. Она этим, конечно, гордилась. Но мысль уступить тому или иному ухажеру казалась ей столь же нереальной и абсурдной, как и занятия любовью с портнихами или спортсменками, хотя ей нравилось общаться с ними.

Ее неприступность была так очевидна, что соблазнители обычно теряли надежду на успех, даже не подвергнув Марион испытаниям. Мужчины понапористей или более слепые пытались завязать интрижку во время обеда, танца или поездки в машине, но ее снисходительный смешок охлаждал их пыл, и вскоре они создали ей репутацию динамистки. Через полгода после вступления в брак самая красивая женщина города утратила популярность среди мужчин, и Дан даже сожалел об этом, ибо ее добродетель привела к разрыву со многими из друзей.

* * *

Но этой ночью, проваливаясь в сон, Марион вдруг ощутила угрызения совести: она впервые задумалась о своей странной привычке. Сон тут же прошел.

Она заподозрила, что усилием воли подавляла в себе маниакальное желание отдаться Филиппу, и эта противоречивость поведения превратила ее в истеричку. Такая мысль вызывала раздражение. Логично ли она поступала, оставаясь физически верной мужу и изменяя ему мысленно, чтобы по-настоящему наслаждаться любовью?

Когда занялась заря, у нее уже был готов план действий.

* * *

Филипп робеет. Он не понимает, чего добивается от него Марион. Она уговорила его поехать с ней на пляж. И весь день нежно воркует с ним. Час за часом она все больше и больше обнажается. И когда они, наконец, оказываются в укромном уголке на ковре из теплых сосновых иголок, ему не надо делать усилие над собой, чтобы отведать эту вдруг ставшую бесстыжей плоть.

Ее удивляет, что Филипп в жизни еще желаннее, чем в мечтах. Она не отводит от него взгляда, гладит его широкую грудь и мускулистые ягодицы, любуется густыми короткими прядями волос, которые обрамляют лицо юного любовника. Он прекраснее всех, кого она когда-либо знала. Он более горяч и более предприимчив. Какая сказочная мужская сила кроется в этих опушенных золотистым волосом чреслах!

Он неутомим и наслаждается ею с вдохновением феникса. Дважды, трижды, в четвертый, в пятый раз. Она уже с тревогой спрашивает себя, а может ли он вообще насытиться.

И испытывает облегчение, когда он признает себя побежденным. У нее колет сердце и болит каждая частичка тела, которую он оцарапал или закусил в пароксизме страсти и которой он так или иначе обладал. Но больше всего ее раздражает то, что, занимаясь любовью со своим избранником, она испытывала всего навсего нежную симпатию к нему, эстетическое восхищение, удовлетворенное тщеславие и безобидное развлечение.

Ни страстная мощь этого парня, ни его неистощимая выдумка в ласках ни на йоту не приблизили Марион к истинному наслаждению. Как же это любовное приключение отличается от ночей, которые она проводит в постели с мужем!

* * *

Она солгала, чтобы оправдать позднее возвращение, ускользнула от объятий Дана, плохо спала, а наутро позвонила Филиппу и сообщила ему, что разочарована опытом и больше не желает его видеть.

После звонка она обрела спокойствие и даже повеселела. Отделавшись от призрака, она сможет принадлежать мужу душой и телом, не прибегая к умственным ухищрениям. Мысль о предстоящем празднике любви приводила ее в неистовое нетерпение.

* * *

Даже привыкший к ее зажигательным ласкам Дан удивлен, с какой яростью и сладострастием Марион «насилует» его. Вне всяких сомнений он сделал хорошее дело, женившись на ней, а она права, считая себя лучшей любовницей в мире!

Он отвечает на призыв, а она повторяет себе, что он сегодня любит ее лучше, чем когда-либо. Однако, несмотря на все его подвиги, она остается холодной. Ей вдруг расхотелось заниматься любовью.

— Что с тобой?

— Не знаю. Быть может, нездоровится.

Ее извинения трудно принять после более чем завлекающих ласк.

Они смущенно обмениваются незначащими репликами, как любые возлюбленные, чьи тела не настроились друг на друга. И надеются, что в следующий раз любовные игры приведут к успеху.

Этого не происходит ни в следующий, ни в последующие разы.

Марион пытается вернуть утерянное наслаждение, воображая, что отдается Филиппу. Но образ его — она ведь ощутила наяву его опаленную солнцем кожу, его мощные плечи и жесткую шевелюру — вызывает раздражение, почти тошноту. Ей настолько противно, что она не позволяет Дану завершить любовное объятие, отталкивает его, отодвигается, поворачивается к нему спиной, отгородившись молчанием и скорбью.

Он в ярости, он упрекает ее в холодности и произносит:

— Все ясно, ты разлюбила меня.

— Нет люблю! Тебе просто не понять…

— Ну объясни!

Она нервно всхлипывает. Но Дан не отстает:

— Полюбила другого? Ты же знаешь, можешь мне рассказать все. Мы живем не в Средневековье, и я не собираюсь надевать на тебя пояс целомудрия.

— Попал пальцем в небо! Если бы я могла полюбить другого, я бы не так страдала. Но дело в том…

Они пытаются успокоиться, рассуждают логически, по-научному. Они затрагивают вопросы физиологии, психологии… И только сильнее переживают.

Позже Дан поделился бедами с одним из приятелей, тот свел его с психоаналитиком — для последнего все просто: пришлите Марион, он обследует ее и найдет, где зарыта собака. Но Дан не решается предложить жене пойти к психоаналитику, заранее зная, что она не согласится на это.

Она изыщет лечение и примет решение сама. Однако, ее удивляет оборот собственных мыслей. Понимание того, что они с Даном должны честно признать крах их брака и найти достаточно здравого смысла, чтобы безболезненно расстаться, все же причиняет страдание. Когда она осознает это, она сжимает ладонями вдруг заболевшую грудь. Ее зеленые глаза наливаются ночной синевой. Но она не теряет мужества. Она доказывает себе, что страдание не может быть критерием добра и зла, справедливости и несправедливости, не может вынудить ее принять незрелое решение. Решение можно принять лишь с помощью разума.

Прежде всего следует признать, что она фригидна. Это доказано тем, что она месяцами испытывала наслаждение от ласк Дана. И не испытала его с Филиппом. Он слишком молод, не умеет заниматься любовью, он просто — полный сил мальчишка-неумеха. Женщина должна делить ложе с мужчиной, вдвое старше ее по возрасту.

И теперь ей надо найти кого-то, с кем она снова испытает наслаждение. Как с Даном, который умел ее доводить до высшей точки до того, как она изменила ему. Она уверена, что они теперь не находят согласия только потому, что в глубине души она упрекает себя за супружескую неверность, которая и стала барьером между ними. Ее нынешняя фригидность — заслуженная расплата за потерю совести, за неразделенную тайну.

Ночью Марион с тревожно бьющимся от неясного страха сердцем рассказывает Дану о том дне на пляже ради освобождения от подавленного желания насладиться близостью с Филиппом. Она сказала, что не может лицемерить и хранить тайну в себе, ибо оказалась права — искус прошел.

— Ты уверена? — недоверчиво спрашивает Дан. — Мне кажется, что этот мальчишка — серьезный соперник. Прежде всего он моложе…

— Конечно!

— И красивее.

— Несомненно.

— У него те достоинства, которых лишен я.

— А почему в мужья я выбрала тебя?

— Мне это тоже интересно.

Марион объясняет. Молодость и красота — это ее взнос в брак. Если это вносит мужчина, то какая роль остается ему? Дан считает, что Филипп умнее, тверже характером, больше знает, он творческая личность, наделенная юмором, предприимчивостью, мудростью. А что сделал в жизни он, Дан, чтобы заинтересовать женщину?

— Многое, — возражает Марион. — А Филиппу дадим время на возмужание. Когда-нибудь он станет столь же притягательным, что и ты. Но я для него уже не буду ничего значить. Ясно?

— Иными словами, у тебя нет иного выхода как остаться со мной.

«С тобой или с кем-нибудь другим, похожим на тебя», — подумала Марион. И решила отыскать этого другого, чтобы добиться успеха там, где потерпела крах с Даном.

Она словно забыла, зачем пошла на откровенность. Впрочем, если секрет перестал быть секретом, она снова может испытать наслаждение. Впрочем, особо в это не верит.

Тем не менее приступает к привычному эротическому ритуалу. Но ему не по себе, и он удерживает ее.

— Только не сегодня. Дай свыкнуться с этой мыслью.

Она удивлена. Итак, он ревнует! Ее охватывает возмущение, она протестует, оправдывается, ластится к нему. Дан отрицает, что его задела неверность жены, он просто несчастен и не в силах переломить себя. Поняв, что он не может ее простить, она в разочаровании отступается.

«Остается только развод», — считает она, но не произносит этих слов вслух. Он, похоже, не думает о таком исходе. Значит подготовкой развода займется она сама, укротив сердце и сдерживая подступающие к глазам слезы.

* * *

Внешне их жизнь не меняется. Они чаще ходят в гости, засиживаются с друзьями допоздна. Ничто не влечет их домой, они перестали заниматься любовью.

«Найти заместителя Дану будет нетрудно», — считает Марион и мысленно перебирает воздыхателей, которых еще не оттолкнула ее холодность или которые еще не столкнулись с ней. Она принимает их ухаживания, не протестует, когда их нетерпеливые руки бродят по ее телу, едва прикрытому легким платьицем. Но она опасается повторения неудачи — та сцена в сосновой роще преследует ее.

«На этот раз буду действовать наверняка, — обещает она сама себе. — И отдамся лишь тому, кто сможет заменить Дана».

Она пока не знает, выйдет замуж или нет за своего избранника. Но уверена в одном, обладать ею будет только он. Она не относится к тому разряду женщин, которые готовы сразу принадлежать двум или нескольким мужчинам.

Однажды вечером она вдруг делает выбор. Ему столько же лет, что и Дану. Он даже немного похож на ее мужа. Правда, не столь красив. Перебирая день за днем его достоинства и недостатки, она приходит к мысли, что претендент по всем статьям уступает Дану. Стоит ли бросать одного ради другого?

Но ничто не мешает течению событий: неужели она первая, кто разводится, чтобы выйти замуж за бледную копию первого мужа, — меланхолически рассуждает она. Ирония судьбы, но жизнь соткана именно из таких разочарований. «Если я отдаю себе отчет в поступках, не делая из них драмы, значит я подхожу к возрасту разума, и это очко в мою пользу».

Последняя ночь проходит без сна: Марион готовится соблазнить своего нового господина. Она мысленно прикидывает, как это произойдет.

В свое время она потребовала от мужа, чтобы он довел до конца ее любовное воспитание, и теперь знает все, что может происходить между мужчиной и женщиной (ей ни разу не пришла мысль, что любовью можно заниматься не только вдвоем, а Дан забыл сказать ей об этом). Она перебирает все возможности, которые может извлечь из своего тела, чтобы убедить своего нового партнера в том, что ему исключительно повезло.

Она начнет ласкать его руками, но не для того, чтобы возбудить, а чтобы полностью удовлетворить его. Потом докажет, что это удовольствие ничто по сравнению с тем удовольствием, которое она доставит ему губами. Затем она повторит весь путь, пользуясь животом, бедрами, ступнями, подмышками, волосами, носом, языком, грудями, ягодицами. Она завлечет его в себя каждой порой своей плоти и всеми познаниями в любовной науке. Она подчинит его своей воле совершенством сладострастной игры и привьет ему такую привычку к ее плоти, которая привяжет его сильнее любого порока. Она не даст ему возможности придумать какую-либо ласку — она сама подарит их все — с тем же талантом (она высоко себя ценит), что и проститутка высокого полета, и с большим вкусом и скромностью (она очень постарается), чем девственница ее возраста.

Воображение готовило ее к подвигу всю ночь. Она не единожды возвращалась к каждому жесту, представляла себе его воздействие, со знанием дела смаковала страстные судороги мужчины, поздравляла себя с собственным неоднократным наслаждением, с бесстыдством вслушивалась в похвалы, которые должна была заслужить.

Эта мысленная репетиция возбудила ее — она слишком долго держала на привязи свою страсть. Пальцы ее не ищут собственной груди и женского естества — она знает, что не умеет доводить себя до наслаждения.

Марион убеждена в правильности своего выбора: мужчина, на котором она остановила взгляд, именно тот любовник, что необходим ей. Он удовлетворит ее. И она спешит заняться любовью с ним, извлечь, наконец, конкретный опыт из всего, что подготовил разум.

В полусне она или нет? Стала ли ее мечта явью? Или она забыла о своей ссоре и гордыне? Она придвигается к спящему Дану, касается его своим обнаженным телом, нетерпеливым лобком, горячими бедрами, затвердевшими сосками грудей. Он просыпается, неуверенно дотрагивается до нее ладонью. Она ложится на него, ее губы бегают, по коже знакомого тела, подчиняют его своей прихоти, возвращают ему силу желания. Он молча вступает в привычную игру и, ощутив ее согласие, вонзается в нее, не заботясь о том, что чувствует она.

Марион, как припев, повторяет себе, что счастлива. Ее мозг и сердце удовлетворены. Стоит ли желать большего? Отныне ей достанет мужества признать, что физическое наслаждение не главное в супружеской жизни. Одной заботой станет меньше! Ее союз с Даном может обойтись и без этой материальной связи. Разве у них нет иных возможностей для взаимной любви? Как она смогла забыть о них? Какой смысл вновь проходить — наверняка с меньшими шансами на успех — через превратности любви с незнаемым человеком? С тем самым незнакомцем, за которого мгновением раньше собиралась замуж, а сейчас почти забыла!

Кстати, а как выглядит ее избранник? Пока она разрабатывала программу совместных удовольствий, она не заботилась о том, чтобы вызвать в памяти его лицо и облик. Она с запозданием пытается воссоздать их, вообразить, как бы действовал тот, окажись он на месте Дана, в положении Дана, двигаясь, как двигается Дан — скользя в нее, выскальзывая и снова проникая вглубь с требовательным упорством — твердая мощная плоть раздвигает тесное влажно-горячее, как бы живущее собственной жизнью естество Марион, ждущее излияния семени и сладкого наслаждения Дана.

За черной завесой век ей не сразу удается воссоздать черты нового любовника, выражение его лица. Вначале у нее в глазах пляшут разноцветные искры, играют сполохи. Она тщательно организует их, складывает в строгие линии, формы. И вскоре на мысленном экране возникает изображение. Любовник явился, он возник из хаоса, но его легко узнать. И ее плоть и душа немедленно начинают желать его. В ответ он силой сжимает в объятиях сказочно податливое тело.

Ее любит именно тот, кого она выбрала в заместители Дана. Но теперь, когда он обрел существование в ее грезах, Марион поняла, что он не будет ни наследником, ни заместителем ее мужа — он обязательный солюбовник Дана, его неизбежный двойник, и он обладает Марион совместно с мужем. Он в теле Дана всей тяжестью возлежит на ней. И каждый из них дает жизнь другому.

Марион уже не в силах отличить одного от другого. Невероятное счастье, которое она испытывает, представляя, как их слитые в одно животы прижимаются к ее животу, как их рты целуют ее, как их единая мужская плоть проникает в нее так глубоко, как не проникал ни Дан, ни Филипп, как их совместная судорога подхватывает ее, как ее наполняет пол у прелюбодейное семя, открывает ей истину — она никогда не получит удовлетворения, если любовь этих двоих будет раздельна.

В ней нарастает невыносимое ощущение конца, оно вздымается, охватывает все тело — сердце ее замирает, дыхание становится прерывистым, и из груди вырывается стон. В голове все взрывается, миллионы раскаленных добела частичек разлетаются в разные стороны.

Пораженный Дан с гордостью разглядывает жену, которая медленно приходит в себя.

— Я еще никогда не испытывала такого острого наслаждения, — с улыбкой воркует она.

И, обхватив шею Дана ослабевшими руками, покрывает поцелуями лицо вновь обретенного мужа.

— Представь себе, я чуть было не покинула тебя! Наверное, сошла с ума. Теперь все в прошлом. Я знаю, любовью я могу заниматься только с тобой. Только с тобой я испытываю наслаждение. И любить могу только тебя.

Перевод А. Григорьева

 

Жак Куссо — французский писатель, начавший свою карьеру в 1958 году романом «Жаркое время», отрывки из которого здесь и печатаются.

 

ВЫБОИНЫ НА ДОРОГЕ

Его должны были ждать на вокзале М. Выйдя на перрон с саквояжем в руке, Альбар оглянулся.

Если бы старушка пришла, он узнал бы ее без труда. Потом подумал, что его ждут снаружи. Перед вокзалом никого не было — похоже, о нем забыли. Хотя мелькнула мысль, что его могли не принять за пассажира из-за отсутствия чемодана. Он вытащил из кармана зеленый платок Мадо и вытер мокрое лицо. Солнце уже пекло вовсю. Альбар решил спросить про дорогу и добираться собственными силами. В этот момент он заметил юную девушку, скрывавшуюся в стенной нише. Его удивило, что она здесь делала и почему смотрела на него. Похоже, она пряталась. Быть может, ей было нечего делать, и она проводила время, рассматривая приезжих.

Она не опустила глаз, когда он тоже принялся смотреть на нее. Ему подумалось, что она слишком любопытна для своего возраста. Он отвернулся и отправился на поиски начальника станции. Кто-то робко дотронулся до его рукава. Это была та самая девушка. Она сказала. «Я Флоранс Эртеми. Мне велели встретить вас». Глаза ее были опущены. Он узнал девушку с веранды. И спросил, не мать ли прислала ее. Она сказала: «Да». И тут же добавила: «Нам надо сесть на автобус до П.» Он спросил, далеко ли ехать. Она отрицательно покачала головой, но глаз так и не подняла. Он сам не знал почему, но она ему показалась девушкой с хитрецой. Она не спросила, есть ли у него багаж. Она легкой походкой шла впереди. Он следовал за ней. Голова ее была опущена. Он мог без помех рассматривать ее. На ней было простенькое красное платьице, слишком короткое для нее — оно едва закрывало колени. Руки и икры были обнажены. Кожа золотилась от солнца. Он отметил про себя, что у нее кошачья поступь. Ее черные волосы, зачесанные назад и собранные в конский хвост, доходили ей до талии. У нее было почти совсем созревшее, уже тяжелое тело. А лицо детским. Но что-то не вязалось с ее лицом. Скорее всего глаза. У нее были глаза женщины. Он спросил, как она его узнала. Она ответила: «Мама описала вас».

На площади перед вокзалом стояла очередь на автобус. Очередь была длинной. Альбар и Флоранс оказались последними. Альбар сказал, что они могут и не влезть в автобус. Флоранс ответила, что так было всегда, но в автобус влезали все. Она смотрела перед собой, как бы в пустоту, по-прежнему не поворачиваясь к нему. Он подумал, что ей не хочется с ним разговаривать. Ему нравилось, что она не пытается переломить себя, и решил, что обстоятельства не должны нарушать отношения.

Он был последним. Флоранс, с трудом удерживаясь, стояла на подножке. Казалось, что она больше не может сделать ни шага. У Альбара осталась единственная возможность — поставить ногу и обеими руками ухватиться за поручни. Так он смог бы удержаться до следующей остановки. Но кто-то сзади крикнул: «Подвиньте-ка ноги еще». Он не мог этого Сделать — ему мешали ноги Флоранс. Его сильно толкнули в спину. Раздались крики и ругательства. Он попытался просунуть ногу между ног Флоранс, и она, помогая ему, раздвинула их. Бедро Альбара оказалось зажатым меж бедер Флоранс. Дверь с трудом закрылась. Альбару казалось, что он задыхается. Он попытался занять лучшее положение, увлекая за собой плотно прижатую к нему Флоранс. Опять послышались недовольные голоса. Он замер и вдруг ощутил с чем соприкасается. Спина Флоранс так тесно прижалась к нему, что он сквозь тонюсенькую ткань ощутил всю горячую жизнь ее тела.

Автобус покатил вперед. Но Альбару было не до окружающих красот.

У Флоранс был сильный запах, и запах этот ему понравился. На затылке, у самой границы волос виднелась родинка. Она, быть может, не знала о ней — кто-то однажды сообщит ей об этом. Он ощущал всю ее чувственность, словно стекавшую с ее плеч. Ниже, там, где они соприкасались совсем тесно, тело ее жило какой-то смутной жизнью. Она совсем не пыталась отстраниться. Когда автобус, подпрыгивая на выбоинах, еще теснее прижимал ее к нему, у него возникало неясное ощущение, что она легонько сжимает бедра. Она была в каком-то нервном напряжении.

Постепенно пассажиры утрамбовывались, и вдруг Альбару показалось, что их тесное соприкосновение вот-вот закончится. Но она не только не пыталась освободиться, а наоборот постепенно свыкалась с этой близостью, сживаясь со своим бесстыдством. Наконец, она выбрала нужное положение, воспользовавшись давкой. Альбар решил, что такое насильное объятие ей нравится. И не увидел в этом ничего дурного.

Автобус остановился. Несколько пассажиров сказали, что должны выйти. Надо было их пропустить. Альбар с каким-то сожалением отделился от Флоранс. Затем спустился на землю. Флоранс и еще несколько человек последовали за ним. Когда он снова влез в автобус, он не сразу понял, почему Флоранс стояла лицом к нему. Хотя давка стала меньше, ему показалось, что она усилилась — лицо Флоранс было рядом с его лицом. Она немного отвернулась и, не зная куда смотреть, опустила глаза. Иногда лоб девушки касался его щеки.

Он заметил, что на ней не было лифчика. Ее груди, чуть распластанные на его груди, были твердыми и горячими. Из-за выбоин на дороге соски ее, как два жестких желудя, впивались в его кожу.

Альбар почувствовал, что у него возникает желание. Флоранс не сразу осознала это. И он спросил себя, понимает ли она происходящее. Взгляд ее убегал в сторону, но еще у вокзала он заметил, что невинности в нем не было. Иногда он чувствовал, как вздрагивает ее живот. В какое-то неуловимое мгновение Флоранс прижалась к нему самым низом живота. Он ощутил всю ее скрытую, но пока еще сдерживаемую силу. И желание Альбара стало явным. Его выдавала восставшая плоть, и он подумал, что теперь не сможет скрыть от нее свою страсть. Флоранс могла быть смущена внезапным откровением мужского желания. Ему показалось, что все в ней вспыхнуло. Всем своим тесно прижатым к нему телом она стала искать нового сближения. Но лицо ее по-прежнему оставалось далеким и невозмутимым. И хотя глаза ее были опущены, она заметила, что Альбар не сводит с нее взгляда. Она искоса посмотрела на него. Быть может, ей не нравилось, что он нарушил ее затворничество. И подумал: «Ей вероятно кажется, что я ее презираю». А потом после того, как она на мгновение прикрыла глаза, словно засыпая, понял: «Ей хочется остаться наедине со своим желанием».

Тело Флоранс каким-то медленным, едва заметным движением, отделилось, ушло. И так же медленно снова прижалось к нему. Альбару вновь захотелось увидеть лицо Флоранс. Оно застыло. Только подрагивали ноздри. Глаза были полуприкрыты, как если бы она хотела выдать эту сонливость за действие жары. Это длилось до того мгновения, когда их ищущая друг друга плоть вошла в соприкосновение. Флоранс напряглась и застыла без движения, словно без оглядки покоряясь твердости и могуществу мужчины. Автобус снова остановился. Флоранс без всякой спешки оторвалась от Альбара. И сказала: «Мы приехали».

Перевод А. Григорьева

 

ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

Он не заметил, как появилась Флоранс. А увидела ли она его? Он дремал, а когда открыл глаза и посмотрел на море, то увидел красное пятно. Она опять надела свое коротенькое ежедневное платьице. Она шла по полоске берега, куда накатывались волны, и каждый раз подпрыгивала, вздергивая подол платья. И чем глубже она заходила и выше подпрыгивала, тем выше задирала платье. И заходила в море все дальше. Она была прекрасна в лучах солнца и отблесках моря. Она была смела, как маленький зверек. Альбар не мог оторвать от нее глаз.

Промежуток между двумя волнами был как бы передышкой моря. И давал возможность Флоранс отдышаться. Море в это мгновение будто готовилось к новому прыжку. Альбару нравилось то мгновение, когда убегающее море обнажало бедра Флоранс, и они сверкали на солнце. Еще короче было то мгновение, едва ли одна секунда, котда Флоранс, захваченная удовольствием от борьбы, задирала платье очень высоко и подпрыгивала среди водяных брызг и вспышек света. Набегала вторая волна, третья. Они накатывались на берег все дальше, а Флоранс, чуть не падая, сопротивлялась морю и не отступала.

В конце концов она все же упала на колени и решила выбраться на сухое место. Альбар видел: она, как щенок, встряхнулась, и отжала подол мокрого платья.

Он вскочил на ноги и с вершины дюны помахал ей рукой — она смотрела в его сторону. Флоранс ответила ему. Она подобрала сандалии, а потом медленно, очень медленно пошла прочь по мокрой полоске песка, глядя себе под ноги — она следовала причудливым изгибам последней умирающей волны, но так, чтобы вода не коснулась ее.

Когда она удалилась на приличное расстояние, игра ей наскучила, она повернулась спиной к морю, пересекла пляж и рухнула на колени у основания дюны. Затем принялась копать, яму.

Альбар спустился с дюны. Разделся позади скалы и вошел в воду. Ему нравилось играть с большими волнами, ныряя под них. Так было интереснее, чем просто плавать. И больше пьянило. Он наглотался воды. После второго глотка море вдруг ему наскучило. Он оделся за скалой и быстрыми шагами направился в сторону Флоранс.

Она глубоко зарылась в песок. Торчали лишь ее голова и руки. Остальная часть тела была прикрыта невысоким холмиком. Она издали увидела его и улыбнулась, но улыбка ее была непонятной.

Альбару игра понравилась. Он подумал, что все это соответствовало натуре Флоранс. Но когда он заметил чуть дальше на песке ее мокрое платье и крохотные трусики, игра показалась ему еще более увлекательной, хотя и немного странной. Ему вдруг захотелось узнать, был ли на ней надет купальник.

Чтобы завязать разговор, он спросил, хорошо ли в песке, и Флоранс ответила, что там прохладно. Но мешало солнце, светившее прямо в глаза. Он постоял, смотря на нее сверху с видом сообщника. Она сказала: «Я — мумия». Потом добавила, что из-за рук, которые не могла спрятать, была почти, а не совсем мумией. Альбар упал на колени и стал сыпать песок ей на руки. Флоранс прошептала: «Не так». Надо было вырыть канавки под руками, а потом засыпать их. Он сделал, как она просила, и заметил, что она была бы совсем мумией, если бы не торчала голова. Он сказал, что закроет ей голову, и она рассмеялась. Смех звучал натянуто.

Альбар уселся радом и принялся пересыпать песок из ладони в ладонь. Он не знал, что сказать Флоранс, а та беспрестанно вертела головой. Наконец он сказал: «Я прикрою тебе глаза платком». Она согласилась и через некоторое время ответила, что ей хорошо, поскольку платок мокрый и холодит лоб.

Его взгляд остановился на ее полуоткрытых губах. Ему хотелось ее поцеловать, но он не знал, как на это отреагирует Флоранс. Он не был уверен, что ей хотелось того же.

Он спросил, разозлилась ли она из-за того, что он хотел поцеловать ее давеча в комнате. Флоранс отрицательно покачала головой. Альбар продолжал уверять ее, что в желании поцеловать ее нет ничего противоестественного. Он даже подумал, что ей это будет приятно. Флоранс коротко ответила, что разозлилась из-за матери. Он не совсем понял ее слова. И предположил, что мать наказала ее. Но Флоранс сказала, что всему виной ревность. Он спросил: «Почему ревность?» Она не знала. Но ревновала к матери.

Она отвернулась и прошептала, что заснет, если будет оставаться мумией; ей хотелось искупаться, ей хотелось выбраться из ямы, но она не могла этого сделать. Он спросил, почему. Она не нашла, что ответить. Но он понял. Хотя не был полностью уверен. И не мог сказать, капризничала она или нет.

Он вдруг вскочил на ноги, протянул ей руку и сказал, что извлечет ее сейчас из-под песка. Флоранс вскрикнула и, освободив одну руку, прикрыла ею верхнюю часть тела: «Я совсем голая, совсем голая». Платок соскользнул со лба — в глазах было смятение. Он не знал, то ли от яркого солнца, то ли от стыда. Флоранс сразу успокоилась, когда он снова положил ей платок на глаза, и сообщила, что мать спрятала ее купальник, чтобы она не могла купаться. Альбар спросил: «Вы хотите, чтобы я ушел?» Флоранс удивилась. Он настаивал: «Вы не желаете, чтобы я удалился?» И Флоранс ответила: «Предпочитаю, чтобы вы остались».

Тогда он улегся на живот рядом с ней и погладил ей руку. Ее плечо показалось из песка, и он погладил его.

Потом погладил шею. Флоранс попросила: «Приласкайте меня под песком». Тогда его рука скользнула к ее груди. Он охватил одно полушарие ладонью, не сжимая. Грудь была мягкой и горячей. И столь чувствительной, что волны удовольствия как бы хлынули из-под песка. Он принялся гладить ей живот. И Флоранс оставила свою добродетель в песке.

В ней не осталось ни капельки стыда, она была прекрасна. Он накрыл ее своим полотенцем, затем взял на руки. Она покорно молчала. Он поднялся вверх по склону дюны и отыскал в рощице место, где их никто бы не увидел. Он уложил ее на груду листьев. Лег на нее, и она застонала.

Потом она сказала, что хочет снять с него рубашку. Альбар быстро скинул рубашку и брюки; а поскольку спешил, то, расстегивая их, оторвал несколько пуговиц. И когда он снова лег на нее, они застонали оба. Она не переставала стонать. Она всем телом потерлась о него, чтобы ощутить его, и согнула ноги в коленях.

Она ощущала весь жар мужчины на себе. И кожа мужчины казалась ей приятной. И запах мужчины был тоже приятен ей. Она дотрагивалась ладонями до спины мужчины, гладила лицо, грудь и шею мужчины, вдыхая его запах. И повторяла: «Ласкай меня. Ласкай меня. Ласкай меня».

Он ласкал ее, и Флоранс так опьянела от ласк, что открыла его губам свое тело. Флоранс почти бредила от удовольствия и ласки. Альбар почувствовал, как ее рука с неуверенностью скользнула вниз, коснулась восставшей плоти и охватила ее пальцами. И Альбар понял, что ей понравилось это касание, что ей хотелось ласкать и видеть мужское естество; он понял, что она еще не была готова к обожанию — ибо просто смотрела на него.

Потом она спросила его тихим ночным голоском, плохо ли то, что она сделала. И Альбар ответил, что любовь в природе вещей и что в любовных делах стыда быть не может. Тогда Флоранс поцеловала его в губы, и в ее ночных глазах он прочел, что ей хотелось любви.

Она была настолько готова к боли, а боль ее была так близка к удовольствию, что стон девственницы больше походил на стон сладострастия. Она вскрикнула и не оттолкнула его, а как бы открылась навстречу уколу. И Альбар не знал, действительно ли ей было больно, хотя она повторяла: «Ты мне делаешь больно, ты ранишь меня».

И когда боль прекратилась, он застыл в глубине ее, не двигаясь, и ощутил, что она была счастлива. Она сказала: «Я — твоя женщина. Навсегда сохрани меня такой».

Она угадала первые радости, пошла навстречу им, узнала, что за ними открывается источник чистого наслаждения.

Он начал двигаться, и она ожила. На мгновение сжала бедра, приподняв их, и вдруг расслабилась, стала покорной, медленно открылась ему. Потом пришла в движение — ее подхватили неведомые волны. И Альбар понял, что Флоранс получает удовольствие. Он видел, как волна наслаждения росла в ней, вздымалась, подхватывала ее и как она была этим напугана. Она вновь застонала, но стон этот был иным. Она застонала, как раненое животное, затем, как животное бешеное; с губ сорвались какие-то слова, слова рождались из стона и продолжали его; и слова эти уже не были словами, а криком наслаждения, вырывавшемся из глубины Флоранс: «Еще! Еще! Еще! Еще!»

Потом она долго лежала без сил, мокрая и горячая, и не открывала глаз. Он подумал, что Флоранс заснула. Наконец она открыла отмытые страстью глаза, и он не узнал их, а она тихим голосом сказала, что достигла наслаждения и поцеловала его в грудь.

Удивившись, как быстро Флоранс превратилась в истинную женщину, он хотел сказать, что она отмечена судьбой, что на нее снизошло благословение, но побоялся слов, которые могли ее смутить. Но его ни о чем не спросили. Флоранс заплакала. Беззвучно. Нервно. Альбар попытался успокоить ее. Но она сказала, что это от счастья.

Когда она перестала плакать, Альбар вышел из нее и улегся рядом. Флоранс положила голову ему на грудь и обняла. Она долго лежала так, ничего не говоря и любуясь его телом. Затем опустила руку на бедро мужчины и сказала: «Он тоже плачет».

Альбар погладил ее по волосам и втянул в себя аромат Флоранс. Он опьянел от ее тела и испытывал огромную нежность к этой юной женщине, отдыхавшей от любви.

И снова ощутил желание обладать ею.

Перевод А. Григорьева

 

Поль Элюар (1895–1952) — один из величайших современных поэтов Франции.

 

ДАМА БУБЕН

Я открыл объятия невинности, будучи совсем юным. Это было лишь взмахом крыла в небе моей вечности, ударом влюбленного сердца, которое бьется в покоренной груди. Я уже не мог пасть.

Любя любовь. По правде говоря, свет ослепил меня. Но я удержал в себе столько света, чтобы мог смотреть в ночь, чтобы встречать ночь, все ночи.

Все девственницы отличаются друг от друга. И я все время мечтаю о девственнице.

В школе она в черном переднике сидит передо мной. Когда она оборачивается, чтобы узнать решение задачи, невинный взгляд так смущает меня, что, приняв мое замешательство за жалость, она обнимает меня за шею.

Потом она покидает меня. Она всходит на судно. Мы почти чужие друг другу, но молодость так заразительна, что ее поцелуй не удивляет меня.

А когда она больна, я держу ее руку в своих до самой смерти, до самого моего пробуждения.

И тем быстрее несусь на свидания с ней, чем больше во мне страха явиться к ней до того, как иные мысли увлекут меня от самого себя. Однажды мир прекратится, а мы ничего не узнаем о нашей любви. Она искала мои губы, и движения головы были медленны и ласковы. В ту ночь я поверил, что выведу ее на дневной свет.

И всегда то же признание, та же молодость, те же чистые глаза, тот же невинный жест: ее руки сплетаются вокруг моей шеи, та же ласка, то же открытие.

Но никогда это не бывает одна и та же женщина.

Карты сказали, я встречу ее в жизни, но не узнаю ее.

Любя любовь.

Я постоянно блуждаю в подземелье, где свет всего лишь намек. Привлеченный ее последним отражением, я прохожу мимо крепкой девушки-блондинки — у нее кружится голова от меня, но она боится за меня Она знает язык глухонемых… Я не настолько любопытен, чтобы знать, почему в нее выстрелили. Пуля застряла у сердца, и грудь ее наполнена переживаниями.

И мы едем в авто по лесу. Через дорогу проносится лань. Прекрасная девушка щелкает языком. Это — очаровательная музыка. Ей хотелось бы видеть цвет моей крови. Волосы ее стрижены кое-как, подлинный луг диких трав, который она прячет. Кто-то рядом со мной исподтишка желает убежать с ней. Я уйду, и я ухожу. Но не настолько быстро, чтобы вдруг не ощутить ее свежий и яростный рот на своих губах.

Перевод А. Григорьева

 

Луи Повелс — известный французский писатель и журналист. Прославился изданием журнала «Планета» и книги «Утро магов» (в сотрудничестве с Жаком Бержье).

 

ПЕСНЬ ИЗ ГЛУБИНЫ дУШИ

Мадлен закрыла бы глаза, Мадлен полностью раскрылась бы только в момент чудесного праздника, в отказе от декора и привычек мира сего. Случайно ли все произошло? Днем его вызвали в далекий город, к изголовью дяди его друга. Ехать туда надо было два дня. И в тот же вечер приятель-арматор рассказал ему об одном из своих судов, которое останавливалось в этом городе перед тем, как спуститься вниз по Роне в затерянный в лагунах устья порт. Суденышко раз в неделю на заре становилось на стоянку у набережной в конце городского парка. Он, сдерживая лихорадочное биение сердца, сказал, что ему было бы любопытно спуститься вниз по Роне, что он с удовольствием поплывет до этого затерянного в пустыне порта, чтобы вернуться домой на машине — оттуда езды было всего часов шесть. Мелькнула мысль об опасности скандала, но он вспомнил о фразе Мадлен: «Нас никто не увидит, над нами благословение, нас защищают…»

Когда он вечером навестил Мадлен, она сказала ему, что ей приснилось кораблекрушение: корабль тонул, а они вдвоем на уходящем под воду судне смеялись. Это было забавно! И почему они вдруг вместе оказались на воде?… Она встретила его предложение с открытым радостным взглядом. Он с восхищением подумал, что в этом не было никакой случайности, просто в основе всего лежал ее сон. В этот вечер они были целомудренны, но так близки друг другу, как не были еще никогда, и без единого слова понимали, что вперед чуда забегать не следует.

В назначенный день и час он отыскал ее в конце парка этого далекого города. Он только что ушел от больного, стояло раннее утро. С сумкой в руке, он шел почти наощупь, и он, который мог заблудиться в трех соснах, без какого-либо сомнения прошел по незнакомым улицам и вскоре увидел зеленые деревья, цветочные клумбы, а позади них туманную реку. «Нет, — сказал он сам себе, — такое невозможно, она не сможет придти сюда на встречу со мной, я питаю слишком безумные надежды». Он шел быстро. И никого не видел на набережной в конце парка. «Я испытал свои поэтические дни, но все закончилось, — повторял он себе. — Я любил как подросток, а теперь меня ждет разочарование, юношеская боль утраты, но надо, чтобы все закончилось именно так». Он все же сядет на этот кораблик. Один. Он в малейших деталях переживет свою мечту, спускаясь вниз по течению, а потом вернется домой, храня печаль на всю свою жизнь, но доброты на злобу не променяет… И тут он увидел в конце аллеи закутанную в шаль Мадлен. Он остановился. И пристально всмотрелся в нее. Она шла к нему, ссутулившись, с прижатыми к телу локтями и покачивала бедрами — ее розовое круглое личико освещала лукавая улыбка. Он не спросил, как она добралась до этого города, сколько времени ждала его. Она явилась к нему из его мечты. И не было никаких препятствий. Отныне одиночество ему не грозит.

— Ты здесь! Ты здесь!

Он кончиками пальцев коснулся ее плеча и головы.

— Конечно, — низкий голос сорвался, словно она выговорила длиннющую фразу.

И тут же позади он увидел причаленное к набережной суденышко. Какой-то мальчуган тянул веревки. Женщина в шлепанцах и черном переднике опустила трап, глядя в их сторону, и исчезла.

Антуан Бийо осторожно поставил сумку на землю и бережно обнял Мадлен.

— Едем, — выдохнул он. Глаза застилали слезы восхищения. Он чувствовал себя бессмертным ребенком.

— Конечно, — ответила она и, как звереныш, потерлась лицом о его грудь. — Едем.

Он крикнул. Мужчина в синем капюшоне вышел к трапу.

— Вы должны взять меня с собой. Я — врач.

— Нас предупредили, месье, — и с колебанием добавил, — Но не сказали, что с вами будет дама.

— Я с женой, — ответил Антуан Бийо и почувствовал, что впервые вступает в истинный брак.

— Место есть, — сказал старик, — поднимайтесь на борт.

Он подошел и подал руку Мадлен, которая чуть присела и вспрыгнула на борт. Антуан последовал за ней. Моряк отвел их на нос судна, туда, где высилась груда мешков из-под муки, бочонки, булыжники. Там же имелась небольшая каютка — две скамьи, соломенные матрасы и бараньи шкуры. Есть их пригласили в камбуз, где, кстати, они привели себя в порядок.

Кораблик отошел от набережной. День занимался, но было еще прохладно. Они вернулись на палубу, не решая запереться в каюте, и долгое время стояли обнявшись на носу, опираясь на мешки и ощущая лицами туман и ветер, глядя, как расступается вода и мелькают в разрывах тумана зеленые и желтые полосы берега.

Они пообедали вместе с моряком, его женой и сыном. Мадлен умела разговаривать с людьми, расположить их к себе теплом и вежливостью. В самых малейших деталях они вели себя за столом, как муж и жена, на ходу изобретая непривычную для самих себя интимность, но радуясь тому, что они рядом друг с другом. Затем долго гуляли по палубе. Солнце то и дело выходило из-за облаков. Позади камышовых зарослей медленно проплывали крыши, крытые рыжей черепицей. Начало накрапывать.

Они укрылись в каюте. И, как дети, стоя на коленях на скамье, смотрели сквозь иллюминатор на дождь и на реку. Они держали друг друга за талию, касаясь бедрами, молчали, и в душах их, как и в волнах, царило смятение. Мальчик с фонарем пришел звать их на ужин. Им дали еще один фонарь, чтобы они могли вернуться к себе. Судно застыло на месте у заросшего кустами островка.

Он поставил фонарь на скамью. И притворил дверь. Она тут же растянулась на полу, на бараньих шкурах, словно сломленная усталостью — волосы у нее распустились, голова склонилась на плечо, руки были раскинуты так, что виднелись волосы подмышками — она была готова принадлежать ему. Он лег рядом с расслабленным телом Мадлен, как бы опасаясь нарушить великую тишину, великое спокойствие вод. Губами он ловил дыхание ее приоткрытого рта, изгнав из сердца все, что не было ею. Маленькие волны плескались о борт, легкий ветерок шуршал в зарослях.

Позже, значительно позже, когда она была совершенно обнаженной и дрожала, она прошептала: «нет», словно тщетное заклинание, качая головой, страдая, что покоряется ему, и одновременно притягивая к себе. Он медленно погружался в нее с диким желанием, далеко превосходящим простое удовольствие плоти, а потом сам превратился в стонущий призыв, в какую-то животную мольбу, в глубокий и трагичный стон, похожий на крик распаленных котов, и ощущал, как столь же страстно стонет она.

И вдруг сердце и голова его взорвались. Ледяная игла пронзила спинной мозг. В висках забарабанили градины. Он умирал, умирал с мольбой, и в этот же момент он почувствовал, что живот Мадлен превратился в кипящую бездну. Она открыла рот, напряглась, ее глаза закатились, меж ее бедер забурлил источник, и она потеряла сознание. Он отступил под давлением этого бурного потока, ему показалось, что она разом теряет всю свою кровь. Он приподнялся на ладонях, дрожа будто пьяный. Она лежала белая, почти холодная, ясно слышалось биение ее сердца.

Он рухнул рядом и с тоской смотрел на нее.

Она с трудом шевельнула рукой, вложила свою ладонь в его. Наконец, открыла глаза, глаза громадные, еще влажные и светлые. Губы ее распухли. Лицо было гладким, перламутровым и сияло удивительной юностью…

— Теперь ты имеешь все, — прошептала она, — ты имеешь все… А я ничто, я люблю тебя…

Она отвернулась, и по щеке ее потекла слеза. Она сжала его пальцы.

— Я ничто, — повторила она, — я твоя женщина…

Ее плоть и ее душа были распахнуты; ни его жена, ни другие женщины не отдавались ему с такой непередаваемой чистотой. Они были единым целым, и он плавал в счастье.

Она с потерянным видом смотрела на него, и из ее открытых глаз текли тяжелые слезы. Она словно переживала пытку и экстаз одновременно.

От их ложа пахло мохом, морем. Наступал рассвет; пламя фонаря медленно таяло. Он наклонился и поцеловал Мадлен в мокрые веки. Она не шевелилась, опустив руки вдоль тела. Он бережно укрыл ее. Она улыбнулась, она уходила в сон, ее уже здесь не было, но она навсегда осталась в нем.

Она еще раз взяла его за руку.

— Теперь, — выдохнула она, — мы неразлучны.

Ее ладонь ослабла в его ладони. Он нежно поцеловал ее и уложил под баранью шкуру, на нежную грудь… Она уже спала, ровно дыша, лицо ее было безмятежным и гладким.

Он часто вспоминал, когда гудки в тумане на Роне возвращали его к той ночи, что есть великое могущество в феерической любви…

У них было много таких ночей. Она говорила, что чувствует теперь себя безгрешной. Он повторял ей, что она была для него источником добродетели. Это уже было не удовольствие, это была радость. Она так открывалась перед ним, что чувства ее били родником навстречу его роднику — они втекали друг в друга, их любовь была совместными родами. Живая вода, роса света! Они отдавали друг другу свою девственность, ангельское детство, они были вне времени, они ушли от извечного колеса повторных начал. Они были Адамом и Евой до падения. Пока любовь с ними, они не могли ни состариться, ни умереть. Их любовь была защищена от людских законов, и никто не мог им навредить. Они были неуязвимы, ибо милость сидела внутри них. И они были, словно святые.

Перевод А. Григорьева

 

Отрывок из романа «Ночи Омфалы».

Автор пишет под псевдонимом и никому не известен, кроме издателя.

 

МУЖЧИНА-ОБЪЕКТ

Однажды вечером Матильда решила проверить, как широко простиралась ее власть. Она вернулась из театра с балетного спектакля и с живостью, к которой примешивалось несвойственное ей возбуждение. Опьянев от удовольствия, она заливисто хохотала, теряя власть над собой. Люк был в гостиной. Он недоумевал и волновался от внезапно возникшей ревности. Что означала эта веселость, эта несдержанность Матильды? Какая встреча вне дома вызвала такие бурные чувства? «Вне дома или в доме? Кто знает?…»

Вдруг Матильда заметила его и резко спросила:

— А ты почему здесь? И почему не пал на колени? Когда ты находишься в моем присутствии, я желаю видеть тебя только в такой позе!

Люк рухнул на колени.

Он восхищался Матильдой — ее сине-зеленым платьем, ее кошачьими руками в черных перчатках до локтя, сатиновым поясом на талии, а над ним, противу обычая, вызывающая и грозящая острым жалом сладость, два тугих полушария, обтянутых тугим корсажем, два сладострастных щита.

Резкий голос Матильды вернул его на землю.

— Принесите мне веревки и поскорее, — приказала она служанке. И когда та вернулась, рявкнула. — Ко мне, раб мой.

Люк поднялся. Матильда взяла у служанки веревку, завела руки Люка за спину и связала их. Когда она коснулась его, по телу Люка с ног до головы пробежала томная дрожь.

Матильда снова поставила его на колени.

Она медленно отступила, отстранилась от Люка. На ее устах плавала странная улыбка, понимающая и сдержанная одновременно.

Потом Матильда наклонилась и сняла туфли, выпрямилась, закинула руки за спину, расстегнула застежку платья и открыла плечи. Потом взялась за край подола и через голову сняла его. Улыбка ее еще не стала жестокой. Она была высокомерной, похотливой, зовуще-презрительной. Ее глаза словно говорили: «Смотри, вот останки постельной куклы, она превращается в женщину, освобождая свое тело, а ты наслаждайся дурацкой тряпкой!» Небрежным жестом она швырнула платье в лицо Люку.

Матильда застыла, вскинув голову. Ее плечи обнажены. Полупрозрачная комбинация образует на ее груди ажурную балюстраду, облегает ее фигуру, как тончайший дождевой занавес, похожий на голубоватую дымку. Потом она стягивает комбинацию, которая падает к ее ногам, подбирает ее и бросает в пленника.

Две получаши-гондолы бюстгальтера едва скрывают белые холмы грудей. На ней остались еще крохотные трусики и тончайшая паутина чулок.

Золотая корона волос водопадом обрушивается на ее плечи. Она на мгновение замирает, снисходительно наслаждаясь состоянием своей жертвы, которую сумела распять на кресте желания.

Ее пальцы расстегивают кнопку и открывают грудь — капитель чувственной колонны, перехваченной талией. Люку знаком каждый миллиметр этой шелковистой кожи, он не отрывает глаз от них, обожает их. Только что они были скрыты от его взгляда, и вот вырвались из своего заключения, уже ничто не может удержать их от буйного порыва к свободе — тугие перси, без опасения рвущиеся вперед, двойная арка, смелый и сказочный венец творения!

Королевский трон бедер, округлый, как морской валун, живот, сходящиеся книзу складки паха и между ними молчаливый, как оракул, таинственный рот. Она пальчиком поддевает резинку трусиков, и они вместе с чулками медленно сползают к ее ногам и вдруг отлетают в сторону, как последняя злая шутка.

Матильда начинает кружиться на месте, потягивается, поднимает руки, но ноги ее сведены вместе. Два плотно сжатых вертикальных столбика, устои живительного источника, два юных платана, живых, нервных, лишенных коры, до предела обнаженных — они влекут и пугают его, как открытая рана, как сладострастная ласка. Они ловки и стройны, гладки, как отполированный водою камень. Они жаждут ласки, но пока отказываются от нее.

Ноги тянутся кверху, наливаются плотью, раздаются в бедрах, превращаясь в две вызывающих ягодицы, разделенные глубокой бороздой.

Она совершенно обнажена, той окончательной обнаженностью, которая ничего не скрывает. Она обнажена, но не ежится и не стыдится своей наготы; она облачена в королевское одеяние красоты! Ее танец совершенен.

Люк забыл, насколько он растоптан. Его поспешный порыв угас быстро и без пользы.

Он, не отрывая взгляда, смотрит на рожденную перед ним Еву, освобожденную от панциря — она прекраснее, чем он думал. Вздымающаяся и ныряющая к его глазам грудь ошеломляет своей нежной упругостью, она жестка, как живой светящийся мрамор под ливнем и всполохами золотых волос. Он, стоя на коленях, упивается пленительной белизной, как водой живительного источника.

Матильда останавливается, на цыпочках приближается к нему, поднимает. Она подталкивает его к комнате, посреди которой на возвышении стоит ванна. Она опускается в нее и, развязав руки Люку, указывает перстом на подогреватель, на кувшин с водой, на мыло и губку.

Люк, трепеща от сдерживаемого желания, склоняется над ней. Он одевает водой тело своей возлюбленной, отжимает губку на божественные округлости, на горячую враждебную плоть — он лепит тело, грудь, полируя ее, как обессилевший скульптор, побежденный своим творением.

Перевод А. Григорьева

 

Анн-Мари Вильфранш (1899–1980). Оставила после себя воспоминания (эротические) о «безумных годах» нашего столетия (1925–1928).

 

ПРИЯТНОЕ ПЛАВАНЬЕ

Как только лайнер вышел из Ламанша в Атлантику, началась легкая качка — она как бы напомнила всем, что «Иль-де-Франс» плывет в океане. Морис шел по коридору и искал бар, как вдруг рядом с ним внезапно распахнулась дверь каюты, и он увидел обнаженную девушку.

Вернее не саму девушку, а ее отражение в зеркале. Затем дверь захлопнулась, и щелкнул замок. Видение было беглым, но оно взволновало Мориса. У девушки были короткие светлые волосы, разделенные пробором. Она была стройна — узкие бедра и маленькие высоко сидящие грудки. Заметила ли она Мориса в зеркале? Она, похоже, причесывалась — по крайней мере, об этом говорило положение руки. Могут ли в наши времена девушки из хороших семей обнаженными причесываться перед зеркалом. Морис вырос с двумя более молодыми сестрами — Жанной и Октавией. И не знал, причесывались ли они, стоя обнаженными перед трюмо у себя в комнате. Он решил выяснить это по возвращении в Париж.

Он вспомнил, что его жена Мария-Тереза поступала так во время медового месяца и даже первого года их супружеской жизни. Но это было до рождения детей, а теперь она красовалась перед зеркалом в весьма дорогих неглиже.

Морис сидел в баре, потягивая ледяной мартини, и думал об увиденной им сцене. Бар был слишком велик, и ему было приятно удрать из него хотя бы в мыслях. Видела ли его девушка? Если да, то она не выказала никакого смущения. Более того, дверь не могла закрыться сама — качка была слишком слабой. Здесь было что-то иное. Быть может, он стал жертвой оптического обмана, но ему показалось, что вторая рука девушки поглаживала светлый треугольник лобка. И как бы привлекала его внимание к тому, что девушки обычно предпочитают скрывать. «Еще одна тайна», — подумал Морис. Было ли совпадением, что дверь распахнулась именно в тот момент, когда он проходил мимо? Быть может. Главное было узнать, кто она. Ее каюта находилась поблизости от его, но он не помнил, видел ли эту девушку в салонах лайнера. Правда, Гавр они покинули всего сутки назад, а в первом классе путешествовало четыреста пассажиров. Однако у Мориса был наметанный глаз, и он сразу замечал молоденьких красивых женщин. Может, она путешествовала одна? И оставалась в каюте с самого начала плавания?

Тайна еще больше сгустилась, когда Морис, вернулся после прогулки по палубе в каюту, чтобы переодеться к обеду. На серебряном блюде лежал конверт. А внутри простой квадратик бумаги с надписью 10.30. Морис позвонил стюарду.

— Кто велел положить конверт мне в каюту?

— Молодая женщина.

— Как ее зовут, Анри?

— Сожалею, но она запретила называть свое имя.

— То есть проявила скрытность?

Стюард не ответил.

— В таких делах скрытность необходима. И все же, как она выглядела?

— Это — красивая молодая женщина.

— Блондинка?

Анри утвердительно кивнул.

— Спасибо. Достаньте, пожалуйста, смокинг, пока я буду принимать душ.

Морские путешествия славились такого рода приключениями, но Морису казалось, что ему повезло сверх обычного. И, принимая душ, он распевал во все горло популярную песню.

* * *

Во время обеда, несмотря на отменные блюда, он не мог сдержать нетерпения. Наскоро проглотил гусиный паштет, пирожки Севинье, говяжье филе Шароле, даже не оценив великолепные вина. Болтая с соседями по столу, он то и дело оглядывался, надеясь заметить девушку, которая послала ему анонимную записку.

— Вы кого-то ищете? — спросила его ближайшая соседка.

Она была тоже светловолоса и худощава, но сходство на этом кончалось. Ей было за сорок, быть может, около пятидесяти. Она, наверное, очень следила за собой, чтобы сохранить фигуру, а потому лицо ее казалось угловатым, несмотря на тщательно уложенную косметику.

— Я впервые плыву на «Иль-де-Франс», мадам, и мне очень нравится ресторан.

— Неужели? Что за мысль использовать стиль модерн со светлым деревом и мрамором ярких цветов! Я больше люблю путешествовать на «Норманди», но муж считает, что тот лайнер вышел из моды.

Она с удовольствием заговорила. Муж ее, Жорж де Маржевиль, сидевший на другом конце стола, был крупным торговцем кофе и часто ездил в США и Латинскую Америку. А она сопровождала его. Морис слушал с интересом, поскольку тоже путешествовал по делам и надеялся встретить коммерсантов, могущих стать полезными.

После обеда в танцзале лайнера заиграл оркестр; путешественники-одиночки отправились играть в карты, забыв о том, что такое времяпровождение опасно, ибо на лайнерах промышляют профессиональные игроки. Морис отправился вместе с Маржевилями в танцзал, чтобы убить время до свидания. Он даже пригласил мадам де Маржевиль на танго. Ее сиреневое вечернее платье имело на спине вырез до самой талии, и он не знал куда положить руку, на обнаженное плечо или на самый низ спины. После некоторого колебания он опустил руку на плечо.

Ее бедра вдруг прижались к бедрам партнера.

— Позвольте мне называть вас Морис. Меня зовут Жермена. Поймите, я ненавижу джаз, который американцы после войны ввезли в Европу, а также отсутствие вкуса и хороших манер у молодежи. Но я не старуха, и вы это прекрасно понимаете.

И снова ее бедра прижались к его бедрам, а живот буквально прилип к нему.

— Что касается меня, я не считаю неприятной откровенность молодых, — улыбнулся Морис, вспоминая о свидании с незнакомкой.

— Молодежь пуста и ничего не понимает в жизни, — настаивала Жермена. — Зрелость сполна награждает тех, кто умеет извлечь из жизни все. Разве я не права?

— Конечно, правы.

Ровно в десять тридцать Морис тихонько постучал в дверь, так кстати распахнувшуюся в полдень и позволившую ему увидеть совершенно необычное зрелище.

— Кто там? — спросил девичий голос.

— Я получил ваше послание. Можно войти?

— Постарайтесь, чтобы никто вас не увидел, и поскорее закройте дверь за собой.

Он оказался в полной темноте.

— Заприте дверь на ключ, не зажигайте свет. Я лежу в постели.

Морис осторожно двинулся вперед, чтобы не удариться о мебель. Рука схватила его и потянула к постели, куда он и сел.

— Почему мы в сидим темноте? Я знаю, вы прекрасны.

— Потому что мне нравится именно так. Можете уйти, если хотите.

В этой абсолютной темноте Морис ощущал девичье присутствие. Он чувствовал запах духов и жар близкого тела. Он протянул руку и коснулся обнаженного плеча. И тут же девушка оказалась в его объятиях. Он поцеловал ее в лоб, затем в губы, а руки заскользили по обнаженной спине.

— Как вас зовут? — прошептала она между поцелуями.

— Вы знаете мое имя, ведь вы послали мне записку.

— Мне известны лишь инициалы, иного в списке пассажиров нет.

— Морис. А вас?

— Мишель. Сколько вам лет, Морис?

Тело ее было нежным, гладким и горячим.

— Тридцать пять. А вам?

— Двадцать. Вы большой человек, Морис Бриссар. Вы обедаете за столом капитана.

— Вы были сегодня в ресторане? Я повсюду искал вас.

— Я притворилась больной от качки, чтобы дождаться вас здесь, и заказала ужин в каюту после ухода родителей.

— Ах вот как!

— И вам надо будет уйти до их возвращения. Поэтому поспешите раздеться.

Через несколько мгновений он оказался обнаженным в объятиях Мишель. Возбуждение и жар юного тела пробудили в Морисе желание, какого он не ощущал уже давно. И поскольку не мог ее видеть, он неторопливо исследовал каждый сантиметр тела губами и кончиками пальцев. На шее у нее висела цепочка с крестиком.

— Вы верующая? — с удивлением спросил он.

— Конечно. А вы нет?

— Почти нет, а потому и не исповедуюсь. К тому же никакая вера не помешает мне насладиться вашей близостью.

Морис говорил, почти не понимая смысла произносимых слов. Живот Мишель прижался к нему, когда его губы впились в ее грудь. Она вся задрожала, когда его губы спустились к талии, а затем к паху.

— Да, да, да, — забормотала она — его ладони скользили по внутренней стороне ее бедер.

— Теперь мой черед, — через некоторое время выдохнула она.

Она опрокинула его на спину, и ее руки принялись гулять по его телу. Ее пальцы едва касались кожи, изредка нажимая какую-то точку на ключице, на внутреннем сгибе локтя, и он вздрагивал от удовольствия. Вскоре она оказалась на коленях меж ног Мориса. Грудь ее лежала в его ладонях. Кончиком языка она принялась наносить быстрые удары по головке его восставшей плоти.

— Остановитесь! — умоляюще прошептал он.

Ее пальцы сомкнулись у самого основания тугой колонны, чтобы остановить преждевременное удовольствие.

— Можно убрать руку? — мгновение спустя спросила она.

Морис схватил ее за руки, притянул к себе и уложил на спину. Ее колени поднялись и разошлись. Морис скользнул в нее и с удовольствием ощутил контакт с атласом живота и груди. Она охватила его руками за шею.

— А теперь не спеши, — шепнула она ему на ухо. — Я хочу, чтобы это длилось столетия.

Морису хотелось того же. Он двигался медленно, размеренно. И вскоре ощутил, как она напряглась, выгнулась, и ее тело сотрясла дрожь. Он замер, а потом возобновил свое медленное — движение. Еще дважды он доводил ее до пароксизма страсти, и она выкрикивала со стоном какие-то несвязные слова. Но и сам он уже не мог противиться растущему возбуждению. Он стал резким и быстрым, мощная волна взмыла внутри него, вынесла на вершину, и он тяжело рухнул на партнершу. Несколько минут они лежали и отдыхали, не произнося ни слова.

— А теперь тебе пора уходить, а то придут родители, чтобы справиться о моем самочувствии.

— Тебе полегчало? — с иронией спросил он.

— Благодаря тебе я в отличной форме.

Морис в темноте нащупал одежду, разбросанную на полу каюты. Одеваясь, он спросил:

— Мы завтра увидимся?

— Может быть. У меня много проблем с родителями. Придется отыскать вместо морской болезни другой предлог.

— Зачем. Если сможешь отделаться от них днем, приходи ко мне в каюту. Там нам никто не помешает.

— Я тебя предупрежу.

Он поцеловал ее на прощание и выскользнул из каюты, стараясь остаться незамеченным.

* * *

Утром он предупредил стюарда, где его найти, если будет новая записка, и отправился в большую гостиную, где его ждала Жермена де Маржевиль.

Морис не успел вставить ни слова, как Жермена замахала вошедшей в салон даме.

— Это Маргарита Варан. Вы знакомы с ней?

— Нет.

Морис встал, когда мадам Варан подошла. Это была женщина примерно тех же лет, что и Жермена. Одета она была очень элегантно. Подруги расцеловались.

— Моя дорогая, позволь представить тебе Мориса Бриссара. Маргарита Варан и ее дочь Антуанетта.

Морис учтиво поцеловал и пожал протянутые руки. Девушке, стоявшей позади матери, было лет двадцать. Она не выглядела уродиной, но и красавицей ее назвать было нельзя. На ней было модное платье-труба, которое полностью скрывало округлости фигуры. У нее были карие печальные глаза с отсутствующим взглядом.

— Я вас видела вчера вечером за обедом, — обратилась Жермена к девушке. — На вас было шикарное зеленое платье. А куда запропастилась ваша сестрица?

— Ее укачало, и она отказалась от еды.

Внимание Мориса привлекла усмешка Антуанетты. У нее на шее висела цепочка с золотым крестиком. Девушка, с которой он вчера провел столько приятных мгновений, говорила о родителях, но не упоминала о сестре. Из-за темноты он не мог сказать, было в каюте две койки или одна. Однако, был уверен, что происходило что-то необъяснимое. Мать и дочь Варан удалились.

— Бедная Маргарита, — вздохнула Жермена. — Она переживает трагедию. Ее вторая дочь просто прекрасна, но особым умом не блистает. Антуанетта очень умна, но ослепла в раннем детстве.

— Да это трагедия для матери, — кивнул Морис.

— А как зовут ее вторую дочь?

— Мишель. Если бы вы не ушли вчера, вы бы встретились с ней.

— Ее сестра сказала, что ее укачало.

— Может быть, но, наверно, все прошло. Она танцевала с одним из офицеров через четверть часа после вашего ухода.

«Странно, — подумал Морис, — быть может, я переспал с другой Мишель?»

— А как выглядит эта Мишель? — спросил он, стараясь не показать особого любопытства.

— Сколько вопросов? Блондинка с фарфоровой кожей, отлично сложена, но слишком юна для вас, Морис. Еще девочка. Лет двадцать, во всяком случае не больше двадцати одного. Надеюсь, вы не теряете времени с девчонками?

— Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я женат на очень красивой молодой женщине, обожаю ее и не обращаю внимания на особ женского пола.

— Не хитрите, — усмехнулась Жермена. — Я все знаю про мужчин женатых, даже очень хорошо женатых, а также об их маленьких развлечениях. У всех у вас натура ничего не упускать.

Она понизила голос и доверительно продолжила:

— Вам, наверно, трудно поверить, но еще до истечения первой годовщины свадьбы с Жоржем, я заметила, что он мило развлекался с юной креолкой с Мартиники. Я ему ничего не сказала, а это было трудно в ту пору, ибо я еще не вышла из юного возраста, но устроилась так, чтобы развлекался не только Жорж.

Морис не знал, как реагировать на такую доверительность. Он не питал к мадам де Маржевиль особой симпатии и покинул ее, как только представилась возможность. Его волновало все, что касалось сестер Варан. Он попытался разобраться в происшедшем. В зеркале он видел Мишель. Она служила приманкой.

Но не ее сладострастие он удовлетворял. Она была в танц-зале. Значит с ним была Антуанетта, назвавшаяся Мишель.

«Меня обвели вокруг пальца, — думал Морис, расхаживая по палубе, — сестра-красавица завлекла меня и передала своей слепой сестрице».

Этого нельзя допустить. Была уязвлена мужская гордость. Он отправился в каюту, чтобы написать записку и передать со стюардом по назначению. Он долго раздумывал, потом написал:

«Я разобрался в ваших приемах. Будьте добры явиться ко мне в каюту в три часа дня, чтобы объясниться. Было бы огорчительно для вас, если бы родители узнали, как проводят свободное время их дочери».

Письма он не подписал, вложил его в конверт и позвонил стюарду.

— Анри, будьте любезны передать это послание в руки той самой молодой блондинки до обеда. Я также надеюсь на вашу скрытность.

— Конечно, месье.

— Молодой блондинке, а не ее сестре, вы поняли?

— Безусловно.

Юная Мишель заставила себя ждать. Часы показывали три двадцать, когда раздался легкий стук в дверь. Он открыл. Перед ним стояла соблазнительная особа в белой юбке и в блузке в красную и желтую полоску.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он учтиво.

— Мне надо кое-что сказать вам.

Девушка уселась на стул и закинула ногу на ногу.

— Не уверена, что хочу вас слушать, — буркнула она.

— Ваше послание было бестактным.

— Но если вы пришли…

Она слегка пожала плечами.

— Зачем эти уловки? — спросил Морис. — Расскажите мне все.

— Но это же понятно. У сестры есть трудности в подборе партнеров. Я помогаю ей получить удовольствие.

— Вы завлекаете мужчин для нее, это понятно. Надеюсь, Антуанетта доверяет вашему вкусу?

— А как иначе?

— Меня волнует один вопрос, однако, вы на него не ответите.

— Отлично. Значит, я могу идти.

— Не спешите. Вы мне кое-что должны.

— Не понимаю.

— Тогда выслушайте. Вы, чтобы возбудить меня, показались обнаженной. Потом пригласили к себе в постель. Но в вашей каюте находился некто другой. Короче, вы предлагали мне себя, но я вас так и не получил.

— Ну и что?

— Можете говорить, что хотите, но у вас по отношению ко мне долг. И я хочу, чтобы он был отдан.

— Вы что, серьезно?

— Безусловно.

— Ну знаете, шутка есть шутка, — гневно сказала она и встала, чтобы уйти.

— Два слова перед тем, как вы уйдете, — усмехнулся Морис, решив любой ценой получить реванш за обман.

— На корабле находится приятельница вашей матери Жермена де Маржевиль.

— Старая сплетница! А она-то при чем?

— У нее отличный нюх. Она мне рассказывала о вас, и в голосе ее звучало сомнение. Стоит мне обронить несколько слов, будьте уверены, она не замедлит воспользоваться ими и сообщит вашей матери. Конечно, это не конец мира, но…

— Вы ведете себя, как свинья. Вам прекрасно известно, что Антуанетта полностью зависит сейчас от нас, и если мать хоть что-нибудь узнает…

— Пусть. Я веду себя, как свинья, а вы — как сводница, значит можем договориться. — Это всего-навсего наша игра с Антуанеттой. В чем вы видите зло? Вы получили от нее удовольствие, что же вам еще надо?

— Этого я не отрицаю. Но ваша игра не столь невинна, как вы хотите ее представить. Вы крутите мужчинами по своему капризу, а мне это не нравится. Кому первой пришла в голову эта мысль?

— Это вас не касается.

— Однако, кажется, что ваша бедная сестрица куда хитрее и сообразительнее, чем вы. Но это действительно меня не касается, как вы справедливо заметили. Итак, я подхожу к тому, что касается меня. Извольте раздеться!

— Вы с ума сошли. Я ухожу!

Морис широко распахнул дверь каюты и усмехнулся:

— Напоминаю, что я обедаю вместе с мадам де Маржевиль.

Мишель замерла на месте, пытаясь понять, блефует ли он.

— Ну ладно, — прошипела она. — Закройте эту чертову дверь, и поскорее закончим.

— Мудрое решение. Прошу вас раздеться, чтобы мы могли покончить с небольшими разногласиями…

Глянув на него так, словно желала послать прямо в ад, она повернулась к нему спиной и стала снимать блузку и юбку.

Только не рассчитывайте на приятное времяпровождение, — бросила она через плечо.

— Посмотрим. Снимите, пожалуйста, и остальное белье.

— Это называется насилием, — пробормотала она, не делая больше ни движения.

— Вы рассматриваете это под таким углом зрения? По моему убеждению, речь идет о чести. Итак, вы раздеваетесь или нет?

— Идите к черту! — в сердцах воскликнула она, снимая кружевное белье и открывая гладкую спину и круглые ягодицы.

— Можете оставить чулки, — с издевкой промолвил Морис. — А теперь повернитесь.

Она повернулась, одной рукой прикрывая грудь, а второй — низ живота.

— Когда я видел вас в зеркале, у вас была иная поза. Тогда вам годилось все, чтобы добиться цели.

— Мне долго стоять?

— Вы спешите? Встаньте на колени на ковер и положите руки и голову на стул.

— Боже, как животные! — воскликнула она, задыхаясь. — Это уж слишком!

— Прекрасно. Одевайтесь и уходите. Я не возьму вас силой. Но вспомните о Жермене де Маржевиль.

— Вы шантажируете меня.

— Конечно.

Ее лицо пылало от удивления, гнева, ненависти. Оно стало почти уродливым. Потом вдруг бесстрастным. Она встала на колени рядом со стулом, затем приняла требуемую позу.

— Отлично! Ну и вид! — засмеялся он, снимая пиджак и брюки.

Он встал на колени позади нее и обхватил за бедра. Он был уверен, что она далеко не девственница, но опасался сопротивления. Мишель прошипела:

— Чего вы ждете? Вы не собираетесь держать меня в этой позе весь день? Или вдруг стали импотентом?

Терпение, дорогая. Не хочу портить столь чудное мгновение.

Он еще крепче сжал ее бедра и рывком вонзился в нее. Она едва не задохнулась. Он обладал ею резко и грубо, крепко держа за бедра, чтобы она не вырывалась.

— Не надо так, — умоляюще повторила она.

Но голос ее изменился. Морис, вероятно, пробудил в ней ощущения, которых она испытывать не хотела. Мишель хрипела то ли от удовольствия, то ли от отвращения, но Морису было все равно. Он чувствовал скорое наслаждение. Мишель тоже заметила приближение оргазма, попыталась высвободиться, но это ей не удалось. Когда волнение улеглось, он отпустил ее. Она быстро оделась, лицо ее горело.

— Теперь мы квиты.

Мишель не ответила, она вышла, хлопнув дверью. В тот вечер он пытался найти ее в ресторане, но не заметил ни одной из сестер. А на следующий день с удовольствием продефилировал перед ними, даже не поклонившись. Они глотали горячий бульон в компании со своей матерью, были закутаны в пледы и не выглядели счастливыми.

* * *

После обеда он спустился в каюту, чтобы написать письмо жене. Он описывал ей Жермену де Маржевиль, когда в его дверь постучали. Открыв дверь, он очутился нос к носу с Жерменой — она была в розовом купальном халате, волосы ее были замотаны в шарф того же цвета. Она спокойно вошла в каюту и сказала:

Возвращаюсь из бассейна. Надо поддерживать себя в форме.

— Приятно вас видеть. Вас чем-нибудь угостить?

— Нет, спасибо. Я ненадолго. У меня встреча с парикмахером. Мне хотелось бы сказать вам кое-что наедине.

— Что именно?

Жермена де Маржевиль уселась, широко распахнула пеньюар и скрестила ноги. Морис заметил, что, несмотря на возраст, у нее были худые нервные бедра.

— Одно слово благоразумному человеку, каким вы являетесь, Морис. Вы интересуетесь девицами Варан. Не стоит меня разубеждать, на корабле секретов нет, особенно для тех, кто часто пересекает Атлантику.

— Простите, мадам, но даже если в ваших словах правда, не вижу, как это касается вас.

— Называйте меня Жерменой. Я считаю вас приятелем и хотела бы передать вам кое-какие слухи об этих девицах. Похоже, они охотятся совместно.

Как это возможно? — удивился Морис, расстроенный тем, что она в курсе дела.

— Думаю, это правда. Они завлекают мужчин одна для другой, первая благодаря своему прелестному личику и чудной фигурке, а вторая своим состоянием, которое вызывает жалость. Могу вам назвать двух или трех мужчин, попавших в их сети.

— Несомненно, это очень молодые люди.

— Молодые их не интересуют, они ищут зрелых мужчин, вроде вас. Поэтому я вас предупреждаю. Откройте глаза и избегайте их компании, иначе пожалеете.

— Ваши слова меня поражают.

Жермена наверняка знала, что случилось между ним и девицами Варан. Она была способна подкупить стюарда, чтобы вызнать все, что происходит на корабле. Чего она хотела за свое молчание? Жермен встала, словно собираясь уйти после завершенной миссии. Но вдруг сбросила пеньюар и движением плеч освободилась от бретелек купальника.

— Мокрый купальник так неприятен, — объяснила она. — Вам не помешает, если я его сниму, Морис?

И, не ожидая ответа, начала медленно стягивать его с себя, сначала до талии, потом до бедер. Растерявшийся Морис, приклеившись к стулу, смотрел на тело, высвобождающееся из купальника. Груди, несмотря на возраст, маленькие и твердые. Плоский живот, тонкие гладкие бедра. У Жермены де Маржевиль было тело женщины, регулярно занимающейся спортом и следившей за собой.

— Я забыл о своем долге, сейчас принесу полотенце, — сказал он, вставая.

Вернувшись из ванной, он укутал ее в мягчайшую простыню, какие можно встретить только на роскошных лайнерах, без труда сохраняя безучастный вид.

— Так лучше, — кивнула она. — Вам не трудно посушить мой зад, он всегда остается мокрым после купания.

Его вовсе не интересовало тело Жермены де Маржевиль, но растирая ее, он ощутил, что она в полной его власти. Вдруг она повернулась, и оказалось, что теперь он растирает ей живот.

Пониже, — воскликнула она и, схватив руку, положила ее на низ живота. — Ах, как приятно!

— Жермена, вам не кажется…

— Тсс! Я знаю, о чем вы думаете, но я не привыкла ходить вокруг да около. Я уважаю устремления своего тела и не сдерживаю их.

Она принялась гладить его ноги, ее рука поднималась вверх.

— Вы, может, и растерялись, но от битвы не отказываетесь, — с удовлетворением сказала она.

Морис пытался выйти из ситуации так, чтобы не обидеть ее. Дело могло оказаться опасным. Через сестру она могла познакомиться с Марией-Терезой и навсегда испортить его отношения с женой, рассказав о девицах Варан. Он подтолкнул ее к кровати и рухнул рядом с ней. Ее рот жадно приник к его губам. Быстрые пальцы ловко расстегивали пуговицы. Морис сжал ее груди, решив как можно быстрее покончить с этим делом. Но стоило ее пальцам ухватить его восставшую плоть, как она воскликнула: «Я все сделаю сама!» Она тут же оседлала его… Она двигалась с таким неистовством и страстью, что Морису не оставалось ничего другого, как ухватиться за ее бедра. И хотя он не думал о наслаждении мгновением раньше, оно пришло, застав его врасплох. Реакция Жермены была невероятной. Она завертела головой из стороны в сторону, выгнулась и закричала. Потом они долго приходили в себя. Когда она отправилась в ванную, он попытался привести в порядок свои мысли. Эта женщина бросилась на него, почти изнасиловала, и он не остался недовольным.

Когда она вышла из ванной в своем розовом пеньюаре, то лучилась весельем.

— Я опоздала к парикмахеру, — сказала она. — До скорого. Быть может, встретимся на полчасика после обеда?

Она чмокнула его в щеку и исчезла.

«Ничего не понимаю, она, наверно, колдунья», — посмеиваясь, подумал Морис.

* * *

В последний день плавания он стоял на палубе, чтобы увидеть появление Нью-Йорка. Буксиры вышли навстречу, чтобы отвести к причалу. На его руку легла ладонь Жермены де Маржевиль.

— Мне очень понравилось это путешествие, улыбнулась она.

— Оно было полно неожиданностей, — ответил он.

— У нас с вами было несколько приятных мгновений. В каюте и вчера вечером на палубе. Это было замечательно…

— Я еще никогда не встречал женщины, которая так быстро и так часто испытывает наслаждение.

— Часто и быстро — таков мой девиз в любовных отношениях. Это можно сравнить с едой. Легкая еда после равных интервалов очень помогает обмену веществ. Я — живое доказательство тому. У меня фигура юной девушки.

— Вы правы, и я еще раз поздравляю вас с этим.

— Если бы путешествие продлилось еще несколько дней! Увы… Когда муж закончит дела в Нью-Йорке, он отправится в Бразилию. А я одна вернусь в Париж в конце месяца. Буду ждать от вас весточки, Морис.

Он поклонился, поцеловал ей руку и посмотрел вслед.

* * *

Обратное путешествие Мориса прошло без неожиданных происшествий — на борту не оказалось ни Жермены, ни девиц Варан. К великому удивлению, стюард Анри был сама любезность. За день до прибытия в Гавр он узнал причину такого поведения — просветил пассажир, частенько плавающий через Атлантику. Стюарды, обслуживающие первый класс, скидывались в общую кассу в начале путешествия. В порту назначения касса делилась между победителями или вручалась одному. Тот из пасажиров, кто переспал с женщиной (законные супруги в счет не шли), зарабатывал очко. Счет Мориса — три разные женщины — позволил Анри сорвать хороший куш. И он ждал, что Морис оправдает его надежды и на обратном пути. Но на этот раз тот его разочаровал.

Перевод А. Григорьева

 

Робер Бразийак (1909–1945) — французский писатель, автор великолепного романа о любви, отрывок из которого мы печатаем.

 

НОЧЬ В ТОЛЕДО

Они лежали в полумраке в комнате — полуоткрытое окно выходило в узкий переулок, залитый лучами стоящей в зените луны. Они долго лежали рядом, неподвижно и молча, ждали сна с закрытыми глазами, и их соединяло лишь тепло тел. Рене думал о своей подруге и жене, наверное, уже погрузившейся в сон, о ее теле, которое он только-только начал узнавать и которое было навечно вручено ему. Он приподнялся на локте и глянул на Флоранс — та пошевелилась, но глаза не открыла. Он осторожно опустил голову на ее плечо, вздрогнул, как засыпающий ребенок, вздохнул и затих. Она ощутила тяжесть этого дорогого ей мужчины, его крупную голову на своем плече.

В комнате было жарко, и они еще долго лежали неподвижно, прижавшись друг к другу. Он перебросил руку через нее, чтобы оказаться еще ближе, а она повернулась лицом к нему и почти касалась губами его щеки. Им казалось, что они пробуждаются, но глаза их по-прежнему были закрыты. Они медленно всплывали на поверхность сна, и вскоре он окончательно покинул их — они уже ощутили влечение друг к другу, но никак не могли стряхнуть странного оцепенения — каждый из них каким-то внутренним взором видел, как они, юные и целомудренно прижавшиеся друг к другу любовники, разделенные отлетающей пеленой сна и тонким бельем, выглядели со стороны. Наконец, они открыли глаза и окинули взглядом комнату — бледный лунный свет втекал в нее через окно с высоким подоконником, выступавшим над спинкой узкой кровати.

Он кончиками губ касается ее ушка и шепчет:

— Флоранс.

Она еще теснее прижимается к нему, и его колени охватывают круглое колено цвета лунного камня, колено гладкое, как отполированный горным потоком камень, колено юное и нежное, и Рене не надо видеть чтобы ощутить эту несравненную форму с ямочками у коленной чашечки, что делает его похожим на ночной чудесный пейзаж. Она же чувствует себя пленницей очень твердых колен, которые не раз видела в детстве покрытыми синяками, с присыпанными пылью ссадинами — такие коленки у любого мальчишки; мальчишки, юного спутника, а ныне мужа, делящего с ней одно ложе. Через тончайшее белье она ощущает жар его стройного тела и его левую руку, которая начинает медленно поглаживать ее спину. Она чувствует движение каждого пальца на этой, как ей кажется, отделенной от нее части тела, ласка почти неощутима, и голова ее на подушке покачивается из стороны в сторону, будто она говорит «нет». Но она не говорит «нет», она по-прежнему видит сон, сон, в котором плывет на лодке и ощущает неясную ласку мужской руки, ладони, скользнувшей по ее бедру, и подушечки пальцев, замерших на впадине талии. Неужели сон снова одолеет их, и они, не разорвав хрупкого единения, уйдут в свои собственные сновидения, едва успев попрощаться на тверди и поцеловавшись, как расстающиеся дети?

Они еще ничего не решили, а просто лежат в полумраке с широко открытыми глазами. Рене видит в лунном свете круглое личико, почти детское, обрамленное вьющимися на лбу локонами, и уже женское, похожее на лицо флорентийского пажа с прямым носом, глубоко посаженными глазами и чуть ироничной улыбкой. Она же едва различает утонувшее в полумраке лицо с короткими жесткими волосами, лицо смуглого парня, с затененным подбородком и щеками, в рисунке которых все еще угадывается ребенок, хотя время уже процарапало под глазами крохотные морщинки, которые, правда, различает пока только она. Их стопы касаются и легко поглаживают друг друга, они живут как бы независимо от тела, но столь же понятливы и столь же нежны, как руки. Их тела, и соприкасающимися частями и частями несоприкасающимися, угадывают своего визави, ощущают его. Его правая рука затекла под весом собственного тела. Именно поэтому он приподнялся и уложил голову на плечо Флоранс. Но бег тысяч мурашек по коже не прекратился, и он снова приподнимается на локте. Он откидывает простыню, и они оба с удовольствием ощущают грудью хоть какой-то намек на прохладу. Она закрывает глаза под его взглядом, ибо он смотрит на нее, нависая над ней и опираясь на ладони — именно так все юные влюбленные склоняются над дружеской и согласной на все добычей и вглядываются в своих любимых женщин. Он вздыхает, отбрасывает назад со лба темные пряди волос, улыбается, потом берет ее за руки, встряхивает ее так, как встряхивал в детстве во время братских баталий. Она, опираясь на плечи, упираясь ногами в постель и прикрыв глаза, чуть-чуть выгибается, и он с осторожностью раздевает ее. Они лежат лицом друг к другу, на боку, он — на правом, она — на левом: такова их еще не осознанная привычка, они лежат лицом друг к другу и уже тесно соприкасаются телами, снова натянув простыню до плеч, каждый из них вдыхает аромат кожи партнера и ласково поглаживает тело возлюбленного — залитые лунным светом холмы и впадины. Она буквально вжалась в него и застыла, их ноги вытянуты и плотно сдвинуты, она ощущает коленями его колени, своим животом его живот, своей грудью его грудь, голова ее лежит чуть ниже, и губы прижимаются к бьющейся на шее жилке.

Он обнял ее, его ладони застыли на ямочках над ягодицами, и он чувствует всем телом свежесть и жар этого юного женского тела, которое не подозревает о будущем распаде и будущей смерти, ибо пока еще длится мгновение их неотъемлемой юности, навечно принадлежащей им, что бы ни произошло. Левым плечом он нажимает на ее правое плечо, она уступает этому давлению, как уступает давлению волн и ветра лодка, ее охватывает легкое головокружение. Он разжал объятие, привстал на колено. Навис над ней, опираясь на локти, чтобы не раздавить ее, ее ноги вытянуты и сжаты — они застыли один над другим и наслаждаются этим сказочным мгновением своей юности и любви, мгновением, когда еще до первой ласки пробуждается и оттачивается желание, мгновением, когда у нее еще нет иного удовольствия, как удовольствие от тяжести юного мужского тела, когда она немного задыхается, и воздух с трудом проникает ей в легкие, но грудь уже полна восхитительной тоской, которую она не променяет ни на что в мире. Он, сжимая коленями ее колени, опустился на нее всей тяжестью, все же пытаясь облегчить давление на нежную плоть. У него нет иных мыслей, как мысли о нежности, нежности персика и шелка ее живота, нежности полированного агата, нежности жемчуга и лунного камня ее грудей. Они обнажены и застыли один над другим, они обнажены, как в первые дни этого мира, в безвинном райском саду, а за окном, над городом властвует испанская ночь, и в сотнях комнат здесь — в миллионах комнат по всему миру другие юные пары очно так же застыли в своем желании. Он гладит округлые лечи, ласкает ее шею, наклоняется и касается губами ее губ. Его всегда будет поражать свежесть ее рта, а она всегда будет удивляться ярости его губ и языка. Он охватил руками ее голову, как кубок, как плод, и притягивает ее к себе, прижимая губы к ее плотно сжатым губам. Они надолго замирают в таком положении, едва дыша, потом он осторожно начинает приоткрывать языком ее губы.

Она уступает быстро, ей вовсе не хочется ждать, но она вздрагивает с ног до головы и открывает глаза, чтобы увидеть вблизи его лицо со смеющимися глазами. Она слегка прикусывает его губы ради удовольствия удержать их, как удерживают зрелый плод, но он возобновляет свою непредсказуемую ласку, его язык скользит по ее небу, по твердым деснам, он плотно приник ко рту жены и подруги. Изредка он отрывается от них, или она встряхивает головой — оба жадно хватают воздух и снова сливаются, наслаждаясь этим медленным поцелуем: их губы похожи на два цветка с переплетенными лепестками. Их тела пока еще неподвижны, он лежит на ней, она чуть меньше него и полностью закрыта его телом.

Но вот он откидывается, оставляет ее губы и сдвигается чуть в сторону, охватывая ногами ее ноги. Он еще не хочет обладания, не желает его и она. Но он склоняется над ней, рассматривая в свете луны свою вздрагивающую под ним жену — он ощущает себя ее наездником. Губами и языком он начинает нежно лизать и целовать шею жены у ключицы, там, где бьется артерия, где натянуты сухожилия, затем губы его скользят к груди. Она вздрагивает, на этот раз сильнее, ее рот беспомощно открывается, словно она тонет. Однако ей уже знакома эта ласка, она ожидала ее, но каждый раз она наполняет ее невыносимой радостью, и все же истинное желание еще не проснулось. В теле, под воздействием легкого бега губ по ее плоти, рождается желание как бы заплакать, какое-то нервное возбуждение, восхитительно перехватывает дыхание. А чувствует ли желание он? Он не смог бы ответить на этот вопрос, даже если бы был в силах рассуждать. Удовольствие от того, как он ласкает упруго затвердевшее полушарие и прозрачную кожу, почти столь же прозрачную и плотную, как тонкая пленка перламутра, растворяется в более тонком удовольствии дарить удовольствие, и он уже не может отделить одно от другого. Он всегда больше любил дарить удовольствие, чем получать его самому. И пока его губы блуждают вокруг полушарий грудей, жаркая ладонь поглаживает ее подрагивающий живот, гладкое бедро, складку паха — он закрыл глаза, он пробуждает дрожь в этом сдавшемся на его милость теле, рождает в нем безмолвный крик, почти болезненное страдание, размытую или точно локализованную вспышку радости. Он и сам бы с удовольствием забылся, помоги это забытье вызвать удовольствие партнера. Она едва осмеливается касаться его. Вначале она вообще не решалась дотрагиваться до твердого юношеского тела, напряженно прижимавшегося к ней в момент, когда ее подхватывала яростная радость, которую она испытывала почти со стыдом. Но она уже привыкла ощущать его в тесном единении с собой, терпеть его сказочную тяжесть. Она еще удивляется тому, как нежны его руки, которые она считала грубыми, как нежна кожа на груди, спине мужчины, и ее ладонь с небольшими неумелыми и быстрыми пальчиками скользит по его плечу, предплечью, но он ничего не чувствует, не понимает и она, ласкает она его или нет, дыхание ее стало быстрым и прерывистым — она медленно тонет в своей чудесной радости. Он еще раз соскальзывает на бок, крепко сжимает ее руками — одна его рука охватывает плечи, вторая — талию, ее бедро лежит на его согнутом колене.

Потом они поворачиваются разом, как пловцы, она оказывается под ним, он опирается на локти и смотрит на нее. И начинает скользить вниз по ее телу, его лицо ложится на ее живот — она вздрагивает, заложив руки за голову. Он любит замереть в неподвижности именно в это мгновение, на этой мягкой и гостеприимной подушке, разглядывая очаровательный пейзаж, каким является женское тело, неисследованная планета с изгибами холмов нежной плоти и удлиненными веретенами светлых ножек — он любит с яростью прижаться губами к вздрагивающему животу, превращаясь в пуповину, связывающую еще не родившегося ребенка с матерью. Она любит его такую близость со своей плотью и до грозового всплеска желания с нежностью воспринимает детскую тяжесть головы любимого на своем животе, она нежно поглаживает его жесткие волосы, ощущает его нос, его глаза — он ресницами щекочет ей кожу. Ее рука прижимает эту голову к себе, и ей не надо открывать глаз, чтобы охватить его взглядом. Она лежит вытянувшись, вытянувшись на этой узкой постели и откинув в сторону простыню, лунный свет льется на их тела — более смуглое его и белое ее — их тела отливают перламутром, они припудрены неощутимым светом: точно также при распахнутых и закрытых окнах, в прохладных или теплых комнатах всего мира такие же ложа со смятыми простынями принимают прекрасную тяжесть юных пар, белых и темных, обнимающихся при свете или во тьме. Ладонями, не двигая головой, он гладит ее длинные бедра, ее округлые колени, его руки скользят по икрам до щиколоток, затем взмывают вверх, чтобы еще раз сжать круглую грудь и ощутить биение нетерпеливого плененного сердца. Потом он губами и языком начинает нежными, быстрыми касаниями ласкать эту лунную плоть, скользить по ее изгибам, спускаясь по складке паха, вдоль бедра, а затем возвращаясь к самой сердцевине этого тела, уже побежденного смятением, то напряженного, то расслабленного. Он привстает, садится на корточки и рассматривает свою жену, покоренного зверька, он сидит спиной к луне, угадывая себя в падающей на нее тени, тени замершего над своей добычей юноши с еще детскими запястьями и напряженными сухожилиями на плечах, уже ставшего мужчиной, который обрел свое желание и свою подругу. Она открыла глаза и созерцает столь близкую и столь далекую фигуру мужа. Когда он привстал, ей стало холодно. Она со стоном протягивает руку, дотрагивается до его колена и снова опускает ее. Она пристально смотрит на него и почти задыхается — ей хочется вечно смотреть на этого нависшего над ней юношу, пока тот, замерев, смотрит на свою горячую и недвижную женщину, и оба они знают, что окунулись в один и тот же лунный свет, в одно и то же желание, что они желают обладать телом своего партнера, и понимают, что придется уступить этому чудесному искушению, но они очень любят эту последнюю остановку на вершине времени, когда он сидит, а она лежит, когда они смотрят друг на друга…

Но вот она закрывает глаза и не видит, как он наклоняется над ее телом, будто дерево под порывом ветра, как, опираясь на локоть, он выбрасывает вперед свои ноги. Она вдруг ощущает его колени где-то у уха, а его руки обхватили талию и приподнимают ее — его твердая грудь коснулась ее бедер. Она мотает головой из стороны в сторону, говоря «нет» удовольствию, но это «нет» равноценно «да», ее губы касаются колен юноши, не чувствуя их, она не понимает, что делает, с губ ее срывается стон. Как он ласкает ее? Она уже ничего не соображает, все ее тело ощущает невероятный ожог, она не может шелохнуться, не может подарить удовольствие, но губами продолжает касаться его колен и его ног, но вот он уже снова над ней, и она целует его губы, а он забыл о юной женщине, лежащей под ним, ощущает лишь биение крови в висках, попадает в плен бури, в которой оказывается слепым, не различая по отдельности ни себя, ни ее, а новое целое, образованное из двух сплетенных тел. И все же он снова приподнимается на локтях, боясь раздавить ее, его колено раздвигает ее колена, и она не сопротивляется. Она стонет под тяжестью его тела, каждую складку которого могла бы описать с закрытыми глазами, она чувствует, что близится момент обладания, она задыхается, ей хотелось бы забыть себя, забыть его, стать одним целым с ним, и она крепко сжимает его вдруг обретшими невероятную силу руками. Он ворчит и напрягается, он борется с налетающим пламенем необъяснимого огня, время от времени жадно вдыхает воздух, чтобы продлить удовольствие, чтобы хоть еще немного удержаться в этом ужасном времени ожидания, которое дарит одновременно и страдание, и счастье.

Он хорошо понимает, что их начавшееся единение еще не полно и что радость снизойдет самым простым путем. Он опускается на нее, какой-то частью ума еще удивляясь, что у нее такой прохладный живот, он упирается коленями в кровать и начинает нежно, медленно, едва дыша и сдерживая биение сердца (он слышит, как бьется его сердце — оно буквально колотится о ребра), проникать в нее. Как она горяча, шелковиста и влажна, эта женщина, в чьи глубины он погружается не частью своего тела, а, как ему кажется, всем телом — он похож на пловца, ныряющего в теплую воду: его окружает и ласкает горячая ласковая плоть! Она открыла рот, чтобы вскрикнуть, но не закричала, она сомкнула зубы, чтобы прикусить плечо, но не прикусила. Он замер на десятки веков в восхитительном напряжении, опираясь на колени и локти, поддерживая и приподнимая тело этой слившейся с ним женщины, живой и мертвой одновременно. А она, раздавленная тяжестью мужчины, распятая на своем ложе, задыхается, чувствует, как с ожогом, с приятной болью расходятся ткани ее естества — она превратилась в разверстую рану, принимающую кинжал, в рот ребенка, наполненный материнской грудью, в горлышко бутылки, растянутое пробкой, она морской водой смыкается вокруг нырнувшего в нее пловца. И уже не знает, стонет она или молчит, сжимается или расслабляется, закрывается или открывается, она чувствует, что наполнена и насыщена мужской плотью, от которой в равном ритме расходятся волны тепла и холода, ей и больно и приятно одновременно. А он, закрыв глаза и стараясь не выскользнуть из нее, вознес ее в космическое пространство, в воздух между облаками и океаном, он поднял ее в головокружительную высь неба и с радостью ощущает ее тяжесть, а сам напрягается и разбухает, воспринимая собственную твердость и жар, как железная балка в пламени кузнечного горна. Но ему уже мало этой неподвижности. Он начинает двигаться в ней. Приходит в движение точный и слаженный механизм, великий часовой механизм мужчины и женщины, когда бьющиеся сердца отсчитывают секунды, и ничто в мире не может заставить их произнести хотя бы одно слово, когда она чувствует, как поднимают ее и как поднимается она сама, пока они то тесно соприкасаются, то едва касаются телами, бегут навстречу друг другу и расходятся, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее — так начинает движение поезд, отходящий от вокзала. Он отыскал ее рот и кончиком языка пытается повторить движения своего тела. Но она отворачивается, не может и он одновременно поддерживать пламя в обоих очагах, чтобы отсрочить приближение всепоглощающего удовольствия. Он ощущает его подъем в глубине своего тела, и твердеют его колени на ложе. Она застонала, она почувствовала, что их взаимное удовольствие близко, и эта мысль еще теснее сближает с ним, она рывком догоняет его, как бегун своего друга и соперника. И разражается гроза. В чреслах каждого из них, в центре их тел, во мраке, пробуждаются, открываются тысячи каналов — они похожи на родники — и хлынул через них ревущий поток…

Она застонала, ее детское лицо исказилось страданием, человеческим страданием — дрожь, страх, слезы — все эти неотъемлемые элементы сладострастия. Он превратился в паралитика, потерявшего власть над половиной своего тела: половина его тела взята в плен, охвачена легкой болью, вскоре она становится невыносимой, мышцы его живут независимо от тела; болезненное состояние усиливается и побеждает, он вот-вот задохнется, его тело стало раной, и в ней кипит его семя. Горячее семя жжет изнутри, и он проникает все глубже в ее плоть — словно рвет ее яростными ударами. Они покрылись потом, словно борцы, плывут в ночи, борясь с водной стихией, два тела бьются в головокружительном темпе, и близится конец. Она вскрикивает, — ее стон ничем не остановить, — сжимается в комок, не знает, что происходит с ней, хочет укрыться от возлюбленного и сохранить его в себе. Сжимается и он, роняет голову ей на плечо, сжимает губы, закусывает их, задыхается и на вершине напряжения и полета дает волю телу и чувствам. И спрятанная в нем боль, боль из самого центра тела, из его чресел и ног, собирается в одну единственную точку, и он изгоняет ее из себя, как в агонии, он освобождается от семени, она по-прежнему стонет, им обоим жарко, их тела невольно вздрагивают еще два-три раза, словно они обратились в умирающих насекомых, затем их уставшие конечности расслабляются, он падает на нее всей тяжестью и тонет, разбитый и опустошенный, как соломенный паяц. И вновь их обволакивает тишина.

Он соскользнул набок, еще окончательно не разъединившись с ней, ожидая, когда удалится от них восхитительная буря.

Потом он покидает ее, вытягивается, вытягивается и она — оба застыли в неподвижности и оцепенении.

Перевод А. Григорьева