Андрей Гвоздянский

Траектория превосходства

«Представьте себе, какая была бы тишина, если бы люди говорили только то, что знают» (приписывается Карелу Чапеку)

«Удар бича делает рубцы, а удар языка сокрушит кости» (Сирах, 28: 20)

Пролог

Нелегкая судьба эмигрантов – тема распространенная. И я, молодой журналист, в то время активно ей интересовался. Мой интерес, однако, вызывали не проблемы адаптации в новом социальном окружении (которые, как известно, в принципе присущи эмигрантам), а случаи исключительные. Представьте: человек живет на новой родине вполне комфортно, проводит время в светском обществе, востребован и даже, быть может, стоит в шаге от того, чтобы стать знаменитым. И вдруг случается некий казус, начинающий потихоньку подтачивать его жизнь. Обстоятельства, поначалу вроде бы незначительные, неотвратимо накапливаются, подобно песчинкам, застревающим на поверхности надкушенного и случайно оброненного на пляже яблока. И вот все вокруг меняется, и эмигрант почитает за счастье вернуться, даже если его никто не ждет, затаив обиду на жителей новой родины.

Должен сразу предупредить читателя, что, несмотря на наличие у меня определенных философских убеждений (среди них – уверенность в том, что чаще всего причиной бед человека является не злой рок, а он сам), я ни в коем случае не буду пытаться навязывать их. Скорее, они будут выступать в роли противовеса, помогающего читателю скептически относиться к информации, получаемой из единственного источника, которым является один из таких эмигрантов, в 1947 г. покинувший Турцию. Книга основана на интервью, которое я провел с ним в августе 2013 г. Имя этого человека не раскрывается по его просьбе. Будем называть его Мехмет.

Турция, 1931-1947 гг.

– 1 –

Мехмет родился в Стамбуле в 1931 г. Он был четвертым ребенком в семье зажиточного промышленника. Большую роль в его жизни сыграла мать – именно она подметила в Мехмете музыкальный талант и прилагала все усилия, чтобы развивать его. Отец выступал против, настойчиво агитируя сына переключиться на более практическое занятие, но проиграл в битве за влияние на детский ум. Ребенок в итоге стал пианистом.

Вот те немногие, скупо-шаблонные сведения, которые предоставил мне поначалу Мехмет в ответ на просьбу осветить его детство. Когда он докладывал мне эти факты, лицо его напряженно застывало в безуспешной попытке найти подходящую маску, а глаза сосредоточенно упирались в стол, словно он, задумавшись, пытался вспомнить решение сложной математической задачи. Когда же он умолкал, лицо мгновенно расслаблялось, глаза закрывались на мгновение, а затем, открывшись, кардинально меняли заряд, и он произносил что-то вроде короткого смешка или хлесткого междометия, в которых чувствовалась изрядная доля самоиронии. Видно было, однако, что в те моменты, когда он снова начинал говорить, слова с трудом слетали с его языка, потому что его внутренний цензор жестко фильтровал каждую мысль, претендовавшую на то, чтобы стать маленькой звездочкой в повести о его длинной жизни.

В тот вечер мне так и не удалось добиться от Мехмета подробностей о самом раннем этапе его жизни. Впрочем, я сделал это в ходе одной из последующих бесед. Для удобства читателя здесь и далее я соблюдаю хронологический порядок повествования, несмотря на то, что сведения, которые я получал от Мехмета в ходе наших встреч, носили неструктурированный, крайне разрозненный характер. Ведь я пытался получить эмоциональный отклик от собеседника – меня не устраивала та сухая бюрократическая манера, в которой Мехмет начал излагать свою жизнь во время первой беседы. Поэтому я зачастую провоцировал его, в ответ получая спонтанный рассказ охваченного волнением человека, рассказ, который мог относиться к любому периоду его жизни, поскольку возникал непроизвольно, как бы из глубин подсознания. Дело оставалось за малым – зацепиться за интересные подробности, выяснить, к какому периоду относится всплывшее воспоминание, и достроить его уже на рациональном, сознательном уровне, не гнушаясь, конечно, и историческими сведениями из общедоступных источников. Таким, в двух словах, был мой метод исследования – конечно, не единственный из тех, что я применял, но уж точно один из самых продуктивных.

– 2 –

Мехмет родился в годы турбулентных общественных преобразований, проводимых в жизнь твердой рукой Мустафы Кемаля Ататюрка, первого президента новоиспеченной Турецкой республики. Он превратил Турцию в светское государство, демонтировав систему, основанную на исламе и султанате (а в последние годы – и национализме).

Мехмету повезло – проблема национальных различий никоим образом не задела его. Поэтому он не задумывался над этим тогда, что естественно, ведь мало кто из нас всерьез размышляет, скажем, о проблеме интернет-мошенничества, если при этом не делает покупок в сети. Так и Мехмет – рос, принимая текущий порядок вещей за Богом установленную точку отсчета, в которой ценностям традиционного общества было оставлено место лишь за скобками. Мельком проскользнул в его откровениях рассказ отца о том, как тот еще в юности чуть не спятил после вынужденного отъезда его первой музы, девочки-армянки: словно отказываясь верить в исчезновение прекрасного фантома, он каждый вечер приходил к дому, где она жила, и каждый вечер сквозь мутное стекло знакомых окон на него отрезвляюще пялился силуэт пожилого сгорбленного старика, готовившего в турке кофе; а бегавшие вокруг ровесники кричали какую-то бессмыслицу про невесту с курчавыми волосами.

Большая любовь появилась у Мехмета не сразу. Ей предшествовал ряд мимолетных увлечений. Одно из них – влюбленность в темноволосую девочку Хотидже – сыграло в его профессиональном пути роль столь же судьбоносную, что и мать. Это чувство было нераздельно связано с восхищением прекрасной игрой Хотидже на скрипке, но было подточено желанием найти в себе такой же талант и успешной реализацией этого желания. Влюбленность та, короткая, но очень яркая, осталась с Мехметом навсегда, лишь «немного» изменив форму – она переросла в любовь к музыке, в любование своим талантом и честолюбивые мечты, которые, как раковая опухоль, оккупировали его мозг. Но это, конечно, лишь мое мнение, мнение стороннего наблюдателя, основанное на отрывочных сведениях, предоставленных мне Мехметом. Наблюдателя, не верящего в чистоту помыслов; журналиста, считающего Никколо Макиавелли не циничным злодеем, а прагматичным реалистом, не желающим серьезно обсуждать сказочные, нереалистичные проекты вроде идеального государства Платона или Аристотеля. Читатель, конечно, вправе составить о главном персонаже этой книги свое мнение, однако факт остается фактом – мой собеседник говорил о Хотидже только в контексте занятий музыкой, не упоминая ни об ее личных качествах, ни о причинах разрыва отношений (хотя мне кажется очевидным, что причины эти лежат на поверхности и непосредственно связаны с появлением у него нового увлечения).

Когда Мехмет говорил со мной, его шея напрягалась, на ней обозначались несколько жил, которые, как стальные тросы, укореняли голову на плечах. Редкий пучок седых волос едва доставал до того места, где шея перерастала в голову. Тогда, в 1947 году, Мехмет был еще красивым черноволосым юношей. Все до единого волоски его в изящном изгибе спадали с плеч. Со старой фотографии на меня смотрел уверенный взгляд, гораздо более живой и любопытный, чем взгляд сидевшего передо мной старика. То был год, когда молодой пианист-самоучка отправился в Парижскую консерваторию, за неимением соответствующих заведений на родине. Вторая мировая война, в которой Турция не принимала участия, закончилась, и Франция все охотнее стала принимать перспективных иностранцев на музыкальное обучение…

Франция, 1947-1950 гг.

– 1 –

Турецкий экономический бум конца 1920-х гг., возвысивший отца Мехмета в мир горнего богатства, стал важным элементом в формировании Мехмета-пианиста. Именно отец, хоть и скептически хмыкая, открыл перед ним финансовую возможность поездки в Париж и подготовки к консерватории с помощью частного преподавателя. Более того, Мехмет стал одним из первооткрывателей пути на Запад среди турецких музыкантов, играющих классику. Он просигналил всем, что теперь, в новой светской Турции, для амбициозной молодежи открыты все дороги. И даже Франция, еще недавно с трудом сопротивлявшаяся немецким войскам, уже была готова дружелюбно распахнуть двери перед турецкими гостями.

Дух вольности, который в Турции Мехмет ощущал с рождения, во Франции проникал в самое сердце, постукивая в голове тремя известными словами: «Свобода. Равенство. Братство». Дух поиска передался ему от матери, которая любила проводить время в созерцании предметов искусства и могла легко отделять зерна от плевел. Мехмета она определила к зернам, и хотя к тому моменту он уже и сам подозревал о наличии у него музыкального таланта, именно она сыграла роль тумблера, обратившего мечты в действия.

За судьбой братьев и сестер Мехмет не следил, а я и не спрашивал. Причина проста – он был поглощен музыкой без остатка. Событием, которого он с придыханием ждал все три года обучения в консерватории, был его первый самостоятельный концерт. Он не мог думать ни о чем другом. Часто по ночам ему снились роскошные концертные залы, заполненные одинаковыми до степени смешения лицами. Иногда это были кошмары – лица аплодировали как-то слащаво-приторно, а с задних рядов даже слышались смешки. Но чаще овации были настолько хороши, что напоминали сильный дождь после засухи или хлопанье крыльев стаи чаек, завидевших обильную добычу. Каждый человек поглощен происходящим внутри него самого, как самодостаточная планета, остальные же выглядят астероидами на периферии, вносящими лишь небольшие внешние возмущения. Иногда, конечно, астероид оказывается слишком велик для планеты, провоцируя либо ледниковый период, либо, в крайнем случае, остановку жизненных процессов.

Такая самозацикленность не помешала ему, однако, пропитаться атмосферой послевоенного Парижа, где катающееся на льду духовное лицо вполне сочеталось с парочкой, откровенно милующейся на лавочке, у катка. Время от времени ему встречались одинокие девушки, задумчиво сидящие с блокнотом в самых многолюдных местах, ни одна из которых, впрочем, не спешила признаваться ему, что занимается отнюдь не сочинением стихов или созданием зарисовок, а тихой охотой за добычей, которая могла бы привнести немного счастья в ее личную жизнь. Попадались на улицах и грустные персонажи, которые, однако, особенно не запоминались Мехмету, поскольку совсем не вязались с его радостным настроем, полученным как коктейль путем смешения нового опыта, осознания сладости заданной цели и ощущения стремительного движения к ней.

В те годы, самые беззаботные в его жизни, даже те микроскопические проблемы, которые у него когда-то были, уверенно отступили на второй план. Сформировался новый, более интересный круг общения: у Мехмета появилось два друга из консерватории и постоянная площадка для новых неожиданных знакомств.

Первый товарищ, Марсель, коренной парижанин, уже на втором курсе разочаровался в музыке и начал страстно стремиться стать писателем. Конечно, у него ничего не выходило, но это его желание не пропало даром – он очень много читал, а потому мог в любой момент развлечь компанию каким-то интересным фактом или высказыванием, иногда приводя его к месту, а иногда и не очень. Второй друг Мехмета, Винсент, приехал из пригорода. Он отличался умением выпить и поговорить практически на любую тему.

– 2 –

Парижанин Марсель, собственно, и вывел компанию на новую постоянную площадку для общения, которой оказалась брассери «Липп» на бульваре Сен-Жермен. Это заведение сыграло роль театра, любезно предоставившего декорации для развития биографии нашего героя.

Небольшая литературная премия Каза, вручаемая здесь писателям, не отмеченным другими наградами, притягивала определенное количество любителей словесности, среди которых оказался и Марсель. Атмосфера здесь, конечно, уступала в торжественности большим премиям, однако в камерности действа было что-то неуловимо близкое. Винсент говорил и говорил без умолку, но вдруг все посетители брассери внезапно замолчали. На небольшую сцену вышел человек средних лет, с тонкими усами и в изящном смокинге. Винсент, впрочем, этого не заметил, и, отвечая на какую-то реплику Марселя, громогласно объявил:

– Нет, приятель, я не ты! На премию кружку пива не променял бы никогда!

Слова эти повисли под потолком, подхваченные вихрем алкогольных паров, а воздух, услужливый проводник звуков, аккуратно доставил их в уши притаившихся на мгновение людей.

– Пошли, – резко встав, бросил в ответ Марсель. – Отойдешь, глядя на звездное небо над головой.

Компания торопливо ретировалась из брассери, и там, как ни в чем не бывало, возобновилась церемония. Винсент плюхнулся на удачно подвернувшуюся скамейку и, забыв про совет друга, немигающим, но сонным взглядом уставился на мостовую. Мехмет с Марселем стояли рядом.

– Ты не присмотришь за ним, пока я на минутку сбегаю в брассери? – беззаботно спросил Марсель, чувствуя, что не получит отказа.

Мехмет только кивнул. Марсель тут же упорхнул туда, где все с нетерпением вглядывались в равнодушное лицо человека с тонкими усами. Взглянув на Винсента, Мехмет понял: его роль сводилась разве что к ночному стражу, стерегущему далеко не чуткий сон подвыпившего человека. Собравшись было в монотонных раздумьях провести ближайший час (минута в понимании Марселя могла растягиваться гораздо сильнее, чем эластичный бинт), Мехмет вдруг услышал осторожные шаги, звук которых доносился со стороны брассери, и, не сомневаясь, что увидит Марселя, резко обернулся, метко выстрелив глазами прямо в лицо незнакомой барышне, тем самым несколько напугав ее.

Подробности последовавшего разговора ускользнули из памяти Мехмета. Он вспомнил лишь, что сбивчиво извинялся, пытаясь одновременно с этим сгладить неловкость комплиментами. Каким-то непонятным образом нелепый разговор этот затянулся, перейдя ближе к финалу в нечто осмысленное. Даме, как выяснилось, стало скучно на церемонии, потому что она, американская актриса, привыкла к более масштабным действам. Музыкой, однако, она интересовалась, и даже пообещала прийти на концерт в консерваторию. Звали ее Марта.

Сольный концерт Мехмета, обещанный ей через три дня, на тот момент существовал лишь в турбулентном сознании пианиста, и ему пришлось изрядно напрячь все свои социальные навыки, чтобы воплотить этот фантом в жизнь. Руководство консерватории после некоторых колебаний пошло ему навстречу, а в роли зрителей приглашены были исключительно ее слушатели, каждый из которых, по принципу дона Корлеоне, теперь надеялся на то, что его бескорыстный поступок в скором времени принесет хорошие плоды.

Забавно, но ни один из вышеупомянутых друзей Мехмета по консерватории не видел Марту в лицо: Винсент тогда просто-напросто спал, тогда как Марсель, участвуя в церемонии вручения литературной премии, повышал свой уровень причастности к писательской тайне (что было похоже, впрочем, на попытки выведать секрет приготовления необыкновенного блюда путем просматривания фотографий довольных посетителей ресторана, отведавших его). Неудивительно, что они до последнего момента сомневались в том, что она придет на концерт. И даже более того – Мехмету казалось, что они сомневались и в самом факте ее существования.

Марсель в разговорах сравнивал ее и с рекой, текущей и потому постоянно изменяющейся, и с небом, принимающим в свои объятья то солнце, то луну, то целую груду тяжелых (как боксерские груши) и темных (как космическое пространство) туч, то легкие перышки беззаботно порхающих облаков. Вероятно, с помощью этих приемов он хотел намекнуть Мехмету, что Марта может и не прийти в силу женской непредсказуемости. Но это ему не удалось. Настрой на успех был глубоко укоренен в характере Мехмета, и он не понимал, зачем сомневаться в исходе начатого дела, если все усилия уже приложены, и мяч теперь находится у другого игрока, действия которого контролировать невозможно…

– 3 –

В день концерта народу в зале было мало. Позы людей выражали лениво-скучающее настроение, как будто их оторвали от праздника жизни и усадили смотреть детский спектакль. Винсент и Марсель напросились слушать концерт из-за кулис. Разместившись на низкой скамеечке, они разговаривали в ожидании начала. Мехмет, сосредоточенно сидевший за роялем, слышал каждое их слово.

– Наша профессия даст нам возможность всю жизнь чувствовать свободу, жить не по расписанию, – говорил Марсель. – Ты же не хочешь, гуляя в воскресенье по площади, в то же время сокрушаться и думать, что завтра тебе непременно надо на работу?

– Нет, конечно, приятель, – отвечал Винсент. – Но безграничной свободы не бывает. Вот сейчас, например, ты вынужден торчать здесь, ведь ты дал обещание Мехмету, а мог бы пойти в брассери, отдохнуть.

– Само собой, мой друг, но ведь больше свободы – это лучше, чем меньше…

– Ты говоришь банальности, – перебил его Винсент. – Представь себе русскую матрешку. Слой за слоем она нарастает, как может до поры нарастать степень нашей свободы. Но однажды, приятель, она упрется в размеры комнаты, в которой находится, как и наша свобода упирается в силу обстоятельств.

– Продолжая твою аналогию, скажу, что свобода тем и примечательна, что при появлении обстоятельств каждый из нас волен по-своему обойти их. Я, например, вынес бы матрешку на улицу, где она достигла бы предела роста лишь тогда, когда и мои правнуки уже состарились бы, – выкрутился Марсель.

Винсент попытался было продолжить этот философско-лирический диспут, но осекся. В зале стояла полная тишина: все смотрели на Мехмета, поднявшегося из-за рояля и уже подошедшего ко краю сцены. Робко глядя на женщину в красном вечернем платье, в которой не сразу можно было признать Марту, он громко и торжественно объявил о начале концерта.

К середине мероприятия зрители несколько оживились, награждая исполнителя бурными аплодисментами в перерывах между произведениями. Было видно, что скучавших в начале концерта слушателей консерватории действительно зацепило выступление Мехмета. Однако он, к своему удивлению, чувствовал совсем не то, к чему привык в ходе «концертов» во сне. Не было наслаждения овациями, а улыбка самодовольства и не думала показываться на его лице. Боковым зрением он видел, что красное платье не колыхалось – женщина сидела неподвижно и даже как-то спокойно-величественно, и это заставляло его все сильнее нажимать на клавиши. Зал наполнился канонадой звуков, но четкой, выверенной, по-военному стройной. В воздухе чувствовалась лошадиная энергия – казалось, целый табун отстукивает ритм где-то под потолком. Внезапно музыка побежала, как ручеек. Кони застыли, будто остановившись на водопой. Вода быстро прибывала, и вот уже бурная река несла разгоряченных лошадей в неизвестность, а в небе, стянутом тучами, мелькнула молния, и гром пробежал между рядами. На улице действительно пошел дождь, но никто не смотрел за окно. Зрители стоя аплодировали пианисту, и среди них, взволнованная и восхищенная, была она.

Дальнейших подробностей Мехмет не выудил из памяти, сколько я не пытался препарировать ее. У меня осталось чувство, что в тот момент нечто переломилось в его судьбе. Последующие несколько месяцев осели в моих записях лишь самыми крупными мазками. Не думаю, что Мехмет от меня что-то скрывал – это было лишь проявлением особенностей человеческой памяти, в которой мелкая деталь может порой оставаться гораздо дольше, чем некоторые значительные, на первый взгляд, события.

До того, как Марта уехала, Мехмет успел побывать у нее. Они провели великолепный вечер, и она обещала ему обязательно приехать через несколько месяцев на его выпускной концерт. Знакомые на следующий день наперебой высказывали ему свое почтение и уверяли, что никак не ожидали такого чувственного, живого выступления.

Последующие месяцы Мехмет провел в консерватории в статусе звезды. Поначалу это его удивляло и немного смущало. Но постепенно Мехмет вышел на траекторию превосходства – он был особенным, талантливым человеком, а удел остальных заключался в том, чтобы, тихо завидуя ему, на людях его восхвалять. Мехмет считал, что тем, кто восхищается его талантом как чем-то необычным, просто не хватает упорства самостоятельно достичь того же, а следовательно – они лентяи.

Чем ближе подходило время выпускного концерта, тем меньше он появлялся в брассери. Все чаще он проводил вечера в одиночестве, за роялем. Эта новая любовь, как я могу судить по имеющимся сведениям, стала очередным событием, заставившим Мехмета с остервенением заняться совершенствованием профессионального мастерства. Каждый такой поворот резко поднимал его уровень, но как будто отдалял его от прошлого, уводил в новый вираж: перед глазами возникли многочисленные пути, разветвляющиеся, как корневища, а за спиной скрывалась пройденная дорога, которая казалась такой пыльной и неровной, что о ней хотелось тотчас же забыть. И это постепенно происходило – Мехмет все больше погружался в настоящее, часть сил отнимало будущее, а прошлое последовательно исчезало.

За несколько дней до выпускного концерта мысли Мехмета уже настолько перемешались, что он перестал различать день и ночь. Покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы, неустойчивый, рассеянный взгляд, слегка взъерошенные волосы – таким он предстал перед роялем в тот самый, ожидаемый им так долго, день. И только пальцы его излучали уверенность – они ни разу не дрогнули; они выглядели, как каменный монолит, могучий, почти всемогущий…

– 4 –

И снова она одарила его присутствием. На этот раз – искрящееся золотое платье, и какой-то иной, полный почтительной внимательности, взгляд. Он мог бы сыграть так же, как год назад – этого было бы вполне достаточно. Но он стоял уже на ступень выше – теперь его целью было не просто подчинить инструмент своей воле, а виртуозно управлять его самыми малейшими вздрагиваниями, вселять в него свою душу, свои переживания, увлекать ими окружающих, обволакивая их, как невидимый вездесущий эфир. А кроме этого – порадовать ее слух чем-то новым, не повторяя ни фразы из той мелодии, что заворожила ее тогда. Мехмет должен был подтвердить, что это не мелодия сама по себе очаровала ее, но что это он – волшебник.

На этот раз все началось тихо и печально, будто лунный свет осторожно пробирался между тонкими веточками, которые, однако, были угловатыми, что вынуждало лучики света без конца прыгать из одной октавы в другую. По земле, присыпанной листьями, шуршали маленькие обитатели леса – ежи. Лес был густой, деревья стояли на каждом шагу, и ежи то и дело задевали их кору своими иголками. Когда это происходило, они затихали, но вскоре снова продолжали свое движение. Легкий дождик слегка гладил лесной покров, не нарушая при этом общего фона – мерного шуршания строя ежей.

Вдруг в середине леса образовалась полянка. На ней быстро росли грибы. Когда гриб вырастал, на его шляпке выскакивали пятнышки, образуя симметричный, разноцветный узор крапинкой. Глубокие, басистые цвета сочетались в этом узоре с цветами легкими, тоненькими, как паутинка, они причудливо переливались в голосистой мелодии, заставляя сердце вздрагивать от волнения, словно вся печаль мира выплеснулась наружу и показалась на суд зрителей, обнаженная, а потом, приглушенно вздохнув, тихо ушла куда-то в пустоту, оставив после себя лишь прозрачную бесцветную шаль – тот материал, на который наносятся краски, но который сам по себе не имеет ни цвета, ни запаха, распадаясь на мельчайшие частицы ничего не значащих атомов на исходе отпущенного ему срока.

По окончании концерта подле него тотчас же возникла Марта. Она уверяла его, что он играл даже лучше, чем Владимир Горовиц на концерте в Карнеги-холл, что, конечно, не могло быть правдой, но, тем не менее, все равно приятно грело душу. Когда Мехмет говорил мне об этом, на его лице едва ли не впервые за время наших отнюдь не мимолетных бесед проскочила слегка уловимая улыбка – печать превосходства, которая и в старости еще не до конца оставила его.

– Ребеночек, – прошептал Мехмету на ухо женский голос. На него робко и смущенно смотрела Марта. Энергия движения как будто перетекла из его пальцев в голову: мысли забегали беспорядочными токами в попытке встроить услышанное в привычную картину мира.

На это потребовалось несколько часов, и одними мыслями не обошлось. В конце концов, они пришли к совместному решению – в скором времени взять билеты в США, в один конец. Мехмет не корил себя за неосторожность и не сомневался в том, что отец ребенка – именно он, а крайне спокойно отреагировал на новость. Мне показалось, что такой поворот событий не противоречил его планам, а возможно (да простит читатель мою врожденную недоверчивость), был даже частью его хитроумной интриги.

Он никому не рассказывал до последнего момента, до того самого дня, когда он отправился в путь. Целая толпа заполонила улицы в тот день, но не затем, чтобы проводить его – это коммунисты вывели людей на протесты против войны в Индокитае. Шел 1950 год. Казалось бы, лишь полвека с небольшим отделяет сегодняшний день от того времени. Сегодня широко распространилось мнение, что после Второй мировой войны гуманизация начала стремительно охватывать население Земли, якобы осознавшее все ужасы войны. Но нет, с тех пор утекло еще очень и очень много крови, в том числе в колониальных войнах. Ужасы войны так «напугали» Францию, что она, едва избежав участи стать колонией фашистской Германии, тут же, в 1946 году, ввязалась в длительную войну в Индокитае. Овцы стали волками? Вряд ли. Не было ни овец, ни волков, но только люди, способные надевать маски.

Какую же маску примерил в тот день Мехмет? Боюсь, нельзя ответить на этот вопрос со всей достоверностью. Приятное удивление от негаданного счастья, возможно, в некоторой степени имело место, однако, в противоположность заверениям Мехмета, я уверен, что это было не единственное, и, более того, не главное чувство. Желание выделиться из общей массы, показать всем вокруг свой истинный статус и когда-нибудь в будущем, вернувшись на денек, получить почетный прием, и посмотреть на всю эту толпу тем взглядом, которым успешный менеджер смотрит на бомжа? Непреодолимая жажда покорения новых рубежей, сходная с тягой бывалого моряка к укрощению диких волн с помощью паруса и штурвала? Или просто стремление к обретению новой, спокойной родины, не отягощенной памятью об ужасах войны, и принимающей всех, из кого сочится талант?… Впрочем, это лишь мнение молодого журналиста, которое читатель, безусловно, вправе игнорировать.

Пребывание Мехмета в Париже оборвалось крайне резко. Он не стал устраивать прощальных вечеринок или романтических, запоминающихся прогулок, а просто взял и уехал. По-английски. Хотя, возможно, уместнее было бы сказать – по-американски.

США, 1950-1964 гг.

– 1 –

Переезд принес совсем не косметические, а самые настоящие глубинные изменения. Уже через два месяца Марта родила дочь, которую Мехмет хотел назвать Хотидже – в честь любви к музыке, вероятно. Жена, однако, воспротивилась этому тюркизму. В итоге, в результате лингвистического компромисса, дочку назвали Джесси, сокращенно – Дже. Последнее имя, впрочем, использовал только отец – оно позволяло забыть про американское окончание и представить, что произносится «Хотидже». Ударение на последний слог в имени-музе Мехмета облегчало эту умозрительную задачу.

Дочка росла медленно и первое время не доставляла хлопот. Возможно, потому, что ей занималась Марта, тогда как Мехмет, оказавшийся с ее помощью в высоком светском обществе, которое было для него в новинку, с головой погрузился в освоение нового пространства – конечно, в свободное от музыкальных занятий время.

Та Америка, которую он увидел, коренным образом отличалась от его представлений, сформированных в Европе. После Второй мировой в Европе вовсю бурлили политические страсти, на кону стояло восстановление нормальной жизни общества, недопущение повтора трагедии… Америку же война обеспечила огромным рынком сбыта, и на фоне европейских стран именно в тот период она вырвалась в неоспоримые лидеры. Народ Европы в конце 1940-х годов, однако, в массе своей еще не успел заметить этого. А в Америке, тем временем, шли совсем другие процессы: в отсутствии политического котла бурлил котел культурный, вместо пузырьков рождая фильмы, вместо пара – песни. По лицу Мехмета я угадывал ощущение ностальгии. И действительно, та Америка, про которую рассказывал он, разительно отличается от Америки, которую я лицезрел прошлым летом в отпуске. Один знакомый экономист сказал мне, что тогда экономика страны росла чуть ли не по 5% в год – поразительно высокие темпы для такой богатой страны, как США.

Мехмет с женой обосновался в городе Шарлотт, в штате Северная Каролина. Работа появилась сразу – благодаря Марте его стали привлекать к записи музыкального сопровождения для фильмов. Свободное время Мехмет предпочитал проводить в гостях. Представляется важным отметить как минимум два общества, в которых он часто бывал.

Первое носило условное название «Салун у Люсьен». Оно представляло собой сообщество иммигрантов, преимущественно из Европы, добившихся в США хорошего положения. В слове «салун» звучало что-то интригующе-дикое, интерьер комнаты для собраний изобиловал деревом, а хозяйка этого злачного места, француженка Люсьен, носила не по-женски грубые буро-рыжие волосы. Посетители проводили время именно так, как это делают люди, добившиеся очень многого и поэтому не имеющие ни малейшего представления, чем же им заниматься в жизни теперь, – а именно, за карточным столом, играя в покер.

Если бы кто-либо вошел без стука в комнату для собраний, он с первого взгляда бы решил, что все играющие крайне поглощены происходящим за столом. Реплики были бы сухими, немногословными. Лица говорящих не поворачивались бы в сторону ни на градус, глаза их были бы постоянно устремлены на сукно. Но если бы этот кто-то немного пообвыкся в этом обществе, он бы понял, что за внешней неподвижностью скрывается колоссальное внутреннее напряжение, необходимое, чтобы выверять каждое произносимое слово. Зато вместе все эти слова пребывали в невиданной гармонии – противоречие между высказываниями приравнивалось к крайней грубости, а желание во что бы то ни стало убедить собеседника в своей правоте – к неуважению и непониманию сути происходящего.

В комнате для собраний творилось таинство: понимание с полуслова представлялось скорее нормой, чем исключением из правил. Тем не менее, сквозь прозрачные очки современности было бы видно, как на первый план выходит антураж, люди превращаются в актеров, заучивших роль, написанную плохим сценаристом, который любит заимствовать шаблонные фразы из бульварных романов. Но Мехмет тогда еще не понимал этого. Он чувствовал себя причастным к тайному обществу – в этом была романтика, и вызов самому себе, и бунтарство, и в то же время тихое преклонение перед авторитетом, ведь в любом тайном обществе есть свои лидеры, ставить под сомнение решения которых не принято. Впрочем, «Салун у Люсьен» совсем не был авторитарным, как другие американские тайные общества, ведь в действительности он был лишь бутафорской копией, напыщенной и смешной.

Второе общество, в котором любил бывать Мехмет, состояло преимущественно из людей свободных профессий. Собирались в доме известного в штате писателя Джона У., который был человеком весьма экстравагантным. Когда он пил чай, то обязательно заваривал два чайника из разных коробочек. И наблюдатели всегда бывали очень удивлены, когда обнаруживали, что в одном чайнике настаивался черный чай, а в другом – зеленый. Обычная кружка чая Джона У. состояла из трех частей – двух видов заварки и чуть поостывшего кипятка, в равных пропорциях.

Джон имел удивительную привычку – пакостливо отзываться обо всех крупных писателях (как современниках, так и предшественниках), о которых ни заходила речь. «Ежели жарить помидоры на большом огне, очень быстро они раскисают, и от них остается лишь тонкая противная кожура, которую и можно рассматривать как квинтэссенцию его прозы», – сказал он как-то об очень известном (тогда уже покойном) писателе, вызвав подавленные смешки почти у всех присутствовавших. Эта его «рецензия» вошла в легенды, и в определенных кругах даже появилась поговорка – «смешать с помидорами», – что означало: «высказать крайне презрительное мнение, основываясь лишь на собственном вкусе».

Второе общество решительно отличалось от первого. Псевдо-таинству здесь предпочитался прямой текст, игре в покер – политические разговоры или беседы о культуре. Иногда кто-нибудь декламировал стихи, в половине случаев – собственного сочинения. Но хозяин дома стихи не любил. Он предпочитал вырисовывать яркие образы прозой.

Еще одним колоритным персонажем в этом обществе была мадам Розалинда. Она питала сверхъестественную страсть ко всему таинственному. Объяснения, которые предлагали ей другие, рационально мыслящие члены «культурного клуба» (будем теперь называть его так), она не воспринимала – на любое событие у нее в запасе имелась собственная более или менее мистическая версия. Одним из любимых развлечений мадам Розалинды было препарирование снов – она была знакома со всеми гадалками и толковательницами в радиусе ста километров от ее дома. Подопытными для нее обычно выступали члены клуба: редко мимо кого она проходила, не задав коронного вопроса: «А какой сон Вы сегодня видели?»

– 2 –

У каждого человека в жизни бывает один-два сна, которые он запоминает надолго, несмотря на то, что сон – лишь фантазия мозга, навеянная кратковременным моментом. Трудно сказать, чем отличаются эти забронзовевшие сны – у каждого опыт свой, особенный. Мехмету больше всего запоминались сны в форме притч. Наверное, потому, что притча является формой поучения, и во сне встречается нечасто – и в самом деле, какому мозгу придет охота поучать самого себя? Один из таких снов приснился Мехмету именно в ту пору – в начале долгого пути интеграции в американское общество и культуру.

И был ему сон. По острым камням шел босой человек и, обратившись к нему, сказал: «Вот стадо овец, но среди них есть козлища. Отдели их от стада, да не дадут потомства». И отделил их Мехмет так, как посчитал нужным, и прервался род их навек. Козлища превратились в репей, безжизненный и сухой, а овцы обратились плодоносящими яблонями. И не было им числа. И вкусил он от плодов овец, а от плодов козлищ не вкусил, ибо не было их. И не понял он, хороши ли плоды овец, ибо не с чем было сравнить их. Глубокая печаль охватила сердце его, и жалел он о бесплодии козлищ тех.

На следующее утро Мехмет, не пригубив и кофе, направился в «культурный клуб». Его встретил заспанный Джон У., который с порога услышал вопрос: «Где мне найти мадам Розалинду?». Вопрос поразил хозяина дома больше, чем неожиданный ранний визит – ведь мадам Розалинду избегал каждый член клуба, хоть немного знакомый с ней.

Впервые в жизни Джон У. открыл записную книжку с контактами на 59-й странице. Безразличным голосом продиктовав ее адрес, хозяин дома закрыл дверь. Большего от него и не требовалось. Не доводя дело до консервации, Мехмет отправился к мадам Розалинде – благо, район, где та жила, он знал хорошо, ведь дом мадам Розалинды находился в том же квартале, что и его собственный…

Перед домом мадам Розалинды вытянулась, как питон, липовая аллея. Каждый шаг Мехмета по направлению к нему как бы редуцировался к бесконечности: поскрипывал правый ботинок, а в кронах деревьев, наподобие вспененной морской волны, шумел ветер, дом становился на метр ближе, и снова повторялся цикл – ботинок и ветер, ботинок и ветер… Казалось, так будет вечно. Но вот уже преодолен порог, приоткрыта дверь, и мадам Розалинда ласково просит его войти, а в прихожей держится устойчивый аромат сосновой хвои. И вот, плащ Мехмета уже в руках мадам Розалинды, а он сам – за круглым столом на кухне. Хозяйка хлопочет вдалеке, тихо стуча посудой, а через две минуты они уже степенно пьют чай. И все выглядит так, будто они сидели здесь всю вечность, но чай не остыл, а запах хвои – не выветрился.

– Сон необычен, чую, – возвестила мадам Розалинда, выслушав рассказ Мехмета. – Такие сны бывают только вещими, и никак иначе. Но надо разобраться в том, какие символы нам открывает судьба. Во сне много символов, они перетекают друг в друга. Значит, все будет непросто. Может, ты даже сможешь изменить судьбу, если образ к тебе придет вовремя, – и тут она что-то тихо зашептала, все больше уходя в себя.

– Что значат эти символы? – спросил через пару минут Мехмет, видя, что мадам Розалинда перестала шептать и теперь просто стояла с закрытыми глазами и немного покачивалась.

– Что же они значат? – шепотом пропела она, открыв глаза (взгляд ее при этом остался насквозь стеклянным: она не смотрела никуда конкретно, но в то же время – всюду). – Проблемы с плодами. Но почему-то влияет на них твой выбор, не природа. Это странно, очень странно, – и мадам Розалинда снова зашептала, воскуривши ароматические свечи. – Твоя жена, а может, и ты сам – бесплодны! – как-то резко, на контрасте с тихим шепотом выкрикнула она.

– Этого не может быть, потому что…, – Мехмет возмущенно запнулся. – Потому что у нас есть дочь!

Восклицание подвисает в воздухе. Пауза. А я, скромный молодой журналист, вынужден снова вмешаться в ткань повествования. Конечно, вы, как и я, наверно думаете: «Как можно поверить какой-то гадалке в таком деликатном вопросе, да еще и в двадцатом веке?» Но вопрос стоял даже не о том, верить или не верить. Один факт, достойный упоминания, мигом развеет скептические возгласы – ДНК-тесты, используемые ныне для определения отцовства и уже такие привычные, были созданы только в 1984 году… Опытная мадам Розалинда действовала наверняка. Мехмет не мог проверить, права ли она, и в силу этого в его подсознании затаивались искорки сомнения.

Вы когда-нибудь чувствовали себя центром мироздания? Глупый вопрос… Конечно, да: вам кажется, что каждое ваше слово и поступок имеют значение, что все вокруг будут смотреть на вас с укоризной, если вы не оправдаете их ожиданий. Будто они имеют какие-либо ожидания относительно вас… Дети при ссоре родителей часто считают, что именно они – причина проблем. Вырастая, они начинают искать в себе истоки внешних явлений – от погоды («не взял зонтик, вот и дождь пошел») до настроения супруги (будто у нее нет других причин расстраиваться или веселиться, кроме них). Подсознание, совесть, внимание, разум? Что заставляет так делать? Я не знаю. Однако разум, по крайней мере, способен помочь вовремя осознать этот факт. Иногда – по прошествии многих лет.

Конечно, подобрать слова к той буре эмоций, которую Мехмет пережил в тот день, вряд ли возможно. Он слонялся по городу в случайном направлении, разрушив все преграды для движения мысли и позволив ей экспериментировать, перебирая самые разные варианты, как и положено компьютеру… Сортировка этих вариантов тоже проходила как-то машинально. Эмоции остались в подкорке, спрятались на время за неровным дыханием и жадными до острых углов глазами. Мехмет постоянно менял направление, крутил головой, зачем-то приседал, а затем резко вставал и продолжал движение. Он запыхался очень быстро, но, казалось, совсем не обращал на это внимание.

Что делать? Провести расследование? Поговорить начистоту? Сходить к еще одной гадалке? Уповать на новый вещий сон или случай, посланный провидением? Или успокоиться и сделать вид, что ничего не произошло? Пожалуй, пожалуй…

– 3 –

На другой день Мехмет, как ни в чем не бывало, присутствовал на очередном собрании «культурного клуба». Темой дня был необычный мысленный эксперимент.

– Представьте, – говорил хозяин дома, вальяжно вышагивая взад-вперед с тросточкой, – что Вы стоите перед выбором: кого взять с собой в ковчег. Кто-либо из Вас когда-нибудь чувствовал себя Ноем? – он взял со стола накладную бороду и продолжил плавное движение. – Смотрите, как это просто, – и он, надев бороду, попытался изобразить умудренного старца, но вышла лишь карикатура.

– Давай к делу, Джон! – прокричал кто-то с задних рядов. – Пригласил на эксперимент, так задавай условия, а мы поэкспериментируем.

– Да, да, мы не в театр пришли! – поддержали посыл где-то рядом.

– Хорошо, оставим библейские сюжеты в покое. Вы хотите по-настоящему жесткого эксперимента, как стейк в баре Роберто? Будет вам то, что хотите! – взяв небольшую актерскую паузу, Джон У. продолжил речь. – Представьте. Мир вокруг обречен – на город надвигается смертельный газ, который погубит каждую клеточку живого организма, даже самую бесполезную, типа волоска на носу. И есть только один мессия, способный что-то изменить, и этот мессия – вы, – он осекся, словив недовольные взгляды, напомнившие ему о светском характере вечера. – Ну хорошо, есть один невесть откуда взявшийся альтруист, у которого к тому же имеется машина с полным, как мой стакан виски, бензобаком, – приостановившись, Джон налил себе виски до краев и, высоко подняв его надо головой, продемонстрировал окружающим. – Машина с полным бензобаком, способная увезти пассажиров в абсолютно безопасное место – скажем, на ранчо к Бобби, – тут раздался задорный смех (видно, многим присутствовавшим был известен какой-то случай, связанный с этим ранчо или с самим Бобби). – И вот, перед вашей машиной выстраиваются в шеренгу кандидаты в пассажиры, и вид у них куда более озабоченный, чем у студентов в день сдачи экзамена. А у вас только два места – одного вы подобрали минутой ранее, потому что он механик, а вы ни черта не смыслите в машинах. Кого возьмете?

– А кто в шеренге стоит? И сколько их? – лениво процедила мадам Розалинда. Мехмет отвел взгляд в сторону, чтобы ее фигура не растеребила вчерашнюю мозоль в душе.

– Предположим, трое, – ответил Джон У., – но один из них бедный, второй – хромой, а третий болен легкой формой шизофрении. А места у вас – два…

– Бедный? Это как? – спросил Мехмет, поймав нить разговора. – С доходом ниже…

– Нет, нет, нет! – перебил его Джон. – Бедный – это такой, как все те бездельники, что живут на пособие. Истинный. Идейный.

– Хромого возьму, – важно отреагировала мадам Розалинда. – Наложу ему повязку мою фирменную – через день будет скакать по горам как козлик.

– И снова нет! – с выражением ответил хозяин дома, радостно окинув взглядом собравшихся. – У вас нет с собой привычных вещей, мазей…

– У меня всегда при себе мази, – обиделась упрямая мадам Розалинда.

– Эх, – только и вздохнул Джон. – Хорошо. У вас есть привычные вещи, но в этом случае они занимают еще одно место в машине. Целиком. А багажник, предположим, уже забит провизией. Все возят с собой провизию. Ну что, кого берете?

– Хромого возьму, – невозмутимо повторила мадам.

– Ладно, мадам, понял. Кто еще?

– Шизофреника и хромого, – басом проговорил джентльмен с густыми усами и скошенным подбородком. – А по дороге решу: может, высажу кого-то из них. За шалости. А бедного – ни за что, он привык жить на халяву, а у меня провизия в багажнике, а у него ручонки ловкие… Вы пони маете, к чему я.

– Да, да, Стив, твоя позиция ясна. Принято. Кто еще?

– А шизофреник разве до провизии не дотянется? – вдруг вступил кто-то в спор с усатым Стивом. – Кто знает, что у него на уме?

– Ничего. Он шизофреник, – отрезал Стив. – Будет себе витать в своих мечтах, сам с собой разговаривать. Главное, что мне мешать не будет, и уж тем более во что-то вмешиваться. У нас ведь у людей часто так – чуть внештатная ситуация, и все командиры. Нет уж. Командиром буду я.

– Нет, я шизофреника никогда не возьму, – сказал мужчина, слегка похожий на мексиканца, никогда не снимавший очков. – Он за себя не в ответе. Так почему же я за него в ответе буду? И потом, шизофреник – он ведь ничего не зарабатывает, а стало быть, живет на пособие, а стало быть, он бедный! Бинго! – и хитрый «мексиканец» усмехнулся.

– Ок, кто еще? Мехмет, ты?

– Я поддержу мадам Розалинду, – ответил Мехмет, недобро сверкнув глазами в ее сторону. – Все эти бедные и шизофреники… Меня скоро от них мутить начнет. Джон, ты мастер держать слово: это очень сильный эксперимент…

– А то, а то… Джон сказал, Джон сделал. Я держу свое слово перед вами, как Ной, – и он рассмеялся.

После Мехмета было опрошено еще несколько человек, и пришло время подводить итоги. Оказалось, что в лидеры вырвался хромой, оставив бедного и шизофреника далеко позади, в ужасающей смеси из автомобильных выхлопов и смертельного газа. Вечер близился к кульминации – собравшиеся приготовились узнать точку зрения самого Джона.

– В ваших рассуждениях, – начал он тоном знатока, – вы упустили один важный момент – ценность свободных мест в автомобиле. Вы же могли потом встретить еще много людей, по характеристикам превосходящих не то что бедного, но даже хромого. Я бы никого не взял. Дефективность поощрять не нужно. И вы бы никого не взяли, будь это реальность, а не мысленный эксперимент. Ведь я не зря употребил слово «альтруист». А мы не чертовы альтруисты, мы реалисты! – Джон вдруг распалился и далее продолжил более эмоционально. – Кто-то из вас в мирное время приютил у себя бедного, или шизофреника, или хромого? Кто-то из вас хотя бы подумал об этом? А что вы тогда будете делать в дни, переломные для всего человечества? Неужели станете белыми и пушистыми, альтруистами? Альтруист – это альбинос, запомните это! А альбиносы умирают раньше других, особенно в дни катаклизмов. И, думаю, вы согласитесь со мной, здраво пораскинув мозгами, что самое лучшее решение в данной ситуации – резко дать по газам и оставить всех этих неудачников позади. Иначе они вас потопят!

Реакция была замедленной. Когда собравшиеся поняли, что хозяин дома завершил речь, раздались жидкие неуверенные хлопки и робкие возгласы одобрения. Но по мере того, как все оглядывались по сторонам в поисках поддержки, вал аплодисментов нарастал, превращаясь в настоящую шумовую волну.

– Да, черт возьми! Да! – кричал усатый Стив с сильной хрипотцой в голосе. Остальные фразы сливались в общий поток и были трудноразличимы: все аплодировали, и Мехмет – вместе с ними.

Логика выживания, эта глубинная логика, засевшая в подсознании каждого человека, безошибочно надавила на правильную струну. Нотки тревоги остались в сердце, как страж, закрывающий его от любого поползновения «альтруистической заразы». Страж, не дающий ему обращаться вовне в поисках смыслов, которые бы напитали его энергией, заставляющий его искать входы и выходы внутри себя, таким образом подтачивая себя изнутри.

Во всех ли случаях применима мораль? На этот вопрос можно получить различные ответы – в зависимости от того, с какими потерями для человека связано моральное поведение. Когда Мехмет рассказал мне эту историю, я, как, наверно, большинство из вас, подумал, что точно взял бы хотя бы двоих, а кого именно – это уже вопрос жребия, а не моей прихоти. Но любое дополнительное условие этой задачи может кардинально влиять на ответ. А что, если бы я ехал к семье, или же к начальнику бункера с каким-нибудь недостающим прибором? Каждый взятый мной пассажир уменьшил бы вероятность моего выживания, ставя под угрозу жизнь семьи или даже целого множества людей, укрывшихся в бункере. Есть ли в таких ситуациях правильное, моральное решение задачи? Почему тех, кто вдруг оказался со мной на одной дороге, я должен ценить больше, чем остальных? Единственное их отличие от других – небольшое географическое расстояние от меня, а не хромота, бедность или шизофрения…

– 4 –

«А как же жена Мехмета?» – спросит вдруг вдумчивый читатель. И действительно, с момента переезда в США о ней не упомянуто ни слова. Это не случайно: последнее, о чем Мехмет хотел говорить со мной – отношения с Мартой в тот период. Я могу восстановить картину событий лишь по косвенным признакам.

Во-первых, многое указывает на то, что в Париже любовь магнитом тянула их друг к другу. Но после, через пару лет после переезда в США, что-то произошло. Кто был инициатором охлаждения отношений, с уверенностью говорить трудно. Да и бывает ли у таких процессов инициатор? Или обе стороны в равной мере раскачивают лодочку? Тем не менее, ясно одно – сон, который увидел Мехмет на излете первого года пребывания в США, если и повлиял на отношения, то далеко не сразу.

Во-вторых, после рождения ребенка Марта перестала сниматься и полностью посвятила себя воспитанию дочери. Судя по отрывистым комментариям Мехмета, она общалась с ней гораздо больше, чем с мужем. Как казалось Мехмету – слишком много. Но разве можно судить о таких вещах по рассказу одной стороны, и не спряталась ли здесь глупая ревность?

В-третьих, сам Мехмет стал гораздо чаще пропадать на стороне, причем все чаще – в «Салуне у Люсьен», где можно было слиться с остальными игроками в покер, вдыхая такой приятный порой дым настоящих сигар. «Культурный клуб» Джона У., видимо, оставил в душе Мехмета слишком тягостные впечатления в лице мадам Розалинды (с тех пор он старался избегать ее, чтобы не нарваться на новые откровения)…

* * *

Как-то на выходе из салуна дорогу Мехмету преградил вытянутый человек в черном плаще. Шел дождь, но человек не раскрывал зонта, а стоял, опираясь на него обеими руками, как на обыкновенную тросточку. А крупные капли, не обращая внимания на насупленное вечернее небо, весело соревновались в скорости, оставляя на плаще, слегка потрепанном, но добротном, все новые и новые русла для озорниц-последовательниц. Человек прищурился, будто бы сомневаясь в чем-то, но когда Мехмет попытался обойти его, вежливо, но твердо встал у него на пути.

– Можно сделать шаг влево? – спросил Мехмет с претензией, после пятисекундного промедления.

– Не можно, – только и ответил черный человек, все так же опираясь на «тросточку», но на этот раз с каким-то надрывом, словно пытаясь пробурить в асфальте нефтеносную скважину.

Мехмет больше ничего не говорил. Он просто стоял и устало смотрел странному человеку в глаза. В его взгляде читался даже не вопрос, а утверждение: «сейчас пройдет еще секунд десять, и ты уберешься с моего пути»…

– Вы только не нервируйтесь, – поспешно заговорил человек в черном, но это его не спасло: силовое возмездие настигло странного долговязого человечка и, как дождь поступает с пылью, прибило его к земле.

– Постойте, постойте! – прокричал он. – Я только хотел спрашивать, чтобы нашелся человек!

Мехмет притормозил. Что-то необычное содержалось в голосе человека, но не настолько необычное, чтобы быть незнакомым… Акцент с едва заметным придыханием, какая-то старо-европейская манера в жестах – паззл сложился. Этот человек был французом.

Несмотря на то, что Мехмет прожил во Франции лишь немногим более трех лет, он успел всей душой полюбить Париж и его жителей – ведь это были (с высоты прожитых лет) самые счастливые годы его жизни. И он не мог не обрадоваться французу в далекой, пока еще не прикипевшей к сердцу Америке, даже при таких курьезных обстоятельствах.

– Pardon moi, – произнес Мехмет сокрушенно. – Это недоразумение.

– Вы из Франции? – удивился человек в черном.

– Да, как и вы. Как ваше имя?

– Фрэнк, – человек поморщился. – Франсуа. То есть был Франсуа, а теперь Фрэнк, – он закончил говорить, и губы его легли в такую диспозицию, будто бы он только что съел целый лимон с кожурой.

Они познакомились. Оказалось, что Фрэнк искал одного давнего парижского знакомого, который, по слухам, пару дней назад обосновался где-то в городе. Фотография лысого мужчины с тонкими, как кончик шнурочка, усиками, ни о чем не говорила Мехмету. Поэтому разговор быстро перекинулся на род занятий собеседников. Узнав, что Мехмет музыкант, Фрэнк выразил надежду, что когда-нибудь услышит его игру в атмосфере приятного культурного вечера. Сам же он о себе сообщил немного. На прямой вопрос Мехмета он ответил: «Проедаю наследничество».

«Отлично!» – воскликнуло в тот же миг сознание Мехмета. Это был как раз тот человек, который был ему нужен – обладатель массы свободного времени, культурно близкий и какой-то нелепо-трогательный. Так маленький курьез положил начало их продолжительному общению.

* * *

Фрэнк оказался большим фанатом скорости – он не пропустил ни одной гонки серии NASCAR, проходившей в Шарлотте, посещая их регулярно, дважды в год, с 1949 года. В те выходные должен был состояться очередной этап – юбилейный, десятый по счету.

Трасса располагалась к западу от центра города по бульвару Уилкинсона (открытое в 1926 году первое четырехполосное шоссе Северной Каролины), названному в честь местного банкира и промышленника, стоявшего у истоков идеи соединения Шарлотта с пригородом города Гастония, в котором концентрировалось большое количество текстильных фабрик. Выезд из центральной части Шарлотта четко обозначался парой одноэтажных супермаркетов, напоминавших магазинчики на заправках (только чуть-чуть длиннее).

Бульвар некоторое время тянулся вдоль железной дороги, но затем резко уходил направо. Где-то там, неподалеку от современного международного аэропорта, и располагалась трасса – грунтовый овальный трек длиной три четверти мили (1,2 км). Как рассказал Фрэнк, на первую гонку в июне 1949 года собралось почти 13 тысяч болельщиков. В этот раз народу было поменьше – трасса постепенно теряла популярность, и ее история близилась к закату (уже в 1957 году, буквально через пару лет после описываемых событий, она была закрыта и превратилась в унылый пустырь).

И вот, гонка началась. Как только машины тронулись, температура воздуха, показалось Мехмету, поднялась разом на несколько градусов, превращая стадион в парилку для истинных любителей. Солнце показывало себя как самое что ни на есть летнее, но на кончиках лучей несло осень. Фрэнк без остатка растаял в атмосфере стадиона, Мехмет же, как морская соль, медленно растворился в ванне своих эмоций. Осень проглядывала отовсюду, хоть и очень тщательно это скрывала. Мехмету чудилось, что ее желтизна отсвечивала даже у него в волосах. Небо ярким голубым лоскутком прикрывало наготу стратосферы, но если бы кто-то осмелился сорвать этот кусочек воздушной ткани, он бы увидел, что и цвет стратосферы – желтый.

Мехмет вдруг вспомнил одного музыканта, который приезжал на гастроли в желтых ботинках. Какой-то экстравагантный австриец, никогда не снимавший бабочки – по слухам, даже в кровати. Он чудесно играл на скрипке, но все-таки совсем не так нежно, как Хотидже. Дже…

Дочери Мехмета было уже почти пять лет, и он любил ее, но… на расстоянии. Когда он приходил домой, Марта всегда была рядом с Дже. Он успевал только нежно провести двумя пальцами по ее светлым локонам, а затем отправлялся на кухню, поглощать ужин. Когда он заканчивал вечерние дела, то обычно обнаруживал, что Дже с мамой уже крепко спят в ожидании следующего утра, и ему ничего не оставалось, как присоединиться к ним.

В парки развлечений и прочие увеселительные места они почти не ходили – Марта говорила, что Дже слаба здоровьем, и такие поездки могут ей повредить. Мехмет верил (и, конечно, в полном соответствии с представлением о мужчинах как лентяях, не проверял). В общем, он был не из тех, кто любит и умеет заглядывать близким в душу, вытаскивая оттуда золотые крупицы истины. Его устраивало тихое спокойствие быта по-американски, с вечно улыбчивыми соседями и барбекю по выходным. В целом, ему не на что было жаловаться. Все было по-ночному тихо. По-ночному…

Над стадионом уже смеркалось. В такие минуты было особенно легко спутать лето с осенью. Насмотревшись на идеально скроенные гоночные машины, зрители начали заползать в свои усталые от долгого ожидания автомобильчики – старые, потрепанные, купленные в кредит. На этом фоне автомобиль Фрэнка выделялся. Черный, отполированный, вытянутый, он, как отдельная, ни на что не похожая планета, словно висел над асфальтом, а за рулем восседал, опрятно одетый, личный водитель хозяина машины Сэм.

– Похоже, за нами слежка, сэр, – дежурно сообщил водитель, как только они совершили первый поворот.

– Как рано ты это заметил? Только сейчас?

– Да, сэр. Их точно не было, когда мы подъезжали к стадиону, чтобы встретить Вашего приятеля.

Мысли Мехмета превратились в кипящее спагетти… Боковым зрением он уже где-то видел преследовавший их автомобиль, на вид самый обыкновенный, средненький хэтчбек. Его целью был не Фрэнк, нет. Автомобиль следил за Мехметом.

– 5 –

– Увеличь газ и отстранись от него, – лениво сказал Сэму Фрэнк, будто каждый день имел дело со слежками.

– Уже, сэр, – откликнулся тот, и машина тут же набрала скорость, а спины пассажиров утонули в мягких креслах.

Преследовавший их автомобиль – сама стандартность и серость, – конечно же, не смог угнаться за ними. Интересной погони в голливудском стиле не получилось. Не прошло и минуты, как хэтчбек превратился в ничтожно маленькое пятнышко, которое вскоре схлопнулось, как обыкновенный мыльный пузырик.

Поворот. Пара закоулков. Остановка. Фрэнк вышел из машины, приглашая Мехмета следовать за ним. Они приехали в его любимое питейное заведение – Text Bar. Этот бар принадлежал текстильным воротилам, что и отразилось в его названии. Но не только это. Бар имел собственную оригинальную концепцию: его стены с регулярностью раз в неделю обклеивались текстами из свежих газет и журналов. Даже на столах и барных стойках присутствовали газетные вырезки, заламинированные во избежание пивного душа.

Одна из вырезок на барной стойке была посвящена прогнозу эксперта о предстоящей (на тот момент, уже состоявшейся) гонке NASCAR. В ней очень убедительно и аргументированно доказывалось, у кого есть шансы на победу, а кто обречен плестись в хвосте. И, разумеется, мало что из этих прогнозов сбылось.

Почти сразу же к Мехмету с Фрэнком подсел поджарый паренек в черной засаленной кепке. Он оказался одним из пилотов «второго эшелона» и, по совместительству, приятелем Фрэнка.

– Рассказывай человеку, какие ты имеешь ощущения, Алан, – обратился к нему тот в своей обычной уверенно-косноязычной манере. – Мне в первый раз очень интересно было слышать.

– Ты чувствуешь себя особенным, – загадочно улыбнувшись, начал Алан. – Ощущения твои можно сравнить только с тем, как если бы тебе в распоряжение выдали личный реактивный самолет. И поставили тебе задачу – быть первым среди таких же реактивных и безумно мощных. Но здесь, в NASCAR, все труднее! Самолет летит, не касаясь земли, и не нуждается в учете ее состояния. Автомобиль критически зависит от того, что творится у него под колесами. Правильный заход на поворот, четкое движение руля – и только так достигаешь победы. Не победы в гонке, а всего лишь победы над очередным соперником. А доедешь ли ты до финиша первым, и доедешь ли вообще – в этом вопросе NASCAR очень похож на рулетку. Я азартный человек, и мне нравится!

Алан еще немного посидел с ними, увлеченно рассказывая о любимом деле, и отправился по своим делам. Какое-то время они провели за разглядыванием вырезок на барной стойке. Фрэнк пил виски, Мехмет – утонченный коктейль с мартини. И тут их внимание приковала большая статья с броским заголовком «Мистер Уоррэлт: «Человечество можно улучшить».

Этот Уоррэлт оказался местным чиновником из департамента социальной защиты. Слабость государства в социальной политике он считал недопустимой. Размножение слабоумных и асоциальных элементов означало для него приближение общества к мрачному будущему. Ведь будущее – это дети.

Убеждения мистера Уоррэлта нашли красноречивые отголоски в делах – за прошедший год, по подсчетам газеты, его ведомство провело уже более десятка принудительных стерилизаций граждан, которые не в состоянии воспитывать детей. При этом использовался «научный» подход: тесты на интеллект, которым тогда еще безоговорочно верили, должны были показать IQ ниже 70, чтобы человек был признан подходящей кандидатурой для программы стерилизации.

Фрэнк одобрительно высказался о мистере Уоррэлте как о человеке, который думает о будущем страны. Оказалось, он уже знал кое-что об этой программе. Мехмет столкнулся с вопросом впервые, и его реакция выражала одно – растерянность. Фрэнк куда-то выбежал, но через минуту вернулся. В руках у него был сиреневый буклетик.

– Прочитывай, – сказал он, и Мехмет уставился на буклет с изображением типичного американского загородного дома и играющих детей. Под заголовком «Выборочная стерилизация» неровными рядами плясал текст:

«Стерилизованным слабоумным ничто не мешает найти партнера и вести нормальную жизнь. Избавляя их от необходимости воспитывать детей, мы делаем их более самодостаточными и независимыми. Выборочная стерилизация защищает и детей. Каждый ребенок должен иметь возможность получить нормальный старт в жизни, а не находиться в учреждениях для душевнобольных с самого рождения» (1950 г.).

– Похоже, что это все же делается ради их блага и блага окружающих, – после некоторой паузы произнес Мехмет. – Большинство из них ведь…, – он посмотрел на Фрэнка, который усиленно кивал, – …не понимают, что такое ответственность. Да что там, есть и такие, кто не понимают, где находятся и что происходит вокруг них… И как же они смогут дать что-то детям?

– Ты прочел мои мысли, каждая до единой. Рационально мыслящий человек, любой, сказал бы так же. Уоррэлт не только очередной бюрократ. Я уверен, если к нему приглядеться, любой заметит, что через два-три года он станется губернатором.

– Я в политике не силен и не хочу даже просвещаться, – ответил Мехмет. – Пусть он делает свою работу, а мы будем делать нашу. Его задача – быть санитаром леса, моя задача – питать всех живительной музыкальной влагой, ваша… Сохранять и преумножать наследство, я полагаю?

И он рассказал Фрэнку о мысленном эксперименте на собрании у Джона У. и признался, что тогда не понял темы и признал ее дикой задумкой. Но оказывается, просто не знал контекста. А контекст, как известно, меняет все. И черное, и желтое, и красное – он все может превратить в белое.

* * *

Несколько лет спустя ничего не изменилось.

Мехмет по-прежнему вел светскую жизнь, работал. Свобода творческой профессии, прелести которой так живописно обсуждались еще в Париже его друзьями, выражалась в том, что он мог работать, не выходя из дома. На журнальном столике, неподалеку от рояля, стояла кружка турецкого кофе, рядом, разбросанные в беспорядке, нашли приют ноты.

Работа зачастую шла хаотично. Мехмет мог внезапно прервать ее, чтобы прогуляться или послушать радио, а мог часами сидеть без движения, усердно глядя в одну точку – нотную тетрадь. Вот и теперь, просидев над мелодией всего десять минут, Мехмет резко встал и ушел в другой угол комнаты, к письменному столу. Присев и чуть отдышавшись, будто после утренней пробежки, он взял первый документ. Это было досье.

Прошли годы после случая с тем автомобилем, но Мехмет так и не смог избавиться от мании преследования. Еще как минимум несколько раз у него возникали подозрения на грани уверенности. Мехмет нанял детектива, поручив ему составить досье на каждого, кто более-менее регулярно виделся с ним.

Первое досье содержало информацию о Джоне У. 45 лет, родился в семье банкира в Шарлотте, но не пошел по стопам отца. Стал писателем. Вольная профессия, но не денежная. Поэтому за его положением и состоянием фактически стоит семья. Несмотря на экстравагантность, не отличился ни одной выходкой за рамками правового поля.

Второе досье. Француженка Люсьен. Эмигрировала из Парижа при первых признаках начала Второй мировой войны. Информацию о семье выяснить не удалось. Живет одна, пару раз попадалась на хранении мелких наркотиков.

Третье. Усатый Стив, активный член «культурного клуба» Джона У. Отставной военный, подрабатывает журналистикой. Женат, имеет детей и большой семейный дом. Любит покричать и часто ходит болеть за местную бейсбольную команду.

Четвертое досье – про мадам Розалинду. Где-то у нее есть внуки, но неизмеримо далеко. Как и Люсьен, живет одна, в старом доме. Ничего нового – занимается гаданиями, отворотами, приворотами. А вот интересный факт: в молодости участвовала в чемпионате штата по покеру и заняла второе место. Выходит из дома редко – гораздо реже, чем к ней в дом приходят посетители. Непросто понять, чем обусловлено ее участие в кружке Джона У. Вероятно, любовью к поэзии (а, может быть, и к самому Джону?). Проблем с законом не имеет.

Пятое. Фрэнк… Мехмет вдруг оторвался от бумаг и взглянул на часы. Пол девятого вечера, 26 сентября 1960 года. Пора включать телевизор – новенький, черно-белый: в тот день впервые в американской истории все телезрители могли наблюдать за предвыборными дебатами президента Ричарда Никсона и молодого, малоизвестного кандидата в президенты Джона Кеннеди.

Мехмет отложил досье на Фрэнка в сторону, до будущих времен. Он так и не заметил тогда, что ближе к концу абзаца рядом с его именем упоминалась фамилия Уоррэлт…

– 6 –

Кеннеди был подтянут и очень уверен в себе. Никсон сначала был расслаблен, а потом – растерян. Дерзкий молодой соперник, выучивший роль на зубок, говорил здраво, успевая подмечать неточности в речи действующего президента. Мехмет не мог определиться, чью сторону принять. Кеннеди был малоизвестен, но именно его команда предложила формат теледебатов, такой новый и напряженный. Значит, и в политике он не испугается предложить что-то радикально новое. С другой стороны, прожженный Никсон не предвещал сюрпризов, в отличие от соперника, исполненного неожиданностей, как черный ящик фокусника. Наконец-то можно было увидеть кандидатов в президенты не только на фотографии в газете, но и почти вживую – по телевизору.

Америке открылось то, что было скрыто. Дебаты стали не только новой вехой политики, но и знаковым событием во всем медиа-пространстве. Открылась новая эпоха, характеристику которой можно дать одним емким словом – «имидж». Не так важно то, что ты делаешь, как то, как ты выглядишь. Не так важно то, что ты говоришь, как то, как ты говоришь. Не так важно то, о чем ты думаешь, как то, что ты чувствуешь в этот момент. Эпоха разума, век рациональности постепенно уходил в прошлое, погребенный под осколками двух Мировых войн и паутиной Великой депрессии. Разум неспособен осознать, что происходит – это стало окончательно ясно…

Ясно стало и то, что новое побеждает, открывая глаза на неприглядность прошлого. Оно врывается в сердце, словно королевский посланник-скороход, пытаясь убедительно и громогласно огласить новую истину. А приказам короля принято подчиняться, они есть внешнее обстоятельство, довлеющее над поступками и мечтами.

Так ворвался в дом Мехмета и нанятый им детектив, взбудораженный новым приказом действительности. «Как минимум два факта о Марте Вам следует знать», – настаивал детектив. Мехмет нехотя выключил телевизор.

Факт первый. Слежка за ним действительно велась, и именно Марта организовала ее. Недоверие, годами копившееся в их семье, кристаллизовалось именно в такой форме. Она хотела знать обо всех его передвижениях, но детектив, что вел слежку за ним, делал это крайне неаккуратно – настолько, что позволил контрдетективу с легкостью выйти на след заказчицы. Отчеты, которые детектив делал перед Мартой, говорили о том, что она следила за Мехметом без определенной цели – главные и второстепенные факты перемешивались в такой коктейль, что не только Марта, но и опытный сыщик запутался бы в этих нагромождениях, но ее это ничуть не заботило. Она слушала детектива отстраненно, безразлично – так притупленно и отрешенно, что казалось, будто она не слушает, а видит сон, и будто душа ее, воспарив над землей, давно отправилась в дальнее странствие, оставив тело на какое-то – по вселенским меркам, непродолжительное, – время в летаргическом сне.

Похоже, сцена этой беседы всерьез поразила контрдетектива, если он так подробно решился расписать ее заказчику. Но на Мехмета этот рассказ не произвел впечатления. Но его очень заинтересовал другой факт. Факт второй. Марта была замечена в компании мадам Розалинды. Неоднократно.

Вдруг бормотание детектива прервалось шумом с улицы.

– Я на 99% уверен, что наша Земля обречена! Но я на 99% уверен, что все мы спасемся. Ведь, на 99%, катастрофы не будет! – прокричал за окном какой-то безумец. Мехмет выглянул на крыльцо дома: странный человечек в лохмотьях а-ля 30-е хитро косился на него с тротуара.

– Уходи от моего дома. Кричи где-нибудь в другом месте, на вокзале.

– Думаете, я безумен? Но я говорю истинную правду! – заревел человечек. – 100%-й уверенности не бывает, понимаете?! Даже Ньютон оказался неправ! Сам Исаак… 99% ему не хватило, а 1% оказался важнее!

– Может быть, вызвать полицию, сэр? – тихо осведомился детектив, осторожно поглядывая на безумца (не услышал ли?).

– Нет, не стоит. Сейчас поорет и успокоится.

– Всегда допускай процент неизвестности! Будь готов к испугу от открывшейся истины! Я не допускал, я не был готов – и вот он я, отброс общества! Процент обернулся для меня всей жизнью, один-единственный процент стал годами скитаний!

Мехмет захлопнул дверь, и они с детективом перешли в другую комнату, чтобы не слышать стенаний человека в лохмотьях. Детектив продолжил рассказывать.

Факт второй. Марта неоднократно бывала у мадам Розалинды. Новость подбросила Мехмета с дивана. Если эта ведьма смогла его так запугать, то что она сделает с Мартой? И они стремительно, как морской ветер, помчались туда. По дороге детектив рассказывал какие-то подробности, но Мехмет воспринимал их очень фрагментарно.

«Сопоставив время… пришел к выводу… кто-то из клуба… ходила к ней, лишь когда Вы… хотя мадам Розалинда и сама состояла…», – мерно слышалось его фоновое бормотание. Мехмету это было неважно: скоро он увидит все собственными глазами, посмотрит – и сразу поймет, в чем дело.

Не понял. Марта, заметив его, ничуть не удивилась. Она отреагировала ровно так же, как если бы он пришел домой: слегка улыбнулась и кивнула. Мадам Розалинда, напротив, сразу исчезла из виду и больше не появлялась. Откровенного объяснения не получилось. На все вопросы Мехмета о том, что же толкнуло ее на организацию слежки, есть ли в этом его вина, и что он может сделать теперь, чтобы все исправить, она сказала, стойко вздохнув: «Я устала». А на вопрос о том, зачем она ходила к мадам Розалинде, ответ был такой: «Она моя подруга». Поверить было выше его сил…

* * *

5 августа 1964 года. Мехмет несся по городу на автомобиле, чтобы успеть в больницу. Красные сигналы появлялись на светофорах чаще, чем обычно, словно им передавалась нервозность Мехмета. Он должен был успеть во что бы то ни стало – ведь судьба дочери, которой он уделял так мало внимания, но которую теперь так боялся потерять, висела на тонкой паутинке, и безобразный паук правосудия уже подобрался к ней…

Дже отправили на операцию, после которой она стала бы стерильной, как хирургический нож – «во благо», «ради светлого будущего», но против воли девочки, которая по документам «не осознавала значения происходящего», потому что имела «низкий уровень умственного развития (IQ = 67)».

Девочка и вправду выросла слегка заторможенной, но только потому (и Мехмет был уверен в этом), что у ее матери – человека, который проводил с ней очень много времени, – обозначились проблемы. Поведение Марты четыре года назад не показалось Мехмету странным, но уже тогда, как выяснилось, ее душевное здоровье было непоправимо нарушено. Мехмет просто не заметил этого – ему было проще не замечать, думать, что это лишь легкие странности, а не проблемы. Никто не узнает теперь истинных причин душевного расстройства Марты, но я полагаю, что один человек в глубине души точно докопался до истины.

События развивались так, как могло случиться разве что в сказке наоборот. Разговоры Марты с мадам Розалиндой тоже касались бесплодия. И на этот раз от Марты требовалось сделать судьбоносный выбор. «Если твой муж не хочет делать выбор, хоть ему и был явлен сон, единственная надежда – на тебя», – говорила ей мадам Розалинда. – «А судьба сложилась так, что придется выбрать – бесплодие твоей дочери или твое собственное бесплодие». Эта мысль внушалась ей неоднократно, сначала отдаленными намеками, затем – уже совершенно отчетливо. Марте осталось выполнить ряд простых действий – вызвать соцработника и заявить о желании стерилизовать дочь «в связи с тем, что ее душевное состояние не позволяет ей участвовать в воспитании детей». После этого требовалась лишь самая малость – прохождение теста на IQ. Адекватность самой Марты в тот момент никто не проверял. Вот и все. Девочку направили на операцию, призванную избавить ее от «тягостного бремени ответственности».

Возле больницы Мехмет встретил Фрэнка, воодушевленно шагающего к машине на больничной парковке. Церемониться с ним было некогда, нужно было успеть к дочери. Не обращая внимания на приветственный жест Фрэнка, Мехмет устремился к зданию.

Около больничной палаты путь ему преградила женщина-врач. Узнав, что Мехмет – отец Джесси, она пустила его в палату.

– Операция прошла успешно, – сказала она. Мехмет в недоумении посмотрел на нее, а потом на бумагу, лежащую на столе. На ней стояли две подписи. Увидев, что он разглядывает бумагу, врач добавила. – Недавно приходил человек, принес документальное подтверждение запроса на операцию от Вас и Вашей супруги. Он ушел буквально несколько минут назад, не дождавшись Вас. Очень милый господин… Он оставил Вам записку.

Мехмет дрожащими пальцами выхватил неаккуратный клочок бумаги из рук врача и прочел: «Не обижайся на меня и мадам Розалинду. Так нужно. Ты поймешь, ведь согласен с общим принципом. Фрэнк».

Эпилог

Мехмет больше не показывался в Америке. Ему удалось забрать дочь и уехать с ней в Турцию. С тех пор они перебивались случайными заработками. Он пережил дочь и всех турецких родных. Недавно он умер, что и позволило мне опубликовать эти записки.