Воду жизни, о кравчий, лей в чашу мою! Искендера благого я счастье пою. Пусть в душе моей крепнет великая вера В то, что дам сей напиток сынам Искендера!

Тот, кто царственной книгой порадует вас, Так, свой стих воскрешая, свой начал рассказ: Был властитель румийский. Вседневное счастье К венценосцу свое проявляло участье. Это был всеми славимый царь Филикус. Услужал ему Рум и покорствовал Рус. Ионийских земель неустанный хранитель, В Македонии жил этот славный властитель. Он был правнук Исхака, который рожден Был Якубом. Края завоевывал он. Чтил все новое, думал о всем справедливом, — И с овцой дружный волк был в те годы не дивом. Так он злых притеснял, что их рот был закрыт, Что повернул он Дария в зависть и в стыд. Дарий первенства жаждал, и много преданий Есть о том, как с царя он потребовал дани, Но румиец, правленья державший бразды, Предпочел примиренье невзгодам вражды: С тем, которому счастье прислуживать радо, В пререканье вступать неразумно, не надо. Он послал ему дань, чтоб от гнева отвлечь, — И отвел от себя злоумышленный меч. Дарий — был ублажен изобилием дара. Царь — укрыл нежный воск от палящего жара Но когда Искендера година пришла, По-иному судьба повернула дела. Он ударил копьем, — и, не ждавший напасти, Дарий тотчас утратил всю мощь своей власти Старцы Рума составили книгу свою Про отшельницу, жившую в этом краю. В день, когда материнства был час ей назначен Муж был ею потерян и город утрачен. Подошел разрешиться от бремени срок, И мученьям ужасным обрек ее рок. И дитя родилось. И, в глуши умирая, Мать стонала. Тоски ее не было края: «Как с тобой свое горе измерим, о сын? И каким будешь съеден ты зверем, о сын?» Но забыла б она о слезах и о стоне, Если б знала, что сын в божьем выкормится лоне И что сможет он власти безмерной достичь И, царя, обрести тьму бесценных добыч. И ушла она в мир, непричастный заботам, А дитяти помог нисходящий к сиротам. Тот ребенок, что был и бессилен и сир, Победил силой мысли все страны, весь мир. Румский царь на охоте был вмиг опечален, Увидав бедный прах возле пыльных развалив О беспомощность! К женщине мертвой припав, Тихий никнет младенец меж высохших трав, Молока не нашедший, сосал он свой палец, Иль, в тоске по ушедшей, кусал он свой палец.. И рабами царя — как о том говорят — Был свершен над усопшей печальный обряд. А ребенка взял на руки царь, — и высоко Приподняв, удивлялся жестокости рока. Взял его он с собой, полюбил, воспитал, — И наследником трона сей найденный стал. Все же в древнем дихкане была еще вера В то, писал он, что Дарий — отец Искендера. Но сличил эту запись дихкана я с той, Что составил  приверженец веры святой, — И открыл, к должной правде пылая любовью, Что к пустому склонялись они баснословью. И постиг я, собрав все известное встарь: Искендера отец — Рума праведный царь. Все напрасное снова отвергнув и снова, Выбирал я меж слов полновесное слово. Повествует проживший столь множество дней, Излагая деянья древнейших царей: Во дворце Филикуса, на царственном пире Появилась невеста всех сладостней в мире. Был красив ее шаг и пленителен стан, Бровь — натянутый лук, косы — черный арка! Словно встал кипарис посреди луговины. Кудри девы — фиалки, ланиты — жасмины. Жарких полдней пылала она горячей… Под покровом ресниц мрело пламя очей. Ароматом кудрей, с их приманкою властной, Переполнился пир, словно амброю страстной. Царь свой взор от нее был не в силах отвлечь, Об одной только дивной была его речь. И в одну из ночей взял ее он в объятья, И настал в жаркой мгле миг благого зачатья. Словно тучей весенней повеяла мгла И жемчужину в глуби морской зачала. Девять лун протекло по стезям небосклона, Плод оставил в свой час материнское лоно. В ночь родин царь велел, чтоб созвал звездочет Звездочетов, — узнать, как судьба потечет, Чтоб открыл ему тайну, чтоб в звездном теченье Распознал звездных знаков любое значенье. И пришел предсказателей опытных ряд, Чтоб вглядеться в тот мир, где созвездья горят. И, держа пред собой чертежи и приборы, На движенья светил старцы подняли взоры. В высшей точке горело созвездие Льва, На предельный свой блеск обретая права. Многозвездный Овен, вечно мчащийся к знанью, Запылав, устремился от знанья к деянью, Близнецы и Меркурий сошлись, и, ясна, Близ Тельца и Венеры катилась луна. Плыл Юпитер к Стрельцу. Высь была не безбурна. Колебало Весы приближенье Сатурна. Но воинственный Марс шел и шел на подъем И вступил в свой шестой, полный славою, дом. Что ж мы скажем на то, что явили созвездья? Небу — «Слава!» Завистникам — «Ждите возмездья Не дивись же, что звездным велениям в лад Из ростка распустился невиданный сад. Звездный ход был разгадан по древним примерам,— И пришедшего в мир царь назвал Искендером. Ясно старцам седым семь вещали планет, Что возьмет он весь мир, что преград ему нет. Все сказал звездочет обладателю Рума, Чтоб ушла от владыки тревожная дума. В предвкушении благ, славой сына прельщен Казначея призвав, сел владыка на трон. В светлом сердце царевом тревоги не стало, И просящим он роздал сокровищ немало. Славя Месяц душистый, надежд не тая, Пил он сладкие вина в саду у ручья.

Дай мне, кравчий, с вином сок целительных трав: Хоть стремился я в рай, пил я горечь отрав! Иль всплывет мой челнок, верный путь выбирая, Иль пойду я на дно и достигну я рая. И подрос кипарис, и негаданно рано Встал на ножки, ступая красивей фазана.. Он из люлечки к луку тянулся; к коню Он с постельки бросался, подобный огню. У кормилицы стрел он просил, и в бумагу Или в шелк он стрелял. Проявляя отвагу, Вырос крепким, и, отроком ставши едва, Выходил он с мечом на огромного льва. И в седле властно правил он, будто заране Он бразды всего мира сжимал в своей длани. Отвергающий алчности шумный базар, Принимает весь мир, как живительный дар. Он достаток найдет, — нет блаженней удела, Чем нести мерный труд ежедневного дела. Будет радость ему долгим веком дана, Если сдержит он ход своего скакуна. Он добро расточать не желает без счета И не ведает скупости вечного гнета. Все жалеть — это жить в тесноте и с трудом. Ничего не жалеть — бросить в печку весь дом. Делай благо себе и родимому дому Только так, чтоб не делать плохого другому. Летописец дихканов из книги о них Взял рассказ, — и его я влагаю в свой стих. Филикус, осененный судьбою удачной, Разодевший все царство в наряд новобрачный, Мудрым сыном был горд; был обрадован он Тем, что честью владык Искендер наделен, Что в очах Искендера сиянье блистало То, которым блистать его сану пристало. Всех достойных отцов тем гордятся сердца, Что достоинства сына достойны отца. «За науки, мой сын! Высшей ценности камень Только после граненья проявит свой пламень». Никумаджис премудрый — а был он отцом Аристотеля — начал занятья с юнцом. Сердце отрока речи премудрой внимало, И наук изучаемых было немало. Строй всех царственных дел, изощренность искусств, — Все для силы ума, для подвижности чувств. Царский сын привыкал к тем наукам служенью, Размышленье над коими — путь к постиженью. Мудрый старец жемчужину мира повел В полный славы всезвездной возвышенный дол. Он открыл ему высшее. Много ли встретим Тех, кому довелось открывать это детям? Целый год достославный царевич свой слух Лишь к наукам склонял; был он к прочему глух. Острым разумом в глуби наук проникая, Он блистал, острословьем людей увлекая. Аристотель, с царевичем вместе учась, Помогал ему; крепла их братская связь. Были знанья отца не к его ли услугам? И делился он ими с внимательным другом. Никумаджис-наставник увидеть был рад, Что рассудок царевича — блещущий клад, И усилил старанье он в деле науки,— Ведь сокровища клада дались ему в руки! Видя небом царевичу данный указ, Он проник в него зоркостью пристальных глаз. Пожелав, чтоб и сын упомянут был тоже В том указе, который всех кладов дороже, — Вместе с сыном вступил он под царственный кров С речью важной и полной пророческих слов: «Ты взрастешь до небес и тебе станет ведом Путь на быстром коне от ученья к победам. Всех неправых мечом ты заставишь молчать, Ты свою в целый мир скоро вдавишь печать. О державе твоей будут сонмы преданий, Семь кишверов тебе вышлют пышные дани. Все державы земли сделав царством одним, Применшь в руки весь мир, вечным счастьем храним. Вот тогда-то припомни былые уроки, Жадность брось — от нее все иные пороки. Почитая меня, с моим сыном дружи, Ты почтенье свое и ему окажи. Согласуй с его мненьем дела своей славы, Ибо мудрый советник дороже державы. Ты — счастливый, а в нем — верных знаний полет. Для счастливого знающий — лучший оплот. Там, где ценится знанье, — недремное счастье Тотчас в звездах правителя примет участье. И удача, сверкая, умножит свой свет, Если примет от мудрости должный совет. Чтоб достигнуть луны многославным престолом, По ступеням науки всходи ты над долом». И царевич дал руку учителю в знак, Что он выполнит все. И он вымолвил так: «Верь, лишь только свой трон я воздвигну над миром Сын твой будет моим неизменным везиром. Я советов его не отвергну, о нет! Размышляя, приму его каждый совет». Да! Когда для него стало царство готово, Искендер, воцарившись, сдержал свое слово. Разгадал Никумаджис — глава мудрецов, — Что дитя это сломит любых гордецов, И чертеж ему дал, — тот, в котором для взора Были явственны знаки побед и позора. «Все, — сказал он, — исчисля, вот в эти лучи Имя вражье и также свое заключи. В дни войны ты все линии строго исследуя, Узнавая, чей круг обозначен победой. Увидав, что врагу служат эти черты, — Устрашайся того, кто сильнее, чем ты». Мудрый труд почитая услугой большою, Взял чертеж Искендер, с благодарной душою. И в грядущем, средь бурных и радостных дней, Он заранее знал о победе своей. Так он жил, преисполнен огня и терпенья, И котлы всех наук доводил до кипенья. И затем, что он к мудрости был устремлен, О всех старцах премудрых заботился он. В деле каждом считался он с мастером дела, — Потому-то удач и достиг он предела. А царевича сверстник, наперсник и друг Изучал всех искусств обольстительный круг. Очень ласковым был он всегда с Искендером, В дружелюбье служа ему должным примером. И не мог без него Искендер повелеть Даже слугам на вертел насаживать снедь. К Аристотелю шел он всегда за советом, Все дела озарял его разума светом, И над высями гор продолжал небосвод Свой извечный, крутящийся, медленный ход, И ушел Филикус из пристанища праха, И наследного свет заблистал шахиншаха. Что есть мир? Ты не чти его смертных путей. Уходи от его кровожадных когтей. Это древо с шестью сторонами четыре Держат корня. Мы, пленники, распяты в мире. Веют вихри, и листья на дереве том Увядают, — и падают лист за листом. Любование садом земным скоротечно. Нет людей, что в саду оставались бы вечно. И взрастают посевы своею чредой. Всходит к небу один, смотрит в землю другой. Ты желаешь иль нет, — здесь не будешь ты доле, Чем другие. Не думай о собственной воле! У людей своевольных — так было досель — На базаре воры вырезают кошель. Ты у мира в долгу — всех гнетет он сурово. Что ж! Отдай ему долг и уйди от скупого. Шорник шел с кузнецом. Их задача была Получить старый долг от больного осла. Сбросил серый седло со спины своей хилой, С ног подковы стряхнул с неожиданной силой. И, свободно дыша, все отдавши долги, Отдохнул. Смертный! Так же себе помоги! Пылен путь бытия. Без печали и страха Кинь свой долг и уйди от пылящего праха.

Вновь забвенья хочу! Дай мне, кравчий, вина, Чтоб сверканьем была эта чаша полна! Дай вина, что играет, с невзгодами споря, Что врачует сердца изнуренных от горя! Тот, кто смел на слова налагать свой запрет, Разломил на базаре немало монет. Подбирать их, поверь, мне была неохота, Я ведь знал: это — медь, хоть на ней позолота. Если б вел я свой перст по ошибкам других, Все бы знали, что им не покорствует стих. Но моя так прочна и надежна опора, Что не хочет мой перст ни укоров, ни спора. Хоть моих зложелателей знаю дела, Никому не желаю ни горя, ни зла. Чашу с ядом я пью и в томленье глубоком Я ищу добродетели, спорю с пороком. По пути своему, что был труден и благ, Я ступал, и всегда был уверен мой шаг. Я дубил эту кожу, трудясь без обмана, Чтоб на ней ни следа не осталось изъяна. И всечасно молюсь я на этом пути, Чтоб господь не позволил с него мне сойти. Тот, кто чертит рисунок, достойный черченья (Только точный рисунок исполнен значенья), Так намерен свой новый рисунок начать: На весь мир налегла Искендера печать, Вновь румийский венец засверкал, — и повсюду Правосудье царя стало ведомо люду. Все, что было отцом установлено, он, Обсуждая, вводил в обновленный закон. Соблюдая незыблемо все договоры, Не расширил границ и не вызвал он ссоры. Все цари, Филикусу подвластные, с ним Не хотели войны; мир был всюду храним. То же золото Дарию слал он, что встаре Получал от отца его сумрачный Дарий. И быстрей, чем отец, привлекал он сердца, И бросал всех он в трепет быстрее отца. И хоть в силе достиг наивысшей он грани, Не с кем было померяться силою длани. Мощь руки Искендера была такова, Что вязал он узлом ухо мощного льва. Веселясь, вскинув лук, предназначенный к бою, Сотни стрел сн метал с быстротою любою. Лишь охоту на львов себе ставил он в честь, Хоть им сбитых онагров нельзя было счесть. Он храбрейших дивил и — вещают сказанья — Что мудрейших сражал он обилием знанья. И чертой своей черною первый пушок, Словно мускусом, щеки его обволок. И сей мускус, владыку чертой своей теша, Зачеркнул все черты очертаний Хабеша. Да! Когда всех границ рассечет он черты, Чертежей всего мира порвутся листы. Был могуч его стан, сердце знаньем блистало. Лишь подобным ему быть на троне пристало! Все, чего он искал, все, чего он хотел, Дивной помощью звезд получал он в удел. Стал курильницей Рум, полный блеска и славы. Будто бросили в Рум ароматные травы. В каждом доме изваянный был Искендер. О румийском царе ведал каждый кишвер. То свои он являл для собрания тайны, То один проникал в мироздания тайны. На пирах пил вино меж веселых юнцов, В одиночестве помнил слова мудрецов. Столько дел милосердья свершил он, что людям Вспомнить все не дано; исчислять их не будем. Он решал только то, что другим не во вред. Он в решениях шел правосудию вслед. Снял он додать с купцов; в довершенье помоги С горожан приказал снять повсюду налоги. Все поборы с дихканов сложил, и дары Нес он бедным, не знавшим счастливой поры. Тратя денег на зданья за грудою груду, Он все терны подсек, — розы были повсюду. Снял он подать с купцов; в довершенье помоги Внес в Хабеш и Египет благой аромат. Были руки его, словно молнии в туче. Та — с венцом, эта — меч поднимает летучий. Руки — чаши весов, та и эта нужна: Эта — золотом, та — вся железом полна. На престоле своем он, внимающий многим, То как злато сиял, то железом был строгим. Он был столь справедлив, столь сиял его ум, Что весь мир восклицал: «Как блаженствует Рум!» Аристотель, придворный советник, о друге Ведал все: о делах его знал, о досуге. Искендер слушал мудрого каждый совет, Потому-то так скоро прошел он весь свет, Если властный велик и советник на славу, — Весь последует мир их благому уставу.

Кравчий! Чашу, как яркое зеркало, дай! Ее место в руке! Как блестит ее край! Выпью чашу, — и стану властней Кей-Хосрова! И увижу весь мир, если выпью я снова.

Поспеши! От неправды ладони омой! Будь правдив, чтоб указ этот выполнить мой! Для чего у земли твоя служба радива? Это — гулей дорога, пристанище дива. Мир отнимет, что дал мне за много годин, Он давал — по глоткам, а отнимет — кувшин. Так вода дождевая сберется, и вскоре Обратится в поток, убегающий в море. Так пойдем, будем веселы, друг мой! Зачем За дирхемом беречь каждый новый дирхем? Смерть предстанет в пути… с ней не сыщется слада, Что ж не сыпать нам золото нашего клада! Ведь Карун, все сокровища мира собрав, Все же скрылся в земле под покровами трав. В сад Шеддада внесли кирпичи золотые. Но пресек смертный час его грезы пустые. Нет деревьев на свете, которых вовек Топором не ударит седой дровосек.

Описавший престол, и венцы и уборы, Начал так: славный царь, все прельщающий взоры, В некий день, полный неги, среди опахал От превратностей рока в тиши отдыхал. То с пустой был он чашей, то, лалом играя, Наполнялась та чаша до самого края. Был он мудрости друг. Был он знанью сродни. Мудрецы были с ним. Не хмелели они. И, внимая звучанью различного лада, Разрешать все вопросы была их услада. Искендеру, сидевшему с чашей вина, Толковал звездочет всех светил письмена. И сверкали все чаши, как в молнийном блеске. В винах сладость была, и веселье — в их плеске У внимающих струнам кружились умы И от песен полны были сладостной тьмы. Слезы чаш воскрешали печали, и стона Был исполнен сладчайший напев органон; О смычки! От их сладких ударов смогло Переполниться влагой сухое русло. И в чертоге, который от края до края Был в цветах, словно сад благодатного рая, Искендер-повелитель, хранимый судьбой, Возвышался, как месяц в ночи голубой. Появился гонец, послан Дарием. Словом Он владел, был он знатен, казался готовым На почтительность. Выполнив рабский поклон, Восхвалил Искендера и Дария он. И румийца прославив и блеск его сана, Начал он излагать пожеланья Ирана. «Дарий шлет свой привет, — он промолвил, — и царь Просит дани, ему посылавшейся встарь. Почему ожерелья, венцы и каменья К нам отправить опять не дал ты повеленья? Или немощь увидел ты в наших делах, Что оставил тебя твой почтительный страх? Ты к былому вернись. Наш указ тебе ведом. Приведет тебя спесь к неожиданным бедам». Запылал Искендер… И, внезапен и яр, Пламень сердца словам да неистовый жар. Так царя Искендера нахмурились брови, Что посланец запнулся на прерванном слове, — И, увидев такой непредвиденный гнев, Он с трепещущим сердцем стоял, побледнев. Лютым жаром охвачен был царь, и досаду Изливая, рассудка забыл он преграду. Много слов он сказал, устрашивших гонца, Как порой говорит обладатель венца. У кого есть решенья благая основа, — Тот, забывшись, не скажет излишнего слова Если можешь ты в ярости сдерживать речь, — От врагов ты сумеешь себя уберечь. Хоть бы в речь свою вплел ты слова величанья, Все же речь твоя будет опасней молчанья. Ведь «язык твой из мяса, — я слышал слова, — Из железа — клинок». Поговорка права. Коль не прячешь ты гнева, горящего в жилах, То себя самого охранять ты не в силах. Некий муж, что от Кея вел славный свой род, Описал всех событий стремительный ход: В дни, когда драгоценности, шлемы, престолы Посылались из Рума в иранские долы, Золотое яйцо, это ведал посол, Меж даров жадный Дарий однажды нашел. И ковер, шитый золотом, послан был тоже, — Тот ковер, что казался всех кладов дороже. И лишь поднял гонец слов настойчивых меч И о дани былой вновь повел свою речь, Закричал повелитель всех смертных созданий: «У всеславного льва ты потребовал дани! Все иначе пошло! Дней не стало былых! Нет уж более в гнездах яиц золотых! И ковры эти древние свернуты роком! Не мечтай, что былое вернешь ненароком! Не всегда из горы добывают рубин, Мир — то в мире, то — в громе военных годин. Длить заносчивой речи тебе не пристало! Иль желаешь, чтоб снова железо блистало? Счастлив будь, что мечом я железным твой трон И не тронул, — что все еще держится он! Если, выйдя на Зинджей поспешным походом, Не подверг твое царство я бранным невзгодам, — Ты, довольно сокровищ приняв от меня, Должен дать мне покой! Или с этого дня Буду мыслить о схватке вседневно, всечасно. Не влеки меня к этому! Это опасно. Я отрину любовь! Узришь ты, побледнев, Мою грозную власть, мой играющий гнев! Иль забыто тобою, безумным владыкой, Что за головы снес я в пустыне великой, И в какие пределы водил я войска, И каких силачей бьет вот эта рука? Тот, кто слал тебе в дар и венцы и каменья, Не пошлет тебе дани, как знак униженья. Меч египетский мой ты увидишь, — не дань! Ты о золоте, царь, говорить перестань. В неоглядную даль я простер свои длани, Только равный с меня мог бы требовать дани! Грозной смуты не сей, своей спеси не дли, — Или станешь бедой для иранской земли. Тебе мир и покой и достаток подарен, — Так не будь за блага эти неблагодарен. Сохрани свой Иран, пожалей свои дни, Мысли праздные быстрым пером зачеркни. Ты за данью послал, — труд свершил ты напрасный, С властным ты говоришь, — будь почтителен, властный» Это выслушав слово, иранский посол Позабыл пожеланье, с которым пришел. В своем сердце почувствовав тяжкую рану, Он сейчас же помчался к родному Ирану. И когда у престола отчет был им дан, Он увидел: высокий сгибается стан. И гонца устрашил своим яростным криком Грозный Дарий, вскипевший во гневе великом. «Он мне равен! Он Дарию равен? О нет! С его именем нету на свете монет». Столько злости и жгло и терзало владыку, Что желтело лицо у внимавшего крику. Но со смехом внезапным царь вымолвил;«Вот Что решился творить голубой небосвод: Дел, подобных сему, свет не видывал встаре. Искендер захотел, чтоб унизился Дарий! Искендер!.. Хоть бы Кафские встали хребты! Кто взнесется, скажи, до моей высоты? Хочет мошка с орлом состязаться! На горе! Он — мельчайшая капля, я — мощное море!» И немедля посла вновь отправивши в Рум, Стал ответа он ждать, был он тих и угрюм. Он и мяч и човган дал в дорогу вельможе, Хмурясь, мерку кунжута послал он с ним тоже. Тайну этого дара открыл он послу, И зажгла злая радость очей его мглу. И посол вновь помчался знакомой дорогой, Чтоб исполнить, что следует, с точностью строгой. Но когда пред румийским предстал он царем, Весь он вспыхнул в смущенье нежданным огнем.. И, чело опустив, он склонился с поклоном И простерся, как раб, перед блещущим троном. И затем стал плести он словесную нить, Чтоб сладчайшею речью слух царский пленить: «Повелители мира дают повеленья, Посылают послов лишь для их выполненья. Что исполнить велишь, повелитель земли? Все твой выполнит раб, распростертый в пыли…» Но постиг Искендер: что-то скрыто за лестью. И явился посол с неотрадною вестью. Закричал он послу: «С чем ко мне ты пришел?» И словесную нить вмиг распутал посол. Привезенные вещи под пристальным взглядом Он достал и с собой положил он их рядом. Открывая подарок для царственных глаз, Выполнять он стал Дария строгий наказ. О човгане с мячом речь повел он сначала: «Ты — дитя, а дитяти забава пристала. Ну, а если ты все же затеешь войну, — Лишь тревогу ты сыщешь, тревогу одну!» И рассыпав кунжут, он промолвил проворно: «Чтоб войска мои счесть, — сосчитай эти зерна». Но увенчанный славой властитель царей Разгадал предвещанье победы своей. «Так, — промолвил он, — притча могла бы начаться: Ловит ловкий човган то, что может умчаться. Может статься, затем он послал мне човган, Чтобы я у него взял човганом Иран. Мне дарованный мяч не сочту за обиду, — Скажет каждый мудрец: схож с землей он по виду. Если в руки земной мне вручается шар, Значит первенство в мире мне послано в дар». Так он понял значенье игры, — потому-то Стало ясно ему и значенье кунжута. Он сказал, разбросать повелевши кунжут: «Пусть ко мне во дворец тотчас птиц принесут». И хоть всюду кунжутом был пол разузорен, Во мгновенье не стало разбросанных зерен. Царь сказал: «Это знаменье мне не во зло. Из кунжута, как масло, оно истекло. Коль войска твои — этот кунжут, вереницы Моих войск исклюют их, как эти вот птицы». Дал он мерку зерна мелкой руты тому, Кто доставил кунжут, и промолвил ему: «Если множество войска у Дария, — ведай, Сколько войск я сберу, чтоб вернуться с победой». И посол, увидав, что сгущается мгла. Вмиг навьючил поклажу свою на осла. Вновь опасность над ним свою руку простерла. Стала речь его ядом, сжимающим горло. Тяжко Дарий смущен был ответом: гласил Он о мощном обилии вражеских сил. И поддержки иранцев потребовал Дарий, Чтоб всю мощь проявить в своем крепком ударе. И от Гура, Китая, Хорезма, Газны Стали конниц железных подковы слышны. Крепче Кафской горы взял он рати: могли бы Мять железо они, скал раскалывать глыбы. Пожелавшие войско прикинуть на счет, Увидали, что войско течет и течет. Лишь одних легкоконных, идущих отрядом, Девятьсот было тысяч. Под сумрачным взглядом Полновластного Дария, — словно волна За волною текла; вся бурлила страна. Шел он в Рум. Шел по странам путем он суровым, Оставляя развалины, годные совам. Мча в Армению тьмы войсковых своих сил, Ноги ветру он взвихренным прахом скрутил. За страною страну проходил он, и вскоре Вся земля затряслась, все запенилось море. Злак полег перетоптанный: стал он таков От подбитых шипами железных подков. Хоть стремленье владык благотворно, но все же Не оно ли порой с разорением схоже?

Кравчий, дух мой взнеси! Животворно вино! Оживлюсь, если выпито будет оно, А поглотит меня его пламя живое, — Плоть недужную примет вино огневое.

Нам дороже всего нужных сведений свет, В мире трудно ступать, если знания нет. Тот высокого в мире достигнет удела, Кто разумно взирает на каждое дело, Кто с расчетом свои измеряет пути И умеет поклажу от вора спасти. Он того не отбросит от клади дорожной, Что послужит в скитаниях службы надежной. Полустертую шкуру, — и ту сохрани: Ведь она пригодится в холодные дни. В ледниках некий смертный сомкнул свои вежды, Ибо теплой с собою не взял он одежды.

Говоривший о шахе, исполненном сил, Так ответил тому, кто его вопросил: Лишь в Армению ввел войско страшное Дарий, Судный день наступил; все дымилось в пожаре. Но не знал Искендер, что армяне в плену И что полчища Дарий повел на войну. Толпы скорбных росли, все стонали от горя И вопили: «Иранцы у самого моря!» Каждый путь, каждый горный грохочущий скат Почернел от пришельцев, одетых в булат. «Близок враг, — Искендеру сказал соглядатай, — Но в пути опьянен он добычей богатой. Если б царь захотел, то набегом ночным Он сумел бы мгновенно разделаться с ним». Царь ответил. Его изреченье гласило: «Побеждает не тайно дневное светило. Воровского пути не должно быть следа, Если царственный вождь натянул повода». И лазутчик второй так промолвил: «По странам Столько ратей собрал тот, кто правит Ираном, Что недаром знакомые с делом войны, Сосчитать их желая, весьма смущены». И реченье владыки опять прозвучало: «Тот же нож ста быков не кромсает ли сало?! И когда лютый волк разъярится вконец, Не один ли он ринется в стадо овец?» Смелым словом он вновь утвердил свою славу, И ответ его войску пришелся по нраву. Царь внимал возраставшим тревогам. Дракон На румийской земле. К Руму движется он. И когда сумрак тучи наполнился громом И мечи в нем сверкнули сверканьем знакомым, — Царь к дворцовым вратам созывать повелел Всех владевших мечом, всех носителей стрел. Из Египта, Руси и от франкской границы Вслед румийцам отрядов текли вереницы. И когда для их счета уж не было мер, О храбрейших узнать пожелал Искендер. Их шестьсот было тысяч, — мечтавших о бое В одиночку и знавших оружье любое. И когда общий сбор завершили сполна, Царь собранье созвал без певцов и вина. Собрались мудрецы из придворных и знати, Чтоб на воск воспринять знаки царской печати. И о Дарии речь и о деле войны Начал дивный воитель среди тишины. «Мощный царь, — он сказал, — столь достойный служенья, Сжал в руке свой меч и возжаждал сраженья. Что нам должно свершить? Примириться ли с ним Иль сразиться? Ведь мы перед схваткой стоим. Если смело свой меч мы не вынем из ножен, Тотчас будет конец нашей славе положен. Если ж я с венценосного скину венец, Может быть, правосудью настанет конец. Как из царства мне гнать порождение Кеев? Мне ль желать, чтоб свершилось падение Кеев? За такую заносчивость ждать я могу, Что судьбою победа вручится врагу. В чем решенье? Какою ступая дорогой, Мы не будем судьбою наказаны строгой? Вы, на мудрость простершие ваши права, Дайте нужный ответ мне на эти слова». : Те, чье знанье весь мир было взвесить готово, Со вниманьем прослушали царское слово, И когда для ответа настала пора, Властелину земли пожелали добра: «Да цветет это царское древо, чья сила Велика и о мощи своей возгласила! Пусть держава твоя будет вечно жива, Пусть врага твоего упадет голова! Все слова твои — свет. Весь исполнен ты света, Для чего тебе светоч людского совета? Но коль нам на совет повелел ты прийти, Мы пришли. Ослушанье у нас не в чести. Вот что в мысли приходит носителям знанья И мужам хитроумным, достойным признанья: Если ненависть жжет злое сердце врага И ему только гибель твоя дорога, Злость и ты разожги! К неизменным удачам На коне нашей злости мы яростно скачем. Юный ты кипарис, ива старая — он. Кипарис ведь не может быть с ивой сравнен! Сад зарос, и садовнику ведь не впервые Подрубать в старых зарослях ветви кривые. В шелк прекрасного царства, как блещущий день Мир — благую невесту — о светлый, одень! Враг — насильник. Низвергнуть насильника злого, — Нет у подданных Дария в сердце иного! Что страшиться врага, если враг твой таков Что и в доме своем он имеет врагов! Зачеркни ты каламом правление злое, Чтоб народ позабыл все насилье былое. Коль пресытилось царство врагом твоим, — в бой Выходи, и да будет он сброшен тобой! Печь готова, сажай в нее противни с хлебом. Мчать коня на врага тебе велено небом. Мы к стопам твоим мысли сложили. Меж нас; Несогласия нет. Наш ты выслушал глас. Кто к желанью царя здесь не сделал бы шага? В чьем бы сердце сыскалась такая отвага?» Но сказали мужи, все решив меж собой, Что владыке нельзя первым ринуться в бой. Должно вызова ждать, уваженье имея К достославному трону великого Кея. И тогда, руководствуясь мудростью слов Многодумных наставников и мудрецов, Царь, в согласии с ними свой замысел строя, Порешил выйти с войском, готовясь для боя. В некий день, от крутящихся в небе времен Получив предвещанье счастливое, он, Под знаменами встав, своим царским указом Повелел всем войскам своим выступить разом. И воссел на коня всеми славимый шах, Неизменной победой владевший в боях. Этот лев был с мечом… не с ключом ли, которым Он весь мир отмыкал своим натиском скорым? Все войска были — пчелы с их множеством жал. Столько пчел все же в ульях никто не держал, Создавая свой знак, чтоб явить свое пламя, Вспомнил он Феридуна победное знамя. И когда звездный ход открывается нам, В час, когда небосвод ласков к верным сынам, Выше Кеева стяга, прельщавшие око, Волны синей парчи укрепил он высоко. Пятьдесят было в древке аришей; оно Из сосны было стругано?: сотворено. И дракон был на стяге сапфировом вышит, И казалось взиравшим: он пламенем пышет. Выше — черные кисти, как грозную тьму, Опускали по древку свою бахрому. За фарсанги могли видеть все без усилья: Черный реет орел, вскинув яркие крылья. Вел войска полыхавший в отваге дракон. Пред войсками вздымался на стяге дракон. Клубы пыли сей смуты весь мир затемнили. Что принудило к распре? Лишь пригоршня пыли! Но на землю — на серую кошку — права Не возьмешь ни по-волчьи, ни с храбростью льва. Мир — неверная снедь: есть в ней сладость, но рядом Вкусишь печени горечь, столь схожую с ядом. Свод простерт над землей, нам погибель суля. Небосвод — чаша с кровью, а с прахом — земля. Гибель шлют они всем, тело смертное руша, Ведь на них запеклась даже кровь Сиавуша. Коль земля все, что скрыла, явила бы вновь,— Все просторы земли затопила бы кровь. Ты — беспомощен; области смертные — строги: В их предел для помощника нету дороги. Но коль помощь не внидет в сей замкнутый край, Что напрасно взывать? Примирись. Не взывай. Сделай угол свой крепостью. Помощь другая Лишь в молчанье. Молчи, сам себе помогая.

Подойди, виночерпий! Вино ты подашь И отмеришь сегодня мне несколько чаш! Я возжаждал вина наилучшего, чтобы Хоть на час избежать этой жалкой трущобы.

И лазурный, над нами крутящийся свод, И небесных светил предназначенный ход, — Не пустая игра. Сей завесы узоры Не затем, чтобы тешить беспечные взоры. В ней с премудрым значением каждая нить, Но откуда они, — кто б помог разъяснить? Как нам ведать, на что вскинем завтра мы веки? Кто от наших очей удалится навеки? Кто на кладбище из дому будет снесен? Кто увидит, что светлый сбывается сон?

О добре и о зле повествующий снова О великих царях начал мерное слово: Когда принял фагфур день пришедший, а ночь, Взяв динар, жемчуга свои бросила прочь, — Оба войска сошлись и, как два полукруга, Словно Кафский хребет, встали друг против друга. И железных шипов на ристалище зла Разбросали для конных врагов без числа. Крик начальников слышался. Передовые Продвигались ряды. Все сердца боевые Позабыли покой. Так столпились войска. Что у сжатых бойцов затрещали бока. И примолкли два войска, отряды построя Не пустив еще в бой ни единого строя, — Верно, думали все: будет мир заключен. И мечи не покинут спокойных ножон. Но кичливы и молоды недруги были. Пламень с влагой сошлись и о мире забыли. Был нарушен покой, и возникла беда, И жестокому бою пришла череда: Устремляясь на зла огневую дорогу, Не стремились цари к миролюбья порогу. Барабаны забили. Литавры в уста Стало небо лобзать. И небес высота Звоном сотен зеркал огласилась; в их звоне Свирепел каждый слон, несший их на попоне. С воплем тем, что вздымал тюркский воющий най, Вопли тюркских бойцов огласили весь край. Стали рыканьем львов пробужденные трубы, Зовы звонких рогов в мозг вонзались, как зубы. Непрестанно свистел звук змеистых плетей, Возлетавший в пределы небесных полей. Кто слыхал о неистовстве столь же великом? Горячили друг друга все воины криком. Будто рушились горы, и сам Исрафил, Страшный суд возвещая, в трубу затрубил. Пыль объяла весь воздух. Весь мир в этой буре, Потеряв повода, позабыл о лазури. Чепраки и шеломы окутывал прах. Высь была на земле, а земля в небесах. Мгла над смертными стонами руки простерла, И арканы сжимали хрипящие горла. Подымал испаренья дыхания жар. От мечей, как от молний, рождался пожар. Так чихали мечи от крутящейся пыли, Что несчастные души над полем поплыли. Полководец иранский поставил с утра Все войска в должный строй. Начиналась игра. И о правом крыле он подумал: урона Не могла понести эта лапа дракона. Вслед за этим он левое создал крыло. Словно море железа в порядок пришло. Так стремился он к мощному их единенью, Что свет солнца не справился с плотною тенью. Сердцевины рядов. Всех спасла бы она В миг смятенья, булатная эта стена. Но и царь Искендер, словно воск уминая, Создал пальму из войск. Он от края до края Подготовил свои подкрепленья. Потом, Дав мечи и кольчуги просившим о том, Роздал шлемы бойцам, — так вот щедрые грозы Льют сверкающий деждь на румяные розы. Все ряды его войск были, словно скала. Середина рядов неприступна была. Мерный строй всех бойцов увидав, не дивитесь Что в рядах не один жаждал подвига витязь. И внезапная смерть черный взвихрила прах, И у светлых небес свет померкнул в очах. Всюду кровь потекла, — где ей сыщется мера! Запылала земля, словно красная сера. Из засад крепких луков, и гибель и стоны Породив, друг за другом летели драконы. Вился в кольцах аркан, словно алчный дракон, Пожирать вражий клад стал с поспешностью он. Так свирепо рычали слоны боевые, Что все львы пригибали от ужаса выи. И бойцы поднимать не жалели чела: Меч над каждым сверкал, полон гнева и зла. Состраданье пропало. Тут ждал бы удара Даже сын от отца. Битва сделалась яра. И от мира далек был спасенья шатер, И по древкам знамен плыл кровавый узор. Столько стрел прорвалось сквозь пробитые брони Что горячих стрелков покраснели ладони. Так огнем ратоборства весь край был покрыт, Что взлетали огни из-под конских копыт. Посреди своих войск, в этом яром пожаре, Черным львом всем казался озлобленный Дарий. В жажде недруга стиснуть и к праху пригнуть Он расправил свою многомощную грудь. Там, где руку вздымал он в свирепом запале, Сотни вражьих голов возле ног его пали. Налетев на врага, — он лишал его сил, Ударяя, — он голову вражью сносил. И покрыл всю окрестность в бою своем страстном Он атласом румийским разодранным, красным. Но и царь Искендер, не жалея себя, Начал страшный свой суд, нападавших рубя. Тотчас руки в сраженье пустил он умело, И в руках у него два меча заблестело. И мечам, чьи лучи так сверкали в пыли, Отказать в своей жизни враги не могли. Если в череп слона бил он жалом кинжала, Миг — и туша слона черным прахом лежала. Если б в реку он бросил свой пламенный гнев, То зажег бы и реку палящий посев. В гневе был он, что лев, разъяренный в погоне, И от этого льва мчались в ужасе кони. И смутившийся Дарий услышал слова: «Наши львы устрашились румийского льва. Да минует его, о владыка, пощада! Даже нашим слонам с ним бы не было слада. Прикажи всему войску — скорее, скорей! — На царя Искендера направить коней!» Тотчас Дарий велел, с мощным недругом споря, Устремиться войскам, словно бурное море, Всею силой, всем прошлым боям не в пример, К тем рядам, пред которыми сам Искендер. В битву мигом иранцев помчались отряды. Каждый скачущий всадник, не зная пощады. Крепко в обе руки взял сверкающий меч, Чтобы встречному недругу шею рассечь. Искендер, увидав страшный натиск и зная, Что грозит ему смертью напасть эта злая, Дал приказ, чтоб немедленно ринулись в бой Все войска, чтоб отряды ценою любой Путь врагу пресекли, чтоб властитель Ирана Вмиг постиг: в его сердце смертельная рана. И, сомкнувшись, все воины, как саранча, В мире подняли бой, мир в сраженье топча Вновь посыпались дроты. Мечи заблестели. Муравью между стрелами не было щели: Словно пчелы гилянские, тысячью жал Рой неистовых стрел черный прах поражал. К Искендеру враги все теснились упорней, Но стоял он, как ствол, чьи незыблемы корни. Некий мощный иранец, свой выпрямив стан, Налетел на царя, словно сам Ариман. Молодой кипарис покачнулся. Ударом Потрясен был он быстрым: соперником ярым Был разрублен кафтан и кольчуга была Прорвана. Так булат ощутила скала. Уцелела рука повелителя света, Хоть была она все же булатом задета, — И хоть раны глубокой избег он едва, Но была у врага снесена голова. Искендер устрашен был врагом этим смелым И победу свою счел он тягостным делом. И в нежданном смущении он захотел Дать груди своей отдых от вражеских стрел. Но, на счастье свое в неизменной надежде, Вновь стоять он решил так же твердо, как прежде. И узрев свой победный, сверкающий стяг И постигнув: падет им настигнутый враг, — Вновь сверкнул он мечами своими, и снова Его мощная грудь к новой схватке готова. И бойцы проливали без устали кровь, Никли наземь, вставали и падали вновь. Утомленных румийцев тесня понемному, Им повсюду иранцы закрыли дорогу, — И когда меж румийцев послышался стон, Смертный час захотел взять их тотчас в полон. Но румийцы, внезапно воспрянувши снова, Отразили напор, их сжимавший сурово, И вкруг яркого стяга сомкнули свой круг, И не стал он добычею вражеских рук. Зиндж каменья собрал, чтоб венец сделать новый, А фагфур бросил трон свой из кости слоновой. И, себя украшая, лазурная мгла Вместо зеркала в небо луну подняла. Все бойцы возвратились к стоянкам устало, Прекратили вражду. Время дремы настало. Смыли кровь с жарких тел. Пыль омыли с лица. Но покоем неполным дышали сердца. Не промедлят созвездья на своде высоком. День взойдет. Что назавтра задумано роком?

Засверкал апельсин, будто из-за угла Продавец его поднял. Растаяла мгла. Все войска поднялись. Их ряды заблистали. Львы опять на охоту готовиться стали. И мечом, и копьем, и тугой тетивой Мир явил много силы своей боевой. Всюду стон поднялся. Повод выпал у многих. Из стремян выскользали наездников ноги. Были два полководца у Дария. Жив Был в них жар услуженья, но был он и лжив. Эти двое измучились гнетом царевым, — Он не раз оскорблял их несдержанным словом. И взалкали они его крови, свой гнев Утолить пожелали, его одолев. К Искендеру явясь, злому замыслу рады, У румийца они попросили пощады: «Мы у Дария служим, встречаемся с ним, Он доступнее нам, чем вельможам иным. Всех он жалит неправдою и поношеньем. И вонзить в него меч стало нашим решеньем. Мы намерены завтра пролить его кровь, Чтоб великий Иран сделать праведным вновь. Продержись этот вечер на этом же месте, Завтра враг твой падет, он узнает о мести. Водрузит он свой стяг, но не сможет пресечь Он удара. Готов наш отточенный меч. А за помощь великую, — слуг своих верных Наградишь ты ключом от сокровищ безмерных. Мы богатства хотим. Нам богатства вручишь. Золотое деянье ты златом почтишь». Обещал Искендер их исполнить желанье; Руку дал он предателям в знак обещанья, Хоть не верил им царь, — как же статься могло, Что проникло в их ум столь ужасное зло! Но ведь каждый любое предпринял бы дело, Лишь бы только несчастье врагов одолело. Правосудием стала расправа, — и царь Вспомнил мудрость пословицы, сложенной встарь: «Зайца в каждом краю — это ведает всякий — Только этого края поймают собаки». И когда молвил тот, чей рассудок велик, Тем, в чьем разуме умысел черный возник, Что вручит он им ключ от сокровищ, что может Их порыв оценить, что их делу поможет, — И для низких ничем стали верности дни, И к убийству готовиться стали они. В час, когда жаркий лал взял безвестный грабитель И желали дознаться, кто сей похититель, — Заподозрив луну и узрев ее свет, Все сказали: «Все ясно, сомнения нет». Два враждебные войска, уставши от боя, И в тиши распоясавшись, ждали покоя. Но уж много неробких во мгле голубой Начинали назавтра готовиться в бой.

Круговой своей чаши, о кравчий, огнем Дай сиянье всему. Я мечтаю о нем: Этот пламень сжигает в рубиновой чаше Все печали, что в сердце мы приняли наше.

Хоть на этой земле нам отраден привал, К торопливости все же нас кто-то призвал. Две калитки в саду, столь отрадном для взора, Но железного нет на калитках затвора. Ты, в калитку войдя, оглядись. Впереди Есть другая калитка. Побудь — и уйди. Не безмерно люби ароматную розу, Неизбежной разлуки припомни угрозу. Береги свой счастливый, свой нынешний день. Все былое — ничто. Все грядущее — тень. Этот путь не для радости нам назначали, А, быть может, для горести и для печали. Пригласили на свадебку ослика — он И воды натаскал и мешком нагружен.

Вот что этому вслед стихотворцем радивым Было явлено всем в его слове правдивом: Светлый день отснял и покровом густым Скрыл его полыханье полуночный дым, И луною, чтоб радовать смертные очи, Приукрасился сумрак спустившейся ночи. На переднем краю всех частей войсковых До утра были зорки глаза часовых. Караулы кружили, как жерновы. В скалах Куропатки кричали. Немало усталых, В тяжкой дреме узрев боевого слона, Застонав, пробуждались от страшного сна. Отдыхало бойца распростертое тело, Но забвенье к нему все ж прийти не хотело. И молились в тиши все войска, чтоб текла, Бесконечно текла полуночная мгла, Чтобы день заслонила она им собою, Чтобы долго не звал он их к новому бою. А цари размышляли, томительный гнев Друг на друга в безмолвии преодолев: «День взойдет, о своем вспомнив светлом начале, Чтоб от черного белое мы отличали, — И мы рядом поедем… На кратком пути К примерению путь мы сумеем найти. Повод к поводу, между войсками по лугу Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу». Но советники Дарию дали совет, Угасивший благого намеренья свет. Не воспринял никто столь возможного блага. Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага! Ведь румиец поранен. В борении с ним Превосходство бесспорное мы сохраним. Выйдем завтра на бой. И в сраженье упорном Всех уложим румийцев на поле просторном». Так сказали одни, а другие мужи Предлагали дорогу уловок и лжи. Два злодея за битву свой подали голос: «Не падет ни один с повелителя волос!» Но и царь Искендер под луной, в тишине, По-иному подумал о завтрашнем дне. Может статься, что двух полководцев дорога Его храбрости — все ж неплохая помога. И открыл он соратникам душу свою: «День взойдет, и мы завтра в Мосульском краю, Вновь приступим к достойному славному бою, Мышцы нашей души укрепляя борьбою. Если мы победим — мы над миром царим. Если Дарий — то царство возглавится им. Судный день всем живущим неведом грядущий, Все ж на завтра его нам назначил всесущий», И лежали бойцы, видя страшные сны, Предвещаньем и ужасом темным полны. Двери света раскрылись над ближней горою, И блеснула вселенная новой игрою: Просо звезд замесив, мир украсивши наш, Испекла она в небе горячий лаваш. И войска задрожали, что тяжкие горы, И в смятенье пришли все земные просторы. Царь из рода Бахмана, восстав ото сна,  Чтоб удача была ему в руки дана, Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи, — Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи. Сотни гор из булата воздвиг он, и клад Он решил сохранить между этих оград. Кончив с правым крылом, озаботился левым: И оно для врага станет смерти посевом. Крылья в землю вросли. Был придержан их пыл. Недвижим был железный, незыблемый тыл. Царин стал в сердцевине отряда, и, вся, Возвышалось над ним знамя древнего Кея. Искендер взял на бой свой нетронутый меч; К смертной схватке сумел он его приберечь. Всем храбрейшим, овеянным воинской славой, Приказал он идти у руки своей правой. Многим лучникам, левой стрелявшим рукой, Быть он слева велел. И порядок такой Он назначил для тех, кто и службой примерной И всей силой — охраною был ему верной: Вкруг него встать стеною, — не то, что вчера. Был он — словно булат, был он — словно гора Огласился простор несмолкаемым криком. Небеса возвестили о гневе великом. Зарычала труба, как встревоженный лев. Смелый змей заплясал. И заплакал напев Исступленно вопящего тюркского ная, Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя. На слонах загремели литавры, — и в Нил Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил. Завопила труба, — и у лучников многих На бегу подкосились от ужаса ноги. Грозный треск от пустых барабанов пошел, И качнулись все горы, зазыблился дол. Копья были в жару, — и, как будто в недуге, Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги. Ливень стрел стал неистов и был он таков, Что про дождь свой забыла гряда облаков. Два кровавые моря взыграли. Повсюду Видел воин тюльпанов багряную груду. О циновке своей многоцветной земля Позабыла, по ветру ее распыля. Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути, Разбегались бойцы с торопливостью ртути. Столько копий булатных вонзилось в тела, Что в горах за скалою дрожала скала. Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости, Что рассыпались гор загремевшие кости. Столько стрел в колесо небосвода вошло, Что оно быть поспешным уже не могло. Так стремились к устам остроклювые дроты, Что устам и дышать уж не стало охоты. Стали копья шипами запретных оград. А щиты — словно тесный тюльпановый сад. Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья! И не стало исхода, не стало спасенья. Столько всадники яростных бросили стрел, Что швыряли колчан: он уже опустел. И тела громоздились потомков Адама, И работала смерть, и быстра и упряма. О себе на побоище каждый радел. Кто подумал о том, сколько брошенных тел! Кто в одежде печали готовится к бою? Только синий кафтан под кольчугой иною. Речь прекрасная, помню, была мне слышна, — Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна». Смерть убьет одного, а заплачет весь город. Разорвет на себе он в отчаянье ворот. А весь город умрет где-то там вдалеке, — И никто не заплачет в глубокой тоске. Столько мертвых простерлось на горестном лоне, Что пред страшной преградою пятились кони. И на Тигре кровавом, как желтый цветок, Отраженного солнца качался челнок. Но румийские копья в сраженье сверкали Горячей, чем заката багряные дали. Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал, Что согрел сердцевину насупленных скал. Так враги развернули меж грома и гула Судный день на прекрасной равнине Мосула! Рассыпались отряды иранцев, и прах Всю равнину покрыл. Был один шахиншах. Позабыло о нем его войско. Упорно Продолжалась борьба. В поле стало просторно. Нелюбим был придворными Дарий — и он Их заботою не был в бою окружен. И внезапно, мечами ударив с размаху, Нанесли двое низких ранение шаху. Наземь Дарий повергся. Его не спасут, Над смятенной землей Страшный начался суд. Сотрясая простор, пало дерево Кея. Тело, корчась, лежало, в крови багровея. Тело мучилось в горе, в нежданной беде. Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде. Поспешили убийцы к царю Искендеру И сказали: «Мы приняли должную меру. Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь, Для тебя мы властителя пролили кровь. Лишь удар нанесли, — и прошло его время. Он целует теперь твое царское стремя. На него погляди, больше нет в нем огня, Омочи его кровью копыта коня. Мы исполнили все, что тебе обещали, Ты нам повода также не дай для печали: Передай в наши руки обещанный клад, Мы стоим в ожидании щедрых наград». Искендер, увидав, что два эти злодея На убийство владыки пошли, не робея, Что при них и ему безопасности нет, — Пожалел, что он дал им свой царский обет. Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе, Неизбежно пребудет в печали и в страхе. И спросил Искендер: «Изнемогший от ран, Где простерт покровитель народов и стран?» И злодеи туда привели государя, Где ударом злодейским повержен был Дарий. Искендер не увидел, взглянувши вокруг, Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг. Что пришел шахиншаху конец, — он увидел, Что во прахе был кейский венец, — он увидел. Муравьем был великий убит Соломон! Перед мошкой простерся поверженный слои! Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам. Мрак над медным раскинулся Исфендиаром. Феридуна весна и Джемшида цветник Уничтожены: ветер осенний возник! Где наследная грамота, род Кей-Кобада! Лист летит за листом, — нету с бурею слада! И спешит Искендер, вмиг покинув, седло, К исполину во прахе и хмурит чело, И кричит он толпе подбежавших придворных: «Заточить полководцев, предателей черных, Нечестивцев, кичливых приспешников зла, Поразивших венчанного из-за угла!» И склонился к царю, как склоняются к другу, Расстегнул он его боевую кольчугу, Головы его мрак на колен своих свет Положил, — и такому участью в ответ Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах: «Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах Животворного пламени. Пробил мой час. Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас. Так ударил мне в бок свод небесный недобрый, Что глубоко вдавил и разбил мои ребра. О неведомый витязь, свой бок отстрани От кровавого бока. Ушли мои? дни, И разодран мой бок наподобие тучи» Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий… Ты властителя голову трогать не смей И не смейся: судьба: насмеялась над ней. Чья рука протянулась, дотронуться смея, До венца, — до наследья великого Кея? Береги свою длань. Еще светится день, Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень. Небосвод мой померк, день мой бледный недолог, Так набрось на меня ты лазоревый полог. Не гляди: кипарис распростертый ослаб. Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб. Не томи состраданьем: я в узах. Я пленный. Лишь в молитве меня поминай неизменной. Я — венец всей земли. Смертной муки не множь: Если я задрожу, — мир повергнется в дрожь. Уходи! И, заснув, я все связи нарушу. Праху — тело отдам, небесам — свою душу. Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет Страшной бурей вращающийся небосвод. Истекает мой день… Уходи! Хоть мгновенье Одиночества дай… Мне желанно забвенье. Если вздумал венец мой, себе на беду, Ты похитить, — помедли! Ведь я отойду. А когда отрешусь я от мира, — ну что же! Унесешь мой венец, мою голову — тоже». Искендер застонал: «О великий! О шах! Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах? Почему к твоему я припал изголовью И забрызган твой лик твоей царскою кровью? Но к чему эти жалобы? Все свершено! Что стенанье? Тебе не поможет оно! Если б к звездам поднялся челом ты венчанным, Я служеньем служил бы тебе неустанным. Но у моря — ко мне снисходительным будь! — Я стою в волнах крови, в крови моя грудь. Если б я заблудился иль было б разбито На пути роковом Вороного копыто, — Может статься, твой вздох не терзал бы меня. И такого не знал бы я страшного дня… Я клянусь! Я творцу открывал свою душу. Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу. Но ведь камень внезапный упал на стекло. Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло. Ведь остался из отпрысков Исфендиара Ты один! О, когда бы мгновенна и яра Смерть меня сокрушила, и я бы притих С побледневшим челом на коленях твоих! Но напрасны моления! Ранее срока Мы не вымолим смерти у грозного Рока. Каждый волос главы наклоненной твоей Сотен тысяч венцов мне милей и ценней. Если б снадобье было от гибельной раны, Я нашел бы его, — все объехал бы страны. Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет, Если Дария больше над царствами нет! В кровь себя истерзай над престолом, который Опустел, над венцом, что не радует взоры! Да исчезнет навек смертоносный цветник! Весь в шипах садовод. Он в крови, он поник! Грозен мир. Ниспровергнут безжалостно Дарий Подавая нам дар, яд скрывает он в даре. Нету силы помочь кипарису. И плач Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь! В чем желанье твое? Подними ко мне вежды. Что пугает тебя? Что дарует надежды? Прикажи мне любое! Обет я даю, Что с покорностью выполню волю твою». Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки Уходил, и просительно поднял он веки И промолвил: «О ты, чей так сладок удел, О преемник благой моих царственных дел! Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом, Я безвольнее розы, несомой самумом. Ждал от мира шербета со льдом, — но в ответ Он на тающем льду написал про шербет. От бесславья горит моя грудь. И в покрове Я простерт. Но покров мой — из пурпурной крови. И у молний, укрытых обильным дождем, Иссыхают уста и пылают огнем. Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем, Но ни воском его не починим, ни клеем. Все бесчинствует мир. Он еще не притих. Он приносит одних и уносит других. Он опасен живущим своею игрою, Но и спасшихся прах он тревожит порою. Видишь день мой последний… Вглядись: Впереди День такой же ты встретишь. Так правду блюди! Если будешь ей верен всегда, то в пучину Не падешь и отрадную встретишь кончину. Я подобен Бахману: сдавил его змей Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей. Я — ничто перед силою Исфендиара, А постигла его столь же лютая кара. Все в роду моем были убиты. О чем Горевать? Утвержден я в наследстве мечом. Царствуй радостно! Горькой покорствуя доле, Я не думаю больше о царском престоле. Но желаешь ты ведать, чего б я хотел, Если плач надо мной мне пошлется в удел? Три имею желанья. Простер свою длань я К миродержцу. Так выполни эти желанья! За невинную кровь — вот желанье одно — Быть возмездью вели. Да свершится оно! Сев на кейский престол — вот желанье второе, — Милосердье яви в государственном строе. Семя гнева из царской исторгнув груди, Мое семя, сынов моих, ты пощади. Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми, Что мой тешили взор в моем царском гареме. Но прекрасную дочь мою Роушенек, Мной взращенную нежно для счастья и нег, Ты возвысь, осчастливь своим царственным ложем. Мы услады пиров нежноликими множим. В ее имени светлом — сиянья печать; Надо Солнцу со Светом себя сочетать». Внял словам Искендер. Все сказал говоривший. Встал внимавший. Навек засыпал говоривший… Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад, Скрывший царский дворец и весь царственный сад, Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара Синий саван — огромнее Исфендиара. День отвел от земли свой приветливый взгляд. Стал невидим рубин. Появился агат, — И всю ночь Искендер сокрушался, взирая На того, кто был славен от края до края. Он взирал на царя, но рыдал о себе: Тот же выпьет он яд, шел он к той же судьбе. И рассвет на коне своем пегом встревожил Все вокруг и коня разнуздал и стреножил. Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах, Чтобы прах опустили в родной ему прах, И под каменным сводом к его новоселью Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью. И когда сей чертог был усопшему дан, Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран. Обладателей тел почитают, покуда В их телах есть душа, что чудеснее чуда. Но когда их тела покидает душа, Все отводят свой взор, удалиться спеша. Если светоч погас, — безразлично для ока, На земле он стоял иль висел он высоко. По земле ты бродил иль витал в небесах, Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах. Много рыб, что расстались с волнами родными, Поедаются вмиг муравьями земными. Вот обычай земли! На поспешном пути Все идут, чтобы идти и куда-то уйти. Одному в должный срок он стоянку укажет, А другому «вставай» раньше времени скажет. Ты под синим ковром, кратким счастьем горя, Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря. Как янтарь, станет желтым твой лик. И пустыней Станет мир. И пойдешь за одеждою синей. Если в львином урочище бродит олень, Его срок предуказан, мелькнет его день. Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный, Не пленяйся вином в этой пристани смрадной. Жги, как молния, мир! Не жалей ничего! Мир избавь от себя! А себя — от него! Мотылек — легкокрыл. Саламандра — хромая, Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая. Будь владыки слугой иль владыкою будь, — Это горесть в пути, или горести путь. Вечный кружится прах. И, охвачены страхом, Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом. Это старый кошель, полный складок, и он Затаил свои клады; не слышен их звон. Только новый кошель будет звонок. А влага Зашипит, если с влагой впервые баклага. Кто б узнать в этой «Башне молчанья» сумел Всю былую чреду злых и праведных дел? Столько мудрых томил в своих тленных пределах Этот мир! Умертвил столько воинов смелых! Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя, Он двойною каймою коснулся тебя: То ты ангелом станешь всем людям на диво, То тебя он придавит, как злобного дива. Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог, Утром в небо поднимет свой круглый пирог. Для чего в звездной мельнице, нам на потребу Давшей это ничто, — быть признательным небу? Ключ живой обретя, пост воспримешь легко. Будь, как Хызр. Что нам финики и молоко! Уходи от того, в ком есть сходство со зверем, Люди — дивы, а дивам мы души не вверим. Мчатся в страхе онагры, — их короток век: Человечность свою позабыл человек. От людей и олень, перепуган без меры, Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры. В темной роще, листву с легким шумом задев, Вероломства людей опасается лев. Благородства расколот сверкающий камень! Человек! Человечности где же твой пламень? «Человек» или «смерть»? Ты на буквы взгляни, — И поймешь: эти двое друг другу сродни. Мрачен дух человека и в злобе упорен, Как зрачок человека, он сделался черен. Но молчи и значенье молчанья пойми! Говорить о сокрытом нельзя, Низами! Ты меж спящих иль нет! Мертвецов они глуше! Ты усни иль заткни хлопком тотчас же уши. У лазурного свода учись: небосклон С желтым — желт, с красным — красным становится он. По ночам, когда звезды сплетают узоры, Многоцветным сияньем он радует взоры; Светлым днем, когда светит великий алмаз, Он приятен всем людям, хоть он — одноглаз.

Кравчий! Магов полночный светильник мне дай! Он — прозренье мое. Надо мной не стенай! Из него в свою душу вбираю я масло, Чтобы сердце мое пламенело, не гасло. Ты скажи мне, о слово, алхимиков клад, Как ты сделалось камнем волшебных услад? Из тебя создавались дворцы и палаты, Но в тебе ни крупицы не видно утраты. Где у нас ты рождаешься? Где? Не скрывай! Если ты издалека, тогде же твой край? Ты исходишь от нас, но ты нами незримо. Создавая рисунки, ты неуловимо. В мастерской наших душ лишь тобой мы живем. Наш язык — он служитель в приказе твоем. Если ты будешь виться, волшебная птица, То и память о нас на земле сохранится. Как возвышен познавший весь круг твоих чар! Да раскупит народ его звучный товар! Да вручает он всем драгоценное слово, Огорчая удачей завистника злого! Приходи, обладатель сверкающих слов, Изложи все законы словесных основ. И о витязях пой и, владеющий знаньем, Вызывай отошедших своим заклинаньем.

Излагающий мудро былые дела, Тот, пред кем проясняется древняя мгла, Молвил так: под безмерным шатром бирюзовым, Указующим путь к устремлениям новым. Искендер снова поднял свой воинский стан И оставил прельщавший его Исфахан. И в Истахре, в приюте царя Каюмерса, Перед ним весь Иран покоренный отверзся. На главу возложил он венец, и на трон Он воссел, и стране дал могущество он. И вельможи, царя почитавшие твердой Государству опорой, с осанкою гордой Приходили к царю: приносили они Подношенья тому, кто возвысил их дни. От истоков и Нила и Ганга, из края Черных Зинджей, из желтых просторов Китая С изобильною данью примчались послы И, вручая дары, возносили хвалы. И на троне, под сенью дворцового крова, Искендер снял печать с драгоценного слова: «Восхваляю того, кто в мой разум вселил Для хвалы постиженье божественных сил, Кто чело мое поднял из праха, вздымая До горящего звездами светлого края, Кто из Рума привел меня в дальний Иран, Воском сделав хребты мне дарованных стран, Кто возвысил меня своим словом единым, Чтоб небесный шатер стал моим паланкином, Кто мне также вручил свой суровый наказ, Чтоб не смел отводить я от истины глаз, Чтоб чинил правосудье, чтоб скорбным и бедным Светлой сделалась ночь в моем царстве победном. Указует мне разум дорогу к творцу, Правосудьем дарую сиянье венцу. Избираю сегодня прямую дорогу, Ибо к страшному завтра приду я порогу. К дню отчета приду по такому пути, Потому с спасеньем хочу я идти. Ни слона, ни сверчка, дав сияние трону, Я рукою насилья отныне не трону. Серебра не желаю и золота я Отнимать у других. В этом правда моя. Не хочу, хоть насилья увижу немало, Чтоб насилье мое целый мир донимало. Снял с больших я и малых селений налог. Дань снимаю со стран: я к подвластным не строг. Если в руки дается мне благо мирское, — Им делюсь я с людьми, чтоб остаться в покое. И ключи от богатства, и помощь свою, И опору житейскую всем я даю. Вознесу всех искусных. Не дам я помоги Лишь безумным, — цепями стяну я их ноги. Тех не чту, кто живет на чужой только счет, Но беспомощный люд пусть ко мне притечет. У здоровых и дельных не будет заботы: Не позволю оставить я их без работы. Если примется кто-то за труд и притом Все ж не сможет прожить ежедневным трудом, Облегчу я ему трудовую дорогу И, казну раскрывая, приду на помогу. Знанье с верой призвал я. Мне служат они. Справедливости дам я базарные дни. Сея благо, страшусь при свершенье посева Лишь одних — устрашившихся божьего гнева. Всех преступников злых раздробят жернова, Но иным — на прощенье вручу я права. Мир украшу я щедростью. Мне ведь не ново Золотою казною поддерживать слово. Подчиню я рассудку свой огненный нрав. Угнетенных спасу, угнетателей сжав. Злом отвечу на зло злодеяний стократных. За добро — сто деяний свершу благодатных. Накажу за неправду деяний былых, Обласкаю всех тех, кто раскается в них. Если враг зашумит, — быстро смолкнет он снова; Если ж он промолчит, — не скажу я ни слова. Лишь основа добра для меня дорога, Если явится зло, то оно — от врага. Все просеять хочу через разума сито, Чтоб одно только благо мной было добыто. Колесо водяное боится ль труда? Им чистейшая людям дается вода. Все, что меч мой нашел, все, что взял он на свете, Настигает удар моей хлещущей плети. Не успел еще меч всю страну одолеть, Как уже ударяет разумная плеть. Для того я взошел на престола ступени, Чтоб упавших поднять, их заслышавши пени. Я и солнце и туча. Таков я всегда. В левой длани — огонь, в правой длани — вода. Вражьи скалы прожгу: было так не однажды. Если ж встречу посевы, — спасу их от жажды. Я не сам к вам из Рума явился в Иран, — Был мне должный указ вседержателем дан, Чтоб ключи подобрал я к познанию, чтобы Отделил я от истины плевелы злобы, Чтоб соратникам правды я поднял чело, На приспешников лжи чтоб обрушил я зло. Нищету я смету. Отгоню от лазури, Чтоб не гасли светильники, лютые бури, Я восставлю дома, их от бед оградив. Станет ангелом каждый мной встреченный див. Справедливость взнесу кипарисом. Охрана Будет всем. Дерзкий сокол не схватит фазана. Волк уснет меж ягнят, свою злость одолев, И не тронет онагров смирившийся лев. Злых к добру устремлю. От деяния злого Отведу в темный час человека благого. Тех людей, что поднять столь высоко я смог, Не склоню уже больше у чьих-либо ног. Если сердце терзаю я недругу злому, — Все ж его на терзанье не дам я другому. Никого не извел я, подсыпавши яд. Бью открыто. Цари ничего не таят. Никого не учил я неистовству гнева. Без нужды ничьего не сжигал я посева Если сам я кого-то сломлю, то и сам Исцелю. Мною найден целебный бальзам. Если боль я вселю в чье-то смертное око, То лечебный состав у меня недалеко. Да поможет создатель мне в трудных делах! Да вселит в дурноглазых смиренье и страх!»

Дай мне, кравчий, вина, что во мраке ночей Укрепляет наш дух, словно чистый ручей! Я сгораю, ведь скорби во мне преизбыток. Научился я пить твой отрадный напиток.

Так прекрасна Берда, что январь, как и май, Для пределов ее — расцветающий рай. Там на взгорьях в июле раздолье для лилий. Там весну ветерки даже осенью длили. Там меж рощ благовонных снует ветерок, Их Кура огибает, как райский поток. Там земля плодородней долины Эдема. «Белый сад» переполнен цветами Ирема. Там кишащий фазанами дивно красив Темный строй кипарисов и мускусных ив. Там земля пеленою зеленой и чистой Призывает к покою под зеленью мглистой. Там в богатых лугах и под сенью дубрав Круглый год благовонье живительных трав. Там все птицы краев этих теплых. Ну, что же… Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже. Там дождем золотым нивам зреющим дан Отблеск золота, блещут они, как шафран. Кто бродил там с отрадой по благостным травам, Тот печален земных не поддастся отравам. Но Берда ниспровергнута. Ветра рука Унесла из нее и парчу и шелка. В ней осыпались розы, пылавшие ало, В ней не стало нарциссов, гранатов не стало. Устремись к ее рощам, войдя в ее дол, Ты бы только щепу да потоки нашел. Или травы, что здесь в златоцветах блистали, Из зерна справедливости древле взрастали? Если правда здесь вновь утвердится, — красив Снова станет узор здешних пастбищ и нив. Да, коль шах обратит взор свой к этому лону, Вновь он даст украшения древнему трону. Этот край прозывался Харумом, потом. Был Бердою учителем назван, и в нем, Породившем прославленных мощное племя, Много кладов укрыло поспешное время. Где цвело столько роз, взор людской утоля? Где еще столько кладов укрыла земля?

Там поведал мудрец, клады слов разбирая, Воцарилась в стране, что прекраснее рая, Нушабе. За отрадною чашей вина Круглый год, веселясь, проводила она. Непорочной газелью бродя по долинам, Красотою была она схожа с павлином. И была она, славой сияя большой, Что мудрец, — благонравъем, что ангел — душой. Ровно тысяча дев с ней была. И их лица Окружали ее, словно лун вереница. Тридцать тысяч гулямов служило при ней, Все имели они быстроногих коней. Но мужам был заказан предел ее крова: В свой дворец не впустила б она и родного. Только жены вели ее царства дела, И к мужам благосклонной она не была. Все советницы были разумны, — к чему же Было им помышлять о каком-либо муже? А гулямы, которыми край был храним, Проживали в уделах, назначенных им. Даже к тени дворца иль дворцовой ограды Не посмели б они устремить свои взгляды. Но приказ Нушабе исполняя любой, За нее они всюду вступили бы в бой. Царь, приведший войска к этим нивам и водам, Воздвигая шатер, что был схож с небосводом, Увидал и луга и безмерный посев, И спросил, всю окрестность сию оглядев: «Кто в раю этом правит? Каким властелином Безмятежность дана этим светлым долинам?» Отвечали царю: «Все, что в этой стране, Вручено небесами прекрасной жене. Разум зоркой владычицы с мудростью дружен. А по крови она чище лучших жемчужин. Сердце чистой — прозрачный, благой водоем. И печется она о народе своем. Много мужества в ней. Древней былью повеяв, Говорит ее храбрость о доблести Кеев. Венценосна она, но не носит венца. И войска не видали царицы лица. Есть гулямы у ней. Но ни днем и ни ночью Не видали жены они этой воочью. Много дивных, чья грудь, словно нежный жасмин, Ей во всем помогает. Лишь сахар один Равен сладостью с этими женами. Люди Не видали гранатов круглей, чем их груди. Горностай и шелка в вечной дрожи на них: Посрамятся, — не ведали нежных таких! Если б с неба взглянули на них серафимы, — Тотчас пали бы наземь, любовью палимы. Блещет каждая в роще и светит в дому, Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму, Так сияют они, что опасно для ока Поглядеть на красавиц хотя б издалека. Кто б их голос услышал в их райском краю, — Их бы прихоти отдал всю душу свою. Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах. Их из лалов уста, жемчуг в ротиках алых. Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть Не простерла на них свою жаркую власть. Их приятель — напев, их забвение — в чаше. Ничего им на свете не кажется краше. Это воля премудрой и чистой жены Отгоняет от них сладострастные сны. И чертоги ее с пышным капищем схожи, И туда беспрепятственно дивные вхожи. И она, хоть мужчинам к ней доступа нет, Каждый день созывает свой царский совет. У нее во дворце есть большая палата, Что не только ковром златотканым богата: Там хрустальный поставлен блистающий трон, И рядами жемчужин он весь окаймлен. Весь дворец ее блещет каменьев лучами И, как светоч иль месяц, сияет ночами. Каждым утром, взойдя на высокий престол, Взор царица возносит в заоблачный дол. Всем, кто в этой палате, невестою мнится Меж невест услужающих эта царица. И все жены цветут. В созерцанье они И в веселье проводят счастливые дни. Но в дремоте своей и за радостным пиром Они помнят того, кто сияет над миром. И жена, чье чело так пристало венцу, Не жалеет себя в поклоненье творцу. И не спит во дворце, схожем с божеским раем, В прозорливости мудрой. О доме мы знаем, Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна, Одинокая, в дом этот входит она. Там за тихим, для всех недоступным порогом, До утра она страждет, склоняясь пред богом. Лишь ко сну она голову склонит, — и вот Вскинет снова, как птичка, которая пьет. И затем в окруженье пери она снова Пьет вино и внимать милым песням готова. Так она управляет стремлений конем: В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем. В ночь молитвам она предана, а с рассветом Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом. Так ведет меж подруг она круг своих дней. Пребывают гулямы в заботах о ней». Искендер, обольщенный такими речами, Все хотел бы увидеть своими очами. Вся окрестность цвела, воды мчались по ней, Дол казался алхимиков камня ценней… За вином, в изобилье таком небывалом, Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом. Но уже к Нушабе весть пришла во дворец, Что блестит недалеко румийский венец. И готовиться стала она к услуженью, Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью. И, румийцу служа, как царю своему, Наилучшие яства послала ему. Кроме птиц для стола и животных отборных, И коней под седло многоценных, проворных — Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд, Ароматную снедь и приправы, и ряд Златокованых чаш, чтоб свершать омовевья, И плоды и вино, что дарует забвенье, Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар, За харварами сахара новый харвар,— Для того, кто царил так премудро и мощно, От нее привозили и денно и нощно. Искендеру подарки и яства даря, Не забыла она и придворных царя. И, ее благородством пленясь и делами, Все царицу Берды осыпали хвалами. Искендер еще больше направить свой путь К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть, — — Так ли скрытен дворец в ее райской столице, Так ли дело правленья покорно царице, Так ли властна она, так ли облик пригож, Правда ль слухи о ней, или все это ложь?

Сумрак ночи — Шебдиз над горами большими Был подкован подковами дня золотыми. Сел в седло Искендер. Путь он хитрый нашел: К Нушабе он отправился, словно посол. И с коня соскочив у дворцового входа, Государь отдохнул. До небесного свода Поднимался дворец, и казалось: пред ним Все склонилось и был он лазурью храним. Увидав, что гонец на дворцовом пороге, Всполошились рабыни и в царском чертоге Доложили царице о дивном после От Владыки, что блеск даровал их земле: «Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем, Что с благим предвещаньем спускается к душам; В нем великого разума светится свет, И сияньем божественным весь он одет>. И свой тронный покой Нушабе осветила, Путь запретный она в золотой обратила. Луноликих она разместила в ряды. С двух сторон расцвели золотые сады. Мускус тягостных кос оплетя жемчугами, Вся она в жемчугах заблистала шелками. И прекрасным павлином казалась она, И сияла она, и смеялась она, И воссела в венце на сверкающем троне С апельсином, наполненным амброй, в ладони. Повелела она, чтоб гонца к ней ввели, Соблюдая весь чин ей подвластной земли. Но посланец, как лев, отстранивший препону, Появился в дверях и направился к трону. И меча он не снял и, как должно гонцу, Он земного поклона не отдал венцу. Быстролетно окинул он огненным взором Весь чертог, полный блеска и света, в котором Райских гурий за рядом увидел он ряд И который был райским дыханьем объят. Столько светлых на девах сверкало жемчужин. Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. И узоры ковра, словно лалы горя, Разогрели подковки сапожек царя. Словно россыпи гор и сокровища моря Воедино слились, весь чертог разузоря. Поглядев ни посла — и медлителен он, И пред ней не свершил он великий поклон, Как пристало послу пред царицей иль шахом — Нушабе была смутным охвачена страхом. «Расспросить его должно, — решила она, — Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!» Но окинув гонца взором быстрым, как пламень. — Так менялы динары бросают на камень, — Лишь мгновенье она колебалась. Посол Приглашен был воссесть рядом с ней на престол. Был достоин сидеть он с царицею рядом. Узнан был Искендер ее пристальным взглядом. Семь небес голубых восхвалила жена И восславила вслед Миродержца она, Но догадки своей не открыла, нескромной Не явилась и, взор свой потупивши томный, Не сказала тому, кто смышлен и могуч, Что в руке ее к тайне имеется ключ. Искендер, по законам посольского чина, Как почетный гонец своего господина, Восхваливши царицу прекрасной страны И сказав, что ему полномочья даны Тем царем, что велик и чья праведна вера, — Начал так излагать ей «слова Искендера»: «О царица, чья слава сияет светло, Чье величье — величье всего превзошло, Почему, хоть на день свои  бросив угодья, Ты ко мне повернуть не желаешь поводья? Иль я слабость явил, что презрен я тобой? Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой? Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый, Где отыщешь ты метко разящие стрелы, Что спасли бы тебя от меча моего? Путь ко мне обрети. Он вернее всего. На пути в мой шатер запыли свои ноги. Устрашись! Мне подобные могут быть строги. Если я по путям твоим вздумал идти, Бросив тень своей мощи на эти пути, — Почему к моему не пришла ты престолу? Почему не склонила главы своей долу? Ты, царица, подумала лишь об одном: Ублажить меня снедью, плодами, вином, Блеском утвари ценной, — я принял все это, Но и ты не отвергни благого совета. Сладко видеть тебя с твоим блеском ума. Всем даруешь ты счастье, как птица Хума. Размышлений дорога премудрой знакома, К нам ты завтра явись в час большого приема». Замолчал Искендер, и склонил он чело В ожиданье ответа. Мгновенье прошло, И раскрыла тогда Нушабе для ответа Свой прелестный замочек пурпурного цвета: «Славен царь, у которого мужество есть Самому доставлять свою царскую весть. Я подумала тотчас о шахе великом, Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом. Ты не вестник — в тебе шахиншаха черты. Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты. Твое слово, как меч, шею рубящий смело, Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело. Но меча твоего столь высоким был взмах, Что постигла я мигом, что ты шахиншах. Искендер! Что твердишь о мече Искендера? Как же ныне тобой будет принята мера Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок! Залучило тебя в мой дворец мое счастье. Я звезду свою славлю за это участье!» Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол! К подозреньям напрасным твой разум пришел. Искендер — океан, я — ручей, и под сенью Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью. На того не похож я, царица моя, У кого много стражей таких же, как я. Не влекись, госпожа, к размышленью дурному И Владыку себе представляй по-иному. Без гонцов неужели обходится он И посланья свои сам возить принужден? У царя Искандера придворных немало. Утруждать свои ноги ему не пристало». И опять Нушабе разомкнула уста: «Вся надежда твоя, Миродержец, пуста. Не обманешь меня: Искендера величья Ты не скрыл, своего не скрывая обличья. Величавый! Твои величавы слова. Шкурой волка не скроешь всевластного льва. И послам под сиянием царского крова Не дано так надменно держать свое слово. Не смягчай своей спеси — столь явной, увы!— Не склонив перед нами своей головы Кровожадно вошел бы сюда, и спесиво Только царь, для которого властность не диво. Есть еще кое-что у меня про запас, Чтобы тайну свою от меня ты не спас». Молвил царь: «О цветущая дивной красою! Речи льва искажаться не могут лисою. Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж Я — гонец и с царем Искендером не схож. Что могу я сказать о веленье Владыки? Повторил я лишь то, что промолвил Великий. Ты надменным считаешь послание, но Разрешать ваши споры послу не дано. Если резкой тебе речь посредника мнится, — Вспомни: львом, не лисою я послан, царица. Есть устав Кеянидов: по царским делам Ни обид, ни вреда не бывает послам. Я лишь ключ от замка государственной речи, Так не бей по ключу, будь от гнева далече. Поручи передать мне твой чинный ответ. Я отбуду, мне дела здесь более нет». Нушабе рассердилась: с отвагою львиной Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! Загорелась, вскипела и, гневом полна, В нетерпенье великом сказала она: «Для чего предался нескончаемым спорам? Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором, Приказала она принести поскорей Шелк, на коем начертаны лики царей. Угол свитка вручив Искендеру, сказала Нушабе: «Не глядит ли вот тут, из овала Некий лик? Не подобен ли он твоему? Почему же начертан он здесь, почему? Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью? Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью». По приказу жены развернули весь шелк, Многославный воитель невольно умолк: Он увидел себя, он узрел — о коварство! — В хитрых дланях врага свое славное царство. И, в нежданный рисунок вперяя свой взор, Он застыл: тут бесплодным окажется спор! Желтизной его лик мог напомнить солому, Да не даст его бог ухищрению злому! Нушабе, увидав, что смущен этот лев, Стала мягкой, всю гневность свою одолев. И сказала она: «О возлюбленный славы! У судьбы ведь нередки такие забавы. Ты звездою благою ко мне был ведом, Так считай своим домом сей царственный дом. И тебе я покорною буду рабыней. Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней. Для того показала тебе я твой лик, Чтобы в сущность мою ты душою проник. Я — жена, но мой круг размышления шире, Чем у женщин иных. Много знаю о мире. Пред тобою о лев, я ведь львицей стою, И тебе я всегда буду равной в бою. Если я, словно туча, нахмурюсь, — то с громом Будет мир ознакомлен и с молний изломом. Львам я ставлю тавро, знаю силу свою. Крокодиловый жир я в светильники лью. От любви увлекать меня к бою не надо. Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо. Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь. Дай свободу другим — сам свободу найдешь. Коль меня победишь, — не добудешь ты славы. В этом люди увидят бесчинство расправы. Если ж я, поведя ратоборства игру, Одолею тебя, я ведь шаха запру. Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен. Я прославлена буду, а ты опозорен. Говорил постигавший всех распрей судьбу: «Никогда не вступай с неимущим в борьбу. Так он будет стремиться к добыче, что, ведай, Не тебе, а ему породниться с победой». Знай, хоть край мой в границы свои заключен, Я слежу за владыками наших времен. Знай, от Инда до Рума, от скудной пустыни До пространства, что божьей полно благостыни, — Разослала повсюду художников я И мужей, проникающих в тьму бытия, Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку Мне подобья царей начертали по шелку. Так из каждого края, что мал иль велик, Мне везут рисовальщики царственный лик. И гляжу я в раздумье на эти обличья. И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья, Я о тех, по которым я взор свой веду, От мужей многоопытных сведений жду. Письмена их прочтя, их с рисунком сличая, Узнаю я властителя каждого края. И любого царя с головы и до пят Изучает мой взор. Мои мысли кипят. И мужей, захвативших и воды и сушу, Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу. Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош. Есть наука об этом. Наука — не ложь! Я царей изучаю внимательно племя. Не в одних лишь усладах течет мое время. На раздумий весах узнаю я о том, Кто из всех властелинов бесспорно весом. Мне на этом шелку, о венец мирозданья! Ничего нет милей твоего очертанья! Словно слава над ним боевая парит. И о мягкости также оно говорит». И царица, сияя подобно невесте, По ступеням сошла, чтоб на царственном месте Искендер был один. Будь хоть каменным трон — Никогда двух всевластных не выдержит он. Потому лишь игра мучит сердце любое, Что два шаха в игре и соперников двое. И, покинув свой трон, перед шахом жена Стройный стан преклонила, смиренья полна, И затем, на сидение сев золотое, Услужать ему стала. Смущенье большое Искендера объяло. Стал сам он не свой Перед этою рыбкою хищной такой. Он подумал: «Владеет она своим делом. И полно ее сердце стремлением смелым. Но за то, что свершить она должным сочла, — Ей от ангелов горних пошлется хвала. Все ж бестрепетной женщине быть не годится: Непомерно свирепствует смелая львица. Быть должны легковеснее мысли жены. Тяжкой взвешивать гирей они не должны. Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо. Звук без лада — лишь крик. Есть ли в крике услада? «Пусть жена за завесою лик свой таит, Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид. Ты не верь даже той, что привержена вере. Хоть знаком тебе вор, — запирай свои  двери. Безрассудный посол! — он себя поносил — Для защиты своей не имеешь ты сил. Над тобою нежданные беды нависли. Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли! Если б встретил врага, а не женщину ты, Если б в ней не таилось ее доброты, Ты давно бы забыл о возвратной дороге: Обезглавленным пал бы на этом пороге. Если ныне я целым отсюда уйду, На желанья свои наложу я узду. И лица своего прикрывать я не стану. Прибегать безрассудно к такому обману. Коль нежданного плена обвил меня жгут, То не нужно мне новых мучительных пут. Мы спасаем букашку, упавшую в чашу, Применяя не силу, — находчивость нашу. Терпеливым я стану. Все это лишь сон. Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден! Я слыхал: человек, предназначенный казни, Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни. И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок Твоей смерти подходит, твой путь недалек». Он ответил: «Коль жизни осталось так мало, То в печали ее проводить не пристало». Был разумен его беспечальный ответ. И во мраке создатель послал ему свет. Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро, Но откроем мы все-таки створку затвора, Еще много иного сказал он себе И решил покориться нежданной судьбе. Если мощный в пути одинок, — то не диво, Что в своем одиночестве встретит он дива. Коль без лада певец свой затянет напев, В своем сазе насмешку услышит и гнев. И, познав, что напрасным бывает хотенье, Растревоженных мыслей смирил он смятенье. Победит он терпеньем постыдный полон! И на счастье свое понадеялся он. Нушабе приказала, ему услужая, Чтобы те, что подобны красавицам рая, Всевозможною снедью украсили стол И чтоб яствами лучшими весь он расцвел. И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума, Приготовили стол для властителя Рума. Сотни блюд принесли, и вздымались на них Бесконечные груды различных жарких, И хлебов, чья душистость подобилась чуду, И лепешек румяных внесли они груду. Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян, Много сладких печений. Был нежен и прян Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая, Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая. Кряж такой из жаркого и рыбы возник, Что подземные гнулись и Рыба и Бык. От бараньего мяса и кур изобилья У смеющейся скатерти выросли крылья. И миндаль и фисташки забыли свой вкус, — Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». И от сочной халвы, от миндальных печений Не могли леденцы не иметь огорчений. «Полуде» своей ясностью хладной умы Прояснило бы те, что исполнены тьмы. И напиток из розы — фука — благодатный Разливал по чертогу свой дух ароматный. Златотканую скатерть отдельно на трон Постелили. Был утварью царь удивлен. Не из золота здесь, не для снеди посуда: На подносе — четыре хрустальных сосуда. В первом — золото, ладами полон второй, В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой. И когда в этом праздничном, пышном жилище Протянулись все руки к расставленной пище, Нушабе Искандеру сказала: «Любой Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой». Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела! Как бы ты за него от стыда не зардела! Лишь каменья в сосудах блестят предо мной. Не съедобны они. Дай мне пищи иной. Эта снедь, о царица, была б нелегка мне, Не мечтает голодное чрево о камне. На желанье вкушать — должной снедью ответь, И тогда я любую отведаю снедь». Рассмеялась луна и сказала проворно: «Если в рот не берешь драгоценные зерна, То зачем ради благ, что тебе не нужны, Ты всечасно желаешь ненужной войны? Что ты ищешь? Зачем столько видишь красы ты В том, чем люди вовеки не могут быть сыты? Если лал несъедобен, скажи, почему Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему? Жить — ведь это препятствий отваливать камень. Так зачем же на камни наваливать камень? Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог; Их оставил, уйдя, словно камни дорог. Лалы брось, коль не весь к ним охвачен пристрастием Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем». Царь упрекам внимал. Он прислушался к ним. И, не тронув того, что сверкало пред ним, Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица! Пусть над миром сиянье твое разгорится! Ты права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет — Станет камню простому сродни самоцвет. Но полней, о жена, я б уверился в этом, Если б также и ты не влеклась к самоцветам. Коль в уборе моем и блестит самоцвет, То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет. У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья. Так направь на себя все свои порицанья. Накопив самоцветы для чаш и стола, Почему ты со мною столь строгой была? О владельце каменьев худого ты мненья — Почему же весь дом твой покрыли каменья? Но разумной женою ты, кажешься мне, И твои поученья уместны вполне. Да пребудешь ты вечно, угодною богу, — Ты, что даже мужам указуешь дорогу! О жена! От себя твое золото я Отставляю. И в этом заслуга твоя». И счастливая этой великой хвалою, Совершивши поклон, до земли головою Преклонясь, — повелела она лишь тогда Пред царем Искендером поставить блюда. И, поспешно испробовав явства, сияя, Их царю предложила и, не уставая, Хлопотала, пока Искендер не устал От еды и в дорогу готовиться стал. Взяли клятву с царя, что не станет угрюма Участь светлой Берды от нашествия Рума. Дав охранную грамоту, сел он в седло, Поскакал; на душе у царя отлегло. Понял он: от лукавой игры небосвода Оградил его бог. Сколь отрадна свобода! И, уйдя от всего, чем он был устрашен, Благодарность вознес вседержителю он.

Шар игральный у дня ночь взяла, но при этом Разодела весь мир лунным сладостным светом. Хоть пропал золотой полыхающий шар, Но серебряных шариков реял пожар. Вспомнил благостный сон о царе Искендере И закрыл ему веки — души его двери. Отдыхал Властелин до мгновений, когда Мгла исчезла. Сиянью настала чреда. Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром Встретить утро, что, яро вставая над миром, Апельсином сразило рассвет. Пропылал Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал. И когда было небо в сверканиях лала, Нущабе к Повелителю путь свой держала. И была под счастливой звездою она, Как плывущая ввысь золотая луна. За конем луноликой, сверканьем играя, Шли рабыни, как вестницы светлого рая. Сто Нахид помрачнели б наверно пред ней: Ста Нахид ее пальчик единый ценней. И предстал царский стан перед взором царицы, Там нет счета шатрам, там коней вереницы. Там от золота стягов, от шелка знамен Прах фиалковым стал, розов стал небосклон. Между сотен шатров с их парчовым узором Путь к царю не могла разыскать она взором. Но, людей расспросив, прибыла ко двору, — К подпиравшему небо цареву шатру. Золотые подпоры, из шелка канаты И гвоздей серебро… Краше румской палаты Для приемов шатер. И приема жена Попросила, и спешилась эта Луна. И позволили ей преклонения дани Принести и пройти под шатровые ткани. И узрела она: со склоненным лицом Венценосцы стоят под единым венцом. Перед тем, кого чтили все жители мира, Пояс к поясу встали властители мира. И одежд их сверкающих яркий багрец Был опасен для глаз и для робких сердец. И стенной они росписью, чудилось, были: О движенье, о слове они позабыли. И невеста из замка изведала страх: В замке труднодоступном находится шах. Преклонясь, Нушабе начала восхваленье. Всех могучих она привела в умиленье. Повелел государь, — и сверкающий трон Принесли. Был из чистого золота он. Царь Луну усадил на возвышенном месте, Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте. Он прибывшей хороший прием оказал, Что приезд ее благ, Нушабе он сказал. Успокоилось сердце жены, и Властитель Приказал, чтоб явился пиров управитель И чтоб стольник скорей угощенья принес И пустил вкруговую обильный поднос. Но сперва, словно взят из источников рая, Заструился «джуляб», духом розы играя. Столь усладный напиток не только Хосров, — И Ширин не имела для званых пиров! А затем белотканые скатерти стлали, И поплыл запах амбры в небесные дали. Все блага, что давало богатство земли, В тяжких грудах поспешно на стол принесли: Из муки серебристой, просеянной дважды, Были поданы… луны — подумал бы каждой. Словно свертки шелков — для услады царей! — Засиял свежий хлеб, — жаркий труд пекарей. На подносах из золота целую груду Хлебцев разных внесли; хлеб разложен был всюду, Лишь лепешки одной не нашлось на столе — Той, что в небе, пылая, светила земле. Все поев, как положено, сладостной влаги Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги. До полудня за чашами время прошло, И когда пламень дружбы вино разожгло, — Опьянения радость разгладила брови Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови, И за струнной игрой до вечерней зари Провели с Нушабе свое время пери. И когда в черный цвет свод оделся высокий, И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки, Молвил царь милоликим, словам их в ответ: «Уезжать вам сегодня не следует, нет! Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы До Луны пированье, чтоб все мы могли бы, Как нам Кеи велели и сам Феридун, — Усладиться вином и звучанием струн. Может статься, в огне, наполняющем чаши, Испекутся дела несвершенные наши. Позабудем о всем, чем нас мир покарал. Исцелит наши души столетний коралл. Пусть ланит наших станут прекрасными розы: Раскрасневшись, становятся страстными розы. Коль мы прах напоим ценной амброй вина, — Для мытья головы станет глина годна!» Что же! Радость пери, преклоненных пред шахом, Одержала победу над девичьим страхом. И была Нушабе на царевом пиру Так светла, как Зухре в небесах поутру. Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла, А из мускусных кос милых дев свой аркан Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман. И Луну и Юпитер арканом сим властным Он заставил спуститься на землю к прекрасным. Пированьем была эта страстная ночь. И сверкали пери, — так хотелось им смочь В пламень бросить подкову: хорошая мера, Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера! Царской волей зажглись благовоний костры, Словно маги в ночи затевали пиры. Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли Все о скарбе, — о том, чем так связаны были. За вином, струны звонкие слушая, он Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон. По лазури багрянец прошел полосою, Черный соболь нежданно стал рыжей лисою. Снова стал веселиться зеленый простор. И был царственный снова разостлан ковер. Кипарисов ряды снова подняли станы", Куропатки мелькнули, блеснули фазаны. И запели пери. Им казалось, что пьян И любовью и солнцем обильный Михрган. И когда цвета яшмы запенились вина, Тотчас яшмовой стала небес половина.

Дай с расплавленным золотом чащу, — оно Красной серой становится. Мудро вино. Дай мне снадобья, кравчий, чтоб медь моя стала «Красным львом», — чтоб всезнаньем она заблистала.

Cкакуна погоняй, путь удобен степной. Скоро сможешь покончить с дорогой земной. Из краев, где твой дух мучит скорбь и досада, Мчись к Эдему, спеши и домчишься до сада. Как прельстился ты прахом под сменою лун? Прах пожрал даже то, чем прельщался Карун. Путь спасенья — смиренье. Так шествуй дорогой, Словно солнце, единственной, верной и строгой. Хоть и ждет на дороге сверканье ножей, Возят вьюки купцы, не страшась грабежей. Если нет на дороге лихого народа, Значит, путь не приносит прямого дохода. Там, где клады находят, веков испокон Сторожит эти клады опасный дракон.

Тот, кто стройный рассказ вел по должному чину, Так открыл нам ядро, взрезав дел сердцевину: Царь из Балха ушел и пришел он в Газну, И покинул он горького моря волну. И вожди приходили к нему отовсюду, И решил Повелитель: «Я в Индии буду!» И промолвил он тем, кого чтил искони: «Свет счастливой звезды мне лобзает ступни: Весь Иран обратил я в румийцев угодья, — В край индийский хочу повернуть я поводья. Я к коварному Кейду направлю коня, Чтоб коварного в нем не осталось огня. Если выйдет навстречу ко мне он с поклоном, — Буду щедрым, пленю его этим полоном; Если ж в распрю меня он захочет вовлечь, Что ж, тогда буду я, шея Кейда и меч. Я его поверчу! Он, быть может, отважен, По он будет сидеть там, где будет посажен! Вновь направлюсь я вдаль, — свод небесный не хмур, И копье мое встретит испуганный Фур; Но, венец его взявши, я медлить не стану: На неведомый край хана ханов нагряну. И пойду на Тараз, и пойду я на Чач; Я весь мир захвачу в быстрой смене удач!» Принял каждый, мечтавший о дерзостном бое, Это слово царя, как веленье любое. В день, когда положение звезд предрекло, Что удачи звезда засияет светло, Искендер, чье чело небеса осветило, Сел в седло. Из Газны поспешает светило, — И уже дивной Индии взор его рад. Вся дорога в придворных — сверкающий сад. Все решал Миродержец и быстро и смело, Так и с Кейдом хотел мигом кончить он дело, — Над страной его бурный поднять ураган И насытить поклажею свой караван. Но, опомнившись, тотчас забыл он об этом, — Остановлен он был многомудрых советом. И гонца он к индийцу послал, чтоб гонец Так промолвил, явившись в индийский дворец: «Выходи, если ты приготовился к бою. Я, как черная туча, стою пред тобою. Если выйдешь ко мне, не оружьем стуча, А моленья шепча, — не увидишь меча. Ведь нарцисс поднялся бы, взросла б его сила. Если б туча дождями его оросила, Ведь оделась бы роза в убранство свое, Если б жаркое солнце пригрело ее. Если я рассержусь, — ужаснутся просторы, Если вздрогну, — качнутся и долы и горы. Над землею высоко я трон свой возвел, Я не сплю. Опасайся. Я — зоркий орел. Кто всклокочил бы волосы в ярости страстной, Тот лишь на волос был бы от смерти ужасной. Пусть края ваших гор — как печи под лучом, Ваши горы своим одолею мечом! Жду ли золота здесь, жду богатства иного ль? Магрибинского золота видел я вдоволь! Иль красавиц ищу, — их очей и речей? Но ведь солнце Хорезма горит горячей! Иль добыча каменьев царит в моей думе? Самоцветы в избытке имеются в Руме. Мой из Индии меч; ныне снедь мне нужна. Съесть я ныне смогу боевого слона! Не проешь своей подати, — вспомни-ка друга: На румийце индийская блещет кольчуга. Сбережешь свой венец, коль запомнишь слова. Вышлешь дань — хорошо, нет — слетит голова!» И у Кейда посланец, привычный к двуличью, Сеть расставил свою пред внимательной дичью. Он индийцу явил те слова из огня, Что пылали ужаснее Судного дня. И, узрев пред собой страшный день воскресенья, Кейд решил: осторожность — дорога спасенья. Все, что ныне сбылось — снилось Кейду во сне, И не раз размышлял он о завтрашнем дне: «Нет, с румийским царем спор напрасный не нужен: Он всю землю прошел, с небесами он дружен. Как ом Дария сверг! С той поры что свершил! Он в Хабеше, в краю Бухары что свершил!» Кейд не счел рассудительным быть непокорным, Не к покою идти, а к бореньям упорным. Понял он, что велик этот пламенный лев И что надо смирить его царственный гнев. И раскрыл он уста, и вознес восхваленья, И сказал, что исполнит он все повеленья: «Если в мире царю быть мудрейшим дано, — Значит, миром правленье ему суждено. Пусть луна ему служит подножьем престола, Но да сходит он к жителям скорбного дола! В моем сердце живет к шахиншаху любовь, — Что ж грозит он войной, что же хмурит он бровь? Если хочет, — сокровищ отдам половину, Если хочет, — венец с головы своей скину. Если жизни моей он желает, — свое Вырву сердце, окончу свое бытие. И венец, и престол, и казну, не жалея, Я отдам, если вышлет ко мне казначея. Не царя он увидит во мне, не врага. Искендер — господин, я — покорный слуга. Если хочет он власти, — я буду безволен, И рабом своим будет Великий доволен. Если ж Властный не так благосклонен к рабу И желает напрасно идти на борьбу, Я укроюсь и распрю с Великим отрину, Но под ноги слона своей жизни не кину, И пускай на мой край он войною встает, Все же крови моей государь не прольет. Если даст мне приют, — протрубят мне не трубы ль Славных дней? С ним останусь. Ведь это не убыль. Если с войском нагрянет, то я ведь не хром, Скрыться можно: немало пристанищ кругом. Если ж царь на меня снисходительным взором Поглядит и скрепит наш союз договором, И не будет ущерба владеньям моим; И от всякой напасти я буду храним,— Дам царю я четыре подарка. На свете Ничего нет ценней, — вот даяния эти: Лишь с луною сравнимая дочь моя… Нет! Не с луною, а с солнцем! Велик ее свет; Дивный кубок из яхонта: кубок вздымая, Пьешь и пьешь из него, — все ж он полон до края! Прозорливый мудрец — все раскрыто пред ним. Он таимое видит мышленьем своим; Старый врач, изучивший недугов явленья И несущий стенающим день исцеленья. Если б царь был дарами доволен вполне, То отраду большую доставил бы мне». Согласился гонец: «Если эти четыре Дивных дара, прекраснее многого в мире, Ты направишь царю, — будешь взыскан судьбой: Всей земли повелитель сроднится с тобой; Он поставит тебя в череде именитых, И не быть твоим просьбам среди позабытых». Выбрал Кейд из премудрых придворных своих Одного, кто для дел многотрудных таких Был пригоден. Его к шахиншаха порогу Он отправил с гонцом Искендера. В дорогу Дал указ он посланцу, в указе смешав Нужный жир и обильную сладость приправ. Возвратился посол к Искендеру, и рядом С ним был важный индиец, сверкающий взглядом. И они, бросив седла, спеша ко двору, Засияли, как розы в садах поутру. И увидел индиец из древнего рода, Что шатер этот выше шатра небосвода, И поклоном подмел перед троном он прах И промолвил царю о великих дарах. Все слова, что посланцу положены чином Вознести, коль он послан своим господином, Он вознес и подробно сказал обо всем, Что готовилось в дар его зорким царем. Запылал Искендер. Медлить не было духа. Глаз возжаждал того, что услышало ухо. Нетерпеньем зажегся он с этой поры, Торопился принять он все эти дары; Обласкал он посланца под царственным кровом И посулом щедрот и приветливым словом. К Кейду послан с другими был сам Булинас, И был вскрыт Искендером сокровищ запас. И письмо, что всю Индию делало воском И румийским индийцем, сверкавшее лоском Разукрашенных строк, было послано льву От Стрелка, что напряг своих слов тетиву. В нем являло уловки умелое слово, Что все души прельщать было вечно готово. В нем немало звучало ответных похвал За хвалы, что Великому Кейд воздавал. И писец сумрак мускуса слил с камфарою, И с охранною грамотой ранней порою Булинас и другие познанья сыны Путь свой начали к шаху индийской страны. Ожидая, что встретит готовых к обману, Прибыл румский мыслитель к индийскому стану. Но узрел он, что, благом приветным дыша, Не коварна — прозрачна индийца душа. И склонился мудрец и коснулся он праха: Кейд был в царском венце, в ярком поясе шаха. Дал он Кейду письмо, дав лобзанье письму, Также ключ от сокровищ вручил он ему. Был  прочитан весь лист неробевшим дебиром, И как будто бы небо качнулось над миром.

Дай мне, кравчий, вина! Цвет вина — аргаван. Дряхлый старец, испив его, юностью пьян. Дай мне сил молодых! Дней отвергни угрозу! В аргаван обрати мою желтую розу.

Вновь я счастье узнал, — так звучи же мой сказ! Чтоб на сазе сыграть, вновь настроил я саз. На сплетение слов счастье вскинуло вежды, Исполняется свет величайшей надежды. Свой рассказ излагая, рассказом пылай. Довести до конца эту книгу желай. Расскажи, о воитель, набегом счастливым Что свершил ты в бою с Фуром фуров кичливым.

Тот, кто всем огласил о минувшем отчет, Вновь завесу раскрыл. Вновь рассказ потечет. С Кейдом кончено. Властный, владеющий миром, То за дичью гонялся, то тешился пиром. И на Фура он двинулся. Яростный лик Многославного Фура мгновенно поник. Лишь взглянул Искендер, приготовившись к бою, — И в силок зложелатель попал головою. Царь зажег его край. Кровь забила ключом. Царь венец с него снял… с головою — мечом. И когда стал ненужен он миру земному, — Его край покоренный был отдан другому. Вновь царя потянуло к скитальческим дням. Этот край нес беду ветроногим коням. Есть три твари, которым опасны три края, И живут они там, долгой жизни не зная: Кони — в Индии, в Парсе — слоны, а Китай Вреден кошкам. Не вымыслом это считай. И, увидев, что гибнут не в скачке погони, А от вод и травы его быстрые кони, Царь из Индии тронулся в горный Тибет, Из Тибета в Китай. Лишь венца его свет Над Тибетом сверкнул, — словно шумным потехам Предались все войска: мир наполнился смехом. Царь спросил: «Что за радость в безвестном краю Где бы должно оплакивать долю свою?» Отвечали ему: «Цвет шафранный равнины Все сердца веселит, веселит без причины». Царь дивился весьма. Взор людской утоля, Желтым цветом людей веселила земля. И по тяжким путям в затрудненье немалом Шел он вдаль и привал совершал за привалом. Не заметил он крови в степи, но она Вся, увидел он, мускусом ценным полна. Сотни мускусных мчались газелей. Охоту Искендер запретил и, не ведая счету, Собирали войска за харваром харвар Ценный мускус, — всем людям желанный товар. И пройдя по безлюдной пустыне Китая, Царь пришел в те места, где, глазурью блистая, Красовалось прекрасное пастбище. Край Был приветлив к пришельцам, как радостный рай, Изумрудный простор трепетал пред очами, Тут и там озаренный живыми ключами. Благотворен был воздух, светлы небеса И обильны плоды и красивы леса. Блеск воды меж листвы, не изведавшей бури, Словно ртуть на картине из гладкой лазури. Мрели росы в травинках зеленых лугов, Как в листках из финифти узор жемчугов. Бозле мест, где ключи сладкозвучно звенели, Легкий след: здесь брели к водопою газели. Был онаграми прах близ потоков не взрыт: На граве что узор след их тяжких копыт. Темных пятен нигде вы узреть не могли бы, Лишь темнела спина проплывающей рыбы. Царь, лишь только узнав этих мест благодать, Смог индийскую землю забвенью предать. И велел он коней, утомленных походом, Разнуздать и пустить к этим травам и водам. Семь ночей у китайской земли рубежей Пировал он в кругу многославных мужей. На вторую неделю пришло его время, И сказал небосвод: «Вдень ступню свою в стремя!» И литавры к походу забили. Взлетай Знамя новых побед! Он пойдет на Китай!

Я слыхал, что из Рея в далекие дни Шел в Китай проповедовать дивный Мани. И немало людей из народов Китая Шло навстречу к нему и, Мани почитая, Схожий с влагою горный хрусталь на пути Положили они. Кто-то смог нанести Тонкой кистью рисунок волнистый, узорный На обманный родник, на хрусталь этот горный: Словно ветер слегка взволновал водоем И бегущие волны возникли на нем. Начертал он и много прибрежных растений, — Изумрудную вязь прихотливых сплетений. Ехал в жаркой пустыне Мани, не в тени. Было жаждой измучено сердце Мани. Снял, склонившись, он крышку с кувшинного горла, И кувшин его длань к светлой влаге простерла. Но ведь вовсе непрочны сосуды из глин: О сверкающий камень разбился кувшин. Догадался Мани, что обманом шутливым Был источник с живым серебристым отливом. Взял он кисть, как он брал эту кисть искони, И на твердой воде, обманувшей Мани, Написал он собаку издохшую. Надо ль Говорить, как была отвратительна падаль? В ней кишели несметные черви, и страх Вызывал у людей этот вздувшийся прах. Каждый путник расстался б с надеждою всякой Выпить воду: отпугнут он был бы собакой. И когда весь Китай этот понял урок, И о жаждущих скорбь, и насмешки упрек, То постиг он Мани с его силой искусства, И к Эржекгу благого исполнился чувства. Почему о Мани вновь слышна мне молва И к молве о Мани заманил я слова?

Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду Предаваясь пиров беззаботных обряду. С каждым днем они были дружней и дружней, Люди славили мир этих радостных дней. Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе Пожеланье, — быть снова в покинутом Руме. Я хочу, если рок не откажет в пути, Из Китая в Юнан все стоянки пройти». Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров,— Это мир не семи ли подлунных кишверов? Но стопа твоя всюду ль уже побыла? А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла. И куда бы ни шел, за твоим караваном Мы пойдем, государь, с препоясанным станом» Царь дивился хакана большому уму, И за верность его привязался к нему. От подарков, что слал повелитель Китая, Царский пир озарялся, как солнце блистая. И кольцо послушания в ухо продел Покоренный хакан. Обо всем он радел. И горела душа хана ханов прямая, Солнце жаркой любви до луны поднимая. Мог бы он помышлять о величье любом, Но все более он становился рабом. Если царь одаряет кого-либо саном, Должен тот пребывать с препоясанным станом. На какие ступени ты б ни был взнесен, Все же должен быть низким твой рабский поклон. Искендер для Китая стал тучею. Нужен Влажной тучи навес для рожденья жемчужин. Он шелками иранских и румских одежд, На которых Китай и не вскидывал вежд, Создал ханам Китая столь ценные клады, Что цари всего мира им были бы рады. Скатертями хосровов покрыл он весь Чин, На челе у китайцев не стало морщин. Уж твердили во многих краях тихомолком, Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком. Царь любил узкоглазых, их дружбой даря, И срослись они с ним, словно брови царя. И клялись они все, — сказ мой дружен с молвою, Лишь глазами царя да его головою.

Кравчий! Розовой жажду воды. Ведь больна Голова моя ныне. Подай мне вина. Не похмелья сулящего и не тревогу, А дающего делу благую помогу!

Для того, кто задумал весь мир обойти, Хорошо вновь и вновь быть на новом пути, — Все осматривать всюду, вставать спозаранок, Покидая стоянку для новых стоянок. Лицезреть все обличья. Входя в города, Видеть то, что не видел еще никогда. И постигнешь тогда, если ты беспристрастен, Что в своем только городе ты полновластен. Лучше быть неприметным и видеть свой дом, Чем царить тебе в городе дальнем, чужом. Хоть везде с Искендером бродила удача, Но с душой своей пламенной часто судача, Он о родине помнил. Который удел Захватил он! Но в мыслях домой он летел. «На коня ветроногого сяду! Воочью Вновь увижу свой край! — он раздумывал ночью, Без возлюбленной родины что мне мой сан! Вновь твой воздух вдохну, о родной Хорасан! На персидскую землю поставлю я ногу, Снова в царство Истахра увижу дорогу, Озарю своим блеском свой радостный дол, До небес вознесу свой великий престол, По стране, где рождается сладость, проеду, Там с добром и со злом поведу я беседу, Стародавний порядок восставлю опять, Повелю пред царем снова прах лобызать, Утвержу за служенье былую оплату, Буду ласков. В свою призывая палату Всех просящих, большие вручу им дары, И весь мир будет радостен с этой поры!» Так с собой он беседовал в ночи иные, Наполняя раздумьями смены ночные. Управитель Абхазии, мощный Дувал, Тот, которому царь важный сан даровал, Искендеру служил. С препоясанным станом Он проехал по всем завоеванным странам. И пришел он к царю. Весь горел он огнем И стенал, как литавры под бьющим ремнем. Услыхал Искендер, славный сын Филикусов: «Повелитель! В Абхазии толпища русов. Помоги, государь! Набежали враги, Полонили весь край! Помоги! Помоги! Из аланов и арков полночным отрядом Вся страна сметена, словно яростным градом. И враги всю Дербентскую заняли высь, И до моря по рекам они добрались. Мне прибывший сказал: «Этой смелостью ярой Обновили они жар вражды нашей старой. Опустел целый край изобилья и нег. Да узнает предел этот страшный набег! Не отыщется счета абхазцам убитым, Не отыщется счета жилищам разбитым, Не осталось в амбарах крупинки зерна, Не хранит ни дирхема пустая казна! Где сокровищниц блеск? Вновь блеснет он едва ли! Руки вражьих бойцов шелк с престола сорвали! Опрокинута, смята, разбита Берда, От богатого города нет и следа. Нушабе пленена! Радость канула наша! Царь, о камень разбита прекрасная чаша! Из невест, что ты видел с прекрасной Луной, Не осталось на месте, о царь, ни одной! Все смешалось в стране, целый мир опечален, В подожженных селеньях лишь груды развалин. Лучше было бы пасть мне под вражьей рукой, Не изведав беды, погрузиться в покой! Я возвышен тобой, а в темнице и дети И жена моя стонут, иль нет их на свете! Коль не двинешь войска ты навстречу врагу, Лишь к творцу я воззвать о защите смогу. Рум с Арменией вместе в короткое время Может ввергнуть в беду это смелое племя. Если к кладу дорогу сыскали они, Поспешат они дальше. Наступят их дни, Города завоюют и целые страны: Лишь на битвы способны их грозные станы, Не умеют они расстилать скатертей, Но о смелости их много слышим вестей. Захотят они новых набегов, и вскоре Многим странам от них будет горькое горе. Правосудье не наше в душе храбрецов, Отберут все товары они у купцов. Покоривши наш край, в своем беге угрюмом, Завладеют они Хорасаном и Румом!» Помрачнел Искендер, услыхав, как Дувал О жене и о детях своих горевал. А судьба Нушабе! Невозможной бедою Пронеслась эта буря над милой Бердою! Царь свой лик наклонил, и мгновенье прошло, — И Возвышенный грозное поднял чело: «Не напрасно душа твоя к трону воззвала: В моем сердце печаль, как и в сердце Дувала, Мой приказ: на уста ты наложишь печать, — Ты сказал. Должно мне свое дело начать. Узришь ты: я помчусь к призывающим странам, Сколько вражьих голов захвачу я арканом! Сколько смелых сумеют на помощь поспеть, Сколько львиных сердец я заставлю вскипеть! Я сломлю гордецов! Львам ведь только в забаву Осмелевших онагров повергнуть ораву. Что буртасы! Что арки! Иль царь изнемог? Будут головы вражьи у этих вот ног! Если Рус — это Миср, его сделаю Нилом! Под ногами слонов быть всем вражеским силам! Я на вражьих горах свой воздвигну престол, Я копытом коня вражий вытопчу дол. Ни змеи не оставлю нагорным пещерам, Ни травинки — полям! Быть хочу Искендером, А не псом! Если я этим львам не воздам, — То у всех на глазах уподоблюсь я псам! Если я не покончу, как с волком, с Буртасом, — Стану жалкой лисой. Надо только запасом Нужных дней обладать. Возмещенье сполна От напавших получит абхазцев страна. Мы низвергнем врагов, и вернется к нам снова Все, что взяли они из-под каждого крова. Мы спасем Нушабе! Возвратится тростник, Полный сахара, сладкий засветится лик.

Дай мне, кравчий, напитка того благодать, Без которого в мире нельзя пребывать! В нем сияние сердца дневного светила. В нем и влаги прохлада и пламени сила. Есть две бабочки в мире волшебном: одна Лучезарно бела, а другая черна. Их нельзя уловить в их поспешном круженье: Не хотят они быть у людей в услуженье. Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом, Уловлю уловляемых долгим трудом.

Разостлавший ковер многоцветного сада Свет зажег от светила, и льется услада. Тот, кого породил славный царь Филикус, Услыхав от абхазца, как пламенен рус, Размышлял о сраженьях, вперив свои очи В многозвездную мглу опустившейся ночи. Все обдумывал он своих действий пути, Чтоб исполнить обет и к победе прийти. И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза, И сверкнул, и ночная растаяла риза, — Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня, Чтобы в степи Хорезма направить коня. За спиной его — море: несчетные брони, А пустыни пути — у него на ладони. Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел, И пред ним вавилонский раскинулся дол. Царь на русов спешил и в своих переходах Ни на суше покоя не знал, ни на водах. Не смыкал он очей, — и, огнем обуян, Пересек он широкие степи славян. Там кыпчакских племен увидал он немало, Там лицо милых жен серебром заблистало. Были пламенны жены и были нежны. Были солнцем они и подобьем луны. Узкоглазые куколки сладостным ликом И для ангелов были б соблазном великим. Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц Без покрова, — доступность открытых страниц. И безбрачное войско душой изнывало, Видя нежных, не знавших, что есть покрывало. И вскипел в юных душах мучительный жар, И объял всех бойцов нетерпенья пожар. Но пред шахом, что не был на прелести падким, Не бросались они к этим куколкам сладким. Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал, Счел обычай такой недостойным похвал: «Серебро этих лиц, — он подумал однажды,— Что родник, а войска изнывают от жажды». Все понятно царю: жены — влаги свежей, И обычная жажда в душе у мужей. Целый день посвятил он заботе об этом: Всех кыпчакских вельмож он призвал и, с приветом Выйдя к ним, оказал им хороший прием. И возвыся их всех в снисхожденье своем, Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало, Чтобы в тайне держало их лик покрывало. Та жена, что чужому являет себя, Чести мужа не чтит, свою честь погубя. Будь из камня она, из железа, но все же Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!» Но, услышав царя, эти стражи степей, — Тех степей, где порою не сыщешь путей, Отклонили его повеленье, считая, Что пристоен обычай их вольного края. «Мы, — сказали они, — внемля воле судьбы, Услужаем тебе. Мы лишь только рабы, Но лицо покрывать не показано женам Ни обычаем нашим, ни нашим законом. Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц, Мы глаза прикрываем покровом ресниц. Коль взирать на лицо ты считаешь позором, Обвинение шли не ланитам, а взорам. Но прости — нам язык незатейливый дан— Для чего ты глядишь на лицо и на стан? Есть у наших невест неплохая защита: Почивальня чужая для скромниц закрыта. Не терзай наших женщин напрасной чадрой, А глаза свои лучше пред ними закрой! Прикрывающий очи стыда покрывалом Не прельстится и солнца сверканием алым. Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним, За него мы и души свои отдадим. Верим в суд Повелителя строгий и правый, Но хранить мы хотим наши старые нравы». Искендер замолчал, их услышав ответ. Бесполезно, решил он, давать им совет. Попросил мудреца всем дававший помогу, Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу: «Те, чьи косы, как цепи, чей сладостен лик, Соблазняют, и яд их соблазна велик: Гибнет взор, созерцающий эту усладу, Как ночной мотылек, увидавший лампаду. Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они, Чтобы скрыли свой лик? Дай совет, осени». И познавший людей молвил шаху: «Внимаю Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю. Здесь, в одной из равнин, талисман я создам, Сказ о нем пронесется по всем городам. Сотни жен, проходящих равниною тою, От него отойдут, прикрываясь фатою. Только надо, чтоб шах побыл в той стороне И велел предоставить все нужное мне». Взявши силой и с помощью золота, вскоре Все добыл государь, — и на вольном просторе Муж, в пределах искусства достигший всего, Стал трудиться, являя свое мастерство. Он иссек, всех привлекши к безлюдному месту, Из прекрасного черного камня невесту. Он чадрой беломраморной скрыл ее лик, — Словно свежий жасмин над агатом возник. И все жены, узрев, что всех жен она строже, Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже. И, накинув покровы на сумрак волос, Укрывали с лицом и сплетение кос. Так имевший от счастья немало подачек Укрываться заставил прекрасных кыпчачек. Царь сказал мудрецу, — так он был поражен: — «Изменил ты весь навык столь каменных жен, Ничего не добился я царским приказом, А твой камень в рассудок приводит их разом». Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит. Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит. Пусть их грудь — серебро, а ланиты, что пламень, Их привлек мой кумир, потому что он камень. Видят жены, что идол суров, недвижим, И смягчаются в трепете сердцем своим: Если каменный идол боится позора И ланиты прикрыл от нескромного взора, Как же им не укрыться от чуждых очей, Чтобы взор на пути не смущал их ничей! Есть и тайна, которою действует идол, Но ее, государь, и тебе я б не выдал!» Изваяньем таинственным, в годах былых, Был опущен покров на красавиц степных. И теперь в тех степях, за их сизым туманом, С неповерженным встретишься ты талисманом. Вкруг него твой увидит дивящийся взор Древки стрел, словно травы у сонных озер. Но хоть стрелам, разящим орлов, нету счета, — Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета. И приходит кыпчаков сюда племена, И пред идолом гнется кыпчаков спина. Пеший путник прядет или явится конный, — — Покоряет любого кумир их исконный. Всадник медлит пред ним и, коня придержав, Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав. Знает каждый пастух, мимо гонящий стадо, Что оставить овцу перед идолом надо. И на эту овцу из блистающей мглы Раскаленных небес ниспадают орлы. И когтей устрашаясь булатных орлиных, Ищут многие путь лишь в окрестных долинах. Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы, Я запутал узлы и распутал узлы.

Дай мне, кравчий, невесту с прикрытым лицом, Если брачным невеста пленилась венцом. И, ладони омыв, я, изнывший в разлуке, К этой деве смогу протянуть свои руки.

Снова в сад мой влетел соловей. Посмотри; Вновь на яркий мой свет прилетела пери. Облик светлой пери все ясней, все яснее, Я же тающим призраком стал перед нею. В руднике Аримана, где проблеска нет, Я, блуждавший во мраке, достал самоцвет. Слава мудрым, изрывшим суровые недра, Чтобы золото дать нам рукой своей щедрой!

Тот, чья речь о царе от неправды чиста, Поясняя нам все, раскрывает уста: Мудрый муж, получив от царя указанье Твердый камень размять и явить изваянье, Все сердца победив и прельстивши навек, Драгоценную деву из камня иссек; Так размерно она свой покров извивала, Что тюрчанки желали ее покрывала. И когда ликотворец свой создал кумир, Дальше тронулся царь, побеждающий мир. Раздавая дары, хоть спешил он все дале, Он стоял по неделе на каждом привале. Вот последний привал… Скоро встретится рус. Каждый лев близкой схватки почувствовал вкус. И вблизи от воды, на широком просторе Стан притих… Ночь пришла в многозвездном уборе. Все — и царь и бойцы, утомившись в пути, На лугу этом отдых смогли обрести. Весь простор был украшен приютом царевым, К звездам влекся шатер многозвездным покровом. Мир стал пышным павлином от румских знамен, К стану русов был царский шатер обращен. Стало ведомо русам, воинственным, смелым, Что пришел румский царь к их обширным пределам. С ним войска, что страшны, как судьбы приговор, И пугают гранит многоярусных гор. Он идет, силачей в своем войске имея, Чьи мечи, словно зубы всесильного змея, И арканщиков мощных, которым дана Злая сила любого повергнуть слона, И гулямов, что так в ратоборстве умелы, Что в один волосок мечут многие стрелы. Это — царь Искендер, и свиреп он и смел! В сердце мира стрелой он ударить сумел. Не войска он приводит: с ним тронулись горы, Под которыми стонут земные просторы. Он приводит грозящих угрозой расплат Двести страшных слонов, облаченных в булат. Степь слонами полна и досхехами смелых, Покоряющих страны бойцов слонотелых. И   когда предводитель всех русов — Кинтал Пред веленьями звезд неизбежными встал, Он семи племенам быть в указанном месте Приказал и убрал их, подобно невесте. И хазранов, буртасов, аланов притек, Словно бурное море, безмерный поток. От владений Ису до кыпчакских владений Степь оделась в кольчуги, в сверканья их звений. В бесконечность, казалось, все войско течет, И нельзя разузнать его точный подсчет. «Девятьсот видим тысяч, — промолвил в докладе Счетчик войска, — в одном только русском отряде». В двух фарсангах от вражьего стана войска Отдыхали: дорога была нелегка. «Нам, сражавшим мужей, — было слово Кинтала, — Не страшиться невесты, что войску предстала. Столь    красивых узреть взор смотрящего рад, Вся их рать, посмотрите, — рассыпанный клад. Им ли русов сразить? Это было бы диво! Нежно войско врага и чрезмерно спесиво. Сколько сбруй золотых, сколько   жемчуга там. Сколько яшмовых чаш там подносят к устам! Там вино, там напевы, там только лишь неги, Им неведомы вовсе ночные набеги. Благовонья сжигать им в ночах суждено, По утрам они смешивать любят вино. Все невзгоды сносить — дело стойкого руса, А все сласти да вина — для женского вкуса. Что румийцу с китайцем сверканье меча! Их услада — шелка, их отрада — парча. Вот какое богатство дается нам богом! Это он к нам направил его по дорогам. Если б эту добычу узрел я во сне, — Словно мед или сахар приснились бы мне. Будет нами диковинный клад обнаружен: Там на каждом — венец, там, что в море жемчужин. Коль возьмем все мы это богатство, то с ним Все земные пределы легко победим. Наше царство раздвинем все шире и шире,— Нам одно лишь останется: властвовать в мире!» И на взгорье с друзьями коня он погнал, И, перстом указуя, промолвил Кинтал: «В той равнине, под сенью небесной лазури, Сонмы неженок робких с обличием гурий. В тех шатрах драгоценности: ведь у врага Не мечи и щиты — бирюза, жемчуга. Их тяжелые седла из золота литы, А края чепраков жемчугами расшиты. Их высокие шапки я вижу вдали, Их кафтаны струятся до самой земли. На узоры ковров их склоняются станы, Нет в руках у них копий, пусты их колчаны, Нет и ног без запястий, без жемчуга шей, Вьются тяжкие локоны возле ушей. В этих царских одеждах легки ль им дороги? Не для боя их длань, не для бега их ноги. С этим скопищем слабых, изнеженных тел Искендер наше войско разбить захотел! Ты их пальцем ударь, не кинжалом, с размаху, — — До ушей они рот свой откроют со страху! Лишь по дням да по числам воюют они. Месяц ждут наступленья, считая все дни. Нет, я знаю, не их предназначено доле Взрыть в неистовстве боя широкое поле. Если разом на них все обрушимся мы, Их застынут сердца, их смутятся умы». Показался всем русам, на трудности гадким И разумным, призыв этот лакомством сладким. Голоса зазвучали: «Покуда живем — Будем слову верны, все мы слово даем: Сроем вражий цветник! Аромата и цвета Не оставим следа! Это слово обета. Защитим наше царство! Пускай острия Наших копий багрянца окрасит струя, Чтоб затем без копья, лишь ударом кинжала Сотни вражьих голов наша сила стяжала!» И, когда полновластный увидел Кинтал, Что боец его каждый столь пламенным стал, Он, вернувшись в свой стан, всем пришел на помогу. Счистил ржу он с меча, с сердца смыл он тревогу. А вдали, как луна, озаряя весь свет, Восседал Искендер: свой созвал он совет. И мужи, для врага час готовя возмездья Вкруг Владыки блистали, как блещут созвездья: Медаинский Дубейс, из Хотана Гур-хан, Йеменский Велид, Чина вождь Кадар-хан, И абхазский Дувал, и Хинди, что из Рея, Из Истахра Кубад, что был отпрыском Кея, Зериванд, — им прославился Мазендеран— И Ниял, что возвысил родной Хаверан, Славный Кум из Ирака, звезда Хорасана — — Сам Бушек, Беришад из Армении, — стана Нет славней! Миср, Юнан, франки, Сирия, — все Дали мощных, блиставших в убранства красе! У мужей были скорбно опущены вежды, Но сказал государь, полный света надежды: «Вражьи рати, готовые броситься в бой, Не видали еще мощных львов пред собой. Им отрадны набеги, мила им добыча, Но не слышался им рокот львиного клича. Здесь не знают еще двусторонних мечей. Здесь румийских секир взор не видел ничей. Нет добротных оружий у них, снаряженья, — Как же могут вести они дело сраженья? Разве трудно, спеша к обнаженным телам, Разрубить их мечом, разрубить пополам?! Если меч я взнесу, пламенеющий, строгий, У Альбурза от страха отнимутся ноги. Я на Дария шел, чтоб он дань приносил,— И лишился сей дерзостный всех своих сил. Я на Кейда пошел, — и обычной сноровкой Я поверг его в прах и уловкою ловкой. С Фуром начал я бой, и от этой игры Бурнопламенный Фур тотчас съел камфары. Мой нахмурился лик, бровь согнулась крутая, — И отбросил свой лук повелитель Китая. Смелых русов страшиться? Напрасен их спор: Много горных потоков проносится с гор. От хазарских высот до Китайского моря Всюду тюрки и, нашей гневливости вторя, — Хоть не сходны в суждениях наши умы, — Так же к русам враждебны они, как и мы. Стрелы тюрков остры. Тьмой их быстрых укусов Создадим волдыри на ногах мы у русов. Не напрасно считается делом благим Лютость яда пресечь лютым ядом другим. От несытого волка лисица, мы знаем, Ухитрилась собачьим избавиться лаем. Двое серых волков близ поселка, в лесу, Уж почти догоняли большую лису. А в селеньях, — об этом поведает всякий — И лисиц и волков ненавидят собаки. Громко взвыла лиса, не желая пропасть, Этим воем собакам раздвинувши пасть. Мигом стая собак, пробужденная, злая, Разбудила селенье, неистово лая. Скрылись волки, услышавши злых забияк. Так лисица спаслась, призывая собак. Проходящий испытанной старой дорогой, От врага избавляется вражьей помогой. И хоть все мы оружья имеем запас, И подспорье ничье не пристало для нас, Все ж уловки нужны всем способным к уловкам, Не всегда ж думать нам о мече нашем ловком». Отвечали вожди: «Скажем снова и вновь За тебя мы готовы пролить свою кровь. Мы и раньше сражались упорно и смело, А теперь еще крепче возьмемся за дело. Всю отвагу явим и, к добыче спеша, Мы пойдем на врага. Просит битвы душа. Царь подбадривал войско затем своим словом, Чтобы стало спокойным оно и суровым. И весь вечер он думал, все думал… о чем? Быть ли с чашею завтра иль прянуть с мечом. И когда день ушел в потемневшие дали, Вышел звездный дозор, а войска задремали, В наступившей ночи друг за другом подряд Проходили бойцы в караульный отряд. До рассвета, на всем протяжении ночи, В темноту устремлялись их зоркие очи.

Обращенную в киноварь быструю ртуть Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры, Эта киноварь шахские тешила взоры.

Так веди же, дихкан, все познав до основ, Свою нить драгоценных, отточенных слов О лазурном коне, от Китая до Руса Встарь домчавшего сына царя Филикуса, И о том, как судьба вновь играла царем, И как мир его тешил в круженье своем.

Продавец жемчугов, к нам явившийся с ними, Снова полнит наш слух жемчугами своими: Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост, Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост. Нет, царю не спалось в тьме безвестного края! Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая. Мрак вернул свой ковер, его время прошло: Меч и чаша над ним засверкали светло. От меча, по лазури сверкнувшего ало, Головою отрубленной солнце упало. И когда черный мрак отошел от очей, С двух сторон засверкали два взгорья мечей. Это шли не войска — два раскинулось моря. Войско каждое шло, мощью с недругом споря. Шли на бой — страшный бой тех далеких времен. И клубились над ними шелка их знамен. Стало ширь меж войсками, готовыми к бою, В два майдана; гора замерла пред горою. И широкою, грозной, железной горой По приказу царя войск раскинулся строй. Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча, До небес пламенеющих вскинулась туча. Занял место свое каждый конный отряд, Укреплений могучих возвысился ряд. Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом, Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом. Кадар-хан и фагфурцы, таящие зло, Под знамена на правое встали крыло. И с крылатыми стрелами встали гулямы, — Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы. Впереди — белый слон весь в булате, за ним — Сотни смелых, которыми Властный храним. Царь сидел на слоне, препоясанный к бою. Он победу свою словно зрел пред собою. Краснолицые русы сверкали. Они Так сверкали, как магов сверкают огни. Хазранийцы — направо, буртасов же слева Ясно слышались возгласы, полные гнева. Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды Замыкали все войско аланов ряды. Посреди встали русы. Сурова их дума: Им, как видно, не любо владычество Рума! С двух враждебных сторон копий вскинулся лес, Будто остов земли поднялся до небес. Крикнул колокол русов, — то было похоже На индийца больного, что стонет на ложе. Гром литавр разорвал небосвод и прошел В глубь земли и потряс ужаснувшийся дол. Все затмило неистовство тюркского ная, Мышцам тюрков железную силу давая. Ржаньем быстрых коней, в беге роющих прах, Даже Рыбу подземную бросило в страх. Увидав, как играют бойцы булавою, Бык небесный вопил над бойцов головою. Засверкали мечи, словно просо меча, И кровавое просо летело с меча. Как двукрылые птицы, сверкая над лугом, Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам. Горы палиц росли, и над прахом возник В прах вонзившихся копий железный тростник. Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов, Омывали врагов наконечники дротов. Заревели литавры, как ярые львы, Их тревога врывалась в предел синевы. Растекались ручьи, забурлившие ало, Сотни новых лесов острых стрел возникало, — Стрел, родящих пунцовые розы, и лал На шипах каждой розы с угрозой пылал. Все мечи свои шеи вздымали, как змеи, Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи. И раскрылись все поры качнувшихся гор, И всем телом дрожал весь окрестный простор. И от выкриков русов, от криков погони, Заартачившись, дыбились румские кони. Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус? И Платон перед ним не Платон — Филатус. Но румийцы вздымали кичливое знамя И мечами индийскими сеяли пламя. Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою: Целый мир задыхался в ужасном бою. Где бегущий от боя поставил бы ноги? Даже стрелам свободной не стало дороги. С края русов на бой, — знать, пришел его час, — В лисьей шапке помчался могучий буртас. Всем казалось: гора поскакала на вихре. Чародейство! Гора восседала на вихре! Вызывал он бойцов, горячил скакуна, Похвалялся: «Буртасам защита дана: В недубленых спокойно им дышится шкурах. Я буртасовством славен, и мыслей понурых Нет во мне. В моих помыслах буря и гром. Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком. С леопардами бился я в скалах нагорных, Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных. Словно лев, я бросаю врагов своих ниц, Не привык я к уловкам лукавых лисиц. Длань могуча моя и на схватку готова, Вырвать бок я могу у онагра живого. Только свежая кровь мне годна для питья, Недубленая кожа — одежда моя. Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою. Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою! И китайцы и румцы спешите ко мне! Больше воска в свече — больше силы в огне. «Ты того покарай, — обращался я к богу,— Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!» Грозный вызов услышав, бронею горя, Копьеносец помчался от войска царя. Но хоть, может быть, не было яростней схваток, — Поединок двух смелых был молнийно краток: Размахнулся мечом разъяренный буртас,— И румиец с копьем своей жизни не спас. Новый царский боец познакомился с прахом, Ибо счастье владело буртаса размахом. И сноситель голов, сам царевич Хинди, У которого ярость вскипела в груди, Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком, Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком. Долго в схватке никто стать счастливым не мог, Долго счастье ничье сбито не было с ног. Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку И всей силой стремясь кончить жаркую схватку, Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч Наземь голову сбросил сверкающий меч. Новый выступил рус, непохожий на труса, Со щитом — принадлежностью каждого руса. И кричал, похваляясь, неистовый лев, Что покинет он бой, всех врагов одолев. Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе, Час победы настал — вновь один был царевич: Новый рус на врага в быстрый бросился путь, Но на землю упал, не успевши моргнуть. Многих сбил до полудня слуга Искендера. Так порою газелей сбивает пантера. Горло русов сдавил своим жаром Хинди. Нет, из русов на бой не спешил ни один! И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь, Жаркой кровью и потом покрытый по пояс. Обласкал его царь и для царских палат Подобающий рейцу вручил он халат. И умолкли два стана, и пристальным взором Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

Ранний кравчий предстал, и рубином вина Окропил он всю землю; проснулась она, И враждебные рати, поднявшие луки, Вновь, сверкая броней, напрягли свои руки. И пошли они в бой, и была не нова Для любого охота на каждого льва. Грозно колокол выл; не имели защиты От него все умы и бледнели ланиты. Волчьей кожи литавр так был грохот крылат, Что терзал он сердца, что мягчил он булат. Сотрясалась земля, обнаружились корни, Заскакал небосвод, строй нарушился горний. От эйлакцев помчался топочущий конь. Гордый всадник на нем был, как быстрый огонь. Весь в железе, кружился он по полю вирой, Злобным сердцем он схож был с крутящимся миром, И ждала с ним враждующих доля одна: Погибать, будто смяты ногами слона. Смельчаки оробели; никто с ним сразиться Не хотел. Ото льва отвели они лица. Час прошел… Из румийской средины на бой Черный двинулся лев за своею судьбой. Конь бухарский, что слон. Громче рокотов Нила Страшный голос бойца, — такова его сила. И сказал он эйлакцу: «Взгляни, Ариман! Солнце встало над миром. Растаял туман. Чашу поднял я ввысь. Видишь, — участь в ней ваша: Алой кровью эйлакцев наполнена чаша». Так промолвив, коню сильно сжал он бока, Булавою тяжелой взмахнула рука. И эйлакец, слоном бывший мощным и смелым, Пал, сраженный мгновенно бойцом слонотелым. Был раздавлен тяжелою он булавой, — Прах насытился кровью его огневой. Но эйлакец второй, что горе был подобен, На крушителя гор мчался ловок и злобен. Под ударом вторым он коснулся земли, И немало других ту же участь нашли. Черный лев опьянился врагов низверженьем. Многих, сжатых броней, опьяненных сраженьем, Раздробил булавою стремительной он, Но и сам был врагом беспощадно сражен. От намаза полудня до третьей молитвы Все притихшие львы уклонялись от битвы. Кровью печень опять закипела, и рок Быстросменной судьбе дал отменный урок. Мощный выехал рус: чье стерпел бы он иго?! Щеки руса — бакан, очи руса — индиго. Он являл свою мощь. Он соперников звал. Он румийских воителей бил наповал. Исторгавшая душу из вражьего тела, Булава его всех опрокинуть хотела. Стольких опытных бросил он в смертную тьму, Что уж больше никто не бросался к нему. И когда грозный рус, незнакомый со страхом, Славу Рума затмил в поле взвихренным прахом, Он, сменив булаву на сверканье меча, На китайцев напал и рубил их сплеча. И, подобный копью, он скакал горделиво. Вслед за тем и копьем он играть стал на диво. Но на бой от румийцев на гордом коне Дивный выехал всадник в красивой броне. В его стройном коне не орлиная ль сила? Меч ли взял он с собой или взял крокодила? Шелк — на шелковом теле, блистает кафтан, Блеск лазури шелому булатному дан. Джинн мечтал о сраженье, как будто о пире, У копья его тяжкого — грани четыре. Закричал он врагу, приосанясь в седле: «Не желаешь ли тотчас уснуть на земле?! Пред тобой — Зериванд. Я посланец Гиляна. Для меня лишь забава сразить Аримана!» Лишь узрел его облик воинственный рус, На устах своих горький почувствовал вкус. «Перед ним. — он решил, — ничего я не значу. Враг чрезмерно силен. Я утратил удачу». Он коня повернул. Как степной ураган, Он стремглав поскакал в свой воинственный стан. Но копье в убегавшего всадника следом Тотчас бросил гилянец, привыкший к победам. И копье, пронизавшее спину, гляди: На четыре ладони прошло из груди! Но коня задержать оно все ж не сумело: Конь доставил на место пробитое тело. И столпились над телом эйлакцы: оно Словно распято было. И было дано Всем взиравшим увидеть, что змей из Гиляна Распинает могучих враждебного стана. Опустились поводья. Ни рус, ни буртас Не спешили на бой. Весь их пламень угас. И когда истомились войска ожиданьем, Новый выступил рус. И, согласно преданьям, Был сродни он Кинталу и звался Купал. Зериванд перед ним тотчас грозно предстал. Тяжко бились бойцы и звенели мечами, И скрестились мечи огневыми лучами, Но умелый гилянец, исполненный сил, Все же голову вражью булатом скосил. Так рубил Зериванд всех врагов несчастливых: Скоро семьдесят русов легло горделивых. Взор отважных бойцов нерешительным стал, И на грозного льва рассердился Кинтал. Шлем надел кипарис, застегнул он кольчугу, И с мечом он к коню — к неизменному другу — Поспешил и вскочил на него, как дракон, И коня вскачь направил на недруга он. И узрел Зериванд облик руса могучий. И взревел он гремящею бурною тучей. Два индийских мгновенно скрестились меча. Эта схватка, как полдень, была горяча. То гилянец был точкой, а битвенный лугом Поскакавший соперник — стремительным кругом, То Кинтал скакуна останавливал. Жар Двух воителей рос. Лют был каждый удар. Но друг друга сразить все ж им не было мочи. С часа третьей молитвы сражались до ночи, И настал должный срок. Царь могучий — Кинтал Поднял меч, и гилянец сверкающий пал. Был он сброшен Кинталом с седла золотого. Больше не было льва дерзновенного, злого. И был счастлив Кинтал завершением дня, И к своим он погнал вороного коня. Но не мог Искендер не изведать кручины: Станет верный царевич добычею глины! И сказал он о теле ушедшего в тьму, Чтобы должный почет был оказан ему.

Жаркий тюрк иль султан, озаряющий дол, Из Китайского моря на горы взошел, И войска, в жажде вражьего смертного стона, Что гора Бисутун, свои взвили знамена. Туча в громах росла. Из обоих лесов Каждый лев был на битву метнуться готов. И как будто бы рев раздался крокодила, И опять рдяной кровью земля забродила. И с мечом и с колчаном, как слон боевой, Появился румиец; взмахнул булавой, Бросил клич, — отзовутся ль во вражеском стане, Встал пред витязем рус в своем желтом кафтане. Булавой размахнулся румийский боец, И пришел его недругу быстрый конец. И второй его враг стал добычею праха. Всех врагов поражал с одного он размаха. И алан прискакал. Он звался Ферендже. Чтил Он жбан, чтил он кровь на булатном ноже, И, держа на плече свою палицу, разом Он смущал всех бойцов, похищал он их разум. Вскинул палицу рус, многомощен, угрюм, Вскинул палицу воин, являющий Рум. Словно дверь отомкнула железные створы, И меж створ бились воины, яростны, скоры. И когда неусталый постиг Ферендже, Что стоит его враг на предсмертной меже, Он смертельной своею взмахнул булавою, И румиец на землю упал головою. И алан, окровавив румийца чело, Ввысь чело свое поднял. Изведавший зло Многих лютых боев, битвы знающий дело, Грозный витязь Армении, быстро и смело Поражавший врагов, — тот, что был во главе Всех армянских бойцов, достославный Шарве, Меч свой быстрый взнеся, что с двумя остриями, Меч, прославленный многими злыми боями, На алана погнал своего скакуна. Из меча брызжет молния. Злобна она. Понял рус: этот меч бьет и быстро и точно, — И свой щит укрепил у предплечия прочно. Но ударил Шарве, и вспорхнула, спеша Из разломанной клетки, алана душа. Но исуец-силач, страшный в гневе великом, На Шарве тотчас бросился с пламенным ликом. Много смелых ударов явить он сумел, Но напрасно он был и находчив и смел! Он пред сильным врагом поднял голову даром: Эту голову враг сбросил быстрым ударом. Появился подобный упавшей скале Витязь русов — Джерем; стало тяжко земле. Из железа и бронзы, покрытый резьбою, На Джереме был шлем, призывающий к бою. Был в кафтане он шелковом, плотном, тугом, Блеск сверкающей ртути бросавшем кругом. Этот лев, к вражьей крови безудержно жадный, Налетел на Шарве, словно мир беспощадный, Поднял руку, взмахнул он во всю ее ширь,— И на землю армянский упал богатырь. И Джерем на Шарве — где нашлась бы защита? — Боевого коня вмиг направил копыта. И холодною злостью, бросающей в дрожь Уничтожил он многих румийских вельмож. И увидел Дувал, что свиреп этот воин, Отрубатель голов, что он смерти достоин, И убранство военное, быстрый и злой, Он велел себе дать, чтобы ринуться в бой. Скрыл он голову шлемом, что, дивно блистая, Был прекрасным булатным твореньем Китая. Взял он меч закаленный, обильный колчан, Словно кудри кумира, в извивах, аркан, И, коня облачивши в железные брони, Устремился он в бой за победой в погоне. Так сиял он лицом, к жаркой битве летя, Будто это из школы спешило дитя. И Джерем, увидав, как сияет он ликом, Свое сердце увидел в смятенье великом. Но кому для возврата не видится врат, Тот с погибелью сдружится, рад иль не рад. Он коня своего закружил вкруг Дувала, И душа его к хитрым уловкам взывала. И в игре они множество бросили слов, Лишь на доброе слово был брошен покров. И Дувал препоясанный, с боем освоясь, Порешил разрубить на противнике пояс. Лезвием, что привыкло к подобным делам, Он большую скалу расколол пополам. Брат Джерема, что с ним прибыл на поле вместе, Словно слон, разъяренный, возжаждавший мести, На врага поскакал, но ударил Дувал, — И он также нашел свой последний привал. И Дувала железного грозная сила Еще много врагов многомощных скосила. Жаркий рус Джовдере, для которого лев Был ничтожней овцы, — тот, чей страшен был гнев Силачам, с ним схватившимся, грузный и тяжкий, Даже сотням врагов не дававший поблажки, На руках своих несший застывшую кровь Многих смелых бойцов, крови жаждущий вновь, — Затянул свой кушак и с мечом небывалым Поскакал на сраженье с отважным Дувалом. Их блеснули мечи, их расправилась грудь, И для бегства закрылся спасительный путь. Но хоть были удары и часты и яры, Отражать эти двое умели удары. И воззвал Джовдере к прежней мощи меча И рассек шлем Дувала, ударив сплеча, И к челу лезвием прикоснулся над бровью. Покачнулся Дувал, весь обрызганный кровью, И, слабея от раны, лишаясь огня, В стан румийский поспешно направил коня. Он чело обвязал, быстро спешившись в стане. И встревоженный царь, все узнавший о ране, Приказал, мудролюба к Дувалу позвав, Чтобы тот приготовил целебный состав И беседой развлек и утешил Дувала, Дабы верный Дувал стал таким, как бывало. Вот свой черный покров ночь повергла на стан, И на месяц наброшен был синий аркан. Вкруг шатров тихо встали дозорные; даже Мошкам не было лета от бывших на страже.

Над зеленою солнце взошло пеленой, Смыло небо индиго с одежды ночной, И опять злые львы стали яростны, хмуры, И от них погибать снова начали гуры. Снова колокол бил, как веленье судьбы, Снова кровь закипела от рева трубы. Столько в громе литавр загремело угрозы, Что всех щек пожелтели румяные розы. И опять Джовдере появился; огнем Он пылал, и усталости не было в нем. И Хинди, эту гору узрев пред собою, На хуттальском коне приготовился к бою. И хоть много ударов нанес он врагу, Бесполезно кружась на кровавом лугу, Но, напрягши всю мощь и наморщивши брови, Всей душою возжаждавши вражеской крови, Снес он голову руса; упала она Под копыта лихого его скакуна. И, гарцуя, Хинди звал врагов на сраженье, Всем спешившим к нему нанося пораженье. Был прославленный муж. Его звали Тартус. Восхвалял его каждый воинственный рус. Этот красный дракон, быстрым пламенем рея, Пожелал опрокинуть воителя Рея. И помчался он в бой, громогласен и скор, Как ревущий поток, ниспадающий с гор. Оба крепко владели всем воинским делом, Каждый в этом бою был и ловким и смелым. Все ж был натиск Тартуса так лют и удал, Что рассыпался прахом индийский сандал. Кубок тела Хинди он избавил от крови: Лить вино, бить сосуды, — ему ль было внове? «Я тот хищник, — сказал он, снимая свой шлем, — Что всех львов повергает. — И молвил затем: — Я слыву самым мощным и яростным самым, Я был матерью назван всех русов Рустамом. Ты, что хмуря чело, мнишь пролить мою кровь, Ты себе не кольчугу, а саван готовь. Не умчусь я, пока еще многих не скину С их коней, не втопчу этих немощных в глину». Пал отважный Хинди. Нет отчаянью мер! Извиваясь, как локон, стонал Искендер. В бой хотел повернуть он поводья и строго Наказать гордеца, но помедлил немного И окрест поглядел: кто хотел бы за честь Румских сил постоять и помчаться на месть? И увидел: с мечом, разъяренно подъятым, Скачет всадник, сверкая китайским булатом. Он храбрец, он умело владеет конем, А под ним черный конь ярым пышет огнем, Весь в железе он скрыт, только рдеющий лалом Сжатый рот его виден под тяжким забралом. И, гарцуя, мечом заиграл он, и вот — Стал на жаркую схватку взирать небосвод. И была длань безвестного дивно умела, И Тартуса рука в страшной битве слабела. И на руса направя стремленье свое, Вскинул всадник меча своего лезвие, — И врага голова от руки его взмаха Пала наземь и стала добычею праха. И, огнем своих глаз в пыльной мгле заблестев, На безвестного новый набросился лев, Но утратил он голову мигом. Немало Еще новых голов наземь тяжко упало. Сорок русов, подобных огромной горе, Смелый лев уложил в этой страшной игре. И коня цвета ночи погнал он, в рубины Обращая все камни кровавой долины. И куда бы ни мчал черногривого он, — Разгонял он все воинство вражьих племен. Кто бы вышел на бой? Торопливое жало Неизбежною смертью врагам угрожало. И смельчак быстроногому вихрю, — всегда Поводам его верному, — дал повода. Было сто человек в этой скачке убито, Сто поранено, сто сметено под копыта. Искендер отдавал восхищения дань Этой мощи, и меч восхваляя и длань. А наездник все бился упрямо, сурово. Лил он пламя на хворост все снова и снова. И  пока небосвод не погас голубой, Не хотел он покинуть удачливый бой. Но когда рдяный свет пал за синие горы И смежил яркий день утомленные взоры, И всклубившийся мрак захотел тишины, И, от Рыбы поднявшись до самой Луны, Затемнил на земле все земные дороги, И пожрал, словно змей, месяц ясный двурогий, — Дивный воин, ночной прекращая набег И коня повернув, поскакал на ночлег. Так поспешно он скрылся под пологом ночи, Что за ним не поспели взирающих очи. И сказал Искендер, ему вслед поглядев: «С сердцем львиным, как видно, сей огненный лев». И, задумавшись, молвил затем Повелитель: «Кто ж он был, этот скрытый железом воитель? Если б смог я узреть этот спрятанный лик, Мною спрятанный клад перед ним бы возник. За народ в его длани я вижу поруку, И мою своей силой усилил он руку. Чем подобному льву я сумею воздать? Да сияет над смелым небес благодать!»

Снова свод бирюзовый меж каменных скал Вырыл яхонтов россыпь я свет разыскал. И алан в поле выехал; биться умея, Не коня оседлал он для боя, а змея. Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы», Приподнять не сумели б его булавы. Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью, Он всех недругов делал развеянной пылью. Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой Вызывая, он стал их смертельной судьбой. Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда, Вновь на русов помчался из крайнего ряда. Натянул тетиву он из кожи сырой, И кольцо злого лука он тронул стрелой. Не напрасно стрелу он достал из колчана: Этой первой стрелой уложил он алана. Распростерся алан, как индийский снаряд, Со стрелою внутри… Засверкал чей-то взгляд, — То с глазами кошачьими, брови нахмуря, Новый рус мчался в бой, словно черная буря. Изучил он все ходы всех воинских сил И заплат на доспехи немало нашил. И взыграл он мечом, словно молния в грозы, Он в железе был весь, он был полон угрозы. Он, уверенный в том, что не выдержит враг, На коня вороного набросил чепрак. Хоть он твердой душой был пригоден к победам, Но войны страшный жар не был смелому ведом: Ведь бойца ремесло изучал он в тиши И не знал еще яростной вражьей души. И дракон, пожелавший зажать его в пасти, Разгадал, — у него этот воин во власти: Больше нужного блещет оружья на нем, И чепрак да броня лучше мужа с конем. И сразил смельчака он ударом суровым, И покров дорогой скрыл он смерти покровом. Новый рус, препоясавшись, бросился в бой, Но и он породнился с такой же судьбой. Третий ринулся враг, но все так же без прока: Пал он тотчас от львиного злого наскока. Каждой новой стрелой, что слетала с кольца, Дивный воин на землю бросал удальца. Все могли его навык в борении взвесить: Десять стрел опрокинуло всадников десять, И опять незаметно для чьих-либо глаз Он исчез в румском стане. И несколько раз В громыхавших боях, возникавших с рассветом, Он являлся, и все говорили об этом. Скоро враг ни один, как бы ни был он смел, Гнать коня своего на него не хотел. От меча, что пред ними носился, блистая, Исчезали они, словно облако тая, И, не думая больше о бое прямом, К ухищренью прибегли, раскинув умом.

И жемчужины снова вознес небосвод Из глубокого мрака полуночных вод. Вновь был отдан простор и войскам и знаменам, И опять все наполнилось воплем и стоном. И над сонмищем русов с обоих концов Подымался неистовый звон бубенцов. И меж русов, где каждый был блещущий витязь, Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! — Некто в шубе потрепанной. Он выходил Из их моря, как страшный, большой крокодил. Был он пешим, но враг его каждый охотней Повстречался бы в схватке со всадников сотней. И когда бушевал в нем свирепый огонь, Размягчал он алмазы, сжимая ладонь, В нем пылала душа, крови вражеской рада. Он пришел, как ифрит, из преддверия ада. Он был за ногу цепью привязан; она Многовесна была, и крепка, и длинна. И на этой цепи, ее преданный звеньям, Он все поле мгновенно наполнил смятеньем. По разрытой земле тяжело он сновал, Каждым шагом в земле темный делал провал. Шел он с палкой железной, большой, крючковатой. Мог он горы свалить этой палкой подъятой. И орудьем своим подцеплял он мужей, И, рыча, между пальцами мял он мужей. Так был груб он и крепок, что стала похожа На деревьев кору его твердая кожа. И не мог он в бою, как все прочие, лечь: Нет, не брал его кожи сверкающий меч. Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель! Серафимов беда! Всех людей истребитель! Загребал он воителей, что мурашей, И немало свернул подвернувшихся шей. Рвал он головы, ноги, — привычнее дела, Знать, не ведал, а в этом достиг он предела. И цепного вояки крутая рука Многим воинам шаха сломала бока. Вот из царского стана, могучий, проворный, Гордо выехал витязь для схватки упорной. Он хотел, чтоб его вся прославила рать, Он хотел перед всеми с огнем поиграть. Но мгновенье прошло, и клюка крокодила Зацепила его и на смерть осудила. Новый знатный помчался, и той же клюкой Насметрь был он сражен. Свой нашел он покой. Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной, Полегли, не помчались дорогой обратной. Столько храбрых румийцев нашло свой конец, Что не стало в их стане отважных сердец. Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? С человеком обычным не схож он ведь тоже. И когда на лазурь грозно крикнула ночь И сраженное солнце отпрянуло прочь, Растревоженный тем, кто страшней Аримана, Царь беседовал тайно с вельможами стана: «Это злое исчадье, откуда оно? Человеку прикончить его не дано. Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом, Но разит всех мужей, что укрыты доспехом. Если он и рожден человеком на свет, Все ж — не в этой земле обитаемой, нет! Это дикий, из мест, чья безвестна природа. Хоть с людьми он и схож, не людского он рода». Некий муж, изучивший всю эту страну, Так ответом своим разогнал тишину: «Если царь мне позволит, — в усердном горенье Все открою царю я об этом творенье. К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем. Узок путь к той горе; страшно думать о нем. Там, подобные людям, но с телом железным, И живут эти твари в краю им любезном. Где возникли они? Никому невдомек Их безвестного рода далекий исток. Краснолики они, их глаза бирюзовы. Даже льва растерзать они в гневе готовы. Так умеют они своей мощью играть, Что одно существо — словно целая рать. И самец или самка, коль тронутся к бою, — Судный день протрубит громогласной трубою. На любое боренье способны они, Но иные стремления им не сродни. И не видели люди их трупов от века, Да и все они — редкость для глаз человека. Их богатство — лишь овцы; добыча руна Для всего, что им годно, одна лишь нужна. И одна только шерсть — весь товар их базара. Кто из них захотел бы иного товара? Соболей, чья окраска, как сумрак, черна, Порождает одна только их сторона. И на лбу этих тварей, велением бога, Поднимается рог, словно рог носорога. Если б их не отметил чудовищный рог, — С мощным русом сравниться б любой из них мог. Словно птицам большим, завершившим кочевья, Для дремоты им служат большие деревья. Спит огромное диво, как скрывшийся див, В нависающий сук рог свой крепкий вонзив. Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея, Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея. Сон берет существо это в долгий полон: Неразумия свойство — бесчувственный сон. Если русы, в погоне за овцами стада, Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, — Втихомолку сбирают пастуший свой стан И подходят туда, где висит Ариман. Обвязав его крепко тугою веревкой, Человек пятьдесят всей ватагою ловкой, Вскинув цепь, при подмоге железной петли, Тащат чудище вниз вплоть до самой земли. Если пленник порвет, пробудившись от спячки, Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки: Заревев страшным ревом, ударом одним Умертвит он любого, что встанет пред ним. Если ж цепь не порвется и даже укуса Не изведают люди, — до области Руса Будет он доведен, и, окованный, там Станет хлеб добывать он своим вожакам. Водят узника всюду; из окон жилища Подаются вожатым и деньги и пища, А когда мощным русам желанна война, В бой ведут они этого злого слона. Но хоть в битву пустить они диво готовы, Все же в страхе с него не снимают оковы. Узришь ты, лишь в нем битвенный вспыхнет запал, Что для многих весь цвет светлой жизни пропал». Услыхав это все, Искендер многославный Был, как видно, смущен всей опасностью явной, Но ответил он так: «Древки множества стрел Из различных лесов. Есть и сильным предел. И, быть может, овеянный счастьем летучим, Я взнесу на копье его голову к тучам».

Белизною широкой покрылся восток, А на западе сумрака скрылся поток. И Властитель, рожденный на западе, снова, Все войска разместив, ждал чудовища злого. Вот румийцы на правом крыле, а отряд Берберийцев за ними свой выстроил ряд. А на левом крыле узкоглазых Китая Встали многие сотни, щитами блистая. Искендер был в средине. Как сумрачен он! Конь хуттальский под ним, будто яростный слон. А буртасы на той стороне, и аланы, Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны. С барабаном свой гул грозный колокол слил. Над равниной в трубу затрубил Исрафил. От литавр, сотрясающих мир без усилья, В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья. Но кричали литавры от страха: рога Напугали их воем, пугая врага. И войска с двух сторон свое начали дело,— Для кого в этот день счастье с неба слетело? И зловещий, в одежде своей меховой, По равнине пошел, будто слон боевой. От него смельчаки вновь не знали защиты: Все свой бросили щит, все им были убиты. Из толпы царских воинов, скрытый в броне, Снова выехал витязь на черном коне. Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело, Что у жаркого солнца в глазах потемнело. И узнал Искендер: это доблестный тот, Что не раз выступал, сил румийский оплот. И встревожился царь своим сердцем радивым: Этот смелый столкнется с чудовищным дивом! И подумал Владыка, тоской обуян: Эту гордую шею свернет Ариман! Стал наездник, уздою владевший на диво, Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива, Словно ангел, кружится. Из века и в век Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег! Думал доблестный: первым стремительным делом Передать свою силу язвительным стрелам, Но, увидев, что стрел бесполезны рои, Рассердился отважный на стрелы свои. Он постиг: во враге грозных сил преизбыток, И достал и метнул он сверкающий слиток. Если б слиток подобный ударил в коня, То коня не спасла бы любая броня. Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен, Был о твердый гранит страшный слиток расплющен. И огромный, увесистый слиток второй Был спокойно отброшен гранитной горой. Третий слиток такую ж изведал невзгоду. Нет, песком не сдержать подступившую воду! И, увидев, что слиток и злая стрела Не чинят силачу ни малейшего зла, Всадник взнес крокодила и с пламенем ярым Устремился к дракону, дыхнувшему жаром. Он пронесся, ударом таким наградив Это чудо, что пал покачнувшийся див. Но поднялся дракон, заревев из-под пыли, И опять его пальцы железо схватили. И нанес он удар изо всех своих сил, И железным крюком смельчака зацепил, И с седла его сдернул, и вот без шелома Оказался носитель небесного грома. И явилась весна: как цветка лепесток, Был отраден румянец пленительных щек. И но стал отрывать головы столь прекрасной Поразившийся джинн; сжал рукою он властной Две косы, что упали с чела до земли, Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли, И за узел из кос к русам радостным живо Повлекло эту деву косматое диво. И, лишь был от румийцев отъят Серафим, С криком радости русы столпились пред ним, И затем лютый лев к новой схватке горячей Побежал. Разъярен был он первой удачей. И, заслышав противников радостный шум, В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум, И велел раздразнить он слона боевого, Наиболее мощного, дикого, злого. И вожак закричал, и погнал он слона. Словно бурного Нила взыграла волна. Много копий метнул он в носителя рога И с горящею нефтью горшков очень много. Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны! Что железные копья для бурной волны?! И, увидев слона с его злыми клыками, Удивленный воитель раскинул руками. И, поняв, что воинственным хоботом слон Причинить ему сможет безмерный урон, Так он сжал этот хобот руками, что в страхе Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе Слон лежит окровавленный; дико взревев, Оторвал ему хобот чудовищный лев. Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим И румийцам полечь суждено будет многим, — Молвил мудрому тот, кто был горд и велик: «От меня мое счастье отводит свой лик. Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода. Для чего я тяжелого жаждал похода! Если беды на мир свой направят набег, Даже баловни мира отпрянут от нег. Мой окончен поход! Начат был он задаром! Ведь в году только раз лев становится ярым, Мне походы невмочь! Мне постыли они! И в походе на Рус мои кончатся дни!» И ответил премудрый царю-воеводе: «Будь уверенным, царь, в этом новом походе Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь: И обдуман твой путь, и отточен твой меч. Пусть в извилинах скал укрываются лалы, — Твердый разум и меч проникают и в скалы! Как и встарь, благосклонен к тебе небосвод. Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод. Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже, Чем все войско твое, но скажу тебе все же, Что вещал мне сияющий свод голубой: Если царь прославляемый ринется в бой, То, по воле царя и благого созвездья, Великан многомощный дождется возмездья. Пусть груба его кожа, и пусть нелегка Его твердая длань и свирепа клюка, Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом, Он — один, и на землю он может быть сбитым. Не пронзит великана сверкающий меч. Кто замыслил бы тучу железом рассечь? Но внезапный аркан разъяренному змею Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею. Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь, Потому что ты тверже не видывал кож, Но, оковы надев на свирепого джинна, Ты убить его сможешь». Душе Властелина Эта речь звездочета отрадна была. Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!» И, призвав небеса, меж притихшего стана, На хуттальского сел он коня; от хакана Этот конь был получен на пиршестве: он Был в зеленых конюшнях Китая рожден. Взял свой меч Искендер, но, о славе радея, Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея. Он приблизился к диву для страшной игры, Словно черная туча к вершине горы. Но не сделали шага ступни крокодила: Искендера звезда ему путь преградила. И аркан, много недругов стиснувший встарь, Словно обруч возмездья метнул государь, — И петля шею дива сдавила с размаху, И склонилась лазурь, поклонясь шахиншаху. И  когда лиходея сдавила петля, Царь, что скручивал дивов, сраженье не для, Затянул свой аркан и  рукой властелина Волоча, потащил захрипевшего джинна. И к румийским войскам, словно слабую лань, Повлекла силача Искендерова длань. И когда трепыхала лохматая груда И пропала вся мощь непостижного чуда, — Стало радостно стройным румийским войскам! Их ликующий крик поднялся к облакам. И такой был дарован разгул барабанам, Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным. Искендер, распознав, сколь был яростен див, Приказал, чтоб, весь мир от него оградив, Ввергли дива в темницу; томилось немало Там иных Ариманов, как им и пристало. Увидав, что за мощь породил Филикус, Был тревогой объят каждый доблестный рус. Воском тающим сделался Руса властитель, Возвеличился румского царства Хранитель. И певцов он позвал, и для радостных всех Растворил он приют и пиров и утех. Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом Говорила о розах, раскрывшихся летом. И веселый Властитель, вкушая вино, Славил счастье, что было ему вручено. Под сапфирный замок ночь припрятала клады, И весы камфары стали мускусу рады. Все вкушал Искендер сладкий мускус вина, Все была так же песня стройна и нежна. То склонялся он к чаши багряным усладам, То свой слух услаждал чанга сладостным ладой. И, склоняясь к вина огневому ключу, Он дарил пировавшим шелка и парчу. И, пируя, о битве желал он беседы: Про удачи расспрашивал он и про беды. И сказал он о всаднике, скрытом в броне И скакавшем, как буря, на черном коне: «Мне неведомо: стал ли он горестным тленом, Иль в несчастном бою познакомился с пленом… Если он полонен, — вот вам воля моя: Мы должны его вызволить силой копья, Если ж он распрощался с обителью нашей, То его мы помянем признательной чашей». И, смягчен снисхожденьем, присущим вину, Он припомнил о тех, что томятся в плену, И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный, Был доставлен в оковах боец бессловесны! И на пир этот смутной ночною порой Приведен был в цепях пленник, схожий с торой. Пребывал на пиру он понуро, уныло. Его тело в цепях обессилено было. Он, лишь только стеная, сидел у стола, Но ему бессловесность защитой была. Слыша стон человека, лишенного речи, Царь, нанесший ему столько тяжких увечий, Смявший силой своей силу вражеских плеч, Повелел с побежденного цепи совлечь. Благородный велел, — стал плененный свободным, А вреда ведь никто не чинит благородным. Обласкал его царь, вкусной подал еды, Миновавшего гнева загладил следы. Он рассеял вином несчастливца невзгоду, Чтоб душа его снова узнала свободу. И злодей, ощутив милосердия сень, У престола простерся, как тихая тень. Хоть к нему подходили все люди с опаской, — Признавал он того, кто дарил его лаской. Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив, Из шатра убежал этот сумрачный див. И в ответ всем очам, на него устремленным, Миродержец промолвил своим приближенным: «Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол, Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?» Но мужи, отвечая Владыке, едва ли Объясненье всему надлежащее дали. Молвил первый: «Степное чудовище! В степь Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь». «Опьяненный вином, — было слово второго,— Он решил, что к своим проберется он снова». Царь внимал говорившим с умом иль спроста, Но свои им в ответ не раскрыл он уста. Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою; Синий свод удивит его новой игрою. И вернулся беглец в его царственный стан, На руках поднимая Нистандарджихан. На ковер положил он ее осторожно И поник, — мол, служу я Владыке не ложно. И, Владыке оставив китайский кумир, Он исполнил поклон, и покинул он пир. Государь изумился: он видел не змея,— Он узрел изумруд, верить взору не смея. Но рабыня, являя застенчивый нрав, Скрыла розовый лик под широкий рукав. Увидав, что светило в шатре засияло, Царь велел, чтобы в нем пировавших не стало. И, желая увидеть нежданную дань, Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань. И, узрев этот лик, он постиг, что напасти К сердцу шаха спешат: он у Солнца во власти. В этой темной ночи он увидел пери. Опьяненная! Нежная! Отсвет зари! Дева рая из черного адского стана! От Малика бежавшая к розам Ризвана! Кипарис, полный свежести! Розовый цвет Раздающая розам, их просьбам в ответ! Каждый взор ее черный — сердец похититель. Не один ее взором сражен небожитель. А уста! Из-за них в шумной распре базар! Сколько сахара в них! Верно — целый харвар! В этой розы объятьях забудешь кручины, Потому что они не объятья, — жасмины. И, увидев подарок, врученный судьбой, Царь как будто кумирню узрел пред собой. Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный, Счел себя он рабом той, что сделалась вольной. О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом! Могут розы мечтать о Всевластном любом. Царь узнал китаянку. Красив был и ярок Обретенный в Китае хакана подарок. Удивленный, он понял, что это она Побеждала отважных, гоня скакуна. Как ушла из гарема! Как билась красиво! Как вернулась! Все это — не дивное ль диво? И сказал он прекрасной китайской рабе: «Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!» И пред шахом счастливым, красою блистая, Кротко очи потупила роза Китая, И молитву о шахе она вознесла: «Да вовеки венец твой не ведает зла! Чтоб создать властелина сродни Искендеру, Бог не глину берет, — правосудье и веру. Пламень славы твоей очевидней, чем свет. Благотворнее счастья твой светлый привет, Благодатному дню ты даруешь начало. Солнце светом твоим в небесах заблистало. Венценосцы в лазурь свой возносят венец, Но не каждый увенчанный — мощный боец. Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой, Ты и меч свой возносишь победный и правый. На пиру говоришь ты — я милую мир, А в бою удивляешь ты силою мир. Ты — источник живой. И теперь это зная, Лишь молчать я могу. Я ведь только земная. Нежный вздох, государь, не проникнет сюда. Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда. У меня — черепки; не сверкает алмазом Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом. Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но Никому было тронуть меня не дано. Обо мне ведь промолвил властитель Китая: «Вот ларец, в нем жемчужин скрывается стая…» Но царю не понравились эти слова. На меня, полный гнева, взглянул он едва. И царем позабытая, презрена всеми, Я безмолвно укрылась в царевом гареме. Огорченная горькой, нежданной судьбой, Не прельстивши царя, я направилась в бой. В первой схватке, по счастью царя Искендера, Мной была против недругов найдена мера. Во второй — не напрасно гнала я коня: Сбила всех, что с мечами встречали меня. Но затем, обольщенная днем несчастливым, Я была сражена и похищена дивом. Это был не воитель, а злой крокодил. Пламень божьего гнева его породил. Не предав меня смерти, из тяжких объятий Он меня тотчас передал вражеской рати. Будто молвил он русам: для царских палат Под замком берегите мной найденный клад. Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье, Чтоб румийским слонам нанести пораженье. Но когда румский царь, многомощный, как слон, Во мгновенье слону предназначил полон, Я, ликуя от шахской великой победы, Вознесясь до небес, позабыла все беды. Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок, Что аркан твой летит, как стремительный рок, Я еще огорчалась: повлек для полона, — Не для смерти в свой стан ты немого дракона. Все ж, подумала я, не гуляет в степи Злобный див, а на крепкой сидит он цепи. В души русов проникли печалей занозы, Стали желтою мальвой их рдяные розы. И когда сумрак ночи, всю землю поправ, Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав, Словно гулю, связали мне руки и ноги И в затвор поместили, потайный и строгий. Хмурый воин меня снарядился стеречь. Мне грозила бедой его темная речь. Но с полночи прошло, и послышались крики. До темницы моей шум домчался великий. Налетела мгновенная туча, — о ней Не дожди возвестили, а град из камней. И вопил и стонал стан взволнованный вражий, И в испуге бежали полночные стражи. И голов без числа страшный див отрывал, И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал Обезглавленных тел. На растущие горы Из кровавых голов устремляла я взоры. И ворвался ко мне мощью дышащий див И порвал мои узы. Меня подхватив, Он доставил меня к Искендера престолу: Он от Рыбы вознес меня к лунному долу. Я в темнице была, словно спрятанный клад, Но теперь я познаю немало услад. Ведь шелкам должно быть на прельстительном стане, Разве сладостной женщине место в зиндане? Все, о чем я мечтала, явилось ко мне, Или все, что я вижу, — я вижу во сне?» И умолкла пери. Восхитился Великий: Расцвели, словно розы, ланиты Владыки. Он, к колечку Луны прикоснувшись едва, Молвил тонкие, словно колечко, слова: «О нежнейшая роза, не знавшая пыли, Все бои твои богом овеяны были. Повлекла за собою ты душу мою: Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою. Я в боях тебя видел сражавшейся смело И конем распаленным владевшей умело. Но и здесь что приманчивей взоров твоих? В день войны, в час утех ты прекрасней других. Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней, Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!» Звонкий чанг луноликая в руки взяла. Лук из тополя был, из него же — стрела. Избрала она лад, призывавший к усладам, Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом: «О взошедший на трон, всех великих поправ! Необъятен твой разум и светел твой нрав! Ты с челом своим юным — отрада для взора. Сердце светлое шаха не знает укора. Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда. Ты, куда ни приходишь, берешь города! Властелина душа отдохнуть захотела, Нет греховных желаний у царского тела. По каким бы путям ты ни вел свою рать, Пусть горит над Великим небес благодать! Да течет небосвод по цареву желанью! Да поникнет весь мир под румийскою дланью!» А затем о заветном запела она. В сладкой песне тоска ее стала слышна: «Расцвело деревцо за оградою сада, И возникшим цветам деревцо было радо. Только роза спала; был не вскрыт ее лал, И нарцисс на лугу еще сладко дремал. И в сосуде вино не пригублено было: Видно, жаждущих сердце о нем позабыло. Сад надеялся: кончит с охотою царь И придет к нежной розе с охотою царь. Эту розу сорвет он весною счастливой, Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы. Неужели царю вовсе времени нет Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет? Завились лепестки; грусть в их каждом завое, Но в осенние дни им грустней будет вдвое. Ветер осени лют, обуял меня страх: Все мои лепестки обратит он во прах». Слыша песню рабыни, хватающей сердце, Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце. Сладкий стон ее чанга — о сладостный клик! — Возвещал, что красив ее сладостный лик, Что ее красноречье являет желанье, Чтоб возникло в царе огневое пыланье. Но, проникнув душой в чанга звучную речь, Не дал Властный себя вожделеньям увлечь. Был разумен Воитель: уместна ль истома? Уцелевших врагов он желает разгрома. И велел он вина принести, а припас На дорогу оставил: придет его час. Златозвонную чашу он выпил за деву, Столько сладостной неги придавшей напеву. После — чашу спасенной от вражьих цепей, Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!» Повелела она своему поцелую Освятить эту чашу, — затем золотую Отдала шахиншаху. Рукою одной Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой. То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше, То к Луне, что была всех возлюбленных краше. Чтил он чин сластолюбцев: он знал благодать Мед лобзаний чредой с горьким хмелем вкушать. И, уста усладив чашей сладостной винной. Предались они дреме сладчайшей, невинной. И в приюте услад, в окружении гроз, Лишь лобзанья одни не страшились угроз.

Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав, Я солью с ними сердца им сродный состав. Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы. Жду: булатом булат очищается ржавый.

Тем, кого породил славный царь Филикус, Был буртас остановлен и сдержан был рус. И сыскал Искендер тот простор для привала, Где земля и отраду и силы давала. Там прекрасней Тубы были сени древес, Там густы были травы под синью небес. Там ручьи, как вино, были сладостны летом, Но они не таились под строгим запретом. Там, тенистым узором сердца веселя, Изумрудные сети сплели тополя. Там деревья высоко взнесли свои своды: Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды. Меж древес, где всегда благодатны пиры, Для Владыки румийские стлали ковры. И  когда принесли все, что надо для пира, Сел с царями за пир царь подлунного мира, И когда пированьем украсился луг, И вкруг снеди замкнулся пирующих круг, — Приказал государь принимавшим добычу Сдать немедля добычу считавшим добычу, Чтоб о множестве кладов, о ценных мехах, О буртасах, аланах, о всех племенах Доложили ему, чтоб хотя бы примерным Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным. И огромный воздвигли носильщики вал, Груды ценной добычи, нося на привал. Будто жадными тешась людскими сердцами, Раскрывались, блистая, ларцы за ларцами. И каменья, которых нельзя было счесть, О себе всем очам тотчас подали весть. Тут и золото было, и были в избытке Серебра драгоценного лунные слитки, Хризолиты, финифть, золотые щиты. Сколько лучших кольчуг! Нет, не счел бы их ты! Словно на гору Каф мог ты вскидывать взоры, Полотна с миткалем видя целые горы. Был прекрасен зербафт, на котором шитье Золотое вело узорочье свое. Соболей самых темных несли отовсюду И бобров серебристых за грудою груду. Горностая, прекраснее белых шелков, Были сложены сотни и сотни тюков. Серых векш — без числа!1 Лис без счета багровых, И мехов жеребячьих, для носки готовых. Много родинок тьмы с бледным светом слились: Это мех почивален; дает его рысь. Кроме этих чудес, было кладов немало, От которых считающих сердце устало. Царь взглянул: нет очам прихотливей утех! Как в Иране весна — многокрасочный мех. Цену меха узнав, царь промолвил: «На что же Служат шкуры вон те, знать хотел бы я тоже?» Соболиных и беличьих множество шкур Царь узрел; был их цвет неприветливо бур. Все облезли они, лет казалось им двести, Но на лучшем они были сложены месте. Шах взирал в удивленье: на что же, на что ж Столько вытертых шкур и морщинистых кож? «Неужели они, — «ж спросил, — для ношенья. Иль, быть может, все это — жилищ украшенья?» Молвил рус: «Из потрепанных кож, государь, Все рождается здесь, как рождалось и встарь: Не смотри с удивленьем на шкуры сухие. Это — деньги, и деньги, о царь, неплохие. Эта жалкая ветошь в ходу и ценна. Самых мягких мехов драгоценней она. Что ж, дивясь, обратился ко мне ты с вопросом, Купишь все малой шкурки куском безволосым. Пусть меняет чеканку свою серебро, Там, где все, что прошло, мигом стало старо,— Шерсть ни на волос эта не стала дешевле С той поры, как была в дело пущена древле». Государь поразился:: какая видна Здесь покорность веленьям! Безмерна она. Он сказал мудрецу: «Усмиряя все свары, Силе шахов повсюду способствуют кары, Но у здешних владык больше властности есть: Эту кожу велели сокровищем счесть! Из всего, что мое здесь увидело око, Это — лучшее. Это ценю я высоко. Если б этой жемчужины не было здесь, Кто б служил тут кому-либо? Это ты взвесь. Ведь иначе никто здесь не мог бы быть шахом, Шах тут — шах. В этом все. Шах тут правит не страхом. Увидав, что сокровищам нету конца, Искендер за даянья восславил творца, И, прославив творца бирюзового крова, Он застольную чашу потребовал снова. Услаждаясь вином, струнный слушая звон, Словно туча весной, щедрым сделался он. Тем вождям, что в боях были ловки и яры, И парчи и сокровищ он роздал харвары. Он им золота дал. Он был так тороват, Что дарил он вождям за халатом халат. Не осталось плеча, что не тешило взора Алым бархатом, золотом златоузора. Бессловесного жителя дальних степей Царь призвал, — и свободно без прежних цепей Подошел этот мощный степняк однорогий, И царю, как и все, поклонился он в ноги. И смотрел Искендер на врага своего: Непонятное он изучал существо. И немало сокровищ, отрадных для взгляда, Он велел принести и парчи для наряда. Но мотнул головою безмолвный степняк, — Мол, они не нужны, проживу, мол, и так. Он, потупившись, голову бросил овечью Перед шахом: владел он безмолвия речью. Понял все государь: чтобы пленный был рад, Повелел он из лучших, отобранных стад Дать овец великану, и принят был дивом Этот дар, и казался безмолвный счастливым. И погнал он овец в даль родимой земли, И с гуртом пышнорунным исчез он вдали. А лужайка полна была мира и блага, И сверкала по чашам багряная влага, И на душу царя взяли струны права, И блаженно сияла над ним синева. И когда от вина цвета розы вспотели Розы царских ланит и в росе заблестели, Шаха русов позвал вождь всех воинских сил И на месте почетном его усадил. Вдел он в ухо Кинтала серьгу. «Миновала, — Он сказал, — наша распря; ценю я Кинтала». Пленных всех он избавить велел от оков И, призвав, одарил; был всегда он таков. В одиночку ли тешиться счастьем и миром! Пожелал Нушабе он увидеть за пиром. И к Светилу полдневному тотчас Луну Привели, — и Луну привели не одну: С ней пришли и кумиры, познавшие беды, — Мотыльки — радость глаз и услада беседы. Царь убрал Нушабе в жемчуга и шелка. Как зарю, что весеннего ждет ветерка, Дал ей много мехов, лалов с жемчугом вместе. Вновь прекрасная стала подобна невесте. Царь был несколько дней с ней, веселой всегда, А когда пированья прошла череда, Длань царя: сей Луной одаряя Дувала, Вмиг Дувала ремень вкруг нее завязала. Поднеся новобрачным жемчужный убор, Царь своею рукой их скрепил договор. Он в Берду их направил, в родимые дали, Чтоб за зданьями зданья они воздвигали. Чтоб дворец Нушабе стал прекрасен, как встарь, Без подсчета казны им вручил государь. В путь отправив чету, всем вождям своим сряду Дал за трудный поход он большую награду. Сговорившись о дани, могучий Кинтал В ожерелье, в венце в свой предел поспешал. Он, вернувшись в свой город, не знавший урона, Вновь обрадован был всем величием трона. Он, признав, что всевластен в миру Искендер, Каждый год возглашал на пиру: «Искендер!» А румиец, чьему мы дивились величью, То за чашей сидел, то гонялся за дичью. Он в тени тополей, он под листьями ив Слушал най, к сладкой чаше уста приложив. Славя солнечный свет, ликовал он душою И, ликуя, вино пил с отрадой большою. Счастье, юность и царство! Ну кто ж от души Не сказал бы счастливцу: к усладам спеши!

Лишь мудрейший из греков пришел в свой рудник, — — Ряд вот этих каменьев пред нами возник: Искендер, целый мир обошедший походом, Войском взвихривший пыль подо всем небосводом, Прибыл в древний свой край из далеких земель И овеял сияньем свою колыбель. Царь услады забыл и, по слову преданья, Стал искать он учителя, полного знанья. И все небо постиг он, исполненный сил, И в узилище тайны врата он открыл. Он искал руководства в забытых указах, В пехлевийских, дорийских и греческих сказах И в парсийских строках о Хосроях, года В его памяти лившихся, словно вода. И к наречиям чуждым влеклась его дума, И к юнанским речам и к сказаниям Рума. Царь велел мудрецам всю премудрость облечь,  Совершив перевод, в ионийскую речь. Всюду брал он жемчужины знанья, — и вскоре Совокупность жемчужин составила море. А когда ценным волнам не стало числа, Их гряда из румийской земли потекла. И в единственный клад все замкнул он познанье, — В «Мироведенья книгу>, сердцам в назиданье. Тайный свод сил духовных им также был дан. Этой силой живет и поныне Юнан. «Искендера походы» — вот то, чем навеки Смогут в воск обратить все железное греки. И в семи небосводов потайную суть С этой книгою греки смогли заглянуть. Но из прошлых жемчужин в подлунной пустыне Одного Антиоха находим мы ныне. Так вот новое — все, что звучит нам досель, — Создал в книгах своих покровитель земель. И когда, чтивший званье все боле и боле, Царь воссел на великом, всесветном престоле, Мудрецам он промолвил в назначенный час: «Мудрецов изречения радуют нас. Да забыть им о зависти — горестном чувстве! Важно первым быть в знании или в искусстве! Много в мире достоинств, что выше всего, Но превыше их всех — лишь одно мастерство». И с тех пор повелось при царе Искендере: Только знающий муж в полной славится мере. Государь вел к познанию свой караван. Вслед за ним царедворцев направился стан. К полным знанья мужам шли придворные, чтобы Воспринять всю премудрость великой учебы, — И по воле царя, почитавшего ум, Был прославлен Юнан и прославился Рум. И страницы Юнана закрылись, и время Протекло, — все же славится мудрое племя. Хоть приемный шатер до созвездий взмывал, Все в молельне своей государь пребывал. Вся из кожи козлиной молельня темнела, Золотых и серебряных скреп не имела. Весь шалаш был из ивовых прутьев; для ног Не ковер в нем лежал, — только белый песок. Бытием истомясь, отведя его сети, Здесь, в молельне, Владыка не думал о свете. Тут снимал он венец, также пояс царей, Чтоб служения пояс надеть поскорей. К лику светлой земли наклонялся он ликом И, склоняясь, вздыхал он в смиренье великом. Благодарность воздав за былое, у сил Неземных он в грядущем помоги просил. Мнил он делом творца все, что было дотоле, А не делом своей побеждающей воли. Прославлял он, как видишь, немало творца. И моленье его достигало творца. Лишь моления тех, что исполнены скверны, Ввысь восходят напрасно дорогой неверной. Если бога молящий покорен и чист, — Путь мольбы его скор, и открыт, и лучист. Овладел Искендер величайшей державой, Славясь мудрым правленьем и верою правой. Не сродни был он тем, что на буйном пиру, Силы зла не узрев, не стремились к добру. След насилья он стер. Под огнем поднебесья Царь удерживал в мире покой равновесья. И дитя и вдова, правосудья взыскав, Поспешали к царю, зная царский устав. Столько было добра в его праведном лике, Что все семь поясов подчинились Владыке. К людям знанья он шел для познания дел, Ипознаньем весь мир получил он в удел. Как бы иначе турок румийского края Взял индийский престол и корону Китая? Да! Куда бы ни шел он, подобный горе, — Шесть разделов имелось на царском дворе: Были тысячи мощных, владевших мечами, Что поспорить с любыми могли силачами; Были здесь колдуны, — было множество тут Тех, которыми мог быть распутан Харут; Были здесь краснобаи, чья хитрая сила Похищала сиянье дневного светила; И толпа многомудрых ученых была. Не пытайся их счесть, — не найти им числа; Были светлые старцы, что в ночь перед битвой К звездам очи вздымали с горячей молитвой; Были здесь и пророки. Прославленный ряд Этих сил проникал в каждый царский отряд. И в нелегких делах, не идя наудачу, Чтобы легче решить непростую задачу, Царь, построив ряды из шести этих сил, У шести этих ратей помоги просил, И они, облегчая цареву дорогу, Искендеру давали большую помогу. И развеять могли они ужасы мглы, И распутать умели тугие узлы. По предвиденью старцев, по воле созвездий, Что врагам предвещали угрозу возмездий, Все свершалось, и в блеске счастливого дня Цель спешила к царю, погоняя коня. Ощутив, что неистовство вражье простерло Дерзновенную длань и хватало за горло, — Думал царь: «Бросив золото в руки врагу, Золотым этим делом себе помогу». Если ж золотом враг не прельщался, то смело Царь железный — железом свершал свое дело. В час, когда и железо теряло права, Привлекал Искендер на помогу волхва. Если ж призванный волхв не был с должным уловом, Призывался помощник, владеющий словом. Если речь рассыпалась бессильно у скал, То в уме мудрецов царь помоги искал. Если мудрый не мог предоставить помогу, Все подвижник свершал, обращавшийся к богу. А когда и над ним грозный властвовал рок, То на зов Искендера являлся пророк. Но когда и пророк отступал понемногу, Искендер все вверял только мудрому богу. И великий ключарь государевых дел Посылал Искендеру счастливый удел. И везде государь, сей венец мирозданья, На дорогах своих находил назиданья. И пиров и охот соблюдая устав, Царь нигде не искал безраздумных забав. В некий день, услаждаясь блистательным пиром, Царь ворота веселья раскрыл перед миром. И на царском пиру, теша радостный взгляд, Разместился чангистов сверкающий ряд. Лишь один из певцов этой праздничной ночи Привлекал Повелителя зоркие очи. Был он в радужной ткани, в прекрасной ваши. Семь цветов ее были весьма хороши. Вкруг одежды, что блеска являла немало, Государево сердце с отрадой витало. Хоть одежды прекрасной сияли цвета, Да подкладка была из простого холста. Но певец понапрасну был в твердой надежде, Что не скоро пропасть этой пышной одежде. К ткани прядала пыль, к шелку ластился дым, И наряд постарел. Стал он словно седым. Улыбнулись друг другу уток и основа, И певец быть нарядным не мог уже снова. И одежду он вывернул кверху холстом, Оказавшись в наряде невзрачном, простом. Искендер, увидав цвет холста некрасивый, Так промолвил певцу: «О певец несчастливый, Что с себя ты совлек лепестки своих роз И облекся в шипы, не страшась их угроз? Что в дерюге пришел, не в шелку небывалом? Почему со стекляшкой пришел, а не с лалом?» И, прижавши к земле лоб склонившийся свой, Поклялся музыкант Искендера главой, Что он в том же шелку, что для царского взора В некий день просиял красотою узора: «Но ведь стала дырявой одежда моя, И подкладкою вверх ее вывернул я. Если б я пред царем был в одежде дырявой, То нутро разглядел бы увенчанный славой». И, услышав разумное слово певца, Несказанно смутился носитель венца. И певца благосклонным окинувши взглядом, Одарил он немедля роскошным нарядом. И сказал он в прискорбье среди тишины: «От людей наши тайны скрывать мы должны. Если тайное наше откроется взглядам, Целый мир переполнится тягостным смрадом. Если чья-то откроет в грядущем рука Тот сундук, где румийские скрыты шелка, Быть ли черным алоэ, хоть мрак его скрыло От людей серебром, и узором кадило! Черный пепел узрев, каждый будет готов, Засмеявшись, блеснуть белизною зубов».

О певец, подними сердцу радостный звон, — Те напевы, что звучный таит органон, Те, что гонят печаль благодатным приветом, Те, что в темной ночи загораются светом.

Искендера воспевший в сказанье своем Так в дальнейших строках повествует о нем: Он Заката прошел и Востока дороги, Потому-то его называли: Двурогий. Все же некто сказал: «Он Двурогий затем, Что мечами двумя бил он, будто бы Джем». Также не были речи такие забыты: «На челе его были два локона свиты». «Два небесные рога — Закат и Восток Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек. Услыхал я и речь одного человека, Что Прославленный прожил два карна от века. Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув, Утверждает в своей славной книге Улуф: В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина, Поразила людей Искендера кончина. Ионийцы любили царя, и они Царский лик начертали в те горькие дни. И художника кисть, чтоб возрадовать взоры, Начала наводить вкруг Владыки узоры. Справа, слева два образа возле царя Начертал живописец, усердьем горя. Был один из начертанных дивно рогатым, В золотом и лазурном уборе богатом. «Светлых ангелов два» — их назвал звездочет, Потому что он знал, как все в мире течет: Есть у смертных, что созданы богом, оправа, — Рядом с ними два ангела — слева и справа. И когда три начертанных дивных лица, Чье сиянье, казалось, не знало конца, Стали ведомы всем, то, подобные чуду, О царе Искендере напомнили всюду. И художникам дивного Рума хвала Меж народов земли неуклонно росла. Но арабы (их пылу отыщется ль мера!) Не нашли в среднем лике царя Искендера. Ангел, — мнили они, — быть не может рогат. Это — царь. И наряд его царский богат. Так ошиблись они. И сужденьем нестрогим Обрекали царя слыть повсюду Двурогим. И сказал мне мудрец, чьи белели виски: «Были царские уши весьма велики, И затем, чтоб смущенья не ведали души, Ценный обруч скрывал государевы уши. Был сей обруч — тайник полных кладом пещер: Как сокровище, уши скрывал Искендер. Слух о них не всплывал, над просторами рея, Видел уши царя только взор брадобрея. Но когда в темный мир отошел брадобрей, Стал нуждаться в другом царь подлунных царей. Новый мастер в безлюдье царева покоя Тронул кудри царя, над Владыкою стоя, И когда их волну он откинул с чела, Мягко речь государя к нему потекла: «Если тайну ушей, скрытых этим убором, Ты нескромным своим разгласишь разговором, Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму, Что не скажешь с тех пор ни словца никому!» Мастер, труд завершив под блистательным кровом, Позабыл даже то, что владеет он словом. Словно умысел злой, помня царский завет, Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет. Но душой изнывая, он стал желтоликим. Ибо тайна терзает мученьем великим. И однажды тайком он ушел из дворца. В степь он вышел, мученью не зная конца. И колодец узрело несчастное око. И сказал он воде, что темнела глубоко: «Царь с большими ушами». Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова. Он вернулся к двору, иго сбросивши злое, И хранил на устах он молчанье былое. Все же отзвук пришел. Из колодца возник, Тем словам откликаясь, высокий тростник; Поднял голову ввысь, а затем воровскою Потянулся за сладостно-тайным рукою. Вот однажды пастух шел дорогой степной И увидел тростник над большой глубиной. И нехитрый пастух срезал это растенье, Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье. Ни с какою тоскою не стал он знаком, И себя он в степи веселил тростником. В степи выехал царь свежим утром, — и трели Услыхал в отдаленье пастушьей свирели. И, прислушавшись, он услыхал невзначай, Что над ним издевается весь его край. Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе: «Царь с большими ушами» — звучало в напеве. И Владыка великий поник и притих, Не вникая в напев музыкантов своих. И, позвав пастуха, растревоженный крайне, Царь узнал от него о пастушеской тайне: «Словно сахарный, сладок зеленый тростник. Он в степи из колодезной глуби возник. Я изранил его. Мой поступок не странен. Он не стал бы играть, если б не был изранен. Он бездушен, но в нем жар пастушьей души. В нем звучит мой язык в молчаливой глуши». Искендер удивился рассказу такому И коня тронул в путь в направлении к дому. И, войдя в свой покой, он промолвил: «Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей. И сказал государь, потирая ладони: «Говори. Все узнать я хочу у тихони. Ты кому разболтал мою тайну? Я жду. Чей обрадовал слух на свою же беду? Если скажешь, — спасти свою голову сможешь, Если нет, — под мечом свою голову сложишь!» И решил брадобрей, слыша царскую речь, Ко спасенью души своей правду привлечь. И, склонясь и о роке подумавши строгом, Он сказал Властелину, хранимому богом: «Хоть с тобою мной был договор заключен, Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,— Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову, Лишь колодцу поведал я тайну цареву. От людей уберечь эту тайну я смог. Если ложь я твержу, да казнит меня бог». Чтоб словам этим дать надлежащую веру, Доказательств хотелось царю Искендеру. И сказал он тому, кто в смущенье поник: «Принеси из колодца мне свежий тростник». И свирель задышала, — и будто бы чудом Вновь явилось все то, что таилось под спудом. И постиг Искендер: все проведает свет. И от света надолго таимого — нет. Он прославил певца и, творца разумея, Сам томленья избег и простил брадобрея.». Жемчуг выдадут глуби и скроется лал Не навеки: взгляни, он уже запылал. В недрах прячется пар. Но в стремлении яром Он гранит разорвет. Все покроется паром.

Приходи, о певец, и зарею, как встарь, Так захмеэ роговым ты по струнам ударь, Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

Так промолвил прекрасный сказитель былой, Не имеющий равных за древнею мглой: В румском поясе царь и в венце из Китая Был на троне. Сияла заря золотая. Но нахмурился царь, наложил он печать На улыбку свою, ей велев замолчать. Обладал он Луной, с солнцем блещущим схожей, Но она в огневице сгорала на ложе. Уж мирских не ждала она сладостных чар, К безнадежности вел ее тягостный жар. И душа Искендера была уж готова Истомиться от этого бедствия злого. И велел он, исполненный тягостных дум, Чтоб явились все мудрые в царственный Рум. Может статься, что ими отыщется мера Исцелить и Луну и тоску Искендера. И наперсники власти, заслышавши зов, Притекли под ее милосердия кров. Сотворили врачи нужных зелий немало, Все же тело Луны, изнывая, пылало. Рдело красное яблочко, мучась, горя. В мрачной горести хмурились брови царя. Был он сердцем привязан к пери луноликой, Потому и томился в тревоге великой. И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, — Будто кровля являла спокойствия дол. Обошел он всю кровлю и бросил он взоры На окрестные степи и дальние горы. И внизу, там, где степь расстилалась тиха, Царь увидел овец, возле них — пастуха. В белой шапке, седой, величавый, с клюкою Он стоял, на клюку опираясь рукою. То он даль озирал из конца и в конец, То глядел на траву, то глядел на овец. Был спокойный пастух Искендеру приятен, — Так он мудро взирал, так плечист был и статен. И велел государь, чтобы тотчас же он Был на кровлю к престолу царя приведен. И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым Пастуха, осененного царским призывом. И когда к высям трона поднялся старик, Пурпур тронной ограды пред смертным возник. Он пред мощным стоял Искендеровым валом, Что о счастье ему говорил небывалом. Он склонился к земле: был учтив он, и встарь Не один неред ним восседал государь. Подозвал его царь тихим, ласковым зовом, Осчастливив его государевым словом. Так сказал Искендер: «Между гор и долин Много сказов живет. Расскажи хоть один. Я напастью измучен и, может быть, разом Ты утешишь меня многомудрьш рассказом». «О  возвышенный!  — вымолвил пастырь овец. — Да блестит над землею твой светлый венец! Да несет он твой отблеск подлунному миру! Дурноглазый твою да не тронет порфиру! Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка. Почему твою душу сдавила тоска? Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим, Чтоб утешить рассказом тебя подходящим». Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти Нужный корень хотел на словесном пути, А не тратить речей о небес благостыне Иль о битвах за веру, как житель пустыни. Царь таиться не стал. Все открыл он вполне. И когда был пастух извещен о Луне, До земли он вторично склонился и снова Он молитвы вознес благодатное слово. И повел он рассказ: «В давних, юных годах Я Хосроя служил и, служа при царях, Озарявших весь мир ярким праздничным светом, — Тем, которым и я был всечасно одетым, Знал я в Мерве царевича. Был его лик Столь прекрасен! А стан — словно стройный тростник. Был красе кипарисов он вечной угрозой, А ланиты его насмехались над розой. И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Кто мне поспеши!» И стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились и прятались львы. В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И   не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. Сбив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он домой с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич, злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам? А царевича друг препоясал свой стан В помощь другу, что страждал, тоской обуян. Соки трав благотворных раздельно и вместе Подносил для целенья он хворой невесте. Он избрал для прекрасной врача из врачей. Был в заботе о ней много дней и ночей. И от нужных лекарств лютой хворости злоба Погасала. У милой не стало озноба. Стала свежей она, как и прежде была. Захотела пройтись, засмеялась, пошла. И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца, Стала роза искать утешителя сердца. Увидав, что она с прежним зноем в крови Ищет встречи с царевичем, ищет любви, — Друг плененного, в жажде вернуть все былое, В некий вечер возжег в своем доме алоэ. И, устроивши пир, столь подобный весне, Он соперницу роз поместил в стороне. И затем, как слепца, он, сочувствуя страсти, Будто месяц изъяв из драконовой пасти, Сына царского вывел из тьмы. С его глаз Снял повязку, — и близок к развязке рассказ. Царский сын видит пир, кравчих, чаши и сласти, И цветок, у которого был он во власти. Так недавно оставил он тягостный ад, Рай и гурию видеть, — о, как был он рад! Как зажегся он весь! Как он встретил невесту! Но об этом рассказывать было б не к месту». И когда царь царей услыхал пастуха, То печаль его стала спокойна, тиха. Не горел он уж тяжким и горестным жаром, Ведь вином его старец попотчевал старым. Призадумался царь, — все творят небеса… Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса. Возвещали царю: миновала угроза, Задышала свободно, спаслась его роза. И пастух пожелал государю добра. А рука Искендера была ль не щедра?

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом, Мы поведать могли бы подобным рассказом. От благих наши души сияньем полны, Как от блеска Юпитера или луны. Распознает разумный обманные чары. Настоящие вмиг узнает он динары. Звуку чистых речей ты внимать поспеши. В слове чистом горит пламень чистой души. Если в слове неверное слышно звучанье, Пусть на лживое слово ответит молчанье.

О певец, прояви свой пленяющий жар, Подиви своей песней, исполненной чар! Пусть бы жарче дела мои стали, чем встаре, Пусть бы все на моем оживилось базаре.

С жаром утренний страж в свой забил барабан. Он согрел воздух ночи, спугнул он туман. Черный ворон поник. Над воспрянувшим долом Крикнул белый петух криком звонким, веселым. Всех дивя жарким словом и чутким умом, Царь на троне сидел, а пониже, кругом, Были мудрые — сотня сидела за сотней. С каждым днем Повелитель внимал им охотней. Для различных наук, для любого труда Наступала в беседе своя череда. Этот — речь до земного, насущного сузил, А другой — вечной тайны распутывал узел. Этот — славил свои построенья, а тот — Восхвалял свои числа и точный расчет. Этот — словом чеканил дирхемы науки, Тот — к волшебников славе протягивал руки. Каждый мнил, что твердить все должны лишь о нем, Словно каждый был миром в искусстве своем. Аристотель — придворный в столь мыслящем стане Молвил так о своем первозначащем сане: «Всем премудрым я помощь свою подаю. Все познают принявшие помощь мою. Я пустил в обращенье познанья динары. Я — вожак. Это знает и юный и старый. Те — познанья нашли лишь в познаньях моих, Точной речью своей удивлял я других. Правда в слове моем. Притязаю по праву, Эту правду явив, на великую славу». Зная близость к царю Аристотеля, с ним Согласились мужи: был он троном храним. Но Платон возмутился покорным собраньем: Обладал он один всеобъемлющим знаньем. Всех познаний начало, начало всего Мудрецы обрели у него одного. И собранье покинув с потупленным ликом, Словно Анка, он скрылся в безлюдье великом. Он в теченье ночей спать ни разу не лег. Из ночных размышлений он песню извлек. Приютился он в бочке, невидимый взорам, И внимал небосводам, семи их просторам. Если голос несладостен, в бочке он все ж, Углубляемый отзвуком, будет пригож. Знать, мудрец, чтобы дать силу звучную руду, То свершил, что весь мир принимал за причуду. Звездочетную башню покинув, Платон Помнил звезды и в звездных огнях небосклон. И высоты, звучавшие плавным размером, Создавая напев, мудро взял он примером. В старом руде найдя подобающий строй И колки подтянув, занялся он игрой. Руд он создал из тыквы с газелевой кожей. После — струны приделал. Со струйкою схоже. За струною сухая звенела струна. В кожу мускус он втер, и чернела она. Но чтоб слаще звучать сладкогласному грому, Сотворил новый руд он совсем по-иному И, настроив его и в игре преуспев, Лишь на нем он явил совершенный напев. То гремя, то звеня, то протяжно, то резко, Он добился от плектра великого блеска. И напев, что гремел или реял едва, Он вознес, чтоб сразить и ягненка и льва. Бездорожий достигнув иль дальней дороги, Звук и льву и ягненку опутывал ноги. Даровав строгим струнам струящийся строй, Человека и зверя смущал он игрой. Слыша лад, что манил и пленял как услада, Люди в пляску пускались от сладкого лада. А звуча для зверей, раздаваясь для них, Он одних усыплял, пробуждая иных. И Платон, внемля тварям и слухом привычным Подбирая лады к голосам их различным, Дивно создал труды о науке ладов, Но никто не постиг многодумных трудов. Каждым так повелел проникаться он строем, Что умы он кружил мыслей поднятым роем. А игра его струн! Так звучала она, Что природа людей становилась ясна. От созвучий, родившихся в звездной пучине, Мысли весть получали о каждой причине. И когда завершил он возвышенный труд, — Ароматы алоэ вознес его руд. И, закончивши все, в степь он двинулся вскоре, Звук проверить решив на широком просторе. На земле начертавши просторный квадрат, Сел в средине его звездной музыки брат. Вот ударил он плектром. При каждом ударе С гор и с дола рвались к нему многие твари. Оставляя свой луг иль сбежав с высоты, Поникали они у заветной черты И, вобравши в свой слух эти властные звуки, Словно мертвые падали в сладостной муке. Волк не тронул овцы. Голод свой одолев, На онагра не бросился яростный лев. Но поющий, по-новому струны настроя, Поднял новые звуки нежданного строя. И направил он так лад колдующий свой, Что, очнувшись, животные подняли вой И, завыв, разбежались по взвихренной шири. Кто подобное видел когда-либо в мире? Свет проведал про все и сказать пожелал: «Лалов россыпь являет за лалами лал. Так составлена песня премудрым Платоном, Что владеет лишь он ее сладостным стоном. Так из руда сухого он поднял напев, Что сверкнула лазурь, от него посвежев. Первый строй извлечет он перстами, — и в дрему Повергает зверей, ощутивших истому. Им напева второго взнесется волна, И встревожатся звери, очнувшись от сна». И в чертогах царя люди молвили вскоре, Что Харут и Зухре — в нескончаемом споре. Аристотель, узнав, что великий Платон Так могуч и что так возвеличился он, Был в печали. Чудеснее не было дела, И соперник его в нем дошел до предела. И, укрывшись в безлюдный дворцовый покой, Он все думал про дивный, неведомый строй. Он сидел, озадаченный трудным уроком, И разгадки искал он в раздумье глубоком. Проникал много дней и ночей он подряд В лад, в котором напевы всевластно парят. Напрягал он свой ум, и в минуты наитий, В тьме ночной он сыскал кончик вьющейся нити. Распознал он, трудясь — был немал его труд,— Как возносит напевы таинственный руд. Как для всех он свое проявляет искусство, Как ведет в забытье, как приводит он в чувство. Так второй мудролюб отыскал, наконец, Тот же строй, что вчера создал первый мудрец. Так же вышел он в степь. Был он в сладостной вере, Что пред ним и уснут и пробудятся звери. И, зверей усыпив, новый начал он строй, Чтоб их всех пробудить полнозвучной игрой. Но, звеня над зверьем, он стозвонным рассказом Не сумел привести одурманенных в разум. Все хотел он поднять тот могучий напев, Что сумел бы звучать, дивный сон одолев. Но не мог он сыскать надлежащего лада. Чародейство! С беспамятством не было слада. Он вконец изнемог. Изнемог, — и тогда (За наставником следовать должно всегда) Он к Платону пошел: вновь постиг он значенье Мудреца, чье высоко парит поученье. Он учителю молвил: «Скажи мне, Платон, Что за лад расторгает бесчувственных сон? Я беспамятство сдвинуть не мог ни на волос. Как из руда извлечь оживляющий голос?» И Платон, увидав, что явился к нему Гордый муж, чтоб развеять незнания тьму, Вновь направился в степь. И опять за чертами Четырьмя плектр умелый зажал он перстами. Барсы, волки и львы у запретных границ, Властный лад услыхав, пали на землю ниц. И тогда говор струн стал и сладким и томным. И поник Аристотель в беспамятстве темном. Но когда простирался в забвении он, Всех зверей пробудил тайной песнью Платон. Вновь напев прозвучал, возвращающий разум. Взор открыл Аристотель. Очнулся он разом И вскочил и застыл меж завывших зверей. Что за песнь прозвучала? Не знал он о ней. Он стоял и глядел, ничего не усвоя. Как зверье поднялось, как забегало, воя? Аристотель подумал: «Наставник хитер, Не напрасно меня он в дремоте простер», — И склонился пред ним. С тайны ткани снимая, Все Платон разъяснил, кроткой просьбе внимая. Записал Аристотель и строй и лады, И ночные свои зачеркнул он труды. С той поры, просвещенный великим Платоном, Он встречал мудреца с глубочайшим поклоном. Распознав, что Платон всем премудрым пример. Что он прочих возвышенней, — царь Искендер, Хоть он светлого разумом чтил и дотоле, Высший сан дал Платону при царском престоле.

О певец, звонкий чанг пробуждая игрой, Ты для сладостной песни свой голос настрой. Пусть раздавшейся песни благое рожденье Мне сегодня окажет свое угожденье.

Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь, День заставил уснуть утомленную ночь. Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду, А луна светлой рыбою канула в воду. В кушаке из алмазов с застежкой литой Венценосец воссел на престол золотой. Ниже сели ученые друг возле друга, Но Платон сел повыше премудрого круга. Искендер удивлялся: в игре преуспев, Как Платон отыскал свой волшебный напев? Он сказал: «Мудрый старец, ты мыслью бескрайной Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной. Ты зажал в своей длани познания ключ. Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч. О искусный! Читал ты когда-либо свиток, Где б искусство в такой же пришло преизбыток? Кто еще возносил нас в такие края, Где безвестность живет, все от смертных тая?» Завершив славословье, к ответу готовый, Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый От поры до поры совершал волшебства, Пред которыми молкнут людские слова. Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем, Чудеса сотворяли своим заклинаньем. Много, царь Искендер, непостижного есть. Много было чудес. Можно ль их перечесть! Я из них расскажу, если дашь ты мне волю, Не десятую часть, а лишь сотую долю». И велел государь справедливых сердец, Чтоб любое сказанье поведал мудрец. И сказал мудролюб, все потайное зрящий: «О венчанный, желаньем познанья горящий, В днях минувших, в долине гористых земель Взрыв подземных паров дал широкую щель. И тогда появилось в глубоком провале То, что камни и прах с давних пор прикрывали. Там на брюхе лежал потемневший, литой Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той. Изваяния бок был с проломом немалым: Водоемом казаться он мог небывалым. И когда медный конь был в полдневном огне, Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне. Шел пастух по долине, травою богатой, И, свой шаг задержав пред землею разъятой, Разглядел в котловине зеленую медь. Вниз по круче спуститься ему ль не суметь! Вот он встал пред конем в изумленье глубоком. И увидел пролом он в коне меднобоком. И все то, что таилось внутри у коня, Смог пастух разглядеть в свете яркого дня. Там усопший лежал. Вызывал удивленье Древний труп: до него не дотронулось тленье. Выл на палец покойника перстень надет. Камень перстня сиял, как Юпитера свет. И пастух пораженный рукою несмелой Снял сверкающий перстень с руки онемелой. На добычу взглянув, как на счастья предел, Он восторженно в перстень свой палец продел. Драхмы в медном коне не найдя ни единой, Он покинул гробницу. Пошел он долиной, Погоняя отары. Спадала жара Ночь настала. Пастух дожидался утра. И когда удалось рог серебряный небу Сделать огненным шаром земле на потребу, Он оставил овец на лужайке у скал И хозяина стада, спеша, разыскал, Чтобы перстню узнать настоящую цену И судьбы своей бедной понять перемену. И хозяин был рад, что явился пастух, И язык развязал, словно думал он вслух. Говорил он о стаде, о том и об этом, И доволен он был каждым добрым ответом. Вдруг он стал примечать и заметил: не раз Становился пастух недоступен для глаз, И затем, словно тень, появлялся он снова. Рассердился хозяин: «Какого покрова На себя вот сейчас ты набрасывал ткань? Ты то зрим, то незрим. Поспокойнее стань! Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса. Где тобою добыта такая завеса?» Удивился пастух: «Что случиться могло?» И свое он в раздумье нахмурил чело. Было так: обладателя перстня немало Обладанье находкой такой занимало. И, хозяина слушая, так был он рад Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад. Камень вверх обративши движением скорым, По-обычному виден он делался взорам. Повернув яркий камень к ладони своей, Исчезал он мгновенно от смертных очей. Камень был необычен, — в том не было спора, — Своего господина скрывал он от взора. И пастух разговор оборвал второпях. Он ушел, чтоб испытывать камень в степях И в горах. С волей рока он сделался схожим, Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим. Камень вниз опустив, промелькнув перед ним, Во мгновенье шутник становился незрим. Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем» — Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям. То являясь, то прячась, придя на базар Иль в жилье, уносить мог он всякий товар. Вот однажды пастух, словно дух бестелесный, Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный. К падишаху в покой, меч индийский схватив, Он вошел и стоял, как невидимый див. Но когда и последний ушел приближенный, — Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный. Был ужасным видением шах поражен; И, ему предложив свой сверкающий трон, Он промолвил, дрожа от нежданного чуда: «Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?» Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк. Признавай меня тотчас. Твой благостен рок. Если я захочу, — я невидим для света. Вот и все. Это свойство — пророков примета». Падишах преклонился, почувствовав страх. И весь город был в страхе, как сам падишах. Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом, Что легко завладел падишахским престолом. Поиграл этим камнем недлительный срок Наш пастух, — и пастух не пастух, а пророк. Ты признай, государь, всею силой признанья Тех, что создали камень при помощи знанья. Должно тайну волшебств укрывать от умов, Чтоб незыблемым был нашей тайны покров. Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья. Эту тайну не вывел на путь достиженья». Искендером-царем был похвален Платон: Так наглядно о тайном рассказывал он. И для мудрых рассказ прозвучал не без прока, И для многих имел он значенье урока.

Где твой саз, о певец! Пусть он радует! Пусть Он сжигает мою непрестанную грусть! Звуков шелковых жду, — тех, внимая которым, Распишу румский шелк я тончайшим узором.

Так промолвил мудрец, дивно знающий свет, — Тот мудрец, для которого скрытого нет: В те далекие дни, повествуют преданья, Ионийцы являли пример воздержанья. Жизни, полной лишений, желали они. Вожделенья огонь подавляли они. Удивляла вошедших в румийцев жилища Мудрость жизни большая и скудная пища. Сберегавший в себе пламень жизненных сил, — Тот, кто все вожделенья сурово гасил, Не пил сладостных вин и не ведал он страсти, Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти. Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой, Если впрямь дорожишь ты своей головой. Ионийцам казалось: во всем они правы, Но от жизни влекли эти строгие нравы. С суши на море утварь они понесли, И для жизни избрали они корабли. Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно? И для жен сколотили отдельное судно. Не страшились мужи в битве яростной пасть, Но влекущую к женам отринули страсть. И могло показаться: задумали греки, Чтоб из мира их семя исчезло навеки.

Неким утром, лишь солнце украсило мир, Искендер для ученых устраивал пир. Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня Не займусь. Пировать мне сегодня угодней. За Сократом пошли. Пусть прибудет Сократ. Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ». И пред тем, кто для всех мог являться примером, Встал посланец: «Я послан царем Искендером. Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец, Приодевшись поспешно, в Хосрове дворец». Но отшельник, согласно своим поученьям, Не склонился нимало к его обольщеньям. Он сказал: «Должен так ты царю донести: Ты того не ищи, чего нет на пути. Я не здесь, где царит Искендера величье. Здесь не я. Перед вами — одно лишь обличье. Тот, кто господу служит, кто чище огня, Из чертогов господних добудет меня». Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин, Принял царь, хоть иной был душе его нужен. Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча» Что горит, из безлюдья сиянье меча. Этот блеск только тот примет в жадные очи, Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи. Искендер приобрел многославный престол, Но в желаньях своих он лишь к истине шел. И всегда каждый муж, обладающий знаньем, Хоть коротким ему угождал назиданьем. И хоть много в подарок он принял речей, Так не радовал сердце подарок ничей, Как подарок, идущий к нему от Сократа: Речь Сократа была трезвым знаньем богата. Он решил, чтобы все же в сегодняшний день Был Сократ приведен под высокую сень. Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий, Чем Сократа приют. Что отшельнику люди! Так ушел он от мира, от всех его дел, Что как будто гробница — Сократа удел. Без родных и друзей он живет беспечален В нищем доме, похожем на камни развалин. Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет, Но на свет не намерен он выглянуть, нет! В грубой ткани бродя, не желая атласа, Ежедневно постясь, не вкушает он мяса, И на целые сутки довольно ему Только горстки муки. Больше пищи — к чему? Только господу служба Сократу знакома. Для людей у Сократа не будет приема. Знать, решил он: «Души суетой не займи!» Не ему ль подражая, живет Низами? Так твердили о том, чья высокая вера Больше прежнего к старцу влекла Искендера. Так вот люди всегда: не забудут они Пожелавших забыть их докучные дни. К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни, Люди часто полны все растущей приязни. Лишь покинул Сократ человеческий род,— Стал Сократа искать ионийский народ. Все хотел государь быть с премудрым Сократом. Все не шел во дворец ставший звездам собратом. Хоть желанье царя все росло и росло, Был упорен добро распознавший и зло. Но хоть долго к царю не являл он участья, Верил царь Мскендер в свет всегдашнего счастья. Из придворных людей, окружающих трон, Выбрал милого сердцу наперсника он И послал к мудрецу со словами своими, Чтоб Сократа потайно порадовать ими. Вот слова государя: «Не с давних ли пор Я желаю с тобою вести разговор? Почему же, скажи, ты всегда непреклонен И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен? Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог? Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог. Правоты своей выскажи веское слово, Дабы в прежней нужде не остался ты снова». И к Сократу пошел с тайной речью гонец, И слова государя прослушал мудрец. И в сознаньях своих слывший в Греции дивом, Так промолвить в ответ он почел справедливым: «Хоть призыв государя почетен вполне, Но худое и доброе явственно мне. «Не иди — я рассудка внимаю совету — В царском сердце любви не отыщешь примету». Я вещание разума в явь претворил. Ни к кому для забавы не шел Гавриил. Я пошел бы к царю вне испытанных правил, Но ведь весть без ключа он в приют мой направил. Если мускус в мешочке, как водится, сжат, Нам вещает о скрытом его аромат. Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи И Другое таит, если ждет оно встречи. Если верное сердце любовью полно, То учтивей учтивости будет оно. Те, кто близки царю и пируют с ним рядом, На кого государь смотрит ласковым взглядом, На меня мечут взоров недобрый огонь, Потому-то и стал мой прихрамывать конь. Видно, царь на пирах под сверкающим кровом Никогда не почтил меня благостным словом. Потому что для многих, что близки царю, В мире светочем радостным я не горю. Знаю: сердцу царя ясно видимы люди, Но оно вифит в них только праведных судей. Коль приветна к тебе речь придворных вельмож, И Владыке ты будешь казаться пригож. Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо, То с тобой и Владыка обходится грубо. Если свод без ущерба, то будут ясны И пленительны отзвуки каждой струны. Если в своде ущерб, — свод ответит неверно, И звучать будет лад самый ласковый скверно. Зло и правда — все то, что мы видим в пути, К Властелину дворца призывает идти. Но вельможи твои с важным саном и с весом Не допустят Сократа к пурпурным завесам. Посуди, государь: в этой буре морской Как же мне поспешать в твой дворцовый покой? Море вспомнил я тотчас: простор его дружен С драгоценною россыпью скрытых жемчужин, На которые когти направил дракон. Кто к жемчужинам ринется? Яростен он. Как я к свету пойду, к свету царской короны? Ведь вокруг меня будут они «пошёлвоны». Все они, пред царем искажая мой лик, Вред наносят себе, и ущерб их велик. Царь! О людях забыл, об укоре их строгом Раб, стоящий в служенье пред господом богом. И в служении этом — наставник я твой. Во дворце же твоим стану робким слугой. Посуди, государь, к мыслям чистым причисли Правоту этой свыше ниспосланной мысли». И посланец, к царю возвратившись едва, Наизусть повторил золотые слова. Сняв с жемчужин покров — где им сыщется мера? — Наполнять стал он ими полу Искендера. Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь, На метанья жемчужин обиделся царь. Захотел он всем этим разящим укорам Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам. Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши. Что ж, пойдем и его мы отыщем в тиши». И нашел дивный клад он в приюте убогом, — В том, где горстка муки говорила о многом. Спал, забывший мирское, не знавший утрат, На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ. Царь, немного сердясь, мудреца, что покою Предался, — пробудил, тихо тронув ногою. «Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой, Чтобы стал ты богат и доволен судьбой». Рассмеялся мудрец от надменного слова: «Лучше б ты поискал человека другого. Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ, — Вкруг тебя, словно жернов, не кружится. Нет! Мне лепешка ячменная — друг неизменный. Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной? Без единого шел я по свету зерна. Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нету зерна! Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время То, когда мне вручат непомерное бремя!» Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра! Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?» Молвил мудрый   «Не сходны желания наши. Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши. Я богаче тебя, подвиг светлый верша. Я — в посту, а твоя ненасытна душа. Целый мир присылает тебе оболыценья, Все ж ты нового ждешь от него угощенья. Мне же в холод и в зной это рубище, царь, Так же служит сейчас, как служило и встарь. Ты несешь бремена, но исполнен пыланья, Для чего же мои хочешь ведать желанья?» И сказал Искендер, что-то в мыслях тая: «Ты скажи мне, кто ты, и скажи мне, кто я?» Отвечал мудрых слов и познанья хранитель: «Я — дающий веленья, а ты — исполнитель». И вскипел государь. Сколько дерзостных слов! Стал искать Искендер их укрытых основ. И промолвил премудрый, по слову поверий: «Пред венчанным раскрою закрытые двери. Я рабом обладаю. Зову его — страсть. Крепнет в сердце моем над служителем власть. Перед этим рабом ты склонился, о славный! Пред слугою моим ты — служитель бесправный». Царь, проникший в слова, обнажившие зло, Помутился, в стыде опуская чело, После вымолвил так: «Не чело ль мое светом Говорит, что служу я лишь чистым заветам. Чистый чистых укором не трогай. Внемли: Не уснувши навеки, не пробуй земли». Серебром был ответ с неприкрытою сутью: «Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью. Если разум твой чист, если мысли чисты, Для чего стал животному родственен ты? Лишь оно в быстром стаде, без гнева и злобы Разбудить человека ногою могло бы. Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой Прерывать, о разумный, небрежной ногой! Тем разгневался ты, что я в дремной истоме, Но ведь сам, государь, ты находишься в дрёме. Правом барса владея, напрасно готов Ты в дремоте бросаться на бдительных львов. Где-то мчится, тебя привлекая, добыча. Но ведь я, о стрелок, не такая добыча». Речь Сократа провеяла, жаром дыша. Стала воску подобна Владыки душа. Хорошо не закрыть пред наставником слуха, Чтоб Сакрот вдел кольцо в его царское ухо! И к себе мудреца смог он речью привлечь. И приязненной стала подвижника речь. Из возвышенных мыслей, премудрым любезных, Он явил целый ряд Искендеру полезных: «Ты ведь создал железное зеркало. В нем Отразился твой ум светозарным огнем; Ты и душу свою мог бы сделать прекрасной, Словно зеркало чистой, как зеркало ясной, Если встарь сотворил ты железную гладь, Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать, — С сердца ржавчину счисть, и в пути ему милом Повлечется оно лишь к возвышенным силам. Очернив свои злобные замыслы, ты Мигом сердце очистишь от злой черноты. Ад всем замыслам черным — пособник нелживый. Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый. Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех! Только помни, о царь, их сверкающий смех. Если черным ты стал, ты сгори, словно ива; Ею зиндж побелил свои зубы на диво. Некий черный в железо посмотрится, но Там сверкнет его сердце. Так чисто оно! Древний молвил водитель: да ведает всякий, — Животворный ручей протекает во мраке. Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро. У него поучись, если любишь добро. Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам, Он потайного станет хранителем верным, Он молитве предутренней келью найдет, Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет. Хоть завесу ты можешь убрать от оконца, Свет, идущий в оконце, зависит от солнца. Знай: светильника свет подаяньем живет, Устремляясь к нему, ветер пламень убьет. Ты неси паланкин, полный солнечным светом, И любовь на любовь твою будет ответом. От колючек и сора очистивши вход, Жди царя. Кто же дерзко его позовет? На охоту он выедет и по дороге Чистоту на твоем он увидит пороге. И, поняв, что он гость, в твой заехавший край, Ты нежданному гостю хвалы воздавай. И, запомнив: смиренье всего нам дороже,— Ты венца не проси и покорности тоже. Будь лишь духом на пире, не знающем зла. На него не пускает привратник тела. Обувь пыльную скинь; ты ходил в ней дотоле По земле. Ты воссядешь на царском престоле. Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой! Ногти хною укрась и ладони омой. Коль сидеть близ царя станет нашим уделом, Самый смелый из нас мигом станет несмелым. Для престола царя даже яростный лев Стал опорой, от страха навек замерев. Кто вошел бы к тебе не по должному чину, Получил бы удар от привратника в спину. Но взгляни! Пред тобою нездешний престол! С бедным сердцем людским ты к нему подошел. Если к этому, царь, подошел ты престолу, Стань рабом, опусти свою голову долу. Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей. Что за дело тебе до собак сторожей! Не сердись, если я по горячему нраву Был неласков с тобою, не вознес тебе славу. Стало сердце мое горячее огня, И, чтоб небо проведать, ушло от меня. Но вернулось оно из-под блещущих арок, И гостинец его дал тебе я в подарок». Смолк премудрый, окончивши слово. Горя, Это слово дышало в душе у царя. Словно солнце светя, с озарившимся ликом Царь на пир возвратился в волненье великом. И все мысли, что высказал нищий мудрец, Записал чистым золотом лучший писец.

Музыкант, звоном руда на ясной заре Наполняй эту песню о древнем царе! Пробуди во мне радость раздавшимся пеньем, От всего, что запретно, плени отстраненьем.

Геометр и мудрец, теша душу мою, Вновь историю Рума призвал к бытию: Искендер, должный путь указавший светилам, Предававшийся  счастья  неведомым   силам. В изученье наук стал велик и могуч. И вручил ему разум познания ключ. Осветил он все то, что во тьме пребывало, И крепчайших узлов он распутал немало. В знанье тайных наук, размыкающих тьму, В мире не было мыслящих, равных ему. Все постигнув науки сполна, без изъяна, С многомудрыми Рума и также Юнана, Отстранял он рукой каждый звездный чертеж, Ибо каждый из них был с искомым не схож. Укрепив свой престол, от престола порога Он поднялся к престолу всевышнего бога. О созданье миров не твердя ничего, Стал искать он создателя, — только его. С лика тайны, в своих устремлениях рьяных, Семь старался он скинуть покровов сурьмяных, Чтобы правду узреть, тайны сбросить печать, Чтобы все недоступное в пальцах зажать. Он не спал по ночам. Ночь вздымала светила, И однажды звезда его тьму озарила. Повеленьем творца, вестник пламенных душ, Пред царем вдохновенным явился Суруш. Сей гонец, полный света благого порыва, Что не схож с ложным блеском прельстителя-дива, Самоцвету, в сиянье раскинутых крыл, Откровенье создателя тайно открыл: «Слов приветных тебе, о служитель отменный, Больше моря и гор шлет властитель вселенной. Он издревле тебе власть над миром предрек, Но отныне, он молвил, ты — новый пророк. Всем тебя одаряет его повеленье. Так послушай владыки всего повеленье: «В   свой покой беспокойство внеси. По пути Беспокойному должен ты ныне идти. Обойди вкруг земли, как небесная сфера. Должен в диких любовь вызвать свет Искендера. Призывай все народы склониться к тому, Кто светил светом счастья пути твоему. Древний свод возведи. Все развеяв туманы, Отклони от неведенья темные страны. Не позволь, чтоб в миру демон властвовал зло. Всем скажи: «Рвенье к богу мое возросло». Сделай так, чтоб душой задремавших не стало. С лика разума светлого сбрось покрывало. Ты — ключарь милосердия бога. Внемли: Ты — посол к обездоленным людям земли. Обогни целый мир ты скитальчества кругом, Чтобы миру предстать исцеляющим другом. Царство мира земного ты в битвах добыл. К царству мира иного направь же свой пьл. Сил своих не жалей: станет узкой дорога. Жди душой одного: одобрения бога. Ты имеющих душу всем сердцем прощай. Не имеющим душу возмездье вещай. Коль живой вредоносен, то ты без боязни Иль закуй его, иль присуди его к казни». Молвил царь: «Коль велит мне небес приговор, Чтоб за этой оградой разбил я шатер, На Восток и на Запад найду я дорогу, Выбью хмель из голов, не внимающих богу. Но в далеких пределах, внушающих страх, Как смогу я вещать на чужих языках? Как смогу понимать я чужие народы? И другие в пути я предвижу невзгоды. Вот одна: я боюсь, что в песках иль в горах Пред врагами охрана почувствует страх. Вот еще: многих стран я не видел доныне. Как войска проведу и в горах и в пустыне? Сколько в мире людей! Их за роями рой. Как для каждого злобного стать мне грозой? Как поверят в меня ослепленные души? Что услышат безумцы, замкнувшие уши? На чужбине, скажи, для слепых и глухих, Где мне снадобье взять? Как мне вылечить их? Добиваясь пророчества небу в угоду, Чем свой сан подтвердить я сумею народу? Только ль словом иль силой великих чудес Докажу я взирающим волю небес? Дай мне строгий закон и незыблемость правил Для пути, на который меня ты направил. Много мудрых, кичась жемчугами речей, Полновластный призыв не услышат ничей. Как же их вразумить? Что мне делать отныне, Чтоб кичливых смирить в их безмерной гордыне?» Горный ангел, явивший божественный свет, Повелителю мира промолвил в ответ: «Ты четыре предела, простершихся в мире, Занял царством своим. Царства не было шире. Есть народ в скудных ширях Заката. Свой лик Он от бога отвел. Он зовется насик. Есть народ, словно ангел, в пределах Востока. То — мансак. Он — отрада господнего ока. Есть на юге народ, словно море. Храним Он создателем. Властвовал Авель над ним. И народ, что на севере, так же бескраен. Древний род его чти: его праотец — Каин. И когда ты в дорогу направишь коня, И везде твоих войск засверкает броня, От насика к мансаку, покой отметая, И от Авеля к Каину, путь обретая, — Просветишь ты народы, а верящих в ложь И тебе непокорных, как прах разметешь. Ты могуч. Пред тобою все будут в ответе. Не захватит никто твое место на свете. Ты ночной самоцвет, ты звезда, ты гори. Ты всю мглу озаришь, словно свет Муштари. Чтобы всюду, куда ни бросал бы ты взоры, Где сокровищ благих ни вскрывал бы затворы, Сделай так: устремляясь к счастливой звезде, Помолись властелину небес. И везде, Где бы ни был, в злосчастных краях иль в счастливых, Прибегай ты к царю всех царей справедливых. На тебя никакая не грянет беда. И войскам твоим славным не будет вреда. Коль ты хочешь, чтоб войску предшествовал кто-то, Коль о тыле в тебе родилась бы забота, То узнай и покорствуй счастливой судьбе: Мрак и свет будут всюду подвластны тебе. Будет свет впереди, мрак расстелется дымом Позади. Будешь видеть и будешь незримым. Кто твоим повеленьям не вымолвит «нет», Ты того облачи в свой сияющий свет, Кто же встретит указ твой усмешкою злою, Ты окутай того беспросветною мглою, Ты его в тот же час мраком тяжким одень, Чтоб исчез он от взоров, как смутная тень. И ведя, — это ведай, — браздами играя, Всепобедное войско от края до края, И услышав народов неведомых речь И желая к себе их словами привлечь, — Ты поймешь, вдохновенный, любое реченье. Каждых слов для тебя будет ясно значенье. Внемли всем языкам, царь подлунных царей! Речь нигде пред тобой не закроет дверей. По-румийски вещай. Все, вещанью внимая, Толмачей отстранят, все без них понимая. Этих дивных явлений пройдя череду, Ты добро обретешь, а противник — беду». И когда Искендер — он поверил не сразу В изволенье небес — внял Суруша приказу, Он постиг, что пред небом и мал он и слаб, — И веленье небес принял царственный раб. Снаряжаться он стал, вняв благому Сурушу. Лишь одним этим делом заполнил он душу. Все забыл он, лишь помнил божественный глас И дорожный вседневно готовил припас. Но, узнав повеление выйти в дорогу И предвидя в путях всеблагого помогу, У премудрых, которым от бога дана Прозорливость, душа у которых ясна, Все ж просил он советов. Искал он беседы, Чтоб суметь на пути все осиливать беды. Кроме «Книги Великой», к которой прильнуть Захотел он, чтобы знать сокровенного суть, Три завета писцы, благодарные богу, Начертали по шелку царю на дорогу. Аристотеля твердое знанье цвело В первом свитке. Добро раскрывал он и зло. Во втором вся премудрость Платона гласила О науках, в которых великая сила. Третий лист был Сократом составлен в тиши О предметах, отрадных для нашей души. И когда были кончены три этих свитка, Полных блеска и мыслей благих преизбытка, Государь их согнул, к ним печатью прильнул И в единственный свиток три свитка свернул, Чтобы где-то, с Юнаном изведав разлуку, В должный час протянуть к ним уверенно руку, Чтоб их вновь развернуть, чтобы в дальнем пути В каждом свитке отдельном опору найти, А когда б его разум не справился с делом, Вопросить всеблагого умом неумелым. Утром занял, надев бирюзовый венец, Трон из кости слоновой державный мудрец. И велел он везиру явиться с каламом, Самым острым и твердым, отточенным самым, Для писанья приказа, в который бы он Все уменье вложил, чтоб рассудка закон Все развил бы с таким убедительным толком, Что ягнята в лугах рядом были бы с волком. Из чертога царя, покорившего мир, Воспринявший приказ, тотчас вышел везир. Он вожатым премудрости сделался снова, Чтоб извлечь из пучины жемчужины слова. Заострил он калам и склонил он свой лик. Был калам тростниковый, — и сахар возник.

Благодатной звезды стало явно пыланье. Царь направился в путь, в нем горело желанье Видеть город в пределах безвестной земли. Все искали его, но его не нашли. И завесы пурпурные ставки царевой Повлекли на верблюдах по местности новой. Целый месяц прошел, как построили вал, И в горах и в степях царь с войсками сновал. И открылся им дол, сладким веющий зовом, Обновляющий души зеленым покровом. Царь глазами сказал приближенным: «Идти В путь дальнейший, — к подарку благого пути!» И порядок, минуя и рощи и пашни, Встретил он, и покой, — здесь, как видно,  всегдашний: Вся дорога в садах, но оград не найти. Сколько стад! Пастухов же у стад не найти. Сердце царского стража плода захотело. К отягченным ветвям потянулся он смело И к плоду был готов прикоснуться, но вдруг Он в сухотке поник, словно согнутый лук. Вскоре всадник овцу изловил и отменно Был наказан: горячку схватил он мгновенно. Понял царь назиданье страны. Ни к чему Не притронулся сам и сказал своему Устрашенному воинству: «Будут не рады Не отведшие рук от садов без ограды!» И, помчавшись, лугов миновал он простор И сады и ручьев прихотливый узор. И увидел он город прекрасного края, Изобильный, красивый, — подобие рая. К въезду в город приблизился царь. Никаких Не нашел он ворот, даже признака их. Был незапертый въезд, как распахнутый ворот, И со старцами царь тихо двинулся в город. Он увидел нарядные лавки; замков Не висело на них: знать, обычай таков! Горожане любезно, с улыбкой привета Чинно вышли навстречу Властителю света. И введен был скиталец, носивший венец, В необъятный, как небо, лазурный дворец. Пышный стол горожане накрыли и встали Пред столом, на котором сосуды блистали. Угощали они Искендера с мольбой, Чтоб от них он потребовал снеди любой. Принял царь угощенье. На светлые лица Он взирал: хороша сих людей вереница! Молвил царь: «Ваше мужество, — странно оно. Почему осторожности вам не дано? Сколько видел я ваших домов, на которых Нет замков! Позабыли вы все о затворах. Столько дивных садов, но они без оград! И без пастырей столько кочующих стад! Сотни тысяч овец на равнине отлогой И в горах! Но людей не встречал я дорогой. Где защитники ваши? Они каковы? На какую охрану надеетесь вы?» И страны справедливой старейшины снова Искендеру всего пожелали благого: «Ты увенчан творцом. Пусть великий творец Даст властителю счастье, как дал он венец! Ты, ведомый всевышним, скитаясь по странам, Имя царское славь правосудья чеканом. Ты спросил о добре и о зле. Обо всем Ты узнаешь. Послушай, как все мы живем. Скажем правду одну. Для неправды мы немы. Мы, вот эти места заселившие, все мы, — Незлобивый народ. Мы верны небесам. Что мы служим лишь правде, увидишь ты сам. Не звучат наши речи фальшивым напевом. Здесь неверность, о царь, отклоняется с гневом, Мы закрыли на ключ криводушия дверь, Нашей правдою мир одолели. Поверь, Лжи не скажем вовек. Даже в сумраке дремы Неправдивые сны нам, о царь, незнакомы. Мы не просим того, что излишне для нас. Этих просьб не доходит к всевышнему глас. Шлет господь нам все то, что всем нам на потребу. А вражда, государь, нежелательна небу. «Что господь сотворил, то угодно ему. Неприязни питать не хотим ни к кому. Помогая друзьям, всеблагому в угоду, Мы свою, не скорбя, переносим невзгоду. Если кто-то из нас в недостатке большом Или в малом и если мы знаем о том, Всем поделимся с ним. Мы считаем законом, Чтоб никто и ни в чем не знаком был с уроном. Мы имуществом нашим друг другу равны. Равномерно богатства всем нам вручены, В этой жизни мы все одинаково значим, И у нас не смеются над чьим-либо плачем. Мы не знаем воров; нам охрана в горах Не нужна. Перед чем нам испытывать страх? Не пойдет на грабеж нашей местности житель, Ниоткуда в наш край не проникнет грабитель, Не в чести ни замки, ни засовы у нас, Без охраны быки и коровы у нас. Львы и волки не трогают вольное стадо, И хранят небеса наше каждое чадо. Если волк покусится на нашу овцу, То придет его жизнь в миг единый к концу. А сорвавшего колос рукою бесчестной Достигает стрела из засады безвестной. Сеем мы семена в должный день, в должный час И вверяем их небу, кормящему нас. Что ж нам делать затем? В этом нету вопроса. В дни страды ячменя будет много и проса: С дня посева полгода минует, и, знай, Сам-семьсот со всего мы сберем урожай, И одно ль мы посеем зерно или много, Но, посеяв, надеемся только на бога. Наш хранитель — господь, нас воздвигший из тьмы, Уповаем лишь только на господа мы. Не научены мы, о великий, злословью. Мы прощаем людей, к ним приходим с любовью, Коль не справится кто-либо с делом своим, Мы советов благих от него не таим. Не укажем дорог мы сомнительных людям. Нет смутьянов у нас, крови лить мы не будем. Делит горе друг с другом вся наша семья. Мы и в радости каждой — друг другу друзья. Серебра мы не ценим и золота — тоже. Здесь они не в ходу и песка не дороже. Всех спеша накормить — всем ведь пища нужна, — Мы мечом не попросим пригоршни зерна. Мы зверей не страшим, как иные, и чтобы Их разить, в нашем сердце не сыщется злобы. Серн, онагров, газелей сюда иногда Мы из степи берем, если в этом нужда. Но пускай разной дичи уловится много, Лишь потребная дичь отбирается строго, А ненужную тварь отпускаем. Она Снова бродит в степи, безмятежна, вольна. Угождения чреву не чтя никакого, Мы не против напитков, не против жаркого. Надо есть за столом, но не досыта есть. Этот навык у всех в нашем городе есть. Юный здесь не умрет. Нет здесь этой невзгоды. Здесь умрет лишь проживший несчетные годы. Слез над мертвым не лить — наш всегдашний завет. Ведь от смертного дня в мире снадобья нет. Мы не скажем в лицо неправдивого слова. За спиной ничего мы не скажем иного. Мы скромны, мы чужих не касаемся дел. Не шумим, если кто-либо лишнее съел. Мы и зло и добро принимаем не споря: Предначертаны дни и веселья я горя. И про дар от небес, про добро и про зло Мы не спросим: «Что это? Откуда пришло?» Из пришельцев, о царь, тот останется с нами, Кто воздержан, кто полон лишь чистыми снами. Если наш он отринет разумный закон, То из нашей семьи будет выведен он». Увидав этот путь благодатный и правый, В удивленье застыл Искендер величавый. Лучших слов не слыхал царь земель и морей. Не читал сказов лучших он в «Книге царей». И душе своей молвил венец мирозданья: «Эти тайны приму, как слова назиданья! Полно рыскать в миру. Мудрецам не с руки Лишь ловитвой гореть, всюду ставить силки. Не довольно ль добыч? От соблазнов свободу Получил я, внимая благому народу. В мире благо живет. Ты о благе радей. К миру благо идет лишь от этих людей. Озарился весь мир перед нами — рабами, Стали мира они золотыми столпами. Если правы они, ложь свою ты пойми! Если люди они, нам ли зваться людьми? Для того лишь прошел я по целому свету, Чтоб войти напоследок в долину вот эту! О, звериный мой нрав! Был я в пламени весь.  Научусь ли тому, что увидел я здесь?! Если б ведать я мог о народе прекрасном, Не кружил бы по миру в стремленье напрасном. Я приют свой нашел бы в расщелине гор, Лишь к творцу устремлял бы я пламенный взор, Сей страны мудрецов я проникся бы нравом, Я бы мирно дышал в помышлении правом». Умудренных людей встретив праведный стан, Искендер позабыл свой пророческий сан. И, узрев, что о нем велика их забота, Им даров преподнес он без меры и счета. И оставил он город прекрасный. Опять Дал приказ он по войску в поход выступать. Шелк румийских знамен, весен сладостных краше, Запестрел, словно шелк, изготовленный в Ваше. Потекло по стране, как течет саранча, Войско Рума, в шелка всю страну облача. И скакал Искендер через рощи и чащи И несчастных людей отвращал от несчастий.

О певец, заклинаньем не будешь ли рад Ключ создать к жемчугам, вскрыть сверкающий клад? Если ключ раздобудешь ты радостно, верю, Россыпь жемчуга встретишь за этою дверью.

Время зрелых плодов наступило, и вот, Свой покинув приют, вышел в сад садовод. Вся земля, богатея, прельщала садами. Все сады разоделись, блистая плодами. Засмеялись, раскрывшись, фисташки уста. Финик тянется к ним. А вблизи красота Огневого граната: прельстительно алы Блещут в венчике вскрывшемся влажные лалы, В щечке яблока ярких цветов перелив, Серебристый терендж прихотлив, горделив. В эти оба плода их обвившие лозы Влюблены и полны буйной, пьяной угрозы. О гранаты! Пришли и в айванах блистать Чаровницы, чьи груди гранатам под стать. Наступила пора стать янтарным инжиру, И слетаются птахи к роскошному пиру. Пожелала миндального масла земля. И миндаль расколола, его оголя. Огневая уннаб, заслоняясь кустами, Уст лишенный орешек лобзает устами. Иль сады новобрачных встречают? Гляди: Град из ягод, за ним — из орешков дожди. Виноград в черной шапке. От грусти далек он: Он в хмелю, он вкруг пальца обвил черный локон. Тыква к руду готова. Найду ли слова Рассказать, как на грушу напала айва! Гроздьев, сладкие вина дающих, корзины В тяжкий пот повергают несущих корзины. Давят гроздья. Веселый разносится шум. Из давильни течет сок живительный в хум. Плачет глиняный хум, в горле хум а бурленье, Но дает ему сок, сладкий сок утоленье.

В дни, когда по садам эти пиршества шли, Искендер стал далек пированью земли. Степи, дали и воды и горные гряды Проходя, Искендер вел румийцев отряды. И по миру идя, вывел многих людей Он войною и миром из тесных путей. Но когда светлой жизни исчерпал он меру, Так же тесен стал путь и ему, Искендеру. В дверь вошедший для жизни, — увидишь, поверь, И вторую, для всех неизбежную дверь. Смертный мир протянулся простором широким, Но идешь по нему ты под небом высоким. И царю многозвездная молвила высь: «Ты о царстве своем, Искендер, не пекись! Всю ты землю прошел. Снова двинься к началу. Возвратиться ты к первому должен привалу. О тебе пять речений записанных есть В вещем свитке. Прими их потайную весть. Уж пять раз громыхал ты своим барабаном, Мчась по яростным водам, скитаясь по странам. Ты омой свои руки от мира. Спеши. Ты в пять месяцев к дому свой путь соверши. Унеси свою душу к родному Юнану». Отрезвел Искендер. В сердце чувствуя рану, Внял он голосу, бросил поводья: не мог Он коня погонять вдоль желанных дорог. Всем достойным открыл он потайную думу, И направил войска он к родимому Руму. Степи, горы, моря, путь направивши вспять, Искендер, отрезвленный, увидел опять. С края света — в Кирман! Не раскинувши стана, Из Кирмана дошел он до Кирманшахана. И оттуда привел он войска в Вавилон, И затем прямо к Руму направился он. Но когда сн достиг Шахразура, в испуге Были все: царь поник в непонятном недуге. Стал медлителен шаг боевого коня, Он былого мгновенно лишился огня. Человек рвался вдаль, все он жаждал дороги. Где же Рум? Руки связаны, связаны ноги. Царь подумал: «Быть может, здесь воды таят Страшный вред». Он подумал — проник в него яд, Страх отравы — увы! — расплавлял его тело, И лекарство помочь ни одно не хотело. О-двуконь он посланца направил в Юнан, Чтоб дестура призвать в свой встревоженный стан. Он писал: «Поспеши, Аристотель! Быть может, Мы увидимся. Рок мне, быть может, поможет. Каждый врач должен быть в путь негаданный взят. Сто врачей привези, даже сто пятьдесят». И когда был посланец в беседе с дестура, Стал дестур озабоченным, горестным, хмурым. Он не видел надежды, не мог он найти К исцеленью царя никакого пути. И пришло много мудрых на вызов дестура, И с дестуром достигли они Шахразура. И с пути Аристотель под царскую сень Поспешил, — поспешил не в указанный день. Царь лежал на земле. Он, раскинувши руки, Изнуренный, терпел безысходные муки. Преклонился дестур. Муки страшные зря, Он коснулся устами ладони царя. Взял он руку царя, сердца слушал биенье И, казалось, недуга нашел объясненье. Приготовить велел он целебный состав Из давно им испытанных зерен и трав. И живая вода не поможет нимало, Если дню расставания время настало. Муки царской души в путь помчались такой, Что ничто б не вернуло скитальцу покой. Все, что взял на храненье он в прошлом от мира, Он вернул. Что венец! Что престол и порфира! Расплавлял его мир в неизбежном котле, Чтоб он все позабыл, чтоб забыл о земле. Царь, прошедший весь мир, все обретший в избытке, Для ухода в ничто стал готовить пожитки. Царь, что сахар бывал иль свеча на пиру, Царь, что сахар иль воск, ныне таял в жару. Бурный ветер подул; загашая лампаду, Много сорванных листьев повлек он по саду, Молодой кипарис он сломить поспешил, И фазана весеннего крыльев лишил, Полыхавшие розы внезапно с размаху Он сорвал и развеял по желтому праху. Искендер, на луну возлагавший седло, Изнемог. На подушку склонил он чело.

Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд! Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд. Запевай! Посмотри, я исполнен мученья. Может статься, усну я под рокоты пенья.

Если в утренний сад злой нагрянет мороз, Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз. Как от смерти спастись? Что от смерти поможет? Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет. Лишь смертельный нагрянет на смертного жар, Вмиг оставит врачей их целительный дар. Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей, Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней. Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь. Бубенцы… Отправленья нельзя превозмочь. Аристотель премудрый, пытливый мыслитель, Понимал, что и он — ненадежный целитель. И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть, Что неведом к его исцелению путь, Он промолвил царю: «О светильник! О чистый! Всем царям льющий свет в этой области мглистой! Коль питомцы твои не сыскали пути, Ты на милость питателя взор обрати. Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый, Страшный суд к нам направил гремящие зовы! Если б раньше, чем это прольется вино, Было б нашим сердцам разорваться дано! Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу, Волосок ты утратишь, я — душу утрачу. Но в назначенный час огневого питья Не минует никто, и ни ты и ни я. Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!» Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу. И не молвлю: «Я чашу твою уберу». Ведь не должен я спорить на царском пиру. Злое горе! Лампада — всех истин основа — От отсутствия масла угаснуть готова. Но не бойся, что масла в лампаде уж нет. В ней зажжется, быть может, негаданный свет». Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины. Ведь не я закружил голубой небосвод, И не я указал звездам огненным ход. Я лишь капля воды, прах в пристанище малом, И мужским сотворенный и женским началом. Возвеличенный богом, вскормившим меня, Столь могучим я стал, столь был полон огня, Что все царства земли, все, что смертному зримо, Стало силе моей так легко достижимо. Но когда всем царям свой давал я покров, Духом был я могуч, телом был я здоров. Но недужен я стал. Эта плоть — пепелище, И уйти принужден я в иное жилище. Друг, тщеславья вином ты меня не пои. Ключ живой далеко, тщетны речи твои. Ты горящую душу спасешь ли от ада? Лишь источникам рая была б она рада. О спасенье моем помолись в тишине. Снизойдет, может статься, создатель ко мне». Солнце с гор совлекло всю свою позолоту, И владыка царей погрузился в дремоту. Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон! Все дороги укрыл мраком тягостным он. Только черную мир тотчас принял окраску. Кто от злой этой мглы ждал бы помощь и ласку! Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет», Словно гвозди, забили желанный рассвет. Небо-вор, месяц-страж злою схвачены мглою. Вместе пали они в чан с густою смолою. Мир был черен, как сажа, стенал он в тоске И, казалось, висел на одном волоске. Таял царь, словно месяц ущербный, который Освещать уж не в силах земные просторы. Вспомнил он материнскую ласку. Душа Загрустила. Сказал он, глубоко дыша, Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый, За писаньем по шелку давно поседелый, Окунул свой калам в сажу черную. Пусть Он притушит посланьем сыновнюю грусть, Явит клятвы высокие, явит и стройный, Чистый слог, слуха матери царской достойный! Мать! Всем сердцем истаять она не должна! Пусть бесплодных рыданий не знает она! И дебир, исполняя царево желанье, Мир затмил пред очами читавших посланье. Расщепил он умело добротный тростник, И лазурь он прорвал и к созвездьям проник. В лист упругий вошел благовонный напиток. Стал душистым атласом насыщенный свиток. Тонких образов круг! Им не видно конца! Потемнело от блеска в глазах у писца. Восхваливши того, чье безмерно творенье, Восхваливши взирающим давшего зренье, Восхваливши того, кто над миром один» Кто для всех судия, кто - всему — господин, Стал писец рисовать на шелку серебристом. Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым «Пишет царь Искендер матерям четырем, А не только одной: мир — в обличье твоем. Убежавшей струи не поймать в ее беге, Но разбитый кувшин остается на бреге. Хоть уж яблоко красное пало, — причин Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин. Хоть согнет ветер яростно желтую розу, Роза красная ветра отвергнет угрозу. Я слова говорю, о любимая мать! Но не им — только сердцу должна ты внимать. Попечалься немного, проведав, что ало Пламеневшего цвета на свете не стало. Если все же взгрустнешь ты ночною порой, Ты горящую рану ладонью прикрой. Да подаст тебе долгие годы создатель! Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель. Я твоим заклинаю тебя молоком И своим, на руках твоих, утренним сном, Скорбью матери старой, согбенной, унылой, Наклоненной над свежей сыновней могилой, Сердцем смертных, что к праведной вере пришли, Повелителем солнца и звезд и земли. Сонмом чистых пророков, живущих в лазури, Вознесенных просторов, не ведавших бури, Сонмом пленных земли, сей покинувших край, Для которых пристанищем сделался рай, Животворной душой, жизнь творящей из тлена, Созидателем душ, уводящим из плена, Милосердных деяний живою волной, Повеленьем, весь мир сотворившим земной, Светлым именем тем, что над именем каждым, Узорочьем созвездий, зажженным однажды, Небесами семью, мощью огненных сил, Предсказаньем семи самых светлых светил, Знаньем чистого мужа, познавшего бога, Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога, Каждым светочем тем, что зажжен был умом, Каждым сшитым людьми для даяний мешком, Головой, озаренной сиянием счастья, Той стопой, что спешит по дороге участья, Многомудрых отшельников светлой душой, Их всевидящим взором, их верой большой, Ароматом смиренных, простых, благородных, Добронравьем людей, от желаний свободных, Добротою султана к больным, к беднякам, Нищим радостным, словно властитель он сам, Свежим веяньем утра, душистой прохладой, Угощенья нежданного тихой усладой, Позабывшими сон за молитвой ночной, Слезы льющими, странствуя в холод и зной, Стоном узников горьких в темнице глубокой, Той лампадой михраба, что в выси далекой, Всей нуждой в молоке истощавших детей, Знаньем старцев о немощи старых костей, Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых Только скорбь, унижением странников хворых, Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним, Тем, чьи ногти синеют от лютости зим, Неусыпностью добрых, помогу дающих, Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих, Тем страданьем, которое рушит покой, Беспорочной любовью, блаженной тоской, Побеждающим разумом, — смертным и бедным, Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным, Каждым словом той книги, что названа «Честь». Человечностью той, что у доблестных есть, Тою болью, с которой о ранах не ропщем, Тою раной, что лечат бальзамом необщим, Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть, Громким   воплем безмерной, безвыходной муки В дни, когда протянуть больше не к кому руки, Правдой тех, чей пример благочестья высок, Откровеньем, которое слышит пророк, Неизбежной дорогой, великим вожатым, Помогающим смертным, тревогой объятым, Тою дверью, земли отстраняющей ложь, — Той, которою ты вслед за мною уйдешь, Невозможностью видеть мне лик твой незримый, Невозможностью слышать твой голос любимый, Всей любовью твоей, — да продлится она! — Этой немощью, — всем да не снится она! — Сотворившим и звезды, и воды, и сушу, Давшим душу и вновь отнимающим душу, — Развернув этот шелк в почивальне своей, Ты не хмурь, о родимая, черных бровей, Не грусти, не надень похоронной одежды, На удел бытия вскинь бестрепетно вежды, Скрой рыданья свои, что сыновний венец, Вспомни то, что и солнцу наступит конец. Если был этот мир не для всех скоротечным, Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным. Но ведь не жил никто бесконечные дни. Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни! Если все ж поминальной предаться ты скорби Пожелаешь, — ты стан свой в печали не горби, А в обширном чертоге, где правил Хосрой, С угощеньями царскими стол ты накрой. И созвавши гостей во дворце озаренном, Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным, — Пусть вкушают все то, что на этом столе, Те, у коих нет близких, лежащих в земле. Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,— Обо мне, о родная, предайся печали, Но увидев, что яства отвергли они, — О лежащем в земле ты печаль отгони. Обо мне не горюй, подошел я к пределу. К своему возвращайся печальному делу. Можно долго по жизни брести дорогой, В должный срок все ж о камень споткнешься ногой. Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго: Десять лет иль сто десять, — различья немного! Мчусь я в восемь садов. Бестревожною будь! Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь. Почему не предаться мне радостной доле? Почему не воссесть мне на вечном престоле? Почему не стремиться мне к месту охот, Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод? Пусть, когда я уйду из прекрасного дома, Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома. Пусть, когда мой Шебдиз, в звездной выси края Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья! Волей звезд я унесся из тесной ограды. Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!» Царь письмо запечатал и в милый свой край Отослал, и забылся: направился в рай. В ночь до самой зари все стенал он от боли, Днем страдал венценосец все боле и боле. Снова ночь. В черный саван простор облачен. Небосвод — под попоною черною слон. Солнце лик свой, укрытый за мрака краями, Стало горестным стоном царапать ногтями. Звезды ногти остригли в печали, — и мгла В серебристых ногтях над землей потекла. Царь свой лик опустил; царь склонился на локти, И вдавила луна в лик свой горестный ногти. Всю полночную мглу тканью сделать смогли Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли. Яд смертельный, добытый из глотки Зенеба, В горло месяца влили, не слушаясь неба. Государь изменился; печалью томим, Смертный час он увидел над ложем своим. Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом, От кипения крови покрылся он потом. Смертный миг отобрал черноту его глаз. Погасил его свет, наступал его час. Изнемог он душой, и душа улетела: Срок пришел для души, поспешавшей из тела, С благодатной улыбкой, стремясь к забытью, Возвратил он создателю душу свою. Так легко он угас в тьме мучительной ночи, Что сей миг пропустили взирающих очи. Птица быстрая тотчас взлетела туда, Где приметила свет неземного гнезда. Много мудрых. Но мудростью даже бескрайной Овладеть невозможно великою тайной. Если знающий вник в суть неведомых дел, Почему сам себе он помочь не сумел? Царь покинул свой дом в мире темном и бурном И престол свой поставил в пределе лазурном. Много благ от него видел горестный свет, Но обиду и зло дал ему он в ответ. Уходя за завесу, овеянный славой, Все ж он лютой земли суд изведал неправый. Хоть устал он душой, по дорогам спеша, Новый путь обретя, торопилась душа. Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого, Слал он вести; текли они снова и снова. Почему же, отправясь в безвестность, не смог Хоть бы весть ан прислать с неизвестных дорог? Да! Ушедшие вдаль из-под синего крова Забывают все тропы звучащего слова. Если б знать нам о том, что укрыто от глаз, О таимых путях мой поведал бы сказ. Искендера цветок, достигавший лазури, С древа царского пал от негаданной бури, И царю из его золотых поясов Колыбель смастерили. Атласный покров Жемчугами сиял, все нутро колыбели Камфарою, окутанной шелком, одели. Мускус, масло из розы, алоэ — весь клад Умащений, повеяв, обвил Арарат. Надушил тонкий саван сокровищ хранитель, И в гробу золотом был положен Властитель. С серебром схожи руки и щеки и лоб… Что им саван душистый и блещущий гроб? Царь велел, уж предчувствуя с миром разлуку, Вверх из гроба поднять его правую руку И, вложив горстку праха в бессильный кулак, Возвещать, всем подав этот горестный знак: «Царь семи областей! Царь пространства земного! Царь! Единственный царь! Всех могуществ основа! Все богатства стяжал сей прославленный шах, Но в его кулаке ныне только лишь прах. Так и вы, уходя, — звезды злы и упрямы! — Горстку праха возьмете сей мусорной ямы!» Шахразур покидая, царя унесли От врагов в даль египетской мирной земли. Там, в краю Искендера повержен был с трона На тахтэ государь, — всех людей оборона. Сколько муки у мира! Тяжел его гнет. Кто в молитве спокойно колена согнет? Невдали от айвана палаты престольной Смертный трон схоронили в земле безглагольной. Этот мир! Быть не может он в дружбе с людьми. Ласки в нем не найдешь, — это с грустью пойми. И, покинув царя, от Египта границы Все ушли. Царь остался во мраке гробницы. Нрав у мира таков: с многомощным царем До конца он дойдет и забудет о нем. Много тысяч владык эту участь познали, И течет этот счет в бесконечные дали. Но избегнуть нельзя рокового пути, И конца этой нити вовек не найти. Не постичь звездной тьмы над пределами шара. Ты для песен о тем струн не трогай дутара! Ты, познавший весь мир! Видишь: мир — чародей. Сколько в нем пострадало мелькнувших людей! Унижающий мир, полный зла и страданий, — В чем нашел он права для своих злодеяний? Что глядишь на пристанище цвета сурьмы? Миль чертога в крови, это поняли мы. Если миля блеснет и расширится пламень, В солнце — в мира лампаду, метни ты свой камень. Миль блестит золотистый, сияет маня, Но не золото в нем, а пыланье огня. Неприязненно небо. Злодействуя вместе, Солнце с месяцем к людям исполнены мести. Не дружи ты с волшебником: он — лицемер. Он — злодей, хоть порою он — дружбы пример. О тебе он хлопочет как будто с заботой, Но тебе он раненья наносит с охотой. Дел мирских избегай, перед ними дрожа. Ведь безмолвная рыба избегла ножа. В бурю дня правосудья, поверь, не могли бы Утонуть только люди, что были б как рыбы. Мир лавчонкой мотальщика шелка я счел: В ней и с пламенем печь и с водою котел. В ней на обод один мастер тянет все нити, А с другого снимает. В уме сохраните Изреченъе: «Весь мир, тот, который так стар, Снизу — сумрачный прах, сверху — блещущий пар». Все в борьбе тяжкий прах с легкой областью пара, И друг другу они словно вовсе не пара. Если б ладило небо с землею, пойми, Издеваться не стало б оно над людьми. Низами! Не стремись в сеть подлунного края, Ничего не страшась и других не пугая. Если в гости к себе приглашает султан, Не раздумывай: знак отправления дан. На пиру, распрощавшись с обителью нашей, Ты предстань пред султаном с подъятою чашей. Искендер, выпив чашу, как роза, расцвел, Вспомнил бога, уснул, бросил горестный дол. Всем, испившим ту чашу, — благая дорога! Все забыв, поминайте единого бога!