Первое лето маленького Греза при дворе прошло как полет скворца. Быстро и красиво. В голубой утренней дымке, в жарком золоте солнца, которое столько раз поднималось и опускалось, в то время как меня слепило лишь золото муслина и вышитого атласа. Моим единственным горизонтом, линией всей моей жизни была работа, всегда работа.

Подведя итог своей жизни на тот момент, я была вполне удовлетворена результатом. Я знала королеву, она знала меня и даже любила. Сильные мира сего относились ко мне с почтением, а успех моего дела был поистине нереальным. Что касается дел сердечных, то мой мушкетер был далек от того, чтобы оправдать мои ожидания, но я по крайней мере убедилась, что все мужчины таковы. Аде разделяла эту точку зрения. Любовь, скрипка и розы… это встречается разве что в романах для мечтательных глупышек. Мне было тридцать, я была в меру счастлива и думала, что знаю жизнь.

Большую часть времени я проводила между Парижем и Версалем, но все чаще стала выезжать за пределы Франции. Каждое утро было наполнено многочисленными встречами. Самые известные имена королевств Франции и Европы, самые красивые женщины, самые великие актрисы… Люди утонченные и требовательные, привлекательные и отвратительные — все они доверяли только моим рукам.

Кто-то считал мои туалеты скромными, кто-то экстравагантными, кто-то эксцентричными. Пока их еще не называли разорительной роскошью, «язвой эпохи», «бесстыдством женского вкуса»…

В общем и целом я всего лишь ловила дух времени и отражала его в чепцах. Я была певицей духа времени — вот кем я была. Украшательница, поющая о моде повсюду и на французском. Кто понимал это? Кто это еще понимает? И кто еще помнит это? Я все время слышу одни и те же упреки. Ничтожество, расточительность… Какой недостаток воображения!

Мои огромные чепцы продолжали наводнять пространство и загромождать головы женщин. Они были высокими, большими, напыщенными, необъятными.

— Они балансируют между архитектурой и ботаникой! — заявила Софи Арну, которая никогда за словом в карман не лезла, как и мадемуазель Рокур, ее новая страсть. Создание, будто предназначенное для того, чтобы с нее писали портрет. Она обладала чудесным голосом и пела в опере. Люди буквально дрались за право послушать ее. Франсуаза и Софи были, конечно, моими клиентками. Им нравились мои дерзкие шляпки.

«Архитектура», «ботаника»… я не знаю, но, возможно, все дело было в дерзости. Дерзости сочетать, как Ришар или Леду, предметы и цвета. Мои шляпки я строила с помощью лесов, на шпалерах, я украшала их цветами, помня о садах Антуана Ришара, о роскошных садах Антуана, об изобилии его цветников, о каскадах зелени, о его анемонах, туберозах, левкоях, нарциссах, о косматых дубах и магнолиях. Я думала также о птицах, о белых кроликах Трианона, о маленьких фиолетовых собачках. Так я без труда выдумала новый чепец — еж а-ля сурок, шляпку «спящая собака» и многие другие. Чепец а-ля скромная женщина, шляпка капризули…

Вот зачем я появилась на свет: чтобы выдумывать шляпки и чепцы!

С годами мода стала более сдержанной, она стремилась к чистой форме, и мне это скорее нравилось. Я рискую удивить вас, но, признаюсь, мне больше всего нравится простота, и я предпочитаю ее оригинальности и величию. Для меня простота — высшая элегантность.

В те годы мои туалеты едва ли стремились к умеренности и были действительно дорогим удовольствием. И они нравились Жозефу, старшему брату мадам Антуанетты. Он оценил их во время своего визита в Версаль.

— Этот материал просто прелесть, но он, должно быть, стоит целое состояние, — не в силах сдержаться, заметил он, косясь на платье сестры.

Ну и дурак же он, такой же, как и все, он, будущий император. Одевать королеву в дешевые тряпки означало бы оказать ей плохую услугу, нанести ее особе непоправимый ущерб, обречь на банкротство ателье и по меньшей мере две сотни торговых домов — и это без преувеличения. Вот как сильно мы зависели от одежды! Портниха, портной, модистка, белошвейка, красильщик, скорняк, торговец пухом и пером, мастер по искусственным цветам, вышивальщик, специалист по муслину, по газу, кружевница, булавочник и игольница, чулочник, суконщик, галунщик, торговец лентами, а еще басонщик, торговец поясами, кошельками, шляпник, тюбетейщик, перчаточник, парфюмер, сапожник, обувщик, цирюльник, парикмахер. Не говоря уж о старьевщиках и перекупщиках!

Что еще нужно, чтобы убедить австрийца!

Беседа о туалетах, сопровождавшая его отъезд, была очень оживленной, несмотря на присутствие дьяволицы Полиньяк. Мне отныне было приятно называть ее так. Мадам выбрала великолепные материалы для одежды, предназначенной для маленького Греза. Розовые, светло-желтые. Она не отходила от него ни на шаг.

Было что-то беспокойное в этом мальчугане. Может, его мрачный взгляд, немного резкие движения или упорное молчание, которым он себя окружил. Это был маленький принц с душой дикаря. Думаю, где-то очень глубоко в нем скрывалась тоска. Будто апатия Мадам покинула ее, чтобы переселиться в маленького Греза.

Во время очередной встречи королева игриво сказала, что готовит мне сюрприз. Я знала ее шаловливую улыбку. Я была заинтригована, но она не собиралась заранее приоткрывать тайну. На следующей неделе все прояснилось.

У меня достаточно оснований считать, что существуют тысячи способов любить, тысячи причин больше не любить и что в жизни будет еще не один нежно любимый мужчина. Я уже говорила, что я не лесбиянка и не бессердечный человек, но я и не враг своих желаний.

В доказательство привожу событие, произошедшее со мной много лет назад. Чудное дело, когда недостаток душевной гармонии породил гармонию телесную. Прекрасный язык тела, клянусь честью, я открыла для себя в тридцать лет благодаря самому сложному и самому забавному мужчине из всех, кого я когда-либо знала. И благодаря королеве, ведь это она направила его в мой салон!

Это произошло августовским вечером. Я, усталая, вернулась из Версаля. Мой «сюрприз» уже долго ожидал меня, держа в руке письмо с королевской печатью. Не помню, что я ответила, прочтя письмо. Вне сомнения, я была озадачена и смущена странной миссией, которую на меня собирались возложить. В ответ раздался взрыв хохота. Я только что познакомилась с Шарлем!

Мое сердце сжалось сразу, как только я его увидела. Почему — я этого так и не поняла. Я помню его печальный взгляд из-под полуприкрытых век, которым он пронзил меня, как клинком, и его голос, его прекрасный голос, его смех. Помню, как он стоял в моем салоне.

— Наконец! — сказала я себе, — наконец я увидела его! Этого экстраординарного человека, живую легенду…

Мадам прислала ко мне Шарля Д’Эона де Бомона, знаменитую личность, заинтриговавшую все королевство. Люди спорили, как называть его — «мадемуазель» или «месье».

Тогда он только что вернулся из Англии.

Маркиз де Бомбель утверждал, что его речь утомительна, тяжела и дурного тона. Он говорил, что голова у него работает, но выглядит он смешно. Маркиз ошибался лишь наполовину, позволю себе заметить. На Эона было так же приятно смотреть, как и слушать, и в тот первый вечер я внимала ему со всем рвением, на какое была способна. Хвастун Бомарше придерживался мнения, что внешность Эона выдает в нем в большей степени кавалершу, нежели кавалера. Нежные взгляды, которые Бомарше кидал на него… Я до сих пор убеждена, что он был не на шутку влюблен в Шарля-Женевьеву!

Эон пришел ко мне, чтобы поменять капитанскую драгунскую униформу на маленькое красивое платье.

— Сделайте из меня одну из ваших кукол, — сказал он, лукаво глядя на меня, пока я вертелась вокруг него, снимая размеры.

От него исходил приятный запах ванили и лаванды, и он очень хорошо говорил. У него был красивый голос, от которого бросало в жар.

— Измените меня! — просил он. — Не считая неба и короля, вы единственная, кто сможет осуществить мое волшебное превращение.

Это ведь Шевалье, сказала я себе. Чистосердечно признаюсь, что, сняв с него мерку, я облегченно вздохнула. Обмануть портниху невозможно… Я послала одну их моих девушек в Версаль, чтобы выбрать там тайных поставщиков. Цирюльник-парикмахер с улицы Паруас, брюнет, который предлагал качественную работу по сходной цене, мадам Барман, чтобы приготовить корсеты… Первое платье Шевалье уже прибыло, оно было целиком черное. Шарль примерил его сам, без моей подсказки, говоря, что не может утешиться после потери своих лосин от Фантен.

— Замолчите, старый скряга, — резко оборвала я его.

Этот плут пришел ко мне пожаловаться, а сам уже вовсю одевается у моих конкурентов. Первая неверность, первые упреки.

— Бедная мадемуазель, — продолжила я, — самая жестокая потеря, которая вызывает слезы, находится, вероятно, не на уровне штанов, а на уровне жилетного кармана!

В своем порыве я спросила его о новостях от мадемуазель Мэйло, успешной мастерицы с улицы Сен-Пауль, у которой он заказал себе новые тряпки.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Или новости так скоро распространяются, или у вас слишком хорошие осведомители!

Я больше не была его постоянным поставщиком, и не стоило из-за этого волноваться, но мне было приятно сообщить ему об этом. Не слишком порядочный, но по-настоящему скупой, он предпочел мне другую модистку, Антуанетту Мейло. Она не была так популярна, как я, но услуги ее стоили дешевле.

Вот так мы и познакомились. Сначала он удивил меня, а потом стал раздражать. Наша история началась нетвердо, но все же она началась.

С Шарлем все казалось веселее, чем было на самом деле. Версаль подготовил его официальное представление.

На нем было платье цвета воронова крыла, как того требовал обычай, если только я не позволяла себе цветную фантазию. Этикет предписывал черный цвет для торжественных случаев, но я иногда перекидывалась на зеленый с оттенком синего или даже на фиолетовый с оттенком зеленого. Цвета удваивали цену туалета, которая и без того приближалась к четырем тысячам ливров. Высокая цена, которая должна была уничтожить Шарля, соответствовала тем не менее платью, которое я для него скроила, и настолько соответствовала, что сама королева оплатила его из своей казны.

Приталенное платье закрывало грудь вплоть до подбородка, чтобы не было заметно, что ее нет. Веер в его руке был усыпан бриллиантами, взятыми у королевы. В тот знаменательный день его губы и скулы были грубо накрашены, волосы напудрены и украшены розами. На пальцах сверкали массивные перстни. Он всегда носил множество перстней, когда появлялся в обличии кавалерши.

Он был так экстравагантен, что его нельзя было не заметить. Однако при подходе к часовне начались неприятности, вызванные трехэтажной прической, похожей на трясущийся замок. Парик начал сползать, головной убор последовал за ним. Шарль принялся невозмутимо приводить себя в порядок. Знаменитое хладнокровие секретного агента… Мы над этим долго смеялись.

С этого момента мы виделись часто.

Он любил приходить поужинать на улицу Сен-Оноре. В первый раз я предложила ему сесть за стол вместе с моим другом Леонаром. Вечер получился очаровательным, беседа — легкой и блистательной.

— Универсальная! — по признанию моего парикмахера. На следующий день он сказал мне, что мой офицер-драгун довольно неказист, но в остальном весьма достойный человек, и что из него выйдет прекрасный муж. Намного лучше, чем из моего Белльмана-Ноеля, с которым я все еще была в ссоре. Леонар представил, как драгун настойчиво просит моей руки, и я позволяю отвести себя к алтарю! На следующий день они оба снова пришли ко мне на ужин.

— Мать вашего жениха? — спросил мой парикмахер, глядя на импозантную женщину, очень похожую на офицера ночной вахты.

— Ну, для мужчины, который связан с двором, вы слишком плохо осведомлены о том, что там происходит! — внезапно ответила дама низким мужским голосом.

Мы все объяснили Леонару. Этот ужин был одним из самых веселых. Тем более что нас угощали тем шабли, которое Шевалье велел доставить из Бургундии — Монте де Тоннер, сухое и благоухающее.

Мы часто виделись с Шарлем. Мы проводили вместе чудесные вечера, пропитанные ароматом ванили, лаванды и белого вина. Думаю, ему нравилась моя внешность, но еще больше он любил во мне свободолюбивую натуру и веселый нрав.

Что меня очаровало в нем прежде всего — не могу сказать. Возможно, его загадочность, хорошее настроение, а потом он стал мне нравиться потому, что нравился всем остальным. При дворе он имел колоссальный успех, как среди мужчин, так и среди женщин. Многие по-настоящему влюбились в него, но именно ко мне он приходил по вечерам…

В этот период я много путешествовала. Дела направляли меня в Версаль, Шуази, Марли и даже дальше — в Стокгольм. Десланд, парикмахер и камердинер королевы Швеции, настойчиво добивался моего визита, желая увидеть меня и мои чепцы-ежи.

Никогда не узнать настоящую силу отсутствия и ожидания. После моего возвращения из Швеции мы быстро возобновили наши вечера. С первого мгновения я почувствовала к нему дружбу, дружбу, которая протянется до моей спальни и слегка окрасится в цвет любви, только слегка. Жар без огня. Но это было более чем приятно.

Эта связь перевернула мои чувства, мой дух. По правде говоря, мне очень нравился Шарль, но я его никогда не любила. После моих встреч с Белльманом, возможно, и я стала инвалидом чувств? Я не была создана для отношений, по крайней мере, для длительных. В этом я была убеждена.

С Шарлем мы развлекались вовсю как в горизонтальном положении, так и в вертикальном. Нас объединяла любовь к забавам и играм. Чтобы встречаться со мной, он увлекся модой. Моя прическа «Восстание» вызвала его шаловливые комментарии. Это была аллегория дивизий Англии и Америки. Англия была представлена в виде змеи. Даже более похоже на правду, чем сама правда! При малейшем взгляде на шляпу и на гнусную тварь на ней слабонервные женщины падали в обморок. Именно Шарль сообщил мне, что у мадам маркизы де Нарбон, камерфрау мадам Аделаиды, собрался комитет. Эти жеманницы решили отказаться от подобного украшения вследствие нервных срывов, которые он вызывал. Это было решено, Франция от него отказалась, но заграница? Они все были жадны до французских тряпок, и я решила послать им красивую змейку и шляпку, которая к ней прикладывалась. Как только прошел слух о моем намерении, мне это запретили. Тогда я, не колеблясь, выставила их в магазине. Шарль был удивлен, а потом похвалил меня. Он сказал, что я хитрая мушка и что конкуренты лопнут от злости и досады. Как бы то ни было, а мой бутик по-прежнему был полон клиентов. Все стремились взглянуть на шляпку со змейкой и по ходу дела что-нибудь купить. Пошли слухи, что животное на шляпе настоящее. Это удваивало любопытство. Шарль ликовал. Мои туалеты оказались намного более забавными, чем он мог себе представить. За последовавшие месяцы он еще больше оценил морское вдохновение моих творений. Он говорил, что благодаря мне Париж узнал море! Красиво сказано, правда? Я повторила это Мадам, не сообщая ей автора этих слов. Я старалась сохранить все в тайне, и Шарль — тоже. Было бы это возможно… Трудно сохранить секрет в Версале и трудно скрыть связь, когда мадам Антуанетта начинала задавать вопросы. Она всегда хотела все знать.

Однажды утром, после того как я продемонстрировала ей «прекрасную курицу», она вдруг ни с того ни с сего спросила меня, видела ли я когда-нибудь море.

— Вы ведь видели его, правда? — заключила она с сожалением в голосе.

В другой раз она попросила меня описать море. Не помню, что я тогда ответила. Несомненно, что-то вроде того, что море не поддается описанию. Что нужно непременно увидеть его, почувствовать, услышать и прикоснуться к нему, даже попробовать, чтобы ощутить в нем соленый вкус слез.

— Теперь мне кажется, будто я его немного знаю, — вздохнула она.

Она любила путешествовать. Я думаю, она мне завидовала. Мария-Антуанетта де Лоррен-Габсбург завидовала Марии-Жанне Бертен Пикардийской! Разве это не говорит о том, что мир начал выворачиваться наизнанку?..

Когда я возвращалась из своих «турне», она требовала, чтобы я рассказывала ей все, и я с удовольствием подчинялась. Я вела ее по большим дорогам и узким тропкам. Мы мысленно попадали в страны, в которых она мечтала побывать, но куда ей не суждено было попасть. Таким был ее способ путешествовать.

То время было отмечено морскими победами, которые мои шляпки праздновали в Бостоне, Филадельфии, Гренаде, у знаменитого Д’Эстаня. Самая экстравагантная шляпка стала самой знаменитой. Это была та, которая, по мнению Шарля, привнесла море в Париж, — «прекрасная курица». В районе острова Уессант королевская флотилия одержала победу над англичанами. Это актуальное событие вдохновило меня. На «борту» моей новой шляпки была установлена уменьшенная копия судна. Волосы были уложены мягкими волнами, имитируя волны океана. «Прекрасная курица» смело плыла, сидя высоко в воздушных просторах, на головах у женщин, которые могли похвалиться тем, что у них на голове — морской командир.

Это была великая «эпоха Бертен».

Я была влиятельной особой, и мною восхищались. Но время не стояло на месте, и мне все меньше и меньше нравились зеркала, поскольку меня распирала не только гордость, но и предательская полнота также не обошла меня стороной. То там, то здесь стали появляться неприятные комочки. Конечно, я все еще была привлекательной, стоит только вспомнить количество и качество моих воздыхателей. Что они во мне находили?.. Аде, всегда стройная как березка, дразнила меня. Она говорила, что привлекательность не измеряется килограммами.

— Большая, но красивая! — вот тебе и новый девиз. Вышивай, медитируй, — хихикала она, конечно, без всякой злобы.

А устами Аделаиды, похоже, глаголила истина! Самый младший шурин королевы не устоял перед моими чарами и округлостями! Артуа был принцем крови и знал толк в красивых женщинах, надо вам сказать. Шарлю хватило мудрости не обратить на это внимания. Признаюсь, его ревность пришлась бы мне по душе. Может быть, он и ревновал, только молча? Ведь он был мужчиной, привыкшим скрывать свои чувства.

Еще он был хорошим другом, дядей, сыном. Столько причин, чтобы любить его сильнее, чем любила я. На самом деле мы сходились в самом основном. Может, он испугался, как бы эта схожесть-близость не превратила дружбу в любовь? Не знаю.

Мне нравилось, что он так любит своих племянников, троих юношей, служащих в Королевской флотилии, свою старую мать, которую он часто навещал в Тоннерре, мою Аделаиду и моих «мальчиков», Клода-Шарлеманя и Луи-Николя, королеву, мои шляпки… Мне нравились и его недостатки. Он был упрям, скрытен, непредсказуем, дерзок. В конце того года он вдруг решил сыграть в рыцаря-невидимку, и от него долго не было никаких вестей.

Самое грустное — то, что я из-за этого не сильно переживала.