Проходили месяцы и годы, которые не были для меня особенно счастливыми. Но, говоря по правде, неудачными их тоже назвать нельзя.

Так кем же я была? О чем мечтала? По-моему, в то время я не думала ни о чем, кроме работы. Будни в ателье были изнуряющими, но я обладала завидным здоровьем, и тяжелый труд не пугал меня. Я работала допоздна, охотно помогала старшей портнихе и Пагелле, тем более, что ночные забавы втайне от хозяйки не приходились мне по вкусу. Некоторые девушки, которых называют беглянками, сердились на меня за это. Они безуспешно звали меня поучаствовать в их проказах.

Я не осуждала подружек, но чувствовала, насколько сильно от них отличаюсь. Гулять с кем попало (главное, чтобы прическа была модной), играть в «Венеру» или в «Софи-красивое тело» со стариками, развратными и больными, — спасибо, нет. Некоторые испытывают, вероятно, слабость к подобным извращениям, но я не из их числа.

Моя новая жизнь почти ничем не походила на прежнюю, но все казалось мне скорее естественным, если не считать насмешек некоторых девушек. В то время я была убеждена, что таковы все парижанки. Говоря начистоту, я считала их злыми. Вначале мои манеры, неопытность, акцент и даже имя вызывали у горожанок лишь презрение.

Их презрение я переживала молча. Я знала, что нельзя демонстрировать свое душевное состояние, что нужно прятать обиду. Я знала также, что должна приспособиться к новому положению. В первую очередь я изменила имя, данное мне при крещении. Пагелла находила его слишком заурядным.

— Это вульгарно, — говорила она с плохо скрываемым отвращением.

Часто в ателье девушки, смеясь, перекидывались шуточками, имитируя мой акцент, который был довольно сильным и резал им ухо. Провинциальная интонация и устаревшее имя смешили их до слез. В доме, который кичился привилегией обслуживать французский и испанский двор, старинные имена вышли из моды. А ведь они должны были ласкать слух как самая нежная колыбельная Беркана. У большинства девушек имена были иностранные, модные, очень изящные.

— Как вы находите имя Оливия? А Шарлотта? — неутомимо помогала мне в моих поисках Пагелла.

И хотя я не приходила от них в восторг, тем не менее старательно держалась принятых в ателье правил, потому что так было нужно. В результате Марии-Жанне пришлось исчезнуть.

В то же время я всеми силами старалась избавиться от акцента, понимая, что с ним далеко не уйти. Хорошие манеры и красивое имя имели огромное значение. То, как меня станут называть, должно нравиться не только Пагелле. Я хотела, чтобы мое новое имя было простым и нежным, как бархат, и я нашла его — Роза!

— Вот это уже лучше, — одобрила хозяйка.

Имя «Роза» понравилось Аделаиде, даже остальные девушки согласились, что оно изящнее моего старого и не такое простоватое. «Мадемуазель Роза» — так стали называть меня клиентки. Им понравилось это красивое имя. Как мало было нужно, чтобы изменить отношение ко мне парижанок, подумала я. Ведь бывают намного более серьезные самоотречения. Новое слащавое имя подняло меня в глазах окружающих, повысило мой престиж. Присвоив столь привлекательный ярлычок, я без труда стала своей в большой семье работниц дома мод.

Конечно, нужно было продолжать учиться. Узнать, что такое тракенар, научиться обращаться с шенилью, с компером, с «корзинами» для платья и маленькими бономами.

Эта профессия требовала напряженной работы всего организма: голова должна была все помнить, ноги без устали носить меня по городу, пальцы умело держать иглу, уши ловить все новости последнего времени, а язык распространять их дальше. Находясь в доме мод, я слышала столько новостей, сколько не узнала бы никогда, даже если бы досконально изучила все газеты. Ни одной свежей сплетне не удавалось укрыться от нас. Я, однако, предпочитала укрощать волны оборок, усмирять плиссировку, приноравливаться к воланам, гофрировать кружева.

Больше всего меня занимали головные уборы. Я украшала их газом, лентами, свежими цветами. Старшая портниха заметила, что я делаю это со вкусом, интуитивно выбирая правильные сочетания цветов: холодные тона — чтобы сгладить яркий румянец одних клиенток, маленькие перья или розы — чтобы оживить мрачные физиономии других. Я начинала изобретать. Пагелла оценила мои первые попытки творчества. Старшая портниха, мадам Сагедье, выглядела растерянной, видя, как увлеченно я мну муслин. Она наверняка задавалась вопросом, что движет мною — желание выделиться или получить более высокое жалованье? Или же — и подумать страшно — любовь к этому проклятому ремеслу? Но старшая портниха знала точно, что хозяйка уважает меня. Все девушки, за исключением Аделаиды, занервничали. Тем более, что наши клиентки желали теперь, чтобы именно я занималась их туалетом. Особенно те, что не блистали красотой. Они говорили, что зеркала в «Модном штрихе» наименее жестокие во всем Париже.

— Пришлите ко мне Розу, непременно Розу!

— Эта девочка — настоящая волшебница.

Сказать, что я была довольна, слыша такие комплименты в свой адрес, значит не сказать ничего.

Каждый день я стремилась узнать что-то новое о любимом ремесле, овладеть ранее незнакомым приемом. Спустя некоторое время я уже могла работать в ритме опытных мастериц. Как и мадемуазель Виктория, мадам Сагедье пришла к выводу, что у меня есть природный дар. Но без работы талант — ничто или почти ничто. Итак, благодаря природной склонности и терпению я овладела искусством украшения, «поэзией моды», как говорила мадам Пагелла. Хозяйке нравилось, чтобы к ее имени прибавляли разные эпитеты, любимыми были: «великая начальница вкуса», «эксперт в вопросах красоты».

Моя жизнь протекала вдали от дома, но тосковать стало некогда: я была постоянно занята проблемами, связанными с работой, жалованьем, жильем, хозяйкой и подругами-ровесницами. Я, конечно, скучала по Аббевилю, но и у Парижа обнаружились свои хорошие стороны. Солнечные воскресные дни я проводила с подругами, и такие встречи быстро вошли у нас в привычку. Было бы преувеличением сказать, что все мы прекрасно ладили, но сидеть вместе на берегу Сены, смакуя припасенную провизию, доставляло нам немалое удовольствие. Пагелла относилась к нашим вылазкам с одобрением. Но она не знала всей правды.

— Нет ничего лучше, чтобы как следует сдружиться, — говорила она.

Воскресенье — это была свобода. Взявшись за руки, мы с Аде поднимались по улице Гурд, не торопясь прогуливались по пустынным в это время Елисейским Полям. Мы болтали, болтали без умолку… Слова Аделаиды больше не возмущали меня. Говоря по правде, они восхищали своей дерзостью. Жизнь, мужчины и все такое прочее, говорила подруга, — все это старая песня, тут ей нечего рассказывать. Однако за маской познавшего жизнь человека скрывалась маленькая девочка, которая была такой же страстной мечтательницей, как и я. И голова ее была забита исключительно любовью.

Часто мы доходили до заставы Шелот. Я очень любила это место.

— Тебе еще не наскучил наш «Модный штрих»? — спросила Аде однажды.

Она была готова продолжать работать, но еще не отказалась от мысли когда-нибудь выйти замуж. Я считала, что мы, во-первых, и так неплохо проводим время, а во-вторых, авторитет хозяйки стоит большего, чем власть мужа. Кроме того, мне действительно нравилась моя работа!

Отказаться от замужества не означало, однако, отречься от любви, от ее удовольствий и волнений. Аделаида в этом вопросе неплохо разбиралась. У нее ведь были поклонники… Учтивые юноши в красивых напудренных париках часто заходили в наш магазин. Они ведь являлись главным образом поглазеть на девиц, а не для того, чтобы подобрать себе темляк или ножны. Аде была добрейшей девушкой и очень влюбчивой. Она загоралась от одних только пронзительных взглядов и смелых улыбок, от горячих, проворных рук дворянчиков, бывших в Париже проездом. Моя подруга коллекционировала ухажеров тайком от Пагеллы, которая вовсе не была слепой.

— Эта вертихвостка нагуляет себе сокровище, — жаловалась она время от времени Сагедье.

Но проходили недели и месяцы, а Аделаида оставалась такой же подвижной и стройной. Проворные ножки без устали носили ее то на прогулки с кавалерами, то к мосту Неф, к «фабрикантше ангелов». Несколько раз я сопровождала Аде. Чтобы уйти и вернуться незамеченными, приходилось дожидаться наступления темноты. Вообще, все надо было делать тайком: продать душу, да еще и заплатить за это десять луидоров. Однажды я решила, что теряю подругу. Она буквально тонула в луже черной крови. После этого чрево Аделаиды осталось пустым навсегда.

Эти повторяющиеся аборты наградили Аде рядом серьезных инфекций, разрушавших ее изнутри, но она была жива, и уже это являлось чудом.

Выйти замуж или продолжить работу — с этим вопросом в конце концов пришлось столкнуться и мне. Я свой выбор тогда еще не сделала. Единственное, в чем я была уверена, — так это в том, что никогда не оставлю Аделаиду, такую хрупкую, хотя она держалась бодро, и такую одинокую, несмотря на стаю ухажеров.

Вскоре Аде, глядя на дю Барри, решила сыграть в благородную графиню.

— Ты думаешь, король найдет меня привлекательной? — спрашивала она жеманно. — Разве я не так же хороша, как эта дю Барри?

Говорили, будто сладострастный Луи XV не мог устоять перед дерзкой округлостью декольте и молодой бархатистой кожей. Впрочем, почему бы и не Аде? Ведь ей легко удавалось вскружить голову любому. Себя, нагруженную принципами, я считала безнадежной. Аделаида смеялась, утверждая, что я, может быть, и имею талант к шитью, но в амурных делах уж точно ничего не смыслю.

В то время девушки из моей мастерской обходились без кюре и замужества, но не без кавалеров. Нравы, которые я строго осуждала, царили, впрочем, повсюду. Я видела в этом грех и разврат, но, как и все, привыкла. Ведь я тоже дышала легкомысленным воздухом нашего века и моды.

Из скромности я всегда прятала личную жизнь от посторонних глаз. Поэтому современники, недолго думая, обозвали меня старой девой и лесбиянкой, а я не была ни той, ни другой.

Какая пора может быть чудеснее времени первой любви?! Мне нужно вернуться в те годы, чтобы рассказать об этом. Они ушли безвозвратно, и я этим вполне довольна. В молодости мы не способны видеть реальность, принимаем демонов за ангелов и удивляемся, почему мы так несчастны. Нелепо верить, будто существует волшебный башмачок, который с первой же попытки подойдет к ножке. Я считаю, что все это чудеса.

На самом деле с моим «первым башмачком» я встретилась очень скоро.

Почти сразу после приезда в Париж.

Этот мужчина сразил меня своим шармом. За ним закрепилась репутация человека ненадежного, но он был красив, как ясный день… Разве можно устоять перед молодым высоким мужчиной с каштановыми волосами и горделивой осанкой?

Белльман-Ноель… Все-таки не бывает красивого имени и внешности одновременно. Красавец снаружи, урод внутри. Полная противоположность моей славной вороне из Аббевиля.

Вначале возлюбленный называл меня «мое сердце», «моя королева». Я хранила все его письма. Для чего, хотела бы я знать?.. Эти послания были такими же лживыми, как и его губы, слишком уж большими, как его ноги, его руки, как он весь.

Но Белльман-Ноель был безумно красив, когда, смеясь, закрывал глаза и запрокидывал назад голову. Он волновал меня, когда склонялся к моему лицу, чтобы выдохнуть поток пошлости. Дыхание этого мужчины пахло укропом, который он без конца жевал.

На самом деле Белльман-Ноель оказался картежником и грубияном. Но ведь это не было написано у него на лбу! Возлюбленный умел так проникновенно смотреть в глаза, так нежно брать мою руку в свою, что его ласки околдовали меня. Если этот мужчина в чем-то и не дотягивал до идеала, то все с лихвой компенсировала его красно-золотая форма мушкетера.

У нас были периоды безмятежного счастья и невероятно гнусные моменты, но все прошло — и то, и другое. Это была другая жизнь, другая Роза, и даже другая Мария-Жанна, которую сегодня я не всегда могу понять.

Анри Белльман-Ноель… Я его все-таки любила. Как любят в пятнадцать лет — любовью безмерной и несчастливой. Да, я обожала его, даже если со стороны и казалось, что я всячески противлюсь этому чувству. Это было время бестолковых любовных связей. Парадные мундиры стали неотъемлемой частью моей жизни, — вот только умела бы я их выбирать! На самом-то деле я еще ничего не знала.

У меня была связь с Белльманом, но я чувствовала себя одинокой. С ним я всегда чувствовала себя одинокой. Меня все чаще мучили воспоминания о маме и родных. Даже по воскресеньям. Я хотела очутиться в тряском экипаже, который вернул бы меня на родину, но один выходной день в неделю не позволял претворить эту мечту в жизнь. Перед сном, свернувшись калачиком, я думала о маме и ее мудрейшей философии, полной доверия к завтрашнему дню. Она любила повторять, что секрет счастливой жизни в том, чтобы доверять.

Я же не требовала больше того, что имела. Когда наступила суровая зима 1768 года и наши пальцы за работой коченели от холода, я не сомневалась, что маленькие уроки надежды и терпения начинают приносить свои плоды.

Помню, как я добавляла последние штрихи к свадебным туалетам, предназначенным для девиц Бурбон. Точно знаю, что именно в тот момент моя жизнь начала круто меняться. Это было похоже на то, как если бы ласковые руки, опустившиеся с неба, приподняли меня и вынесли из тьмы на свет.

Я доставила эти туалеты в предместье Сен-Жермен, и принцесса Конти приметила меня. Думаю, ей понравилась моя естественная манера держаться. А также то, как ловко я сворачивала туалеты.

— Отныне, малышка, ты всегда можешь рассчитывать на мое расположение, — сказала эта знатная особа в заключение нашей первой встречи.

Такие слова, подумала я, безусловно, приятны, но они растворятся без остатка в вечернем воздухе, как и память об этой одной-единственной встрече с принцессой. Говорили, что она — человек непростой. Как же называли Конти в Версале? «Живой катафалк», «самая серьезная принцесса на свете» или что-то вроде того. Но это было правдой. Принцесса, самая могущественная из дворян, была серьезной и умела держать слово, что и подтвердилось некоторое время спустя. Однажды она пришла и предложила мне свою протекцию. Это был настоящий подарок судьбы.

Мне исполнилось двадцать два года, и моя жизнь стала неотделима от жизни Версаля. Начался самый прекрасный ее период.