Чтобы хоть как-то оправдать скудость и неприбранность своего временного кабинета — походную койку, покрытую солдатским одеялом, полотенце, повешенное Хуршидом на гвоздь, в беспорядке разбросанную одежду и другие вещи, — Халиль Хильми-эфенди опять принялся говорить о своей болезни. Но, несмотря на все свои жалобы, двигался он с завидной легкостью, производя впечатление вполне здорового человека. Рискуя нажить грыжу, Халиль Хильми-эфенди даже отодвинул от окна тяжелый, заваленный толстыми конторскими книгами стол и открыл окно.
Для начала Эшреф выказал свою радость по случаю того, что видит каймакама в добром здравии. Потом подробно объяснил, что попал в Сарыпынар случайно и очень огорчен этим обстоятельством. Он приехал всего на несколько дней погостить к мутасаррифу и тут неожиданно получил приказ отправиться в Сарыпынар. Вообще-то говоря, он хотел бы перейти на службу в министерство иностранных дел. Каймакам, конечно, очень важная и ответственная государственная должность, однако он не может согласиться с приказом и принять назначение в такую глушь…
Когда Халиль Хильми-эфенди узнал о приезде своего заместителя, он счел его гнусным и коварным злодеем, теперь же, выслушав его, подумал, что перед ним умный и даже симпатичный молодой человек. Если прежде он не одобрял людей, проявлявших интерес к чужим странам, то теперь желание Эшрефа уехать за границу вызывало у него горячую поддержку. Конечно, Эшреф прав, что хочет служить в министерстве иностранных дел, — зачем молодому, образованному, знающему языки чиновнику губить свою жизнь в таком захолустье!..
Эшреф очень обрадовался, встретив единомышленника в лице столь опытного и достойного человека, как Халиль Хильми-эфенди. Однако в руках у него — приказ, и он не знает, как ему надлежит с этим приказом поступить. И хотя он, Эшреф, и дня не желает здесь оставаться, тем более что господин каймакам в данное время прекрасно себя чувствует, выглядит молодцом и, наверное, крепче, чем он сам, — но… приказ есть приказ! Должен ли он приступить к исполнению обязанностей каймакама, или ему можно возвратиться, не Дожидаясь от начальства нового приказа?..
Обо всем этом Эшреф спрашивал у своего уважаемого и благородного коллеги с подобающей скромностью и подкупающей искренностью. Как Халиль Хильми-эфенди скажет, так он и поступит.
Проблеск надежды мелькнул и погас, и снова неумолимый поток грозил поглотить все… Халиль Хильми- эфенди тихонько: вздохнул и ответил:
— Вероятно, нет… Очевидно, нет… Безусловно, нет…
Что другое мог он сказать! У этого парня на руках бумага, и сегодня он хозяин положения и хозяин этом должности. Захочет, кликнет стоящего в дверях Хуршида — да, да, именно Хуршида, а не кого-нибудь другого! — и прикажет вышвырнуть Халиля Хильми-эфенди на улицу.
Перед могуществом ничтожного клочка бумаги Халиль Хильми-эфенди был бессилен, и ему ничего не оставалось, как только произнести именно эти слова. В то же время в душе его росло желание говорить, кричать, протестовать, невзирая ни на какие последствия. Это желание распирало его, рвалось из сердца. Ах, как хорошо понимал он тех, кто, несмотря ни на какие запреты и самые страшные кары, не боялся кричать и протестовать перед зданием уездной управы.
Оставив Эшрефа в комнате, Халиль Хильми-эфенди под каким-то предлогом поднялся наверх. Он миновал заваленный обрушившейся штукатуркой коридор и вошел в свой кабинет, который больше не принадлежал ему. Наконец-то он был один!.. Наконец мог отвести душу…
Несчастный долго корчился, упираясь в живот руками и, словно в страшном крике, разевал рот, чтобы сдавленным голосом — не дай бог услышат внизу или на улице! — прохрипеть:
— Погубили меня, негодяи, погубили!..
Кто они, эти негодяи, которые погубили его? Откуда ему знать? Может быть, это репортер, который послал телеграмму в стамбульскую газету; может, начальник жандармерии, отправивший донесение мутасаррифу; или доктор, который сказал, что каймакам тяжело ранен; или все те, кто вертелся около него и уже несколько дней сбивал с толку, мешая предпринять серьезные шаги; а может, это сам мутасарриф подготовил покушение на него или даже губернатор — послушное орудие в руках начальника округа; в общем, его взору представилась нескончаемая цепь коварных и несправедливых действий, которая тянулась до самого султана — вон он в перекосившейся пыльной раме смотрит на Халиля Хильми-эфенди, высоко подняв брови, и взгляд его больших глаз выражает благонравное удивление…
— Погубили меня, негодяи!..
Каймакам повторил эти слова раз сорок или пятьдесят подряд, пока не почувствовал, что от сердца немного отлегло. Он пришел в себя и отправился в обратный путь, вниз, топча устилавшую пол коридора штукатурку.
Эшреф рассеянно глядел в окно; говорить с ним больше было не о чем. Молодой человек рассматривал улицу, насвистывал себе под нос и барабанил пальцем по подоконнику. И каймакаму вдруг показалось, что перед ним страшный спрут, и если это чудовище уже присосалось щупальцами к его креслу, то вряд ли теперь его отпустит…
И тут в голове Халиля Хильми-эфенди мелькнула спасительная мысль: срочно телеграфировать мутасаррифу о прибытии помощника каймакама и в то же время просить разрешения вернуться к исполнению своих обязанностей, поскольку он здоров и никаких причин, препятствующих выполнению им служебного долга, не существует.
Считая, что он не имеет права сидеть в своем служебном кресле, каймакам взял стул и, пристроившись сбоку, начал составлять телеграмму. Он не видел необходимости держать это в секрете и рассказал Эшрефу о своем намерении.
— Как хорошо, что вы мне напомнили, бей-эфенди, — сказал Эшреф. — Я тоже должен сообщить, что приступая к своим обязанностям. Будьте добры, дайте, пожалуйста, и мне листок бумаги.
Каймакам протянул ему несколько листков. Эшреф взял один, быстро что-то написал, затем сложил листок и сунул его под чернильницу, чтобы не унесло ветром.
Халиль Хильми-эфенди хотел было спросить, уж не раздумал ли Эшреф писать свой рапорт, — он впервые видел, чтобы официальную бумагу писали вот так, одним росчерком пера, без многочисленных черновиков и переделок. Действительно, смышленый народ эти молодые!
Халилю Хильми-эфенди хотелось еще немного поразмышлять над телеграммой, — все-таки более удачный оборот или лучше выраженная мысль могут иметь немаловажное значение в столь щепетильном вопросе, — но было как-то неудобно отставать от Эшрефа, поэтому он быстро перебелил текст и приложил печать.
С печатью тоже возникла целая проблема. Вправе ли он ставить печать, если его помощник официально приступил к исполнению обязанностей начальника уезда? Собственно говоря, он был обязан в момент получения приказа сдать печать преемнику. Но в таком случае за отправку телеграммы надо платить деньги из собственного кармана!.. Окажись начальник телеграфа человеком грамотным, ему ничего не стоило бы придраться — ведь не могут два лица законно занимать одну и ту же должность, значит, и правом пользоваться печатью может только один. Ох, уж эти бюрократические формальности — бескрайний океан!..
Телеграммы были готовы к отправке, как вдруг Халиль Хильми-эфенди, ужасно волнуясь, обратился к Эшрефу с неожиданным вопросом:
— В телеграмме вы сообщили только о том, что приступили к исполнению обязанностей?
— Да.
— Простите, а не будет ничего предосудительного, если вы окажете мне честь и добавите в своей телеграмме, что я полностью оправился от недомогания?
Молодой человек с удивлением поднял глаза на каймакама.
— Разве в этом, есть необходимость? В своей телеграмме вы, разумеется, написали об этом?..
— Да-да… Но если бы и вы подтвердили… Конечно, ежели в этом нет ничего предосудительного… А если у вас возникают сомнения, что подобное сообщение могут расценить как не входящее в вашу компетенцию… — Лоб несчастного каймакама покрылся капельками пота.
Эшреф рассмеялся.
— Ну что вы, эфенди, конечно, нет. Что может быть в этом предосудительного?
Он вытащил бумагу из-под чернильницы, с прежней расторопностью сделал приписку, а затем, придвинув стул, сел у другого края стола, как раз напротив Халиля Хильми-эфенди, — служебное кресло, таким образом, оказалось между каймакамом и его помощником, как некий еще не разрешенный вопрос. Печать, словно кусок раскаленного железа, обжигала пальцы Халиля Хильми-эфенди. Бедняге было чрезвычайно трудно расстаться с ней, однако, превозмогая свои чувства, он протянул ее Эшрефу и сказал:
— Пожалуйста.
— Что это? Ах, печать… я после возьму ее. Я даже не знаю, где буду сидеть.
— Ваше место здесь. Я заберу отсюда кое-какие вещи и уйду.
— Нет-нет! Ни в коем случае! Еще неизвестно, сколько я здесь пробуду. Может быть, даже завтра…
Однако тут же Эшрефу захотелось осмотреть здание управы. Он поднялся на второй этаж, вскоре вернулся и заявил:
— Ну что ж, конечно, разрушено, но не безнадежно… Я сказал, чтоб в коридоре прибрали. Завтра к обеду, надеюсь, будет готово.
— Мне думается, наверху еще опасно находиться.
— Нет, что вы. Все, что должно было обвалиться, уже обвалилось. А впрочем, в таких делах я всегда полагаюсь на бога. Знаете: какова божья воля, такова и наша доля, или, как говорится: коль придет напасть, так хоть вовсе пропасть.
— Право, уж не вам говорить об этом! — не выдержав, сказал Халиль Хильми-эфенди и с горечью усмехнулся.
— Да и будет ли у меня время сидеть здесь?
Тут Халиль Хильми-эфенди заметил, что Эшреф все время играет фотоаппаратом. Он не мог точно припомнить, но, кажется, помощник брал его с собой наверх.
С некоторых пор каймакам не доверял фотоаппаратам и побаивался их, — впрочем, так же, если не больше, не доверял он и перьям… Но то, что написано пером, еще можно объяснить, а вот фотографии!.. Против них человек бессилен.
Халиль Хильми-эфенди ничего не понимал в фотоаппаратах и фотографировании и не мог знать, что в на ступивших сумерках снимать нельзя, не говоря уж о: том, что у Эшрефа впереди достаточно времени, чтобы на фотографировать вволю. Его чрезвычайно волновал вопрос, делал ли Эшреф снимки, пока ходил наверх.
«Ты только погляди, в каком состоянии особняк уездной управы!»
«Будьте справедливы, господа! Разве я в этом виноват? Что я мог сделать, если землетрясение ниспослано всевышним?!)
«Какое землетрясение?…Не ты ли всего несколько дней назад в своей докладной отрицал его? Ты официально заверял, что в городе никаких разрушений нет, а про это здание и словом не обмолвился. А что делается в коридоре на верхнем этаже? Грязи по колено! Неужто не мог приказать, чтобы хоть обломки убрали? За целую неделю не удосужился отдать распоряжение подмести наверху!.. Вот посмотри! Пришел чужой человек и в мгновение ока распорядился, и у него даже сомнения нет, что завтра, к обеду, все будет сделано…»
«Но ведь я-то был болен и ранен к тому же…»
«Странно! А разве не ты в телеграмме — еще чернила не успели просохнуть! — сообщил, что здоров и никаких препятствий к выполнению тобой служебного долга не имеется? Или, может быть, кто-то за тебя пишет все эти фальшивые докладные и телеграммы?..»
Эшреф и не предполагал, что в мыслях несчастного Халиля Хильми-эфенди происходит столь драматический диалог, и болтал о каких-то пустяках. Наконец он взглянул на часы и быстро встал.
— О!.. Я задержался. Пойду разыщу своих товарищей. Ведь я еще не знаю, где придется ночевать. Наверно, надо было поставить палатку? А пока, с вашего разрешения…