Каймакам боялся сквозняков и свежего воздуха. Даже летом, в самые жаркие и душные ночи, укладываясь в постель, он предварительно закрывал все окна, надевал на голову такке и повязывал поверх бумазейного халата шерстяной кушак. Если же он забывал надеть шапочку или закрыть окно, то потом несколько дней чихал и кашлял.
Такая привычка выработалась у него за двадцать пять лет службы в сырых и малярийных уездах. Правда, была и другая, не менее веская причина держать окна на запоре — уже почти двадцать лет супруга господина кай- макама болела…
А нынче — это просто удивительно! — он чувствовал себя великолепно, хотя всю ночь провел на улице и, более того, некоторое время, пока ему перевязывали раны, оставался в чем мать родила. Никакого недомогания он не испытывал и даже, наоборот, ощущал во всем теле непривычную бодрость.
Городок еще спал, на улицах не было ни души. Начало светать, туман над равниной поднимался все выше, и из-под него, точно переводные картинки, сверкая яркими, влажными красками, появились окрестные поля и горы, казавшиеся в этот ранний час удивительно близкими.
Халиль Хильми-эфенди был уроженцем Бейкоза, пригорода Стамбула. Он любил вспоминать те далекие времена, когда ему было лет пятнадцать — шестнадцать и он рано по утрам вместе с товарищами ходил в рощу Абрахам-паши. Однажды лунной ночью они взобрались на гору пророка Юши встречали там рассвет и рассказывали друг другу о своих возлюбленных. А потом, крепко взявшись за руки, со слезами на глазах поклялись приходить каждый год на эту гору. Детство? Конечно, детство! Улыбаясь своим воспоминаниям, Халиль Хильми-эфенди испытывал щемящую грусть, и бороду его, недавно влажную от росы, теперь оросили слезы… Эх! Пропади все пропадом!..
После чая Хуршид хотел было предложить каймакаму немного хлеба с сыром, но, увидев, что тот закрыл глаза, передумал.
***
В саду соседнего дома, выходившего на площадь, пробовал свой голос соловей; его трели напоминали каймакаму о колокольчиках девушки-болгарки.
Во время танца Халиля Хильми-эфенди поразила одна ее удивительно грациозная поза: девушка вдруг застывала на месте, подобно парящей в воздухе птице, раскинув обнаженные руки, закрыв глаза и точно прислушиваясь к далекому голосу. В эту минуту танцовщица словно переставала дышать, и тогда казалось, будто от плеч ее к запястью по гладкой коже, как по мрамору, тихо струится прозрачная вода, а колокольчики дрожали нежным звоном на ее недвижных пальцах.
Видимо, соловей этой ночью был настроен романтично и не раз начинал свои трели. Иначе чем же объяснить то, что, очнувшись после обморока, Хильми-эфенди вспомнил звон колокольчиков?!
Впрочем, был ли то обморок? Может быть, окружающие и думали, что каймакам лишился чувств, на самом же деле он всего лишь был пьян. Конечно, когда он упал с лестницы, то действительно потерял сознание. Но если уж говорить начистоту, то позже, так и не придя в себя, он погрузился в глубокий сон, или попросту захрапел, как обыкновенный пьянчужка.
И выпил-то он самую малость — всего несколько рюмок водки — сущие пустяки по сравнению с тем, что выпили другие гости или хозяин дома, Омер-бей… Однако для его головы и дряхлеющего тела несколько рюмок водки да еще… колокольчики танцовщицы — излишества непозволительные. Чего же удивляться, что он был пьян в ту ночь? От таких потрясений захмелеешь, чего доброго, на несколько дней или месяцев… Ну что ж, и поделом!.. Сам виноват!.. Пословица недаром говорит: кто в старости голову потерял, того могила исправит…
Впрочем, чего это про старость вспоминать?.. Случился с Халилем Хильми-эфенди грех по причине душевного потрясения, старость тут ни при чем… Да и как можно человека, которому не исполнилось еще и сорока пяти, называть стариком?
Конечно, голова и борода у него поседели — ну и что из того?.. Ходит он сгорбившись, не подымая глаз от обшарпанных носков своих ботинок, будто не уверен, куда далее ступить. И в этом греха нет… Одежда висит на нем, как на огородном пугале? Тоже не бог весть какое прегрешение… Ведь это заботы да невзгоды преждевременно согнули его… Заботы и жена… Нет! Ничего худого он не хочет сказать о жене, но она уже лет двадцать как больна. Время от времени несчастная женщина находит в себе силы, чтобы родить очередного ребенка, а потом опять страдает и мучается на одре болезни… Нет, не то чтобы она лежала все время в постели, но вот уже двадцать лет как еле-еле ползает. Согнувшись вдвое, привязав к животу горячий кирпич, она хлопочет по дому, готовит обед, стирает пеленки. Только человек, не страшащийся гнева божьего, может дурно отзываться о такой женщине. И на земле и на небесах все должны быть ею довольны. Ангел, а не женщина! Да, ангел, — только с беззубым ртом, с крошечным жалким личиком желто-зеленого цвета! В присутствии такого ангела нельзя громко разговаривать и смеяться; этот ангел плачет по любому поводу или, еще того хуже, кричит истошным голосом… Из всей их совместной жизни можно вспомнить с радостью только те далекие дни первого супружеского лета, когда в самую жару они выходили на террасу, и жена ложилась на раскаленную цинковую крышу и застывала, точно ящерица на солнцепеке… О, господи, что за вид у этого ангела теперь!.. На самой макушке торчит, словно свалявшаяся пакля, пучок жидких волос, расчесать которые невозможно; на ногах зимой и летом грубые деревенские носки, всегда спущенные и перекрученные, поверх халата надет изношенный мужнин плащ. И ко всему еще куча непослушных детей, неухоженных и неопрятных, несмотря на все ее старания…
Как же было Халилю Хильми-эфенди не состариться в столь печальных обстоятельствах и не свыкнуться с мыслью, что старость уже наступила?! Если бы не ревностное отношение к службе, к своему долгу, не страх за будущее, не боязнь, что в один прекрасный день его возьмут да прогонят, он, пожалуй, и совсем опустился бы…
Теперь, пока ремонтировали их дом, супруга каймакама с детьми находилась в Испарте, а Халиль Хильми- эфенди жил в здании управы.
Хуршид советовал своему господину располагаться на ночлег прямо в канцелярии, но тот счел это неудобным и распорядился прибрать в соседней комнатушке, служившей кладовой, и там поставить койку.
В первую ночь, оставшись в одиночестве в своем новом обиталище, каймакам почувствовал себя ужасно бесприютным. На душе было сиротливо и неспокойно; несколько раз он просыпался от каких-то звуков, напоминавших ему стоны жены, и, не находя никого рядом, пугался. Спустя несколько дней он стал просыпаться уже по совсем непонятным причинам (наверное, так просыпается мельник, когда вдруг останавливается мельница). Началось со странных пробуждений, а затем пошли и другие странные перемены в его жизни.
По вечерам, в своей каморке, где были свалены фонарики для иллюминаций, флаги и прочий ненужный хлам, хранившийся только потому, что еще не составили акта на списание, он съедал ужин, принесенный ему Хуршидом из ближайшей харчевни, а потом отправлялся в кофейню или же в аптеку Ованеса и засиживался там допоздна.
Для него это было величайшей переменой, началом совершенно новой жизни. К себе в каморку он возвращался поздно, но спать не ложился, а читал сентиментальный роман «Под липами», который ему весьма настойчиво рекомендовал Ованес. Когда же аптекарь, большой знаток и любитель литературы, сказал ему, что роман этот перевел в бытность свою курсантом военного училища сам Махмуд Шевкет-паша , которого как раз недавно убили, каймакам стал читать его с еще большим увлечением. Дойдя до очередной любовной сцены, Халиль Хильми-эфенди приговаривал: «Смотри-ка ты… Он и в этом деле знал толк!.. Вот же не повезло бедняге!..» — и слезы сострадания невольно навертывались ему на глаза и, скатившись по щекам, застревали в бороде.