Эту главу второй серии моих писаний я хочу посвятить воспоминаниям об одном человеке, которого из встретившихся со мною людей тоже отношу к числу замечательных, воспоминаниям о таком именно человеке, у которого, между прочим, волею ли судеб или благодаря законам, вытекающим из, так сказать, «самим-развитой-индивидуальности», большинство мелких аспектов уклада его «подстаростной-жизни» до самых мелочей сложилось так же, как и мои. Этот человек и по сие время живет с обычной точки зрения в полном здравии, но, на мой взгляд, говоря между нами, желаемым здоровьем обладает лишь его физическое тело.

Интересен в данном случае тот факт, что вопреки ожиданиям и общепринятому мнению о том, что у людей, принадлежащих к двум национальностям, находившимся в многовековой расовой борьбе, должно обычно испытываться друг к другу инстинктивное чувство враждебности и даже ненависти, у меня с ним несмотря на это, а также на различие происхождения, семейно-бытовых воспитательных устоев и религиозных убеждений, после первой, состоявшейся при не совсем обычных жизненных условиях встречи в ранней нашей молодости, позже, когда мы в зрелом возрасте благодаря всяким житейским случайностям близко сошлись своими внутренними мирами, просто как два, так сказать, «возникновения-однородной-причинности», образовалось в отношении друг к другу чувство, по степени равное чувству «единокровного-братства».

В этой главе я опишу мою первую случайную встречу с искренно уважаемым всеми знающими его серьезными людьми, а людьми среднего и низшего уровня считаемым даже «великим-магом-чародеем» – доктором Эким Беем, а также расскажу вкратце о некоторых поучительных событиях, происходивших в последовавших наших совместных скитаниях по разным дебрям Азии и Африки.

В настоящее время он доживает кое-как свой век в одном маленьком и незначительном местечке Египта, с титулом Большого Турецкого Паши и орденами за заслуги в прошлом, оказавшимися, так сказать, «эфемерными».

Кстати сказать, он избрал своим местожительством под старость лет такое захолустное местечко, несмотря на то что обладает всякими возможностями жить, где ему угодно, и заслуженно пользоваться существующими в современной жизни удобствами, главным образом потому, что желал избежать назойливости праздных и любопытных людей – этого недостойного для человека свойства, сделавшегося присущностью большинства современных людей.

Итак, в первый раз я с Эким Беем встретился, когда он был еще совсем молодым и, учась в военном училище в Германии, в летние месяцы приезжал к отцу в Константинополь. Мы были ровесниками.

Прежде чем описывать обстоятельства, при которых состоялась моя встреча с Эким Беем, надо сказать, что перед моим первым, уже описанным в одной из предыдущих глав, посещением Эчмиадзина, где я впервые встретился с Погосьяном, когда я, как можно было бы сказать, еще толкался всюду «как-загнанная-собака», ища ответов на возникшие в моем, по понятиям большинства современных людей, заболевшем «психопатизмом» мозгу вопросы, я попал также в Константинополь, привлеченный туда слухами о множестве чудес, творимых якобы тамошними дервишами.

По приезде в Константинополь я устроился жить в местности, именующейся Пера, и оттуда начал ездить в монастыри к разным дервишам.

Живя тогда там с таким моим на этот раз, так сказать, «дервишеским-увлечением», и, конечно, ничем дельным не занимаясь и ни о чем другом, кроме всякой «дервишеской-белиберды», и не думая, я раз в один пасмурный день проконстатировал ясно, без всякой иллюзии, тот факт, что очень скоро у меня совершенно не будет так называемых «пети-мети».

После такого констатирования я дня два ходил нельзя сказать, чтобы «беспечно», и все время под моим черепом, как мухи – фавориты испанских мулов, копошились мысли о том, каким бы образом достать то презренное «нечто», которое является для современного человека почти единственным стимулом его жизни.

С такими заботами я раз стоял на большом мосту между Перой и Стамбулом и задумался относительно смысла и значения долгого движения так называемых «вертящихся-дервишей», на первый взгляд кажущегося автоматическим, без всякого участия сознания.

Под мостом и около него все время проходили пароходы и всюду шныряли лодки.

Непосредственно начиная от моста, на берегу Галаты была пристань для пароходов, совершавших рейсы между Константинополем и другим берегом Босфора.

У этой пристани я увидел между приходящими и отходящими пароходами плававших мальчишек, которые занимались тем, что ныряли и доставали монеты, бросаемые публикой с парохода.

Меня это очень заинтересовало. Я подошел ближе и стал смотреть.

Мальчишки, не торопясь, очень ловко ловили монеты, не упуская ни одной из бросаемых в разные места пассажирами с пароходов.

Я долго смотрел и любовался легкостью и ловкостью этих мальчишек.

Они были разного возраста, от восьми лет и не старше восемнадцати.

Вдруг мне в голову пришла мысль: «Почему бы и мне не научиться такой профессии? Чем я хуже этих мальчишек?» – и со следующего дня я начал ходить на берег бухты «Золотой-Рог», на места, находящиеся ниже, как там называют, «Адмиралтейства», чтобы учиться нырять.

В эти дни моего практикования в нырянии у меня случайно объявился даже учитель, один грек, знаток этого дела, ходивший сюда купаться.

Он отчасти сам показывал мне всякие детали этой «премудрости», а отчасти я выведывал у него их, со свойственной мне уже тогда хитростью, за чашкой кофе, который мы пили после купанья в недалеко находившейся греческой кофейне; не буду, конечно, распространяться о том, кто платил за кофе.

Первое время мне было очень трудно; требовалось нырять с открытыми глазами, а морская вода разъедала слизистую оболочку, вызывая страшные боли, которые меня мучили, особенно по ночам.

Все же скоро мои глаза привыкли, и я начал свободно видеть в воде так же хорошо, как и в воздухе.

Через две недели я уже вместе с местными мальчишками всякого возраста начал тоже «промышлять» вокруг пароходов ловлей бросаемых монет, но, конечно, вначале не очень успешно, хотя вскоре уже не упускал из виду ни одной.

Надо сказать, что брошенная в воду монета вначале ко дну идет очень быстро, но постепенно, чем ниже от поверхности, она опускается все медленнее; особенно если места глубоки, то требуется много времени, чтобы монета окончательно опустилась на дно.

Таким образом, нужно только хорошо заметить район, куда она первоначально падает, а там, в воде, зная уже место, ее легко заметить и поспевать за ней.

И вот раз какой-то пассажир, о чем-то задумавшись, смотрел, облокотившись на борт парохода, на «монетоловов» и вдруг нечаянно уронил в воду находившиеся у него в руках так называемые «четки» – эту необходимую принадлежность каждого азиатского серьезного человека во время перерывов в выполнении своих установившихся жизненных обязанностей.

Хотя он сейчас же, чтобы достать их, позвал мальчиков-ловцов, но те, как ни искали, не могли найти четки, так как, находясь далеко, не успели заметить место, куда они упали.

Очевидно, четки были очень дорогие, так как пассажир обещал заплатить тому, кто найдет их, двадцать пять лир.

После ухода парохода все «монетоловы» долгое время искали, но их старания ни к чему не привели; место было глубокое, и «обшаривать-дно», как они выражались, было невозможно.

Вообще, добраться до дна в глубоких местах очень трудно; насколько легко вода поднимает живое тело наверх, настолько же она оказывает сильное сопротивление при спуске его вниз.

Через несколько дней после этого я ловил монеты на этом же месте, и раз как-то пассажир бросил монету так далеко, что, пока я подплыл к месту ее падения, монета ушла уже далеко вниз; так как день этот был не очень «уловливый», то мне захотелось во что бы то ни стало поймать эту монету.

Когда я уже настиг ее, то невдалеке на дне промелькнул силуэт, похожий на четки, и я, выплыв опять на поверхность, вспомнил о четках, за которые предлагали двадцать пять лир.

Запомнив это место, я начал там нырять, никому ничего не говоря, а когда убедился, что спуститься обыкновенным способом до дна невозможно, то на другой день принес с собою несколько тяжелых каменоломных молотков, взятых мною у одного кузнеца напрокат, и, привязав их вокруг своего тела, начал нырять с этой тяжестью.

Четки я скоро нашел; они оказались янтарными и усыпаны были мелкими бриллиантами и гранатами.

В тот же день я узнал, что пассажир, потерявший четки, был Паша Н., экс-губернатор ближайшего к Константинополю вилайета, и что он в настоящее время проживает на другом берегу Босфора, недалеко от Скутари.

Так как за последние дни я себя чувствовал неважно и с каждым днем мне становилось все хуже и хуже, то я решил не идти на другой день на ловлю монет, а поехать в Скутари, чтобы отнести четки их владельцу и, кстати, посмотреть на скутарийское кладбище.

И я на другой день поехал туда и скоро нашел дом Паши.

Он оказался дома, и когда ему доложили о приходе какого-то ловца монет, который непременно хочет видеть его лично, то он, очевидно, сразу понял, в чем дело, сам вышел ко мне и, когда я передал ему четки, так искренно обрадовался, что эта его искренность, равно как и простота обхождения со мной, расстроили меня, и я ни за что не захотел взять у него обещанного вознаграждения.

Тогда он предложил мне хотя бы пообедать у него, от чего я не отказался.

После обеда я сейчас же ушел, чтобы успеть к предпоследнему отходящему обратно пароходу.

По дороге, однако, я почувствовал себя так скверно, что принужден был присесть на выступ одного дома и тут же, как оказалось, потерял сознание.

Проходившие мимо люди заметили мое состояние, и слух о внезапном заболевании какого-то мальчика, так как место, где я сел, было недалеко от дома Паши, скоро дошел и до него; узнав, что заболевший был тот, кто принес четки, Паша немедленно сам со своими людьми прибежал и приказал внести меня в свой дом и сейчас же распорядился позвать одного военного врача.

Хотя я скоро пришел в себя, но состояние мое было таково, что я не мог двигаться и вынужден был остаться пока в доме Паши.

В первую же ночь вся моя кожа начала трескаться и невыносимо гореть; очевидно, моя непривычная к морской воде кожа от продолжительного пребывания в соленой воде не выдержала действия последней.

Меня поместили в одном флигеле и приставили ухаживать за мной старуху, по имени Фатьма Баджи.

Сюда же стал приходить помогать этой старухе ухаживать за мной сын Паши, воспитанник какого-то германского военного училища.

Это и был Эким Бей, ставший впоследствии моим задушевным приятелем.

Когда я начал поправляться, мы с ним разговорились и стали болтать о всякой всячине, но постепенно наши разговоры приняли философский характер.

После, как я поправился, мы расстались с ним уже как друзья и с этих пор постоянно состояли в непрерывной переписке.

Он в этот же год из военного училища перешел, там же в Германии, в медицинскую школу, так как изменившиеся за это время его внутренние убеждения побудили его бросить военную карьеру для того, чтобы стать в будущем военным врачом.

С тех пор прошло четыре года.

Раз, я на Кавказе получил от него письмо, в котором он писал, что он уже врач, и выражал желание повидаться со мною и за одно посмотреть давно его интересовавший Кавказ, и он спрашивал, когда и где он мог бы меня увидеть.

В это лето я жил в городе Сурами, где занимался выделкой гипсовых изделий.

Я послал ему телеграмму, что с нетерпением жду сюда его приезда.

Вскоре он приехал в Сурами. Туда же в этом году приехали провести лето Погосьян, Елов и Карпенко, который тоже был моим товарищем с детства и которому я собираюсь посвятить следующую главу этой книги.

Эким Бей с этими моими старыми товарищами очень скоро сошелся и чувствовал себя с ними как с давнишними приятелями.

В Сурами мы провели все лето и оттуда часто предпринимали, обыкновенно пешком, небольшие экскурсии.

Мы поднимались на «Сурамский-перевал», ходили по окрестностям «Боржома», «Михайлова» и намеренно завязывали знакомство с разными людьми этих местностей, не подвергшихся еще воздействию современной цивилизации, и раз даже посетили знаменитую, сводившую с ума всех ученых по этнографии, «Хевсурию».

Эким Бей, живя несколько месяцев в таких условиях с нами, именно с людьми его возраста, уже как следует «начиненными» всякими, так сказать, «донкихотскими-стремлениями», и принимая участие во всех наших обменах мнениями, волею-неволею постепенно втянулся в наш, так сказать, «психопатизм» и тоже захотел вместе с нами непременно, как говорится, «прыгнуть-выше-колен».

Мы четверо – Погосьян, Елов, Карпенко и я, – товарищи уже с давних пор, как раз в это время много говорили относительно сделанного нам недавно князем Юрием Любоведским предложения принять участие в предполагаемом им и некоторыми его друзьями большом путешествии пешком, с планом начать с пограничного города Нахичевана, пересечь Персию и выйти к Персидскому заливу.

Эти разговоры между нами, а также всякие перспективы, связанные с такого рода путешествием, в конце концов так заинтересовали Эким Бея, что он начал нас просить устроить и его в число участников этой экспедиции, и со своей стороны стал обдумывать, как поступить, чтобы получить на нее разрешение своего отца и годовой отпуск от своего начальства.

Результатом всего этого было то, что он, после того как выхлопотал то и другое – отчасти по телеграфу, отчасти лично, когда вернулся с Кавказа к себе домой для того, чтобы приготовиться к этому большому путешествию, – оказался ко дню нашего выхода из Нахичевана, состоявшегося первого января следующего года, в нашей компании и начал с нами свое первое большое путешествие.

В тот же день в полночь мы тронулись из Нахичевана, и когда очередное утро вступило в свои права, уже были объектами проявления «мудрости» тех двуногих обитателей нашей милой планеты, которые называются «пограничной-стражей» и которые везде и всюду, в смысле проявляемости своей сообразительности и своего «всеведения», одинаково тонко развиты.

Нас было двадцать три человека, в числе которых были все эти мои друзья и товарищи, памяти которых я решил даже посвятить отдельные главы в этой серии моих писаний. Трое из них – Погосьян, Елов и князь Любоведский – уже мною описаны; с доктором Эким Беем я знакомлю читателя в этой главе, а остальным двум – инженеру Карпенко и профессору археологии Скрыдлову – я предназначаю следующие главы данной книги.

Переход наш до города Тавриза, куда мы прибыли через десять дней, ничем особенным не ознаменовался; после же Тавриза происшедшее событие я опишу возможно подробнее, не только потому, что в нем принимал участие и проявил к нему серьезный интерес Эким Бей, которому я посвящаю эту главу, но и потому, что оно явилось для меня лично, так сказать, переломом в моем миросозерцании.

Еще в Тавризе мы много слышали про одного персидского дервиша, творившего якобы необычайные чудеса, и очень им заинтересовались; когда же мы в нашем дальнейшем пути опять услыхали о нем от одного армянского священника, то на этот раз, несмотря даже на то, что его местожительство находилось намного в стороне от намеченного нами пути, мы все же решили изменить наш маршрут, чтобы попасть к нему и лично его увидеть и узнать, что он из себя представляет.

Только на тринадцатый день утомительного пути, ночуя по дороге то в шалашах исфаханских и курдских пастухов, то в деревнях, мы наконец пришли в деревню, где жил дервиш, и нам сразу указали его дом.

Жил он в стороне от деревни, и мы, немедленно направившись туда, нашли его в тени группы деревьев, стоявших около его дома, где он по обыкновению вел беседы с приходившими к нему.

Мы увидели уже пожилого человека, почти старика, одетого в какие-то лохмотья, сидевшего со скрещенными босыми ногами на земле.

Невдалеке от него сидело несколько молодых персов; как мы потом узнали, это были его ученики.

Мы подошли и, испросив его благословения, сели тоже на земле, образовав около него полукруг.

Начался разговор; мы задавали ему вопросы, он нам отвечал и в свою очередь спрашивал нас.

Он нас принял вначале довольно холодно и говорил как бы неохотно, но потом, узнав, что мы пришли из дальних мест специально, чтобы побеседовать с ним, стал с нами общительнее.

Говорил он очень просто, так сказать, «кустарно», и вначале произвел, по крайней мере лично на меня, впечатление несведущего, т. е. в европейском смысле слова необразованного человека.

Беседа с дервишем велась на персидском языке, но на том особом наречии его, которое, кроме меня, доктора Сары-Оглы и еще одного, немного владевшего им, никто из нашей компании не знал, так что вопросы задавали я и Сары-Оглы и тут же остальным переводили все сказанное.

Было обеденное время. Пришедший ученик принес дервишу пищу – рис в тыквенной чашке.

Дервиш, продолжая беседу, стал есть.

Мы тоже, раскрыв наши дорожные сумки, стали есть, так как с самого утра, как встали и отправились в путь, ничего еще не ели.

Надо сказать, что я в ту пору был очень ярым последователем пресловутых индийских йогов и, между прочим, очень точно выполнял все указания так называемых «хатха-йогов», и потому во время еды я старался как можно лучше разжевывать пищу, вследствие чего, когда почти все, в том числе и дервиш, окончили свою скромную трапезу, я продолжал еще долго и медленно есть, стараясь не проглотить ни одного куска, не разжевавши его по всем правилам.

Старик, заметив это, спросил меня:

– Скажите мне, молодой чужеземец, зачем вы так едите?

Я настолько искренно был удивлен этим вопросом, показавшимся мне тогда столь странным и не говорящим в пользу его знаний, что у меня даже отпала охота отвечать ему, и я подумал, что напрасно мы сделали такой крюк ради разговора с человеком, который совершенно не стоит того, чтобы с ним серьезно разговаривать, но, посмотрев в его глаза, мне стало не то жалко его, не то стыдно за него, и я с апломбом ответил, что я тщательно пережевываю пищу для того, чтобы она лучше усваивалась в кишечнике, и, сославшись на всем известный факт, что лучше переваренная пища дает организму большее количество калорий, необходимых для отправления всех наших функций, вкратце повторил все то, что я почерпнул по этому поводу из разных книжек.

Старик, покачав головой, искренно и медленно произнес существующее среди персиян изречение:

– Убей, Господи, того, кто сам не знает, а другим путь к дверям Царства Твоего утвердительно указывать дерзает.

В это время Сары-Оглы, со своей стороны, задал дервишу какой-то вопрос, но тот, коротко ответив на него, опять обратился ко мне и спросил:

– Скажите, молодой чужеземец, вы наверно занимаетесь так же и гимнастикой?

Я действительно тогда усиленно занимался гимнастикой, и хотя мне были известны все приемы, рекомендуемые тоже индийскими йогами, но я предпочитал придерживаться системы датчанина Мюллера.

Я ответил, что занимаюсь гимнастикой, считаю необходимым делать ее два раза в день – утром и вечером – и вкратце пояснил, какого рода гимнастику я делаю.

– Но ведь это только хорошо для развития рук, ног и вообще наружных мускулов, – сказал старик, – а у вас, кроме того, есть также мускулы и внутренние, на которые никакие ваши механические движения не распространяются.

– Конечно, есть, – сказал я.

– Хорошо. Вернемся теперь опять к вашему способу жевать пищу, – продолжал старик. – Если вы это долгое разжевывание употребляете как одно из средств в целях вашего здоровья или каких-нибудь других достижений, то если вы спросите мое искреннее мнение, я должен буду сказать, что вы избрали наихудшее средство для этого.

Тем, что вы тщательно пережевываете пищу, вы сокращаете необходимую вашему желудку работу.

Теперь вы молоды и все обстоит благополучно, но вы приучаете ваш желудок к бездействию, и к тому времени, когда вы будете старше, мускулы, от отсутствия естественной работы, до известной степени будут атрофированы.

Это неизбежно произойдет, если вы будете продолжать вашу систему пережевывания.

Вы знаете, что в старости наше тело и наши мускулы слабеют уже в силу возраста. И вот вы в старости, помимо такой естественной слабости, будете еще иметь и воспитанную вами слабость, так как приучаете ваш желудок не работать.

Вы представляете себе, что будет тогда?

Наоборот, не только не надо тщательно пережевывать пищу, но в ваши года лучше ее совсем не жевать, а глотать кусками, и если можно, то глотать даже кости, чтобы дать работу желудку.

Видно, что те, кто вам советовал такое пережевывание, да и те, кто пишут книги об этом, как говорится, «слышали-звон-да-не-знают-где-он».

Простые и вместе с тем ясные и содержательные слова старика заставили меня совершенно изменить мнение, которое я себе вначале о нем составил.

До этого я задавал ему вопросы только из простого любопытства, но теперь у меня сразу возник серьезный интерес к нему, и с этого момента я внимательно и даже напряженно выслушивал все, что он продолжал говорить на эту тему.

Результатом всего им высказанного по этому поводу было то, что я всем существом своим понял, что принимавшееся мною до сих пор за неоспоримую истину было неправильно.

Я понял, что до этого я видел вещи только с одной их стороны; теперь многое предстало для меня в совершенно новом освещении, в голове возникали все новые и новые вопросы, касающиеся выяснения все новых и новых деталей затронутой темы.

Очень увлеченные разговором с дервишем, я и доктор совершенно забыли об остальных товарищах и перестали переводить им, а они, видя, в свою очередь, насколько сильно мы заинтересованы, стали часто спрашивать то меня, то Сары-Оглы: «Что говорит дервиш? Что он сказал?..» – и нам каждый раз приходилось отделываться от них обещанием потом рассказать все во всех подробностях.

Когда дервиш кончил говорить про «искусственное-жевание» и вообще о способах восприятия нами пищи и автоматической закономерной трансформации ее внутри нас, я сказал:

– Будьте добры, отец, объясните мне, что вы думаете также о так называемом «искусственном-дыхании»? Я считаю это полезным, практикую его по указанию тех же йогов, а именно: вдыхая воздух, задерживаю его известное время и потом так же медленно выдыхаю. Может быть, этого тоже не следует делать?

Дервиш, видя, что мое отношение к его словам совершенно переменилось, стал очень участливо и подробно объяснять мне следующее:

– Если пережевыванием пищи, как вы это делаете, вы приносите себе вред, то в тысячу раз еще вреднее то, что вы занимаетесь таким дыханием. Все упражнения в дыхании, которые приводятся в книгах и которым учат во всех современных «эзотерических-школах», кроме вреда, ничего принести не могут.

Дыхание, как это должен понять всякий мало-мальски здравомыслящий человек, является тоже процессом другого рода нашего питания.

Воздух, как и обыкновенная наша пища, попадая в организм и перерабатываясь там, распадается на свои составные части, которые во время общего процесса жизни организма входят в различные потребные соединения как между собою, так и с уже имеющимися в организме соответствующими частями определенных веществ, в результате чего и получаются те новые необходимые вещества, которые беспрерывно расходуются на беспрестанно происходящие в организме человека различного рода жизненные процессы.

Нельзя не знать, что для получения всякого нового определенного вещества составляющие его части должны быть взяты во вполне определенных количественных соотношениях.

Возьмем самый обыденный простой пример:

Нужно испечь хлеб. Для этого раньше всего приготовляется тесто, для чего берутся строго определенные пропорции муки и воды.

Если воды взято слишком мало, вместо теста получится нечто рассыпающееся при первом прикосновении; если же воды будет слишком много, получится просто так называемое «месиво», употребляемое для корма скота; как в том, так и в другом случае, теста, необходимого для выпечки хлеба, не получится.

То же самое происходит при образовании всякого нужного для организма вещества. Части, входящие в состав такого вещества, должны находиться между собой в строго определенных как качественных, так и количественных соотношениях.

Когда вы дышите обычным порядком, вы дышите механически. Организм сам без вас берет то количество веществ из воздуха, которое ему нужно. Легкие уже так приноровились и привыкли работать с определенным количеством воздуха.

Если же состав перерабатываемого легкими воздуха изменится, то неизбежно должны измениться и дальнейшие внутренние процессы смешивания и уравновешивания.

Без знания всех деталей основных законов этого дыхания неизбежно должно произойти, при применении искусственного дыхания, хотя очень медленное, но во всяком случае верное самоуничтожение.

Надо иметь в виду, что в воздухе кроме нужных организму веществ имеются еще и ненужные, и даже вредные.

И вот, искусственное дыхание, т. е. насильственное изменение естественного дыхания, способствует проникновению в организм этих многих имеющихся в воздухе вредоносных для жизни веществ и в то же время нарушает количественно и качественно соотношение полезных для нормальной жизни веществ.

При искусственном дыхании нарушается отношение количества пищи, получаемой из воздуха, к количеству остальной нашей пищи. Поэтому, увеличивая или уменьшая приток воздуха, надо соответственно увеличить или уменьшить количество других родов пищи.

А чтобы поддерживать правильное соотношение, надо иметь полное знание своего организма.

Знаете ли вы себя настолько? Знаете ли вы, например, что желудку нужна пища не только для питания, но и потому, что он привык к известному количеству пищи?

Мы едим больше для удовлетворения своего вкуса, для удовлетворения того привычного ощущения давления, которое желудок испытывает при введении в него известного количества пищи. В стенках желудка разветвляются так называемые «блуждающие-нервы», которые, приходя в движение при отсутствии известного рода давления, и вызывают в нас то ощущение, которое мы называем голодом. Таким образом, голод бывает разный – голод, так сказать, телесный или физический и голод, если можно так выразиться, «нервный» или «психический».

Каждый наш орган работает механически, и в каждом органе, благодаря его природе и образовавшимся привычкам, создался особый темп функционизации его, и темпы функционизации разных органов находятся между собой в известном соотношении; в организме установилось, так сказать, известное равновесие, один орган зависит от другого – все связано.

Изменяя искусственно наше дыхание, мы меняем прежде всего темп функционизации легких, но так как деятельность легких связана с деятельностью, например, желудка, то сначала немного, а затем все сильнее и сильнее меняется темп функционизации желудка. Например, на переваривание пищи желудку нужно известное время, скажем, надо, чтобы пища оставалась там час. Когда же темп функционизации желудка меняется, то изменяется и период времени прохождения пищи, например, пища может пройти быстро и желудок не успеет сделать то, что нужно, и сделает только часть. То же самое и с другими органами.

Поэтому в тысячу раз лучше ничего не делать с нашим организмом, лучше оставить его испорченным, чем поправлять, не зная, как поправлять.

Повторяю, организм наш – очень сложный аппарат, в нем много органов с разными темпами происходящих в них процессов, с разными потребностями. Надо или все менять, или ничего. В противном случае, вместо добра может получиться худо.

Масса болезней происходит только от искусственного дыхания. Во многих случаях дело кончается расширением сердца или сокращением дыхательного горла, или портится желудок, печень, почки и нервы.

Очень редко бывает, чтобы человек при упражнениях в искусственном дыхании не испортил себя окончательно, и то этот редкий случай бывает тогда, когда он вовремя останавливается. Кто применял длительно искусственное дыхание, тот всегда получал плачевные результаты.

Если вы знаете каждый винтик, каждый гвоздик своей машины, тогда вы можете знать, что вам надо делать. Если же вы знаете немного и пробуете, то многим рискуете, потому что машина очень сложная, и есть очень маленькие винтики, которые при сильном толчке можно легко сломать, а в лавочке их потом не купишь.

И потому мой совет вам, раз вы его спрашиваете, остановиться и в этих ваших упражнениях с дыханием.

В этот день наша беседа с этим дервишем долго затянулась. За это время я успел посоветоваться с князем о дальнейшем, и, когда мы, поблагодарив дервиша, хотели уйти, я ему сказал, что в этой деревне мы предполагаем еще оставаться день-два и не позволит ли он как-нибудь еще раз с ним побеседовать, на что он дал свое согласие и даже сказал, что если мы захотим, то можем прийти к нему и завтра после обеда.

Мы остались в этой деревне не два дня, как я сказал, а целую неделю, и каждый день после обеда все отправлялись к этому дервишу и беседовали с ним, после чего я или Сары-Оглы до поздней ночи передавали остальным товарищам, не понимавшим наречия, на котором говорил дервиш, все сказанное во время этих бесед.

Последний раз, когда мы пошли к дервишу, чтобы поблагодарить и проститься с ним, вдруг совершенно неожиданно для нас Эким Бей, с несвойственным ему смиренным тоном, обратился к нему по-персидски со следующими словами:

– Добрый отец! С одной стороны, за эти дни я всем своим существом убедился, что вы, именно вы, – в этом месте своей речи, перебивая себя, он скороговоркой попросил меня и Сары-Оглы не мешать ему говорить самостоятельно и следить и поправлять только в тех случаях, если его выражения на местном наречии будут иметь специфическое значение и могут изменить смысл сказанного им, а потом продолжал, – тот самый человек, которого в последнее время я инстинктивно ищу, чтобы вполне доверить руководство моим внутренним миром для урегулирования и нейтрализации возникшей в нем за последнее время борьбы двух совершенно противоположных стремлений. А с другой стороны, множество житейских, не от меня зависящих обстоятельств не дали бы мне возможность жить где-нибудь здесь, неподалеку от вас, чтобы последовательно, в нужные моменты приходить к вам и с благоговением выслушивать ваши указания и советы, как жить, чтобы, во-первых, не было бы этой мучающей меня внутренний борьбы, а во-вторых, подготовить себя для достойного и долженствующего человеку бытия.

И поэтому я теперь прошу вас, если это возможно, не отказать дать мне, пока в сокращенной форме, указания и несколько руководящих принципов жизни, подобающих человеку в моем возрасте.

На такую неожиданную для нас и витиеватую просьбу Эким Бея этот почтенный старец, персидский дервиш, ответил тогда очень подробно и обстоятельно.

То, что было разъяснено этим персидским дервишем в ответ на заданный Эким Беем вопрос, я теперь в этой второй серии моих писаний описывать не буду, считая это преждевременным и даже вредным в смысле правильного последовательного восприятия серьезными читателями всех моих изложений в целях настоящего понимания, а не просто пустого знания, и потому решил, с чистой совестью, «квинтэссенцию» и этого понятия изложить позже в соответствующей главе третьей серии моих писаний, а именно в главе под наименованием «Физическое-тело-человека-и-его-закономерные-потребности-и-возможности-проявляемости».

На другой день утром рано после этого последнего посещения дервиша мы вместе отправились дальше, но скоро изменили намеченное нами раньше направление пути и пошли не на Персидский залив, а взяли направо, к Багдаду, так как двое из наших – Карпенко и Нижерадзе – заболели лихорадкой, и им с каждым днем становилось все хуже и хуже.

Придя в Багдад и прожив там около месяца, мы разошлись в разные стороны; часть из нас, а именно князь Любоведский, Елов и Эким Бей отправились в Константинополь; Карпенко, Нижерадзе и Погосьян пошли вверх по течению Евфрата. Они хотели пойти до его верховья, пересечь горы и перейти границу России, а я с доктором Сары-Оглы и остальными решили вернуться обратно и пойти по направлению Хорасана, и там уже решить, как закончить наше путешествие.

В своих воспоминаниях о личности доктора Эким Бея нельзя не упомянуть о его серьезном увлечении гипнотизмом и связанными с ним явлениями; его в особенности интересовали те явления, которые в совокупности своей называются «сила-человеческой-мысли» и входят, как отдельная отрасль, в современную науку о гипнотизме.

Сам он в гипнотизме и в сказанной отрасли достиг действительно небывалых практических результатов.

Главным образом благодаря этим опытам, производимым им над другими людьми с целью выяснить себе всевозможные детали разных проявлений силы и значения человеческой мысли, он и прослыл среди окружающих грозным «магом-и-чародеем».

Именно эти его выяснительные эксперименты, которые он в сказанных целях проделывал над своими знакомыми и их друзьями, и привели к тому, что некоторые встретившиеся с ним люди или даже только слышавшие о нем стали его бояться, а другие, наоборот, начали оказывать ему уже чересчур необычайное почитание и даже, как говорится, «стали-лизать-ему-пятки».

Я думаю, что основной причиной создавшегося среди окружавших его людей такого, совершенно не соответствующего действительности мнения о нем послужили не его серьезные знания и развитые им, необычайные для человека, внутренние силы, а просто это получилось благодаря знанию им одного, присущего всем ординарным людям свойства функционизации их организма, которое тоже можно отвести к известному ряду, так сказать, «рабства-человеческой-натуры».

Это свойство заключается в том, что у каждого человека, к какому бы классу населения он ни принадлежал и какого бы возраста он ни был, когда он думает о вне его лежащем конкретном предмете, то вместе с его мыслями напрягаются или, как говорят, сокращаются и его мышцы и, так сказать, «вибрируют» в том направлении, где находится предмет, на который направлены его мысли.

Например, если человек думает об Америке и его мысли направлены в сторону, где, по его представлению, находится Америка, то его мышцы, особенно так называемые «мелкие», вибрируют именно в ту сторону, т. е. всей совокупностью своей напряженности как бы давят в эту сторону.

Если, скажем, мысли человека направлены на второй этаж дома, а сам он находится в это время на первом этаже того же дома, то его мышцы напрягаются и как бы приподнимаются вверх – словом, направлению мыслей в определенную сторону соответствует в ту же сторону и напряжение мышц.

Это явление происходит даже у тех людей, которые знают об этом свойстве человека и стараются всеми доступными им средствами противиться этому.

Каждому, наверное, приходилось видеть в каком-нибудь театре или цирке или другом общественном месте, как разные так называемые «индийские-факиры», «маги», «чудотворцы» и другие замечательные «ученые-тайн-сверхъестественных-наук» поражают всех своими «магическими» явлениями, находят спрятанные вещи или производят с ними то или другое, заранее задуманное публикой действие.

Эти «маги-и-волшебники» при выполнении таких своих «чародействий», беря чью-нибудь руку из числа присутствующих во время «загадывания», просто-напросто выполняют задуманное через бессознательные указания или толчки того, чью руку они держат и который, конечно, знает задуманное.

Они это могут делать не потому, что знают какие-нибудь тайные науки, а только потому, что знают секрет о таком свойстве человека.

Зная этот секрет, всякий человек сумеет сделать то же самое, если будет в этом немного упражняться.

Здесь надо только уметь сосредоточить свое внимание на руке другого и улавливать ее легкие, почти незаметные движения. Упражнением и практикой можно всегда добиться того, что будешь, как «маг», узнавать задуманное по непроизвольным движениям руки человека, взятого для опыта, даже в том случае, если последний, зная этот трюк, будет нарочно во время опыта стараться думать о чем-нибудь совершенно другом.

Например, если человек задумает, чтобы «маг» взял лежащую на столе шапку, то как бы он ни старался во время опыта думать о лежащих на диване сапогах, он все же бессознательно будет думать именно о шапке, потому что мышцы, которые нужны «магу», подчинены больше подсознанию, чем сознанию.

Как я уже сказал, Эким Бей производил над своими знакомыми подобные опыты с целью лучше изучить людскую психику и через это выявить причину гипнотических воздействий.

В числе таких его опытов, больше, чем всякие приемы факиров, поражал профанов один в высшей степени оригинальный способ, применявшийся им в целях достижения поставленной им себе задачи.

Этот прием его заключался в следующем:

На листе бумаги, разделенном на клетки, им была в алфавитном порядке заранее написана вся азбука, а в самом нижнем ряду – все цифры, т. е. от единицы до девяти и нуль. Таких листов он заготовлял несколько, причем на каждом листе был написан алфавит другой национальности.

Садясь за стол, он клал такой лист с алфавитом немного влево перед собой, в правую руку брал карандаш, а левой своей рукой брал правую руку посаженного им с левой стороны, как раз напротив азбуки, человека, над которым он производил свой эксперимент, или того, кто сам просил «погадать» ему.

Усевшись таким образом, он и начинал говорить приблизительно следующее: «Раньше всего следует узнать, как вас зовут… – а затем как бы про себя медленно продолжал, – первая буква вашего имени…» – и в это время он водил руку желающего узнать свою судьбу над азбукой.

Благодаря упомянутому человеческому свойству, когда рука приходилась над той буквой, с которой начиналось имя, она делала непроизвольный толчок.

Эким Бей, зная значение этого толчка, улавливал его и продолжал: «Первая буква вашего имени…» – и он, назвав букву, над которой рука давала толчок, записывал ее на блокноте.

Продолжая дальше действовать таким же способом, он устанавливал несколько букв, которые определяли имя, и затем он уже догадывался о полном имени; например, получив буквы С, Т, Е, он уже знал, что это имя – Степан.

Тогда он говорил: «Вас зовут Степан. Теперь следует узнать, сколько вам лет», – и начинал водить рукой над цифрами.

Дальше он узнавал, женат ли он, сколько у него детей, кого как зовут, имя его жены, имя его самого большого врага, доброжелателя и т. д., и т. д.

После нескольких таких отгадываний его клиенты настолько поражались этим, что уже забывали все на свете и почти сами все, что было нужно Эким Бею, диктовали; ему оставалось только повторять сказанное ими; и какие бы фантастические вещи Эким Бей после, уже отпустив руку спрашивающего, ни говорил о их будущем – они всему верили и с благоговением улавливали каждый звук его голоса.

Впоследствии каждый, с кем Эким Бей проделывал этот опыт, везде и всюду, при всяком удобном случае вполне искренно рассказывал, уже, конечно, с фантастическими прибавлениями, такие ужасы о его могуществе, что у того, кому он это рассказывал, как говорится, «волосы-становились-дыбом».

Таким образом, только потому, что Эким Бей изучал это человеческое свойство, его личность постепенно приобрела среди знающих его и слышавших о нем ореол какого-то волшебника, и даже имя его стали произносить шепотом, с каким-то «трепетом».

Многие, не только турки, но и люди других национальностей, даже из других стран, преимущественно европейских, начали ему писать и надоедать всевозможными просьбами. Одни его просили по почерку определить их будущность, другие – помочь любви без взаимности, третьи – вылечить заочно от какой-то застарелой болезни. Он получал всевозможные письма от пашей, генералов, офицеров, мулл, учителей, священников, купцов, женщин всякого возраста, но больше всего от барышень всех национальностей.

Словом, этих писем с различного рода запросами получалось такое количество, что, если бы Эким Бей захотел удовлетворять запрашивающих одними только хотя бы пустыми письменными ответами, ему пришлось бы иметь не менее пятидесяти секретарей.

Я помню, как один раз, когда я приехал к нему в имение его отца, находившееся на берегу Босфора, недалеко от Скутари, он мне показывал много таких писем, и помню, как мы до упаду хохотали над наивностью и дуростью людей.

В конце концов ему так стали надоедать со всякого рода обращениями, что он совсем бросил даже свое любимое дело врача и уехал из тех мест, где его хорошо знали.

Основательное знакомство Эким Бея с гипнотизмом и его знание всяких автоматических свойств психики рядовых людей оказались во время одного нашего путешествия очень полезными; благодаря им нам удалось выбраться из очень затруднительного положения, в которое мы с ним попали.

Однажды, когда во время этого путешествия мы, т. е. я, Эким Бей и еще несколько других наших товарищей, предавались нашему обычному большому отдыху, на этот раз в городе Янгишаре в Кашгарии, и намеревались уже отправиться дальше в долины гор Гиндукуша, Эким Бей получил из Турции от своего дяди сообщение о том, что отец Эким Бея сильно стареет и что, по мнению дяди, он долго не проживет.

Это известие так расстроило Эким Бея, что он решил прервать путешествие и как можно скорее вернуться в Турцию, чтобы хотя немного пожить еще со своим любимым отцом.

Так как мне за последнее время начали уже надоедать эти беспрестанные, с постоянным напряжением нервов скитания с места на место и так как я также соскучился по своим и тоже хотел повидать стариков, то и я решил прервать путешествие, присоединиться к Эким Бею и поехать в Россию.

Расставшись с нашими товарищами, мы направились через Иркештам по направлению к России.

После многих приключений и преодоления ряда больших трудностей мы, несмотря на то что все пути из Кашгарии ведут в город Ош, попали в Ферганскую область, в город Андижан.

Произошло это потому, что мы под конец нашего пути в Россию решили воспользоваться случаем и осмотреть по дороге некоторые развалины, о которых мы уже раньше слышали, старинных городов этой когда-то великой на земле местности, и разыскивали их, главным образом, на основании логических предположений, вытекающих из разных исторических данных.

Мы таким образом сильно удлинили наш путь и в конце концов вышли на дорогу около города Андижана.

И вот, когда мы в Маргилане купили билет для проезда по железной дороге до Красноводска и сели в вагон, то с большим прискорбием выяснили, что у нас уже нет денег не только для дальнейшей поездки, но даже со следующего дня не будет достаточно для пропитания. Кроме того, мы за время путешествия по Кашгарии так обносились одеждой, что становилось уже невозможно показываться в таком виде, как говорится, «на-людях», следовательно деньги были нам нужны также для покупки какой-либо одежды.

Вследствие этого мы решили не ехать в Красноводск, а в городе Черняеве пересесть на поезд, идущий в Ташкент, и оттуда – как это большой центр – мы сможем запросить по телеграфу денег и до получения их как-нибудь дожить.

Мы так и сделали. Приехав туда и взяв в одной дешевой гостинице комнату неподалеку от вокзала, первым долгом мы пошли отправить телеграммы, и после, так как почти последние деньги истратили на телеграммы, пошли на толкучку продавать уцелевшие наши вещи: ружья, часы, шагомер, компас, географические карты – словом, все то, за что можно было хоть сколько-нибудь выручить денег.

Вечером, идя по улице и рассуждая о нашем положении и о том, могут ли оказаться в данное время дома, кому послали телеграммы, и догадаются ли сразу перевести, мы незаметно дошли до Старого Ташкента.

Там, усевшись в одной сартовской чайхане и продолжая обдумывать, как нам быть дальше в случае опоздания денег, мы после долгих рассуждений и рассмотрения ряда комбинаций наконец решили, что здесь, в Ташкенте, Эким Бей выдаст себя за индийского факира, а я – за глотателя шпаг и человека, могущего вводить в себя любое количество ядовитых веществ.

Порешив так, мы начали шутить.

На другое утро мы первым долгом отправились в редакцию одной ташкентской газеты, в конторе которой принимали заказы не только на объявления, но также и на какие угодно афиши.

Там оказался очень симпатичный, недавно приехавший из России конторщик-еврей.

Поговорив с ним немного, мы заказали ему объявления во всех трех газетах, имеющихся в Ташкенте, а также громадные афиши о том, что приехал такой-то индийский факир (я сейчас уже не помню, под каким именем он тогда выступал – кажется, Эким Бея звали Ганез или Ганзин) и что он с своим помощником Салаканом будет завтра вечером в зале такого-то клуба производить гипнотические опыты и массу других сверхъестественных явлений.

Конторщик газеты взял на себя также достать разрешение полиции для расклейки по городу афиш, и через день уже афиши о небывалых чудесах мозолили глаза обывателей не только Нового, но и Старого Ташкента.

За это время мы нашли двух безработных, приезжих из внутренних губерний России, которых раньше всего послали в баню хорошенько помыться, а потом взяли их к себе в отель и подготовили к гипнотическим сеансам, т. е. постепенно начали приводить их в такое состояние гипноза, что можно было втыкать им под кожу грудной клетки громадные булавки, сшивать им настоящим образом рты, приводить их в такое каталептическое состояние, что, когда их клали головой на один стул, а ступнями на другой, они на своем животе выдерживали какие угодно тяжести, и всякий желающий из публики мог выдернуть волос из головы этих «медиумов» и т. д., и т. д.

Особенно поразило всех так называемых ученых, докторов, юристов и других, когда Эким Бей своим, мною уже описанным способом узнавал их имена или кому сколько лет.

Словом, когда кончился первый сеанс, мы кроме полной кассы денег получили также тысячи приглашений ужинать, а о том, как нам «делали-глазки» женщины всех сословий, говорить уже не приходится.

Мы три вечера подряд давали «сеансы» и так как денег выручили намного больше, чем нам было нужно, то, чтобы скорее избавиться от надоедливых поклонников, поторопились оттуда уехать.

Часто упоминая в этой главе о всяких наших путешествиях и экскурсиях, в моей памяти вообще оживились воспоминания о всех моих скитаниях по Азии, и наряду с этим, по ассоциации, вспомнилось то курьезное, всегда поражавшее меня представление о материке Азия, которое имеется у большинства европейцев.

Живя вот уже пятнадцать лет безвыездно в Европе и постоянно сталкиваясь с людьми почти всех народностей, населяющих Европу, я вынес впечатление, что в Европе не знают и не представляют себе, что такое Азия.

Большинство людей Европы и Америки имеют такое представление, что Азия – это какой-то неопределенной величины материк, который находится рядом с Европой, и что на нем живут какие-то дикие, в лучшем случае – полудикие группы народов, случайно попавших туда и одичавших.

Их представление о ее величине весьма проблематично – они почти готовы сравнить ее территорию с территориями европейских стран, и не подозревают, что Азия такой величины материк, что на нем можно поместить несколько Европ, и что на ней находятся такие народы, о которых не знают не только европейцы, но о них даже никогда не слыхали сами жители Азии.

Некоторые народы, населяющие Азию, своей численностью часто во много раз превышают численность любой народности Европы, и среди них уже в настоящее время некоторые науки, как, например, медицина, астрология, естествоведение и т. д. – достигли на практике, без мудрежки, без гипотетических объяснений, такого совершенства, до которого европейская цивилизация дойдет, может быть, только через несколько веков.