Я хочу посвятить эту главу воспоминаниям о моем друге детства, Петре Карпенко, ставшем впоследствии по своим действительным достижениям, а не только, как это бывает в большинстве случаев в современности, «по-диплому», выдающимся горным инженером – ныне уже скончавшемся…

Царство ему Небесное!

По моему разумению, будет вполне достаточно, как для всестороннего охарактеризования индивидуальности самого Петра Карпенко, так и для оправдания намеченной мною цели этой серии моих писаний, т. е. для получения читателем и от этой главы полезного материала и поучительных сведений, если я опишу, во-первых, события, при которых состоялось мое первое, так сказать, «внутреннее-сближение» с этим моим другом детства, а во-вторых, расскажу о происшедших событиях во время одного нашего совместного путешествия, при котором волею судеб стряслось то несчастье, которое породило факторы для его преждевременной смерти.

Наше первое сближение произошло еще тогда, когда мы оба были мальчишками.

События, послужившие началом такого нашего сближения, я опишу по возможности подробно, тем более что это вообще может очень хорошо осветить некоторые детали психики «мальчишек-сорванцов» – из числа которых в будущем, когда они становятся взрослыми, подчас выходят нерядовые люди.

Это было в городе Карсе, в то именно время, когда я состоял в числе певчих тамошнего крепостного собора.

Прежде всего надо сказать, что после того, как из Карса уехал мой учитель Богачевский, уехал также в отпуск по болезни мой главный наставник, протоиерей Борщ, и я, лишившись этих двух авторитетных для меня людей, а также ввиду того, что в моей семье шли разговоры о возможности возвращения в недалеком будущем опять в Александрополь, не хотел больше оставаться в Карсе и стал подумывать поехать в город Тифлис, где, в крайнем случае, мог устроиться, как давно мечтал, в так называемом «Архиерейском-хоре», поступить в какой делались мне неоднократные, очень соблазнительные и лестные для моего юношеского самолюбия, предложения.

Вот, в тот самый период моей жизни, с такими центротяжестными мечтами в моем только еще начавшем оформливаться мышлении, раз рано утром прибегает ко мне один из певчих военного собора, «военный-писарь», сделавшийся моим приятелем благодаря частым встречам, а главное, благодаря приносимым мною иногда ему хорошим папиросам, которые, кстати признаться, я таскал тайком из папиросницы моего дяди, и запыхавшись говорит, что он случайно слышал разговор между комендантом крепости, генералом Фадеевым, и жандармским ротмистром, которые, говоря об аресте каких-то лиц и о допросе их по вопросу, связанному с полигоном, упомянули также и мое имя, будто бы замешанное тоже в этом деле.

Это сообщение меня очень напугало, так как у меня на совести лежало одно дело, связанное с этим полигоном, и я во избежание могущих быть неприятностей решил не откладывать своего отъезда и на другой же день спешно покинул Карс.

Вот это самое событие, связанное с полигоном, из-за которого был в моей психике слагаем фактор, порождающий угрызение совести, и из-за которого я, боясь последствий за него, поторопился уехать, и послужило причиной нашего сближения с покойным Петром Карпенко.

В городе Карсе, как и в Александрополе, у меня было, особенно в последнее время, много товарищей-сверстников и приятелей намного старше меня.

Среди первых был один очень симпатичный юноша, сын водочного заводчика, по фамилии не то Ряузов, не то Ряизов, который часто звал меня к себе, а иногда я заходил к нему и без приглашения.

Родители очень его баловали. У него была даже своя отдельная комната, в которой и мне было очень удобно готовить уроки; к тому же на его письменном столе почти постоянно находилась полная тарелка свежих, тогда очень мною любимых, так называемых «слоеных-пирогов», но, может быть, самое же важное было то, что у него была сестра лет двенадцати-тринадцати, которая часто заходила в эту комнату, когда я бывал там.

У меня с нею завязалась дружба, и незаметно для самого себя я в нее влюбился – и она тоже, кажется, ко мне была неравнодушна.

Короче говоря, между нами начался молчаливый роман.

Туда же ходил другой мой товарищ, сын одного артиллерийского офицера, не принятый в кадетский корпус, потому что при испытании он оказался на одно ухо глуховат, и он для поступления куда-то готовился на дому.

Это и был Петя Карпенко. Он тоже был влюблен в эту «ряузовскую-девочку», и она и к нему тоже благоволила.

К нему она была благосклонна, кажется, из-за того, что он часто приносил ей конфеты и цветы, а ко мне из-за того, что я хорошо играл на гитаре и был мастером рисовать метки на платках, которые она была любительница вышивать и рисунки которых выдавала за свои.

Так вот, мы оба были влюблены в эту девочку, и понемногу в нас, как говорится, «разгоралась-ревность-соперников».

Раз, после всенощной в соборе, где была и эта общая «сердцеедка», я, придумав что-то уважительное, испросил у регента разрешение уйти пораньше, с целью встретить ее при выходе и проводить домой.

При выходе из собора я столкнулся со своим соперником.

Оба мы горели ненавистью друг к другу, но, провожая нашу «даму», держали себя рыцарями. Когда уже после проводов мы возвращались домой, я не стерпел и, к чему-то придравшись, отлупил его как следует.

К вечеру следующего дня после столкновения с моим соперником я по обыкновению пошел в наш «клуб», т. е. на церковную колокольню.

Настоящей колокольни в ограде крепостного собора тогда еще не было, ее как раз начинали строить, и колокола висели во временной деревянной постройке, представлявшей из себя нечто вроде восьмиугольной будки с высокой крышей.

Между балками, на которых были подвешены колокола, и крышей и был наш «клуб», где мы почти ежедневно собирались и, сидя верхом на балках или на узеньком помосте, шедшем под самой крышей вдоль стен, курили, рассказывали анекдоты и даже готовили уроки.

Впоследствии, когда постоянная каменная колокольня была построена и колокола были подняты на нее, эта временная колокольня крепостного собора была русским правительством подарена ново-строившейся греческой церкви, и, кажется, она и поныне существует и служит колокольней для этой церкви.

В клубе, кроме постоянных завсегдатаев его, я застал приехавшего случайно в Карс моего товарища из Александрополя – сына почтово-телеграфного начальника – Петю Керенского, убитого впоследствии во время Русско-японской войны в чине офицера, а также мальчика из греческой части города Карса, по прозвищу «Фехи», а по настоящей фамилии Корханиди, ставшего впоследствии автором многих школьных учебников. Последний принес в подарок от своей тетки нам, мальчикам-певчим, своим пением часто трогавшим ее «до-глубины-души», греческой домашней халвы.

Мы сидели, ели принесенную халву, курили и болтали.

Через некоторое время туда же приходит Петя Карпенко с перевязанным глазом, в сопровождении двух других русских мальчиков, не состоявших «членами» нашего «клуба», и вступает со мной в «объяснение» относительно моего вчерашнего оскорбления его.

Он, будучи тогда одним из тех юношей, которые, начитавшись поэзии, любят выражаться возвышенным слогом, после длинного и витиеватого предисловия вдруг закончил свою тираду категорическим заявлением, сказав мне:

– Обоим нам жить на земле тесно, и, следовательно, один из нас должен непременно умереть.

Выслушав его «высокопарную-тираду», мне в первый момент захотелось сразу выбить, в прямом смысле, из его головы эту «дурь», но когда другие товарищи стали меня урезонивать, говоря, так сводят счеты только люди, до которых совершенно еще не коснулась современная культура, вроде, например, курдов, а приличные люди прибегают к более культурным приемам, во мне заговорила моя гордость, и я, чтобы не прослыть невоспитанным и трусом, вступил в серьезное обсуждение этого инцидента.

После долгих споров, называвшихся у нас уже тогда «дебатами», во время которых выяснилось, что некоторые из присутствовавших мальчиков были на моей стороне, а некоторые – на стороне моего противника, после таких именно «дебатов», которые временами переходили в оглушительный галдеж и грозили иногда перейти к сбрасыванию друг друга с верхушки колокольни, было решено, что мы должны «драться-на-дуэли».

Тогда и возник вопрос: где же достать оружие?

Ни пистолетов, ни шпаг достать было негде, и положение получалось весьма затруднительное. Все наше возбуждение, за минуту до этого доходившее до крайних пределов, сразу спало, и мы сосредоточились на том, как найти выход из создавшегося положения.

В числе нас был мальчик, некто Турчанинов, тоже мой товарищ, обладатель очень пискливого голоса и считавшийся всеми нами отчаянным комиком.

Когда мы все задумались, как же быть, он вдруг своим пискливым голосом сказал:

– Если трудно достать пистолеты, то, я думаю, очень легко достать пушки!

Все рассмеялись, как это было всегда при его репликах.

– Чего вы смеетесь, черти?! Использовать для этой цели пушки действительно можно. Только одно плохо. Вы вот решили, что из вас один должен умереть, а при дуэли на пушках может случиться так, что вы оба умрете. Если на такой риск вы согласитесь, то выполнение моего предложения будет проще простого.

И он предложил нам обоим пойти на полигон, т. е. на место, где происходит артиллерийская учебная стрельба, залечь незаметно где-нибудь в разных местах между орудиями и мишенями и ждать своей участи – кого там шальная пуля из снарядов убьет, тому, значит, и суждено из-за своей нечестности умереть.

Это место, которое именовалось «полигон», мы все знали хорошо; оно находилось недалеко от города, сейчас же за окружающими его горами, и представляло из себя довольно большую холмистую площадь, километров в десять-пятнадцать в поперечнике, куда в известное время года – во время происходящей там стрельбы – никого не пускали, строго охраняя ее кругом.

Мы туда до этого, по наущению и под влиянием двух больших мальчиков, по фамилиям Айвазов и Денисенко, пользовавшихся у нас, мальчишек, авторитетом, не раз ходили, главным образом по ночам, собирать – вернее, воровать медные части разорвавшихся снарядов и свинцовые пули, рассыпавшиеся после разрыва снарядов, которые мы, вследствие хорошего спроса на них в городе, потом продавали на вес.

Хотя собирать, а тем более продавать остатки снарядов строго воспрещалось, мы тем не менее изловчились проделывать это, пользуясь лунными ночами или тем временем, когда охрана (называвшаяся «оцепление») становилась менее бдительной.

В результате новых «дебатов» по поводу сделанного Турчаниновым предложения всеми присутствующими было категорически решено этот проект выполнить на следующий же день.

Согласно «постановлению» секундантов, которыми с моей стороны явились Керенский и Корханиди, а со стороны моего противника – пришедшие с ним два посторонних мальчика, мы должны были рано утром, еще до начала стрельбы, прийти на полигон и на расстоянии приблизительно ста метров до мишеней забраться в находящиеся на некотором расстоянии друг от друга большие ямы, так чтобы никто не мог нас видеть, и лежать там до вечера, а вечером тот, кто останется в живых, может с наступлением темноты уйти куда пожелает.

Секундантами было также решено, что они сами весь этот день проведут недалеко от полигона, на берегу реки «Карс-чай», и вечером разыщут нас в наших ямах, чтобы узнать результат дуэли, и если окажется, что один из нас или мы оба ранены, то они что-нибудь предпримут, а если окажется, что мы убиты, то они распространят версию, что мы пошли собирать медь и свинец, не зная, что в этот день будет стрельба, и вот нас и «укокошили».

На другой день чуть свет вся наша компания, забрав с собой провизию, отправилась на берег Карс-чая.

Там нам, соперникам, выделили нашу порцию провизии, и двое секундантов отвели нас на гору, где мы залегли в разных местах в канавах; сопровождавшие же вернулись к реке и занялись вместе с остальными рыбной ловлей.

До начала стрельбы все носило характер как бы шутки, но, когда началась стрельба, стало уже не до шуток.

Я не знаю, в какой форме и в какой последовательности протекали субъективные переживания и мыслительные ассоциации моего соперника, но то, что во мне начало происходить при начале стрельбы, что я переживал и перечувствовал, когда над моей головой начали пролетать и разрываться снаряды, я помню до сих пор так хорошо, как будто это произошло только вчера.

С первого же момента я, с одной стороны, как можно было бы сказать, «обалдел», а с другой стороны, при участии всей совокупной проявляемости моего чувствования, интенсивность и логическая сопоставительность моего мышления до такой степени увеличились, что в каждый момент думалось и переживалось больше, чем в течение целого года.

Одновременно с этим во мне впервые возникло и начало прогрессивно увеличиваться, так сказать, «всецельное-самоощущение-самого-себя», и, между прочим, впервые за эти дни я ясно понял, что сам своей легкомысленностью поставил себя перед возможностью быть уничтоженным, причем в тот момент моя смерть мне казалась неизбежной.

Инстинктивный страх перед этой неизбежностью настолько завладел всем моим существом, что окружающая действительность как бы исчезла и остался один непреоборимый животный ужас.

Я помню, что мне хотелось сделаться как можно меньше и как бы укрыться в какой-нибудь складке почвы, чтобы ничего не слышать и ни о чем не думать.

Начавшаяся во всем моем теле дрожь постепенно дошла до таких пределов, что каждая клеточка моего тела как будто бы стала вибрировать самостоятельно; в то же время, несмотря на грохотавшие орудия, я очень отчетливо слышал биение моего сердца, а челюсти так стучали, что казалось, сейчас поломаются все зубы.

Отмечу здесь между прочим то, что, по моему мнению, именно тогда, из-за этого в моей юношеской жизни случая, впервые возникли в моей индивидуальности, а затем – благодаря разным сознательным воздействиям на эту же мою индивидуальность со стороны некоторых встретившихся со мною нормально воспитавшихся людей – и оформились те данные, которые, с одной стороны, позволили мне ясно сознавать и реально ощущать настоящий, только действительный страх и которые всегда за время моей ответственной жизни препятствовали и поныне препятствуют руководствоваться в предъявляемых жизнью вопросах исключительно только своими собственными эгоистическими интересами, а с другой стороны, дали возможность уметь беспристрастно и без самообмана понимать другого, испытывающего страх перед чем-нибудь, и входить в его положение.

Не помню, как долго я лежал тогда в яме в описанном состоянии, могу только сказать, что и в данном случае, как всегда, «Наш-Всевеличайший-Одновременно-Всеблагий-и-Всенеумолимый-Владыко-Время» не преминул постепенно взять верх над всем, и я начал свыкаться как со своими переживаниями, так и с грохотом орудий и разрывом снарядов вокруг меня.

Мучившая меня вначале мысль о возможности печального для меня конца тоже начала понемногу исчезать.

Стрельба, как обыкновенно, производилась в несколько смен с перерывами, но и во время перерывов уйти было невозможно, главным образом из опасения попасть в руки охраны.

Ничего нельзя было поделать, приходилось спокойно лежать.

После «обеда» я незаметно для самого себя даже заснул; очевидно, усиленная работа нервной системы властно сама потребовала отдыха.

Не знаю, сколько я спал, но когда я проснулся, кругом было все тихо и уже начинало вечереть.

Когда я окончательно пришел в себя от сна и ясно отдал себе отчет в причине моего нахождения в данном месте, я первым долгом с ликующей радостью удостоверился в своей невредимости, а как только эта моя эгоистическая радость стала проходить, тотчас вспомнил и стал беспокоиться о своем товарище по несчастью, вылез потихоньку из канавы, осмотрелся кругом – никого не было – и пополз к тому месту, где он должен был находиться.

Когда я увидел его лежащим в канаве без движения, хотя во мне в первый момент и произошла какая-то растерянность, но я подумал и был уверен, что он спит; когда же я вдруг заметил на его ноге кровь, я так испугался, что чуть не потерял сознание.

Вся вчерашняя ненависть к нему сразу превратилась в жалость.

Переживая ужас не меньшей степени, чем за несколько часов до этого за свою собственную жизнь, я замер, как был, на корточках, так как инстинктивно еще продолжал принимать меры не быть заметным.

Я еще находился в этом состоянии, когда подползли ко мне на четвереньках секунданты.

Они, увидя меня раньше так странно смотрящим на лежащего Карпенко, а потом тоже заметив на его ноге кровь, почуяли что-то неладное и замерли, как и я, на корточках и начали вместе со мною смотреть на него.

Они, как после выяснилось, тоже подумали и вполне были уверены, что он умер.

Нас, представлявших собою как бы самой жизнью загипнотизированную группу, случайно вывел из состояния оцепенения Керенский; у него, как он сам после объяснил, от долгого нахождения в неудобной позе, когда он смотрел на Карпенко, вдруг сильно разболелась мозоль, и он, чтобы переменить позу, подался немного вперед и при этом ясно заметил равномерное движение края тужурки Карпенко, что его безотчетно заставило подползти ближе к нему и удостовериться, что последний дышит.

И вот, когда он, заметив это, почти с криком объявил нам об этом, мы все пришли в себя и тоже поползли к нему, и, убедившись сами в правоте Керенского, мы, за минуту до этого находившиеся в полном безмолвии и как бы парализованные во всех своих проявлениях, сразу оживились и тут же в канаве, вокруг бездвижного Карпенко, перебивая друг друга, стали рассуждать, что нам делать, а потом вдруг, без всякого предварительного соглашения и в то же время как будто заранее сговорившись, положили Карпенко на наши скрещенные руки и понесли его по направлению в берегу Карс-чая.

Придя туда, мы остановились на развалинах бывшего кирпичного завода, после чего, сделав первым долгом с большой торопливостью из наших верхних одежд ложе и положив на него Карпенко, мы приступили к осмотру его раны. Оказалось, что шрапнелью была задета только одна нога, и в неопасном месте.

Так как Карпенко продолжал оставаться без памяти и никто не знал, что нужно делать, двое из нас побежали в город к одному знакомому фельдшеру, тоже состоявшему певчим крепостного собора, а остальные в это время промыли и кое-как перевязали его рану.

Вскоре подъехал фаэтон с фельдшером. Мы ему дали объяснение, что собирали медь, не зная, что будет стрельба, и вот случилось такое несчастье.

Осмотрев рану, он сказал, что она неопасная и что обморок произошел от потери крови.

Когда раненому дали понюхать нашатырный спирт, он сразу пришел в себя.

Мы конечно просили фельдшера никому не говорить о причине ранения, так как из-за этого могли произойти большие неприятности ввиду строгого запрета ходить на стрельбище.

С того момента как Карпенко, еще в развалинах кирпичного завода, придя в себя и начав смотреть на лица присутствующих, остановил свой взгляд на мне дольше, чем на других, и улыбнулся, во мне что-то произошло, и я, испытывая сильные угрызения совести и жалость, начал чувствовать в отношении его то же самое, что к родному брату или сестре.

Привезя раненого домой, мы объяснили его домашним, что ходили на рыбную ловлю, и когда проходили одним ущельем, то со скалы сорвался камень и, задев его, поранил ему ногу.

Родители его поверили нашей выдумке, и я испросил разрешение у них ухаживать за ним и все ночи, пока он лежал больным, проводил у его постели.

Вот тогда-то, в эти дни, когда Карпенко, будучи еще слабым, лежал в постели, а я исполнял обязанности брата милосердия и мы разговаривали о всякой всячине, и произошло упомянутое наше первое внутреннее сближение.

Что касается любви к нашей «даме», из-за которой произошло все это, то как у меня, так и у него это чувство сразу испарилось.

Родители Карпенко вскоре после его окончательного выздоровления увезли его в Россию, где он в одном из городов сдал экзамен и был определен в какое-то специальное учебное заведение.

Несколько лет я его не видел, но всегда в день моих именин и рождения я аккуратно получал от него длиннейшие письма, в которых он обыкновенно раньше всего подробно описывал свою внутреннюю и внешнюю жизнь, а потом запрашивал мое мнение по целому ряду интересующих его вопросов, преимущественно на религиозные темы.

Первое его серьезное увлечение нашими общими идеями произошло через семь лет после описанной дуэли.

Раз летом, когда Карпенко проезжал на почтовом омнибусе через Александрополь в Карс на каникулы – тогда там еще не существовало железнодорожного сообщения, – он, узнав, что я в данное время нахожусь в Александрополе, сделал остановку, чтобы повидаться со мной.

В это лето я приехал в Александрополь специально для того, чтобы там в уединении и без помехи произвести практические опыты в области особенно интересовавших меня в то время вопросов, касающихся законов воздействия вибраций звука на разные типности людей и другие формы жизни на земле.

В тот же день, как он приехал, я, пообедав с ним и поговорив немного, предложил ему пойти со мной в нашу большую конюшню, превращенную мною в своеобразную лабораторию, куда я имел обыкновение забираться сразу же после обеда.

Наблюдая за всем тем, что я там делал, он так заинтересовался этим, что, не откладывая, в тот же день уехал в Карс повидать своих родителей, а на третий день уже был опять у меня.

Возвратившись, он прожил у меня почти все лето, изредка только уезжая на день, на два в Карс к своим родным.

В конце лета ко мне в Александрополь приехало несколько членов нашей, недавно до этого сорганизовавшейся группы «искателей-истины» с целью отправиться отсюда на раскопки развалин Ани – древней столицы Армении.

В эту экспедицию впервые с нами попал также и Карпенко, и именно тогда-то он, имея в течение нескольких недель общение с разными членами этой группы, постепенно втянулся в круг интересовавших нас вопросов.

По окончании этой экспедиции он вернулся в Россию и вскоре стал дипломированным горным инженером.

После этой первой нашей совместной экскурсии я не видел Карпенко в течение трех лет, но все это время мы не теряли общения друг с другом благодаря непрекращавшейся переписке.

За это время Карпенко переписывался также и со многими другими членами «искателей-истины», с которыми он познакомился и сошелся во время первого путешествия с нами.

По прошествии этих трех лет он, будучи уже инженером, окончательно вошел как равноправный член в это наше своеобразное общество и с этого времени совершил со мною и другими нашими приятелями несколько серьезных путешествий по Азии и по Африке.

Упомянутый мною случай, послуживший причиной его преждевременной смерти, произошел во время одного нашего большого путешествия, во время которого мы намеревались от Памира пересечь Гималаи и попасть в Индию.

Приведшие к этому печальному случаю одни из других вытекавшие события начались с того, что, двигаясь от Памира в направлении северо-западных склонов Гималаев, при переходе через один трудно преодолимый перевал произошел большой оползень снега, и мы все очутились под снегом.

Все, за исключением двух из нас, с большими трудностями сами высвободились из-под снега, а эти двое, хотя их и откопали с большой поспешностью, оказались уже мертвыми.

Один из них был доктор, барон Ф. – страстный оккультист, другой – наш проводник Каракир-Хайну.

Таким образом, при этом несчастье мы не только потеряли хорошего общего друга в лице барона Ф., но также лишились хорошо знавшего эту местность проводника.

Между прочим надо сказать, что весь район между горами Гиндукуша и большой цепью Гималаев, где произошло сказанное несчастье, вообще представляет из себя, в смысле последовательности «чередующихся-и-пересекающихся-ущелий», самый перепутанный из всех образованных на поверхности нашей планеты подобных катаклизмических результатов, по которым мне приходилось скитаться.

Эта местность как будто нарочно Высшими Силами перепутана и запутана так, чтобы никто из людей не смел проникнуть в нее.

После несчастья, во время которого мы лишились нашего проводника, считавшегося даже среди своих самым лучшим знатоком всех углов и закоулков этих местностей, мы несколько дней бродили, ища возможности выбраться из этой неприветливой местности.

«Неужели у них не было географических карт и компасов?» – наверно подумает каждый читатель.

Как не было! Их было у нас даже больше, чем полагалось, но если бы этих так называемых «географических-карт» для ненаселенных местностей вообще не существовало, то это было бы счастьем для всех настоящих путешественников.

«Географическая карта, – как-то сказал мой товарищ юности Елов, – именуется на каком-то языке словом „хорманупка”, что значит „мудрость”, а слово „мудрость” на этом же языке характеризуется так: „умственное-доказательство-о-том-что-два-раза-два-равняется-семи-с-половиной-минус-три-с-хвостиком”».

Для того чтобы применение современных географических карт по сказанным местностям оказалось идеально полезным, по моему мнению, следовало бы ими пользоваться, придерживаясь смысла одного дошедшего до наших дней очень древнего поучительного изречения, гласящего: «Если-ты-хочешь-что-либо-сделать-удачно-то-спроси-совета-женщины-и-поступи-наоборот».

Так и с этими географическими картами: если вы хотите пойти по правильной дороге, посмотрите на них и пойдите в противоположную сторону, и вы можете почти всегда быть уверенным, что попадете именно туда, куда вам нужно.

Эти карты, пожалуй, хороши для тех современных людей, которые, не имея времени и возможности бывать где-либо, должны, сидя у себя в кабинете, писать разные книги о всяких путешествиях и приключениях. Для них эти карты очень хороши, потому что они, пользуясь ими, могут экономить свое время для лучшего фантазирования.

Может быть, для каких-нибудь местностей и существуют хорошие географические карты, но я, имевший в моей жизни много дела с ними, начиная от древнекитайских и кончая специальными военно-топографическими картами многих государств, подобных карт, когда я в них действительно нуждался, никогда не видел.

Некоторые из них еще могут иногда помочь путешественнику более или менее ориентироваться, да и то только в густонаселенных местах, а что касается ненаселенных местностей, т. е. там, где они всего больше необходимы, как, например, в данном случае в Центральной Азии, то, как я уже сказал, было бы даже лучше, если бы их вовсе не существовало.

В них действительность извращена до комизма.

От таких современных географических карт получается для настоящих путешественников много нежелательных и тягостных результатов.

Скажем, например, согласно указанию этих карт вам завтра придется проходить по высокому месту, где, конечно, будет холодно.

Ночью, упаковывая ваш багаж, вы вынимаете теплые одежды и другие необходимые для защиты от холода вещи и откладываете их в сторону.

Связав все остальные вещи в тюки и нагрузив их на сопровождающих вас животных – лошадей, яков или других животных, – вы кладете заготовленные вещи поверх тюков, чтобы иметь их под рукой, как только они понадобятся.

И вот, почти всегда оказывается, что на другой день вы, вопреки указаниям географической карты, должны идти по долинам и низким местам и что вместо холода там стоит такая жара, что мечтаешь снять буквально все платье.

А так как заготовленные вещи не упакованы в тюки и не плотно пригнаны к спинам животных, они на каждом шагу или падают, или, сдвигаясь с места, нарушают равновесие и мучают не только животных, но и самих путешественников.

А что значит во время пути переупаковывать требуемые в путешествии вещи, может понять только тот, кому хоть раз приходилось целый день идти по горам и иметь дело с упаковыванием тюков.

Конечно, для тех путешествий, которые производятся за счет какого-нибудь правительства ради какой-либо политической цели и на которые отпускаются большие деньги – или на деньги, отпускаемые вдовой банкира, увлекающейся теософией, – можно нанять сколько угодно людей, которые будут делать все: и упаковывать, и распаковывать, но настоящему путешественнику приходится делать это все самому; даже в том случае, если у него есть слуги, он им не может не помогать, так как при преодолении трудностей путешествия нормальному человеку тяжело видеть мучения других.

Эти современные географические карты таковы, очевидно, потому, что они составляются способом вроде того, очевидцем которого я однажды был.

Раз я с некоторыми членами группы «искателей-истины» проходил по Памиру мимо так называемого «Пика-Александра-III».

В это время в одной из ближайших к этому пику долин находилась так называемая «штаб-квартира» съемщиков Туркестанского военно-топографического отдела.

Начальником съемщиков был один полковник, хороший знакомый одного шедшего со мною товарища, и мы, узнав об этом, специально завернули в эту долину, где в военных палатках разместилась штаб-квартира.

У этого полковника состояли помощниками несколько молодых офицеров, как их называли, «генерального-штаба», которые, проживая несколько месяцев в местах, где на расстоянии тысяч верст почти не попадается ни одна живая душа, встретили нас очень радостно.

Мы у них пробыли три дня, решив хорошенько отдохнуть в их палатках.

Когда мы собрались уходить, один молодой офицер просил позволения пойти с нами, так как в месте, отстоявшем на расстоянии двухдневного пути отсюда, ему надо было делать разбивку; он пошел с нами в сопровождении двух солдат-помощников.

В одной долине нам встретились кочевники каракиргизы и мы с ними заговорили; шедший с нами офицер тоже говорил на этом языке.

Один из этих каракиргизов был человек пожилой и, видно, бывалый, и я, этот офицер и один мой товарищ попросили этого пожилого каракиргиза с нами закусить, в надежде выведать у него, как у знатока этих мест, что нам нужно.

Закусывая, мы разговорились.

У нас был набитый хорошей «ковурмой» бараний желудок, а у офицера – привезенная из Ташкента водка, которую очень любят эти кочевники, особенно когда никто из своих не видит, что они пьют.

Этот пожилой каракиргиз, попивая водку, давал нам разные объяснения об этих местностях, указывая, где какая находится «достопримечательность».

Между прочим он, указывая на уже известную нам своими вечными снегами верхушку горы, сказал:

– Вон, видите эту верхушку? Сразу за ней имеется то-то и то-то; там же и знаменитая могила Искандера.

А наш офицер все сказанное тщательно зарисовывал на бумаге. Он был, между прочим, недурной художник.

Когда мы кончили закусывать и каракиргиз ушел к своим, я посмотрел на рисунок, который рисовал этот офицер, и увидел, что он все рассказанное каракиргизом нарисовал не за этой горой, как указывал тот, а перед этой горой.

Я указал ему на этот недочет, и оказалось, что офицер принял слово «перед» за слово «за», так как на этом языке слова «за» и «перед» – «бу-ты» и «пу-ты» – почти похожи, особенно когда их скоро произносят вместе с другими словами и в ухе нетвердо знающего этот язык эти выражения звучат почти одинаково.

Офицер на это мое указание сказал только: «Ну, черт с ним!» – и захлопнул свою тетрадку.

Он рисовал почти два часа, и перерисовывать ему, конечно, не хотелось, тем более что мы все уже собрались продолжать свой путь.

Я уверен, что этот рисунок потом был перенесен на карту таким, каким нарисовал его этот офицер, а после, конечно, перепечатывающий карту, никогда не бывавший в этих местах, занес эти детали не на ту сторону горы, а на эту; и наш брат путешественник будет ожидать увидеть указанные детали именно на этой стороне – и в этом роде все, за малым исключением, в этих картах так.

И потому, когда на карте указано, что сейчас будет река, ожидай с уверенностью увидеть одну из дочерей «господ-Гималаев».

Итак, мы без знатока местности шли несколько дней наугад, причем соблюдали большую осторожность, чтобы не встретиться с какой-либо из тех шаек местных жителей, которые, между прочим, были, особенно тогда, большими любителями с торжественной церемонией превращать попадавшихся в их руки европейцев в так называемых «пленных», а потом с не меньшей торжественностью обменивать их у какой-либо другой народности, населяющей эту же часть поверхности нашей дорогой планеты, на хорошую лошадь, или на ружье новой системы, или просто на молодую девушку, конечно тоже «пленную».

Передвигаясь с места на место, мы наконец набрели на какую-то небольшую речку и решили держаться ее направления, полагая, что она должна в конце концов привести нас куда-нибудь.

Мы даже не знали, приведет ли она нас на север или на юг, так как местность, в которой очутились, была водораздельной.

Вначале, пока было возможно, мы шли берегом этой речки, но вскоре, когда ее берега местами стали очень крутыми и почти непроходимыми, мы должны были решиться пойти не по берегам ее, а по самому руслу речки.

Пройдя таким образом всего лишь несколько километров, когда оказалось, что благодаря притоку множества мелких ручейков вода этой речки поднялась настолько, что уже становилось невозможным продолжать наш путь, идя по дну самой реки, мы вынуждены были остановиться и серьезно обсудить вопрос, как нам дальше поступать.

После долгого всестороннего обсуждения мы решили зарезать всех наших коз, которых гнали с собой для перевозки наших вещей и для пропитания, снять с них шкуры для бурдюков и, надув их, укрепить на них плот и поплыть дальше уже на нем.

С намерением осуществить на деле такое наше решение, мы выбрали неподалеку от самой речки соответствующее в смысле легкой защищаемости от всякой опасности и также, конечно, уютное местечко и расположились лагерем.

В этот день приступать к чему-либо дальнейшему для выполнения нашего плана было уже поздно, и мы, закрепив только палатки и разведя установленным практикой образом костры, поели и легли спать, поставив, конечно, очередных дежурных.

На другой же день мы, в согласии с нашей совестью, перерожденной, как у всякого современного человека, до точного соответствия требованиям ада, первым долгом уничтожили всех за один день до этого искренно нами считавшихся друзьями коз – этих наших важных помощников в возможности преодоления трудностей проходимого пути.

После такого нашего христиано-магометанского проявления одни из нас начали крошить мясо, чтобы зажарить и набить в бурдюки, другие стали приготовлять самые бурдюки и надувать их, третьи – крутить козьи кишки и делать из них струны, чтобы ими связывать плот и к нему привязывать надутые бурдюки, а четвертые, в том числе и я, взяли топоры и пошли искать соответствующие для основы плота крепкие деревья.

Разыскивая такие деревья, мы забрались довольно далеко от нашего лагеря.

Мы искали деревья породы «жилистая-береза» и «чинар», именующийся там «карагач»; только этой породы деревья из имевшихся в окрестностях того места могли более или менее отвечать той крепости, которая нам была нужна.

Деревья требовались большой крепости для того, чтобы могли противостоять ударам о скалы и камни при прохождении плота по узким и порожистым местам.

Близко от нашего лагеря нам попадались главным образом деревья инжирные и другие из некрепких пород.

И вот, идя и высматривая деревья, мы вдруг увидели невдалеке сидящего человека из местных племен.

Посоветовавшись друг с другом, мы решили подойти к нему и расспросить его, где растут нужные нам деревья.

Подойдя ближе, мы заметили, что он очень оборван, и по лицу можно было узнать, что он какой-нибудь «ез-езунавуран», т. е. человек, работающий над собой для спасения души, или, как назвали бы такого типа европейцы, «факир».

Употребив случайно это слово «факир», я нахожу нелишним отвлечься в сторону от темы данного рассказа и немного осветить это пресловутое слово, сделавшееся для всех современных европейцев одним из тех так называемых «автоматически-действующих-пустословных-факторов», которые, благодаря приписываемому этим словам неправильному значению, стали, особенно за последнее время, являться одним из основных зол, способствующих еще большему, так сказать, «разжижению» их мышления.

Слова «факир» в том смысле, в каком понимают его европейцы, никто из азиатских народов не знает, и в то же время это слово употребляется там почти у всех народов.

«Факир», или правильнее «фахр», своим корнем имеет тюркское слово, означающее «бедняк», и за последнее время это слово почти у всех народов, обитающих на материке Азия и имеющих разговорный язык, образовавшийся на корнях древнего тюркского языка, имеет нарицательное понятие «мошенник» или «обманщик».

Для определения понятия «мошенник» или «обманщик» у сказанных народов употребляются два разных слова, и оба взяты с тюркского языка: одно из них – это самое слово «факир», а другое – «лури».

Разница заключается в том, что первым именуют такого обманщика или мошенника, который своей хитростью извлекает пользу от других на почве и благодаря их религиозности, а вторым – такого, который достигает того же благодаря просто дурости этих других.

Словом «лури» называют как всю народность цыган, так и отдельных представителей этой народности.

Цыгане вообще водятся среди почти всех народностей и всюду ведут одинаково кочующую жизнь. Везде они преимущественно занимаются торговлей лошадьми, лужением посуды, пением во время кутежей, гаданием и всем в этом роде.

Они обыкновенно разбивают свои таборы близ населенных мест и всякого рода хитростями опутывают наивных горожан и сельчан. Поэтому слово «лури», т. е. цыган, обозначающее название такой определенной народности, еще издавна стало нарицательным и употребляется в Азии для всякого человека, к какой бы народности он ни принадлежал, если он мошенник и обманщик.

Для определения того понятия, для которого европейцы употребляют слово «факир», среди азиатских народов имеется несколько слов, преимущественно же применяется слово «ез-езунавуран», и это слово состоит из корней тюркского разговорного языка и означает «сам-себя-бьющий».

Я сам много читал и слышал о «факирах», особенно от европейцев, которые говорили и писали об их проделках как о чем-то «сверхъестественном» и «чудесном», о проделках именно тех из числа массы людей материка Азия, которые, на взгляд и по мнению всех тамошних более или менее нормальных людей, представляют из себя бессовестных обманщиков и мошенников высшей марки.

По-моему, будет достаточно освещено понятие слова «факир» и усвоена ошибочность подразумеваемого европейцами в этом слове смысла, если я скажу, что таких «факиров», какими их представляют себе европейцы, я, бывавший почти всюду, где, по их же понятиям, они должны были бы водиться, никогда не видел, а видел еще совсем недавно такого, какими они, по мнению людей материка Азия, на самом деле бывают, но только не в тех странах, где, по понятиям европейцев, они водятся, как, например, в Индии или другой стране материка Азия, а в самом центре Европы – в городе Берлине.

А сподобился я такому счастью при следующей обстановке:

Раз я шел с Курфюрстендамма по направлению главного входа в Зоологический Сад и увидал на тротуаре в тележке для безногих одного калеку без обеих ног, крутящего небольшой «допотопный» музыкальный ящик.

В Берлине, т. е. в сердце Германии, так же как и в некоторых других группировках людей, составляющих, так сказать, «ядро» современной цивилизации, просить просто милостыню запрещается, а нищенствовать можно чем угодно, и потому одни крутят старые шарманки, другие торгуют пустыми коробками спичек или нецензурными открытками и разной подобной же литературой – тогда полисмен их не трогает.

И вот этот нищий крутил музыкальный ящик с отсутствующими наполовину нотами.

Он был одет в форму германского солдата.

Проходя мимо, я кинул ему какую-то мелкую монету, и мне, при случайно брошенном на него взгляде, его лицо показалось очень знакомым.

Я ни о чем его не спросил, так как я вообще самостоятельно, как тогда, так и теперь, не рискую говорить с посторонними на моем «немецком-языке», но стал думать, где я мог раньше видеть это лицо.

Покончив со своими делами, я возвращался опять по той же улице; калека был еще там. Я пошел очень медленно и стал внимательно смотреть на него и припоминать, почему его лицо мне так хорошо знакомо, но в тот момент никак не мог вспомнить; а только когда пришел в мою берлинскую «контору», «Романише-кафе», вдруг вспомнил, что этот человек не кто другой, как только муж той дамы, которую несколько лет тому назад в Константинополе послал ко мне мой один хороший знакомый со своей карточкой и очень просил оказать ей медицинскую помощь.

Муж этой дамы был бывший русский офицер и эвакуировался из России в Константинополь, кажется, вместе с войсками Врангеля.

Я вспомнил, как однажды со сказанной карточкой ко мне пришла очень молодая дама с вывихнутой рукой и многими синяками на теле и, пока я возился с ее рукой, рассказала мне, что ее избил ее собственный муж за то, что она не захотела продать себя за хорошую сумму какому-то испанскому еврею.

Я кое-как, с помощью докторов Викторова и Максимовича, привел ее руку в порядок, и она ушла.

Через две или три недели я сидел в русском ресторане под названием «Черная-Роза».

Вдруг ко мне подошла эта самая дама и, расспрашивая скороговоркой о моем здоровье и о здоровье помогавших мне тогда врачей, указала на мужчину, с которым она перед этим сидела в ресторане, и сказала: «Вон тот – мой муж, – и потом прибавила: – Я со своим мужем опять помирилась. Он, собственно говоря, очень хороший человек, но иногда бывает вспыльчив». Проговорив все это, она так же неожиданно отошла. Я тут только понял, к какому типу принадлежит эта женщина.

После этого, так как я был один и мне нечего было делать, я, заинтересовавшись редкостью типа этого человека, долго всматривался в него.

Я теперь ни одной минуты не сомневался, что этот безногий, в костюме германского солдата калека, крутящий музыкальный ящик и собирающий германские мелкие монеты, был тот самый бывший офицер.

За целый день этих мелких монет сердобольная публика дает очень много этим несчастным жертвам войны.

Вот этот был, по-моему, настоящий «факир», в том смысле, как его понимают все народы Азии, а что касается его ног, то дай Боже, чтобы мои ноги были такими же здоровыми и крепкими, как у этого «безногого»!

Ну, довольно об этом. Вернемся к первоначальному рас сказу…

Итак, мы подошли к этому человеку и после выражения соответствующих приветствий подсели к нему; но прежде чем спрашивать, о чем хотели, мы, соблюдая разные вежливости, принятые у этих народов, начали с ним говорить о посторонних вещах.

Здесь интересно отметить, что народы, населяющие эти местности, имеют совершенно различную психику от психики европейца.

У европейца почти всегда – что в мыслях, то и на языке. У них же не так; у них страшно развита двойственность.

Любой человек этих местностей насколько внешне может быть вежлив и любезен, настолько внутренно может вас ненавидеть и придумывать для вас всякие пакости.

Многие европейцы, живя среди них десятки лет, не усвоили себе эту их особенность и судят по себе, отчего всегда очень много теряют, и с ними постоянно получаются такие недоразумения, которых можно было бы избегнуть.

Эти народности очень горды и самолюбивы; каждый, что бы из себя ни представлял, требует к себе известного отношения как к личности, и у них на определенные проявления сталкивающихся с ними людей имеются очень определенные взгляды.

Мы, например, когда подошли к этому человеку, не сразу спросили его о том, что нам было нужно. Избави Боже сделать это, пока не будут соблюдены известные любезности.

У них дело стоит на последнем плане, и к нему нужно приступить как бы между прочим, а то, в самом лучшем случае, он вежливо укажет, например, пойти направо, когда путь лежит налево.

Зато если вы все выполните так, как полагается, то любой из них не только вам точно все укажет, но даже с большой готовностью, если сможет, сам будет вам помогать в достижении намеченной вами цели.

Мы, зная эту их черту, присев к нему, начали говорить о красоте местности, о том, что мы здесь впервые, о состоянии его духа в этих условиях и т. д., и только много позже я сказал, как бы между прочим: «Нам для одной цели понадобились такие-то деревья, но нигде в окрестностях мы их не находим».

И тогда он на это ответил, что очень сожалеет, что не знает, где их можно найти, так как сам недавно в этой местности, но что, может быть, об этом знает один почтенный старик, его учитель, живущий сейчас же за этим бугром в пещере, который здесь давно и хорошо знает окрестности.

Он встал, чтобы сейчас же пойти к нему, но доктор Сары-Оглы его остановил и спросил, может быть, было бы возможно нам лично увидеть этого уважаемого учителя и самим и расспросить у него о нужных нам деревьях.

Он ответил: «Конечно можно. Пойдем вместе. Он человек уже почти святой и всегда всем готов помочь».

Идя к нему, мы еще издали увидели сидящего в тени деревьев на поляне человека; и наш проводник, не дожидаясь нас, ускоренным шагом пошел к нему и, поговорив с ним о чем-то, начал махать нам, чтобы мы подошли.

Подойдя, мы увидели старика; выполнив нужные приветствия, мы сели возле него. В это время подошел и сел еще один человек из местных обитателей, который, как после оказалось, был тоже учеником этого почтенного «ез-езунавурана».

Лицо этого старика нам показалось таким добрым и не общечеловеческим, что мы без всякой обычной «манипуляции» и предисловия, не утаив ничего, рассказали, кто мы, что с нами случилось и как думаем выбраться из этой местности; также сказали о причине нашего захода к нему.

Он очень внимательно выслушал нас и, немного подумав, сказал, что эта речка, на берегу которой мы остановились, есть приток реки Читраль, которая впадает в реку Кабуль, а та, в свою очередь, – в Инд.

Чтобы выбраться отсюда, есть много дорог, но все они длинные и трудные.

Если мы сумеем двигаться таким образом, как задумали, и если сумеем благополучно миновать берега, где живут народы не любящие чужеземцев, то наш план будет самым лучшим из всех, который можно было бы придумать. А что касается деревьев, которые мы ищем, то, по его мнению, эти породы не годятся. Самое лучшее для этой цели – порода «кизил», и он добавил, что по дороге, по которой мы шли сюда, по левой стороне находится одна балка, где растут большие кусты кизила…

Он хотел еще что-то сказать, но в это время неподалеку вдруг раздался голос, от которого всегда у нормальных путешественников по телу пробегает дрожь. Старик хладнокровно повернулся в ту сторону, откуда раздался голос, крикнул особым образом своим старческим голосом, и немного погодя из кустарника вышел во всей своей красоте и мощности громадный серый медведь, неся во рту что-то.

Когда он направился в нашу сторону, старик опять что-то крикнул; медведь, смотря на всех сверкающими глазами, медленно подошел к старику и к ногам его бросил предмет, который он нес, повернулся обратно и исчез в кустах. Мы, в полном смысле этого слова, обалдели, и непроизвольно начавшаяся дрожь в нашем теле была настолько сильна, что, как говорится, не попадал «зуб-на-зуб».

Старик ласковым голосом объяснил нам, что этот медведь – его хороший приятель, который иногда ему приносит откуда-то «джунгару». Тот предмет, который медведь бросил к ногам старика, как раз была «джунгара».

Даже после успокоительных слов старика мы все еще не могли прийти в себя и в глубоком молчании смотрели друг на друга как бы умалишенными взглядами – такое множество вопросов просвечивалось в них.

Старик прервал наше оцепенение и сказал, тяжело поднимаясь с места, что так как сейчас подходящее время для его обычной прогулки, то если мы хотим, он с нами может пойти на ту балку, где растет кизил.

Сказав так, он, читая какую-то молитву, пошел первым, а мы все, в том числе и его ученики, последовали за ним.

Придя на балку, мы действительно увидели много кустов кизила и сейчас же все, с участием даже самого старика, приступили к рубке нужных нам деревьев, выбирая самые толстые.

Нарубив две хороших вязанки и таким образом покончив с этим делом, мы стали просить старика согласиться пойти с нами в наш лагерь, который находится уже недалеко, и там разрешить одному из наших товарищей, который имеет специальную машинку, сделать с ее помощью очень скоро его точный портрет.

Старик вначале отнекивался, но его ученики помогли нам уговорить его, и мы, взяв наши вязанки, пошли на берег той реченьки, где осталась работать вся наша компания.

Придя туда, мы на скорую руку объяснили нашим, в чем дело, и профессор Скрыдлов со своим фотографическим аппаратом снял старика и тут же начал проявлять.

Пока Скрыдлов проявлял снимки, мы все, собравшись вокруг старика, сели в тени инжира, в том числе и Витвицкая с подвязанной шеей от мучившей ее горной болезни, которою она заболела месяц тому назад и которая выражалась зобом.

Увидя ее повязку, старик спросил, в чем дело.

Мы ему объяснили, и он, подозвав ее к себе и внимательно осмотрев и ощупав со всех сторон опухоль, велел Витвицкой лечь на спину и начал разными способами массировать опухоль и при этом шептать какие-то слова.

Мы все были неописуемо поражены, когда после двадцатиминутного массажа опухоль у Витвицкой начала на глазах у всех определенно исчезать, а в течение еще двадцати минут от этой громадной опухоли решительно ничего не осталось.

В это время подошел профессор Скрыдлов, кончивший проявление и печатание фотографических карточек старика; он также был страшно удивлен и тут же, простершись перед стариком, стал с несвойственным ему смирением умолять избавить и его от вот уже несколько дней мучившего его припадка давно существующей у него болезни почек.

Старик задал несколько вопросов о некоторых подробностях его болезни и сейчас же куда-то послал одного из своих учеников, который вскоре принес корень одного распространенного там мелкого кустарника.

Дав этот корень профессору, старик сказал:

– Вам надо, взяв на одну часть этого корня две части коры инжира, который можно достать почти всюду, хорошо сварить все вместе и в течение двух месяцев через день пить по стакану, как чай, перед тем как ложиться спать.

После этого он и его ученики стали разглядывать принесенные профессором фотографические карточки старика, которыми особенно его ученики были в одинаковой степени и поражены, и восхищены.

Мы предложили старику закусить с нами свежей козлиной ковурмой с похандными лепешками, от чего он не отказался.

Разговаривая за едой, мы узнали, что старик был раньше «топ-баши» афганского Эмира, деда нынешнего, и что, когда ему было шестьдесят лет, он был ранен в одном восстании афганцев и белуджей против каких-то европейцев, после чего он вернулся на свою родину в Хорасан. Когда он совершенно оправился от ран, он не захотел больше возвращаться к своему посту, так как уже был в летах, и решил свое время и жизнь посвятить развитию души.

Сначала он имел общение с персидскими дервишами, потом, хотя и не долго, был баптистом, а после, вернувшись опять в Афганистан, поступил в один монастырь в окрестностях Кабула.

Когда он извлек из всего этого, что ему было нужно, и убедился, что люди ему больше не нужны, он стал искать уединенное место вдали от людей, и вот здесь он обрел такое место и теперь в обществе случайно встретившихся и пожелавших жить по его указаниям людей живет, ожидая своей смерти, так как ему уже девяносто восемь лет, а по теперешним временам редко кто переваливает за сто.

Перед уходом старика домой к нему обратился Елов, тоже с просьбой – не будет ли он так добр посоветовать что-либо для его глаз, так как вот уже несколько лет тому назад он заболел в Закаспийской области трахомой, и несмотря на всевозможное упорное лечение эта болезнь не прошла, а перешла в хроническую. «Хотя, правда, – прибавил он, – глаза не всегда сильно беспокоят меня, но по утрам они всегда залепляются выделениями, а перемена климата и песчаные ветра порядочно-таки мучительны».

Старик ему посоветовал натолочь очень мелко медный купорос и, моча слегка иголку в собственной слюне и обмакивая ее в этом толченом купоросе, ежедневно перед сном проводить ее между веками и делать это так в течение некоторого времени.

Когда, дав и Елову свой совет, старик встал и, сделав каждому из нас тот жест, который в тех местностях означает то же самое, что мы здесь называем «благословение», направился к месту своего жительства, мы все, даже наши собаки, пошли его провожать.

В то время, как мы по дороге продолжали разговаривать со стариком, Карпенко, не посоветовавшись ни с кем из нас, вдруг, обращаясь к нему на узбекском разговорном языке, сказал:

– Святой Отец! Раз мы волею судеб в такой необычайной обстановке столкнулись с вами, с человеком, в большом знании которого и в богатом опыте как в обычной жизни, так и в смысле подготовления себя для потустороннего бытия мы все без исключения уже убеждены без всякого сомнения, то, может быть, вы не откажете преподать нам совет, конечно, если это вообще возможно, как надо жить и каких идеалов придерживаться, чтобы в конце концов смочь жить согласно Высшим начертаниям и как достойно человеку.

Почтенный старик, прежде чем ответить что-либо на такой странный вопрос Карпенко, начал оглядываться кругом, как бы ища чего-то, и, видимо, найдя, сразу направился туда, а мы побрели за ним. То, что он искал глазами, было свалившееся дерево.

Подойдя к нему, он сел, и только когда и мы разместились, частью на этом же дереве, частью просто на земле, он, обращаясь к нам всем, не торопясь стал говорить.

Его ответ на заданный Карпенко вопрос вылился в длинную, интереснейшую и глубокую по своему значению как бы проповедь.

Сказанное тогда этим стариком ез-езунавуран тоже будет мною приведено, но только в третьей серии моих писаний, в специальной главе под названием: «Астральное-тело-человека-и-его-закономерные-потребности-и-возможности».

А сейчас я коснусь результатов врачевания этого почтенного старика, которые я проверил через несколько лет расспросами.

У Витвицкой с тех пор ни разу не повторялись ни боли, ни другие проявления той болезни, которою она заболела тогда. Профессор Скрыдлов не знал, как выразить благодарность этому старику, который избавил его, вероятно навсегда, от страданий, которыми он мучился в течение двенадцати лет. А что касается Елова, то у него уже через месяц не стало трахомы.

После этого, для всех нас знаменательного события мы оставались там еще три дня, за какое время сколотили плот и приготовили все остальное так, как нами было намечено.

На четвертый день рано утром этот импровизированный плот был спущен на речку, и мы, устроившись на нем, двинулись вниз по течению.

Наш оригинальный плот вначале не везде мог продвигаться сам по течению, и нам приходилось местами его толкать, а местами даже переносить на руках, но чем дальше, тем речка делалась полноводнее и плоту становилось легче самостоятельно двигаться, иногда даже он летел как угорелый, неся нас всех на себе.

Вначале нельзя сказать, чтобы мы были покойны за нашу целость, особенно когда плот проходил по узким местам и ударялся о скалы, но позже, когда мы убедились в его крепости и в целесообразности идеального изобретения инженера Самсунова, мы совсем успокоились и начали даже острить.

Это идеальное изобретение инженера Самсунова заключалось в том, что по его инициативе к этому плоту впереди и по бокам были прикреплены по два бурдюка, служившие как бы буферами в моменты столкновения со скалами.

На второй день плавания по реке у нас произошла перестрелка с какой-то шайкой людей, очевидно одного из племен, обитающих на берегах этой речки, и вот в этой перестрелке и был ранен Карпенко, а также и мой незаменимый друг, собака Филос.

Мой старый друг Филос, про которого я могу только повторить, что такого преданного друга у меня никогда больше не было, да и, наверно, как теперь я все больше и больше убеждаюсь, не будет, кончил свое существование от полученной раны через четыре месяца на моих руках, уже опять в Туркестане.

А Петр Карпенко через два года преждевременно умер в одном из городов Центральной России.

Мир праху этого необычайно душевного для своих товарищей человека!