С начальных годов моей ответственной жизни моим другом, по возрасту на много лет старше меня, сущностным другом, был профессор археологии Скрыдлов, без вести исчезнувший во время самого большого волнения умов в России.

С ним я впервые встретился именно тогда, как я уже писал в главе «Князь-Юрий-Любоведский», когда я был взят им в качестве проводника по окрестностям Каира.

Во второй раз после этой первой встречи я видел профессора Скрыдлова в Старых Фивах, куда я совершил первое совместное с князем Юрием Любоведским путешествие и куда вскоре приехал также и он.

Тогда, живя вместе в течение трех недель в одной гробнице и разговаривая во время перерывов в работах по раскопкам на всякие отвлеченные темы, мы, несмотря на разницу лет между нами, постепенно так близко сошлись и сдружились, что, когда князь Юрий Любоведский уехал в Россию, мы не расстались, а решили предпринять вместе большое путешествие.

Мы тогда из Старых Фив отправились вверх по течению Нила до самых истоков его, откуда попали в Абиссинию, где прожили около трех месяцев, и потом оттуда вышли в Красное море и через Сирию попали на развалины Вавилона, где после четырех месяцев нашей совместной жизни он остался продолжать раскопки, а я вместе с двумя персами – торговцами старинными персидскими коврами, с которыми, случайно встретившись в одном ближайшем к Вавилону местечке, очень подружился на почве общего интереса к старинным коврам и распознаваний их, – отправился через Мешхед в Испагань.

После этого я с профессором Скрыдловым встретился через два года в городе Оренбурге, куда он приехал вместе с князем Любоведским и откуда должно было начаться наше совместное большое путешествие по Сибири уже в целях нужд общего характера, связанных с программой, начертанной все тою же, мною несколько раз упомянутой, группой «искателей-истины».

После сибирского путешествия мы много раз опять встречались, как намеренно для совместных больших и малых путешествий по разным дебрям, главным образом Азии и Африки, и для кратковременных свиданий в целях требовавшегося личного обмена мнений, так и случайно.

Я опишу, и даже как можно подробнее, ту нашу встречу и последовавшее за ней совместное путешествие, во время которого случился, так сказать, «перелом» его общей внутренней психики в том смысле, что в ней стали иметься результаты, исходящие не от одних только его мыслей, но также и от его чувствований и инстинкта, и последние даже стали первенствовать или, так сказать, «инициатировать».

На этот раз я с ним встретился случайно в России, как раз вскоре после моей предпоследней встречи с князем Любоведским.

Я ехал на Закавказье, и в буфете одной железнодорожной станции, когда я торопился докончить знаменитую, заведенную казанскими татарами для российских железнодорожных буфетов, «говяжью» котлету из конского мяса, вдруг кто-то сзади меня обнял. Оглядываюсь – вижу: мой старик.

Оказалось, что он едет тем же поездом, что и я, к своей дочери, жившей в то время на курорте в Пятигорске.

Встреча для нас обоих была радостная. Мы решили дальше ехать вместе, и мой профессор с удовольствием пересел из второго класса в третий, в котором, конечно, ехал я, и мы всю дорогу беседовали.

Он рассказал мне, как после того, как мы расстались на развалинах Вавилона, он поехал опять в Старые Фивы и в окрестностях занимался раскопками.

За эти два года он сделал массу интересных и ценных находок и под конец, очень соскучившись по России и своим детям, решил проветриться и вот, недавно вернувшись в Россию, прямо поехал в Санкт-Петербург, потом в Ярославль к старшей дочери, а сейчас едет в Пятигорск к младшей, которая за время его отсутствия «приготовила» ему двух внучат.

О дальнейшем и сколько времени он останется в России, он пока не знает.

Я в свою очередь рассказал ему, как я провел эти два года, как вскоре после того, как мы расстались, я, очень заинтересовавшись исламом, после больших трудностей, посредством многих хитростей попал в недоступные для христиан Мекку и Медину в надежде, проникнув в то, что имеется в этой религии скрытым, может быть, найти ответы на некоторые интересовавшие меня вопросы.

Но мой труд оказался напрасным, так как я там ничего не нашел, а только выяснил, что если и есть что-нибудь за этой религией, то это нужно искать не здесь, как все думают и уверяют, а в Бухаре, где с самого начала и было сконцентрировано все сокровенное, на котором базируется эта религия, и какое место стало являться центром и источником ее.

И так как интереса и надежды я не потерял, я тогда и решил поехать в Бухару вместе с одной группой сартов, приехавших в Мекку и Медину на богомолье и возвращавшихся домой, с которыми мне удалось намеренно установить дружественные отношения.

Дальше я ему рассказал, какие обстоятельства мне помешали тогда отправиться прямо в Бухару, а именно как, приехав в Константинополь, я там случайно встретился с князем Любоведским, который меня попросил отвезти одну особу к его сестре в Тамбовскую губернию, откуда я в настоящее время и возвращаюсь.

Теперь же я думаю пока поехать в Закавказье повидаться со своими, а потом уже «свои-оглобли» повернуть по направлению к Бухаре и двинуться туда… «Вместе со своим старым приятелем Скрыдловым», – закончил он мою фразу.

Потом он сказал, что за последние три года несколько раз мечтал попасть в Бухару и в прилегающую к ней Самаркандскую область с целью выяснить некоторые археологические данные, связанные с Тамерланом, требующиеся ему для выяснения одного очень интересующего его археологического вопроса, и что как раз недавно он опять думал об этом, но все же никак не решался ехать туда один. Теперь же, слыша о том, что я еду туда, он с радостью присоединился бы, если я ничего не буду иметь против этого.

Вот тогда-то условившись, мы через два месяца встретились в Тифлисе и оттуда поехали в Закаспийский край с целью ехать в Бухару, но попали на развалины Старого Мерва, где прожили около года.

Прежде всего, для объяснения того, почему это так получилось, надо сказать, что уже давно до решения поехать вместе в Бухару у меня с профессором было много разговоров и предположений о том, чтобы когда-нибудь, каким-либо способом проникнуть в Кафиристан – именно в страну, куда в те времена попасть по своему желанию ни одному европейцу было совершенно невозможно.

Хотелось нам попасть туда главным образом потому, что, согласно всяким сведениям, полученным нами во время разговоров с разными людьми, у нас сложилось убеждение в том, что там мы могли бы получить ответы на множество интересующих нас вопросов, как психологических, так и археологических.

А когда в Тифлисе, перед отъездом в Бухару, мы стали запасаться всем необходимым для путешествия, в том числе и рекомендательными письмами, и нам пришлось встречаться и иметь разговоры с разными, в этом отношении компетентными людьми, то в результате всех этих разговоров и последующих совместных обсуждений у нас это желание проникнуть в Кафиристан – недоступную для европейцев страну – опять возникло и до такой степени обострилось, что мы решили сделать все возможное, чтобы теперь же, после Бухары, непременно попасть туда.

Все наши имевшиеся до этого интересы как бы стушевались, и мы за все время нашего нахождения в пути к Туркестану только и думали и говорили о том, какие нужно было бы принять меры, чтобы осуществить этот наш смелый проект.

Определенный план, как именно попасть в Кафиристан, у нас созрел случайно при следующих обстоятельствах:

На Среднеазиатской железной дороге, во время остановки поезда на станции «Новый-Мерв», я пошел в буфет за кипятком для чая, и когда возвращался обратно в вагон – вдруг меня обнимает какой-то человек в текинском одеянии.

Как выяснилось, это был мой старый хороший знакомый грек, по имени Василиаки и по профессии портной, живший уже давно в городе Мерве.

Узнав, что я здесь проездом в Бухару, он начал горячо умолять меня сделать здесь остановку до завтрашнего поезда и присутствовать на большом семейном торжестве, которое состоится как раз сегодня вечером по случаю крестин его первенца.

Его просьба была так искренна и трогательна, что я не мог отказаться, как говорится, «наотрез» и, попросив его немного здесь подождать, сам, уверенный, что до отхода поезда остается мало времени, понесся вовсю, брызгая кругом кипятком, посоветоваться с профессором.

Пока я с трудом протискивался в темном проходе вагона между множеством входящих и выходящих пассажиров, профессор, заметив меня, начал еще издали, махая рукой, кричать:

– Я уже собираю наши вещи. Вернитесь скорее обратно и принимайте их из окна!

Как после оказалось, он, смотря в окно, видел сцену этой моей случайной встречи и слышал сделанное мне предложение.

Когда я с не меньшей торопливостью вернулся на платформу и начал принимать из окна вещи, то выяснилось, что наша поспешность была совершенно напрасной, так как поезд здесь будет стоять больше двух часов в ожидании запоздавшего поезда с ветки Кушка.

Вечером, после религиозного обряда крещения, во время ужина моим соседом оказался один старик, приятель хозяина дома, кочевник-туркмен, владелец большого количества овец породы «каракуль».

Разговаривая с ним о жизни вообще кочевников и об отдельных племенах людей, обитающих в Центральной Азии, мы заговорили также о разных самостоятельных племенах, населяющих тот район, который в последнее время именуется Кафиристаном.

Продолжая беседу после ужина, во время которого совсем не экономилась русская водка, он, между прочим, как бы про себя выразил то свое мнение, которое мы с профессором Скрыдловым приняли как совет и в соответствии которого составили весь наш дальнейший план для того, чтобы осуществить наши намерения.

Именно он сказал, что, несмотря на получившееся у каждого обитателя этих местностей почти органическое нежелание вообще общаться с людьми, не принадлежащими к их собственным племенам, у них почти в каждом человеке, к какому племени бы он ни принадлежал, очень развито нечто такое, что само по себе образовывает в них чувство почитания и даже любви к людям, принадлежащим ко всяким другим народностям и племенам, посвятившим себя служению Богу.

После высказанной этим случайно встретившимся кочевником такой мысли, выявленной им, может быть, только благодаря «русской-водке», у нас всякие между собой обсуждения, как этой ночью, так и на следующий день, основанием своим имели такую идею, что мы можем проникнуть в эти края не под видом обыкновенных смертных, а под видом и одеянием людей, которым там оказывают особое почтение и которые имеют возможность, не возбуждая подозрения, всюду свободно передвигаться.

Результатом наших обсуждений и было то, что на другой день вечером, сидя в одной текинской чайхане Нового Мерва, где, между прочим, в это время предавались кейфу две компании туркменов-селадонов при участии «бачи», т. е. мальчиков-танцоров, главное назначение которых (как узаконенное местными законами, так и поощряемое законами покровительствующего в то время этой стране большого современного государства, России) то же самое, что на материке Европа выполняют узаконенные женщины с «желтыми-билетами», – мы в такой атмосфере категорически решили, что профессор Скрыдлов преобразится в почтенного персидского дервиша, а я буду выдавать себя за прямого потомка Магомета, т. е. за Сеида.

Для подготовки к такому маскараду требовалось очень много времени и спокойное, уединенное место; вот почему мы и решили устроиться в удовлетворявших этим требованиям развалинах Старого Мерва, где мы могли в то же время иногда, в целях отдыха, заниматься раскопками.

Подготовка же заключалась в том, что надо было выучить очень много персидских религиозных песнопений и поучительных сказаний прошлых времен, а также было необходимо отрастить волосы настолько, чтобы походить на тех людей, за которых мы хотели себя выдавать; грим в данном случае совершенно исключается.

Прожив таким образом около года в развалинах Старого Мерва и оставшись наконец довольными как нашей внешностью, так и познаниями в религиозных стихах и псалмах, мы раз рано утром покинули ставшие нам как бы родными развалины Старого Мерва и, дойдя пешком до станции «Байрам-Али» Среднеазиатской железной дороги, сели в вагон и поехали в Чарджуй, откуда на пароходе отправились вверх по течению Аму-Дарьи.

Имея в виду, что по берегам этой, обожествляемой некоторыми народностями Центральной Азии реки, именовавшейся в древние времена «Оксос», а ныне носящей название Аму-Дарьи, впервые зародилось на Земле начало культуры современной мысли, и так как во время моей поездки по ней в компании с профессором Скрыдловым с нами произошло необыкновенное для европейцев, но очень характерное для местных патриархальных нравов, еще не совсем подпавших под воздействие современной цивилизации, приключение, жертвой которого стал один в высшей степени добрый старый сарт, воспоминание о каком приключении впоследствии часто вызывало во мне чувство угрызения совести от того, что, наверное, только по нашей вине этот добряк, может быть, навсегда лишился своих денег, я хочу часть нашей дороги в страну, в то время для европейцев недоступную, описать немного подробнее и, кстати, сделать это описание немного в той форме, которую мне пришлось в юности своей изучить и которая, как «литературная-школа», возникла и процветала якобы именно здесь, на берегах этой великой реки, и называлась «создаванием-образов-без-слов».

Река Аму-Дарья – продолжение реки Пяндж, которая берет свое начало главным образом с гор Гиндукуша и впадает в настоящее время в Аральское море, а раньше, по некоторым историческим данным, впадала в Каспийское море.

Эта река и в тот период, к которому относится данный рассказ, омывала границы многих государств – бывшую Россию, Хивинское Ханство, Бухарское Ханство, Афганистан, Кафиристан, Индийскую Англию и т. д.

Раньше по ней ходили особого рода плоты, но по завоевании края Россией на ней образовался речной флот из плоскодонных пароходов, которые, кроме выполнения военных целей, поддерживали товаро-пассажирское сообщение между Аральским морем и верховьями этой реки.

Итак, я начинаю, конечно тоже в целях моего отдыха, немного «мудрствовать» в форме упомянутой древней особой «литературной-школы».

Аму-Дарья… раннее свежее утро.

Верхушки гор уже золотятся под лучами еще не взошедшего солнца. Постепенно ночная тишина и однообразный гул реки сменяются голосами проснувшихся птиц, животных, людей и стуком пароходной черпалки.

На обоих берегах начали разводить потухшие за ночь костры; задымилась труба пароходной кухни, и удушливый дым сырого саксаула распространился повсюду. За ночь берега заметно изменились, хотя пароход стоит на том же месте. Сегодня десятый день, как он вышел из Чарджуя по направлению к Кирки.

Первые два дня он шел хотя медленно, но без задержки, а на третий день сел на мель и принужден был стоять целые сутки, пока Аму-Дарья силой своего течения не промыла песков, образовавших мель, и не дала ему возможность двигаться дальше.

Через полтора суток повторилось то же самое, но на этот раз вот уже третий день, как пароход стоит и не может двинуться дальше.

Пассажиры и пароходная прислуга терпеливо ждут, когда смилуется эта самодурная река и отпустит их.

Такое явление здесь обычно. Река Аму-Дарья почти на всем протяжении своего русла течет по пескам; имея очень сильное течение и неравномерный объем воды, она всегда или промывает, или заполняет песками свои неустойчивые берега, и вследствие этого постоянно меняет свое русло, благодаря чему происходит образование мели там, где до этого была водоворотная глубина.

Пароходы вверх по течению идут очень медленно, особенно в некоторые времена года, зато летят вниз как угорелые, почти без действия машин.

Время проезда от одного пункта до другого, хотя бы приблизительно, определить заранее никогда нельзя.

Зная это, едущие вверх по течению обыкновенно запасаются на всякий случай провизией на целые месяца.

Время года, к которому относится описываемое наше путешествие по Аму-Дарье на этих плоскодонных пароходах, было самое неблагоприятное из-за ее маловодья: приближалась зима, сезон дождей прошел и таяние снегов на горах, откуда река главным образом берет свое начало, прекратилось.

Путешествие было не особенно приятно также и по причине того, что в это время года на этих пароходах происходит самый разгар товаро-пассажирского передвижения: хлопок везде убран, убраны и высушены фрукты и овощи из благодатных оазисов, бараны породы «каракуль» уже рассортированы, и население пространства, где протекает Аму-Дарья, передвигается по ней; одни возвращаются в свои кишлаки, другие везут на базары свое сырье для обмена на нужные для недолгой зимы предметы, третьи едут на богомолье или к родственникам.

Вот почему на пароходе, когда мы ехали, пассажиров было очень много.

Среди них были и бухарцы, и хивинцы, и текинцы, и персияне, и афганцы, и представители многих других народностей Азии.

Среди этой колоритной или, как говорится, «разношерстной» толпы преобладали купцы: одни везли товары, другие отправлялись за сырьем на верховья реки.

Вот перс, торговец сушеными фруктами, вот армянин, едущий покупать на месте «киргизские-ковры», и поляк – агент по закупке хлопка для фирмы «Познанский»; здесь и русский еврей, скупщик каракулевых шкур, и латыш-коммивояжер с образчиками рамок из папье-маше и всевозможных украшений из дутого золота и искусственных цветных камней.

Много чиновников и офицеров пограничной стражи, закаспийских стрелков и саперов, возвращающихся из отпусков и командировок; тут и солдатка с грудным ребенком, едущая к мужу, оставшемуся на сверхсрочную службу и выписавшему к себе жену; тут и разъездной ксендз, едущий исповедовать по местам солдат-католиков.

Есть и женщины-барыньки: вот полковница с долговязой дочерью, возвращающаяся домой из Ташкента, куда она отвозила сына-кадета, чтобы отправить его в Оренбург в корпус учиться.

Вот жена ротмистра пограничной стражи, ездившая в город Мерв заказывать у тамошних модисток платье; вот жена военного врача, едущая из Ашхабада в сопровождении денщика навестить мужа, который служит одиноким только потому, что его теща не может жить «без-общества», которого нет на месте его службы.

Вот толстая дама с огромной прической, несомненно из искусственных волос, с массой колец на пальцах и с двумя громадными брошками на груди; ее сопровождают две миловидные девицы, называющие ее «тетей», но по всему видно, что они ей вовсе не племянницы.

Здесь также много русских «бывших» и «будущих» людей, едущих Бог весть куда и Бог весть зачем. Тут же несколько «арфянок» со своими скрипками и контрабасом.

Вся эта масса людей в первый же день по выезде из Чарджуя как бы рассортировалась: так называемая «интеллигенция», «мещане» и «мужики», перезнакомившись друг с другом, вскоре стали чувствовать себя как среди старых знакомых и образовали отдельные группы.

Каждый член из перечисленных групп стал смотреть и относиться к пассажирам, принадлежащим к другим группам, или свысока-презрительно, или трусливо-заискивающе, но в то же время они не мешали друг другу устраиваться каждому по его желанию и привычкам, и понемногу так освоились и сжились с окружающей обстановкой, что казалось, будто никто из них никогда раньше иначе и не жил.

Ни задержки в пути парохода, ни теснота никого не беспокоили, а наоборот, все так приспособилось, что вся эта поездка была как бы ряд пикников.

Как только выяснилось, что на этот раз пароход сел на мель основательно, постепенно почти все пассажиры вышли на берег.

К концу дня на обоих берегах появилась масса палаток, устроенных из чего попало, и дымилось множество костров, и после весело проведенного с музыкой и пением вечера большинство пассажиров осталось ночевать на берегу.

Наутро жизнь пассажиров началась так же, как и накануне. Одни разводили костры и варили кофе, другие кипятили воду для зеленого чая, третьи отправлялись на розыски саксаула, приготовлялись удить рыбу, переправлялись в лодках на пароход и обратно, перекликались с парохода на берег или с одного берега на другой, и все делалось спокойно, не спеша, так как знали, что, когда будет возможно двинуться дальше, большой пароходный колокол за час зазвонит и все успеют вернуться на пароход.

В том отделении парохода, в котором устроились мы, поместился рядом с нами один старик сарт.

Видно было, что он из богатых, так как в числе своих вещей он имел много мешков с деньгами.

Не знаю, как теперь, но в то время в Бухаре и в соседних с нею государствах никакой крупной монеты не было.

Тогда в Бухаре единственно крупной монетой была так называемая «таньга» – неодинаково отрубленные кусочки серебра, которые равнялись приблизительно половине французского франка.

Сумму больше пятидесяти франков надо было уже носить непременно в специальных мешках, что было, особенно для путешественников, очень стеснительно.

Если имелись в этой монете тысячи и если приходилось их возить с собою, то буквально требовались десятки верблюдов или лошадей, чтобы перевозить деньги с места на место.

В очень редких случаях употреблялся следующий способ:

Имеющееся количество таньги давалось какому-нибудь бухарскому еврею, а тот давал записку к своему знакомому, тоже еврею, живущему в том месте, куда надо было ехать, и последний, с вычетом суммы за хлопоты, возвращал то же количество таньги.

Итак, у города Кирки, последнего пункта плавания нашего парохода, мы сошли с него и, пересев на нанятый «кобзырь», отправились дальше.

И вот, когда мы отъехали довольно далеко от Кирки, во время одной остановки уже за Термезом, когда профессор Скрыдлов вместе с рабочими сартами сошел с кобзыря и пошел в недалеко находящийся кишлак за провизией, к нашему кобзырю подошел другой кобзырь с пятью сартами, и они, не говоря ничего, начали выгружать со своего и нагружать на наш двадцать пять больших мешков, наполненных таньгой.

Я не сразу понял, в чем дело; только после того, как перегрузка была окончена, я со слов самого старшего из них понял, что он был пассажир того же парохода, на котором и мы ехали, и когда все слезли и на нашем месте остались эти мешки с таньгой, он, уверенный, что они забыты нами, узнав, куда мы отправились, решил скорее догнать нас и отдать нам, очевидно, по рассеянности забытую таньгу, и тут же добавил, сказав:

– Я решил непременно догнать вас, так как и со мною раз в жизни это самое случилось, и потому я очень хорошо понимаю, как плохо очутиться в чужом месте без этой заготовленной таньги, а мне, – продолжал он, – ничего, что на одну неделю опоздаю в свой кишлак: буду считать, что наш пароход лишний раз сел на мель!

Я не знал, как ответить и что сказать этому чудаку; все это было слишком неожиданно для меня, я мог только притвориться плохо понимающим по-сартски и ждать возвращения профессора, а пока стал угощать его и сопровождавших его рабочих водкой.

Увидя возвращающегося Скрыдлова, я немедленно поплыл к нему навстречу, якобы помочь ему перегрузить провизию, и рассказал, в чем дело.

Мы решили не отказываться от этих денег, но непременно узнать адрес этого еще не испорченного человека, желая послать ему в благодарность за его труды «пешкеш», а деньги потом передать ближайшему посту русской пограничной стражи с указанием названия парохода и времени его последнего рейса, а также по возможности подробно объяснить им всякие факты, могущие послужить к выяснению личности ехавшего с нами сарта, забывшего на пароходе эти мешки с таньгой.

Так мы и поступили.

Вскоре после этого случая, кстати сказать, на мой взгляд, никогда в среде современных европейцев не могущего произойти, доплыв до знаменитого города, связанного с именем Александра Македонского, ныне превращенного в обыкновенный афганский форт, мы окончательно сошли на землю и, войдя в заранее обдуманные роли, дальше уже продолжали наш путь пешком.

Проходя из одной местности в другую, сталкиваясь с людьми разных группировок, мы наконец дошли до центрального поселения «афридиев», считающегося сердцем Кафиристана.

Дорогой мы всюду выполняли все, что требовалось от дервиша и Сеида, т. е. я пел по-персидски религиозные стихи, а профессор, как говорится, «с-грехом-пополам» отбивал на «бубне» соответствующий ритм и собирал в нем подаяния.

Я не буду описывать наш дальнейший путь и множество связанных с ним необычайных приключений, а перейду к описанию той нашей случайной встречи, неподалеку от упомянутого поселения, с одним человеком, которая корнем изменила все наши предположения и намерения и дала совсем другое направление, как в смысле нашего дальнейшего передвижения, так и в смысле нашего, как говорится, «внутреннего-мира».

Когда мы вышли из поселения афридиев с намерением двигаться по направлению края Читраль, то в первой же другой, тоже довольно многолюдной местности на базаре ко мне подошел какой-то старик в одежде местного жителя и тихонько сказал мне на чистом греческом языке:

– Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Я совершенно особо-случайным образом узнал, что вы грек. Мне не нужно знать, кто вы и зачем вы здесь. Мне только приятно будет поговорить с вами и видеть, как дышит земляк, так как вот уже пятьдесят лет, как я не видел человека, рожденного на той земле, где родился я!

Своим голосом и выражением глаз этот старик произвел на меня такое впечатление, что я сразу проникнулся к нему полным доверием, как к родному отцу, и ответил тоже по-гречески:

– Сейчас говорить здесь, по-моему, неудобно, мы можем подвергнуться, по крайней мере я, большой опасности, и потому надо подумать, где можно было бы говорить свободно, не опасаясь подвергнуться нежелательным последствиям; может быть, вы или я придумаем способ или найдем соответствующее место для этого, а пока могу только сказать, что я сам буду несказанно рад этому случаю, так как от общения в течение многих месяцев с людьми, чуждыми моей крови, устал до изнеможения.

После этого он, не говоря больше ни одного слова, пошел своей дорогой, а я с профессором продолжали заниматься своим делом.

На следующий день другой человек, уже в одежде монаха одного очень известного в Центральной Азии монастыря, вместо подаяния сунул мне в руку какую-то записку.

Я прочел эту записку, когда мы пришли в «ашхану», где имели обыкновение закусывать; она была написана на греческом языке, и из ее содержания я узнал, что вчерашний старик был тоже монах из числа так называемых «освободившихся» того монастыря и что мы можем беспрепятственно прийти в этот их монастырь, где уважают людей, хотя бы и другой народности, но тоже стремящихся к Единому Богу, являющемуся создателем всех без различия народностей и племен.

На другой же день мы с профессором отправились в этот монастырь, где в числе других нас встретил и тот самый старик.

После обычных приветствий он повел нас на прилегавший к монастырю косогор, где мы, сев на обрывистом берегу протекавшего ручья, стали закусывать тем, что он принес из монастыря.

Когда мы уселись, он, кушая, сказал:

– Здесь нас никто не услышит и не увидит, и мы сможем говорить совершенно спокойно обо всем, что нашей душе угодно.

Из разговора выяснилось, что он итальянец, а греческий язык знает потому, что мать его была гречанкой, и в детстве, по ее настоянию, он говорил почти только на этом языке.

Он был когда-то идейным миссионером христианства и долгое время жил в Индии, и раз, когда он отправился по миссионерским делам в Афганистан, его во время прохождения одного перевала взяли в плен люди из племени афридиев.

После этого он много раз переходил из рук в руки в качестве раба и попадал к разным народностям, населявшим эти местности, а под конец попал сюда, тоже как пленник одного человека. Этому своему последнему хозяину он оказал какую-то услугу, и кроме того, так как во время долгого пребывания своего в этих обособленных странах он сумел зарекомендовать себя человеком беспристрастным, смиренно признающим и подчиняющимся всяким установившимся, выковавшимся веками местным условиям жизни, благодаря хлопотам этого последнего своего хозяина ему дали полную свободу и обещание устроить так, чтобы он мог всюду по этим странам, подобно местным «власть-имущим» обывателям, передвигаться, куда его душе будет угодно; но он, вследствие того, что случайно столкнулся как раз в это время с некоторыми адептами «Мирового-Братства», которые стремились к тому же, о чем он и сам всю жизнь свою мечтал, и они допустили его в свою среду, никуда не захотел уезжать отсюда, а остался жить здесь вместе с ними в этом их монастыре.

Так как у нас все более и более увеличивалось доверие к брату, патеру Джиованни – мы стали так его величать после того, как узнали, что он раньше был католическим священником и на родине прежде его звали Джиованни, – то мы сочли нужным признаться, кто мы такие в действительности и почему выдаем себя за других.

Поняв нас и отнесшись, как это было заметно, поощрительно к нашему стремлению, он немного задумался и потом, сделав на лице добрую, никогда не забываемую улыбку, сказал:

– Хорошо! В надежде, что результаты ваших исканий будут благодатными и для моих компатриотов, я сделаю все, на что могу быть способным, чтобы помочь вам достичь поставленной себе цели…

Осуществление на деле такого его обещания началось с того, что он в тот же день выхлопотал для нас у кого следовало разрешение оставаться жить при их монастыре до тех пор, пока мы точно не выясним и не решим, что и как дальше будем делать в этих краях.

На другой же день мы перешли на жительство в монастырь и стали пока наслаждаться отдыхом, который был действительно необходим после стольких месяцев напряженной жизни.

Мы жили там так, как нам хотелось, свободно ходили везде и всюду по монастырю, кроме одной постройки, где жил главный Шейх и куда ежедневно по вечерам допускались лишь адепты этой обители, уже достигшие предварительного «освобождения».

С патером Джиованни мы почти ежедневно ходили на то место, где в первый день нашего посещения монастыря вместе закусывали, и там мы с ним подолгу беседовали.

Во время таких бесед отец Джиованни рассказывал нам, между прочим, очень много относительно, так сказать, «внутренней-жизни» тамошних братьев и касательно установившихся устоев их обычной жизни, связанных с этой их «внутренней-жизнью», и раз, говоря о разных, еще издавна организованных так называемых «братствах», имеющихся во множестве в Азии, он разъяснил нам немного подробнее и о своем «Мировом-Братстве», в какое братство, как оказалось, имелся доступ всякому человеку, к какой бы религии он раньше ни принадлежал.

Как мы после установили, среди адептов этого монастыря действительно были и бывшие христиане, и иудеи, и магометане, и буддисты, и ламаисты, и даже один шаманист.

Их всех здесь соединял «Бог-Истина».

Все братья монастыря жили так дружно, что, несмотря на специфические черты и свойства представителей разных религий, мы с профессором Скрыдловым никак не могли узнать, к какой религии принадлежал тот или другой брат.

Отец Джиованни много говорил нам также о вере и о том, к чему стремятся все эти разные братства.

Он так хорошо, понятно и убедительно говорил об Истине, о вере и о возможности претворить в себе такую веру, что раз профессор Скрыдлов не мог удержаться и с возбуждением удивленно воскликнул:

– Патер Джиованни! Я не могу понять, как вы можете здесь спокойно оставаться и не возвращаться в Европу, хотя бы на вашу родину Италию, чтобы дать там людям хотя бы тысячную часть той всюду проникающей веры, какую вы сейчас вселяете во мне…

– Эх, дорогой профессор, – ответил отец Джиованни, – видно, вы психику людей не так хорошо понимаете, как вопросы археологии.

Передать людям веру нельзя. Вера возникает в человеке и увеличивается в своем действии не от результатов автоматической познаваемости, т. е. не от получающегося автоматического констатирования высоты, широты, толщины, формы и веса, или от восприятия чего-либо зрением, слухом, осязанием, обонянием или вкусом, а от «понимания».

Понимание – это эссенция, получающаяся от намеренно узнанных сведений и лично испытанных всяких переживаний.

Например, если бы мой любимый брат сейчас пришел сюда ко мне и очень просил бы меня дать ему хотя бы десятую часть моего понимания, и я сам всем своим существом хотел бы это сделать, то при всем моем самом горячем желании не мог бы дать ему и тысячной части этого понимания, так как он не имеет тех знаний и переживаний, которые я в моей, совсем случайно так сложившейся жизни узнал и пережил.

Нет, профессор, в сто раз легче, как говорится в Священном Писании, «пройти-верблюду-через-ушко-иголки», чем передать другому образовавшееся в себе свое понимание о чем бы то ни было.

Я прежде тоже думал, как вы, даже выбрал для себя деятельность миссионера, чтобы учить всех вере Христовой.

Мне хотелось всех сделать такими же счастливыми, каким я чувствовал себя от веры в учение Иисуса Христа, но желать это сделать, так сказать, «прививкой» веры словами – это все равно, что желать насытить хлебом другого только глядением на него.

Понимание приобретается, как я уже сказал, от совокупности намеренно узнанных сведений и личных переживаний, а знание – это только автоматическое в известной последовательности запоминание слов.

Кроме того, что невозможно, даже при всем желании своем, передать другому свое внутреннее, от времени и благодаря сказанным условиям образовавшееся понимание, существует еще, как я недавно вместе с другими братьями нашей обители установил, и такой закон, что качественность воспринимаемого в момент передачи чего-либо другим зависит, как для знания, так и для понимания, от качественности образовавшихся данных этого говорящего.

Для приблизительного понимания только что мною сказанного я приведу вам для примера как раз тот факт, из-за которого у нас и возникло намерение исследовать и в результате выяснить себе такой существующий закон.

Надо сказать, что у нас в братстве есть два очень старых брата: одного зовут брат Ахл, а другого – брат Сез.

Эти братья добровольно взяли на себя обязанность периодически посещать все монастыри нашего братства и объяснять разные аспекты Сущности Божества.

У нашего братства имеются четыре монастыря: один из них – наш, второй – в долинах Памира, третий – в Тибете, а четвертый – в Индии. Вот эти братья Ахл и Сез постоянно ходят или ездят по этим монастырям и проповедуют словом.

У нас они бывают раз или два в год.

Приход этих братьев в нашу обитель считается у нас самым большим событием.

В те дни, когда тот или другой здесь, у каждого из нас душа переживает чисто райские наслаждения и умиления.

Речи этих двух братьев, хотя оба почти в равной степени люди святые и говорят об одних и тех же истинах, производят разное действие как на всех наших братьев, так, в частности, и на меня.

Когда говорит брат Сез – это, действительно, как пение райской птицы; от сказанного им совсем, так сказать, «выворачивается-нутро», становишься как бы зачарованным.

Его речь «журчит» как речка, и ничего больше в жизни не хочется, как только слышать голос брата Сеза.

А когда говорит брат Ахл, его речь в это самое время производит действие почти обратное; он говорит плохо, невнятно – очевидно, от старости; никто не знает, сколько ему лет. Брат Сез тоже очень стар – говорят, ему под 300 лет, но он еще бодрый старик, а у брата Ахла уже заметна старческая слабость.

Насколько речь брата Сеза производит сильное впечатление, настолько это впечатление постепенно как бы улетучивается, и в конце концов у слышавшего ее решительно ничего не остается.

Речь же брата Ахла хотя вначале почти не производит впечатления, зато после самая суть его речи с каждым днем все более и более принимает как бы определенную форму и всецело вливается в сердце и остается там навсегда.

Когда мы проконстатировали это и начали со всех сторон выяснять, почему именно это так, то в результате пришли к единогласному заключению, что речи брата Сеза исходят только от его ума и потому действуют на наш ум, а речи брата Ахла исходят от его бытия и действуют на наше бытие.

Да, профессор, знание и понимание – две вещи совершенно разные. К бытию может привести только понимание, а знанием является имеющееся в нем проходящее наличие: новое знание вытесняет старое, и в результате получается как бы переливание из пустого в порожнее.

Надо стремиться понимать; только это может привести к нашему Господу Богу.

А чтобы мочь понимать происходящие вокруг нас закономерные и незакономерные явления природы, надо, во-первых, сознательно воспринимать и ассимилировать множество сведений, касающихся как объективной истины, так и событий, происходивших в действительности у нас же на земле в прошлом, а во-вторых, надо быть носителем множества результатов от всяких вольных и невольных переживаний.

Мы с патером Джиованни имели еще много подобных, никогда не забываемых бесед.

Из множества экстраординарных, никогда в голову современным людям не приходящих вопросов, возбужденных и разъясненных тогда нам этим редким, какого в современной жизни почти не встретишь, человеком – патером Джиованни, одно его разъяснение, последовавшее за данным профессором Скрыдловым в предпоследний день нашего пребывания в этом монастыре вопросом, по глубине вложенных в него мыслей и возможности его значения для современных людей уже достигших ответственного возраста, представляет громадный интерес для всех.

Вопрос профессора Скрыдлова, вырвавшийся у него как бы из глубины души, был задан им после того, как патер Джиованни в разговоре с нами к слову сказал, что, прежде чем рассчитывать попасть под закономерные воздействия и влияния Высших Сил, абсолютно необходимо иметь душу, которую возможно приобрести только вольными и невольными переживаниями и намеренно приобретаемыми сведениями о событиях, имевших место в прошлом в действительности, и потом очень проникновенно добавил, что это, в свою очередь, возможно почти исключительно в молодости, когда получаемые от Великой Природы определенные данные еще не израсходованы на ненужные фантастические цели, кажущиеся благими только благодаря ненормально установившимся условиям жизни людей.

Профессор Скрыдлов после этих слов глубоко вздохнул и с явным отчаянием воскликнул:

– Что же теперь нам делать?! И как дальше жить?!

Вот на такое восклицание Скрыдлова тогда патер Джиованни, немного помолчав, и высказал те замечательные мысли, которые я считаю необходимым воспроизвести по возможности дословно.

Я их, как относящиеся к вопросу о душе, т. е. третьей самостоятельно оформливающейся части общего наличия человека, помещу в главе под наименованием «Божественное-тело-человека-и-закономерные-потребности-и-возможные-проявляемости-его», тоже только в третьей серии моих писаний, в дополнение к тем двум главам этой же серии, которые я уже решил и обещал посвятить – одну тому, что было сказано устами почтенного персидского дервиша в смысле указаний и советов относительно тела, т. е. первой самостоятельно оформливающейся в общем наличии человека части, а вторую – тому, что было разъяснено устами старца «ез-езунавуран» относительно второй самостоятельно оформливающейся части человека, а именно – его духа.

За все время нашего пребывания в том монастыре, кроме бесед с патером Джиованни, мы неоднократно обменивались мнениями и с другими адептами этого братства, с которыми дружески сошлись благодаря содействию все того же взявшего нас под свое отеческое покровительство патера Джиованни.

В общем в той обители мы пробыли около полугода и покинули ее не потому, что нам нельзя было больше оставаться там или что нам этого хотелось, а только потому, что совокупность всех воспринятых нами впечатлений в конце концов настолько переполнила нас, что казалось – еще немного, и мы лишимся рассудка.

Наше пребывание в этой обители дало нам так много ответов на интересовавшие нас как психологические, так и археологические вопросы, что, как нам тогда казалось, искать нам больше будет нечего – по крайней мере, в течение долгого времени, – и мы не продолжали дальше намеченный нами путь, а вернулись в Россию почти по той же дороге, что и пришли.

Вернувшись вместе опять в Тифлис, я расстался с профессором; он по Военно-Грузинской дороге отправился в Пятигорск к младшей дочери, а я поехал в Александрополь к родным.

После этого я с профессором Скрыдловым не встречался довольно продолжительное время, но переписывались мы постоянно.

В последний раз я его видел на втором году мировой войны в Пятигорске, где он гостил у дочери.

Я никогда не забуду того последнего разговора, который мы имели с ним, сидя на верхушке горы Бештау.

Я в это время жил в Ессентуках, и раз, когда мы встретились с ним в Кисловодске, он предложил мне вспомнить старину и когда-нибудь подняться на гору Бештау, находящуюся недалеко от Пятигорска.

По прошествии около двух недель после этой встречи мы действительно в одно прекрасное утро, взяв с собою провизию, отправились из Пятигорска пешком к подошве этой горы и начали подъем с ее трудной стороны, по скалам, именно со стороны известного монастыря, который находится у подошвы этой горы.

Этот подъем, хотя и считался всеми видавшими его людьми очень трудным – и действительно был не из легких, – но для нас обоих, после тех подъемов на горы, по которым нам приходилось карабкаться и сползать во время наших прежних многочисленных совместных путешествий по дебрям Центральной Азии, представлялся, как говорится, «детской-забавой». Несмотря на это, мы от этого подъема все же испытали большое удовольствие и почувствовали себя после однообразной городской жизни, хотя и ненадолго, в своей, так сказать, настоящей сфере, уже сделавшейся для нас почти природной.

Когда мы достигли вершины горы, перед нашими глазами, несмотря на сравнительно небольшую ее высоту, предстала, благодаря ее месторасположению в отношении окружающих пространств, панорама действительно необычайной красоты и простора.

Вдали на юге величественно выступали снежные вершины Эльбруса с большой цепью Кавказских гор, вырисовывавшихся по обеим его сторонам.

Под нами виднелись, как в миниатюре, многочисленные поселения, города и деревни почти всего района Минеральных Вод, а сейчас же внизу с северной стороны выступали из глубины разные части Железноводска.

Кругом царила тишина.

На горе никого не было и никого не ожидалось, так как обычная легкая дорога, ведущая сюда с северной стороны, была видна на много километров как на ладони, и на ней никого не было видно.

А что касается дороги с южной стороны, по которой мы пришли, то редко встречаются смельчаки, поднимающиеся по ней.

На верхушке горы стояла будка – очевидно, для продажи пива и чая, но в этот день в ней тоже никого не было.

Мы сели на один из выступов верхушки горы и стали закусывать.

Каждый из нас был очарован величием природы и думал свои думы.

Вдруг мой взгляд остановился на лице профессора, и я увидел, что из глаз его текут слезы.

– Что с вами, старина? – спросил я его.

– Ничего, – ответил он, вытирая глаза, и после добавил: – Вообще, за последние два-три года я, в смысле невладения автоматическими проявлениями моего подсознания и инстинкта, превратился почти в женщину-истеричку.

Такое явление, как сейчас, со мною за это время происходило уже много раз.

Очень трудно объяснить, что во мне творится, когда я вижу или слышу что-либо величественное, не подлежащее сомнению в том, что оно вытекло из осуществлений нашего создателя творца, но у меня всегда при этом сами собой текут слезы. Я плачу, т. е. плачется тогда не от горя, нет, а как бы от умиления; я стал таким постепенно после встречи с патером Джиованни, помнишь, которого мы, к моему обывательскому несчастью, встретили вместе в Кафиристане.

После этой встречи весь мой как внутренний, так и внешний мир стал для меня совершенно другим.

В моих убежденных в течение всей моей жизни понятиях произошла сама по себе как бы переоценка всех ценностей.

До этой встречи я был человеком, всецело поглощенным моими личными собственными интересами и удовольствиями, а также интересами и удовольствиями моих детей.

Я всегда был занят думами, как бы лучше удовлетворить свои потребности и потребности детей.

Раньше, можно сказать, всем моим существом владел эгоизм, все мои проявления и переживания вытекали из моего тщеславия; встреча с патером Джиованни все это убила, и с тех пор постепенно возникло во мне то «нечто», которое и привело всего меня к тому несомненному убеждению, что кроме житейской суеты есть «что-то-другое», что, во-первых, и должно являться целью и идеалом всякого более или менее мыслящего человека, а во-вторых – что именно только это «другое» может сделать человека действительно счастливым и дать ему что-либо реальное, а не то фантастическое, каким «добром» он в обычной жизни всегда и во всём заполнен.

Следующая глава была включена в первое издание книги «Встречи с замечательными людьми» с целью осветить неизвестный аспект жизни Гюрджиева, а именно его борьбу с материальными трудностями, сопровождавшими работу по осуществлению его дела.