8 апреля 1924 года, в день открытия отделения Института Гармонического Развития Человека в Нью-Йорке, друзьями и некоторыми французскими учениками был устроен Гюрджиеву ужин в одном из русских ресторанов.

После ужина большинство присутствующих во главе с Гюрджиевым собрались на квартире Мисс Р. на 49 стрит. Здесь, за поданным нам любезной хозяйкой кофием с принесенным откуда-то доктором Б. ликером наша беседа затянулась почти на всю ночь.

Г-н Гюрджиев говорил в основном через переводчиков – г-на Лильянц и мадам Версиловскую, – отвечая на всевозможные задаваемые нами ему вопросы главным образом на философские темы.

Во время краткого перерыва, когда мы ели арбуз – который прибыл из Буэнос-Айреса и был большой редкостью в то время года даже в Нью-Йорке, – доктор Б., владелец большого модного санаториума, имевший репутацию весьма практичного человека, внезапно повернулся к г-ну Гюрджиеву со следующим вопросом:

– Скажите, пожалуйста, господин Гюрджиев, на какие средства существует Ваш Институт и какие приблизительно его обороты?

Последовавший за этим ответ Гюрджиева, к нашему удивлению, случайно вылился в длинный рассказ.

Поскольку рассказ этот раскрыл неожиданную сторону борьбы, которую он вел на протяжении всей своей жизни, я и решил его изложить, ничего в нем не меняя, а так, как было говорено.

Сделанная мною запись рассказа сверена мной с записями г-на Ф., стенографировавшего все беседы и лекции Гюрджиева в Америке, а также записана с помощью других присутствующих, слушавших с таким интересом и так внимательно, что почти каждый из них запомнил рассказ во всех подробностях.

Я надеюсь, что сделанная мною запись рассказа не противоречит желаниям г-на Гюрджиева, который за свою бытность в Америке даже специально поручал стенографически записывать его лекции и разговоры, чтобы, как он говорит, экономить ему время при ответах на часто повторяющиеся, все одни и те же вопросы со стороны новых слушателей.

Г-н Гюрджиев свой рассказ начал так:

– Заданный Вами вопрос, уважаемый доктор, всегда очень интересовал многих более или менее знакомых со мной людей, но я, не желая посвящать кого бы то ни было в это дело, никогда на него не отвечал или отговаривался шутками.

Вокруг этого вопроса создалась даже масса комических легенд, которые явно показывают вопиющий идиотизм их создателей и которые все больше дополняются новыми фантастическими подробностями по мере того, как они распространяются повсеместно среди таких же паразитов и бездельников обоих полов. Например: что я получаю деньги от какого-то оккультного центра в Индии, или что Институт поддерживается братством черной магии или содержится легендарным грузинским князем Мухранским, или что мне, между прочим, также известен секрет философского камня, и потому деньги, сколько угодно, я делаю алхимическим способом, или, как в последнее время много говорили, средства отпускаются мне большевиками и многое другое в том же духе.

Действительно, до сих пор даже самые близкие мне люди точно не знают, откуда брались и берутся деньги на эти колоссальные расходы, которые я несу вот уже много лет.

Я не находил нужным серьезно говорить об этом вопросе, т. е. о денежной части Института, потому что у меня не было никаких иллюзий относительно посторонней помощи, и разговоры об этом вопросе казались мне напрасной тратой времени или, как говорится, переливанием из пустого в порожнее.

Но сегодня на этот ваш вопрос, который мне так часто задавали и который успел уже мне порядком надоесть, я желаю ответить, по той или иной причине, не то чтобы шутя, но более искренне.

Мое желание сегодня ответить несколько серьезно является, как мне кажется – и я почти в этом уверен, – результатом того, что, став волею судеб (или скорее из-за глупости власть-имущих в России) бедным как церковная мышь, я принял решение приехать в эту «долларо-урожайную-страну», и здесь, вдыхая воздух, насыщенный вибрациями людей, которые мастерски сеют и пожинают эти доллары, я, как чистокровная охотничья борзая, напал на след верной и большой добычи, и я эту возможность не упущу.

И так как я сейчас сижу среди вас – людей, раздобревших на так называемом долларовом жире – и чувствую себя возбужденным от автоматического поглощения этих благотворных эманаций, я намерен этим своим ответом, так сказать, «состричь» немного с некоторых из вас.

Итак, в приятных условиях, предоставленных нам хозяйкой с гостеприимством, редким в наши дни, я воспользуюсь этими счастливыми обстоятельствами для мобилизации всех возможностей для деятельности моего мозга, а также моей «говорящей-машины» и отвечу на этот, опять заданный мне сегодня вопрос таким образом, что в каждом из вас должно зародиться подозрение, что мой карман является сам по себе благодатной почвой для посева долларовых семян и что, прорастая там, эти доллары приобретают свойство приносить их сеятелям то, что может стать, в объективном смысле, настоящим счастьем их жизни.

Итак, мои дорогие, пока еще безусловно уважаемые доллар-имущие!..

Еще задолго до того, как я впервые начал осуществление на практике моих идей и планов Института, я разработал их всесторонне, и конечно также и материальную сторону ее я тщательно обдумал, хотя и считал ее не главной, но тем не менее очень важной и одной из наиболее трудных.

При осуществлении этих планов ожидалась масса препятствий, находившихся в связи с психологическими идеями, которые должны были проводиться в жизнь и на основании которых должно было базироваться это небывалое до сегодняшнего дня учреждение. Поэтому необходимо было, хотя в материальном отношении, быть свободным, чтобы иметь больше шансов для их преодоления.

К тому же еще тогда опыт мне показывал, что богатые люди этими вопросами так серьезно не заинтересуются, чтобы поддержать это дело, те же, которые заинтересуются, при всем своем желании многого в этом отношении сделать не смогут, так как на это нужны большие деньги, а потому для осуществления моих планов полностью, как я их себе намечал, прежде всего надо было с этой стороны обеспечить себя и только потом начать думать о выполнении психологических задач.

Вот почему я с определенного времени поставил себе задачу создать нужный капитал и стал отдавать больше времени, чем делал это раньше, зарабатыванию денег.

То, что я сейчас сказал, должно, по всей вероятности, возбудить полное недоумение среди большинства из вас, американцев, которые в настоящее время считаются повсеместно превосходными дельцами. Теперь вы, наверное, спросите, как это я мог – сказано-сделано – заработать такие большие деньги, и, следовательно, вы наверное получили впечатление некоторого куражения с моей стороны.

Да, действительно, это звучит странно.

Чтобы вы могли представить себе, хотя бы приблизительно, почему и как я это мог сделать и откуда у меня была такая уверенность, я должен вам рассказать кое-что издалека. Я должен сказать, что обстоятельства моей жизни сложились так, что еще до того, как я посвятил себя составлению капитала, я много раз занимался коммерческими и другими делами, и всеми, кто имел со мной дело в этой сфере, считался большим дельцом.

И более того, я должен вам рассказать кое-что о моем воспитании в период детства, которое, с точки зрения приобретенного мной опыта, как можно более соответствует идеалу, который оформился во мне касательно воспитания, благодаря чему я мог ранее – и, возможно, если бы была необходимость, даже еще сейчас – обставить любого дельца и, возможно, даже вас, американцев.

Рассказать вам о некоторых деталях моего воспитания будет особенно уместно, так как мы собрались сегодня, чтобы отпраздновать открытие учреждения, которое имеет основной целью правильное, гармоническое воспитание человека, тем более что оно базируется на экспериментальных данных, собранных в течение многих лет и тщательно проверенных мною – именно тем человеком, который посвятил почти всю свою личную жизнь изучению сущностного вопроса воспитания, ставшего таким болезненным в настоящее время, и который, воспитанный людьми с нормально развитой совестью, стал способен всегда, в любых обстоятельствах сохранять беспристрастность.

Самым сильным намеренным влиянием, оказанным на меня, было влияние моего отца, у которого был свой особый взгляд на воспитание.

Я мог бы написать целую книгу о всех прямых и косвенных методах моего отца, которые вытекли из его оригинальных взглядов на воспитание.

Как только появились во мне признаки более или менее правильного понимания, он начал, между прочим, рассказывать мне всевозможные необыкновенные сказки, которые непременно приводили к серии сказок о плотнике, хромом Мустафе, таком ловкаче, который умел делать все и раз даже сделал летающее кресло.

Таким образом и другими «настойчивыми-процедурами» мой отец воспитал во мне, наряду с желанием быть похожим на этого плотника-ловкача, неудержимую потребность всегда мастерить что-нибудь новое. Поэтому все мои детские игры, даже самые обыкновенные, окрашивались такими мечтами, что я был человеком, который все делает не так, как другие, а своим особенным способом.

Эта склонность, хотя и не совсем оформившаяся, которую мой отец косвенно привил моей натуре с раннего детства, позже, в юношеские годы, когда я попал под руководство моего первого наставника, получила более определенную форму, так как бывшие у меня до того наклонности случайно совпали в отдельных аспектах с его идеями воспитания, и я продолжал, вдобавок к моим школьным обязательствам, заниматься разными работами под его личным руководством.

Самый главный прием воспитания моего первого наставника заключался в следующем: как только он замечал, что я приобретал определенную ловкость в каком-то деле и оно начинало мне нравиться, он немедленно заставлял меня бросить его и приняться за другое.

Как я понял гораздо позже, целью его было не то, чтобы я обучился всяким ремеслам, а чтобы я развил в себе способность преодолевать трудности, которые представляет всякая новая работа. Действительно, с этого времени каждое дело для меня имело смысл и интерес не само по себе, а постольку, поскольку я его не знал и не мог делать.

Короче говоря, благодаря их оригинальным взглядам на воспитание, эти два человека, которые сознательно или даже бессознательно – в данном случае это неважно – взяли на себя мое подготовление к ответственному возрасту, зародили в моей натуре определенное субъективное качество, которое развивалось постепенно в течение моей жизни и в конце концов зафиксировалось в форме потребности часто менять свое дело. В результате я приобрел, пусть даже автоматически, теоретические и практические способности заниматься различными ремеслами и коммерческими предприятиями, и мое понимание увеличивалось, так как я постоянно приобретал широкий кругозор и опыт в разных областях знания.

Я даже добавлю, что, если сегодня я считаюсь в разных странах человеком глубокой компетентности во многих областях знания, я этим обязан, в частности, этому моему раннему воспитанию.

Благодаря находчивости, широте взглядов и, прежде всего, здравому смыслу, которые с самого раннего возраста были развиты во мне правильным воспитанием, я мог схватывать из всей информации, которую я приобрел намеренно или случайно в последующей моей жизни, самую суть каждой области знания, а не просто накапливать пустой хлам, который является неизбежным результатом, среди современных людей, повсеместного использования этого их известного метода воспитания, который называется зазубриванием.

Таким образом, с самого раннего возраста я уже был хорошо оснащен и способен зарабатывать достаточно денег, чтобы обеспечивать мои насущные потребности. Тем не менее, так как я еще совсем молодым заинтересовался этими абстрактными вопросами, которые вели к пониманию смысла и цели жизни, и этому посвятил все свое время и внимание, я не направил мои способности к зарабатыванию денег на эту самоудовлетворяющую цель существования, на которой, благодаря ненормальному воспитанию, сосредоточены все сознательные и инстинктивные стремления современных людей, и в особенности вас, американцев, но только время от времени обращался к зарабатыванию денег, и только в той мере, насколько это было необходимо для моего обыденного существования и для выполнения необходимого, чтобы достичь цель, которую я перед собой поставил.

Происходя из небогатой семьи и не будучи материально обеспеченным, я был вынужден зарабатывать эти действительно презренные и злостные деньги для неизбежных потребностей. Но зарабатывание денег никогда не отнимало у меня много времени, так как благодаря правильному воспитанию я выработал в себе находчивость и здравый смысл и во всех житейских обстоятельствах уже был, что называется, стреляный воробей.

Характерной иллюстрацией этой сноровки может служить случай, как я однажды, ради небольшого пари, открыл экспромтом очень оригинальную мастерскую. Хотя такие подробности удлинят мой рассказ, но я думаю, что благодаря этому чудесному ликеру – он чудесный, между прочим, потому что он был приготовлен не в обычных установленных на земле условиях, а на море, на старой барже вблизи берегов Америки, – это покажется вам нескучным.

Это было как раз перед нашей последней большой экспедицией через Памир в Индию, организованной нашим содружеством «искатели-истины», членом которого я был с самого первого дня его основания.

Еще за год или два членами нашего содружества была решена эта экспедиция и сборным пунктом был назначен Чарджуй в Закаспийской области, где все будущие участники экспедиции должны были собраться ко 2 января 1900 года и откуда мы должны были двинуться сперва вверх по Аму-Дарье.

Так как до этого срока оставалось порядочно времени, но не столько, чтобы уехать далеко, я, будучи в это время в Александрополе, куда время от времени наезжал пожить немного с родными, пожив там свою порцию, не уехал далеко, как обыкновенно, а остался на Кавказе и стал держаться между Александрополем и Баку.

В Баку в это время существовало общество, состоявшее преимущественно из персиян, изучавшее древнюю магию. Я долгое время состоял свободным членом этого общества и часто бывал на их собраниях.

События, которые привели к случаю, о котором я собираюсь вам рассказать, случились как раз в Баку.

Однажды в воскресенье я пошел на базар.

Надо сказать, что хождение по восточным базарам всегда было моей слабостью: когда я бывал в местах, где бывают базары, я обязательно шел туда и очень любил рыться в разном хламе в надежде найти что-нибудь особенное.

Купив на этот раз какую-то старинную вышивку, я, уже при выходе из самой толкучки, увидел прилично одетую, но очень печальную на вид молодую женщину, что-то продававшую.

По всему было видно, что это не профессиональная торговка и, наверное, продает свои вещи из нужды. Я подошел и увидел, что она продает фонограф Эдисона. И вот, печальное выражение глаз этой женщины вызвало во мне жалость, и потому, хотя денег у меня было не ахти сколько, я недолго думая купил эту совершенно ненужную мне вещь и потащил эту тяжесть, машину со всеми ее принадлежностями, в караван-сарай, где я остановился. При разборе в ящике оказалась масса валиков, большей частью поломанных; из уцелевших валиков только часть была записана, часть же чистая.

Я прожил в Баку еще несколько дней, и, так как мои деньги подходили к концу, надо было подумать о их зарабатывании.

Одним серым утром я сидел на постели еще неодетый, раздумывая, за что бы взяться, когда случайно попавшийся мне на глаза фонограф навел меня на мысль использовать его, и я немедленно составил себе план действий.

Я ликвидировал все свои дела и в тот же день сел на пароход и через сутки был в Закаспийском Крае. Через пять дней, приехав в Красноводск, я пустил свой фонограф в ход делать деньги.

Надо сказать, что тогда фонограф еще не был там известен, и тамошние жители впервые увидели это чудо.

Я уже сказал, что при нем имелись и чистые валики. Найдя текинца, уличного музыканта и певца, я заставил его спеть и сыграть несколько любимых местным населением вещей, а на остальные валики я рассказал ряд пикантных анекдотов на туркменском языке.

Затем, приделав еще две слуховые трубки к имевшимся четырем – помните, первыми выпущенными в продажу были фонографы со слуховыми трубками, – я отправился с фонографом на базар, где открыл свою оригинальную лавочку.

Я назначил плату 5 копеек с трубки, и вы поймете, каков был результат, если я скажу, что все время, особенно в базарные дни, почти не было ни одной минуты, чтобы какая-нибудь трубка была свободной. Этими пятачками к концу дня собиралось столько, сколько, наверное, не делала оборота самая большая тамошняя фирма.

После Красноводска я поехал в Кизил-Арват, откуда меня с моей машиной даже возили в аулы к богатым туркменам, и за такие гастроли я получал порядочное количество таньги и раз даже два очень хороших текинских ковра.

Заработав и здесь хороший куш, я сел в поезд, чтобы с этой же коммерцией поехать в Асхабад, но в поезде случайно встретил одного из членов нашего содружества, с которым я заключил пари, и так моя фонографическая карьера неожиданно закончилась.

Встретившийся товарищ была неподражаемая бесстрашная г-жа Витвицкая, всегда ходившая в мужской одежде, один из постоянных участников всех наших трудных экспедиций по разным дебрям – в сердце Азии, Африки и даже Австралии и соседних с ней островов.

Она тоже должна была участвовать в предполагаемой экспедиции и, живя последнее время в Варшаве и будучи свободной, она сначала поехала в Андижан, погостить это время у сестры, бывшей замужем там за одним представителем фирмы «Познанский», и, кстати, отдохнуть в ожидании срока сбора в Чарджуе.

Дорогой мы с ней много разговаривали, и между прочим я ей рассказал и о своей последней профессии.

Сейчас не помню, как и о чем у нас с ней завязался спор, но только то, что наш спор закончился пари, по которому я должен был известным образом в определенный срок заработать известную сумму.

Это пари и ее так серьезно заинтриговало, что она решила не только остаться со мной, чтобы увидеть, как я выполню пари, но даже взялась мне помогать и поэтому не поехала в Андижан, а вместе со мной слезла в Асхабаде.

Признаться, эта задача, которую я на себя взял, и меня так заинтересовала, что во мне разгорелся задор: во что бы то ни стало выполнить ее блестяще.

Уже в поезде я начал готовиться к своей задаче и тут же составил следующее объявление:

ПЕРЕДВИЖНАЯ УНИВЕРСАЛЬНАЯ МАСТЕРСКАЯ проездом остановилась здесь на очень короткое время, и потому торопитесь делать заказы и приносить все, что у вас имеется для починки и переделки.

Починяем швейные и пишущие машины, велосипеды, граммофоны, музыкальные ящики, электрические, фотографические, медицинские и другие аппараты, газовые и керосиновые лампы, стенные часы, всякие музыкальные инструменты: гармонии, гитары, скрипки, тари; замки и оружия всякого рода.

Починяем, переделываем, обиваем и полируем всякую мебель как у нас в мастерской, так и на дому.

Чиним, полируем и настраиваем пианино, рояли и фисгармонии.

Также устанавливаем и чиним электрическое освещение, звонки и телефоны.

Чиним и обтягиваем новой покрышкой зонты.

Починка детских игрушек, кукол и всяких резиновых вещей.

Моем, чистим и починяем ковры, шали, меха и др.

Выводим всякие пятна.

Реставрируем картины, фарфор и всякую посуду.

При мастерской имеется хорошо оборудованный гальванопластический кабинет для золочения, серебрения, бронзирования, никелировки и оксидирования.

Лудим все. Лужение и никелирование самоваров в 24 часа.

Принимаем заказы на всевозможные вышивки гладью, крестом, синелью, перьями, бисером и гарусом.

Выжигаем по дереву, печатаем узоры по коже и ткани.

Мастерская принимает заказы на гипсовые и алебастровые изделия: статуэтки, фигурки домашних и диких животных, фрукты и др., а также снимает посмертные маски.

Принимаем заказы на искусственные цветы из воска, бархата, хлеба и цветной бумаги для букетов и венков, на шляпы и бутоньерки.

Принимаем заказы на каллиграфию, печать и иллюстрацию визиток, поздравлений и приглашений.

Принимаем заказы на корсеты и бандажи; переделываем из старых в новые.

Дамские шляпы по последним парижским моделям.

И т. д., и т. д.

Приехав в Асхабад, устроившись с квартирой и взяв от полиции разрешение на печатание и раздачу объявлений, я на другой же день снял в центре города помещение под мастерскую, состоявшее из магазина, выходившего на улицу, и сзади него двух больших комнат; кроме того, имелось нечто вроде сарая и маленький дворик.

Купив самые необходимые инструменты, на скорую руку кустарно соорудив батарею Бунзена и приспособив из старых лоханей несколько ванн для гальванопластики, я повесил над входом большую вывеску, написанную красными буквами на белом полотне:

АМЕРИКАНСКАЯ ПЕРЕЕЗДНАЯ МАСТЕРСКАЯ

здесь на очень короткое время

делает, переделывает, починяет все.

И на другой день, когда объявления были готовы, мы наклеили их по стенам с помощью расклейщика, а остальное роздали по рукам.

ТУТ-ТО И НАЧАЛОСЬ!

С первых же дней начали асхабадцы приносить свои вещи на починку.

Господи, чего только не приносили в это время – многое, до того не только не виданное, но и не слыханное мною.

Словом, все, начиная от машинок для выдергивания седых волос и машинок для очистки вишен от косточек для варенья, кончая мельницами для молки извести, чтобы посыпать потеющие места на теле, и специального утюга для глажения париков и т. п.

Надо знать тамошние местные условия, чтобы лучше представить себе картину.

Эта область Закаспия и прилегающая к ней часть Туркестана стали заселяться, собственно, только за последние несколько десятилетий перед тем, и новые города образовались преимущественно по соседству со старыми азиатскими, так что в настоящее время почти все города этих областей состоят из двух: старого азиатского и рядом с ним нового русского, живущих каждый своей самостоятельной жизнью.

Население этих новых городов состоит из армян, евреев, грузин, персов и др., но главным образом – русских, преимущественно чиновников или военных в отставке, которые закончили службу в этом регионе.

Здесь, благодаря природным богатствам края и честности еще не испорченного современной цивилизацией местного населения, этот пришлый люд стал быстро богатеть, но, будучи до этого невежественным, он и здесь, при отсутствии какого бы то ни было просветительного влияния со стороны тоже невежественного правительства, остался таким же, и наряду с начавшейся, сильно развивавшейся торговлей, которая принесла им материальное благополучие, совершенно отсутствовало какое бы то ни было развитие интеллектуальной или технической сторон жизни.

Европейская, быстро развивавшаяся за последнее время цивилизация этих мест почти не касалась, а доходила туда только урывками через газеты и журналы, и то в искаженном виде, благодаря фантастическим преувеличениям журналистов, которые вообще – и в особенности тогда в России – совершенно неспособны иметь даже приблизительное понимание реальной сути вещей, о которых они пишут.

Эта случайно разбогатевшая публика, благодаря свойству всех выскочек: подражать всему «культурному» и «модному», чем в данном случае было европейское, – черпая сведения об этой культуре из книг и русских газет, в свою очередь являвшихся исковерканным подражанием этой культуре, для наблюдателя представляла подчас комическую и вместе с тем печальную карикатуру.

Итак, при внешнем материальном благополучии и отсутствии настоящей внутренней культуры, тамошние обыватели постоянно играли в цивилизованных людей.

Нигде так не следили за модой, как в этих краях, все считали себя обязанными не отставать от века ни в чем и потому приобретали и жадно выписывали всякие новые изобретения и все, что относилось к жизни культурного джентльмена – конечно, только то, что доходило по газетным объявлениям.

Зная эту слабость тамошней публики, все иностранные торговцы, особенно немцы, сбывали туда массу никуда не годных или скоро портившихся вещей. Комизм доходил до того, что вы могли встретить в числе рекламируемых предметов специальную особую машинку для зажигания обыкновенных спичек.

При выписке таким образом вещей, отчасти уже с самого начала негодных, представлявших, так сказать, только бутафорию или действительно скоро портившихся, и за отсутствием на местах каких бы то ни было технических мастерских, в каждой семье накоплялись вороха испорченных вещей.

Была еще другая причина, почему там оказалась такая масса вещей для починки. Уклад жизни на Востоке и, в частности, в России был таков, что все раз приобретенное сохранялось и не продавалось, даже по миновании надобности или при порче, да и некому было продавать; притом очень развита была привычка сохранять вещи, как память о чем-нибудь или о ком-нибудь.

Таким образом в каждом доме на чердаках или в сараях собиралась поразительная масса хлама, переходившего даже по наследству.

Узнав, что объявилась такая мастерская, где чинят все, что угодно, они поволокли ко мне черт знает что, в надежде воскресить и использовать давно бесполезно лежавшие вещи, как например: дедушкино кресло и бабушкины очки, и прадедушкину балалайку, и прабабушкины часы, и несессер, подарок крестного папаши, и одеяла, под которыми спал архиерей, когда у них гостил, и звезду, пожалованную отцу Шахом персидским и т. д.

Все это мною чинилось.

Во всяком случае, ни разу не было, чтобы какая-нибудь вещь не была принята или возвращена непочиненной.

Даже если за починку какой-нибудь вещи предлагали ничтожную, не оправдывавшую починки сумму, я брался за исправление, если эта вещь была незнакомой и мной еще не чиненной, интересуясь уже не деньгами, а самой трудностью или незнакомством с этого рода работой.

Наряду с действительно испорченными никудышными вещами стали приносить в починку массу новых вещей, не нуждавшихся в починке, а не действовавших только по невежеству и неумению обращаться с вещью при отсутствии примитивных технических познаний, словом, по дурости.

В это время был разгар быстрого распространения повсюду новых технических изобретений, как то: швейных машин, велосипедов, пишущих машин. Все это там с увлечением выписывалось и покупалось, но при первой порче, за отсутствием на местах мастерских и техников, вещь переставала служить.

Я вам расскажу некоторые из многих характерных примеров такого невежества и наивности, которыми я, конечно, не упускал возможности воспользоваться, и без всяких угрызений совести.

Как сейчас помню одного богатого толстого армянина, который раз, пыхтя и обливаясь потом, в сопровождении дочери, притащил мне «чинить» свою швейную машину, которую он, по его словам, купил недавно в бытность свою на Нижегородской ярмарке в приданое дочери.

Машина эта вначале казалась кладом, просто не налюбоваться – так чисто и скоро шила, – как вдруг ни с того ни с сего, к великому его огорчению, как он выразился, «пошла-задним-ходом».

Осмотрев машину, я нашел ее в совершенной исправности.

Надо сказать, что некоторые системы швейных машин рядом с рычагом, регулирующим шов, имеют другой такой же, который при перестановке меняет направление подавателя, и таким образом те части машины, которые подают материю вперед, при перестановке рычага двигаются в обратном направлении. Очевидно, кто-нибудь, нечаянно дотронувшись, сдвинул рычаг, и теперь, вместо того чтобы материя подавалась вперед, она тянулась назад.

Я сразу увидел, что исправить машину значило только передвинуть рычаг на старое место. Как вы думаете, сделал ли я это сразу? Нет. Видя в нем пройдоху-армянина и узнав из его слов, что он торговец каракулевыми шкурками, я, зная этих типов, был уверен, что он не одного текинца или бухарца – которые доверчивы как дети – провел, чтобы набить себе карманы, и я решил отплатить ему той же монетой и о причине «порчи» машины понес ему такую ахинею, что чуть ли не несколько шестерников надо было переменить, чтобы она стала опять шить, конечно, при этом ругая на чем свет стоит современных недобросовестных фабрикантов-заводчиков.

Словом, я содрал с него 12 рублей 50 копеек, обещав исправить машину в три дня, но, конечно, еще он уйти не успел, как она уже была исправлена, занумерована и поставлена с готовыми вещами.

Вот другой случай. Приходит ко мне какой-то офицер и с очень важным видом говорит мне: «Ступай в Канцелярию начальника области и скажи старшему писарю, что я приказал, – кстати сказать, тогда русские офицеры иначе ни с кем не говорили, как приказывая, – показать тебе пишущие машины, а ты, посмотревши, скажешь мне, в чем дело».

И ушел, не сказав ни кто он, ни что он.

Повелительный тон его меня и удивил, и взбесил. Я решил пойти, главным образом, чтобы узнать, что это за птица, и, может быть, найти способ когда-нибудь подложить ему свинью, что я, признаться, тогда очень любил делать, очень ядовито умея наказывать нахалов, и всегда под личиной наивности и невинности.

В тот же день, придя в канцелярию и найдя старшего писаря, я объяснил ему причину своего прихода.

Тут выяснилось, что ко мне приходил сам адъютант.

Пока я осматривал указанные мне писарем пишущие машины, которых оказалось три, словоохотливый писарь, уже ставший моим приятелем из-за предложенной ему папироски и рассказанного мною пикантного анекдота из офицерской жизни, успел объяснить мне следующее:

Машины эти, недавно полученные из Петербурга, вначале отлично работали, но потом одна, вслед вторая и третья стали постепенно одинаковым образом портиться, а именно останавливалась передача ленты, и, как ни старались и адъютант, и заведывающий хозяйством, и все остальные, никто ничем помочь не сумел, и вот уже три дня, как бумаги пишутся опять от руки.

За это время я уже успел осмотреть машины и понять, в чем дело.

Не знаю, как устроено у машин теперешних систем, но раньше в некоторых системах ленточные катушки двигались от давления пружины, помещавшейся в задней нижней части машины в особой коробочке и заводившейся верчением этой коробочки.

Ввиду медленного движения катушек и порядочной длины пружины, завода хватало на долгое время, но все же время от времени его нужно было возобновлять.

И вот, очевидно, при получении машин пружины их были полностью заведены, но с течением времени завод кончился, и теперь их нужно было просто завести, чтобы они продолжали действовать по-прежнему.

Но при такой системе завода, т. е. без ключа или ручки, незнающему было трудно сообразить или догадаться.

Конечно, я писарям ничего этого не сказал, но, приняв их приглашение пообедать с ними и поев хороших казенных щей и каши, я поехал к себе на своем допотопном, без дутых шин велосипеде.

К вечеру ко мне вновь зашел адъютант и своим повелительном тоном спросил: «Ну что, разобрался? Почему эти новые машины отказываются работать?»

Задолго до этого я уже успел съесть собаку в искусстве играть роль. И вот, сделав на лице выражение, которое настоящие актеры зовут «почтительное-смирение-и-робкое-благоговение», в высокопарных технических выражениях я ему доказал совершенство этой системы машин во всех отношениях, за исключением одной их части, переделка которой хотя сложна и серьезна, но, к сожалению, необходима. Эту работу я оценил почти в четверть стоимости самой машины.

На другой день эти совершенно исправные машины были торжественно, чуть не целой командой во главе с тем же адъютантом принесены в мою мастерскую.

Я их, конечно, очень серьезно принял и заявил, что машины никак не могут быть готовы раньше десяти дней. Огорченный адъютант стал меня просить сделать поскорее, так как работа в канцелярии из-за них почти остановилась.

Наконец, я соглашаюсь поработать ночами и одну машину так и быть сдать послезавтра, но взамен прошу от него любезности приказать солдатам приносить остатки пищи со штабного котла для моих трех поросят (которых перед этим я случайно купил и поместил в своем дворике).

Через два дня одна машина была «готова», а остальные я обещал в конце недели.

Кроме благодарности и 18 рублей, полученных мною за починку каждой машины, солдаты ежедневно приносили корм моим поросятам и ухаживали за ними в продолжение трех месяцев, пока я оставался в Асхабаде и пока мои поросята не превратились в свиней.

Я, конечно, объяснил писарям, что нужно будет делать, когда пружина ослабнет, но в чем заключалась моя «починка» они, по-видимому, так и не поняли.

Подобные истории повторялись много раз и в Мерве, куда я позже перевел мастерскую и продолжил заниматься такими же работами еще два месяца.

Однажды ко мне приходит инспектор местной гимназии (или не помню, как называлось тамошнее училище) и просит починить электрическую машину для физических опытов.

Это была та избитая так называемая «статическая» машина, которая при вращении давала искры и которую в то время каждая школа почему-то почитала своим долгом иметь, и на своих так называемых уроках физики учителя важно и как бы священнодействуя производили на ней «опыты», т. е. крутили машину, а детей одного за другим заставляли дотронуться до шаров лейденских банок, и гримасы детей, вызываемые болью, приводили их в нескончаемый хохот, который эти педагоги считали «отлично-способствующим-пищеварению».

Итак, этот инспектор тоже выписал такую машину, получил ее недавно из Петербурга от немецкой фирмы «Сименс и Гальске» в разобранном виде, и хотя с помощью других учителей собрал ее по приложенному руководству, но при всем их старании они желаемой искры от нее добиться не могли, и в конце концов инспектор был принужден обратиться в мою мастерскую.

Я сразу увидел, что все исправно, за исключением того, что два диска, составляющие главную часть машины, чуть-чуть неправильно установлены один против другого. Нужно было просто, ослабив гайку оси, слегка передвинуть один из кругов, что я мог бы сделать в одну минуту. Но я заставил этого почтенного педагога, учившего других тому, чего не знал сам, четыре раза прийти в мастерскую, пока я «исправлял» его машину, и заплатить 10 рублей и 75 копеек за «заряд» заряженных лейденских банок.

Словом, такие случаи повторялись чуть не ежедневно за все время существования мастерской. Всегда идя навстречу беднякам, я не считал грехом пользоваться дуростью этих людей, незаслуженно, только в силу своего положения ставших местной интеллигенцией, а на самом деле по сущности интеллигентности стоявших намного ниже порабощенного ими местного населения.

Но самым оригинальным, и вместе с тем выгодным, случайно в это время оказалось корсетное дело.

Как раз в этот сезон в Париже корсетная мода резко изменилась: до того носили очень высокие корсеты, а тут стали носить совсем низкие.

Так как эта новая мода была уже известной по модным журналам, но сами корсеты по дальности этих мест в продаже еще отсутствовали, то многие женщины приносили свои старые корсеты: нельзя ли, дескать, из них как-нибудь сделать модные.

Благодаря этому корсетному делу я напал на золотую жилу. Это произошло следующим образом:

Один раз для корсета одной толстой еврейке, который нужно было укоротить и расширить ввиду прогрессировавшей талии владелицы, понадобился китовый ус. После долгих поисков, в одном магазине, в котором его тоже не оказалось, приказчик посоветовал мне просто купить целый корсет, вышедший из моды, так как наверное хозяин магазина продаст его по цене кости.

Я так и сделал, обратился к хозяину, но, пока я торговался с ним, у меня в голове созрел другой план, и я купил у него не один корсет, как я предполагал, а все имевшиеся в магазине 65 старомодных корсетов по 20 копеек вместо обычной цены в 4–5 рублей, и вслед за этим я поторопился закупить корсеты во всех магазинах Асхабада, платя даже по более низкой цене, так как всякий с радостью уступал, чтобы хоть что-нибудь выручить из этого уже вышедшего из моды и совершенно ненужного товара.

Не ограничившись этим, я на другой же день отправил старика-еврея, отца двух служивших у меня мальчиков, по всем городам прилегающей Средне-Азиатской железной дороги с точной инструкцией закупать старомодные корсеты, сам же с плоскогубцами и ножницами сел фабриковать модные корсеты.

Делалось это очень просто: отмечалась карандашом линия, где требовалось срезать, а именно сверху больше и чуть-чуть снизу; затем по этой линии плоскогубцами ломались косточки и ножницами срезывалась материя, а дальше работавшие у меня девочки, во главе с Витвицкой, отпоров тесемки с отрезанных концов, снова обшивали ими укороченные корсеты. Оставалось только продеть половину прежнего шнура, и был готов для продажи корсет «миньон» по последней парижской моде. Таким образом фабриковалось штук 100 корсетов в день.

Самый комизм получался в том, что владельцы магазинов, узнав про метаморфозу своих так дешево проданных корсетов, принуждены были, ввиду большого спроса, скрипя зубами покупать их у меня обратно, но уже не по 10–15 копеек, а по цене три с половиной рубля за корсет.

Представьте себе: таким образом мною было куплено и продано корсетов в городах Красноводск, Кизил-Арват, Асхабад, Мерв, Чарджуй, Бухара, Самарканд и Ташкент более шести тысяч.

Такой успех, не имеющий никакого соотношения с масштабами предприятия, стал возможен не только благодаря невежеству и наивности этого местного, так сказать, «пестрого» населения или даже моей хорошо развитой находчивости и моей приспособляемости ко всякого рода ситуациям, но главным образом из-за моего безжалостного отношения к этим слабостям, присутствующим во мне как в каждом, которые, через повторение, образуют в человеке то, что называется ленью.

Интересно заметить, что в этот период произошел в функционизации моего общего наличия процесс, необъяснимый с точки зрения обыкновенной науки и повторявшийся в течение моей жизни неоднократно. Этот процесс заключался в урегулировании темпов входящей и выходящей энергии, которое позволяло мне почти не спать неделями или даже месяцами и в то же время проявлять деятельность, которая не только не уменьшалась, но наоборот, ее интенсивность даже увеличивалась.

В последний раз, когда это состояние повторилось, я был так заинтересован этим явлением, что оно стало для меня, т. е. для самосознательных частей моего наличия, вопросом, по значению равным определенным другим вопросам, которые зародились во мне задолго до этого и разрешение которых стало с того времени целью и смыслом моей жизни.

Я даже намереваюсь после разрешения вопросов, связанных с основной программой Института, и когда у меня снова будет возможность посвятить половину моего времени моим субъективным интересам, первым делом выяснить этот вопрос.

Эта пока еще непонятная особенность общей функционизации моего организма может быть очень ясно увидена в ситуации, которая существовала в описываемый мной период.

Почти в течение целого дня заказчики, одни словоохотливее других, тащили мне вещи для починки или возвращались, чтобы забрать починенное, и большая часть этого времени уходила на прием и выдачу вещей. В перерывах между посетителями мне едва хватало времени, даже в спешке, на покупку нужных частей и различных материалов, и работать приходилось главным образом ночью.

В течение всего периода существования мастерской мне приходилось разделять мое время следующим образом: день для посетителей и ночь для работы.

Должен сказать, что в этой работе мне много помогала Витвицкая, очень скоро наспециализировавшись на обтяжке зонтиков, переделке корсетов, на дамских шляпах и особенно на искусственных цветах, и два мальчика-еврея, из которых один, постарше, был занят чистой подготовкой для гальванизирования металлических вещей и полировкой их после, а другой, младший, был на побегушках и главным образом разводил и раздувал огонь в горне.

Напоследок у меня были и очень помогали шесть учениц из местных патриархальных семей, чьи родители, желая дать им «полное-воспитание», послали их в мою универсальную мастерскую учиться изящным рукоделиям.

Словом, вначале нас было четверо, но впечатление со стороны по количеству выполнявшейся работы было такое, что там, в задней половине магазина, работают несколько десятков мастеров разных специальностей.

Над дверью, ведущей в заднее помещение, конечно, висела надпись, гласившая, что посторонним вход строго воспрещен.

В Асхабаде мастерская просуществовала три с половиной месяца, и за это время я заработал около 7500 рублей. Знаете, что тогда значила такая сумма?

Для сравнения надо вспомнить, что жалованье среднего российского чиновника составляло 33 рубля 33 копейки в месяц, и с такой суммой ухитрялся жить не только одинокий, но и имеющий семью, иногда с кучей детей, а жалованье офицеров первых чинов в 45–50 рублей считалось большими деньгами, и мечтой каждого молодого человека было достигнуть такого жалованья.

Мясо тогда стоило 6 копеек фунт, хлеб 2–3 копейки, хороший виноград 2 копейки, а в рубле – 100 копеек.

7500 рублей – это уже считалось настоящим богатством.

За время существования мастерской встречалось много случаев, когда можно было больше нажить на каком-нибудь постороннем деле. Но так как в пари входило, между прочим, условие не зарабатывать денег не чем иным, как делами, относящимися к ремеслам, и теми маленькими коммерческими комбинациями, которые случайно и неизбежно будут с ними связаны, то я ни разу не поддался такому искушению.

Пари было давно выиграно уже в Асхабаде, и заработано в четыре раза больше условленного, но я думал продолжать это дело, но уже в другом городе.

Здесь почти все было уже ликвидировано, Витвицкая уехала к сестре, и я собирался уехать через три дня в Мерв.

Все, что я вам уже рассказал, будет, я думаю, достаточно, чтобы составить идею о том, что я хотел сделать для вас понятным этой историей, а именно, что эта специфическая черта общей психики человека, которая является идеалом для вас, американцев, и которую вы зовете «коммерческая-жилка», может даже существовать и может быть более высоко развита – вместе с другими жилками, которых у вас, американцев, нет – среди народностей, живущих на других материках.

Тем не менее, чтобы дать вам полную картину моей деятельности в этот период, не мешает рассказать еще одну коммерческую комбинацию, которую я осуществил перед самым отъездом из Асхабада.

Надо сказать, что вскоре после открытия мастерской я также объявил, что покупаю всякие старые вещи.

Сделал я это по двум причинам. Первая – то, что очень часто при починках требовалось заменить какую-нибудь часть новой. Вначале я для этого находил запасную часть на складах или покупал на толкучке испорченные вещи и частями их пользовался для замены. Но очень скоро я все мне нужное на складах перекупил, а на толкучке тоже не стало ничего нужного, и я решил прибегнуть к такому объявлению. Второе – можно было надеяться, как и случалось часто, что среди вещей, которые приносили или приглашали купить на дому, попадется что-нибудь редкое и ценное.

Словом, я был тогда также и старьевщиком.

И вот, в один из последних дней перед моим отъездом встречает меня на базаре один грузин, подрядчик по доставке провианта войскам (я знавал его еще с Тифлиса, где он раньше держал буфет на одной из станций Закавказской железной дороги), и предлагает мне купить у него несколько старых железных кроватей, которых было у него в избытке.

Вечером я зашел к нему. Мы спустились в подвал, чтобы посмотреть сложенные там кровати, но там стоял такой ужасный запах, что невозможно было долго оставаться, и, кое-как осмотрев их, я почти выбежал оттуда, и уже на улице мы переговорили о цене. Тут же я узнал, что запах шел от находившихся там селедок, двадцать бочек которых он как-то случайно купил в Астрахани для поставки офицерским собраниям; при сдаче первых же двух бочек местному собранию артельщик при вскрытии их нашел селедки испорченными и забраковал их, и подрядчик, боясь испортить свою установившуюся репутацию, не захотел предлагать их дальше, а привез домой, поставил в погреб и почти забыл о них. Простояв там три месяца, они, очевидно, окончательно испортились, и только теперь, когда весь дом ими пропах, он волей-неволей собрался как раз завтра их выбросить.

Его огорчало то, что мало того, что он на них уже потерял, надо еще заплатить, чтобы их поскорее вывезли на свалку, а то де, чего доброго, санитарная комиссия узнает, придет да еще оштрафует.

Пока он рассказывал, у меня по привычке, образовавшейся за это время, начала работать мысль, нельзя ли путем какой-нибудь комбинации из этого дела извлечь выгоду.

Я стал рассуждать сам с собой так: «У него двадцать бочек испорченных селедок, которые нужно выбросить вместе с бочками, но самые бочки, пустые, стоят по меньшей мере рубль штука. Вот только если бы найти способ опорожнить их даром, а то ведь заплатить за вывоз будет стоить почти столько же».

И вдруг меня осенило: ведь наверное селедки, тем более испорченные, годятся на удобрение. Я подумал, что легко могу найти огородника, который с удовольствием возьмет их даром, с тем чтобы, опорожнив и выполоскав, доставить бочки ко мне в мастерскую. Обкурив их, я сейчас их продам, так как бочки в большом спросе, и таким образом в течение получаса я заработаю по крайней мере рублей двадцать, и никому от этого не будет вреда, кроме пользы; даже грузин, который уже потерял на товаре, теперь, по крайней мере, сэкономит на вывозе.

Решив так, я сказал грузину: «Если Вы мне еще немного уступите на кроватях, я Вам устрою вывоз этих бочек, так что это Вам ничего не будет стоить». Он согласился, и я обещал завтра же утром избавить его от этого источника холеры.

Заплатив за кровати, я тут же нагрузил их на подводы и, кстати, забрал одну невскрытую бочку селедок, чтобы в случае надобности показать огороднику или бондарю; приехав в мастерскую, мы выгрузили и сложили все в сарай.

Как раз в это время у меня находился старик-еврей, отец работавших у меня мальчиков, который обыкновенно заходил по вечерам поболтать, а иной раз даже помогать работать своим сыновьям.

Я уселся во дворе покурить, и вдруг мне пришла в голову мысль попробовать дать селедки свиньям, бывшим еще у меня – не будут ли они есть, и я, не рассказывая ни о чем, попросил старика помочь мне вскрыть бочку.

Открыв бочку и понюхав, мой старик-еврей сделал такое блаженное лицо и воскликнул: «Ох, вот понимаю, вот это селедка! Давно, давно такой не видал, с тех пор как попал в этот проклятый край!»

Меня это озадачило.

Сам я, живя большей частью на Востоке, где сельдей не едят, если и приходилось мне их есть, не различал, какие считаются хорошими, так как для меня они все пахли одинаково скверно, и потому я не мог не поверить еврею, тем более что он был резник и когда-то у себя на родине в Ростове имел лавку, где торговал и селедками.

В то же время сразу я ему не поверил и спросил, не ошибается ли он в качестве селедок, на что он даже обиженно ответил: «Что Вы, что Вы, это настоящая выдержанная, такая-то селедка», – не помню, как он ее назвал.

Все еще не доверяя ему, я сказал старику, что я случайно купил партию этих селедок и что у нас есть такая примета, что если при самом вскрытии товара хоть кто-нибудь сколько-нибудь купит, то и вся продажа будет удачной, и потому нужно сейчас же, чтобы не стояло до утра, кому-нибудь продать хоть несколько селедок, и я спросил его, может ли он это сделать тотчас же.

Таким путем я хотел убедиться в правильности мнения старика, тогда и поступить соответственно.

Вблизи моей мастерской жило много евреев, большинство при своих магазинах. Был уже вечер, магазины уже закрывались. Как раз против моей мастерской жил часовых дел мастер, некто Фридман. Его и позвали первым, и он, без всяких разговоров, с большим удовольствием купил целый десяток, заплатив не торгуясь по 15 копеек за пару.

Следующим покупателем был содержатель аптекарского магазина на углу, купивший сразу полсотни.

По тону разговора этих покупателей я убедился, что мой старик был прав, и на другое утро, чуть свет, наняв подводы, привез к себе все бочки, кроме двух, вскрытых раньше и действительно окончательно испортившихся, от которых и шел этот ужасающий запах и которые я отправил на свалку.

Остальные восемнадцать бочек оказались не только годными, но и полными самого лучшего сорта селедками.

Очевидно, как солдат-артельщик, приемщик офицерского собрания, так и поставщик-грузин, случайно прибравший эту партию, сам родом из Тифлиса, где селедок не любят, оба имели столько же понятия в них, сколько и я, т. е. никакого, и сочли их испорченными на основании особого запаха, и грузин поставил на этом деле крест.

В три дня с помощью старика-еврея, которому я платил по полкопейки за селедку, чему он был неимоверно счастлив, эти селедки были распроданы оптом и в розницу.

К этому времени я ликвидировал и все остальные мои дела.

Накануне отъезда я пригласил этого грузина, в числе многих других моих знакомых, на прощальный ужин и за столом рассказал, как было дело, и, вынув деньги, хотел поделиться с грузином моим хорошим заработком, но тот, придерживаясь тамошних коммерческих принципов, отказался принять деньги, говоря, что уступил мне товар, уверенный в его полной негодности, и если после оказалось другое, то это мое коммерческое счастье, а его оплошность, и потому он считает непорядочным пользоваться моей любезностью.

Мало того, на другой день, когда я уезжал в Мерв, в вагоне среди моих вещей оказался козий бурдюк с вином от этого грузина.

После этого прошло еще несколько лет, полных всевозможных приключений, связанных с массой неожиданностей и случайностей, в течение которых я работал безустанно, приготовляя все необходимые условия для достижения основной цели моей жизни, и должен был достаточно часто заниматься всякими денежными делами.

Хотя последующие годы представляют большой психологический и жизненно-практический интерес, я сейчас об этом периоде рассказывать не буду, так как это отвлекло бы нас от вопроса, поднятого сегодня вечером, тем более что я намереваюсь написать целую книгу о годах, посвященных этим поискам.

Скажу только, что, когда я поставил себе задачу составить капитал, я имел уже большой опыт и уверенность в себе, и с того момента моя интенсивная деятельность, направленная специально на зарабатывание – хотя это основное человеческое стремление само по себе мало меня интересовало, – имела результаты, которым бы позавидовали даже ваши лучшие эксперты по долларным делам.

Я занимался разнообразными предприятиями, подчас очень крупными: принимал участие в казенных и частных подрядах по разным железнодорожным и шоссейным постройкам и по поставкам, имел разные магазины, сельскохозяйственные предприятия, содержал рестораны, имел кинематограф, участвовал в нефтяных и рыбных промыслах, организовал пригон скота из Кашгарии в Россию и мн. др., делая это одновременно и разновременно.

Но моим главным предпочтительным делом была торговля коврами и антикварными вещами, которая, будучи очень прибыльной, тем не менее оставляла мне свободу выбирать место жительства и часы работы.

В конце концов, после четырех-пяти лет горячей работы, в конце 1913 года, когда я все это оставил и приехал в Москву, чтобы начать практическое осуществление того, что я считал своей священной задачей, я имел наличными деньгами около полутора миллиона рублей, не считая двух бесценных коллекций, состоявших одна из редких ковров, а другая – из фарфора и китайской эмали клуазоне.

Казалось, что это богатство давало мне возможность уже больше не думать о материальной стороне дела и быть достаточно самостоятельным, чтобы на практике осуществить идеи, которые уже оформились в моем сознании и на которых должен был быть основан мой Институт, а именно: я желал создать вокруг себя условия, которые бы постоянно, через неизбежное трение между совестью и автоматическими проявлениями его натуры напоминали человеку о смысле и цели его существования.

Это было приблизительно за год до мировой войны.

В Москве и несколько позднее в Петрограде ряд прочитанных мною лекций привлек большое число представителей интеллигенции и науки, и круг лиц, заинтересовавшихся моими идеями, стал быстро расти.

Следуя моему замыслу, я затем начал осуществление своих планов по созданию Института.

Одновременно с другими предпринятыми мною шагами для проведения в жизнь задуманного я начал понемногу заготовлять все могущее оказаться нужным: приобрел недвижимость, сделал заказы в разных европейских странах на то, что нельзя было достать в России, приобрел необходимые инструменты и другие вещи и даже подготовлял издание собственной газеты.

В самом разгаре этой организационной работы разразилась война, и мне пришлось, как тогда казалось, временно все приостановить в надежде в скором времени продолжать, как только улягутся политические события.

К этому времени уже половина заготовленного мною капитала была израсходована на эту подготовительную организацию.

Но война разгоралась, надежды на скорое успокоение становилось все меньше и меньше, и я принужден был оставить Москву и переехать на Кавказ, чтобы выжидать успокоения.

Однако, несмотря на то, что политические события полонили все умы, в некоторых слоях общества интерес к моему делу все увеличивался, и в Ессентуки, где я в то время жил, начали съезжаться не только из близких мест, но из Петрограда и Москвы лица, действительно интересовавшиеся моим делом, и мало-помалу обстоятельства стали требовать, чтобы, не дожидаясь возвращения в Москву, организоваться здесь.

Но и здесь события вскоре приняли такой оборот, что стало невозможно не только работать, но и жить, не имея уверенности, что останешься в живых завтра.

Район Минеральных Вод, где мы жили, стал центром междоусобий. Мы очутились между двух огней.

Города стали переходить из рук в руки: сегодня они в руках большевиков, завтра – казаков, а послезавтра попадают в руки добровольцев или еще какой-нибудь новообразовавшейся партии.

Иной раз бывало, что, встав утром, не знаешь, под чьим начальством сегодня находишься, какой политики держаться, выйдя на улицу.

За все время, что я жил в России, это был период самого страшного нервного напряжения.

Приходилось думать не только о продуктах, которые в то время доставались с большим трудом, но и беспокоиться о жизни сотни людей, находившихся на моей ответственности.

Особенно меня нервировало положение двух десятков из моих учеников – как они начали себя называть – призывного возраста. Ведь люди, молодые и постарше, мобилизовались каждый день: сегодня их брали на службу большевикам, завтра добровольцам и т. д.

Такое постоянное напряжение долго продолжаться не могло, и надо было, во что бы то ни стало, найти какой-нибудь выход.

Однажды ночью, когда стрельба была сильнее обыкновенного и из соседних комнат до меня доносилось эхо обеспокоенных разговоров моих товарищей, я серьезно задумался.

Пока я размышлял, как бы выйти из этого тупика, я по ассоциации вспомнил одно из изречений мудрого Молла Наср-Эддина, которое задолго до этого стало для меня «идеей-фикс», а именно: «Во-всех-житейских-обстоятельствах-всегда-стремись-соединить-приятное-с-полезным.»

Надо сказать, что уже давно для пополнения моих исследований по археологии, связанных с некоторыми моими целями, я имел специальную нужду в разыскании местонахождения и сети некоторых так называемых дольменов, которые дошли до нас с очень древних времен и находятся в определенных местах почти на каждом материке.

Я знал наверняка, что они есть во многих местах на Кавказе, и даже знал примерно, где некоторые из них находились, по указаниям официальной науки. Также, хотя у меня никогда не было достаточно времени, чтобы систематически исследовать этот регион, я тем не менее никогда не упускал возможность во время моих частых поездок на Кавказ и Закавказье, когда это не мешало в поиске достижения моей основной цели, увидеть их.

В результате моих личных исследований я вполне уверился, что в местах между восточным побережьем Черного моря и Кавказскими горами, особенно в перевалах, где я никогда до этого не бывал, находились, поодиночке или в небольших группировках, дольмены определенного типа, которые меня особенно сильно интересовали.

И вот, будучи отрезан от всего света и остановленный в своей деятельности создавшимся положением, я решил это время использовать для специальной экспедиции в эту часть на Кавказе, чтобы разыскать и исследовать эти дольмены и одновременно спасти себя и людей, находившихся на моей ответственности, от могущих быть неожиданностей.

Недолго думая, на следующий день я напряг все свои силы и возможности, чтобы с помощью нескольких людей, более или менее полусознательно или бессознательно мне преданных, которые имели связи со всякими в тот момент власть-имущими, выхлопотать и официально организовать научную экспедицию по Кавказским горам.

Получив разрешение и приобретя путем различных комбинаций все нужное для такого путешествия, выбрав среди всех тех, которым было наиболее рискованно оставаться в районе Минеральных Вод, обеспечив оставшихся, я уехал двумя партиями, которые должны были встретиться в назначенном месте.

В первой партии было двенадцать человек из Пятигорска, во второй – я сам и около двадцати человек из Ессентуков.

Официально эти две группы считались совершенно независимыми и не имеющими общего между собой.

Не имея реального представления об условиях, которые преобладали тогда в стране, надо обладать особенно богатым воображением, чтобы хотя бы приблизительно представить себе, что значило организовать научную экспедицию в такое время, да еще официально.

Я намеревался выехать из Ессентуков и по населенным местам доехать до горы Индюк, что недалеко от Туапсе, и оттуда начать свои исследования по линии в 40–100 верстах от Черноморского побережья в направлении на юго-восток.

Для первого этапа путешествия я с большими трудностями выхлопотал у большевиков, бывших тогда у власти, два вагона. В это время было трудно не только достать два вагона, но и одному проехать по железной дороге было немыслимо вследствие постоянного передвижения войск.

С большими трудностями поместив в эти вагоны 21 человека с бесчисленным количеством приобретенного для экспедиции снаряжения, как то: палатки, инструменты, оружие, провиант, две лошади, два мула, три двуколки, – мы тронулись.

Проехав в вагоне до Майкопа и ввиду невозможности двигаться дальше по железной дороге, так как она была за день до этого разрушена новообразовавшейся группировкой бунтарей под названием каких-то «Зеленых», наша экспедиция двинулась дальше пешком и на лошадях, и не по направлению к Туапсе, как я предполагал первоначально, а завернув в сторону, по направлению к Белореченскому перевалу.

Пока мы ехали по населенным местам до того пункта, где начинается ненаселенная местность, нам пришлось по крайней мере пять раз переходить позиции между большевиками и добровольцами.

Теперь, когда это уже в прошлом и когда я вспоминаю задним числом, как благополучно сумел преодолеть эти трудности, я не могу не испытывать чувства настоящего удовлетворения. Действительно в то время творились чудеса.

Как будто я с моими людьми находился под сверхъестественным покровом, что пристрастие и массовый гипноз ненависти одних к другим, овладевшие массами особенно в это время, не касались нас.

Как будто мы были не от мира сего, казались безразличными как одним, так и другим. Отношение всех партий к нам было одинаковое, все считали нас совершенно нейтральными, да так и было.

Окруженный озверевшими от ярости людьми, готовыми разорвать друг друга из-за малейшего куска, я двигался среди этого хаоса совершенно открыто, ничего не скрывая и не прибегая ни к каким обманам, и в расцвете так называемой реквизиции вещей во всем ее блеске у обеих сторон, у нас не было реквизировано ни одного платка – ни даже двух бочонков со спиртом, которые, ввиду большой нехватки, были предметом всеобщей зависти.

Когда я вам сейчас все это рассказываю, чувство справедливости, той самой справедливости, которая является результатом моего понимания психики людей, подверженных подобным событиям, обязывает меня отдать должное тем из большевиков и добровольцев, большинство из которых без сомнения уже умерли, чье благожелательное, хотя и несознательное и чисто инстинктивное отношение к моей деятельности способствовало успеху этого моего опасного предприятия.

Действительно, если мне удалось благополучно выбраться из этого – в полном смысле слова – ада, это было не единственно по причине моей хорошо развитой способности различать и использовать малейшие перемены в слабостях психики людей, одержимых психозом подобного рода, так как в условиях, при которых развивались эти полные неожиданностей события, я был бы неспособен, даже поддерживая день и ночь самую активную бдительность, все предусмотреть и принять соответствующие меры.

По моему мнению, нам удалось спастись, потому что в общих наличиях этих людей, хотя и во власти психического состояния, в котором исчезают последние остатки разумности, инстинкт, присущий каждому человеку – различать добро от зла в объективном смысле, – не совсем отсутствовал, т. е. инстинктивно чувствуя в моей деятельности живой зачаток этого священного импульса, который один способен дать настоящее счастье человечеству, они способствовали, насколько могли, процессу осуществления того, что я предпринял задолго до войны.

Ни разу за все пережитое время нам не встретилась ситуация – ни с большевиками, ни с добровольцами, – из которой я бы не нашел выхода.

Здесь я добавлю, между прочим, что, если когда-нибудь в будущем жизнь людей опять потечет нормально и специалисты будут исследовать события, похожие на те, что случились в России, разные документы, которые выдавались мне с обеих сторон для защиты моих интересов и имущества, наверное, когда-нибудь будут служить доказательствами необычайных явлений, могущих происходить во время таких массовых психозов.

Среди многочисленных сохранившихся у меня документов одна бумага до комизма оригинальна. На одной стороне этой бумаги написано:

«Предъявитель сего такой-то такой-то Гюрджиев имеет право ношения повсеместно револьвера такого-то за номером таким-то, в чем подписями с приложением такой-то печати удостоверяется.

Председатель совета

рабочих и солдатских депутатов: Рухадзе.

Место выдачи: Ессентуки

Секретарь: Шандаровский»,

а на обороте той же бумаги написано:

«Такой-то такой-то Гюрджиев имеет право ношения такого-то револьвера под указанным на обороте номером, что подписями с приложением казенной печати удостоверяется.

За Генерала Деникина: Генерал Гейман

Начальник штаба: Генерал Давидович-Нашинский

Выдано в Майкопе, число…»

После громадных усилий и многих препятствий, через разоренные станицы мы добрались, наконец, до деревни Камыши, последнего населенного пункта на границе с Кавказскими горами, за которым уже нет колесных дорог.

Здесь, на скорую руку запасшись продуктами, какими возможно, бросив на произвол судьбы наши двуколки, нагрузив вещи частью на лошадей и мулов, частью взяв на себя, мы двинулись дальше.

Перевалив первую гору, мы впервые вздохнули свободно, хотя тут начались трудности самого путешествия.

Об этой части экспедиции из Камышей через Белореченский перевал в Сочи по диким местам цепи Кавказских гор, которая длилась около двух месяцев и была наполнена странными и даже необыкновенными происшествиями, я ничего говорить не буду, так как, согласно дошедшей до меня информации, описание этого нашего побега «на-край-ада-кромешного» через почти непроходимые дикие перевалы этих гор, а также нашего успешного исследования дольменов и всех видимых и скрытых богатств этого региона уже подробно описано и несомненно скоро будет напечатано некоторыми из членов этой уникальной научной экспедиции, которые впоследствии вернулись в Россию и сейчас отрезаны от остального мира.

Кстати сказать, эта экспедиция в научном отношении дала даже неожиданно хорошие результаты, чему главным образом способствовал случайно подобравшийся состав ее членов – в совокупности располагавших всесторонними познаниями, – который не мог быть более подходящим для целей нашей экспедиции, и они очень успешно помогли мне разрешить вопрос дольменов. Среди них были хорошие специалисты по археологии, медицине, зоологии, астрономии, горный и др. инженеры и др.

Я только добавлю, что из всех моих впечатлений за время этого путешествия самым замечательным была красота мест от Камышей до Сочи – особенно начиная со спуска к морю, – которые действительно заслуживают высокопарное название «рая-земного», часто приписываемое так называемой интеллигенцией другим частям Кавказа.

Местность эта, в общем находящаяся недалеко от населенных мест и вполне пригодная для сельского хозяйства и водных курортов, как ни странно, совершенно не заселена, несмотря на растущую необходимость в землях подобного рода.

Когда-то эти места были населены черкесами, которые 40–50 лет тому назад поголовно переселились в Турцию. С тех пор они заброшены, и человеческая нога не прикасалась к ним.

На пути попадаются когда-то идеально обработанные земли, чудные фруктовые сады, хотя уже заросшие и одичавшие, но дающие еще столько фруктов, что это могло бы служить питанием и сейчас десяткам тысяч человек.

И вот, почти через два месяца, изнемогающие от усталости и почти без провианта, мы достигли города Сочи на берегу Черного моря.

Здесь, так как некоторые члены нашей экспедиции за время того, что можно было назвать нашим «путем-на-Голгофу», не только показали себя не на высоте, но и проявили качества, не соответствующие нашей большой цели, я решил проститься с ними и продолжил путешествие с оставшимися по колесным дорогам в Тифлис, где, несмотря на то бурное время, под управлением грузинских меньшевиков-демократов все еще существовал относительный порядок.

С начала организации Института в Москве и до момента приезда в Тифлис прошло четыре года. Вместе с временем уходили и деньги, тем более что деньги за последнее время начали идти не только на расходы по организации дела, но и на многое, не входившее в прежние расчеты.

Дело в том, что события в России, с ее колоссальными пертурбациями и внешней и внутренней междоусобной войной, выбили всех людей из колеи жизни, так все смешали и запутали, что вчерашние обеспеченные и богатые люди оказались сегодня ни с чем, и в таком же положении очутились многие из примкнувших к Институту, ставшие мне за этот период, благодаря их искренности и соответствующим проявлениям, как родные, и пришлось помогать для жизни почти двум сотням людей.

Еще в худшем положении оказались многие из моих родных и родственников, которых мне пришлось не только материально поддерживать, но и приютить со всеми их семьями, так как местности, где большинство их жило, например Закавказье, были окончательно разгромлены и разорены как междоусобиями, так и турецким наступлением.

Чтобы вы могли представить себе это общее положение ужасов, я опишу вам одну из многих картин, пережитых мною.

Я жил в Ессентуках, где в то время было еще относительно спокойно.

Я там имел и содержал два общежития для моих родственников и последователей моих идей: одно в Ессентуках, доходившее до 85 человек, а другое, до 60 человек, – в Пятигорске.

Дороговизна с каждым днем увеличивалась, и доставать продукты, даже за большие деньги, и удовлетворять нужды общежитий становилось все труднее и труднее, и сводить концы с концами мне удавалось лишь с большими трудностями.

В одно дождливое утро, когда я был занят мыслями, как быть и что будет дальше, у моего подъезда остановились две странные повозки, с которых спустилась куча чего-то, очень мало похожего на людей.

Я смотрел из окна и сразу не понял, что это такое, но, постепенно приглядевшись, увидел, что это люди, но вернее не люди, а какие-то скелеты с горящими глазами, покрытые какими-то лохмотьями, босые, с ногами в язвах и ранах. Их всех оказалось 28 человек, в том числе 11 детей от одного года до девяти лет.

Люди эти оказались моими родственниками, и в числе их была моя родная сестра с шестью малолетними детьми.

Как выяснилось потом, они жили в Александрополе, где за два месяца до того началось турецкое наступление. Так как в то время ни почта, ни телеграф не действовали, все были отрезаны один от другого, и они узнали о наступлении, когда турки были уже под городом. Слухи об этом наступлении вызвали там неописуемую панику.

Представляете ли вы себе, что испытывает человек, уставший и до предела измученный, знающий наверное, что наступающий неприятель, будучи сильным и вооруженным, будет беспощадно и без разбора вырезывать не только мужчин, но и женщин, и стариков, и детей (это там в порядке вещей).

Вот в такой панике мои родственники, вместе со многими другими узнав о приближении врага за час до его прихода, в ужасе бросились бежать, кто в чем был, не успев захватить решительно ничего.

Потеряв голову, они бросились бежать наугад, и даже сначала не в том направлении. Только когда они остановились от усталости и немного пришли в себя, они поняли свою ошибку и побежали по направлению к Тифлису через горы, по непроходимым местам и, после двадцати долгих, мучительных, голодных и холодных дней, наконец еле живыми добрались до Тифлиса.

Узнав там, что я живу в Ессентуках и что сообщение между двумя городами было еще открыто, они, наняв кое-как с помощью знакомых фургоны, поехали по Военно-Грузинской дороге ко мне и приехали в таком ужасном виде, что их узнать нельзя было.

Представьте себе положение меня, увидевшего эту картину – единственного человека, который должен был их приютить в это и без того уже трудное время. Всех их надо было лечить, одеть, обуть и на ноги поставить.

В результате всех этих непредвиденных расходов, после обеспечения людей, оставшихся в регионе Минеральных Вод, и расходов на экспедицию, в момент приезда в Тифлис у меня кончились запасные средства. Ушли не только наличные деньги, но также все ценности, которые мне с женой, во время наших постоянных передвижений, удавалось возить с собой.

Что касается коллекций, которые я собирал на протяжении многих лет, то часть их была ликвидирована в самом начале хаотических событий в России некоторыми из моих учеников из обеих столиц, которые позже присоединились ко мне со своими семьями в Ессентуках, а большая часть, включая две редкие коллекции, о которых я уже сказал, оставалась в Москве и Петрограде, и ею не только нельзя было воспользоваться, но неизвестно было, что с ней сталось.

Уже на второй день моего пребывания в Тифлисе дела приняли такой оборот, что я оказался без копейки в кармане и должен был просить жену одного из моих людей одолжить мне или просто отдать последнее ее кольцо с бриллиантом чуть больше одного карата, которое я немедленно продал, чтобы вечером все могли поужинать.

Да еще моя болезнь, которую я захватил во время моего путешествия по Кавказским горам, где приходилось сносить огромную разницу температур между днем и ночью, в Тифлисе осложнилась, но лежать было нельзя: с температурой, доходившей до 40°, я должен был бегать по городу, так как нужно было во что бы то ни стало найти выход из положения.

В это время в Закавказье было общее затишье дел и торговли. Единственно только торговля старинными и новыми восточными коврами еще процветала. Будучи хорошо знаком с эти делом, я сразу же остановился на нем.

И вот, выбрав несколько подходящих человек из учеников, приехавших со мной, и родственников, находившихся до того времени в Тифлисе, я приспособил их помогать мне и очень скоро организовал настоящее ковровое предприятие.

Организация его состояла в том, что часть моих помощников, разъезжая по Тифлису и по ближайшим городам, разыскивали и покупали всевозможные ковры, другие их чистили и мыли, а третьи их чинили, и затем эти ковры сортировались, часть продавалась в розницу, часть – партиями на месте же, часть отправлялась в Константинополь.

На третьей неделе это ковровое предприятие начало приносить деньги, достаточные не только для жизни, но даже еще и оставалось. Ввиду таких доходов и очевидных больших перспектив этого предприятия во мне зародилось желание временно открыть мой Институт здесь – не дожидаясь успокоения и моего возвращения в Москву, тем более что я всегда намеревался открыть отделение Института в Тифлисе.

Итак, продолжая мое ковровое предприятие, я начал заниматься организацией Института, но быстро понял, что, как в Тифлисе в это время был большой квартирный кризис, будет невозможно самому найти подходящее помещение, и обратился за помощью к грузинскому правительству.

Грузинское правительство пошло нам навстречу и направило городского голову Тифлиса с указанием любым способом помочь мне найти помещение, «достойное-важного-учреждения-такого-большого-общественного-значения», и предоставить его в мое полное пользование.

Голова и несколько членов городского совета, которые интересовались моей работой, действительно, усердно старались найти соответствующее помещение, но при всем их желании не могли найти ничего подходящего, и дали пока временное помещение с обещанием скоро предоставить постоянное и соответствующее.

Таким образом в Тифлисе, уже в третий раз, началась организация Института, с ее хроническим приобретением инвентаря и прочего необходимого материала.

Здесь в Тифлисе многие были глубоко затронуты переменами в условиях их существования и чувствовали необходимость обратиться к другим ценностям, и вследствие этого уже через неделю после открытия Института в этом временном помещении все специальные классы были заполнены, и в два-три раза больше людей записалось на классы, которые я надеялся начать, как только у нас появится большее помещение.

В этих временных, совершенно неподходящих помещениях, в непомерно тяжелых условиях, «работа-над-собой» начала набирать жизнь. Разделив учеников на несколько групп и организовав часы работы с раннего утра до позднего вечера, классы продолжались несколько месяцев.

Но правительство все тянуло с выполнением своего обещания, а в имевшемся помещении стало невозможно продолжать работу, и в то же время устойчивость грузинского правительства сильно пошатнулась.

Начавшийся кризис продуктов, наступление на Тифлис большевиков и все вместе это взятое привели к тому, что мне надоело, наконец, тратить мое время и энергию на борьбу в таких условиях, и я решил не только ликвидировать все в Тифлисе, но даже порвать все связи с Россией и переселиться за границу и основать мой Институт в какой-нибудь другой стране.

Ликвидировав за бесценок все имущество Института в Тифлисе и обеспечив по возможности оставшихся близких мне людей, я с большими трудностями с тридцатью человеками перебрался в Константинополь.

К отъезду из Тифлиса заработанная сумма была довольно значительной, так что, после обеспечения остававшихся и за покрытием расходов по переезду в Константинополь, жизнь за границей я считал обеспеченной на порядочное время.

Но грузины этими деньгами, заработанными несколькими людьми буквально в поте лица, воспользоваться не дали.

Дело в том, что в это время местные деньги для других государств ничего не стоили, а валюту достать нельзя было, и потому уезжавшие за границу брали с собой вместо валюты бриллианты и ковры. Я вместо денег заготовил себе несколько драгоценных камней и двадцать редких ковров и, выполнив всю официальную процедуру для вывоза их, передал своим для перевоза.

Но при выезде из Батума, несмотря на то что имелись все оправдательные документы на уплату всех пошлин и налогов, так называемый Грузинский Особый Отряд, придравшись незаконным мошенническим образом, отобрал у моих людей, предположительно на время, почти все ковры, которые они везли.

Пока мы потом из Константинополя принимали меры к возврату ковров, Батум был занят большевиками, а тот мошеннический отряд со своими главарями разбежался, и о коврах не стало ни слуху ни духу. Из двадцати этой участи избегли только два ковра, провезенные одним из членов Института, финляндским подданным, в дипломатическом чемодане, врученном ему Финляндским консульством.

Таким образом, по приезде в Константинополь я оказался почти в таком же положении, как по приезде в Тифлис.

Я имел в своем распоряжении только два бриллиантика и два упомянутых коврика.

Если их продать, даже по хорошей цене, со столькими людьми денег хватило бы на очень короткое время, и, кроме того, почти вся наша одежда была обношена, так как в Тифлисе, когда мы там жили, ничего нельзя было достать, а ходить, в чем мы были, здесь в Константинополе, где жизнь была более или менее нормальной, было невозможно.

Но мне повезло, я сразу напал на несколько удачных дел.

В числе этих дел была перепродажа в компании с одним приятелем, моим земляком, большой партии икры.

Затем я принял участие в продаже одного парохода, и финансы опять поправились.

Пока еще в Тифлисе, я окончательно отказался от мысли создания фундаментального места моей деятельности в России, но не знал еще хорошо условий и уклада жизни в Европе, чтобы решить, в какой стране обосноваться. Тем не менее, поразмыслив, Германия, по своему центральному положению и культурному уровню, о котором я столько слышал, казалась мне страной наиболее подходящей для обоснования.

Но, задержавшись в Константинополе из-за вечного денежного вопроса, такого болезненного для всех, у кого нет дяди в Америке, мне пришлось еще в течение нескольких месяцев заниматься там всякого рода делами, чтобы иметь достаточно денег для отъезда.

Тем временем, для продолжения «работы» учеников, приехавших со мной, я нанял в квартале Пера, где проживают почти все европейцы, единственное большое помещение, которое я мог найти, и в любое свободное от дел время руководил классами движений, которые начались в Тифлисе, устраивая каждую субботу публичные демонстрации, чтобы ученики привыкли не стесняться в присутствии посторонних.

Местные турки и греки, которые собирались в большом количестве смотреть эти демонстрации, проявили огромный интерес к движениям и к музыке, которую я сочинил специально для них, а также к различной деятельности, которой занимались мои ученики в подготовке будущей работы Института в Германии, и число поступавших ко мне просьб присоединиться к работе не переставало расти. В то же время всеобщая ситуация в Европе оставалась нестабильной, взаимное недоверие между правительствами сделало получение виз за границу очень сложным, курс валют сильно колебался день ото дня, и все мои проекты находились под угрозой.

Поэтому я решил расширить поле моей деятельности в Константинополе и организовать публичные лекции, чтобы осветить различные аспекты моих основных идей, а также открыть курсы, посвященные изучению трех областей человеческого проявления, а именно: движений, музыки и живописи – в их связи с объективной наукой.

Таким образом, я опять с головой погрузился в горячую работу, продолжая зарабатывать деньги любым возможным способом в Константинополе, а также в Кадикее на противоположном берегу Босфора, который я пересекал почти каждый день. Все оставшееся время я посвящал организованным мною классам, в которых теперь участвовало много новых учеников, так что единственные свободные моменты для составления плана серии лекций, которые должны были читаться специально подготовленными учениками, я находил во время поездок туда и обратно на пароме либо в трамвае.

В такой лихорадочной деятельности я прожил около года, пока не пришли долгожданные визы, к которому времени хроническая дыра в моем кармане, от постоянного потока через него денег, наконец начала как бы заделываться и что-то даже начало собираться в складках.

Так как в это время мудрствования Младотурков начинали приобретать специфический запах, я решил – не дожидаясь разных прелестей, которые не замедлили бы проявиться в связи с этими мудрствованиями – как можно скорее убраться со своими людьми, чтобы спасти наши шкуры, и, быстро переведя мои классы в Кадыкей и поставив во главе некоторых из самых подготовленных моих новых учеников, я уехал в Германию.

Приехав в Берлин и устроив в различных отелях всех людей, которые путешествовали со мной, я снял в районе под названием Шмаргендорф большой зал, чтобы продолжать прерванную работу, и затем начал немедленно путешествовать по Германии, разъезжая по разным местам, где различные знакомые нашли подходящие здания для Института.

Посмотрев некоторые из них, я в конце концов остановил свой выбор на здании Геллерау, что под Дрезденом, специально построенном и оборудованном с размахом для нового культурного движения, о котором в последнее время много говорилось, под названием «система-Далькроза».

Найдя это помещение и его оборудование более или менее подходящими для основания и дальнейшего развития главного отделения Института, я решил приобрести его в собственность, но, пока я вел переговоры с владельцем, получил предложение от группы англичан, интересующихся моими идеями, открыть основной Институт в Лондоне, причем они брали на себя расходы и хлопоты по организации.

Ввиду нестабильной финансовой ситуации, вызванной продолжавшимся кризисом во всех странах, которая затронула как меня самого, так и тех, с кем я имел дело, соблазнившись этим предложением, я поехал в Лондон, чтобы на месте познакомиться ближе с положением дел в этой стране.

Так как общий ход работы в Берлине под моим руководством имел для меня большое значение и любое длительное отсутствие было для него вредным, а я не мог разрешить все вопросы, связанные с английским предложением, за короткое время, я решил путешествовать в Лондон каждые две или три недели на несколько дней, и каждый раз я ехал другим путем, чтобы познакомиться с другими европейскими странами.

На основании сделанных мною во время этих путешествий наблюдений я пришел к определенному выводу, что наилучшим местом для моих целей будет не Германия и не Англия, а Франция.

Франция произвела на меня впечатление страны, которая в то время была политически и экономически более стабильной, чем другие, и хотя ее географическое положение было менее центрально, чем Германия, все же ее столица, Париж, считалась «столицей-мира», и таким образом Франция казалась как бы перекрестком всех рас и национальностей на земле, следовательно, в моих глазах она представлялась наиболее подходящим местом для распространения моих идей.

В этом смысле Англия, с ее островным положением, не дала бы основному Институту никакой будущности, и он принял бы специфический характер узкого местного учреждения.

Потому, в одну из моих поездок в Лондон, окончательно отказавшись от основания там центра Института, я все же решил послать туда специально подготовленных инструкторов и нескольких учеников, которых они там брали на содержание, пока не откроется английское отделение основного Института.

Словом, в момент приезда во Францию, что было летом 1922-го – да, за покрытием всех расходов по переезду я имел 100 000 франков.

Устроив в Париже временное общежитие для учеников и наняв для занятий временное помещение (школу Далькроза), я стал искать возможности и место для Института.

После долгих поисков, из многочисленных, найденных под Парижем поместий самым подходящим оказалось имение Ле Приорэ, недалеко от знаменитого замка в Фонтенбло под Парижем.

Но владелица, которая унаследовала имение от одного известного адвоката, не соглашалась сдать его в аренду, желая как можно быстрее продать из-за огромных расходов на содержание, и уже в то время имея несколько покупателей, она затягивала переговоры, проявляя себя согласно тенденции, которую современные метеорологи сформулировали бы как «то-ли-дождик-то-ли-снег-то-ли-будет-то-ли-нет». С моей стороны, как вы прекрасно понимаете, плачевное состояние моих финансов не давало мне возможности купить.

После многих хлопот и долгих переговоров она, наконец, согласилась отложить продажу имения на год, с тем чтобы в течение времени я смог купить, а пока я арендовал его за 65 000 франков в год, с условием, что если я в течение полугода не куплю, она после этого срока может продать имение в сторонние руки, и я буду обязан освободить его немедленно.

Арендовав, я сейчас же с пятьюдесятью учениками въехал в имение. Это было 1 октября 1922 года. С этого момента и началась для меня, в специфически европейских, совершенно мне незнакомых условиях, самая сумасшедшая пора моей жизни.

Когда я прошел через ворота Приорэ, это было, как будто сразу за старым швейцаром меня приветствовала «Госпожа-Серьезная-Проблема». Жизнь в Париже в течение трех месяцев со стольким числом людей и платеж за аренду имения поглотили все имевшиеся у меня 100 000 франков.

Не имея франка в кармане, надо было содержать учеников, а главное – сразу затратить массу денег на устройство и приобретение необходимого для размещения такого количества людей, тем более что число учеников еще увеличилось понаехавшими из Лондона, благодаря несостоявшемуся открытию отделения там. Ни обстановка, ни хозяйство имения не были рассчитаны на такое число живущих.

Мое положение особенно затруднялось тем, что, приехав в Париж, я не говорил ни на одном из западноевропейских языков.

Еще выехав из Батума, я несколько беспокоился насчет языков, но в Константинополе беспокойство мое оказалось напрасным, так как языки, бывшие там в ходу: и турецкий, и армянский, и греческий, – я знал хорошо, но с Берлина уже начались затруднения, а тут в Париже, поставленный в необходимость добывать средства для покрытия колоссальных расходов, я более чем когда-либо ощутил свою зависимость от незнания европейских языков и в то же время не имел ни одной минуты, чтобы заняться их изучением.

Делать же дела через переводчиков было очень трудно, особенно коммерческие, где требуется улавливание настроения и игра на психике дельца, и даже при хороших переводчиках долгие паузы, требуемые самим переводом, уничтожают весь эффект сделанного до этого, не говоря уже о трудности передачи интонаций, очень важных во всяких коммерческих переговорах.

А у меня даже не было хороших переводчиков, так как все ученики, из числа которых я брал себе в помощники, и переводчики, были из других стран и знали французский язык так, как вообще иностранцы, особенно русские, знают его, т. е. умеют вести только легкий салонный разговор, да и то не во Франции, а мне нужен был все время настоящий французский язык для серьезных деловых переговоров.

Да! Столько нервов мною было потрачено в эти два года только за те моменты, когда я чувствовал, что переводится не так, как сказано, что без сомнения хватило бы на деятельность сотни маклеров-новичков на нью-йоркской бирже.

Ввиду того что нужны были и сразу большие деньги на первоначальное обзаведение, а заработать их сразу было невозможно, я стал искать возможности достать деньги пока взаймы на самое необходимое, с тем чтобы потом, наладив работу Института таким образом, чтобы посвящать половину времени зарабатыванию денег, постепенно выплатить долг.

Это мне удалось сделать в Лондоне, где я занял у разных лиц из группы интересовавшихся Институтом. Это был первый раз, что я отступил от тех основных принципов, которые я положил в основу дела 15 лет тому назад и все время проводил так стойко. Я говорю о принципах осуществления дела как единоличного предприятия, в основе независимого от посторонней материальной помощи.

Могу смело сказать, что, несмотря на колоссальные расходы наряду со всевозможными происшествиями, неудачами и потерями, происходившими не по моим ошибкам, а по не зависевшим от меня политическим и экономическим обстоятельствам последних лет, я никому не обязан ни одной копейкой, и все было сделано моим собственным трудом.

Много раз моими друзьями или интересующимися и сочувствующими моим идеям людьми предлагались в мое распоряжение суммы, но я ни разу не брал, даже в трудные моменты предпочитая одолеть трудность своими усилиями, чем изменить принципам.

Облегчив этим создавшуюся в тот момент трудность, я сам горячо взялся за дела. Моя работа в этот период была, можно сказать, нечеловеческая. Иногда приходилось работать буквально по 24 часа в сутки, ночь проводить в Фонтенбло, а день в Париже, или наоборот. Даже время проездов в вагоне у меня было занято писанием писем или переговорами.

Дела шли хорошо, но такая особенно интенсивная работа этих месяцев плюс непрестанная работа без отдыха за последние восемь лет настолько переутомили меня, что мое здоровье так сильно расшаталось, что я при всем желании и усилии уже не мог продолжать с той же интенсивностью.

Но несмотря на препятствия, мешавшие и тормозившие мою работу: плохое состояние моего здоровья, трудность ведения дел за отсутствием знания языка и увеличившееся, согласно давно установившемуся правилу, пропорционально с числом друзей число врагов, – все же я за эти первые шесть месяцев успел сделать большую часть намеченного.

Так как для вас, современных американцев, единственно действенный толчок для притока мыслей – это знакомая картина списка приходов и расходов, я желаю, по крайней мере, просто перечислить для вас расходы, которые мне удалось покрыть с момента въезда в Приорэ и до отъезда в вашу Америку.

А именно, было сделано приблизительно следующее:

– куплена и уплачена половина стоимости большого имения плюс дана в задаток значительная сумма за маленький прилегающий участок;

– оплачены полностью затраты на первоначальное обустройство Института, включая: ремонт, переделки и приведение имения в порядок;

– приобретение новой обстановки имения и разного рода принадлежностей для дома;

– приобретение разного рода инвентаря, разного рода инструментов, начиная от медицинских, кончая сельско-хозяйственными и т. д.;

– приобретение «живого-инвентаря», как то: лошадей, коров, баранов, свиней, птицы и т. д.

К этому были добавлены значительные расходы на постройку, оборудование и приспособление здания, предназначенного, между прочим, для упражнений в движениях и для демонстраций – прозванного некоторыми Study House, а другими «театр».

Наконец, за этот период мне удалось, даже пока обеспечивая нужды гостей и учеников Института, возвратить часть долга.

В этот период одним из главных источников дохода послу жило психологическое лечение нескольких сложных случаев алкоголизма и кокаинизма. Я был широко известен как один из лучших специалистов в этой области, и семьи этих несчастных предлагали мне иногда значительные суммы за то, чтобы я ими занимался.

Я особенно помню одну богатую американскую пару, доверившую мне их сына, считавшегося неизлечимым, которая внезапно удвоила условленную сумму от радости при его выздоровлении.

Вдобавок я вступил в долю с некоторыми дельцами и вместе с ними осуществил несколько финансовых операций и получил, например, значительную прибыль от перепродажи по неожиданно высокой цене целого пакета нефтяных бумаг.

Хорошую прибыль дали мне два открытых и налаженных с одним компаньоном и сейчас же перепроданных, после успешного открытия, ресторана на Монмартре.

Мне даже странно сейчас, как я могу так легко перечислять эти заработки, когда я вспоминаю всегда их сопровождавшие внутренние испытания, потрясавшие все мое целое и требовавшие страшного напряжения моих сил.

В эти месяцы так складывались дела, что с 8 часов утра я должен был начинать дела, чтобы в 10–11 вечера кончать; и всю ночь приходилось проводить на Монмартре по делам ресторанов и совпадавшему с этим временем лечению одного пьяницы, который пьянствовал каждую ночь на Монмартре. Это был очень трудный случай, потому как он сам не хотел лечиться.

Кстати, интересно отметить, что моя внешняя жизнь этого периода, т. е. то, что я проводил все ночи на Монмартре, дала богатую пищу для разговоров о моей особе многим знавшим меня, видевшим меня и слышавшим о такого рода моей жизни.

Одни завидовали моей возможности кутить, другие мои кутежи осуждали. Во всяком случае, я своему злейшему недругу не пожелаю таких кутежей.

Словом, необходимость и важность окончательного устройства материальных трудностей Приорэ и надежда на скорое избавление от этих, ставших хроническими, материальных забот, чтобы наконец отдаться своей настоящей работе, т. е. научной стороне Института, которая по не зависящим от меня обстоятельствам откладывалась с году на год – все это заставляло меня делать сверхчеловеческие усилия, несмотря на сознание могущих быть последствий.

Но при всем моем нежелании остановиться, как говорится, на полпути, я и на этот раз перед самым концом принужден был остановиться, не доведя подготовку тех условий, которые единственно позволили бы осуществить основные задачи Института, до нужного завершения.

За последние несколько месяцев состояние моего здоровья было таково, что я принужден был сократить время работы, но когда начали со мной случаться явления, которых никогда со мной в жизни не бывало, признаюсь, я испугался и решил совершенно прекратить всякую активную, как умственную, так и физическую работу, но откладывал это со дня на день, до того дня, когда последняя моя простуда волей-неволей положила этому конец.

Кстати сказать, она была схвачена мною при очень оригинальных обстоятельствах.

Как-то я свои дела в Париже закончил рано, около 10 часов вечера, и так как на другое утро мне нужно было быть в Приорэ, где я ожидал визита инженера, чтобы обсудить проект и стоимость бани, которую я намеревался соорудить, то я решил ехать туда сейчас же и рано лечь спать, чтобы хорошо выспаться, и потому, не заезжая никуда, даже на городскую квартиру, я поехал в Фонтенбло.

Погода была сырая. Я закрыл все окна автомобиля и всю дорогу чувствовал себя хорошо и даже в мыслях составлял проект устройства в Институте гончарной печи по древнеперсидскому образцу, которую я собирался соорудить.

Подъезжая к Фонтенблоскому лесу, через который идет шоссе, я, еще помню, подумал, что, наверное, будет туман, так как в этом месте в сырую погоду всегда стоит туман. Посмотрел на часы – было без четверти одиннадцать, открыл большой свет в фонарях и увеличил ход машины, чтобы скорее проехать это сырое место; дальше этого момента я не помню ничего, ни как ехал, ни что случилось.

Когда я пришел в себя, я увидел следующую картину: сижу в автомобиле, который стоит почти посередине дороги; кругом лес, светит яркое солнце; впереди автомобиля большой воз с сеном, а хозяин воза стоит у окна моего автомобиля с кнутом, которым бьет по стеклу и стуком которого я был разбужен.

Оказывается, что вчера, после того как я посмотрел на часы, я, отъехав около одной мили, заснул помимо моей воли, чего в жизни со мной не случалось, и спал до 10 часов утра.

К счастью, автомобиль стал так, как ему полагается стоять на дороге. Хотя движение здесь по этому шоссе и начинается с 6 часов утра, но, очевидно, все меня объезжали, не мешая мне спать, а этот воз по своей величине этого сделать не мог и, чтобы проехать, пришлось меня разбудить.

Хотя я в этих оригинальных условиях хорошо выспался, захваченная мною тогда простуда дает себя чувствовать еще до сих пор.

С этого дня, даже при насилии над собой, было очень тяжело требовать от моего тела производить какое-нибудь слишком большое усилие.

Волей-неволей пришлось остановить дела. Положение стало до предела критическим, и не только не стало возможным довести до конца необходимое, но и была опасность потерять уже достигнутое, так как подходили сроки необходимых платежей, которые без моей текущей работы невозможно было выплатить.

Надо было что-нибудь придумать.

В один день, когда я сидел на террасе известного среди иностранцев «Гранд-Кафе», размышляя о моих текущих делах и как они были затронуты состоянием моего здоровья, я рассуждал следующим образом: «Раз я не могу и при теперешнем состоянии здоровья не должен работать с интенсивностью, которой требует такое большое дело, а наоборот, должен, хотя бы только временно, позволить себе полный отдых, почему сразу не организовать давно запланированную поездку в Америку, не ожидая закончить подготовку к путешествию?

Путешествие в Северную Америку, с его постоянными переездами по разным штатам, переменой обстановки, вдали от привычной обстановки и, следовательно, с новыми впечатлениями, создало бы желаемые условия, в согласии с моей установившейся субъективностью, для настоящего отдыха.

Тем более что, будучи далеко от места, где в настоящее время сосредоточены мои интересы, я буду свободен от определенной черты моего характера, знакомой мне слишком хорошо из часто повторяемого опыта во время моих путешествий по диким странам, которая побуждала меня, каждый раз, когда я был подвержен „доброжелательным-проявлениям“ божьих существ, как четвероногих, так и двуногих, как бы они меня ни дубасили, едва только почувствовав себя чуть-чуть лучше, встать опять на ноги и неудержимо втянуться в дело».

Чтобы бы вы могли себе представить, что я имею в виду под «не-ожидая-закончить-подготовку-к-путешествию», надо сказать, что с самого начала основания Института во Франции я начал приготовлять материалы, намеченные для серии лекций, которые должны были ознакомить людей с основными идеями Института и их применением в различных областях, а именно: в психологии, медицине, археологии, архитектуре и искусстве, а также к различным, как их называют, сверхъестественным явлениям.

К тому же я начал готовить учеников для серии демонстраций, которые я хотел дать во время турне по Европе и Америке с целью таким образом ввести в процесс повседневной жизни людей значение этих идей – до этого мной нераспространенных и основанных на материале, собранном в разных регионах Азии, недоступных обычным смертным, – и показать практические результаты, к которым они могли привести.

В конце этих размышлений на террасе «Гранд-Кафе» я решил отправиться немедленно, довольствуясь тем, что уже было подготовлено.

Я даже дал себе слово с момента выезда из Франции и до возвращения туда ничем серьезным не заниматься, как только хорошо есть, побольше спать да читать книги, которые по содержанию и стилю соответствуют духу и характеру историй Молла Наср-Эддина.

Я был готов отважиться на это рискованное предприятие, потому что я начинал надеяться, что мои ученики будут теперь способны организовать лекции и демонстрации в Америке без моего участия.

Одна из главных опасностей этого внезапного решения, сделанного мной с целью дать одновременно отдых мне и шансы на поправление положения Института – этого детища, зачатого и выношенного мною в невероятных трудностях, которое только начинало жить независимой жизнью, – вытекала из факта, что для успеха нужно было взять со собой не меньше сорока шести человек, которые в Америке, как во Франции, были бы, конечно, всецело на моей ответственности. Это был единственный способ решить этот болезненный материальный вопрос, но невозможно было не сознавать, что в случае если бы поездка не оправдала себя, то общее положение дел могло бы еще ухудшиться и даже привести к полной катастрофе.

Что значило в финансовым плане путешествие в Америку с сорока шестью людьми, вы, с вашей страстью совершать частые поездки в Европу, легко поймете даже без ваших рассуждений, и вы можете лучше взвесить серьезность этого сумасшедшего шага, если примете во внимание простой факт, что вы для путешествий меняете ваши доллары на франки, я же, наоборот, должен был менять мои франки на доллары.

В момент, когда я решил уехать, у меня имелись в запасе 300 000 франков, которые мною были приготовлены для предстоявшего 15 февраля взноса при окончательном подписании купчей на Приорэ, и тем не менее я решил эти деньги потратить на поездку и поспешно начал приготовления к отъезду.

Пока я занимался необходимыми приготовлениями, а именно: покупкой соответствующей одежды, визами, билетами на проезд, пошивом костюмов для танцев и т. д., – я сосредоточил все мое внимание на классах движений и увеличил число репетиций, которые проходили в уже законченном Study House.

Заметив опять, как были смущены участники в присутствии посторонних, я решил перед плаванием дать несколько демонстраций в Париже в Théâtre des Champs-Élysées.

Хотя я знал, что такая организованная в последнюю минуту затея должна была мне стоить порядочную сумму денег, я никак не ожидал, в какую пропасть она меня вовлечет.

Короче говоря, парижские демонстрации, билеты на пароход, оплата самых срочных счетов, обеспечение оставшихся при Институте в Европе и много оказавшихся непредвиденных расходов поглотили всю эту сумму, 300 000 франков, еще до моего отъезда.

Таким образом я оказался в последнюю минуту в сверхоригинальном трагикомическом положении: все было готово для отъезда, но плыть я не мог; уехать же в такой дальний путь с таким количеством людей и не иметь на всякий случай запасных денег было, конечно, легкомысленно.

Эта ситуация проявилась во всем своем блеске как раз за три дня до назначенного отъезда.

И тогда, как случалось со мной уже не раз в критические моменты моей жизни, произошло совершенно непредвиденное.

То, что произошло, было одним из тех вмешательств, которые люди, способные мыслить сознательно – в наше время и особенно в прошедшие эпохи, – всегда считали знаком справедливого промысла Высших Сил, а что касается меня, я бы сказал, что это был закономерный результат упорной настойчивости человека в сведении всех его проявлений в соответствии с принципами, сознательно принятыми на себя в жизни, для осуществления определенной цели.

Это произошло следующим образом:

Сижу я у себя в комнате в Приорэ и думаю, какую бы комбинацию придумать. В этот момент открывается дверь и заходит ко мне моя мать, которая несколько дней тому назад приехала с несколькими моими близкими с Кавказа, где они застряли там после моего отъезда из России, и теперь только мне удалось после многих хлопот вывезти их оттуда.

И вот она, войдя ко мне в комнату, протягивает мне какой-то небольшой сверток, говоря: «Избавь меня, пожалуйста, от этой вещи, которую мне надоело хранить».

Я сначала не понял, о чем она говорит, и автоматически развернул сверток, но, когда я увидел, что в нем было, я чуть не подпрыгнул от счастья.

Чтобы объяснить вам, что это была за вещь, могущая вызвать во мне в этот отчаянный момент такую радость, я должен вам сначала сказать, что, когда я обосновался в Ессентуках, волнение умов, распространившееся повсюду в России, вызвало в сознании каждого более иле менее сознательного человека предчувствие неизбежных событий, и потому я послал за моей матерью в Александрополь, чтобы привезти ее ко мне, и позже, когда я отправился в экспедицию, о которой уже рассказывал, я доверил ее оставшимся в Ессентуках.

Затем я должен еще сказать, что в тот год, 1918-й, на Кавказе, как и во всей России, курс рубля падал ежедневно, и всякий имевший деньги превращал их в какие-нибудь ценности, как то: драгоценные камни и металлы, антикварные вещи и т. д.; так и я свой наличный капитал держал в таких ценностях, которые я всегда носил при себе.

Уезжая на экспедицию, ввиду рискованности, особенно в пути, хранить при себе большие ценности (как раз в это время был самый разгар обысков, реквизиции и грабежей на каждом шагу), я роздал имевшееся у меня моим спутникам, в надежде, что даже в случае отобрания хоть у кого-нибудь что-нибудь уцелеет. При этом часть моих драгоценностей я роздал оставшимся в Ессентуках и Пятигорске, также несколько вещей я отдал матери; среди последних была одна брошка, незадолго до того купленная мною у великой княжны Марии Павловны, нуждавшейся в деньгах. Отдавая матери вещи, я между прочим указал ей на эту брошку, сказав, чтобы она ее особенно берегла, как представляющую особую ценность.

С тех пор я был уверен, что эта брошка или давно продана при нужде, или отобрана во время бесконечных переездов моей семьи, так как каждый город в то время был на милости шайки разбойников, ни к кому и ни к чему не имеющих уважения, и в конце концов 20 раз могла быть потеряна.

Короче говоря, я об этой брошке совсем забыл, и мысль включить ее в мои расчеты никогда бы не появилась ни в каком уголке моего мозга.

Оказывается, когда я давал ее матери и сказал беречь эту брошку особенно, она поняла, что эта вещь мне почему-то очень нужна и памятна, и ее надо беречь до возврата мне.

И все эти долгие годы она берегла ее как зеницу ока, даже не показывая никому из своих и постоянно нося ее на себе, зашитой в мешочке, как талисман, а теперь, приехав, она была рада наконец возвратить ее мне и избавиться от этой обузы.

Можете себе представить мое облегчение, когда я узнал эту брошку и немедленно понял, как я мог ее использовать?

Таким оригинальным способом и на этот раз обстоятельства урегулировались. На следующий день, имея в кармане такую вещь, я уже смело занял две тысячи долларов у своего знакомого, а эту вещь взял с собой в Америку, так как в Париже за нее предлагали только 125 000 франков, по-моему же, она должна была стоить гораздо дороже, в чем я и не ошибся, когда продал ее здесь в Нью-Йорке.

В этом месте своего рассказа Г-н Гюрджиев замолчал и, улыбаясь своей особой улыбкой, закурил сигарету. В тишине, которая воцарилась в комнате, Г-н Х. поднялся со своего места, подошел к Г-ну Гюрджиеву и сказал:

– Г-н Гюрджиев, после всех шутливых замечаний, что Вы посчитали уместным сделать касательно материального вопроса, я уже не знаю, если это из-за особого порядка, в котором Вами сегодня была изложена Ваша история, из-за моей наивности или внушаемости, но, вне всякого сомнения, в этот момент я готов всем своим существом сделать что угодно, чтобы облегчить тяжелую ношу, которую Вы добровольно взвалили на себя.

И возможно, я буду даже ближе к правде, если скажу, что этот импульс возник во мне благодаря яркому впечатлению, которое я получил от всего Вашего рассказа: что, беря на себя эту высокую задачу, задачу, которая превосходит пределы сил обыкновенного человека, Вы были до сегодняшнего дня совершенно одиноки.

Позвольте вручить Вам этот чек, который составляет все, чем я располагаю на данный момент. Одновременно перед всеми здесь присутствующими я обязуюсь передавать Вам такую же сумму ежегодно до конца моей жизни, где бы Вы ни были и каковы бы ни были Ваши обстоятельства!

Когда Г-н Х. окончил говорить и, очевидно взволнованный, вытирал лоб платком, Г-н Гюрджиев встал и, положив руку ему на плечо, посмотрел на него своим пронизывающим, добрым и благодарным взглядом, который я лично никогда не забуду, и просто сказал:

– Спасибо Вам, мой с сегодняшнего дня Богом данный брат!

Но самое сильное доказательство огромного впечатления, произведенного рассказом Г-на Гюрджиева, было заявление некой Леди Л., которая, будучи проездом в Нью-Йорке, присутствовала на вечере как гостья Г-на Р. Она сказала внезапно с большой искренностью:

– Г-н Гюрджиев, это несколько случайно, что я присутствую на этой встрече в честь открытия отделения Вашего Института в Нью-Йорке и что мне выдалось услышать Вашу историю, которая меня глубоко заинтересовала. Но уже до этого у меня не раз была возможность слышать о Вашей деятельности и о благотворных идеях, которые Ваш Институт претворил в жизнь; и мне даже повезло быть допущенной на одну из демонстраций, организованных Вами каждую неделю в «Study-House» в парке в Приорэ, и своими глазами видеть некоторые другие поразительные примеры Ваших достижений. Вас, следовательно, не удивит, если я скажу Вам, что много думала о Вашей работе и всегда чувствовала желание быть Вам как-либо полезной. И теперь, услышав рассказ о Ваших неустанных усилиях и женской интуицией чувствуя правду того, что Вы приносите человечеству, я понимаю, как сильно Ваша деятельность парализована нехваткой того, что стало сегодня движущей силой в жизни людей – я имею в виду деньги; поэтому я тоже желаю внести вклад в Ваш великий труд.

В сравнении с большинством людей я располагаю несомненно немалыми средствами, которые должны были бы мне позволить предложить Вам достаточно большую сумму. На самом деле, их хватает ровно на то, чтобы обеспечить установленный уровень жизни, соответствующий моему положению в обществе. Весь вечер я думала о том, что я могла бы для Вас сделать, и подумала о деньгах, которые я понемногу откладывала на черный день. В ожидании лучшего я решила предоставить половину этой суммы временно, без процентов, в Ваше распоряжение, до тех пор пока – не дай Бог – какие-нибудь серьезные происшествия не заставят меня воспользоваться этими сбережениями, так как никто не знает, что принесет завтрашний день!

Г-н Гюрджиев с добрым и серьезным выражением внимательно слушал слова Леди Л., исходившие из самого сердца. Затем он ответил:

– Благодарю, высокоуважаемая Леди Л. Я особенно ценю Вашу прямоту, и если я принимаю эту сумму, которая будет большим подспорьем в моей настоящей деятельности, я, в свою очередь, должен ответить Вам прямо. Приподняв один только раз завесу будущего, я могу Вам сказать с особенной благодарностью, что я смогу вернуть Вам эти деньги ровно через восемь лет, когда, хотя и в полном здравии, Вы будете наиболее нуждаться в том, что сегодня составляет, как Вы правильно сказали, движущую силу всего процесса человеческой жизни.

Г-н Гюрджиев замолчал на долгое время, как будто погруженный в тяжелые мысли. Внезапно он выглядел усталым. Его глаза на мгновение остановились на каждом из нас.

* * *

Я теперь пересматриваю эту рукопись, составленную по записям моих учеников, сидя в ресторане под названием Child's в городе Нью-Йорке, на углу Пятой Авеню и 56-й стрит, в тех же самых условиях, в которых я всегда писал в течение последних шести лет, а именно в различных общественных местах, таких как кафе, рестораны, клубы или дансинги, так как проявления, противные моей натуре и недостойные человека, обычные в местах такого рода, кажется, оказывают благотворное влияние на продуктивность моей работы, и я не считаю поверхностным указать на особый факт, который вы свободны считать чистым совпадением или даже результатом сверхъестественного предусмотрения, а именно что без всякого намерения с моей стороны, но, возможно, просто потому, что в моей работе как писатель я всегда подчиняюсь установленному порядку, я закончил проверку этого текста сегодня в том же самом городе, точно день в день семь лет спустя после вечера, который только что был описан.

Чтобы закончить этот рассказ, я просто добавлю на тему моей первой поездки в Америку, что, хотя это предприятие было по меньшей мере рискованным – с группой людей без цента в кармане и не говоря ни слова на местном языке, с программой, еще не оконченной, предложенных демонстраций и без всякой, как это водится, особенно в Америке, предварительной рекламы, – успех этого турне с демонстрациями с целью распространения результатов работы Института намного превзошел мои ожидания.

Я могу смело утверждать, что, если бы не большое несчастье, происшедшее со мною через несколько дней после моего возвращения во Францию, которое препятствовало мне вернуться в Америку через шесть месяцев, как я намеревался, все, что я осуществил на этом материке с помощью тех, кто меня сопровождал, позволило бы мне не только выплатить все мои долги, но даже обеспечить будущее существование всех, как уже действующих, так и тех, которые я намеревался открыть на следующий год, отделений Института Гармонического Развития Человека.

Но стоит ли сейчас об этом говорить?

Описывая этот период моей жизни, мне невольно вспоминается эта поговорка нашего дорогого Молла Наср-Эддина: «Снявши-голову-по-волосам-не-плачут».

Когда я писал эти последние слова, кто-то подошел и сел за мой стол.

Все мои знакомые без исключения знают условие, которое я ставлю всякому желающему со мной говорить и которое заключается в том, чтобы ждать, пока я не закончу писать и сам не начну беседу. Говоря мимоходом, хотя они всегда уважали это условие, я тем не менее очень часто ощущал, что, щепетильно выполняя это требование, некоторые из них скрипели зубами, как будто готовы были утопить меня в ложке новомодного лекарства.

Когда я закончил писать, я повернулся к пришельцу, и с первых его слов во мне началась серия размышлений и выводов, совокупность которых привела меня к категорическому решению. Если, заканчивая, я бы удержался говорить об этом категорическом решении и о приведших к нему размышлениях, я бы поступил против основных принципов, проходящих, как красная линия, через весь этот рассказ.

Чтобы понять мое положение в этот момент, нужно знать, что тот, кто присел ко мне за стол и, получив от меня требуемые инструкции, ушел, был не кто иной, как мой тайный партнер по продаже оптом антикварных вещей. Я говорю «тайный», потому что никто, даже среди моих близких, не знает об этом моем деловом знакомстве.

Я вступил в эти отношения с ним шесть лет назад, через несколько месяцев после моего несчастья, когда я был еще физически очень слаб, но с уже восстановившейся моей обычной способностью думать я начал сознавать во всей его наготе мое материальное положение на этот день, частью по причине огромных расходов на поездку в Америку, частью по причине затрат, связанных с серьезными болезнями моей матери и моей жены. Так как длительное лежание в постели становилось для меня все более невыносимым нравственным страданием, я начал поездки на машине, чтобы попытаться облегчить это страдание через восприятие разных впечатлений, а также с тем, чтобы разнюхать какое-нибудь дело, подходящее для моего тогдашнего состояния. В компании нескольких людей, которые постоянно меня сопровождали, я начал разъезжать повсюду, преимущественно по местам, где собирались русские беженцы в Париже.

И вот, таким образом, однажды в одном из знаменитых кафе в Париже ко мне подошел человек, которого я сразу не узнал, и только во время разговора я вспомнил, что много раз встречал его в различных городах Кавказа, Закавказья и Закаспия. Путешествуя из города в город по этим регионам, он занимался торговлей всякого рода антикварных вещей и знал меня, потому что почти повсеместно на Востоке я был известен как специалист по старинным вещам и очень хороший делец в коврах, китайском фарфоре и клуазоне.

Он сказал мне, между прочим, что ему удалось спасти определенный капитал от несчастья в России и что, пользуясь своим знанием английского языка, он занимается тем же делом в Европе.

Рассказывая мне о своих делах, он жаловался, что главная трудность заключалась в том, что в Европе рынок был наводнен всякого рода подделками, и вдруг спросил меня:

– Кстати, мой дорогой земляк, как насчет того, чтобы войти со мной в долю, хотя бы для определения качества и стоимости вещей?

В итоге нашей беседы мы заключили договор, по которому мое участие в этом предприятии на четыре года состояло в следующем:

Перед покупкой какой-нибудь вещи он должен был принести ее ко мне для оценки или, если они находились в местах, которые совпадали с маршрутом моих поездок, которые я должен был совершать по многим причинам во время моей писательской деятельности, я бы сам шел ознакомиться с ними и условленным способом сообщал бы ему мое мнение.

И так это продолжалось некоторое время: он проводил весь год в разъездах по Европе, откапывая и покупая всякие редкости, которые он привозил в Америку и перепродавал дельцам по антикварным вещам, преимущественно в Нью-Йорке, а что касается меня, я только участвовал в их оценке.

Однако в прошлом году, когда кризис моего материального положения дошел до своего апогея, и в то же время это предприятие продолжало процветать, так как были найдены многие рынки сбыта и Европу наводнили товары подобного рода, у меня появилась идея восстановить мои финансы с помощью этого дела, и я решил увеличить как можно больше масштабы деятельности моего партнера.

С этой целью, вместо того чтобы позволить себе отдохнуть, как это было у меня в привычке за последние годы, перед и после моих утомительных путешествий, я начал посвящать все мое свободное время тому, чтобы найти способ занять деньги у различных людей, которые мне доверяли и с которыми я по той или иной причине имел отношения. Собрав таким образом сумму в несколько миллионов франков, я вложил ее целиком в это дело.

Ободренный развитием нашего предприятия и перспективой значительных доходов, мой партнер работал не жалея сил, раздобывая товар, и, как было условленно, прибыл в этом году в Америку с целой своей коллекцией за шесть недель до моего приезда.

К сожалению, однако, тем временем наступила общая экономическая депрессия, особенно затронувшая эту торговлю, и мы не могли больше рассчитывать ни на какую прибыль, ни даже надеяться вернуть наш капитал. И вот, он именно пришел сказать мне об этом.

Какие слова я должен использовать на этот раз, чтобы описать внезапное материальное положение, в котором я теперь находился, когда я только что назвал кризис прошедшего года как «дошедший-до-своего-апогея»?

Я не могу найти лучшего выражения, чем изречение Молла Наср-Эддина, которое в этот момент мне вспоминается: «Эх, не то чудо, что лысая дочь родилась у самой старой девы в деревне от этого мошенника муллы! Вот если бы слоновья голова и обезьяний хвост выросли у блохи, вот это было бы удивительно!»

А чтобы понять, почему мое материальное положение снова прошло через такой кризис, университетов не нужно заканчивать.

В прошлом году, когда у меня впервые появилась идея наладить с размахом мое антикварное дело в Америке, я считал и был полностью уверен, что это мое предприятие принесет такой доход, которого хватило бы не только на выплату всех моих накопившихся долгов, но и позволило бы мне, не завися ни от кого, напечатать первую серию моих писаний, которую я к этому времени рассчитывал закончить, и после этого посвятить все мое время второй серии. Но, к сожалению, этот непредвиденный американский кризис загнал меня, как сказал бы Молла Наср-Эддин, в такую «глубокую-галошу», что сегодня я не вижу почти никакого просвета.

В течение шести лет, чтобы подготовить материал для трех серий книг, которые я намеревался написать, я всегда и везде, в любых условиях и обстоятельствах, должен был «помнить-себя» и помнить о поставленной мной себе задаче, через осуществление которой я желал и все еще желаю оправдать смысл и цель моей жизни.

Я должен был поддерживать в себе без ослабления, пока испытывал всякого рода чувства, предельно интенсивный уровень внутренней деятельности, с тем чтобы не сливаться ни с чем, и должен был с беспощадным отношением к самому себе противиться любым изменениям в автоматически протекающем процессе мысленных и чувственных ассоциаций, требуемых для тех тем мысли, которые я разрабатывал за это время, и, наконец, я должен был заставить себя не пренебрегать и не пропускать ничто из того, что могло бы быть связано, логически соответствовать или противоречить какой-либо из бесчисленных серий отдельных идей, которые в их совокупности составляют вещество моих писаний.

В моей заботе выразить мои мысли в общедоступной форме моя психическая напряженность временами достигала такого уровня, что в течение необычно долгих периодов я забывал даже самые мои насущные потребности.

Но во всем этом самая болезненная для меня объективная несправедливость заключалась в том, что во время этой внутренней напряженности всех моих сил для передачи истинного знания людям, как в настоящем, так и в будущем, я должен был часто отрывать себя от этого состояния и ценой последних остатков энергии, накопленных с большим трудом во время коротких перерывов между часами интенсивной работы, придумывать различные сложные комбинации, чтобы отсрочить ту или иную выплату или ликвидировать тот или иной долг.

За время этих шести лет я устал до изнеможения не от писания, переписывания и снова пересмотра кучи рукописей, собранной в специально устроенном для моих архивов погребе, но от периодической необходимости проворачивать в моей голове всевозможные комбинации для отсрочки выплаты этих всевозрастающих долгов.

До последнего времени каждый раз, когда я нуждался в поддержке со стороны в деле, незначительном по сравнению с тем, для чего мое время было необходимым – поддержке, конкретно выраженной словом «деньги», – и когда я не получал ее, я все же мог еще с этим смириться, так как я понимал, что значение моей деятельности не могло быть ясно для всех, но теперь, когда значение и цель моей деятельности, благодаря тому, что я осуществил за эти шесть лет, могут быть признаны всеми, я не намерен больше с этим смиряться, но, наоборот, считаю себя оправданным с совершенно чистой совестью требовать, что каждый, кто подходит ко мне, не различая расы, веры, материального или социального положения, должен беречь меня как зеницу ока, с тем чтобы мои силы и время могли быть сохранены для деятельности, соответствующей моей индивидуальности.

И вот, вышеупомянутое категорическое решение, бывшее результатом этих серьезных размышлений после того, как мой тайный партнер покинул ресторан Child's, и принятое в соответствии с моими принципами, заключается в следующем:

Пока я нахожусь здесь, среди людей, которые не пострадали от катастрофических результатов последней великой войны и благодаря которым, конечно без всякого намерения с их стороны, я понесу значительные потери, я еще раз, сам, без инициативы других и, конечно, не прибегая ни к каким средствам, которые могли бы однажды вызвать во мне угрызения совести, воспользуюсь определенными способностями, оформившимися во мне в детстве благодаря правильному воспитанию, чтобы приобрести такую сумму денег, которая покроет все мои долги и вдобавок позволит мне вернуться на материк Европа и жить, ни в чем не нуждаясь, два или три месяца.

И делая это, я снова докажу на практике истину идей, изложенных в этом, только что мной пересмотренном рассказе, и вновь испытаю высшее удовлетворение, предназначенное человеку нашим общим отцом, сформулированное в древние времена египетским священником, который был первым учителем Святого Моисея, в словах: «самоудовлетворение-исходящее-от-достижения-ловкостью-с-осознанием-чистой-совести-себе-поставленной-цели».

Сегодня 10 января. Через три дня в полночь, в час, особо для меня памятный как время моего появления на свет, будет встречен Новый Год по старому стилю.

Согласно обычаю, установленному с детства, я всегда начинал с этого часа вести мою жизнь в соответствии с установленной заранее новой программой, неизменно основанной на определенном принципе, а именно помнить себя, насколько возможно, во всем и намеренно направлять мои проявления и также мои реакции на проявления других таким образом, чтобы достигнуть целей, выбранных мной на приходящий год. В этом году я поставлю себе задачу сосредоточить все способности, присутствующие в моей индивидуальности, чтобы смочь приобрести честно, своими собственными средствами, до моего предполагаемого в середине марта отъезда из Америки сумму денег, необходимую для ликвидации всех моих долгов.

Затем, вернувшись во Францию, я снова начну писать, но при единственном условии: что отныне я буду свободен от всех забот о материальных условиях, необходимых для моего образа жизни, уже установленного на определенном уровне.

Но если по какой-либо причине я не смогу осуществить эту поставленную себе самому задачу, тогда я буду вынужден признать иллюзорную натуру всех идей, изложенных в этом рассказе, а также мое сумасбродное воображение, и, верный своим принципам, я должен буду уползти с поджатым хвостом, как сказал бы Молла Наср-Эддин, «в-самые-глубокие-старые-галоши-которые-когда-либо-были-ношены-на-потных-ногах».

И в таком случае я категорические решу сделать следующее:

Напечатать лишь те рукописи, которые я только что пересмотрел в их окончательной форме, т. е. первую серию моих писаний и две главы второй, навсегда прекратить писать и, вернувшись домой, соорудить посередине газона под моими окнами огромный костер и бросить в него все оставшиеся мои писания.

После чего я начну новую жизнь, используя способности, которыми я обладаю, единственно для удовлетворения моего личного эгоизма.

В моем сумасшедшем мозгу уже вырисовывается план моей деятельности в такой жизни.

Я вижу себя, как я организую новый «Институт» со многими отделениями, только на этот раз не для Гармонического Развития Человека, а для обучения доныне неизвестным способам самоудовлетворения.

И нет никакого сомнения, что подобное дело пойдет как по маслу.