Абрам Елов, после Погосьяна, был как раз следующим из числа тех, по моему представлению, замечательных людей, с которыми мне в моем подготовительном возрасте приходилось встречаться и которые – так или иначе, вольно и невольно – явились, так сказать, «животворными-факторами» для свершительного оформливания того или другого аспекта моей теперешней индивидуальности.

Впервые я с ним встретился очень скоро после того, как я окончательно потерял надежду узнать что-либо дельное в области захвативших всего меня тогда вопросов от живых людей современности и из Эчмиадзина вернулся в Тифлис, где и погрузился всецело в чтение древней литературы.

В Тифлис я переехал главным образом потому, что там можно было иметь какие угодно книги.

В этом городе почему-то, как тогда, так и во время моего последнего пребывания там, можно было очень легко разыскать всякие редкие книги на всех языках – особенно же на армянском, грузинском и арабском.

Приехав в Тифлис, я на этот раз обосновался в местности, называемой «Дидубе», и почти каждый день ходил оттуда в район города, именовавшийся «Солдатский-Базар», на одной из улиц которого, прилегавшей к западной стороне так называемого «Александровского-Сада», и находились главным образом магазины тифлисских букинистов.

На этой же улице, против постоянных книжных складов и магазинов, особенно в базарные дни, раскладывали прямо на земле свои книги и лубочные картины мелкие торговцы, прозывавшиеся «книгоноши».

Среди этих мелких торговцев был один молодой айсор, продававший, покупавший и бравший на комиссию всевозможные книги.

Это и был Абрашка Елов, как звали его в молодости. Пройдоха высшей марки, но для меня – человек незаменимый.

Он уже тогда был, так сказать, «ходячим-каталогом», так как знал бесчисленное количество заглавий существующих книг чуть ли не на всех языках и имена авторов, а также место и время издания любой книги, и где какую книгу можно достать.

Вначале я у него покупал книги, а потом стал менять уже прочитанные или отдавать их обратно, а он, со своей стороны, стал помогать мне разыскивать нужные книги, и вскоре я с ним подружился.

В это время Абрам Елов готовился сделаться так называемым «вольноопределяющимся», с тем намерением, чтобы поступить в Юнкерскую школу, и он, хотя почти все свое свободное время отдавал на «зубрежку» для поступления в эту школу, тем не менее, увлекаясь философией, успевал читать много книг по этим вопросам.

Вот на почве интереса к философским вопросам и началось наше взаимное сближение, и с тех пор мы стали часто встречаться по вечерам в Александровском Саду или в так называемом «Муштаиде», и вести беседы на философские темы. Мы часто сообща рылись в разном книжном хламе, и я даже стал в базарные дни помогать ему в его торговле.

Наша дружба еще больше окрепла по следующему поводу:

На той же улице, где торговал Елов, обыкновенно рядом с ним в базарные дни ставил свой так называемый «лоток» один грек, торговавший разными гипсовыми изделиями, как то: статуэтками, бюстами знаменитых людей, фигурками Амура и Психеи, Пастуха с Пастушкой, всевозможными копилками в виде кошек, собак, свиней, яблок, груш и других фруктов всевозможных величин – словом, всем тем хламом, которым одно время было в моде украшать столы, комоды и специальные стенные этажерочки.

Раз, Елов во время затишья торговли, указав взглядом на эти изделия, со свойственной ему оригинальной формой выражаться, сказал:

– Вот кто зарабатывает уйму денег, так это тот, кто производит этот хлам. Говорят, что это какой-то приезжий грязный итальянец, который делает эту дрянь в своей грязной лачуге и, благодаря этим дуракам-разносчикам, вроде этого грека, набивает свои карманы деньгами, с трудом зарабатываемыми теми идиотами, которые покупают этот хлам для украшения своих дурацких квартир.

А мы здесь мучаемся в холоде и торчим целый день на одном месте, чтобы вечером иметь возможность давиться одним черствым кукурузным хлебом, чтобы не издохнуть с голоду и завтра утром опять прийти и тянуть ту же проклятую лямку.

Немного погодя я подошел к разносчику-греку и узнал от него, что эти изделия действительно производит итальянец, который всеми мерами старается, чтобы никто не видел, как он их делает.

– И эти изделия мы, двенадцать разносчиков, еле успеваем распродавать по Тифлису, – добавил грек.

Его рассказ и возмущение Елова меня подзадорили, и у меня возникла идея попробовать одурачить этого итальянца, тем более что в это время я уже начинал подумывать насчет какого-нибудь дела и заработка, так как деньги мои были уже на «Исходе-Израиля».

Я предварительно поговорил с этим разносчиком-греком, конечно при этом намеренно возбуждая его патриотическое чувство, и составив себе в мыслях план действия, явился вместе с ним к итальянцу и стал у него просить работы.

На мое счастье оказалось, что как раз перед этим один работавший у него мальчик был рассчитан за кражу инструментов, и поэтому итальянцу был нужен кто-нибудь для помощи ему, именно чтобы лить воду во время замешивания гипса. Так как я был согласен работать за любую плату, то он меня сразу принял.

Согласно своему плану, я с первого дня прикинулся дурачком: работал очень хорошо, чуть не за троих, но в других вещах был дурковат.

За это итальянец очень скоро даже полюбил меня и не стал перед дурковатым, малым, безопасным для него человеком скрывать свои секреты так тщательно, как перед другими.

Через две недели я уже знал, как делаются многие вещи.

Хозяин звал меня то клей подержать, то мешать смесь, и таким образом я проник в его «Святая-Святых» и вскоре узнал все маленькие, но очень важные в этом деле, секреты.

Они в этом деле действительно очень важны; например, когда растворяешь гипс, надо знать, сколько капель лимонного сока надо добавить, чтобы гипс не пузырился и изделия выходили чистыми; в противном случае, на тонких оконечностях статуэток – вроде носа, ушей и других – могут получаться уродливые пустоты.

Также важно знать пропорции клея, желатина и глицерина, из которых делаются формы; немного чего-либо больше или меньше, и получается уже не то, и т. д.

Владение одними только приемами, без знания этих секретов, не дало бы возможности получить хорошие изделия.

Короче говоря, через полтора месяца на базаре появились такие же изделия моего производства.

К тем формам, какие имелись у итальянца, я прибавил несколько комических голов, в которые насыпалась дробь для вставки перьев; кроме того, я пустил в продажу особые копилки, которые распродавались массами и назывались «больная-на-своей-кровати». Думаю, что тогда в Тифлисе не было дома, где бы не было копилки моей работы.

Впоследствии у меня работали несколько человек-рабочих и шесть учениц – грузинок.

Елов с восхищением помогал во всем и даже бросил в будние дни торговать книгами.

Одновременно с этим мы с Еловым продолжали свое дело – чтение книг и изучение философских вопросов.

Через несколько месяцев, когда я скопил уже порядочно денег, да и мастерская мне надоела, я продал ее на полном ходу двум евреям за хорошую цену, а сам, так как надо было освободить свою квартиру, которая была при мастерской, переехал на Молоканскую улицу вблизи вокзала, куда также переехал со своими книгами и Елов.

Елов был невысокого роста коренастый брюнет, с глазами, всегда горевшими как два горячих угля, весь волосатый, с длинными бровями и бородой, росшей чуть не из самого носа и почти закрывавшей щеки, алый цвет которых, тем не менее, всегда просвечивал.

Он был родом из Турции, из ванского вилайета, не то из самого города Битлиса, не то из окрестностей этого города, откуда года четыре-пять тому назад он со своей семьей переехал в Россию и по приезде в Тифлис был определен в так называемую «первую-гимназию», но вскоре, несмотря на то что тогда в этой «первой-гимназии» нравы были очень «просты-и-бесцеремонны», он за какие-то шалости и проделки сделался даже для этого заведения нетерпимым и был так называемым «учительским-советом» исключен из нее, а по прошествии очень короткого срока был выгнан и отцом из дому и с тех пор стал жить, как говорится, «как-Бог-на-душу-положит».

Короче говоря, он, как сам о себе выражался, «был-язва-для-своей-семьи». Но все же мать его, потихоньку от отца, часто посылала ему деньги.

Елов питал очень нежное чувство к своей матери; оно выражалось даже в мелочах. Так, например, у него всегда висела над кроватью фотография матери, и он никогда ни уходил из дома, не поцеловав этой фотографии, и также, возвращаясь домой, всегда еще из дверей кричал: «Добрый день, или добрый вечер, мать!»

Мне теперь кажется, что я его еще больше полюбил за эту черту. Отца своего он тоже любил, но своеобразно – он считал его мелким, тщеславным самодуром.

Отец Елова был подрядчиком и считался очень богатым человеком, а среди айсоров также и очень важным, кажется, потому что он происходил, хотя и по женской линии, из рода Маршимун, из которого в прежние времена происходили цари айсоров, а в настоящее время, когда нет царств, из этого рода происходят их патриархи.

У Абрама еще был брат, который тогда учился в Америке, кажется, в Филадельфии. Этого последнего он уже совсем не любил, имея о нем определенное мнение как о двуличном эгоисте и животном без сердца.

У Елова было много оригинальностей; между прочим у него была привычка всегда подтягивать свои брюки, и нам, товарищам, впоследствии стоило больших, настойчивых трудов отучить его от этого.

За эту привычку Погосьян его часто дразнил, говоря:

– Эх! А еще собирался быть офицером! В первую же встречу с генералом тебя, дурака, отправили бы на гауптвахту, так как вместо того, чтобы взять под козырек, ты взялся бы за брюки» и т. д. (Погосьян выражался еще менее деликатно.)

Погосьян с Еловым всегда друг друга дразнили и даже при мирном обращении не называли друг друга иначе, как Елов Погосьяна – «соленый-армяшка», а последний того – «хачагох».

Армян вообще называют «солеными-армяшками», а айсоров – «хачагохами».

«Хачагох» буквально значит «вор-крестов».

Мне кажется, что происхождение такого их прозвища следующее.

Айсоры вообще, как говорится, «народ-пройдоха»; в Закавказье даже существует на их счет следующее определение: «Если сварить вместе семь русских, получится один еврей; если семь евреев сварить, получится один армянин, а если семь армян, тогда только получится один айсор».

Среди айсоров, разбросанных повсюду, была масса священников, большинство которых были самозванцами. Им тогда делать это было очень легко: живя одновременно в трех государствах, в России, Турции и Персии, в окрестностях разделявшей эти государства горы Арарат, и имея почти свободный проход через все границы, они себя выдавали в России за турецких айсоров, в Персии за русских и т. д.

Они не только исполняли требы, но и успешно торговали среди религиозного и темного народа всевозможными так называемыми «священными-реликвиями». Например, в глубине России, выдавая себя за греческих священников, к которым среди русских имелось большое доверие, они делали «хорошие-дела», продавая вещи, якобы привезенные из Иерусалима, со святого Афона и других святых мест.

Среди этих «реликвий» были и кусочки дерева от настоящего креста, на котором был распят Христос, и волос Божьей Матери, и ногти Святого Николая Мирликийского, и зуб Иуды, приносивший счастье, и кусочек подковы от лошади Святого Георгия, и даже ребро или череп какого-нибудь великого святого.

Эти вещи с большим благоговением покупались наивными христианами, особенно русским купечеством, и немало русских святынь такой фабрикации айсорских священников имеется и по настоящее время в домах и бесчисленных церквах «Святой-Руси».

Вот за это армяне, знавшие эту «братию» ближе, прозвали их и поныне называют «ворами-крестов».

Армян же называют «солеными» потому, что у них существует обычай при рождении ребенка, как говорится, «солить-его».

Между прочим скажу, что по моему мнению этот обычай практикуется не без пользы. Мои специальные наблюдения показали мне, что сыпь на коже у новорожденных, особенно в тех местах, где обычно у других народностей делают различного рода присыпки для избежания подпревания, у армянских детей, родившихся в тех же местностях, за редкими исключениями, не появляется, хотя у них бывают все остальные детские болезни. Это я приписываю обычаю соления.

Елов не был похож на своих сородичей и в той черте характера, которая очень типична для айсоров: он хотя и был очень вспыльчив, но не злопамятен. Гнев его моментально проходил, и если во время вспыльчивости он кого-нибудь обижал, то, когда проходила злость, он не знал, как загладить то, что он сказал.

Он был особенно щепетилен в отношении религии других.

Однажды, во время разговора относительно ведения в то время среди айсоров миссионерами почти всех отдельных государств Европы очень усиленной пропаганды в целях обращения их в свою веру, он сказал:

– Дело не в том, кому человек поклоняется, а в его вере. Вера – это совесть, которая закладывается в детстве. Если человек меняет религию, то теряет совесть, а совесть есть самое дорогое в человеке.

Я поклоняюсь его совести, а раз его совесть держится на его вере, а вера на его религии, то я поклоняюсь его религии, и для меня было бы большим грехом, если бы я стал судить его религию или разочаровывать его в ней, и таким образом разрушать совесть, которую можно приобрести только в детстве.

Когда он так рассуждал, Погосьян его спрашивал:

– А почему ты хотел быть офицером?!

Тогда щеки Абрама разгорались, и он с чувством выкрикивал:

– Пошел к черту, фаланга соленая!

Он знал про мою операцию над бедным Погосьяном после укуса его фалангой.

У Елова была странная привязанность к своим знакомым. Он готов был, как говорится, отдать свою душу за того, к кому он привязывался.

Елов и Погосьян, когда познакомились, скоро так привязались друг к другу, что дай Боже всем родным братьям иметь между собой такие отношения. Но наружное проявление дружбы этих двух приятелей было совсем особенное и трудно объяснимое.

Насколько они любили друг друга, настолько же они были грубы друг с другом. Но под этой грубостью скрывалась такая нежная любовь, что видевшего и чувствовавшего это такое отношение трогало до самой души. Несколько раз я, зная подкладку той или иной грубости, не мог владеть собой, и от умиления у меня невольно выступали слезы на глазах.

Например, бывали такие картинки:

Елов попадает к кому-нибудь в гости, где ему предлагают конфеты, и условности данного места обязывают его съесть конфету, чтобы не оскорбить предложившего. Елов, как он ни любил конфет, бывало, ни за что ее не съест, а спрячет в карман, чтобы снести Погосьяну; но даст ему не просто, а употребит при этом всевозможные насмешки и целую кучу словесных оскорблений.

Он это делал обычно так: во время разговора или обеда он как бы нечаянно находит в своем кармане конфету и, протягивая Погосьяну руку с конфетой, прибавляет:

– Черт возьми, откуда у меня завалялась в кармане эта дрянь. На, жри эту гадость! Это по твоей специальности жрать все, что кому не надо.

Погосьян берет ее, тоже ругаясь, вроде:

– Куда твоему рылу такой деликатес; тебе только в пору жрать желуди, как жрут твои братья свиньи!

А пока Погосьян ел конфету, Елов, делая презрительное лицо, говорил:

– Смотрите, как жрет; смакует, как карабахский осел колючки. Теперь, после этой конфеты, он будет за мной бегать, как собака Жучка, потому что я дал ему эту гадость.

И разговор продолжался в таком роде.

Елов, кроме того что был феномен по знанию книг и авторов, стал впоследствии также феноменом по знанию разных языков. Я, который тогда говорил на восемнадцати языках, чувствовал себя перед ним щенком. Когда я еще не знал ни одного слова из языков европейских народов, он говорил уже почти на всех этих языках в совершенстве, так что трудно было узнать, что он не той национальности, на языке которой он сейчас говорит. Например, раз был такой случай:

Профессору археологии Скрыдлову (о нем будет речь впереди) нужно было перенести через реку Аму-Дарью одну афганскую святыню, а сделать этого не было никакой возможности, так как за переходящими русскую границу в обоих направлениях было учреждено большое наблюдение – как со стороны афганских стражников, так и со стороны английских войск, почему-то там в то время находившихся во множестве.

И вот Елов, достав где-то старую одежду английского офицера, переоделся и пошел туда, где стоял пост этих войск, выдавая себя за англичанина из Индии, попавшего сюда на охоту за туркестанскими тиграми, и сумел так завлечь их внимание своими английскими рассказами, что мы успели без помехи этих английских войск, не торопясь провести с того берега то, что хотели.

Елов, кроме всего, что он делал, еще усиленно учился; но он не поступил, как собирался, вольноопределяющимся, а поехал в Москву, где блестяще выдержал экзамен в Лазаревский Институт и через несколько лет выдержал при университете, кажется Казанском, экзамен на звание филолога.

Как у Погосьяна было своеобразное понятие о физической работе, так и у Елова был очень оригинальный взгляд на мозговую работу. Он говорил:

– Все равно наша мысль работает день и ночь. Чем позволять ей думать о «шапке-невидимке» или о «богатствах-Аладдина», лучше пусть мы будем заняты чем-нибудь полезным. На давание направления мысли, конечно, идет некоторая энергия, но этой энергии пойдет за сутки не больше того, сколько у нас расходуется на переваривание одного завтрака. Поэтому я решил изучать языки, чтобы не только не допускать самую мысль дармоедничать, но и не позволять ей своими идиотскими мечтаниями и ребяческими фантазиями мешать другим моим функциям. А знание языков само по себе, может быть, когда-нибудь и пригодится.

Этот мой друг юности еще жив и здоров и в полном благополучии проживает в одном из городов северной Америки.

Во время мировой войны он был в России и большей частью проживал в Москве.

Русская революция застала его где-то в Сибири, куда он ездил проверять один из многочисленных своих книжных и писчебумажных складов.

Во время революции он вынес очень много неприятностей, и она также смела с лица земли все его богатства.

Только три года тому назад его племянник, доктор Елов, приехав из Америки, уговорил его переселиться туда.